АЛЕКСАНДР МОСКВИН НАШ СОВРЕМЕННИК № 2 2025

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ДЕКАМЕРОН

Отражение пандемии коронавируса в отечественной прозе

В 2025 году исполняется 5 лет с начала пандемии коронавируса. За это время уже произошло её некое художественное осмысление: появилось немало книг, вдохновлённых событиями ковидной эпохи. На тревоги и волнения самоизоляции первыми среагировали поэзия и публицистика как наиболее оперативные формы литературы, однако и проза, даже крупная, не заставила себя ждать. Масштаб исторического события вовсе не гарантирует, что оно непременно найдёт отражение в искусстве, но на художественный нарратив о ковиде возник своеобразный запрос. На различных тематических ресурсах активно велись рассуждения о том, какой будет большая литература о коронавирусе и что нового она сумеет привнести в его понимание. От прозы, напитанной событиями пандемии, ждали терапевтического эффекта, повышенной эмпатии, преодоления границ, осмысления травматического опыта, осознания неизменных законов жизни, актуализации образа “человека в футляре”, а Михаил Эпштейн и вовсе предполагал, что она поспособствует превращению ковида в такой же символ XXI века, каким чума стала для Средневековья, а чахотка — для XIX века*.

<* Эпштейн М. Н. Пандемия как метафора нашей эпохи // Эпштейн М. Н. От Библии до пандемии: поиск ценностей в мире катастроф. М.-СПб: “Т8 Издательские технологии” / “Пальмира”, 2023.>

С того самого момента, когда стало понятно, что ковид — это всерьёз и надолго, отовсюду зазвучала мысль, ставшая своеобразным слоганом пандемии: мир отныне не будет прежним. Один и тот же тезис с упоением повторяли сильные мира сего и рядовые граждане, скептики и конспирологи, консерваторы и либералы. Он же, напитав массовое сознание, основательно въелся и в литературу, задав тон художественного осмысления пандемии. Отечественная проза как раз и сосредоточилась на принесённых ковидом метаморфозах — как общественных, так и внутриличностных. Однако, как справедливо заметил философ Костика Брадатан, сами по себе слова “изменение мира” ничего не значат, а чрезмерные разговоры об этом приводят к “социальной анестезии” и не дают произойти подлинным трансформациям**. Уже в финале пьесы Евгения Водолазкина “Сестра четырёх”, написанной весной 2020 года, звучит некая ирония над ожиданием непременных перемен. Медицинская сестра в своей финальной реплике отмечает: “...все мы будем не те <...> так ведь мы и были не те”.

<** Брадатан К. Умирая за идеи. Об опасной жизни философов. М.: Новое литературное обозрение, 2024.>

Авторы антологии “Любовь во время карантина” — молодые писатели Ольга Птицева, Сергей Лебеденко, Ольга Брейнингер, Евгения Некрасова и другие — в своих рассказах постарались показать, как различные проявления любви берут верх над тревогами и стрессами пандемии, при этом не скатываясь в чисто мотивационный формат “куриного бульона для души”. Во многих историях прослеживается мотив, получивший наиболее чёткое выражение в рассказе Ольги Птицевой “Дрезденский фарфор”: столкнувшись с заражением и самоизоляцией, персонажи переосмысляют свой жизненный опыт и понимают, что дальше “жить по инерции” невозможно. Мотивирующий характер проявляется и во многих рассказах из проекта “Окно во двор”, выходивших на книжном сервисе “Букмейт”. Так, рассказ Романа Сенчина “На балконе” от фиксации меняющегося отношения к пандемии (ирония, тревожность, подавленность) и препарирования биографии не слишком успешного провинциального актёра приходит к озаряющему импульсу — “надо что-то делать <...> обязательно надо”.

В сборнике рассказов “Постэпидемия” известные фантасты Вадим Панов, Сергей Лукьяненко, Олег Дивов и другие попытались представить, каким окажется постковидный мир. В большинстве своём они просто экстраполировали на ближайшее будущее события первых месяцев пандемии — смертоносная и разрушительная вторая волна, ещё более строгие санитарные ограничения, превращение страшного вируса в неотъемлемую часть повседневной жизни. Конечно, по прошествии нескольких лет скоропалительные прогнозы, облечённые в художественную форму, кажутся эдакой фантастикой сбитого прицела — точных попаданий практически нет. Тем не менее во многих рассказах, помимо несбывшихся пророчеств, прослеживается мысль, что “главный вирус — в головах”. Историк и журналист Ниал Фергюсон в своей книге “Злой рок. Политика катастроф” утверждал, что эпидемия заблуждений и лжи оказалась ещё более заразной, чем та, что вызвана биологическим вирусом*. Авторы “Постэпидемии”, не сговариваясь между собой, создали целую галерею потенциальных ситуаций, где люди избежали повреждения лёгких от болезни, но помутились рассудком от бесконечных фейков.

