ЧЕРНОТА ЛЕТНЕГО СНЕГА
РАССКАЗЫ
ПОЗДРАВЛЕНИЕ
В здание телекомпании вошли двое аккуратно одетых по офисному дресс-коду молодых человека. Бледный, с тёмным неряшливым клубком волос до мочки уха, шёл к ресепшен чуть впереди бритого, более рослого товарища и активно, словно через заячье дыханье, работал маленькими, стыдливо наклоняющимися при ходьбе плечами.
Не доходя до стойки метра полтора, бледный, сдвинув с тонкой переносицы очки, посмотрел на полную секретаршу войлочными, готовыми заогниться, широкими глазами, а после, растирая как бы невзначай розовую стыдливую щёку, тихо пискнул:
— Поздравить друга...
— Да, в программу “Поздравление”, — добавил голосом рыночного зазывалы бритый.
— Не вопрос, — отозвалась секретарша. — На какую дату?
— На самую ближайшую, — продолжал бледный. — Но понимаете, тут такое дело… Друг наш разводится. С этим и хотим поздравить...
От удивления секретарша втянула в себя лишние килограммы, масса от низа пошла будто бы к лицу, глаза немного выкатились, а второй подбородок ушёл в первый, сделав его идеально большим.
— Развод?!
— Да-да.
— Это надо с замдиректора переговорить, — сказала после паузы секретарша и пошла по коридору.
Вернувшись через десять минут, секретарша сказала, что, конечно, таких поздравлений в практике их телепрограммы не было, но коль клиент хочет, а главное — платит, значит, можно. Правда, это неформат, поэтому и оплата будет чуть больше, да и поставят поздравление под конец выпуска.
— Зритель в Ельце, наверное, к такому не готов, поэтому и в серёдку выпуска никак, — говорила секретарша. — Вы это точно? Серьёзно?
— Конечно, — ответил бледный, потянулся к своему смартфону. — Вот наберём сейчас...
— Как раз скажи ему, что выдвигаемся, — говорил бритый. — Коньяк, мяско, всё такое...
— Ну, зачем звонить? Верю, — виновато сказала секретарша. — Платите, подберём текст поздравления, можно и свой, Песню, опять же...
— Ваенга, “Принцесса”. Такое лучше, — заключил бледный.
—
* * *
Стоя в большой комнате хрущёвки, Марина отпаривала оранжевый, потерявший в яркости брючный костюм. Она готовилась к утренней съёмке с губернатором: тот планировал осмотреть социальную гостиную, в которой, как писала в своих телерепортажах Марина, “обретали надежду женщины, попавшие в тяжёлую жизненную ситуацию”. Проще говоря, битые пьяными дружками или мужьями: кто — без повода, кто — за мелочь, а кто, — по меркам некоторых комментаторов, оставлявших в интернете отзывы под теми репортажами, — “за грешки”.
Отпариватель мирно подкипал-шипел, медленно разглаживал складки костюма на отдельных, затяжных “выдохах”, когда Марина задерживала больше обычного его железно-дырчатую морду на особенно мятом куске ткани, заглушая звук из телевизора.
Шла программа “Поздравление”. В кадре с планшетом, нездоровыми чёрными локонами и вороватыми пряничными глазами вытягивала спину, аж вылезала почти из светлого платья студентка-практиканта Галинка. Не будь завтра у Марины губернаторского выезда, сейчас бы она, а не эта девочка-страх читала бы с этой особой, телевизонно-подхалимской улыбкой очередное поздравление под фоновый инструментал стивиуандерского “I just called to say I love you”.
— Друзья и близкие поздравляют Василия Быстрова с разводом, — начала легко, почти с пионерским задором, Галинка.
