ВОЗВРАЩЕНИЕ
РАССКАЗЫ
СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО
Стёпка строил собственный дом. Дом обещал получиться добротным, с большой покатой крышей, уютной мансардой, светлым эркером и гаражом. Строился Стёпка в основном своими руками, которые росли у него, как и у многих парней в их селе, “из того места”. Временами он представлял себе: вот там будет располагаться спальня, на втором этаже окнами на юг — детская, а здесь — кухня. Над входной дверью он обязательно повесит на удачу подкову, под окнами разобьёт клумбу с гладиолусами, а у калитки посадит сирень.
В такие моменты его лицо, обычно хмурое, насупленное, рябое, с непропорционально тяжёлой нижней челюстью, озарялось каким-то внутренним тёплым светом и выглядело почти симпатичным. Когда жилище будет готово, он наконец-то сможет привести в него хозяйку — русоволосую нежную Ниночку Панкратову из соседнего Митино. Красавица-девица Нинка — давнишний предмет Стёпкиных воздыханий, а потом и вожделений. Они с братом на пару сохли по ней чуть ли не с четвёртого класса. Точнее, с четвёртого класса сох один только Стёпка, потому что Лёшка ходил тогда во второй. Казалось бы, чт’о б шкет понимал в высоких чувствах, но, глядя на старшего, записочки со своими каракулями подбрасывал в ранец к Нинке исправно.
Младший Стёпин брат — это случай особый. Хоть и моложе Степана почти на три года, а деловой, словно бы старше раза в два. Шагу в простоте не сделает, всё сперва разложит по полочкам, да ещё так ловко, что и родителей, если придётся, за пояс заткнёт. Никогда не подумаешь, глядя со стороны, что Степан с Лёшкой — братья, настолько они с ним разные, наверное, даже более несхожие, чем лёд и пламень.
Ширококостный Стёпка был внешне под стать своему большому и неуклюжему отцу. Характер он себе тоже взял отцовский — спокойный, обстоятельный, простодушный. Алексей же — тот, наоборот, целиком вышел в мать. Такой же норовистый, громкий, жадный до жизни. Может, поэтому и понимали они с матерью друг друга, как никто, нутром чувствовали. А ещё Лёшке от неё досталась роскошная внешность: стройный крепкий стан, греческий прямой нос, зелёные с поволокой глаза. Лицо у младшего было узкое, нежное, девичье. Кряжистый увалень Степка выглядел рядом с братом, словно вернувшийся с пахоты работяга-трактор, случайно оказавшийся возле новенькой иномарки главы районной администрации. Ну, а трактору, как водится, тракторово. Наверное, потому и работал Стёпка, придя третьего года из армии, механизатором в районной коммунальной службе. Летом посёлок благоустраивал на своём тракторе: траншеи рыл под водоснабжение, гравий ровнял, зимой дороги расчищал либо, загнав машину “на яму”, ковырялся в трансмиссии. От такой работы Стёпка ещё больше раздался, огрубел, закоржавел, скоро превратившись из просто коренастого хлопца в эдакого деревенского двужильного мужика.
По правде сказать, даже не верится, что Нинка изъявила готовность выйти замуж за него, а не за Лёшку — яркого, дерзкого, холёного. Приняла она, впрочем, признание Степана довольно сдержанно, хоть и дала своё добро на брак, но с условием. В тот знаменательный вечер они, как обычно, прогуливались вдоль быстрой извилистой речки, любуясь июньским пышным закатом. Стёпка только что отработал смену на своей старенькой “Беларуси”, после чего, оттерев с лица следы машинного масла и одевшись поприличнее, привёл Нинку к их заветному месту возле старой ветлы, раскинувшей свои ветки аж до середины стремнины. Нинка стояла на берегу, укутанная, как в хиджаб, в Стёпкин безразмерный пиджак, и, кусая шоколадное мороженое на палочке, терпеливо слушала его неловкое признание. Стёпка, петляя, словно заяц, долго ходил вокруг да около, собираясь с духом сказать главное, то, что и так давно было для всех секретом полишинеля. Стёпка это прекрасно понимал, но заставить себя сделать последний шаг всё равно не отваживался. Мандражировал. Ведь пока не поставлен ребром вопрос, то вроде как и ответ на него тоже необязателен. В таком случае можно как ни в чём не бывало продолжать прогуливаться вдвоём, ждать чего-то там, на что-то надеяться. А вот если предложение сделано, то дальше уже лотерея. И каким будет ответ, это, простите за каламбур, ещё вопрос. Поэтому Стёпка даже сейчас, можно сказать, “решившись прыгнуть с дерева, продолжал цепляться за ветки”, постоянно прерывая свою речь, чтоб прикурить пятую сигарету или отогнать от зазнобы букетом полевых ромашек нескончаемые орды июньских комаров.
— Ты, Стёпушка, не обижайся, — сказала Нинка, дождавшись, когда тот, наконец, озвучил предложение руки и сердца, — но мой ответ — нет. Хотя, скажу прямо, мои чувства к тебе больше, чем просто дружеские, но всё равно, быть твоей женой я не могу.
— А если я спрошу, почему? — покраснев, набычился Стёпка, как он делал всегда, встречая пощечины судьбы.
— Всё просто. Ты, Стёпа, добрый, честный, надёжный, я уверена, что из тебя получился бы хороший муж и отец. Но жить под одной крышей вместе с твоими родителями и братом, ты уж извини, это не совсем то, что я представляла в мечтах. Привести же супруга к себе, в наш “Дом колхозника”, — тем более. Начинать семейную жизнь в углу за занавеской, шагу не ступить без “разрешите и извините”?.. Ну, да ты и сам всё понимаешь.
— И что же нам делать теперь, Нинель? — озадаченно почесал затылок Степан, местоимением “мы” подсознательно объединив себя и Нинку перед лицом, как ему казалось, общей проблемы. Нинка этот тонкий момент мимо ушей, однако, не пропустила и одним махом вернула их отношениям статус “ неопределённые”.
— Думай, ты — мужчина.
— Ясно. А как тебе вообще идея? — на всякий случай уточнил мнительный Степа. — В целом?..
— Ну, если только в целом, то мысль интересная, — сказала Нинка и, засмеявшись, поцеловала просиявшего Стёпу в нос.
В выходные за семейным ужином Стёпка объявил о своей помолвке, не обращая внимания на то, как по-кошачьи недобро сузились глаза у брата.
— Только нам жить негде, — потупив взгляд, добавил он. — Не сюда же я её приведу, в самом деле, за печку. Как кошку какую-нибудь. Совестно. Да и не пойдёт она.
— На работе у себя не пробовал говорить? — деловито осведомилась мать.
— Там глухо всё. В профкоме сразу предупредили, чтобы губу на отдельное жильё не раскатывал. Дескать, чтобы только в очередь встать, я у них ещё лет десять отбарабанить должен.
— А в чём загвоздка-то? — подал голос глава семьи после некоторого раздумья. — У нас в городе жилплощадь год уж стоит не при деле. С тех пор как Мария Богу душу отдала. Стоит ни туда, ни сюда, коммуналка приходит только. Чем вам не выход? Тем более, тракторист, он, как говорится, и в городе тракторист.
Мать нерешительно пожевала нижнюю губу.
— И то, пожалуй...
В ответ на отцовское рацпредложение зелёные глаза Алексея сузились ещё больше, начав отливать красным, точно у кролика.
— Быстро, гляжу, тёткину квартирку пристроили, — процедил вроде бы в сторону Алёшка, демонстративно отставив тарелку с холодцом. — Моргнуть не дали, куда там высказаться.
И потом уже явно, во всеуслышание:
— А ничего, родители, что я и сам до города собираюсь? Давно всё хотел сказать, что в политех буду поступать, на инженера. Но это мелочи жизни, конечно, когда тут женихи кругом.
— Вона оно как, — расплылась в блаженной мечтательной улыбке мать. — Новость-то какая! Алёшка наш — студент! Дела-а… Сту-дент… А что? Вдруг и впрямь кто-то из наших в люди выйдет? И кстати, почему только мы должны ломать голову, где жить молодым? Надо к Панкратовым будет сходить, может, у них какие мысли имеются.
— Погоди, погоди, — почуяв, куда ветер дует, сказал отец. — Стёпке квартира в его семейном положении нужнее, факт. А студент, он и в общежитии студент. Наукой заниматься, как говорится, не детей рожать. Стол и стул, много места не надо.
Но мать, голос которой всегда в семье был если не доминирующим, то более громким, похоже, уже приняла для себя решение.
— Лёшенька поступать будет, — отрезала она. — Чего непонятного? И не пристало ему по чужим углам мыкаться, коли свой есть.
— А как же я? — набычившись, спросил Стёпка, когда до него дошло, что квартира проплывает у него мимо носа. — Забыли? Мне с Нинкой определяться надо. Я, кстати, если на то пошло, тоже в институт пойду. Как его... в политехнический.
— Во-во, — кивал в унисон Стёпкиным словам отец.
Над столом повисла тягостная пауза. Видно было, что противоборствующие стороны настроены категорически, и лёгкого решения вопроса не предвидится. Голоса поделились ровно пополам, обеспечивая устойчивое равновесие сил, поэтому теперь на основной план выходила дипломатия. Предстояло искать компромисс.
Первой подала голос мать.
— Слушай, Вань. — заискивающе посмотрела она на непримиримо играющего скулами отца. — У нас же участок на том конце села. Где картошка раньше была. Зарос уже весь.
— Ну и?.. — нахмурился тот, не понимая, куда клонит жена.
— Ну... и? — передразнила его мать. — Так земли-то десять соток целых, Вань, газ, свет, вода. Вот я и подумала тут... Пусть его Стёпка возьмёт на себя. Почему нет? Отстроится, посадит грушу-яблоню, семью заведёт.
— Да уж, голова. А ты не смикитила заодно, что для строительства деньги нужны? Там и материалы, и бригады всякие. Стройка — это штука такая, не каждому по зубам.
— Так ведь а руки Стёпке на что? Нет, мы тоже, понятно, в стороне не останемся. Дело-то семейное. Надо глянуть, сколько у нас на книжке.
Отец, сведя брови к переносице, задумался. Не очень нравилось ему озвученное женой хлопотное решение, но лимит его “строптивости” по отношению к супруге был уже на исходе.