<* Фергюсон Н. Злой рок. Политика катастроф. М.: Corpus, 2023.>

Фантасты особенно крепко ухватились за пандемию как за точку отсчёта для новой эпохи. Так, в цикле романов Сергея Лукьяненко “Изменённые” ковид открывает череду катастрофических событий, которые завершаются прилётом инопланетян-инсеков и великой Переменой, коренным образом преобразившей уклад жизни на Земле. В романе Ильи Техликиди “Антонов коллайдер” коронавирус влечёт за собой масштабные исторические потрясения, которые завершаются установлением в России тоталитарной неокоммунистической диктатуры. Однако, хотя и у Лукьяненко, и у Техликиди кардинальное преображение реальности начинается с пандемии, для нового мироустройства она вовсе не фундамент и не несущая конструкция, а лишь декоративный элемент, придающий тексту немного актуальности и злободневности. Её можно заменить любым другим событием или просто вычеркнуть, а для дивного нового мира и окутывающих его смыслов ничего не изменится.

Тема пандемии оказалась притягательной и для авторов детективов. В романах “Камея из Ватикана” Татьяны Устиновой и “Любовь во время пандемии” Елены Островской, а также в сборнике “Трое на карантине” Антона Чиж, Марты Яскол и Евгении Ветровой криминальные интриги — в разбросе от серьёзных преступлений до причудливых казусов — разворачиваются в разгар свирепствования вируса. Всеобщий карантин, тотальная самоизоляция, строгий контроль за нарушениями режима становятся осложняющим фактором для расследования. Такие условия потворствует злодеям и значительно осложняют работу сыщика, особенно если он не сотрудник правоохранительных органов, а обычный человек, случайно вовлечённый в круговорот преступных событий.
В начале романа “Успеть” Алексей Слаповский иронично замечает: “...о пандемии, о связанных с нею бедах, утратах, откровениях, заблуждениях и безумиях сказано и написано много правды, ещё больше — вранья, появилась куча книг и фильмов, где авторы наперегонки высказывались по горячей теме; им эта чума ХХI века была только в радость, потому что у всех давно кончились и темы, и сюжеты, и идеи”. Однако на самом деле при кажущейся актуальности темы каких-то резонансных ковидных сюжетов в отечественной прозе последних лет появилось не так уж и много. Гораздо чаще пандемия просто упоминается вскользь. Виктор Пелевин в романе “Непобедимое солнце” отмечает, что новый вирус отличается от плохого гриппа хорошим пиаром, а в “Протагонисте” Аси Володиной жизнь в условиях самоизоляции сравнивается с созерцанием композиции Кандинского глазами человека, привыкшего к “Утру в сосновом лесу”.

Даже повесть Валерия Попова “Любовь эпохи ковида”, хотя и заявляет пандемию ключевой темой, на деле и вовсе оборачивается набором ироничных наблюдений, довлеющих над аморфным ходом событий. Писатель, развивая фривольно-ироничный сюжет, старательно прощупывающий границы новой этики, попутно отмечает, что “лицо без маски кажется голым и неприличным... как нижняя часть без плавок”, “природа теперь в основном определяется не как чудо, а как расстояние”, а свобода в сложные моменты воспринимается как “первое, чем можно пожертвовать ради покоя и благополучия и как бы не чувствовать потери”.
Похожую коллекцию наблюдений демонстрирует и роман Дмитрия Лукьянова “Год в Чувашии”, где главный герой переходит на удалёнку и перебирается из Москвы в Чувашию, на родину своей жены. Переезд открывает для него непривычный мир, живущий по совсем иному укладу, и наводит на различные постколониальные размышления. Запустившая сюжетный механизм пандемия проявляется в ироничных замечаниях про социальную дистанцию “в полтора валенка” или “в три гуся”, а также в попытках осмыслить, как ожидание перемен разбивается о неизменность: “Эпидемия закончила старую жизнь семи или семидесяти семи поколений, но мы остались там же в ожидании новой реальности: возврата долга от соседа, утреннего звонка будильника, похлопывания себя по карманам в поисках первой за день сигареты”.

В романе Андрея Дмитриева “Ветер Трои” на фоне бушующей пандемии происходит встреча главного героя с упущенным счастьем, с давно утерянной любовью, после чего он упоённо прокладывает маршруты для метафизического путешествия, как внешнего — в легендарную Трою, — так и внутреннего — в свои воспоминания. Пандемия удостаивается едкой ремарки: “...шагнув куда не зная, оказались в ином времени, настолько круто и кроваво взбитом, что пандемия стала неуместной и сама собой прошла, с чем мы молча согласились и о чём сам вирус CARS-CoV2, возможно, даже не догадывается”. Некая символичность заключается в том, что и главного героя в итоге ожидает довольно неуместный исход, ведь “одно дело — пожить другой жизнью, и это было счастье <...> и совсем другое дело — затеять и начать другую жизнь...”

Андрей Убогий в романе “Красная зона” устремляется на передовую войны между жизнью и смертью — в ковидную больницу. Хирург Иван Руднев после инсульта вынужден завязать с операциями и вести приём в захудалой поликлинике. Пандемию он воспринимает как “неожиданный ветер, поначалу еле заметный, но всё более ощутимый”, и с собой этот ветер несёт новости и перемены, при которых жизнь точно не останется прежней. Самоотверженно работая в “красной зоне” с её “гнетущей и возбуждающей атмосферой опасности”, он снова ощущает себя нужным и воссоединяется со своей давней любовью. Вместе с тем борьба с коронавирусом обретает некое метафизическое измерение, ведь в злосчастном ковиде таится угроза всему миру — с его помощью действенная и агрессивная пустота рвётся сокрушить всё живое своей “суетной и неуёмной энергией небытия”.

Наиболее детально и последовательно за разработку темы пандемии взялся Алексей Слаповский. Его романы “Недо” и “Страж порядка”, вышедшие отдельными книгами, и “поэма о живых душах” “Успеть”, опубликованная в журнале “Волга”, с натяжкой можно назвать “коронавирусной трилогией”: они не связаны между собой сюжетно, и пандемия в них создаёт лишь фон для основных событий, но всё-таки эти романы чётко фиксируют, как вирус проник в нашу жизнь и принёс надежды на перемены (“Недо”), укоренился в ней и навеял тревожную растерянность (“Успеть”), а затем бесследно исчез и совершенно сбил заданные ранее ориентиры (“Страж порядка”).
Первый роман пронизан стандартным мотивирующим настроем. Его главный герой, неудавшийся литератор Грошев, вынужден пережидать самоизоляцию в компании с молодой девушкой Юной. Дерзкой юной особе удаётся раскачать застойное бытие своего партнёра по карантину. Грошев, вся жизнь которого представляет собой сплошное “недо-” (даже в творчестве он плодит лишь “начала” незаконченных произведений), за короткий период времени переживёт немало потрясений, а в итоге наконец-то решается довести дело до конца и совершить настоящий, пускай и бездумный поступок.

Главный герой романа “Успеть” — человек гораздо более деятельный. Он рвётся из родного города в Москву, чтобы спасти рушащийся брак сына, но билеты на поезд пожилому человеку не продают. Приходится искать иные способы добраться до столицы. Препятствием становятся не только введённые ограничения, но и сам вирус, который таится повсюду и в любой момент готов нанести удар по кому-нибудь из окружающих. Действие романа “Страж порядка” начинается, когда пандемийные ограничения пошли на спад, отменились “явочным порядком”. Охранника Эрика Маркова контроль за соблюдением масочного режима переполнял ощущением собственной значимости, но как только необходимость в этом отпала, его жизнь во всё нарастающем темпе катится под откос.
Если Алексей Слаповский в центр повествования выводит людей пожилых или хотя бы просто зрелых, то более молодым авторам, конечно же, ближе и понятнее те, кто борется с кризисами отнюдь не среднего возраста. Любые переживания особенно остро ощущаются в пубертатный период. Тинейджерам со всеми их проблемами и так живётся непросто, а тут ещё наваливается вынужденное пребывание в четырёх стенах. Роман Александры Шалашовой “Выключи моё видео” сосредоточен на судьбе старшеклассников, переживающих самоизоляцию. Вынужденное затворничество усугубляет подростковые проблемы, кризисы и конфликты, сгущает внутреннюю темноту, обостряет циничность, делает и без того уязвимую душу ещё более хрупкой... И даже чужая беда вызывает лишь желание “посмотреть и порадоваться, что не с нами такое”.

Книга Елены Бороды “Zoom. Карантинная история”, написанная в популярном формате романа в рассказах, сосредоточена на том, как несколько одноклассников переживают коронавирусные ограничения. Болезненное ощущение “украденной весны” постепенно сменяется обретением житейской мудрости: “Этот злобный коронавирус — на самом деле такой глобальный тест. Один на всех. Когда мы удалились друг от друга и уселись каждый перед своим экраном, стало ясно, кто на самом деле близкий, а кто — чужой”.
Дана, одна из героинь романа Ирины Родионовой “Душа на четверых”, сталкивается с тошнотворной дилеммой: у её больного ковидом отца, жестокого домашнего тирана, наступает резкое ухудшение, и кажется: достаточно просто затянуть с вызовом “скорой”, чтобы вся семья смогла вздохнуть спокойно. Хотя маятник морали качнулся в нужную сторону, и девушка не пошла на роковое бездействие, ей всё равно не дают покоя навязчивые мысли: “…вдруг её промедление с мыслями об убийстве и стоило тех минут, которые были решающими”. Тягостное состояние, намешанное из скорби, потерянности, самобичевания, невозможности простить и обрести прощение, выливается в ещё более гнетущие сомнения о праве “оставаться собой (хоть от прежней Даны мало что осталось)”.

Человеку свойственно пытаться разглядеть в хаотичном наборе случайностей стройные смысловые узоры. Литература этому особенно способствует, ведь именно она в состоянии сделать то, с чем не справится ни самая передовая наука, ни самая забубённая конспирология: писатель может дать высказаться безмолвному и лишённому сознания вирусу. В уже упоминавшемся романе Алексея Слаповского “Страж порядка” он обретает голос через главного героя, который, как выясняется к финалу, страдает редкой формой психического заболевания — синдромом согласия. Бывший охранник Эрих Марков с готовностью принимает любую социальную роль, которую предложит собеседник. Так, общаясь с интернами психиатрической клиники, он говорит от лица президента, Бога, а под конец и вируса: “Я новый Левиафан, но страшнее, потому что невидим. Я — везде. От меня нет спасения”. Однако никаким откровением его слова не оборачиваются, лишь констатируя непредопределённость пандемии: “Неверующие упрекают Бога, что он допустил эпидемию, этот самый ковид, они не понимают, что и ковид — Бог, часть великого равнодушия, вирусы такие же дети Бога, его частицы, как и все остальное, и они тоже хотят жить”.

Совсем иначе мыслящий вирус предстаёт в романе Инги Кузнецовой “Изнанка”. Здесь он выступает в качестве повествователя, поочерёдно попадая к нескольким людям. Вирус с упоением путешествует по “влажным камерам” и насыщается плотью своих носителей, но при этом задаётся философскими вопросами. Он, сознавая себя и себе подобных “полусуществами”, пытается постичь сущность своих сменяющихся хозяев и всего окружающего мира. Вирус даже не лишён этических соображений, например, ему категорически не нравится находиться в теле злодея. В наличии моральных качеств и заключается его трагедия, ведь вирус убивает неосознанно и искренне сожалеет, что наносит вред тем, кто вызывает у него симпатию. Однако по итогам головокружительных блужданий по влажным и склизким человеческим внутренностям свет истины так и не забрезжил. Для вируса собственная сущность остаётся столь же загадочной и непостижимой, как и для людей природа человека.

Отечественная литература перенесла ковид в лёгкой форме, не создав каких-то масштабных и нетривиальных переосмыслений опыта пандемии. “Италия в XIV веке ответила на чуму Ренессансом и “Декамероном” — а чем ответим мы?” — задаётся вопросом Валерий Попов в повести “Любовь эпохи ковида”. Отчётливого ответа ещё не дано: здесь литературе вообще не удалось выйти за рамки засевших в массовом сознании установок. Нормализация жизни и завершение пандемии лишили эту тему актуальности, а в центре внимания оказались новые исторические события, требующие активного отклика в искусстве. Книги с ковидными сюжетами даже на момент своего появления не стали чем-то знаковым и резонансным, и по прошествии времени всё более чётко осознаётся, что в истории литературы им отведено довольно неприметное место своеобразного художественного свидетельства о своей тревожной и многообещающей эпохе.