Марина, услышав имя и фамилию мужа, дёрнулась, почувствовала, как по стенкам живота больно защекотали горячие мурашки. Испуганно-удивлённо она смотрела на улыбающуюся Галинку, которая, еле сдерживая смех, сглатывая почти без стеснения искренний “ха-ха”, зачитывала стихотворение-поздравление. Что-то там было про “жена теперь тебе не пара, проедемся до бара”, а дальше уже и не разобрать: как будто кто-то ударил Марину по голове, заоранжевело коротко и больно в глазах, пошли перед ними из светло-больного цвета серые небольшие дуги, легонько задёргалась жилка на плоском, ещё не знавшем морщин лбу...
Муж Вася позвонил через час. Лёжа на диване, сдерживая подступающую к горлу нервную рвоту, она, пропустив два его звонка, всё-таки ответила на третий.
— Спишь? — как будто злобно спросил он.
— Да, — стараясь сделать сонный голос, ответила она.
— Тут такое дело, — голос его стал мягче. — Мать звонила. Говорят, меня там по нашему телику с разводом поздравили. Девка в кадре — не ты. Во думаю: не шутка ли от тебя? Мол, муж на вахте второй месяц — хоть разводись, ха-ха-ха! Ну даёшь, Ясонова! Даёшь!
— Не знаю. Совершенно не знаю. Узнаю, — тараторила она.
— О, ещё! Сама эту передачу ведёшь, а не ведаешь, что и как у тебя…
— Подмена такая. Завтра важные дела. Готовлюсь.
— Готовится она... Знаешь, Ясонова...
Он сделал паузу, да такую, как показалось Марине неприятную, после которой — ну точно будет, как минимум, приглашение на скандал.
— Что? — не выдержала она.
— Ничего. Я и брату звоню, а он — не знаю... Вернусь с вахты — обсудим. Добрых...
— Добрых, — сказала она, но услышала три гудка-тычка: связь пропала...
—
* * *
Было уже около двух часов ночи, а она по-прежнему не могла уснуть, все всматривалась в силуэточную темноту комнаты, и дальше, в окно, откуда за ней скупо подглядывал отдалённый фонарно-лунный свет. Сейчас она вспомнила, как на прошлой неделе, сидя в полумраке студенческого бара, смеялась и выпивала с новым знакомым, как, заметно для себя опьянев, посмотрела на себя и него как будто бы со стороны. Как она и он выбивались из общего молодёжного потока посетителей: серый мужичок-бегемот, влезший в блестящую пиджачную шкуру, что-то нашёптывал улыбающимся ртом-щелчком на ухо рыжеватой, запустившей тело-щепку в чёрный “оверсайз” Марине, а она сдержанно смеялась маленькими бледными губами. Казалось, что эта бледность, выдыхаемая в мутные барные сумерки, будто ложилась на её светло-карие глаза, которые теперь, в этом полумраке, отдавали тускло-розовым, как хвост молодой мышки.
Они поцеловались. И ещё. И ещё. От коротких и боязливых — к более чувственным, уходящим “на наверняка”. Со стороны казалось: всё происходящее — не пьяная вольница, а некая отправная точка, начало доброй истории.
Марина чувствовала себя счастливой, нужной, не одинокой.
И длился бы тот поцелуй дольше, не открой она глаза: почему-то ей хотелось увидеть выражение лица “пиджачного” во время поцелуя. Не рассмотрелось: ее отвлёк некий, ослепивший на секунду блик. После в нескольких метрах от себя, в толпе, она увидела чёрный, такой знакомый мальчишечий скомканный взгляд, над ним — неровный круг тёмных волос. А дальше — уходящая с той чернотой к туалету чуть ссутуленная спина, очки в маленьких пальчиках… Пальцы перекладывают очки в левую руку, ладонь тянется для рукопожатия, а напротив — какой-то лысый парнишка. И тот кивает ему на барную стойку, а лысый смотрит на удивлённую Маринку и не улыбается на её улыбку...
До возвращения мужа с вахты оставалось девять дней...