— С материалом тоже как-нибудь изловчимся, — почувствовав слабину мужа, продолжила сбрасывать козыри мать, куя, так сказать, железо. — Забыл, у нас кум на лесопилке в сторожах? Потом Степан и сам деньгу зарабатывает, не маленький уже. Пусть берёт участок.
— Да, но сколько воды утечёт, пока...
— Москва не сразу строилась.
И тогда отец махнул рукой. В конце концов, на то он и компромисс, чтобы чем-то жертвовать.
Степан принялся за строительство воодушевлённо и основательно, впрочем, как и за всё, за что он когда-либо брался. Каждую свободную копеечку он теперь вкладывал в свой новый проект. Каждую свободную минуту проводил у себя на участке либо с триммером и топором, либо c блокнотом — чертил, прикидывал, морща нос. Наконец, когда всё было расчищено и размечено, он пригнал на площадку свой трактор и за вечер вырыл траншею под фундамент для дома площадью десять на десять квадратов. Июль у Стёпы ушёл на возведение опалубки и вязку арматуры. Вся его созидательная деятельность, понятно, происходила в выходные либо после работы. Раньше он мчался в любую свободную минутку с Нинкой под ветлу, а теперь, забыв про всё на свете, к их будущему дому. Нинка, соскучившись, время от времени, бегала к жениху на объект, чтобы лично проинспектировать ход строительства, поддержать морально, дать ценные рекомендации. Они тогда подолгу стояли, обнявшись, на краю траншеи, лениво споря, какого цвета будет кафель в ванной.
— Серый, — предлагал Стёпка. — Пусть он будет под цвет твоих глаз.
— Нетушки, синий, — не соглашалась Нинка.
— Почему синий? Серый благороднее.
— Потому что я так хочу.
— Резонно. Мне теперь тоже кажется, что синий лучше.
— Хотя ты, наверное, прав, — смеялась, закатив глаза куда-то ввысь, Нинка. — Пусть будет серый.
— Почему? — недоумевал Стёпка.
— Потому что я так решила....
Иногда ещё заглядывал отец. Порывался всякий раз помочь, но, когда ты уже на седьмом десятке, да ещё с мерзавкой-ишемией в груди, оттянуть на себя часть строительных работ бывает довольно проблематично. Если только подержать что-нибудь, шуруповерт принести да совет полезный дать.
Лёшка тоже появился однажды, окинул стройплощадку своим красивым прищуренным глазом и, ничего не сказав, ушёл восвояси.
В августе, когда Степан наконец залил-таки фундамент, младший уехал в город поступать в институт, на дополнительный набор. Экзамены с треском провалил, но обратно в село возвращаться уже не пожелал. Засосала его городская жизнь, заманила огнями витрин, шумом площадей, богатым ассортиментом, как ему казалось, возможностей. Устроился работать сначала приёмщиком на почту, потом (тоска ведь смертная!) подвизался барменом в ресторан и в конце концов оказался за прилавком в магазине электроники.
А Степан тем временем продолжал строить свой дом. Дело продвигалось не так споро, как он предполагал вначале: то на работе аврал — стройка, само собой, стоит, то блоки подорожали — опять простой. Только-только набрал на материалы, как совсем некстати начали болеть кости — застудил накануне, когда раствор месил под дождём. Пока почти месяц антибиотики колол, брус с площадки умыкнули.
Всё это не могло его не удручать. Но самая главная его головная боль — Нинка. С каждым годом она всё реже приходила к нему на стройку, да и то по большей части мимоходом. Всё недоверчивее и холоднее был её взгляд, которым она окидывала чернеющие деревянные балки, поливаемые в отсутствие крыши дождём, покосившиеся строительные леса в голубином помёте. Всё сильнее в нём отражалась тоска по проходящему мимо празднику жизни, по утекающим сквозь пальцы мгновеньям короткого девичьего лета. Отец порой замечал этот странный, потухший и одновременно мечтательный взор, и тогда с удвоенной силой, придерживая ладонью левую сторону груди, принимался помогать Стёпке по строительству. Иногда он не выдерживал и вызывал сына на разговор.
— Как там Нинка? — будто невзначай спрашивал отец, доставая из пачки “Беломора” папиросу; к ним он пристрастился ещё с армейских времён. Сигарет он не признавал вовсе, считая их баловством.
— Да так, — неопределённо пожимал плечами Стёпка, не зная, что ещё сказать. — В клуб на “Географ глобус пропил” звала. Завтра. Пришлось отказаться...
— Чего так? Сходил бы.
— Не, не в этот раз. Завтра брус должны подвезти на перекрытия.
— Подвезут и подвезут. Одно другому не мешает. Я в крайнем случае встречу.
— От тебя толку не будет, бать. Его в дело надо сразу принять, иначе упрут, как в прошлый раз. Я уже договорился с Серым, обещал за две штуки помочь на второй этаж поднять. Положим балки, тогда можно будет и за фронтоны приниматься. А кино? Ничего, поженимся, находимся по киношкам ещё.
— Ну, смотри сам... — виновато отводил взгляд отец.
После того приснопамятного “квартирного” разговора он ещё ни разу не пересекался со Стёпкой взглядом. Хоть и упрекнуть себя ему, по большому счёту, было не в чем: с книжки последнее снял, конверт с половиной пенсии каждого пятнадцатого числа в карман сыновьего пиджака клал, даже мотоцикл свой любимый “Урал”, на котором рыбачить ездил, продал.
Мать же в Стёпкины дела вникала не особо, всё как-то больше переживая за Алёшку. Дома младший с тех пор, как уехал, можно сказать, и не появлялся. Нет, приезжал на рыбалку, было дело, потом на Рождество одним днём. Затем ещё звонил несколько раз. И это за три-то года? Мать, похоже, была уже и сама не рада, что сосватала своему любимцу квартиру в далёком чужом городе. Лучше бы уж здесь, под своим крылом оставила. Лучше бы он, как Стёпка, дом себе строил. А теперь каково ему одному там живётся, на чужбине? Чем питается, не хворает ли? У него всегда лёгкие были слабые. И самое главное, когда они теперь свидятся?
Свиделись они с Алёшкой только на похоронах отца. Произошла эта трагедия в одночасье на четвёртое лето Стёпкиного строительства. Отец ушёл тихо, незаметно, так же, как и жил. Остановилось сердце. При том, что ещё накануне подобного исхода ничего не предвещало. Заявился вечером на стройку бодрый, весёлый, потаскал вместе сыном, как его тот ни прогонял, доску-пятидесятку для стропил. А утром, едва отойдя ото сна, пошёл на задний двор покурить, и всё, там его и нашли ближе к обеду, уже окоченевшего.
Мать выла белугой, начиная с похорон. До них ходила, словно замороженная, а когда принялись закапывать, тонко и протяжно завыла: “У-и-и-и-и-и…” И так потом выла, провоцируя соседских собак, с неделю, не переставая ни днём, ни ночью.
Лёшке, наконец, надоело слушать всю эту музыку, и он довольно быстро собрал свои манатки. На третий день после поминок поцеловал мать и, недолго думая, укатил обратно к себе в город. А вместе с ним в город уехала и Нинка.
Не отошедший до конца от похорон Стёпка почти безучастно смотрел, как она под моросящим заунывным осенним дождём складывала свои сумки в Алёшкин старенький “Рено Логан”. Расставание происходило словно не наяву. Стёпкин мозг отказывался признавать, что это всё, финиш, что он теряет свою любимую. Навсегда. Мозгу было удобнее представлять, что Нинка просто уезжает в город в погоне за красивой жизнью.
Нинка подошла к нему попрощаться, хотела было поцеловать его мокрую щёку, потом, оглянувшись на сидевшего за рулём Алексея, отпрянула и подала Стёпке руку.
— Пока, Стёпа.
— Ты надолго? — только и смог хриплым от натуги голосом сказать он.
— Не знаю, как пойдёт. Там перспективы всё-таки. Не то, что эта дыра. Сам видишь. Лёша сказал, у них в магазине место кассира освободилось.
— Я буду ждать. В четверг вон пароизоляцию на кровлю привезут, — пролепетал невпопад он. — Скоро дом встанет, скоро.
— Не надо, Cтёпа, не жди...
Нинка, мотнув головой, всхлипнула и, распрямившись, как пружина, быстрым шагом пошла к машине.
С Алёшкой они прощаться не стали.
Короче говоря, Стёпка лишился за несколько осенних дней двух близких людей или даже трёх, считая брата. Впрочем, насколько близкими были двое последних — вопрос, наверное, дискуссионный.
Стёпку от душевного кризиса и желания присоединиться к скулящей матери спасло только одно: главное дело его жизни. Он должен был строить дом. Руки, ноги по-прежнему его слушались, голова соображала. Правда, порой стало настойчиво покалывать под ложечкой.
Но боль понемногу отступала, когда он видел, как безликая домовая коробка принимает очертания настоящего жилого объекта, мало-помалу закрываясь кровлей. Крышу ему помогали крыть знакомые мужики из мехколонны. Сам бы он, наверное, не справился, не многорукий Шива всё-таки. Потом ещё весь сентябрь устанавливали ветровую защиту. И вот наконец новенькая черепица заиграла в лучах раннего октябрьского заката, словно облитая густым ароматным “бордо” трёхлетней выдержки.
К слову, Нинка хотела крышу из ондулина, а он мечтал о красной металлочерепице. Теперь же вопрос снялся сам собой. Больше Степан от их с Нинкой первоначальных планов отступать не стал. Только детскую переименовал в мастерскую.
По весточкам, приходившим время от времени из города, поселились Нинка с Лёшкой вместе, мало того, расписались где-то через месяц после её переезда в город. Но семейная жизнь сразу не задалась, жили они так себе, скорее, даже не жили, а мучились, испытывая на прочность психику друг друга. Лёшка тем не менее прописал быстро забеременевшую Нинку в свою городскую квартиру. Через девять месяцев у них, как и положено, народился сын Пашка, Стёпкин, стало быть, племянник. Степан несколько раз хотел, забыв про обиды, наведаться в город, посмотреть на племяша, но напрашиваться было как-то не с руки, а сами хозяева его не звали.
А тут вслед за отцом отправилась в лучший мир и мать. Онкология. Так порой случается с супругами на склоне лет. Точно в сказке: жили счастливо и умерли в один день. Или в один год. Видно, совсем неуютно стало матери одной без молчаливого надёжного друга в большом унылом осиротевшем доме.
Лёшка по такому поводу снова заявился вместе с семьёй в родные пенаты. Проводили покойницу по христианскому обычаю — отпели, предали земле рядом с отцовским, не успевшим ещё зарасти травой холмиком, водрузили деревянный, сколоченный Стёпкой крест. Всё это время Стёпка старался не смотреть на Нинку, с отстранённым видом мусолившую одну за другой сигареты. Да и не хотел особо, если честно. Всё — чужая.
Обратил лишь внимание, что испортили её роды: обрюзгла, обабилась, как это порой бывает с сельской “чёрной костью”, растеряла свою внешнюю привлекательность. Генетика, однако. В манерах у неё тоже появилось что-то постное, напускное, неестественное. Городского лоска не приобрела, а очарование деревенской простоты потеряла. Застряла на полпути. К тому же ещё и чадит, как паровоз. Ребёнка бы пожалела… А вот беззащитный, улыбающийся миру Пашка, наоборот, вызвал у Степана самые тёплые чувства.
“На отца похож”, — думал с нежностью Стёпка, держа его крохотную ладошку в своей лапище.
Оказалось, что родительский дом был записан на Лёшку. Тот, вступив в наследство, недолго думая, продал его каким-то своим городским знакомцам, мечтавшим о безмятежной дачной жизни, после чего взял себе видавшую виды, зато крутую иномарку.
Стёпка, который был с головой занят своим строительством, отнёсся к выкрутасам брата равнодушно. Он в любом случае после смерти отца жил в райцентре, в общежитии механизаторов, и у матери на селе появлялся только по необходимости. В основном, когда надо было помочь, отвезти-привезти. Не любил он этот дом. Там умер отец, там он испытал горечь предательства. А сейчас Степан в глубине души был даже рад тому обстоятельству, что теперь его с отчим домом ничто больше не связывает.
Тем более Стёпкино собственное жилище находилось к тому времени в шаге от полной готовности. Спустя почти шесть лет после начала строительства. Оставалось только навесить внутренние филёнчатые двери да развести проводку. И всё. Двухэтажный красавец-коттедж с красной крышей из металлочерепицы наконец-то будет готов принять в своё лоно хозяев. Точнее, хозяина.
Отмечая ввод в строй законченного строительством объекта, Стёпка сидел с баночкой пива на ступеньках свежевыкрашенного крыльца и пускал кольца сигаретного дыма в багровеющее закатом небо, когда возле его калитки остановилась знакомая иномарка.
“А этого сюда какая нелёгкая? О годовщине матери вспомнил что ли?”
От души хлопнув водительской дверью, Алексей вышел из машины.
— Мы развелись, — громко выдохнул он, не успев подойти к крыльцу.
— Поздравляю, — не поворачивая головы к невесть откуда взявшемуся гостю, ответил Степан.
— Не с чем особо поздравлять. Эта сучка драная квартиру у меня по суду оттяпала. Прикинь. На себя записала с Пашкой. Тварь.
Алексей пустил сгусток горячей липкой слюны в густые заросли крапивы.
— Значит, так надо было, — безразлично пожав плечами, сказал Степан.
— Надо? Только жить мне теперь где прикажешь, в машине?
— Понятия не имею.
— А должен. Потому что я у тебя думаю перекантоваться.
— Вот ещё!
— У себя, точнее, — словно не слыша возражений брата, сухо поправился Алексей.
— У себя? Белены объелся? — встрепенулся почувствовавший недоброе в нотках голоса брата Степан. — С какого ляда?
— По закону, — жёстко парировал младший брат, глядя не мигая в удивлённые глаза Степана.
— Мой это дом, законник, — зло тряхнул засаленной спутавшейся чёлкой Степан. — Я в этот дом шесть лет жизни вгрохал. Горбатился на двух работах. Ревматизм нажил с грыжей. Ничего хорошего не видел. Мой.
— Извини-и-и… Участок мой, стало быть, и дом тоже.
— С какого такого перепугу это твой участок, клоун? — набычился Стёпка и сжал кулаки, пытаясь унять дрожание ладоней.
— Сам ты клоун. Маманя после батиной смерти на меня его записала, как выяснилось. Вместе с родительским домом. Не знал? И документы есть.
“Записала?”
Стёпка никогда не смотрел бумаги, оставшиеся после смерти родителей. Верил своим всегда на слово, безраздельно. Как и его отец. Да и не понимал он в них ничего.
— Как же так? Она ведь говорила, что квартиру на тебя, а участок мой. Как же так?
— Я и сам, если честно, обалдел. Но делать нечего. Воля матушки — святое.
— Не может быть святого там, где подлость.
— Вот только не надо тут высоких фраз, брат, — скривился, словно хлебнул неразбавленного уксусу, Алексей. — Не надо. У меня по закону всё.
— А как насчёт по совести?
— Нет, Стёпа, давай уж как-нибудь по закону. Пройду?
Не дожидаясь приглашения, Алексей по-деловому проследовал мимо сидящего на ступеньке брата и толкнул входную дверь.
У Стёпки поплыла перед глазами улица с начинающими включаться фонарями. Он хотел что-то произнести, но не смог. Хотел встать, взять брата за рукав, осадить назад, но ноги вдруг сделались слабыми, ватными. Под ложечкой Степка ощутил мерзкий горячий ком, который начал с каждым мгновением увеличиваться в объёме, пока не перекрыл ему дыхательные пути. В какой-то момент Стёпке даже показалось, что он потерял сознание. Придя в себя, он вдруг отчётливо увидел своих родителей, стоявших плечом к плечу у дальней, “резервной” калитки, что вела к лесу.
“Что они там делают в лесу, поздно же? — удивился Стёпка. — Да и вообще, откуда б им здесь взяться, они ведь уже умерли? Странно. Да ещё такие молодые, такие красивые”.
Вместо того чтобы подойти поближе, деловая, как всегда, мать, словно в далёком детстве во время похода за грибами, требовательно и призывно махала Стёпке рукой: “Мол, чего ты там застрял, давай уже к нам”. Отец же только тепло смотрел на сына, мусоля в руках свою папиросу. Обрадовавшийся Стёпка, почувствовав необыкновенную лёгкость в теле, хотел было броситься к своим, чтобы нежно прижать их к груди, как вдруг увидел, что по другую сторону участка, у парадных ворот, остановилась виновато улыбающаяся Нинка с маленьким Пашкой за ручку. В свободной руке она держала мороженое на палочке; точно такое же она ела когда-то давно на берегу под ивой и сейчас настойчиво предлагала его Стёпке.
Стёпка растерялся.
“Куда же мне теперь направиться, к кому из них? И те, и другие зовут, и тем и другим я нужен”.
Когда, почувствовав неладное, Лёшка спустя полчаса вышел на крыльцо, его брат лежал ничком на ступеньках и, казалось, не дышал. Мертвенно бледное лицо Стёпки было обращено к парадным воротам.
“Скорая” приехала довольно быстро, в течение пятнадцати минут, что по здешним меркам могло по праву считаться событием почти незаурядным.
Оставалось только догадываться — почему, то ли по горячим молитвам Лёшки, впервые за много лет вспомнившего про Бога, то ли благодаря его матюгам, которыми он от души приласкал бедную дежурную подстанции “Скорой помощи”...
ЕЁ ГЛАЗАМИ
Вика стоит перед дверью в больничную палату, где её давно с нетерпением ждут. Вот уже четверть часа как она, погружённая в мучительные сомнения, топчется на одном месте, переминается с ноги на ногу, не решаясь прикоснуться к дверной ручке, словно та находится под напряжением.
С другой стороны, если рассуждать логически, теперь-то чего ей бояться? Всё дурное или хорошее (это с какой стороны посмотреть) случилось. Пути назад у неё нет, впереди же только эта злополучная дверь, которой Вике никак не миновать.
“Ну, давай уже, шевелись, рохля, — отчаянно подстёгивает себя она. — Получай, наконец, то, что заслужила, аферистка...”
Симпатичная молоденькая медсестра, лениво волочащая за собой по коридору капельницу, вспыхнув, оглядывается и подозрительно смотрит на странную девушку с напряжённым пунцовым лицом, остервенело теребящую косичку.
Неужели Вика произнесла эту фразу вслух?
Природа наделила Вику проникновенным, с бархатными нотками голосом, превращавшим в слух любого, до кого докатывалась звуковая волна. Все знакомые, как один, утверждали, что с таким красивым глубоким тембром, как у Вики, ей самое место на “Ретро ФМ” вести “Первую смену” или блистать в дубляже, озвучивая французские мелодрамы. И уж точно не околачиваться, как она, десять лет консультантом на телефонной линии в Службе доверия. Впрочем, и там со своими выдающимися данными Вике тоже удалось не затеряться. Наиболее сложные случаи душевных травм начальство доверяло разруливать только ей. Ведь при звуке Викиного голоса без пяти минут самоубийцы ощущали неукротимую тягу к жизни, в закоренелых мизантропах просыпалась любовь к человечеству, а безнадёжные невротики откладывали в сторону любимые антидепрессанты. Впрочем, некоторые коллеги по цеху замечали, что дело вовсе не в Викином голосе, а в её добром участливом сердце. Но отнесём этот их вывод к банальной зависти к более успешной сотруднице.
Предложения мужской части своих подопечных о личной встрече, что следовали через раз, Вика неизменно отклоняла. И, к слову, вовсе не из этических соображений или нежелания заниматься выведением своего ухажёра из депрессии в свободное от работы время. У неё на этот счёт находились более веские основания.
Дело в том, что Вика выглядела далеко не красавицей. А если сказать по совести, то она была дурнушкой: приземистая, нескладная, с короткими, как у таксы, ножками бубликом и с почти полным отсутствием талии. А её лицо, с позволения сказать…
— Разве это лицо? — хлюпала носом Вика, рассматривая в старинном бабушкином трюмо своё отражение: мужицкий мясистый нос, высокий, грубый, словно высеченный из гранита лоб, на котором рассыпалось целое созвездие мерзких прыщей (привет от давно пролетевшей юности). Осталось прибавить к этому “очарованию” жалкий куцый хвостик, вместо буйного водопада шёлковых, как у Рапунцель, волос, и получится Вика во всей своей непритязательной красе.
— Нет, это не лицо, — скептически констатировала она с интонациями героя “Иронии судьбы”. — Не женское лицо... Хрену к нему не хватает.
Что говорить, генетика отдохнула на девушке по полной программе, решив, видимо, что довольно с неё и необыкновенного голоса. Поэтому нечего удивляться тому, что сильный пол в качестве женщины воспринимать Вику категорически отказывался. За своего парня — да, принимал, за “плакучую жилетку” — ради Бога, за добрую душу, безропотно одалживающую пятёрку до получки, — с радостью, за... Короче, за кого угодно, но только не за ту, за кого ей требовалось. Так ещё с института повелось. А эти модные интернет-знакомства и вовсе отбили у неё последнюю охоту искать свою половину. За телефонными беседами женихи распускали, точно павлины, хвосты, но стоило только Вике, собравшись с духом, явиться на романтическую встречу, как сразу теряли лоск, ослабляли на пару отверстий брючный ремешок и, невнятно мямля про оставленную на переходе машину, давали дёру, не забыв прихватить с собой три свои жалкие гвоздички. Со временем Вика смирилась с одиночеством и даже подумывала взять на воспитание какую-нибудь дворняжку, но в итоге завела ворону, потому что те живут сорок лет. Все её подруги уже давно повыскакивали замуж, кто-то уже детей в школу повёл, а она вот завела себе ворону.
Но однажды судьба улыбнулась и страшненькой Вике. Два года назад ей повезло найти своё бабье счастье в лице тридцатилетнего Антона. Статного, порядочного, интеллигентного.
Точнее, счастье удалось не найти, а урвать, а ещё точнее — украсть. И всё потому, что Антон был слеп, как Гомер. Причём едва ли не с самого рождения. В младенчестве перенёс то ли энцефалит, то ли менингит, обернувшийся осложнением, после чего его внешний мир погрузился в тотальный мрак без малейшей надежды на то, что он когда-нибудь рассеется.
В общем, Вике в лице Антона представился уникальный шанс, когда все козыри упали ей прямо в робко протянутые ладошки. Девушка быстро сообразила, что в глазах слепца, то есть в его воображении, Викина красота ограничена исключительно лишь живостью её фантазии. И вот тут-то, как говорится, пошла писать губерния. И фигура-то у неё — сама Античность, и кудри золотистые, и уста, мол, сахарные. Даже Кира Найтли от зависти бы высохла после такой презентации, какую закатила себе Вика, и, бросив актёрское поприще, пошла бы в посудомойки. А голос у Вики, как известно, был божественный, волшебный, точно у Джельсомино. Такому голосу невозможно не поверить. Тем более если ничего другого особо и не остаётся. В общем, Антон был свято уверен, что его жена — эталон красоты.
Как говорила Вике бабушка, сметая в совок осколки очередного разбитого зеркала: “К каждой дверце найдётся свой ключик”.
Вот и к Викиной дверце тоже нашёлся. Хотя, какой там ключик? Отмычка…
Вика поначалу даже чувствовала нечто навроде угрызений совести за свой невинный обман. А со временем, хорошенько всё взвесив, терзаться перестала. Разве она виновата, что ей попался редкий в природе мужской экземпляр, умеющий любить ушами? Разве Антон несчастлив от того, что живёт с дурнушкой? Тем более что ни одна модель не окружила бы его такой заботой, как непрезентабельная Вика. Самовлюблённая красавица, скорее всего, и вовсе не обратила бы внимания на какого-то там инвалида.
— Слепому ведь всё равно, как его жена выглядит на самом деле, — успокаивала свою совесть Вика. — Главное то, какой он представляет её в своём воображении. А уж в этом плане я постараюсь его не разочаровать”.
— Гр-рех-х… — назидательно кряхтела ворона Дуся, прихорашиваясь рядышком с Викой перед зеркалом. Тем не менее довольный взгляд Дуси говорил: “Молодец! А то будешь, как я, век в девках куковать”.
Сам Антон, что удивительно, обладал довольно развитым художественным вкусом. Он мог, например, весьма органично подобрать, по Викиному описанию, шторы в гостиную или посоветовать блузку, удачно подходящую к Викиной юбке в пол. Мало того, вдохновлённый успехом турецкого слепорождённого художника Эшрефа Армагана, Антон вдруг надумал писать картины.
— Я хочу попробовать писать пейзажи, — помявшись, сказал он как-то Вике. — Отвези меня на берег реки, пожалуйста.
Вика, не совсем уверенная в успехе предприятия, тем не менее подрез’ать крылья любимому не стала. Будучи психологом, она понимала, что уже сам факт подобного занятия, которое и зрячему-то не каждому по плечу, поднимет у мужа самооценку.
— Только как ты узнаешь место, откуда откроется нужный вид? — уточнила на всякий случай она.
— Ты подскажешь. Я тебе верю.
— То есть я буду твоими глазами? — неестественно засмеялась она, скрывая смущение, — Спасибо за доверие. Но всё равно, прежде надо бы потренироваться.
И дело, к Викиному превеликому удивлению, пошло. Сначала она научила Антона рисовать, выводя его рукой, зажатой в своей горсти, простейшие фигуры: квадраты, овалы, пирамиды. Потом пошли уроки посложнее. Они вместе повторяли очертания деревьев, облаков, рек, гор, освоили художественную перспективу. Сложнее было с ощущением цвета. Но и тут разобрались. В краски находчивая Вика стала добавлять разные ароматы. Например, алая краска пахла у нее корицей, синяя миндалем. Так что Антон мог спокойно теперь съесть на ужин пирожное с фиолетовым ароматом заката. Кроме обоняния, они стали привлекать к творческому процессу другие, оставшиеся доступными Антону органы чувств — слух и осязание. Сколько стволов деревьев он ощутил своими тонкими чувствительными пальцами, сколько холмов облазил на четвереньках, прежде чем смог написать свой первый этюд “Роща на обрыве”. Со временем им были ощупаны и запечатлены в рисунках скамейки в городском парке, урны, фонтаны и фонари, обтисканы все собаки во дворе, оглажены близкие и не очень знакомые.
Единственной натурой, с которой Вика категорически не позволяла ему писать, была она сама.
Время от времени они с Антоном и Дусей садились в Викину “мазду” и выезжали за город встречать рассветы и закаты.
Там, остановившись по традиции в каком-нибудь особенно атмосферном местечке (на Викин взгляд), они выгружали мольберт и принимались священнодействовать. Вика рассказывала мужу в подробностях об окружающей перспективе, а он переносил её впечатления так, как воспринимал их своим внутренним зрением, на полотно. При некоторой абстрактности получавшихся образов Антон умудрялся каким-то уникальным, одному ему, наверное, доступным способом довольно реалистично передавать не только физические свойства объектов, но и те их атрибуты, которые, казалось бы, визуальной фиксации подлежать не могли, будь то дыхание ветра, плеск волны, колыхание берёзовых крон, стрекотание кузнечика, ласковое прикосновение солнечного луча…
В картинах Антона присутствовало очарование едва уловимой неестественности очертаний привычных человеческому глазу предметов. При всем при этом работы оставляли ощущение абсолютной подлинности запечатлённого на них художником мира. Казалось, на художественные полотна легла некая неведомая, но очень похожая на нашу реальность, срисованная автором с натуры и переданная им живо и точно до мельчайших подробностей.
Творчество самобытного художника, громко заявившего о себе на нескольких региональных выставках, было благосклонно встречено высококультурной публикой. Когда же прошёл слух о недуге Антона, его работы и вовсе начали расходиться по рукам ценителей абстрактной живописи, словно горячие пирожки где-нибудь на кубанском полустанке во время короткой остановки поезда Москва–Адлер. Иногда даже за очень приличные деньги. Потихоньку основным добытчиком в семье стал Антон, что ему доставляло особенное удовлетворение.
Вместе с первыми гонорарами незаметно пришла и известность. В жизни Антона появились неизбежные её спутники — творческие встречи, модные вернисажи, интервью.
На одном из вернисажей к Вике, представлявшей в тот день картины Антона, подошёл элегантный седовласый мужчина.
— Примите моё искреннее восхищение вашим талантом, — произнёс он, с чувством пожимая ей руку.
— Извините, но вы немного не по адресу, — виновато улыбнулась Вика, привыкшая уже, что случайные люди порой принимают её за хозяина экспозиции. — Картины написал мой муж. Он гений. Сегодня, к сожалению, Антона уже не будет на месте. Если хотите, то завтра вы сможете лично засвидетельствовать ему своё почтение.
— Насчёт Антона Вячеславовича вы правы. Он талантище, бесспорно, — продемонстрировал хорошую осведомлённость в ситуации посетитель. — Но я бы не стал умалять и вашего вклада, Виктория Эдуардовна. Насколько я понял из Википедии, именно вы являетесь его гидом в мир прекрасного, навигатором его, так сказать, вкуса.
— Что вы!.. — замахала руками Вика, словно испугавшись неожиданного комплимента. — Что вы! Я в нашем тандеме всего лишь инструмент, что-то вроде набора кистей. Собака-проводник.
— Даже поверхностного взгляда на полотна достаточно, чтобы понять, что “не всего лишь”. Вот хотя бы взять “Вечер у камина”, — не сдавался почитатель, указав Вике на ближайшее к ним полотно. — Столько нежности, жизни и тепла в палитре, столько янь… Что это, как не результат синергии женского мироощущения и мужского воображения?
Потом слово за слово они разговорились про болезнь Антона.
— А ведь уже существуют медицинские технологии, которые позволили бы вашему мужу вернуть зрение, — задумчиво покачал головой поклонник. — В последние годы мировая наука совершила настоящий прорыв в нейробиологии. Что там говорить, если даже наша клиника выполнила больше десятка подобных операций. С неизменным успехом. Можно попробовать. Извините, забыл представиться: Сергей Анатольевич Рябцев, нейрохирург, кандидат медицинских наук. Пришлите мне на почту анамнез вашего мужа, и я попробую разработать для него примерную программу реабилитации.
Вику как обухом по голове шмякнуло. Её начали обуревать противоречивые чувства. С одной стороны, девушку переполняло воодушевление и надежда, что любимый человек обретёт полноту жизни. Они наконец-то смогут вместе радоваться краскам заката, делясь друг с другом каждый своими впечатлениями. Вместе? Ой ли? Ведь если он прозреет, то увидит не только благолепие окружающего мира, но и бедную Вику во всей её неприглядности. Вскроется чудовищный непростительный обман. Как быть?
Её замешательство доктор истолковал по-своему.
— Не пугайтесь, — сказал он. — Это абсолютно безопасно и практически безболезненно. Вживляются электроды в пораженные участки головного мозга, после чего происходит их стимуляция слабыми направленными электрическими разрядами. Сто процентов зрения мы, конечно, ему не вернём, но на миопию средней степени рассчитывать можно вполне.
— Мы подумаем, — сказала Вика после некоторого колебания.
— Тогда вот визитка, если вдруг решитесь.
Нейрохирург, прощаясь, галантно склонил голову и приложил к груди ладонь.
— А свой талант умалять, сударыня, всё-таки не надо...
Некоторое время Вика жила словно в кошмарном сне, пожиная бурю, которую доктор посеял в её сердце.
“Может, лучше не будить лихо, и всё оставить как есть? — боролась она сама с собой за чудесным образом обретённый и столь бережно хранимый ею уютный семейный мирок. — Разве нам сейчас плохо?.. Нам? — прикусывала губу Вика. — Нет, шалишь, подруга. Тебе-то, глазастой, кто бы спорил, очень даже хорошо. А о нём, о нём ты подумала?”
И вот однажды лёд тронулся. В то роковое утро за завтраком она, неловко повернувшись, уронила на пол турку с горячим кофе
— Чёрт...
— Что-то не так? — сморщил лоб Антон, ставший в последнее время замечать, что жена сама не своя.
— Кофе пролила, растяпа. Ерунда. Сейчас подотру.
— То, что пролила, это я и сам слышу, — никак не унимался Антон. — А почему голос дрожит? Какой день причём… Что-то определённо случилось. Давай признавайся. Я хоть и слеп, но не глух всё-таки.
— Случилось? — вздрогнула, прикусив от волнения язык, Вика. Последняя фраза Антона упала крохотной, но судьбоносной песчинкой на одну из чаш весов Викиных сомнений, нарушив, наконец, их зыбкое мучительное равновесие.
— Ко мне на днях подходил один твой поклонник. Разговорились о болезни... — издалека начала она, растягивая слова.
— Напрасно, Викусь, — нахмурил брови Антон. — Зачем пускать кого попало в нашу личную жизнь? Пусть лучше картины смакуют. Ну да ладно, что было, то было. Это всё?
— Не совсем.
— Рассказывай.
— В общем, разговорились мы...
— Понятно. И?..
И тогда Вика, чуть не плача, рассказала мужу о своём разговоре с нейрохирургом, “забыв” упомянуть, правда, что состоялся он скоро месяц тому назад.
— Хочешь сказать, я, наконец, увижу мир своими глазами? — не поверил ушам Антон.
— Типа того.
— И тебя?
— И меня, — вздохнула она, жалея, что не откусила накануне свой необузданный язык напрочь: “А что? Чудесная семейка бы получилась. Один немой, другой слепой. Зато вместе”.
— Ну, раз так, тогда я согласен, — сглотнул нервный ком Антон.
— Кр-рах-х, — беспощадно констатировала медицинский факт Дуся, прекратив гонять по полу теннисный мячик, после чего отвернулась от “дуры набитой”, чтобы сгоряча не ударить её клювом.
И вот пришёл день, наступления которого Вика ждала и одновременно боялась. Утром с глаз Антона сняли повязку.
В связи с этим событием Вика стоит сейчас у дверей его палаты, терзаясь неизвестностью. Впрочем, неизвестность в её случае — это очень оптимистично. Всё с ней, на самом деле, предельно ясно. В Викиной памяти оживают, блестя, словно три капельки крови, три несчастные гвоздички, что, уходя, торопливо сгребает с лавки в Центральном парке её очередной несостоявшийся “жених”.
Наконец, после неимоверного усилия над собой она, затаив дыхание, мышкой проскальзывает в палату.
Антон стоит к ней вполоборота, со скрещёнными, словно у причастника, на груди руками и, забыв про всё на свете, смотрит в залитое светом окно. Высокий, статный, любимый. По его взволнованному, наполненному жизнью лицу скачут беззаботные солнечные зайчики.
Сейчас муж повернётся и обман откроется. Что ж, к этому она успела морально приготовиться. Наверное, успела. А хоть бы даже и нет. Зато в её жизни была не только ворона, но и целых два года полной ярких красок жизни. Той, что теперь, наконец, наступит и у Антона.
— Привет, — сделав глубокий вдох, говорит Вика, не зная куда спрятать своё некрасивое лицо.
Антон оборачивается к посетительнице. Улыбка, как это ни странно, не сходит с его губ.
— Привет...
— Эй, это я, — уточняет на всякий случай она, сгорая от страха и от стыда, — Вика.
— Я знаю, Вик. Как раз такой я тебя и представлял.
— Уродихой? — мрачно уточняет, а точнее — констатирует девушка, мечтающая сейчас больше всего на свете провалиться куда-нибудь в пол и лететь так аж до самого центра Земли.
— Нет, — еще шире улыбается он. — Такой же красивой. Или ты думаешь, мы мало обнимались с тех пор, как живём вместе? Иди ко мне, родная.
Антон нежно привлекает её к себе и ведёт к окну, из которого открывается вид на яблоневый сад в цвету.
— Посмотри только, какое пиршество природы вокруг! Как цветут! Именно так, как ты и рассказывала.
Антон с Викой тихонько стоят, обнявшись, словно боятся спугнуть наполняющую их радость. Интересно, о чём они думают? Она, наверное, о том, насколько всё-таки мудра была её бабушка, утверждавшая, что для каждой двери найдётся свой ключик.
Антон же, скорее всего, вообще ни о чём не думает. Он просто не может налюбоваться на свою жену, чью красоту он два года созерцал только сердцем, и вот уж пять минут — как ещё и глазами.
— Знаешь, я тут подумал… — говорит, наконец, Антон, на лицо которого падает едва заметная тень.
— О чём? — мгновенно настораживается Вика, от обострённого чутья которой сейчас не ускользнула бы и малейшая перемена в его настроении.
— А ведь картины прозревшего художника теперь наверняка потеряют в цене, если вообще будут приносить доход.
— Ну и чёрт с ними, — облегчённо улыбается сквозь слёзы счастья Вика.
Уж с чем, с чем, а с этим она смириться готова...
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Евгений Вяткин нимало не сомневался в своём грядущем аресте. В конце концов, вот уже скоро четвёртый год, как он занимает пост главы районной поселковой администрации. Три года на таком горячем месте и до сих пор на свободе — это, безусловно, его, Вяткина, большая удача, если исходить из сложившейся практики завершения местными районными главами своих служебных полномочий. Или, что скорее всего, большая следственная недоработка.
Все его предшественники смиренно своё отмотали (ну, или досиживают пока), здраво рассуждал он, пряча в сейф толстую розовую пачку, перетянутую банковской лентой, почему же тогда Евгения Васильевича Вяткина должна миновать эта участь? Как и все вокруг, из плоти и крови состоит, с костьми вкупе. Крылья, вроде, тоже за спиной не мешают. Вон бизнес поставил какой-никакой…
Вяткину без ложной скромности было чем гордиться. Основным доходным промыслом для районных глав Кочинска в течение последних лет пятнадцати была “торговля родиной” — так фигурно называли они выделение земли под возведение вошедших в моду коттеджных посёлков. Местность в районе была необыкновенно живописной — только стройся: широкие реки, синие озёра, вечнозелёные хвойники, бескрайние, засеянные полезными культурами поля. Вот с этих-то бескрайних и ставших в одночасье бесполезными полей всё и началось. Переводили их, родимых, правдами-неправдами в категорию земель, предназначенных для жилищного строительства, и прощай надежды на сельское хозяйство. Если ещё на заре девяностых район славился богатыми урожаями паслёновых, совхозами-миллионерами, то уже в нулевых, в основном, только виллами да коттеджами.
Когда, наконец, бывшие совхозные поля закончились, а спрос на посёлки между тем только вырос, обиратели земли русской с тем же оголтелым рвением принялись за освоение лесных угодий. С лесным фондом пришлось попотеть основательно: Природнадзор не дремлет, да и лесничества, в свою очередь, палки в колеса поставить норовят, если не с руки кормятся. Так что на первом этапе оперативной комбинации требовалось, чтобы от леса осталось поле. Хотя бы на бумаге. Ну, а дальше — по натоптанной годами тропе. Чего только не придумывали опьянённые запахом богатой наживы ушлые головы: и красного петуха пускали, и жучка-древоеда подбрасывали, заражали древесину, а потом с чистой совестью определяли участок под санитарную вырубку. Как там учил основоположник: “При ста процентах прибыли капиталист попирает все человеческие законы, при трёхстах — нет такого преступления, на которое он не рискнул бы пойти, хотя бы под страхом виселицы…” А тут все пятьсот на кону. За пятьсот процентов трёшку отсидеть — милое дело. К тому же всякий раз после возвращения “от хозяина” очередного районного главы в райцентре вскорости распахивал перед покупателями двери новый красавец-супермаркет. Эта закономерность напоминала Вяткину о том, что у каждой медали есть две стороны.
— Это ещё что! Вон раньше, во времена ударных пятилеток, моя должность была и вовсе расстрельной, — ободрял он жену Мирославу, у которой глаза в последнее время были в основном на мокром месте. — Теперь же, в период развитого капитализма — всего лишь сидячая. Так что сдюжим как-нибудь. С Божией помощью.
Чтобы отвлечься от тяжёлых дум, Евгений с женой принимались рисовать в своём воображении тот прекрасный день, когда они, в свою очередь, откроют в райцентре большой универсальный магазин.
Женя основательно готовился к предстоящей отсидке. Потому что она была неизбежна, как завтрашний день, и справедлива, как закон сохранения энергии. Нет, сухари он, конечно, не сушил (не те времена), но теоретической подготовкой старался не пренебрегать.
— Нет, ты только послушай, — досаждал Евгений своему заму, косясь одним глазом в телефон. — Люди пишут, как правильно входить в арестантскую хату. Оказывается, ни в коем случае нельзя в дверях говорить: “Привет всем”. Таким образом ты как бы уравниваешь своим приветствием разных по статусу сидельцев в камере: и уважаемых зэков, и чертей, которым и руку-то подавать стрёмно. Могут спросить. Неужели тебе вовсе не интересно? — удивлялся он, перехватывая постно-вежливый взгляд зама.
— Как-то не очень, — честно признавался тот.
— Ну и зря. От тюрьмы да от сумы, как говорится, — назидательно качал головой Вяткин и, вздохнув, продолжал: — Вот что ты будешь, например, делать, если при заходе в камеру тебе бросят под ноги полотенце?..
К своим тридцати семи он точно знал, что за всё надо платить.
Этим откровением с ним поделился один важный чин из области, позвавший как-то Вяткина на разговор в своё поместье, пара гектаров которого расположилась на берегу лесного, заросшего кувшинками озера. Было это ещё в самом начале службы Евгения на высоком поприще.
— Сколько взял от жизни, столько положь назад. Закон, — самодовольно вещал разомлевший после парной чин, прихлёбывая толстыми лоснящимися губами отвар можжевельника из огромной кружки с двуглавым орлом. — Купил, положим, новую мебель — посади дерево, улыбнулись тебе — подари улыбку в ответ, пошёл на повышение — продвинь наверх своего человечка. Жизнь — это, мил человек, штука навроде кассы взаимопомощи. Негоже оттуда вынимать только. Иначе она сама потом у тебя излишки экспроприирует...
Из того приснопамятного разговора Женя вынес для себя одну довольно любопытную новость. Что отдавать ему, точнее отбывать, придётся не только за свои грехи, но и — если, тьфу-тьфу, вдруг! — за грехи важно восседавшего перед ним в чём мать родила бесформенного и гладкого, как тюлень, благодетеля, определившего Вяткина на его доходное место.
— А ты как думал, мил человек? — надрывно свистел лёгкими чин, уставившись не мигая, точно удав, в округлившиеся глаза Евгения. — Иначе с чего бы мы тебя сюда поставили? Будь добр.
Правда, судя по тому, что сидеть за чина должен был Вяткин, сам он с жизнью, видимо, предпочитал рассчитываться исключительно векселями. Но кто такой Женя, чтобы с ним спорить?
Впрочем, Вяткин старался отдавать и без начальственных разнарядок. Дебет, правда, с кредитом у него не сходился даже близко. Понятно, ведь магазин на что-то надо потом ставить. Да и сейчас, пока вольным воздухом дышит, пожить нелишне. В Мирославе, как потекли рекой деньги, сразу хозяюшка проснулась: всё в дом. И ремонт пришлось сделать в их новой трёшке, и обставиться с шиком. Опять же, одеваться надо соответственно статусу. Да и отдыхать хочется, как людям, а не клопов кормить на местной турбазе.
Однако десятину с неправедных доходов Вяткин, словно библейский фарисей, отчислял исправно: на храмы жертвовал с монастырями, инвалидам-колясочникам засылал. А одно доброе дело даже заняло в его сердце особую полочку. Может, потому, что впервые не только бумажками шальными отделался, но и лично в процесс включился, засучив рукава.
Началось всё с курьёза. Как-то к Вяткину на почту пришло сообщение от одной бдительной гражданки с Лесной. Гражданка писала, что её соседка по лестничной площадке содержит притон, и требовала принять безотлагательные меры.
— В элитном-то доме... — присвистнул Вяткин, представив себе убогое, кишащее тараканами жилище с опухшими от синьки мужиками без возраста, валяющимися на полу вповалку с потерявшими женский облик полуголыми девицами и раскиданными повсюду шприцами да бутылками. — Там в третьем подъезде начальник местного ФМС живёт. Надо будет лично прикрыть это гнездо порока, а то чёрт знает что, понимаешь.
На следующий день, вызвав наряд, он направился вместе с ним по указанному адресу. Едва прозвенела трель звонка, как нехорошая квартира наполнилась адскими звуками — то ли лаем, то ли завываниями, то ли мяуканьем, словно внутри черти драли кого-то.
Дверь открыла симпатичная стройная девушка со строгим взглядом серых глаз. Сама не в каких-нибудь драных рейтузах — в чистеньких, по фигуре, джинсах, волосы в пучок, вся из себя ухоженная и вроде даже не под шофе.
— Что тут происходит у вас? — грозно спросил Вяткин, предъявив удостоверение. — Что за шум? А запах, запах какой! Слон с вами живёт, что ли?
— Нет, только собаки, — робко протягивая паспорт полицейскому, ответила девушка. — Я ветеринар. Передерживаю у себя бездомных животных.
— Всех? — не удержался от того, чтобы не съязвить, Евгений.
— Тех лишь, что нуждаются в уходе.
— Понятно. То есть наркоманов, развратников, алкоголиков не передерживаете? — рассмеялся, глядя на её растерянное лицо Вяткин. — А то соседи просигналили, что целый притон у вас .
— Розалия Соломоновна? Она, наверное, имела в виду приют.
— Погорячилась, выходит, соседка. Хотя приют, Арина Сергеевна, — это тоже нехорошо. В многоквартирном-то доме… Ай-ай-ай!.. Розалию Соломоновну хотя бы пожалели, она вон, бедная, уже приют от притона отличить не может.
— А кто животных пожалеет? — Арина, неожиданно перестав смущаться, выстрелила в Евгения стальным взглядом своих серых глаз. — Вам собачка не нужна случайно без лапы?
— Сколько их тут у вас, болезных, если не секрет? — уклонился от прямого ответа Вяткин.
— Тринадцать... и три кошки.
— Дюжина, значит... чёртова. Давайте поступим тогда следующим образом. Завтра во второй половине дня вы заглянете в Администрацию, и мы вместе постараемся что-нибудь придумать.
И тогда Вяткин, наверное, впервые за весь срок своей службы выделил землю не под коттеджный посёлок. А в придачу установил утеплённый вагончик и подвёл электричество. Потом на свои кровные купил с десяток списанных двадцатифутовых контейнеров, у которых рабочие ср’езали боковины, а образовавшиеся проёмы затянули металлической сеткой. В каждом контейнере поместилось по три пластиковые будки. Скоро ковчег на тридцать собачьих персон начал принимать первых пассажиров.
Сам же Вяткин как-то незаметно для себя взял над собачьей богадельней нечто вроде шефства.
Время от времени он наведывался на подшефный объект, подвозил в просторном багажнике своего “Ровера” пакеты с сухим кормом, антибиотики, вакцины. Порой, бывало, без причины заскакивал, следуя мимо по делам.
— Ну как тут у вас, спокойно всё?
— Чучу удалось пристроить в семью, — рапортовала Арина, краснея и отводя взгляд, как она делала всегда в присутствии Вяткина. — Рекс подрался с Бимом. Ухо ему напополам порвал. У Джека второй день понос.
— Ну что ж, давай взглянем.
— На Джека? — растерянно лепетала девушка.
— Почему на Джека? На Бима. Чего я в собачьем дерьме не видел?
Где-то в середине обхода телефон Вяткина раскалялся от наплыва сообщений, и тот нехотя поворачивал обратно к машине.
— Может быть, чаю? — невпопад спрашивала Арина, провожая высокого гостя до ворот.
— Как-нибудь в другой раз, дел невпроворот. Да, чуть не забыл. Спонсорская помощь, — протягивал ей на ходу три красненькие Евгений. — Только не размахивайся особо, до конца месяца поступлений не будет. Без обид.
— Не говорите так, Евгений Васильевич, — кусала от смущения губу Арина. — Мы Бога должны за вас молить с собаками после всего, что вы для нас делаете.
Вяткин всё чаще ловил себя на мысли, что ему по душе находиться в этом атмосферном местечке, приткнувшемся среди вековых лип на территории бывшего пионерского лагеря, наблюдать, как наполняются жизнью безучастные ещё недавно взгляды вчерашних бродяжек, трепать псов за холки, чувствовать кожей их мокрые носы, благодарно трущиеся об его ладони. Верно говорят, что мы больше любим тех, кому оказываем милости, нежели своих благодетелей. Да и чувствовать восхищённый взгляд молодой красивой девушки, что, бывало, украдкой нет-нет да и останавливался на его скромной персоне, Вяткину было тоже приятно. Во всяком случае, такое внимание здорово поднимало самооценку мужчины, довольно рано обзаведшегося паучками мимических морщин под глазами и седой прядью в чёлке. Хотя от жизни такой любой поседеет…
“Надо будет на субботник добровольцев согнать, — думал он, выруливая к своей резиденции на Центральной площади. — Пионеров-героев. Вольеры освежить, площадку для выгула сделать. В день защиты животных как раз”.
А время между тем неумолимо гнало вперёд стрелки на его “Картье” за пять тысяч баксов, что есть мочи приближая момент расплаты.
Женя понял, что уже скоро, после того как зам взял моду смотреть на него свысока, при встрече приветствуя лишь коротким холодным кивком, потом же и вовсе стал морду воротить. А сообразив, не мешкая, перевёл все свои активы от греха подальше на тёщу. Машина, квартира, счета номинально принадлежали теперь не чете Вяткиных, с него же самого взятки гладки. Наконец можно было взглянуть в будущее если не с оптимизмом, то обречённо-спокойно, хотя в душе у него всё равно оставалась надежда на чудо.
Несмотря на затянувшееся ожидание, арест грянул для Евгения, словно война, к которой давно вовсю идут приготовления. То есть внезапно.
За Вяткиным явились с ордером, испортив ему вечер, наполненный плеском волны, азартом, водкой и сальными милицейскими анекдотами. Они с начальником местного отделения полиции уже погрузили на катер пиво и снасти, когда возле пирса остановился минивэн с тонированными стёклами. Мгновенно протрезвевший начальник лично дрожащими руками защёлкнул на Вяткине стальные наручники. И смех, и грех. Так, видно, обрадовался бедняга, что не по его душу.
Как потом выяснилось, сидеть Жене предстояло вовсе не за свои грехи. Об этом Вяткину поведал с милой улыбкой на усталом безразличном лице адвокат, которого ему специально прислали из области. Понизив голос до шёпота, не терпящего возражений, адвокат любезно порекомендовал Жене подписать протокол допроса с готовыми показаниями, взамен пообещал, что томиться в заключении ему придётся не слишком долго, к тому же в местах, не столь отдалённых. В пределах пары часов на автомобиле от дома, по крайней мере. Выйдет, в худшем случае, года через три по УДО. По этому поводу кто надо примет меры. На зоне тоже будет чалиться без проблем. Должность непыльную подберут, перед авторитетами словечко замолвят. Женя всё подписал, как ему было велено, и уже вечером со спокойной душой входил в хату.
— Вечер в радость, чифирь в сладость...
Так началась в жизни Вяткина арестантская полоса. Адвокат не обманул. Тянул Вяткин свою трёшечку без особых проблем. Сидел тихо, работал с мужиками в швейном цехе, изо всех сил приближая момент условно-досрочного. В блатные дела не лез, передачи получал исправно, взыскания тоже обошли его стороной. Сидел — дай Бог каждому, как говорится.
Обид на судьбу Женя не держал, положившись полностью на её волю. Отдавал себе отчёт в том, за что сидит, воспринимая командировку в зону как неофициальную часть своего высокодоходного служебного контракта. Да и почему сидит, тоже понимал. Хоть и не по собственным счетам платил, так ведь всё равно ж грешен. Закон сохранения энергии в действии. Много он всего об этом законе передумал, зачёркивая химическим карандашом дни в календаре, благо времени у него было предостаточно. “Как там? Купил новую мебель — посади дерево?” — морщил лоб Женя, какой раз прокручивая в голове застрявший у него в подкорке банный разговор с чинушей. А если он, наоборот, гектаров сорок леса под нож пустил? Мебель ему всю жизнь продавать теперь, что ли? Смешная шутка. Но если серьёзно… Вот он выйдет скоро. Ну, откроет магазин, которых у них на районе и так уже больше, чем ёлок осталось в лесном фонде. Ну, китайским барахлом станет торговать, жиреть потихоньку. Жрать будет вволю, пить в два горла. И потом сдохнет когда-нибудь от апоплексического удара или сердечной недостаточности, оставшись у всех в памяти как Женька-вор и торгаш. А скорее всего, не оставшись вовсе. И ведь не поспоришь. Нет... Дело ставить нужно. Реальное, полезное. Как у Арины-бессребреницы у него, ясен пень, не получится. Тут для начала святым надо стать. Но хотя б чтоб не только в себя, чтоб долги отдать, в жизнь вложить чтоб...
У выхода из тюрьмы его никто не встречал, кроме стайки голубей, разомлевших на апрельском приветливом солнце. Впрочем, он и не ждал никого. Вяткин намеренно не стал сообщать Мирославе дату своего освобождения. Не хотел, чтобы та прискакала сюда сломя голову и увидела непотребство изнанки жизни: железные ворота, колючку, КПП и его самого в некомильфотном, пропахшем нафталином клифте с целлофановым пакетом в обнимку. Собственно, поэтому он и на свидания её не звал, ограничивался лишь разговорами по телефону. Хоть и тяжело ему это давалось по-человечески. Особенно по мужской части. Но иначе не мог. Эстет. Берёг её тонкую душевную организацию и чувства к себе.
В родном Кочинске ничего за его почти трёхлетнее отсутствие не изменилось. Те же пакеты с мусором, стоящие вдоль улиц, та же лужа с надрывающимися лягушками в центре перекрёстка у Дома культуры, та же стихийная барахолка на автобусной станции, где среди рядов, как обычно, со скучным видом прогуливался полицейский. Зато на Центральной площади поднял флаг новый супермаркет “Мир”.
“Что-то хреново тянет лямку мой зам, — отметил про себя Женя. — Хуже даже, чем я когда-то. Но ничего, — понимающе усмехнулся он. — Скоро... скоро в швейный цех”.
Увидев в витрине магазина отражение пыльного, помятого жизнью мужика со втянутой в плечи худой шеей и настороженным тяжёлым взглядом, Вяткин поморщился, после чего брезгливо провёл рукой по своей трёхдневной седой щетине.
— Каторжник, он и есть каторжник, — усмехнулся презрительно Вяткин. — И в таком непрезентабельном виде ты собираешься показаться на глаза женщине, фешенебельной на все сто? Той, что тебя, если вдруг на ночь не побрился, спать на диван отправляла?
Вспомнив про лежащую у него в кармане тонкую пачку хрустов, честно поднятых им на пошиве спецодежды, Женя двинул свои стопы в сторону вывески “Баня — СПА салон” — заведения, которое он в своё время частенько закрывал на спецобслуживание. Там его встретили, как старого знакомого, хоть и, понятное дело, без оркестра, как раньше. Тело Вяткина, давно истосковавшееся по деликатному обращению и безлимитному горячему душу, наконец, оттаяло, расслабилось, воспряло.
Через пару часов похожий уже на себя Вяткин — гладкий, надушенный дорогим парфюмом и обряженный в новый серый коверкотовый костюм, — стоял у двери в свою квартиру, нетерпеливо давя кнопку звонка. В свободной руке у него была зажата бутылка недорогого армянского коньяка, а в зубах болталась ветка бесплатной черёмухи.
Дверь открыла незнакомая хмурая женщина преклонных лет, в цветастом халате и с редким перманентом на голове, нисколько не напомнившая Евгению его тёщу.
Черёмуха от удивления выпала у Жени изо рта.
— Нет тут никаких Вяткиных, — недовольно процедила сквозь зубы женщина в ответ на его: “Вяткину Мирославу хочу”.
— Давно?
— С год уж как не живут.
— Интересно девки пляшут… А где они тогда обитают, мамаша, разрешите поинтересоваться?
— Откуда ж нам знать, простым смертным, — ядовито усмехнулась женщина и, помедлив, добавила: — Хотя-я-я... На Ленина, в коттеджной застройке поспрашивайте. Всё у вас? А то у меня пельмени на плите...
“В коттеджной... — удовлетворённо констатировал про себя Вяткин. — Узнаю Мирку. Сложа руки не сидела. Могла бы и рассказать, впрочем. С другой стороны, зачем ломать сюрприз? Я бы тоже, наверное, не сказал”.
— А позвонить от вас можно хоть? — cпохватился Женя, когда дверь уже захлопнулась у него перед носом.
Снова беспокоить не слишком любезную женщину он не решился.
Не успела хмурая тётка доесть свои пельмени, как Вяткин, наведя необходимые справки, уже приближался к своему новому дому. Большому и роскошному, как Версаль. Впрочем, иначе у четы Вяткиных и быть не могло. Три этажа кирпича с эркером и балконом. Глухой забор в два человеческих роста. Звонок у ворот.
Женя с чувством утопил кнопку в стену.
Домофон ожил и спросил недовольным, но таким знакомым голосом, что у Жени запершило в горле.
— Ну, кто там ещё?
— Свои, Мир... — сглотнув ком, доложился Вяткин. — Одиссей вернулся из плавания.
В ответ в динамике раздался то ли глухой всхлип, то ли вздох: “Он”.
После некоторой паузы ворота, зажужжав механическим приводом, приоткрылись.
Когда Евгений оказался внутри двора, на крыльце его уже ждала немного раздавшаяся во все стороны, слегка поникшая, но все ещё зовущая к поцелуям жена Мирослава. Из-за её спины осторожно выглядывал силуэт незнакомого Евгению грузного свежевыбритого мужика в пижамных штанах с пузырями на коленях и голубой рубашке с погонами майора.
Мирослава при появлении Жени удивлённо ахнула, прикрыв ладонью рот, как будто бы перед ней стоял не Вяткин, а реальный герой “Илиады”, избивший одной левой женихов Пенелопы, и села, не удержав равновесие, на стул.
Вяткин хотел было броситься к ней, обнять, но когда его мозг обработал вторую часть увиденной картинки, поражённо застыл на полпути.
“Точно, сложа руки не сидела. Боже правый! Да ещё с ментом!..” Чего-чего, а жену в объятиях гражданина начальника организм недавнего зэка Вяткина, ослабленный лагерным довольствием, переварить никак не мог. Его чуть не стошнило на дорожку из природного камня от того, что ему услужливо представило воображение. Если бы предательство жены раскрылось как-нибудь иначе, если бы Мира ему написала в отряд, что так, мол, и так, или хотя бы не эта бегемотоподобная пижама с погонами, Женя тогда бы психанул, не исключено, что устроил бы дебош с вероятным мордобитием, после чего, в случае возникновения покаянных слёз, возможно, даже бы и простил. Бог весть… Но тут не то, что прощать, — волосы на себе рвать было не из-за чего. Столь красноречивая мизансцена мгновенно опустила светлый образ Мирославы на самое дно иерархии его жизненных ценностей, которыми он основательно пропитался за последние три года. Ему сейчас было жгуче стыдно за неё, за себя, мерзко и при этом почти смешно. Больше никаких эмоций. Ни-че-го.
Женя не стал задавать риторический вопрос, откуда взялась в его доме эта полицейская пижама, чтобы не превращать предстоящий деловой разговор в жалкий фарс или, того хуже, — в пошлый водевиль.
Потому что сейчас, когда семейная его жизнь так внезапно рухнула, ему от жены было нужно только одно-единственное.
— Давай так, Мир, — осевшим голосом сказал он, стараясь не глядеть в сторону незнакомца. — Ты сейчас отдаёшь мои бабки, и стороны расходятся краями.
— У меня нет твоих денег, — едва слышно прошептала бескровными губами жена.
— А у кого они тогда есть?
— У меня нет денег, — уже громко, чуть не крича, повторила она.
— Что за бред ты несёшь, Мир? — втянул ноздрями воздух Вяткин, изо всех сил сохраняя спокойствие. Кича научила его держать себя в руках, невзирая на обстоятельства. — Хочешь сказать, что я, блин, три года, как последний лошара, топтал зону за хрен собачий? Повторяю вопрос: куда делись мои деньги?
— Вложены.
— Вот как? Постой-постой, — не смог сдержать возглас удивления Вяткин. — Значит, универсам “Мир”, где я купил этот грёбаный костюм, — это твой магазин? Мира и “Мир”. Оригинально. И как это я сразу не догадался? Но бабки ты мне всё равно отдашь. Все сорок лямов. Плюс ещё десять штук за костюм. Впрочем, дом, хрен с тобой, можешь себе оставить. Подарок молодым. А вот магазин ты перепишешь на меня.
— Извини, — судорожно cглотнула Мира и качнула в стороны головой. — Извини.
— Обоснуй.
— Не мой он, не мой...
— Тогда чей? Почему мне приходится из тебя всё клещами вытягивать, а?
— Его, — Мирослава, завибрировав всем телом, кивнула на штаны. — И матери.
— Ну, и что мне после этого с тобой делать? — Женины потные ладони непроизвольно сжались в кулаки. — Что делать, спрашиваю?
— Ты кто такой, чепушило? — подал голос мужик, который до этого стоял молча, отстранённо глядя куда-то ввысь. Но, как оказалось, краем глаза внимательно отслеживал реакции непрошеного гостя. — Кто ты такой, чтобы вопросы тут задавать? Опять на казённые харчи захотел? Так это я мигом.
— Тихо, тихо, не кипешуй, начальник. Это ж мы с ней так, по-семейному.
Вяткин замер, примирительно разведя руки в стороны. Зоновская привычка не лезть на рожон взяла верх над бурей эмоций, клокотавших у него в районе солнечного сплетения.
— Я на развод подала, Женя.
— Твоё дело, — коротко бросил, словно сплюнул, Вяткин и, осознав, что ловить в этом доме ему уже нечего, направился, стараясь держать плечи ровно, обратно к воротам. Зато, оказавшись на улице, уже дал волю чувствам, разбив в кровь кулак о бетонный фонарный столб. — Сука... Сука... Сука...
Обессиленно привалившись спиной к забору, он слушал доносившиеся с другой стороны всхлипы подлюки-жены и успокаивающий рокот “штанов”: “Больше он сюда не придёт, дорогая. Я позабочусь.”
— Ещё как приду, — скрипнул зубами бывший зэк. — И обоих грохну. Только вот погуляю прежде.
Гулять, правда, Вяткину было нечем. Бутылка с благородным напитком осталась лежать на ступеньках крыльца вместе с веткой душистой черёмухи.
“Даже тут урвали, — укоризненно покачал головой Женя. — Но не возвращаться ж”.
Евгений нашарил в карманах какую-то мелочь. Посчитал. Оставалось как раз на “Пять озёр” местного разлива.
— Живём...
Сейчас его сознание работало исключительно на короткую перспективу: пойти в ларёк, купить бутылку с плавленым сырком, сесть на лавку, выпить, забыться. А дальше... дальше видно будет.
Впереди показались синие в золотых звёздах купола храма Всех святых, которому в своё время Вяткин, помнится, тоже отдавал долги. А заодно и сам воцерковился немного. Однажды даже причастился по настоянию батюшки. Настоятель — отец Ферапонт — его тогда тепло поздравил с почином, заметив, что Вяткин первый из всех глав района, кто на его памяти приобщился Святых Тайн, а не просто под вспышки софитов подержал свечку на Всенощной. После чего занёс раба Божия Евгения в свой сугубый синодик.
Увидев отца Ферапонта, суетившегося с секатором возле кустов с парковыми розами, Женя, не имея сейчас подлинного религиозного настроя, хотел было отвернуться и, ускорив шаг, прошмыгнуть на другую сторону дороги. Но как бы не так!
— А, блудный сын вернулся, — издалека поприветствовал его глазастый батюшка, оторвавшись от своего богоугодного занятия. — Ну, проходи, проходи, чадо многогрешное. Дай хоть обниму тебя, что ли...
Женя, пойманный, словно заяц в силок, не нашёл в себе сил сопротивляться. А скорее всего, и не искал.
Через пять минут за наскоро собранным столом уже вовсю разливалась по стопкам брусничная наливка.
— Хоть и среда, но по такому случаю можно. Бог простит, — перекрестил бутыль батюшка.
— Ух ты, — прослезился Женька, когда настойка обожгла ему пищевод. — Это у тебя чистый спирт, что ли, отец?
— Горючего в хозяйстве не держим, — засмеялся отец Ферапонт. — Обычные сорок градусов. А ты закусывай, закусывай. Смотри-ка, вот картошечка печёная, огурчик маринованный, свой. С непривычки и не такое бывает.
— Истину глаголешь, отче. Я у хозяина в основном на чифирях сидел.
— Это как это?
— Чай крепкий пил. Очень крепкий. А знаешь, отец, меня жена бросила, — развязал язык быстро захмелевший на нервной почве Женя. — Только это ещё полбеды. Даже четверть. Обобрала меня до нитки гадина, представь себе. В ноль выставила.
И больше не в силах носить в себе жгучую боль, рассказал отцу Ферапонту всё без утайки, начиная с того приснопамятного разговора с областным чиновником в бане, вплоть до сегодняшней разборки на улице Ленина.
Отец Ферапонт слушал, не перебивая. Что тут скажешь? Только сочувственно вздыхал и кивал головой, шепча про себя тихонько слова молитвы.
— Я бы ещё понял, если бы просто рога мне нацепила, — замотал головой Вяткин, пропуская в себя очередной шкалик. — Три года без мужика всё-таки. А тут... хрясть. Нож в спину.
— Кстати, если тебе остановиться негде, поживи тут пока, — сказал отец Ферапонт, когда Вяткин, наконец, выдохнув, закончил свой монолог. — Приходской дом — не пять звёзд, конечно. Но жить можно. Заодно и забор поможешь покрасить.
— Жильё есть. Однушка осталась от матери в городе.
— Ну, значит, уже не под ноль. Всё-таки квартира. А там холодильник, диван, небось, вода горячая. Получше, наверное, чем в казённом доме.
— Получше-то оно получше, — скривился как от зубной боли Вяткин. — Только скажи, за что мне всё это, отец Ферапонт? Ведь не последняя же тварь вроде.
— Может быть, именно потому. Бог если любит кого, то посылает ему скорби для исправления, для очищения. Вон, Оптинские монахи плакали, если у них долго болезней да поношений не было, и усугубляли молитву. Нет скорбей — нет благоволения Божия. Это только в иудейской вере Божья любовь исчисляется количеством нулей на счёте в банке. Так что скажи: “Слава Богу!” — и возрадуйся.
— Ещё чего! Я порадуюсь только тогда, когда суку эту завалю вместе с её хахалем.
— Ты при мне такое говорить брось, — всколыхнулся могучим телом отец Ферапонт, метнув, точно Зевс, молнию из глаз. — Иначе не получится у нас разговора с тобой. Окстись лучше. Господь тебе руку протягивает, а ты её укусить норовишь. Суд Его предопределить надумал?
Вяткин поморщился, как после очередной стопки.
— Крыса она, отец. Натуральная. Ну, что за люди, а? Даже в лагере народ проще, чище что ли. По понятиям живёт. Знаешь, чт’о бы там c ней за такие кренделя сделали?
— И знать не желаю. Сам говоришь, грязные они, твои деньги. Слыхал, наверное, поговорку — вор у вора дубинку украл? Что по мне, то снял, видно, Господь с твоей души этот грех и липкому типу в милицейской форме отдал. Точнее, сам он твою тяжесть на душу принял.
Отогретому батюшкиным душевным теплом Вяткину вдруг до мурашек, до першения в носу захотелось раскиснуть перед ним — перед единственным на всём белом свете человеком, которому до Евгения было дело. Это в лагерном отряде нельзя показывать слабину: “Не верь, не бойся, не проси”. С отцом Ферапонтом можно, тут ведь, как на исповеди у него.
— Ну, и куда, куда я теперь без дубинки своей? — пьяненько всхлипнул Женя. — У меня ведь планы были, отец. Правильные, кстати, планы. Тебе бы понравились, во всяком случае. А теперь? Без семьи, без денег, с волчьим паспортом. Зачем жить, а?
— Зачем жить? Не гневи Бога, парень. Руки-ноги есть. Молод ещё. Сорок лет — не возраст. Зачем жить? Сам подумай, ради чего ты сейчас жить бы стал. Наверняка у тебя это есть. У каждого есть. Крепко подумай...
Начинало смеркаться. Разгорячённый разговором с батюшкой, а скорее всего, его брусничной настойкой, Женя решил проветриться.
— Что-то дурно мне, отец, пройдусь, пожалуй.
— Сходи прогуляйся, а я покуда тебе в сенях постелю.
— Ладно, я скоро, — качнувшись, поднялся из-за стола Вяткин. — А завтра... Что там насчёт забора?
— Подумай, подумай... — шагая по улицам, недовольно бурчал себе под нос он, вдыхая полной грудью наполненный черёмуховыми ароматами воздух его первого свободного вечера.
Наконец ноги сами привели его на территорию бывшего пионерского лагеря “Орлёнок”.
Налившаяся за три года женской спелостью, превратившаяся в настоящую русскую красавицу Арина при появлении Вяткина бросила перевязывать пса и, распрямив стан, застыла со сложенными на груди руками.
Ощутив от такой трогательной мизансцены давно забытое в прошлой жизни ущемление в груди, Вяткин подошёл к ней ближе и неловко, робея, точно какой-то пацан, смахнул слезинку с её вдруг вспыхнувшей щеки.
— А я тебя ждала...
Пуховая перина, взбитая заботливыми руками отца Ферапонта, Вяткину в тот вечер не понадобилась.
На следующее утро он попросил у батюшки лопату и отправился в ему одному только известное место, расположенное далеко в урочище, на склоне лесного оврага. Там, под покосившейся сосной Евгений, поплевав на руки, принялся усердно откидывать в сторону рыхлую от перепревшей хвои землю, пока его лопата не ударилась о металл. Достав, наконец, из-под корней окованную жестью коробку, Вяткин обнаружил в ней пару колбасок с золотыми царскими червонцами, припрятанными им в своё время на всякий случай.
“Пять миллионов не ах какие деньги, но на небольшую ветеринарную клинику хватит”, — думал он, взвешивая своё богатство в ладони.
Спустя три года Евгения Вяткина арестуют по новому обвинению. Теперь уже в связи с его собственными сомнительными делишками в бытность им районным главой. Народный суд с учётом деятельного раскаяния подсудимого и наличия на его иждивении двух малолетних детей назначит Вяткину полтора года строгого режима.
Арина, беременная в тот момент третьим сыном, останется его ждать...
АЛЕКСАНДР ПОНОМАРЁВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 10 2024
Направление
Проза
Автор публикации
АЛЕКСАНДР ПОНОМАРЁВ
Описание
ПОНОМАРЁВ Александр родился в 1970 году в Москве. Окончил Институт инженеров водного транспорта. Финалист и лауреат ряда российских и международных литературных конкурсов, в том числе лауреат XII Международного литературного конкурса имени В. Г. Короленко (2024). Тексты опубликованы в журналах “Бельские просторы”, “Нева”, “Сибирские огни”, “Дрон”, “Кольцо А” и др. Живёт в Москве.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос