ЕСЕНИНСКАЯ ТЕТРАДЬ
АЛЕКСАНДР КАЗИНЦЕВ
Из статьи “ОПРАВДАНИЕ ЧЕЛОВЕКА”
(“Московский вестник”, 1992. № 3)
Именно в XX столетии в самые тяжёлые годы идее единой национальной культуры, национального согласия дано было просиять особенно ярко. Она обрела выразителя, наделённого талантом необычайной творческой мощи, Моцартианским даром, по определению Пастернака, преклонявшегося перед этим поэтом.
Это Сергей Есенин. Знаменательно, что он духовно связан с обоими участниками переписки из двух станов. С наследником высокой дворянской культуры XIX века А.Блоком и с ”мужицким лириком” из Олонца Н.Клюевым.
У Есенина вообще богатейшая поэтическая родословная. Быть может, самая богатая в русской поэзии после Пушкина. Подобно Пушкину, он глубоко сознавал свою роль наследника бесценной традиции. Обязанности наследника. Есенин прекрасно знал и умел ценить творчество даже второстепенных поэтов XIX века, полузабытых в годы революции. Л.А.Мей, А.К.Толстой, Я.П.Полонский — о каждом из них он говорил тепло и заинтересованно. Так же, как Пушкин о поэтах XVIII столетия.
И не просто наследником сознавал себя Есенин — продолжателем, которому суждено выполнить безмерно трудную задачу собирания, объединения русской поэзии. Дворянской и крестьянской её ветвей, соединившихся лишь однажды — в творчестве Пушкина. Поэтому так бережно и вглядывался он в наследие прошлого, что оно было нужно ему для строительства будущего здания своей поэзии.
Интересно, что примерно в то же время имя Полонского вспоминал другой выдающийся поэт и прозаик — Иван Бунин. Его рассказ из цикла ‘Тёмные аллеи” навеян образами стихотворения “Затворница”. Он и озаглавлен строчкой Полонского “В одной знакомой улице”. Для Бунина стихи Полонского — символ взорванной, уничтоженной жизни. Символ погибшей России, которой уже не дано возродиться.
Есенин в элегии “Цветы мне говорят — прощай...” использует образы другого стихотворения Полонского — “Песня цыганки”. Для него это живой поэтический материал. Он понимал, что традиция XIX века не умерла в революционном хаосе, что именно теперь она, как никогда, необходима людям. И всей мощью своего поэтического таланта утверждал её в новой жизни.
В стихотворении “Поэтам Грузии” Есенин полемически вопрошает: “Классическая форма умерла?” — и с торжеством заявляет: “Но ныне, в век наш величавый, я вновь ей вздёрнул удила”. А вот и менее патетичное признание на ту же тему: “Не согласен с тем, что революционное творчество будто бы нуждается в обновлении законов рифмы и ритма. Я очень люблю мою старую русскую рубашку, мне в ней легко и удобно. Зачем же мне её менять?” С такой бытовой простотой о классической традиции — “мне в ней легко и удобно” — способен говорить лишь истинный наследник.
Не только поэзия XIX века входила в сферу творческих интересов Есенина. Он сосредоточенно вчитывался в произведения древнерусской литературы. Мемуаристы называют в этой связи “Слово Даниила Заточника”, “Слово о полку...” и, как они пишут, “другие” (видимо, современников, в отличие от Есенина, “другие” древнерусские тексты не слишком интересовали).
И, конечно, один из источников поэзии Есенина — народное творчество во всём его объёме, от “Голубиной книги” с её таинственной мудростью (об этом произведении поэт написал специальную работу) до былин и песен.
Долгое время классическая поэзия и народное творчество противопоставлялись по формальному признаку — как воплощение авторской воли и безличного (безликого) “хорового” начала. Есенин с жаром доказывал, что подобное противопоставление ложно. Поэзия во всех своих проявлениях едина: “Вот есть ещё глупость: говорят о народном творчестве как о чём-то безликом. Народ создал, народ сотворил... Но безличного творчества не может быть. Те чудесные песни, которые мы поём, сочиняли талантливые, но безграмотные люди... Был бы я неграмотным — и от меня сохранилось бы только несколько песен...”
Это не полемика на отвлечённую тему. Есенин стремился выявить общую основу для построения единой культуры. Он сам был живым воплощением такой культуры. Сегодня уже ясно, что Есенину удалось выполнить своё предназначение. Он создал поэзию, одинаково близкую каждому русскому сердцу. Ну вот, например:
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашёл.
Тут стеснилось всё — тоска народных любовных песен и обречённая удаль романсов Аполлона Григорьева.
Впрочем, общенародная поэзия — явление, заведомо не покрываемое никакими примерами. А если кому-то и нужны доказательства того, что Есенину удалось воплотить мечты Блока и Клюева, всей русской поэзии об “общелюдской” культуре, их легко найти во всенародной любви к Есенину, пронесённой сквозь десятилетия запрета на его поэзию, гонения на её поклонников.
Не могу забыть одного из бесчисленных проявлений этой любви. Я был с писательской делегацией в Дамаске, столице Сирии. Мы стояли на балконе и любовались ночным городом. Горы вдали, пустые улицы. И вдруг — песня: “Как жену чужую, обнимал берёзку”, — самозабвенно выводил полночный пешеход. Наверное, один из многих тысяч наших специалистов, работающих на Востоке. Этим людям не позавидуешь — тяжелейшая работа (туда, где трудно, где не выдерживает никто, ставят русского), бытовая неустроенность, а вокруг — чужая природа, чужая культура, речь. Вот и захотелось ему хоть на минуту побыть самим собой. Пока никто не видит и не слышит, побыть русским человеком. И он запел так, как немногие поют в наш век радио- и телемузыки, вкладывая в песню всю душу, всю национальную сущность свою. Запел — кого же ещё? — Есенина.
Вместе с Пушкиным и Блоком Есенин участвовал в создании русской национальной поэзии. Но дело этих гениев нашей литературы шире. Гоголь прозорливо определил значение Пушкина: “Русский человек в его развитии...” Заметьте, не русский поэт, литератор, художник — всё это оказалось слишком узко для Пушкина! — русский человек. Так же можно сказать о Есенине.
Поэт постоянно ощущал себя голосом родной земли. И своих собратьев по перу он оценивал по тому, насколько близки они России. “Очень люблю Блока... У него глубокое чувство Родины. А это главное, без этого нет поэзии”. Маяковскому, которого считал основным своим оппонентом, говорил в лицо: “Россия моя, ты понимаешь, — моя, а ты... ты американец!”
Асеев вспоминал, что в середине 1920-х годов Маяковский попытался привлечь Есенина к изданию нового литературного журнала. Есенин согласился, но поставил условие — он будет вести отдел “Россиянин”. Маяковскому такое название, равно как и идея подобного отдела, показались нелепыми, он отказал Есенину. Может быть, отзвуки этого спора слышны в запальчивых словах Есенина:
“— Знаешь, почему я поэт, а Маяковский — так себе, непонятная профессия? У меня родина есть!.. А у него — шиш! Вот он и бродит без дорог, и ткнуться ему некуда”.
Есенин не просто соединил две линии поэзии. Механическое соединение здесь невозможно. Он соединил два мироотношения, две стихии, “два стана”. В годы хаоса, в годы, когда сама Россия казалась фантомом, исчезающим в буре гражданской усобицы, Есенин — творчеством и судьбой — утверждал гармонию. Отталкиваясь от примера Маяковского, он говорил: “У него никакого порядка нет, вещи на вещи лезут. От стихов порядок в жизни быть должен”.