ЧЕРНОТА ЛЕТНЕГО СНЕГА
Аплодисменты в театре напоминали треск горящего сухого леса. Четыреста громких щелчков в секунду, три минуты огненного моря человеческих ладоней — в широкую сцену. Премьера, а будто бы уже забронзовела сыгранная сегодня неокрепшая пьеса на двух актёров. Всего полтора часа, а уже якобы изыск, показатель хорошего вкуса и первый будто бы номер провинциального театрального Саранска.
Актёр, актриса и режиссёр раз за разом выходили на поклон, растерянно косились в сторону балкона. Там, стоя за стареющими женскими декольте, наполнялся восторженной краской автор пьесы Васильев.
Сутулясь, стесняясь будто своих высокого роста и худобы не возрасту, Васильев вышел к зрителям на второй минуте оваций. Поднялся на сцену, ненавязчиво обтёр влажные ладони о купленные по случаю премьеры брюки, пожал руки режиссёру и актёру, несмело обнял актрису. Поклонился несколько раз зрителям, а после всё всматривался и всматривался сквозь огни люстр в красивое, отбивающее хлопки людское интеллигентное мясо.
Васильев улыбался людям, а внутри, под рёбрами, дёргался: в зале не увидел Вероники, ради которой написал пьесу.
* * *
Первая любовь для Васильева — это не два детских личика, когда тебе семь, а ей восемь, вышли в 7:45 по тёмному морозу в школу, но до школы не дошли, хитро спрятались в подъезде, чтобы дождаться, когда родители уйдут на работу. Потом якобы влюблённые прогульщики возвращались в квартиру с чехословацкой стенкой, смотрели “Черепашек ниндзя” по ещё выпуклому “Горизонту”, а то и “видик”, если удавалось найти в той стенке спрятанную родителями вэхаэску с “Русалочкой”. Громоздкий видеомагнитофон “Электроника”, жужжа, проглатывал чёрный прямоугольник, картинка иногда дрожала. Смеялись над чрезмерно бардовым и улыбчивым крабом Себастьяном, а над немой любовью Русалочки не плакали, потому что дети по таким вещам ещё не умеют плакать. Не понимают любовь. Как и не понимают, почему родители на вторую часть плёнки записали часть свадьбы двоюродного брата. Но и там, впрочем, не было любви: брат с женой разошлись через три года...
Первая любовь для Васильева — это и не седьмой-восьмой классы, когда сидевшая с тобой за одной партой прежде замкнутая девочка-заучка неожиданно за лето стала похожа на журнальную манекенщицу. Такая она теперь, что на зло и краску бесконечно стареющей классной руководительницы накрасила губы красным и вырядилась в короткую юбку, и как-то не по-товарищески, с киношным прищуром посмотрела на тебя — тщедушного, золотоволосого. Нет в этом любви: лишь зарождающееся подростковое любопытство. А, может, то внимание — лишь нездоровая игра. Дети же ещё. Играемся всё.
До поцелуев не дошло, зато держались за руку и “гуляли”. Васильева такая дружба тогда не совсем интересовала: он хотел бросать с балкона четвёртого этажа сырые картошки по прохожим, делать “солнышко” на качелях, слушать “Сектор газа” и Егора Летова. Что-то такое, может, даже и без первой сигареты. Лишь бы не слушать о длине ногтей Сары Джессики Паркер, не скучать над историями из журнала Cool и не бросаться-убегать от первого девичьего поцелуя, боясь поцеловаться не так, как принято, а как принято, в журнале Cool редко писали, или те выпуски прошли мимо Васильева.
И нет любви, и уж тем более первой любви для Васильева в выпускном школьном вечере: осознал в себе якобы мужское, подпил, полез к “одной, ну, знаешь там”, но ошибка: зря открыл кроткое романтичное сердце уходящей в умеренную наглость выпускнице с “полутроешным” аттестатом. Дела ей после выпускного не было до Васильева, а был техникум сервиса и коммерции и студент горно-металлургического колледжа на зелёной “Ладе-девятке”. А у тебя, Васильев, факультет журналистики и 48 одногруппниц. Но и там не задалось...
Первая и последняя любовь пришла к Васильеву в 21 год. К этому возрасту в прошлое скатились некогда бурлящие на публику подростковая слабость, доверчивость, меланхоличность. Впрочем, Васильев избавился от этих трёх всадников юности лишь внешне: спрятал их в себе, при случае использовал в писательстве, о котором стал мечтать на последнем курсе вуза — с появлением Вероники.
Училась она на филфаке, писала средние стихи, каждые полгода перекрашивала волосы в другой цвет: из блондинки в брюнетку, а дальше в рыжую, и вновь черна, а дальше в нечто тёмно-розовое, ну, и дальше, и дальше, проходясь по радуге, покуда васильевский глаз не дрогнет от тех превращений.
Где-то он её видел раньше, но не мог вспомнить. Было в Веронике, наверно, что-то от той девушки, что в юности показывала подростку-Васильеву фотографии знаменитостей: смелость на прямом лице, глаза цвета пивного стекла, губы без нижней губы да в красной или лиловой помадах, тонкость в, казалось бы, неповоротливой фигуре пловчихи. Только говорила она не о знаменитостях и всякой чуши, а больше о житейском, смешном, грустном. И никогда о прозе Васильева.
Васильев был плохим прозаиком, но хотя бы не старался влезть в шершавую кожу стандартного поэта, рифмующего “Дорога — много”. А Вероника, напротив, влезала и даже выиграла пару региональных поэтических конкурсов, выпустила две книжки стихов, тиражи которых потерялись в городских и сельских библиотеках Приволжского федерального округа. А затем, получив диплом учителя русского языка и литературы, наглухо завязала с поэзией, посчитав, что сочинять стихи — это не про искусство и уж тем более не про деньги, а про возможность зарубцевать свои детские раны. А когда такие раны покрываются невыразительными или вполне симпатичными шрамами, человек начинает иначе смотреть на все и... требовать чего-то от другого человека. И уже перед Васильевым была не вечно прыгающая на условной скакалке девочка, а женщина, требующая для себя если не чуда, то стабильности.
Васильев был нестабилен в заработках, но стабилен в своём внимании к Веронике. Он придумал, что напишет продающийся роман, который не обогатит их пару, но даст, возможно, некое имя Васильеву, позволит выбирать себе работу получше. Если писать, стараться, потерпеть, ну, может, лет пять, ну, максимум — десять, — и будет сказка. А там — тридцать, и в помойку полетят чехословацкие стенки, подшивки журнала Cool, всякие там “Лады-девятки’, а вместе с и ними и васильевские “девятки” “Балтики”.
Роман, конечно, как водится в среде двадцатилетних, не был написан. Васильева это расстраивало, а потом и злило. Он терзал себя, потом Веронику. Ей становилось всё хуже. От нездорового вида Васильева уже не было ни слёз, ни сожаления, ни сострадания. На третий год отношений она ушла и больше никогда не выходила на связь.
Иногда Вероника что-то слышала о Васильеве. Например, что он, оставив мечту о романе, отчаянно бьётся в театр, а театр отчаянно бьёт Васильева под дых. У неё была другая жизнь, без поэзии, но со стабильным окладом, двушка в “сталинке” и муж, увлекающийся блондинками.
* * *
После спектакля Васильев поехал к дому Вероники. Лиловая четырёхэтажка. Балкон второго этажа. Если подождать, то увидишь ту, ради которой её и твоё сегодняшнее.
По спокойному лицу Васильева и не скажешь, что в нём ещё жило яркое и больное по той Веронике. Лживые пустота и равнодушие.
Он не знал, что скажет ей спустя годы. За эти десять лет, якобы тренируясь, он разных глупостей наговорил девушкам. Девушкам, которые живее и ярче Вероники, но такие неблизкие, позже холодные и пустые, что солнце хорошего грядущего закрывала чёрная васильевская туча. И мог бы с любой и детей-богатырей родить, и чтобы “достатки”, и стенки из шведской “Икеи”, и “Рено Логан”, а всё равно Вероника — в левом кармане рубахи…
Минут через тридцать скрипнула балконная дверь, к бортику подошёл голый по пояс крепыш лет тридцати: короткая стрижка, слегка навыкате глаза, тяжёлая рука. За его спиной показалась Вероника в мятой белой майке и чёрных шортиках.
Посмотрели друг на друга. Веронику будто кольнули в бок, но это была секундная боль, и вновь она говорит с крепышом.
У Васильева дёрнуло, как сегодня на сцене, но сдержался: на щелчок пальца отвёл глаза, потом вновь посмотрел с улыбкой на, казалось, равнодушную Веронику.
Крепыш заинтересовался Васильевым, всматривался в его холодные глаза, а Васильев по-прежнему смотрел на Веронику. Десять лет прошло, а все та же осанка, худые бока, разве что причёска стала короче и волосы выкрашены до самой непристойной черноты.
— Приходи на спектакль, Вероник. Это для тебя, — не сказал это Васильев ей. Просто стоял, как примёрзший к стене Кремля часовой, а дождавшись, когда они уйдут, отправился к автобусной остановке.
И в голове тогда была тихо пищащая, едва не закладывавшая уши пустота.
* * *
Дома ворочался в кровати, в полудрёме виделись ему балкон, спектакль, костёр аплодисментов; он чувствовал тепло актрисы и холод руки режиссёра. Как зрители, стоя, поднимали и опускали ладони и как яркие огоньки люстр медленно уходили в серое, а на серое опускалась чернота Вероникиных волос, а потом, через дымку сна, — их первый поцелуй под дождём в парке, а в парке том — снег и снег, и снег, и утром, как проснулся, — снег… Не по погоде: лето же, а снег… И в обед — снег, и не тает до вечера, и она не пишет, не звонит, и спрашивать не надо… Всё это вновь доведёт до.. И какая разница теперь… Вновь бороться за любовь, и вновь холод, или вновь радость, или вновь ничто, вновь холод, вновь снег, и за белым — уже серое, а после серого — разогревающиеся лампочки на театральном куполе, и выливаются в зал люди: в платьях, пиджаках, кофтах и джинсах, занимают ряды, ряды, ряды...
На следующем показе спектакля по своей пьесе Васильев с балкона увидел Веронику, прищурился — ну точно! — она. Красное платье по худым костям, средний каблук, может, лиловое на губах. Вот только волосы у неё — розовые, даже больше к красному, русальному, а движения какие-то неясные, лишённые юношеской лёгкости, отдающие стыдливой сутулостью. Села на своё место, улыбнулась сцене, осмотрелась. Васильеву даже показалось, что она, глядя несколько секунд на балкон, не просто непривычно для Васильева, по-старчески, пожевала губами, а что-то произнесла. Что-то забытое им за эти годы, но очень важное для них обоих...
После спектакля Васильев, не дожидаясь Вероники, ушёл из театра. Потому что это была уже другая женщина...
АЛЕКСАНДР ДЕМЧЕНКО НАШ СОВРЕМЕННИК № 6 2025
Направление
Проза
Автор публикации
АЛЕКСАНДР ДЕМЧЕНКО
Описание
ДЕМЧЕНКО Александр родился в 1989 году в Курской области. Драматург, сценарист, прозаик. Участник форумов молодых писателей России, мастерских и резиденции АСПИР. Лауреат Международного конкурса драматургов “Евразия” (2015, 2020 и 2024). Тексты опубликованы в журналах “Современная драматургия”, “Знамя”, “Новый мир”, “Москва”. Живёт в Курске.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос