ИСТОРИЧЕСКАЯ ПЕРСПЕКТИВА
АЛЕКСАНДР РАЗУМИХИН
НИКОЛАЙ I
Житие несвятого
“СЕРДЦЕ ЗАМИРАЛО”
Наконец всё пошло как надо.
Правление (воцарение) Николая I началось, когда, используя реальное право взойти на трон, он нашёл в себе силы прервать катастрофичное для России междуцарствие, которое учинили три родных брата: Александр Павлович, Константин Павлович и Николай Павлович. Было ему тогда 29 лет.
17 дней два Великих князя, Константин и Николай, в переписке уговаривали друг друга взойти на престол после смерти старшего брата, даже присягали друг другу, “перебрасываясь короной, как мячом”. И это в ситуации, когда ещё 5 апреля 1797 года император Павел I утвердил Акт о престолонаследии (документ был обнародован от имени императора и его супруги императрицы Марии Фёдоровны). И там было чётко прописано, кому и в каких случаях надлежало принимать царскую корону: “Дабы наследник был назначен всегда законом самим. Дабы не было ни малейшего сомнения, кому наследовать”.
Обоим было известно прижизненное решение императора Александра I.Сначала на словах. Старший брат ещё в конце 1819 года сообщил 23-летнему Николаю, что брат Константин, который по закону должен был наследовать престол, не намерен становиться монархом.
Произошло это в самой непринуждённой обстановке. Чтобы не придумывать лишнего, воспользуюсь “Воспоминаниями” очевидца — государыни императрицы. Всю жизнь, как она полагала, жила в ней склонность к меланхолии и мечтательности. В те дни Александра Фёдоровна была в последнем периоде беременности. Даже прогулка в окрестностях была тягостна для неё. И волнения ей, сами понимаете, никак не показаны.
Запись в дневнике сделана по следам события:
“Тогда же (в бытность мою в Красном, летом 1819 г.), император Александр, отобедав однажды у нас, сел между нами обоими и, беседуя дружески, переменил вдруг тон и, сделавшись весьма серьёзным, стал в следующих приблизительно выражениях говорить нам, что он “остался доволен поутру командованием над войсками Николая и вдвойне радуется, что Николай хорошо исполняет свои обязанности, ибо на него со временем ляжет большое бремя, так как император смотрит на него, как на своего наследника, и это произойдёт гораздо скорее, нежели можно ожидать, так как Николай заступит его место ещё при жизни”.
Мы сидели словно окаменелые, широко раскрыв глаза, и не были в состоянии произнести ни слова. Император продолжал: — “Кажется, вы удивлены, так знайте же, что брат Константин, который никогда не хлопотал о престоле, порешил ныне, твёрже, чем когда-либо, формально отказаться от него, передав свои права брату своему Николаю и его потомкам.
Что же касается меня, то я решил отказаться от лежащих на мне обязанностей и удалиться от мира. Европа теперь более чем когда-либо нуждается в государях молодых, вполне обладающих энергией и силой, а я уже не тот, каким был прежде, и считаю долгом удалиться вовремя. Я думаю, то же самое сделает и король прусский, передав свою власть Фрицу”.
А далее показательный штрих ответной на слова Александра I реакции будущего царя — он и жена разрыдались. Согласитесь, трудно слёзы расценить как демонстрацию готовности принять на себя тяготы управления великой страной. Но как штрих к психологическому портрету будущего самодержца принять нужно. Тем более, что последовал и обобщающий Александрой Фёдоровной комментарий происшедшего: “Будущее показалось нам мрачным и недоступным для счастья”.
Почему тогда возникла тема престолонаследия, понять можно. Из всех сыновей Павла только у Николая родился сын, и во время царствования Александра I семья решила, что наследником должен быть именно Николай.
Сказать-то император об отказе Константина сказал, но дальше этого дело не сдвинулось. Почему? То ли по слабости. То ли от лукавства. Именно эти характерные чёрточки подметил у властителя Александр Пушкин. И что в результате? Возникла интрига, которая продлится несколько лет и которой суждено будет завершиться сначала междуцарствием, а затем событием, получившим название “Восстание декабристов”. Впрочем, у него есть и другие названия: “попытка государственного переворота”, порой говорят на манер “Великой французской революции” — “Великая русская революция”, или ещё “Декабрьская революция 1825 года”.
В конечном счёте суть не в названии исторического факта, о котором наслышаны все. Позволительно предположить, что куда больше многих читателей затронуло слово предшествующего контекста — “интрига”. Потому что раз есть интрига, значит есть интриганы.
А в общественном восприятии бытует вполне устойчивое смысловое наполнение понятия “интриган” как отрицательного качества личности. В наших глазах интриган — это человек безнравственный. Слово, пришедшее к нам из Франции, у себя на родине имеет значения “проныра, пройдоха, мелкий шантажист, решающий свои проблемы посредством козней”.
Смею думать, с подобными оценками не согласился бы, к примеру, жаждущий славы масон Левин Август Готлиб Теофиль фон Беннигсен, интриган (так его назвал в романе “России верные сыны” советский писатель Л.В.Никулин), который прославился в качестве командующего русской армией в генеральном сражении при Прейсиш-Эйлау. Его впервые Наполеон не выиграл, что было высоко оценено современниками. Будучи генералом от кавалерии на русской службе, Беннигсен (родом из древней баронской фамилии немецкого герцогства Курфюршества Ганновер) не говорил по-русски. Участником заговора и убийства императора Павла полководец стал, тайные желания, скорее всего, имел, а вот пронырой, пройдохой, шантажистом не был. Правда, во мнении многих являлся агентом влияния Великобритании, но это ведь, конечно, совсем другое занятие.
Потому возникает вопрос: всегда ли заслуженно называют интриганами, давая тем самым негативную оценку, тех, кто затевает интригу или участвует в ней?
Воспользуюсь другим источником толкования слова, который указывает, что “интрига” корнями уходит в латынь, и значение его совершенно иное. Это скрытые действия, не всегда благовидные, для достижения каких-то целей. В основе любой интриги социальные взаимодействия, основанные на тайных желаниях, слабостях и зависимостях характера человека, ведущие к получению желаемого результата. Цель интриги — стремление поссорить, избавиться от конкурента или сформировать себе преданного сторонника, который будет считать всех остальных врагами.
Психологически интрига основывается на недосказанности, вызывающей у человека интерес, который порождает возникновение и обдумывание огромного количества вариантов вопросов (почему? зачем?) и желание получить на них ответы.
В развитие сказанного хочу привести цитату из романа И.С.Тургенева “Рудин”:
“Не червь в тебе живёт, не дух праздного беспокойства: огонь любви к истине в тебе горит, и, видно, несмотря на все твои дрязги, он горит в тебе сильнее, чем во многих, которые даже не считают себя эгоистами, а тебя, пожалуй, называют интриганом”.
Надеюсь, вы обратили внимание, что речь идёт не о проныре и пройдохе, речь идёт о человеке, в ком горит огонь любви к истине.
И в завершение своего пассажа об интриганстве должен обозначить подмеченные многими сферы преимущественного распространения интриг: артистическая и научная среды, бизнес и политика. Те самые сферы, которые определяют роль и значение государственных деятелей, среди них короли, цари, императоры, президенты стоят в первых рядах.
Вы можете представить себе царя, который не имел бы дела с интригами? Смею думать, что таковых в природе не существовало. Так и просится сказать: политика и политиканство — близнецы-братья. Интриги в политике — хлеб насущный.
Но вернёмся к ситуации, которая возникла между братьями, получившая от меня определение “интрига”. Следовательно, огромного количества вопросов и желания получить на них ответы нам не избежать.
Ещё когда старший сын Павла I Александр был императорским наследником, родился указ, по которому отец пожаловал титул цесаревича также и своему второму сыну — великому князю Константину Павловичу. Почему? Будем считать, что это первый вопрос в обязательной череде заявленной интриги. Ответ имеет варианты. Сам Павел объяснил доходчиво: мол, награда сыну за “подвиги храбрости и примерного мужества”, проявленные им в ходе военной кампании 1799 года, так именовались тогда Швейцарский и Итальянский походы Суворова. Второй вариант ответа ни на какой официальной бумаге не значился, он носил чисто семейно-бытовой характер.
Александр Николай Леон Карл граф де Мориолль, который находился на службе у Великого князя Константина Павловича с 1810 года (был воспитателем его сына), откровенно писал о родительских предпочтениях Павла: “Великий князь Константин был его любимым сыном, которому он старался внушить свои чувства и дать то же направление, какое было у него самого”. За что любил больше? Ох, и трудная досталась доля братьям-погодкам. Так уж сложилось в семье. У “лучшей из бабушек”, которую мы почитаем как Екатерину Великую, тоже имелись свои предпочтения, она мечтала, чтобы на престол вступил любимый внук Александр. Убийство ненавистного ей Павла её мечту посмертно осуществило.
Константин, такой же курносый с большими голубыми глазами, как у Павла, любил убитого отца. (Хотя, как обычно, не обходится без противоположного мнения: “Прекрасные отношения между Константином и отцом мифичны”. И тогда в оборот пускают выражение “страшно боялся”.) Он был так же необуздан, горяч в гневе. Уместно воспроизвести слова, сказанные тогда Константином одному из участников переворота, конногвардейцу Николаю Саблукову: “Брат мой может идти царствовать, коли ему нравится. Но, если бы престол должен был перейти ко мне, я отказался бы!” И брату добавил ещё, что готов “просить у него место второго камердинера... только бы не быть царём на троне!” В подтверждение написал официальное отречение: “Не чувствую в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа...”
Такая вот предыстория, но это одна её сторона. И теперь вопрос: а что Александр? Детали: кто именно и как убивал, оставим в стороне. Результат дворцового переворота современники в форме чёрного юмора назвали смертью “от апоплексического удара табакеркой по голове”. В записках одного из лейб-медиков можно прочитать:
“Тело Павла I было всё в кровоподтёках. Серьёзная рана в районе виска, большое красное пятно на боку, ссадины на коленях, свидетельствовавшие о том, что стоявшую в этой позе жертву пытались задушить. Множественные ссадины и синяки, оставшиеся после ударов, которые, вероятно, были нанесены после смерти императора”.
Откроем “Записки Фон-Визина, очевидца смутных времён царствований: Павла I, Александра I и Николая I”:
“Тем временем Александр, укрывшись в своих апартаментах на первом этаже, провёл бессонную ночь, прислушиваясь к любому необычному шуму, раздающемуся над его головой. Неожиданная тишина, которая вдруг последовала за скоротечной суматохой, заледенила его кровь. Он не осмеливался пойти и узнать новости и томился в тревожном ожидании. Жена находилась рядом с ним. Так, прижавшись друг к другу, объятые страхом, они просидели всю ночь, не произнеся ни одного лишнего слова. Что происходит там, наверху? Подписал ли Павел акт отречения? Добились ли Зубов и Беннигсен мирной отставки, как того обещали они при подготовке к этой акции. Или же?.. Щека к щеке, рука в руке Великий князь и Елизавета не допускали и мысли о самом страшном. Александр был одет в парадный мундир, однако слёзы непроизвольно скатывались из его глаз. Безусловно, время от времени он робко поглядывал на икону, чтобы ниспросить у неё прощения за то, что происходит без его участия, но с его молчаливого согласия”.
В момент операции по нейтрализации Павла I его сыновья Александр и Константин со своими супругами действительно находились здесь же, во дворце. Александр тогда покинул свой кабинет, чтобы не быть одному, и присоединился к жене. Елизавета, сидевшая рядом, была неподвижна и молчалива. Стояла мёртвая тишина, которую нарушало лишь тиканье часов, изображавших Бахуса на бочке. И это монотонное тиканье почему-то казалось страшным.
Покои обоих братьев располагались как раз под покоями Павла. И глубоко за полночь, одетые и пребывающие в состоянии, когда сна ни в одном глазу, они ждали исхода дела, сознавая, что там, буквально над ними, заговорщики расправляются с их отцом. Позже историки предпочитали рассуждать об участии-неучастии Александра в этой кровавой драме и почему-то проходили мимо роли Константина в ней. И редко кто вспоминал, что ещё днём Павел, каким-то шестым чувством чувствуя угрозу, заставил сыновей принести ему в дворцовой церкви присягу. Обоих. Не помогло.
Хотите, считайте — мистика, хотите — как угодно, но существуют свидетельства о том, что за день до рокового дня Павел I невзначай зашёл в апартаменты старшего сына и застал того читающим книгу Вольтера “Брут”, дело случая, как раз страницу, где описывалось убийство Цезаря. Павел молча вышел и спустя короткое время прислал сыну томик истории царствования Петра I.Книга была открыта на странице, повествующей о смерти царевича Алексея за предательство интересов государства и династии. Такой вот произошёл обмен символическими историями, в которых речь шла о знаковом убийстве. А день спустя граф Николай Зубов, брат фаворита Екатерины Великой, зять Суворова, ввалившись в компании изменников в спальню Павла I, объявил ему, что он арестован по приказу императора Александра.
Свершив задуманное, хмельные заговорщики появились на пороге покоев, в которых пребывал Александр. Пален и с ним несколько офицеров с виноватыми лицами обступили его. Пален сообщил о смерти отца, и Великий князь решил применить обычный приём — попробовал пустить слезу. Но то ли извлечение рыданий из себя на этот раз давалось с трудом, то ли старший сын передумал плакать сразу после слов первого царедворца и приближённого Павла I.Пётр Алексеевич Пален, главное лицо “дворцовой революции”, на которого не произвело впечатление хлипкое хлюпанье носом, сказал князю: “Полно ребячиться. Ступайте царствовать”.
Сообразив, что неизвестно, как всё может обернуться, ведь “на царство” могут “пригласить” кого-то другого, двадцатичетырёхлетний Александр решает царствовать. И начинает будущий император с заявления: “Я не чувствую ни себя, ни что я делаю — я не могу собраться с мыслями; мне надо уйти из этого дворца”.
В Зимнем дворце, куда из Михайловского дворца заговорщики доставили обоих братьев, они объявили Александра императором. Дальше куда интереснее. Последовала “вторая часть Марлезонского балета”: серия обмороков (притворных и настоящих), актёрская игра (никакая интрига, а это была именно она, не обходится без актёрской игры), неприкрытый цинизм... и соперничество сына с матерью, императрицей Марией Фёдоровной, которая заявила о своих претензиях на корону. Вторая жена Павла I, мать Александра I и Николая, считала себя полностью подготовленной к семейной жизни. В её альбоме был изложен главный принцип:
“Нехорошо, по многим причинам, чтобы женщина приобретала слишком обширные познания. Воспитывать в добрых нравах детей, вести хозяйство, иметь наблюдение за прислугой, блюсти в расходах бережливость — вот в чём должно состоять её учение и философия”.
Но в реальной жизни всё что-то пошло не так. Царствовать мать-императрица Мария Фёдоровна, конечно, хотела. Но надо понимать, что военный губернатор столицы, под началом которого была к тому же тайная полиция, — Пален доходчиво объяснил ей, что так просто, с наскока, подобного рода дела не делаются. О причастности английских агентов, в том числе посла Чарльза Уитворта, к убийству Павла I написано множество статей и исследований, повторять нет необходимости. Механизм гвардейских переворотов был хорошо известен и отработан. Саксонский посланник Петцольд понятным языком раскрыл его после захвата власти Екатериной II, сказав: для того, чтобы стать императрицей, нужно иметь как минимум “известное количество гренадёров, погреб с водкой и несколько мешков с золотом”.
Поэтому после смерти старшего сына Александра Мария Фёдоровна, наделённая железным характером, несгибаемой волей, зрелым и здоровым умом, претендовать на престол уже не стала, она решила продвигать на трон Николая. Именно от неё исходил компромиссный вариант: Константину разрешают жениться, а он отказывается от коронации.
Никакая интрига не бывает простой. Обычно это либо запутанный клубок, либо неоднозначный, извилистый, ведущий в тупик лабиринт. Само собой, без женщин, редко одной, интрига сложиться не может. Сказано “ищите женщину”, будем искать.
До 20 марта 1820 года Константин официально числился в браке с Великой княгиней Анной Фёдоровной (урождённая принцесса Юлианна-Генриетта-Ульрика Саксен-Кобург-Заальфельдская, внучатая племянница российского императора Петра II). Хотя ещё в 1799 году она совершила первый “побег” от мужа (правда, пришлось вернуться), но в 1801 году после смерти Павла I княгиня окончательно покинула Россию и отказывалась возвращаться назад.
На сей раз вопроса “почему?” не последует: совсем не романтичная семейная история Константина и Анны достаточно популярна на просторах интернета, познакомиться с ней можно самостоятельно. Брак фактически распался, но развод наследник престола смог получить лишь весной 1820 года, спустя без малого 25 лет, хотя фактически супруги в браке прожили вместе не более пяти.
Отчего понадобились годы, чтобы получить развод? Противниками развода были одновременно император Александр I и императрица-мать Мария Фёдоровна. Причин было две с половиной. Первая — и старшего брата, и мать пугала реальная возможность, что новый брак Константина обернётся союзом с совершенно не подходящей для императорской фамилии особой. Были основания? Ещё какие.
Уже несколько лет Константин жил, сказали бы сегодня, в гражданском браке с француженкой Жозефиной Фридрихс. И одновременно не прекращал свои ухаживания за полькой Жанеттой Грудзинской. Когда в 1820 году Синод в конце концов дал “добро” на расторжение брака Константина Павловича с Анной Фёдоровной, он и впрямь опять обвенчался. Выбор Великого князя пал на Жанетту.
Свадебная история Константина тем ещё примечательна, что, законодательно закрепив в 1820 году требование о равном положении супругов в царском семействе, император Александр I тут же его нарушил: сделал исключение для цесаревича Константина. Эпизод довольно характерный для поведения Александра.
Тогда-то, чтобы получить разрешение на новый брак, пришлось законному наследнику ещё раз подписать отказ от императорского престола. Хотя Константин попытался обосновать соответствие невесты закону “Об императорской фамилии”: Иоанна Грудзинская (Жанетта Антоновна Грудзинская — так именовали её в отечественных хрониках) происходила из рода польского короля Владислава Ягеллона.
Царю невеста глянулась, понравилось, что она приняла православие ещё до получения согласия на свадьбу, сказав: “Если Костя скажет, что ему это надобно, то я и магометанство приму!”. После чего согласие было дано. В мае 1820 года Константин вступает в брак с польской графиней, в которой находили парижский шарм.
“Хорошо сложённая, хотя и небольшого роста, с белокурыми кудрями, с бледно-голубыми глазами, обрамлёнными более светлыми, чем волосы, ресницами, и кротким личиком, она напоминала портрет, сделанный пастелью. Она была необычайно грациозна, особенно в танцах, напоминая нимфу, которая “скользила по земле, не касаясь её”. Остряки говорили, что, танцуя гавот, она проскользнула в сердце Великого князя”.
Такой её запомнила графиня Анна Потоцкая и запечатлела в своих “Мемуарах”. Всех поражали глаза польки — в них было что-то русалочье, затягивающее в омут. Не зря девушку прозвали Ундиной. Находившийся в Польше князь Пётр Андреевич Вяземский (поэт, литературный критик, историк, переводчик, мемуарист, публицист и государственный деятель; сооснователь и первый председатель Русского исторического общества) не мог не отметить её очарование:
“Жанетта Антоновна не была красавица, но была красивее всякой красавицы. Белокурые, струистые и густые кудри её, голубые выразительные глаза, улыбка умная и приветливая, голос мягкий и звучный, стан гибкий и какая-то облегающая её нравственная свежесть и чистота. Она была Ундиной. Всё соединялось в ней и придавало ей совершенно особенную и привлекающую внимание физиономию в кругу подруг и сверстниц её”.
Тем не менее брак объявили морганатическим, то есть дети Константина от этого брака не имели прав на престол. В качестве награды-компенсации Александр I передал имение Ловичей в собственность брату, сказав, что это за реформу польской армии. Заодно преобразовал владение в Ловичское княжество и наделил графиню Жанетту титулом Светлейшей княгини Ловичской.
Другой причиной долгого развода и интриги с отречением могло быть желание Александра I сделать брата восточно-римским императором и со временем королём Польши. Подобная операция требовала формального отказа от российского престола.
И наконец то, что я обозначил как половинку причины. Существует гипотетическая версия, будто Константин Павлович сам участвовал в военном заговоре и подтвердил отречение, только убедившись, что успеха заговору не видать, и значит, он сам в большой опасности. Ни доказать, ни опровергнуть это пока никому не удалось. Тут всё зависит от того, чему отдаётся приоритет: если любил отца, то к заговору не примыкал, если страшно боялся, то непременно был в нём замешан.
Забегая вперёд, скажу, что жизнь Константина Павловича оказалась непродолжительной. Он умер в Витебске летом 1831 года в ходе подавления польского восстания, заразившись холерой. Останки Великого князя перевезли в Петербург и захоронили в Петропавловском соборе. Ундина пережила мужа всего на полгода и упокоилась в католическом соборе Царского Села. Ещё при жизни обоих, в 1828 году, был спущен на воду фрегат, которому дали имя “Княгиня Лович”. Такой чести удостаивался не каждый член царской семьи. Факт, свидетельствующий по крайней мере о расположении императора Николая I к жене Константина Павловича.
Но нам предстоит обратиться к событиям начала 1822 года, когда Константин Павлович приехал из Польши в Петербург и 14 января подписал официальное отречение.
Между тем события развивались, только всё шло ни шатко ни валко. Лишь в июле–августе 1823 года московский архиепископ Филарет подготовил проект Манифеста о престолонаследии. Александр его отредактировал и 16 августа 1823 года подписал. Манифест был составлен в четырёх экземплярах, имеющих, как принято говорить, одинаковую юридическую силу.
После чего император велел хранить одну копию подписанного Манифеста в Москве в Государственном Совете и три — в Петербурге, конкретно в Успенском соборе, Сенате, Синоде: “до моего востребования, а в случае моей кончины, раскрыть, прежде всякого другого действия, в чрезвычайном собрании”. Однако само существование Манифеста распорядился от всех скрыть. Почему он захотел сделать его семейной тайной? Мнения на сей счёт разные. Можно, конечно, обосновать теми же мотивами: слабостью и лукавством. Хотя...
Надо признать, что за промелькнувшие дни давно уже отшумевшей с той поры жизни желающих членораздельно и внятно объяснить, почему отречение Константина Павловича, бывшего наместником в Польше, оказалось столь таинственным (не было опубликовано), что-то не находится. Подозревать, будто император исходил из соображений, мол, не вашего это ума дело, не хочется.
До сих пор историки спорят, не приходя к компромиссу: вопросов, которые ставят многих в тупик, тьма-тьмущая, и так мало ответов. Ладно, нет возражений, когда изначально, только приступая писать о его брате, всенепременно признают, что император Николай I — один из самых противоречивых в оценках исследователей правитель России. Но тут ведь круговерть суждений и мнений касается Александра I.
Намерения заняться здесь сравнением императоров Александра и Николая у меня нет хотя бы потому, что в затронутом сюжете один — всё же император, а второй — лишь вероятный наследник в ситуации, когда есть законный цесаревич Константин.
Поэтому говорить, что Николай I был сторонником консервативных идей, тогда как Александр I порой отдавал предпочтение либеральным взглядам (своеобразная политологическая мантра многих исследователей жизни и царствования императоров), нет оснований. Известно: можно на словах отдавать предпочтение каким угодно взглядам, а в делах следовать порой противоположно. Даже не хочется ссылаться на то, что Александру I была свойственна мечтательность и склонность к абстрактным размышлениям, неудивительно, что его характеризовали колебания, а его брат — по натуре скорее прагматик, иной раз желающий явить себя решительным человеком. Это позволяло Николаю производить благоприятное впечатление на окружающих и не без успеха преподносить, будто он всегда говорит, что думает. Александр являлся более скрытным, за что его не без оснований подозревали в двуличии. Пушкинская эпиграмма “К бюсту завоевателя (На бюст Александра I)” тому свидетельство:
Напрасно видишь тут ошибку:
Рука искусства навела
На мрамор этих уст улыбку,
А гнев — на хладный лоск чела.
Недаром лик сей двуязычен.
Таков и был сей властелин:
К противочувствиям привычен,
В лице и в жизни арлекин.
(1829 г.)
И это не просто частное мнение нашего главного поэта, а распространённая оценка императора в общественном мнении уже на протяжении свыше двух веков. Но даже если она справедлива, вряд ли ст’оит непременно признавать её исключительно негативной. Однако об этом поговорим позже.
Что-то изменилось в положении Николая после сообщения ему о сходе с императорской дистанции Константина? Сказать “нет” — будет неправдой. Если произнести “да”, в этом правды будет не больше, чем в предыдущем ответе. Император, как ни странно, после изготовления Манифеста о престолонаследии не предпринял серьёзных шагов для привлечения будущего властелина, которому в 1823 году 26 лет, к государственным делам. Николай как был главным инженером российской армии, так им и остался. Александр разве что добавил ему назначение командовать 1-й гвардейской дивизией.
По этому поводу можно вспомнить упрёк Марии Фёдоровны, сделанный ею в одном из писем сыну-правителю. Она напоминает ему ситуацию, когда сам он двадцати трёх лет вошёл на престол:
“Дорогой Александр, Вы так неожиданно достигли трона, в таких юных годах; хотя Отцом Вы и были зачислены в Сенат, в Военную Коллегию и в Государственный Совет...”
Впрямь, почти 30-летнего Великого князя, которому предстоит возглавить империю, никак не привлекать к управлению страной, согласитесь, более чем удивительно.
Сегодня можно встретить суждение, что Александр I, оформив передачу короны Николаю, скрыл завещание, чтобы его не убили, как отца. Но я предпочту оставить его без комментария. Как и продолжение “разгадки”, предложенное математиком В.А.Успенским. Его гипотеза построена на том, что “Александр Благословенный” помнил, в какой ситуации он начал царствовать (вина за смерть отца — пожалуй, единственное, что угнетало всегда императора), и понимал, что естественным центром кристаллизации заговора всегда является официальный наследник — без опоры на наследника заговор невозможен. Что Константин изначально не хотел царствовать, знали все. А про факт завещания престола Николаю, никто не ведал. Таким образом Александр I устранил саму возможность консолидации оппозиции. Получается, хотел как лучше, а получилось соответственно ранее сказанному, что была ему свойственна мечтательность и склонность к абстрактным размышлениям.
Среди современников самого императора, однако, процессуальная несостыковка при передаче власти, как и все несчастья последних лет его царствования, объяснялись исключительно усталостью государя от тягот верховной власти. Он, мол, вздумал ревновать к братьям Константину и Николаю, видя в них соперников себе. В результате — хаос престолонаследия, обусловленный тайной завещания, и декабристское восстание. Таким оказалось наследство покинувшего трон императора, который для многих уже представал в облике “сухого, желчного и коварного тирана”.
Умер Александр I в Таганроге 19 ноября. Известие о смерти пришло в Петербург 27 ноября. Как раз во время, когда по традиции в Большой церкви Зимнего дворца шли молебствия во здравие заболевшего императора. Граф М.А.Милорадович сообщил Николаю Павловичу о смерти Александра I: “Все кончено, Ваше Высочество... Покажите теперь пример мужества”. Позже сам Николай писал:
“И повёл меня под руку. Так мы дошли до перехода, что был за кавалергардской комнатой; тут я упал на стул — все силы меня оставили”.
Вряд ли это было позой. Но двумя днями ранее, когда ему сообщили, что император умирает, остаётся лишь слабая надежда, у него тоже ноги подкосились. Так что это уже второй раз такая реакции будущего царя. Расценивайте как угодно, но она вновь позволяет сказать: “Не царское это дело принимать царство с дрожью в ногах”.
И перед Великим князем Николаем встал выбор: объявить о существовании не обнародованного Манифеста или присягнуть цесаревичу Константину Павловичу, который в тот момент был наместником Царства Польского и главнокомандующим польской армией.
Николай предпочёл “разрулить” проблему по-семейному. Решил не ступать на опасную тропу, где его могли обвинить в том, что пошёл против закона. На собранном им Госсовете он попробовал, в соответствие с Манифестом Александра Павловича, объявить о своих правах на престол. И услышал резонное возражение генерал-губернатора Михаила Андреевича Милорадовича, мол, законом империи не предусмотрено наследование по завещанию, следовательно наследником является Константин.
До двух часов ночи Великий князь доказывал генералу свои права на престол, но Милорадович стоял на своём. В результате Николай Павлович вынужден был с ним согласиться и присягнуть Константину. Позднее он скажет старшему брату об этом так: “В тех обстоятельствах, в которые я был поставлен, мне невозможно было поступать иначе”. Почему? В руках Милорадовича была гвардия, и за ним, надо полагать, стояли те круги, для которых кандидатура Николая была малоприемлемой.
Приносил присягу брату Константину Великий князь Николай Павлович в опустевшей церкви (время было ночное). Случайным свидетелем сцены стал Василий Андреевич Жуковский. Ему тогда 42 года, и он — царедворец, потому что служил, можно сказать, в штате непосредственно царской семьи: являлся учителем русского языка Великой княгини (впоследствии императрицы) Александры Фёдоровны. Любопытная деталь: в 1826 году Николай Павлович предложит ему должность наставника-воспитателя Великого князя Александра Николаевича (старшего сына Николая I, будущего императора Александра II).
Жуковский рассказывал, как Николай Павлович приказал священнику принести крест и присяжный лист и как, “задыхаясь от рыданья, дрожащим голосом повторял он за священником слова присяги”. Что происходило в это время в душе плачущего, как окажется, без пяти минут императора, никому знать будет не дано. Но, задыхаясь от рыдания, Великий князь в нужный момент, как хороший актёр, имя Константина Павловича произнёс твёрдым и громким голосом.
Следуя первоначальным воспоминаниям, мы знаем, что “отвержение власти, и какой власти! — совершилось без всякого своекорыстного вида”, как уточнит невольный очевидец, “так тайно и тихо, что именно то обстоятельство, которое составляет прямое достоинство принесённой жертвы, осталось неведомым для истории”. Надо признать, Романовы умели хранить свои тайны.
Десять лет спустя будут написаны “Записки Николая I”. В них он сам положил на бумагу краткое повествование странных обстоятельств времени своего вступления на степень, как он выразится, “к которой столь мало вели меня и склонности и желания мои: степень, на которую я никогда не готовился и, напротив, всегда со страхом взирал, глядя па тягость бремени, лежавшего на благодетеле моём (императоре Александре I. — А.Р.), коему посвящено было всё его время, все его познания, и за которое столь мало стяжал благодарности, но крайней мере при жизни своей! Меня удерживало чувство, которое и теперь с трудом превозмогаю, — боязнь быть дурно понятым. Я пишу не для света, — пишу для детей своих...”
Читая “Записки Николая I”, уместно сопоставить их с “Воспоминаниями” Бенкендорфа, который воспроизводит царящее в тот день во дворце волнение:
“Великий князь Николай с заплаканным лицом сказал нам: “Я присягнул на верность императору Константину. Идите в Штаб гвардии, последуйте моему примеру, а затем заставьте присягнуть верные Вам войска”.
Почему Милорадович “встал на сторону закона”? Вопрос, конечно, интересный. Во-первых, полного комплекта документов, касающихся отречения цесаревича, членам Государственного Совета представлено не было. И ещё, сыгравшее свою роль мнение генерал-губернатора было высказано в русле его личных предпочтений. У них имелись два направления. Какое из них было более существенным, сказать затрудняюсь.
Одно, не удивляйтесь, связано с беспримерным переходом Суворова через Альпы. Тогда наравне со всеми другими российскими солдатами карабкался по итальянским и швейцарским горам для соединения с частью армии, находящейся по другую сторону Альп (о том, что корпус Римского-Корсакова из-за предательства союзничков австрийцев потерпел поражение, Суворов узнал позднее), двадцатилетний гвардейский офицер Константин Романов. Переход осуществлялся в том числе, чтобы спасти жизнь и честь (не попасть в плен к французам) сыну императора. Великий князь в ту пору бился в схватках, голодал и укрывался в стужу одной шинелью со своим закадычным армейским товарищем М.А.Милорадовичем.
Другое направление заставляет вновь обратиться к фигуре Марии Фёдоровны. Позволительно сказать, что в ночь убийства отца Александр, по сути, произвёл двойной дворцовый переворот, он отодвинул от власти не только отца, но и мать. Любопытный факт, именно тогда Александр, поставленный в известность о напористых действиях матери, произнёс: “Только этого ещё не хватало!”
Как заметил историк А.Н.Сахаров, и тут с ним трудно не согласиться, “Всё это указывает на то, что он не просто хотел освободить Россию от власти деспота (такова была официальная цель заговора), спасти себя, мать и брата от гибели, но и сам стремился к власти в обход и Павла, и Марии Фёдоровны”.
Так сложилось, что роль матери братьев практически замалчивалась отечественной историографией событий и марта 1801-го и особенно 1825 годов. Тогда как её сторонниками, можно смело говорить, были видные сановники и военные, и в том числе генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович. Впрочем, Михаил Андреевич и без того недолюбливал Великого князя Николая. Схожее отношение преобладало и в среде гвардейских офицеров. Происходило своеобразное голосование сердцем: для них Константин был их боевым товарищем, с которым они прошли наполеоновские войны и заграничные походы. К тому же многие считали его более склонным к реформам (считать, что это соответствовало действительности, оснований нет. Можно было ждать от него перемен или не стоило — гадание на кофейной гуще).
Журналист С.В.Кисин в книге “Император Николай I и его эпоха. Донкихот самодержавия” реконструирует расклад реального веса заинтересованных сторон, от которых в те дни зависела будущая политическая конструкция власти. Он называет нескольких человек, среди которых сам Николай Павлович “был далеко не ключевой фигурой в императорской колоде карт”. Более влиятельными силами были:
столичный генерал-губернатор, граф Михаил Милорадович;
командующий Гвардейским корпусом генерал от кавалерии Александр Воинов;
командующий пехотой Гвардейского корпуса генерал-лейтенант Карл Бистром;
цесаревич Константин;
заговорщики-декабристы.
К тому же, пишет С.В.Кисин:
“Николаю дали понять, что “задушить, как отца задушили” теперь могут и его самого. Рассчитывать в столице у него было уже практически не на кого. Никто не спешил заверить Великого князя в своей поддержке. Именно этим и вызван первоначально показавшийся “странным” ход Николая срочно присягнуть старшему брату”.
При этом, обратите внимание: заговорщики-декабристы стояли последними в ряду противников Николая.
И здесь позволю себе суждение о Константине, которое, допускаю, найдутся те, кто расценит его как крайне субъективное. Можно быть храбрым, но бесхарактерным. Это точно так же верно (параллель-сравнение), как я писал в одной из своих книг о реплике Михаила Лунина, считая его самой многосторонней, причудливой и по-человечески самой симпатичной фигурой среди декабристов (он был одним из немногих, кто не назвал на следствии ни одного сообщника). За поведение, последовавшее после декабрьского мятежа, Лунин позже назовёт Раевских “трусливым семейством”. Как можно, воскликнет кто-то, говорить о трусости семейства, глава которого проявил героизм в годы Отечественной войны? К сожалению, история знает немало примеров, когда поведение человека на поле брани разнится с его поведением в мирные дни.
Последовавшая затем игра в политический пинг-понг выглядела красочным выступлением, схожим с характерным диалогом гоголевских персонажей “Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем”.
Николай не ссорился, он держал паузу. Ему нужен был официальный отказ от престола “императора Константина”. Николай пишет брату: “Ваше величество, Вам присягнули, царствуйте”, надеясь, что тот заявит о своём нежелании и прибудет в столицу в очередной раз подтверждать своё отречение. Константин, следуя логике, рассуждает: нельзя отречься от “должности” императора, если ты не император. И отправляет ответ Николаю: “Ваше величество, это я Вас поздравляю”. Тому ничего другого не остаётся как “дублировать” предложение, мол, коли не хотите царствовать, ждём вас в Петербурге, приезжайте и отрекитесь от престола. Он исходит из того, что такая форма передачи престола будет мягкой, без возможных потрясений в случае переприсяги. Тоже логично: при живом императоре, которому только что все присягнули и который не отрёкся — это совершенно вопиющая ситуация, которую желательно избежать. Но Константин вновь отказывается.
А тут ещё к Николаю подоспела информация о возможном заговоре. Она стала последней каплей в ответе на вопрос “To be or not to be”. Что происходило дальше? Смотрим на происходящие события опять глазами самого уже Николая I спустя 10 лет. Почему присутствует уточнение, когда обстоятельства воссоздаются автором “Записок”? По той причине, что за Николаем I был грех: иной раз он вносил “некоторые” коррективы в коллизии, когда вспоминал о прошлом.
Но стараемся верить, и хочется надеяться, что длинное цитирование будет небезынтересным сегодняшнему читателю. Не каждый день доводится слушать речь помазанника Божьего. Итак, вместо цесаревича Константина из Варшавы на брегах Невы появляется младший брат Михаил Павлович:
“Мы были в ожидании ответа Константина Павловича на присягу, и иные ожидали со страхом, другие — и я смело ставлю себя в число последних — со спокойным духом, что он велит. В сие время прибыл Михаил Павлович. Ему вручил Константин Павлович свой ответ в письме к матушке и несколько слов ко мне. Первое движение всех — а справедливое нетерпение сие извиняло — было броситься во дворец: всякий спрашивал, присягнул ли Михаил Павлович.
— Нет, — отвечали приехавшие с ним.
Матушка заперлась с Михаилом Павловичем; я ожидал в другом покое — и точно ожидал решения своей участи. Минута неизъяснимая. Наконец дверь отперлась, и матушка мне сказала:
— Ну, Николай, преклонитесь пред Вашим братом: он заслуживает почтения и высок в своём неизменном решении предоставить Вам трон (французский).
Признаюсь, мне слова сии было тяжело слушать, и я в том винюсь; но я себя спрашивал, кто большую приносит из нас двух жертву: тот ли, который отвергал наследство отцовское под предлогом своей неспособности и который, раз на сие решившись, повторял только свою неизменную волю и остался в том положении, которое сам себе создал сходно всем своим желаниям, — или тот, который, вовсе не готовившийся на звание, на которое по порядку природы не имел никакого права, которому воля братняя была всегда тайной, и который неожиданно, в самое тяжёлое время и в ужасных обстоятельствах должен был жертвовать всем, что мне было дорого, дабы покориться воле другого? Участь страшная, и смею думать и ныне, после десяти лет, что жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче.
Я отвечал матушке:
— Прежде чем преклоняться, позвольте мне, матушка, узнать, почему я это должен сделать, ибо я не знаю, чья из двух жертв больше: того ли, кто отказывается (от трона), или того, кто принимает (его) при подобных обстоятельствах (французский).
Нетерпение всех возрастало и дошло до крайности, когда догадывались по продолжительности нашего присутствия у матушки, что дело ещё не решилось. Действительно, брат Константин Павлович прислал ответ на письмо матушки хотя и официально, но на присягу, ему данную, не было ответа, ни манифеста, словом ничего, что бы в лице народа могло служить актом удостоверения, что воля его непременна и отречение, оставшееся при жизни Императора Александра тайною для всех, есть и ныне непременной его волей. Надо было решить, что делать, как выйти из затруднения, опаснейшего в своих последствиях и которым, как увидим ниже, заговорщики весьма хитро воспользовались.
После долгих прений я остался при том мнении, что брату должно было объявить манифестом, что, оставаясь непреклонным в решимости, им уже освящённой отречением, утверждённым духовной Императора Александра, он повторяет оное и ныне, не принимая данной ему присяги. Сим, казалось мне, торжественно утверждалась воля его и отымалася всякая возможность к усумлению.
Но брат избрал иной способ: он прислал письмо официальное к матушке, другое — ко мне, и, наконец, род выговора князю Лопухину, как председателю Государственного Совета. Содержание двух первых актов известно: вкратце содержали они удостоверение в неизменной его решимости и в письме к матушке упоминалось, что решение сие в своё время получило её согласие. В письме ко мне, писанном как к Императору, упоминалось только в особенности о том, что Его Высочество просил оставить его при прежде занимаемом им месте и звании.
Однако удалось мне убедить матушку, что одних сих актов без явной опасности публиковать нельзя и что должно непременно стараться убедить брата прибавить к тому другой в виде манифеста, с изъяснением таким, которое бы развязывало от присяги, ему данной. Матушка и я, мы убедительно о том писали к брату; и фельдъегерский офицер Белоусов отправлен с сим. Между тем решено было нами акты сии хранить у нас в тайне.
Но как было изъяснить наше молчание пред публикой? Нетерпение и неудовольствие были велики и весьма извинительны. Пошли догадки, и в особенности обстоятельство неприсяги Михаила Павловича, навело на всех сомнение, что скрывают отречение Константина Павловича. Заговорщики решили сие же самое употребить орудием для своих замыслов. Время сего ожидания можно щитать настоящим междуцарствием, ибо повелений от Императора, которому присяга принесена была, по ращёту времени должно было получать, — но их не приходило; дела останавливались совершенно; все были в недоумении, и к довершению всего известно было, что Михаил Павлович отъехал уже тогда из Варшавы, когда и кончина Императора Александра и присяга Константину Павловичу там уже известны были. Каждый извлекал из сего, что какое-то особенно важное обстоятельство препятствовало к восприятию законного течения дел, но никто не догадывался настоящей причины.
Однако дальнейшее присутствие Михаила Павловича становилось тягостным и для него, и для нас всех, и потому решено было ему выехать будто в Варшаву, под предлогом успокоения брата Константина Павловича нащёт здоровья матушки, и остановиться на станции Неннале, дабы удалиться от беспрестанного принуждения, и вместе с тем для остановления по дороге всех тех, кои, возвращаясь из Варшавы, могли повестить в Петербурге настоящее положение дел. Сия же предосторожность принудила останавливать все письма, приходившие из Варшавы; и эстафет, еженедельно приходивший с бумагами, из канцелярии Константина Павловича приносим был ко мне. Бумаги, не терпящие отлагательства, должен был я лично вручать у себя тем, к коим адресовались, и просить их вскрывать в моём присутствии. Положение самое несносное!
Так прошло 8 или 9 дней. В одно утро, часов в 6 был я разбужен внезапным приездом из Таганрога лейб-гвардии Измайловского полка полковника барона Фредерикса, с пакетом “о самонужнейшем” от генерала Дибича, начальника Главного Штаба, и адресованным в собственные руки Императору!
Спросив полковника Фредерикса, знает ли он содержание пакета, получил в ответ, что ничего ему неизвестно, но что такой же пакет послан в Варшаву, по неизвестности в Таганроге, где находился Государь. Заключив из сего, что пакет содержит обстоятельство особой важности, я был в крайнем недоумении, на что мне решиться. Вскрыть пакет на имя Императора — был поступок столь отважный, что решиться на сие казалось мне последнею крайностию, к которой одна необходимость могла принудить человека, поставленного в самое затруднительное положение, и — пакет вскрыт!
Пусть изобразят себе, что должно было произойти во мне, когда, бросив глаза на включённое письмо от генерала Дибича, увидел я, что дело шло о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись чрез всю империю, от Петербурга на Москву и до второй армии в Бессарабии.
Тогда только почувствовал я в полной мере всю тягость своей участи и с ужасом вспомнил, в каком находился положении. Должно было действовать, не теряя ни минуты, с полною властью, с опытностью, с решимостью — я не имел ни власти, ни права на оную; мог только действовать чрез других, из одного доверия ко мне обращавшихся, без уверенности, что совету моему последуют; и притом чувствовал, что тайну подобной важности должно было наитщательнейше скрывать от всех, даже от матушки, дабы её не испугать, или преждевременно заговорщикам не открыть, что замыслы их уже не скрыты от правительства. К которому мне было обратиться — одному, совершенно одному без совета!
Граф Милорадович казался мне, по долгу его звания, первым, до сведения которого содержание сих известий довести должно было, князь Голицын, как начальник почтовой части и доверенное лицо Императора Александра, казался мне вторым. Я их обоих пригласил к себе, и втроём принялись мы за чтение приложений к письму. Писанные рукою генерал-адъютанта графа Чернышёва для большей тайны, в них заключалось изложение открытого обширного заговора, чрез два разных источника: показаниями юнкера Шервуда, служившего в Чугуевском военном поселении, и открытием капитана Майбороды, служившего в тогдашнем 3 пехотном корпусе. Известно было, что заговор касается многих лиц в Петербурге и наиболее в Кавалергардском полку, но в особенности в Москве, в главной квартире 2-й армии и в части войск, ей принадлежащих, а также в войсках 3 корпуса. Показания были весьма неясны, неопределительны; но однако ещё за несколько дней до кончины своей покойный Император велел генералу Дибичу, по показаниям Шервуда, послать полковника лейб-гвардии Измайловского полка Николаева (Николаев был полковником лейб-гвардии казачьего полка) взять известного Вадковского, за год выписанного из Кавалергардского полка. Ещё более ясны были подозрения на главную квартиру 2 армии, и генерал Дибич уведомлял, что вслед за сим решился послать графа Чернышёва в Тульчин, дабы уведомить генерала Витгенштейна о происходящем и арестовать князя С.Волконского, командовавшего бригадой, и полковника Пестеля, в оной бригаде командовавшего Вятским полком.
Подобное извещение, в столь затруднительное и важное время, требовало величайшего внимания, и решено было узнать, кто из поименованных лиц в Петербурге, и не медля их арестовать; а как о капитане Майбороде ничего не упоминалось, а должно было полагать, что чрез него получатся ещё важнейшие сведения, то решился граф Милорадович послать адъютанта своего генерала Мантейфеля к генералу Роту, дабы, приняв Майбороду, доставить в Петербург. Из петербургских заговорщиков по справке никого не оказалось налицо: все были в отпуску, а именно — Свистунов, Захар Чернышёв и Никита Муравьёв, что более ещё утверждало справедливость подозрений, что они были в отсутствии для съезда, как в показаниях упоминалось. Граф Милорадович должен был верить столь ясным уликам в существовании заговора и в вероятном участии и других лиц, хотя об них не упоминалось; он обещал обратить всё внимание полиции, но всё осталось тщетным и в прежней беспечности.
Наконец наступил роковой для меня день. По обыкновению обедали мы вдвоём с женой, как приехал Белоусов. Вскрыв письмо брата, удостоверился я с первых строк, что участь моя решена, — но что единому Богу известно, как воля Константина Павловича исполнится, ибо вопреки всем нашим убеждениям решительно отказывал в новом акте, упираясь на то, что, не признавая себя Императором, отвергая присягу, ему данную, как такую, которая неправильно ему принесена была, не щитает себя в праве и не хочет другого изречения непреклонной своей воли, как обнародование духовной Императора Александра и приложен[ного] к оному акта отречения своего от престола. Я предчувствовал, что, повинуясь воле братней, иду на гибель, но нельзя было иначе, и долг повелевал сообразить единственно, как исполнить сие с меньшею опасностью недоразумений и ложных наветов. Я пошёл к матушке и нашёл её в том же убеждении, но довольною, что наступил конец нерешимости.
Изготовив вскорости проект манифеста, призвал я к себе М.М.Сперанского и ему поручил написать таковой, придерживаясь моих мыслей; положено было притом публиковать духовную Императора Александра, письмо к нему Константина Павловича с отречением и два его же письма — к матушке и ко мне как к Императору. Прибавить о Ростовцеве [Вписано между строк].
В сих занятиях прошёл вечер 12 декабря. Послано было к Михаилу Павловичу, дабы его воротить, и надежда оставалась, что он успеет воротиться на другой день, то есть в воскресенье 13-го числа. Между тем весть о приехавшем фельдъегере распространилась по городу, и всякий убедился в том, что подозрения обратились в истину.
Гвардией командовал генерал Воинов, человек почтенный и храбрый, но ограниченных способностей и не успевший приобресть никакого веса в своём корпусе. Призвав его к себе, поставил его в известность воли Константина Павловича и условился, что на другой же день, то есть в понедельник, соберёт ко мне всех генералов и полковых командиров гвардии, дабы лично мне им объяснить весь ход происходившего в нашей семье и поручить им растолковать сие ясным образом своим подчинённым, дабы не было предлога к беспорядку. Требован был также ко мне митрополит Серафим для нужного предварения и, наконец, князь Лопухин, с которым условлено было собрать Совет к 8 часам вечера, куда я намерен был явиться вместе с братом Михаилом Павловичем как личным свидетелем и вестником братней воли.
Но Богу угодно было повелеть иначе. Мы ждали Михаила Павловича до половины одиннадцатого ночи, и его не было. Между тем весь город знал, что Государственный Совет собран, и всякий подозревал, что настала решительная минута, где томительная неизвестность должна кончиться. Нечего было делать, и я должен был следовать один.
Тогда Государственный Совет сбирался в большом покое, который ныне служит гостиной младшим моим дочерям. Подойдя к столу, я сел на первое место, сказав:
— Я выполняю вoлю брата Константина Павловича.
И вслед за тем начал читать манифест о моём восшествии на престол. Все встали, и я также. Все слушали в глубоком молчании и по окончании чтения глубоко мне поклонились, при чём отличился Н.С.Мордвинов, против меня бывший, всех первый вскочивший и ниже прочих отвесивший поклон, так что оно мне странным показалось.
Засим должен был я прочесть отношение Константина Павловича к князю Лопухину, в котором он самым сильным образом выговаривал ему, что ослушался будто воли покойного Императора Александра, отослав к нему духовную и акт отречения и принеся ему присягу, тогда как на сие права никто не имел.
Кончив чтение, возвратился я в занимаемые мною комнаты, где ожидали меня матушка и жена. Был 1-й час и понедельник, что многие считали дурным началом. Мы проводили матушку на её половину, и хотя не было ещё объявлено о моём вступлении, комнатные люди матушки, с её разрешения, нас поздравляли”.
Таковы детали затянувшегося отречения Константина Павловича, случившегося не без участия императора Александра I.Но есть предложение взглянуть на интригу не с позиции Николая и восстания декабристов, которое собой заслонило всё остальное. А с точки зрения ситуации, заслуживающей оценки, как династический кризис, потому что на момент междуцарствия сложилась занимательнейшая комбинация интересантов помимо двух братьев и их матери.
Исходить из того, что участие в борьбе за престол вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны оказалось существенным, я не стану. Но и отрицать проклюнувшуюся надежду, а вдруг что-то ей тут обломится, не возьмусь. Поддержкой честолюбивых амбиций стареющей вдовы Павла I, в прошлом Виртембергской принцессы, была так называемая “немецкая” партия из её окружения. Кто такие? Родной брат императрицы Александр Виртембергский (главноуправляющий ведомством путей сообщения) и Е.Ф.Канкрин, также германского происхождения (министр финансов). Сторонниками Марии Фёдоровны были председатель Государственного совета П.В.Лопухин и его заместитель А.Б.Куракин. Удачной фигурой она виделась и основным пайщикам Российско-Американской компании. Те видели в ней, а не в Николае, своего “агента влияния”, способного поддержать грандиозную русскую экспансию в Северную Америку, в Калифорнию, на Гаити, Сандвичевы (Гавайские) острова. Для осуществления своих грандиозных планов. К этим финансовым вельможно-аристократическим кругам можно добавить военного генерал-губернатора Петербурга М.А.Милорадовича.
Мария Фёдоровна, как и Николай Павлович, рассчитывала выиграть время, надеясь изменить ситуацию в свою пользу. Но после принесения ему присяги в Петербурге Константин понял, что Николай его переиграл. Позже Н.К.Шильдер, историк сдержанный на страницах своего труда, сделал запись на полях книги М.А.Корфа: “Николай отказывался от престола потому, что не верил, чтобы Константин Павлович отказался от такого лакомого куска”. Из чего следует, что Николай всё же глядел на Российскую корону как на лакомый кусок.
Продолжать заниматься вытаскиванием Константина из Варшавы уже не было ни времени, ни сил, ни целесообразности. И без того ситуация позволила заговорщикам, до выступления которых оставались считанные часы, внушить солдатам, что, пойдя против брата-цесаревича, Николай пошёл против закона, что оказалось... на пользу Николаю.
Накануне восстания, 13 декабря, в Доме Российско-Американской компании, в котором находилась квартира К.Ф.Рылеева, ставшая штаб-квартирой заговорщиков, у группы из них возникла идея сыграть ва-банк. Рылеев и Трубецкой задумали осуществить захват дворца, арест императорской фамилии, тем самым совершить переворот. Они планировали сыграть на опережение других противников Николая. Их главной силой должен был стать Гвардейский морской экипаж. Тем самым бунт обрёл самостоятельность и, значит, вышел из зависимости от “немецкой партии” Марии Фёдоровны и владельцев Российско-Американской компании. Прямо или косвенно с компанией были связаны многие из будущих декабристов: Я.И.Ростовцев, К.Ф.Рылеев, С.П.Трубецкой, Н.А.Бестужев, Д.И.Завалишин, В.И.Штейнгейль, Г.А.Перетц, А.П.Арбузов.
“Партия” Марии Фёдоровны осталась в меньшинстве. Милорадович со своими 60 тысячами штыков в кармане первый понял, что его роль уже никого не интересует. Есть мнение, что 14 декабря он попытался как бы реабилитировать себя.
Получалось, что “противники” Николая, члены семейного клана, породив династический кризис, боролись меж собой каждый за себя. И только у Николая Павловича был беспроигрышный козырь. Он боролся с заговорщиками, защищая не столько личные права на престол, сколько саму идею самодержавной власти.
За 13 декабря, как известно, последовало трагическое 14 декабря.
Будем честны, с того момента, как Николай взял на себя ответственность, он прекрасно осознавал всю опасность ситуации. В тот день он сказал личному другу генерал-адъютанту, командиру гвардейской кирасирской дивизией Александру Христофоровичу Бенкендорфу: “Сегодня вечером, может быть, нас обоих не будет более на свете, но, по крайней мере, мы умрём, исполнив наш долг. <...> Четырнадцатого я буду государь или мёртв”.
Вновь собранный в ночь с 13-го на 14 декабря в срочном порядке Государственный Совет выслушал подготовленный Михаилом Михайловичем Сперанским Манифест о восшествии Николая Павловича на престол в полном молчании. Зачитывал его сам Николай твёрдым, решительным голосом. Опасность, нависшая над ним, над его семьёй, над государством, не позволяла держать себя иначе. Это была тональность Императора, возразить которому никто не посмел. После того, как он закончил читать Манифест, члены Совета молча поклонились новому Императору.
Рано утром 14 декабря Николай Павлович, поговорив с женой и матерью, направился на встречу с высшим офицерским составом гвардии, который был вызван в Зимний дворец. Там он столь же твёрдо и решительно зачитал им завещание императора Александра, отречение Константина и Манифест, согласно которому провозглашал себя Императором Российской Империи: “Государь Император, изъявляя Своё согласие на отречение Цесаревича Константина Павловича, признаёт Наследником Нас...”
“У кого-нибудь имеются сомнения в прочитанном?” — новоявленный император обвёл собравшихся внимательным взглядом. Он был решителен и внешне спокоен.
Сомнений ни у кого не было. Военачальники принесли Николаю Павловичу присягу. Генералы отдельных частей присягнули ему, находясь в Главном штабе. Признание его законным монархом было таким же единодушным. Также единодушно присягнули Сенат и Синод.
20 декабря 1825 года Манифест был обнародован:
“Божией милостью Мы, Николай Первый, Император и Самодержец Всероссийский, и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всем верным Нашим подданным.
В сокрушении сердца, смиряясь пред неисповедимыми судьбами Всевышнего, среди всеобщей горести, Нас, Императорский Наш Дом и любезное Отечество Наше объявшей, в едином Боге Мы ищем твёрдости и утешения. Кончиною в Бозе почившего Государя Императора Александра Павловича, любезнейшего Брата Нашего, Мы лишилися Отца и Государя, двадцать пять лет России и Нам благотворившего.
Когда известие о сём плачевном событии в 27-й день ноября месяца до Нас достигло, в самый первый час скорби и рыданий Мы, укрепляясь духом для исполнения долга священного и следуя движению сердца, принесли присягу верности старейшему Брату Нашему, Государю Цесаревичу и великому князю Константину Павловичу, яко законному, по праву первородства, Наследнику престола Всероссийского.
По совершении сего священного долга известились Мы от Государственного совета, что в 15-й день октября 1823 года предъявлен оному, за печатью покойного Государя Императора, конверт с таковою на оном собственноручною Его Величества надписью: Хранить в Государственном совете до Моего востребования, а в случае Моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия в чрезвычайном Собрании; что сие Высочайшее повеление Государственным советом исполнено и в оном конверте найдено:
1) Письмо Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича к покойному Государю Императору от 14 января 1822 года, в коем Его Высочество отрекается от наследия престола, по праву первородства Ему принадлежащего;
2) Манифест, в 16-й день августа 1823 года собственноручным Его Императорского Величества подписанием утверждённый, в коем Государь Император, изъявляя Своё согласие на отречение Цесаревича и великого князя Константина Павловича, признаёт Наследником Нас, яко по Нём старейшего и по коренному закону к наследию ближайшего. Вместе с сим донесено Нам было, что таковые же акты и с тою же надписью хранятся в Правительствующем сенате, Святейшем синоде и в Московском Успенском соборе.
Сведения сии не могли переменить принятой Нами меры. Мы в актах сих видели отречение Его Высочества, при жизни Государя Императора учинённое и согласием Его Величества утверждённое; но не желали и не имели права сие отречение, в своё время всенародно не объявленное и в закон не обращённое, признавать навсегда невозвратным. Сим желали Мы утвердить уважение Наше к первому коренному Отечественному закону: о непоколебимости в порядке наследия престола.
И вследствие того, пребывая верными присяге, Нами данной, Мы настояли, чтобы и всё государство последовало Нашему примеру; и сие учинили Мы не в пререкание действительности воли, изъявленной Его Высочеством, и ещё менее в послушание воли покойного Государя Императора, общего Нашего отца и благодетеля, воли для Нас всегда священной, но дабы оградить коренной Закон о порядке наследия престола от всякого прикосновения, дабы отклонить самую тень сомнения в чистоте намерений Наших, и дабы предохранить любезное Отечество Наше от малейшей, даже и мгновенной, неизвестности о законном его Государе.
Сие решение, в чистой совести пред Богом Сердцеведцем Нами принятое, удостоено и личного Государыни Императрицы Марии Феодоровны, любезнейшей родительницы Нашей, благословения.
Между тем горестное известие о кончине Государя Императора достигло в Варшаву прямо из Таганрога 25 ноября, двумя днями прежде, нежели сюда. Пребывая непоколебимо в намерении Своём, Государь Цесаревич и великий князь Константин Павлович на другой же день от 26 ноября, признал за благо снова утвердить оное двумя Актами, Любезнейшему Брату Нашему великому князю Михаилу Павловичу для доставления сюда вручёнными. Акты сии суть следующие:
1) Письмо к Государыне Императрице, любезнейшей родительнице Нашей, в коем Его Высочество, возобновляя прежнее Его решение и укрепляя силу оного грамотою покойного Государя Императора, в ответ на письмо Его Высочества, во 2-й день февраля 1822 года состоявшегося, и в списке при том приложенное, снова и торжественно отрекается от наследия престола, присваивая оное в порядке, коренным Законом установленном, уже Нам и потомству Нашему;
2) Грамота Его Высочества к Нам; в оной, повторяя те же самые изъявления воли, Его Высочество даёт Нам титул императорского величества; Себе же предоставляет прежний Титул Цесаревича и именует Себя вернейшим Нашим подданным.
Сколь ни положительны сии акты, сколь ни ясно в них представляется отречение Его Высочества непоколебимым и невозвратным, Мы признали однако же чувствам Нашим и самому положению дела сходственным приостановиться возвещением оных, доколе не будет получено окончательное изъявление воли Его Высочества на присягу, Нами и всём Государством принесённую.
Ныне получив и cиe окончательное изъявление непоколебимой и невозвратной Его Высочества воли, возвещаем о том всенародно, прилагая при сём:
1) Грамоту Его Императорского Высочества Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича к покойному Государю Императору Александру Первому;
2) Ответную Грамоту Его Императорского Величества;
3) Манифест покойного Государя Императора, отречение Его Высочества утверждавшей и Нас Наследником признающим;
4) Письмо Его Высочества к Государыне Императрице, Любезнейшей Родительнице Нашей;
5) Грамоту Его Высочества к Нам.
В последствие всех сих актов и по коренному закону империи о порядке наследия, с сердцем, исполненным благоговения и покорности к неисповедимым судьбам Промысла, Нас ведущего, вступая на Прародительский Наш Престол Всероссийской Империи и на нераздельные с ним Престолы Царства Польского и Великого Княжества Финляндского, повелеваем:
1) Присягу в верности подданства учинить Нам и Наследнику Нашему Его Императорскому Высочеству Великому Князю Александру Николаевичу, Любезнейшему Сыну Нашему;
2) Время вступления Нашего на Престол считать с 19-го ноября 1825 года.
Наконец Мы призываем всех Наших верных подданных соединить с Нами тёплые мольбы их ко Всевышнему, да ниспошлёт Нам силы к понесению бремени, Святым Промыслом Его на Нас возложенного; да укрепит благие намерения Наши жить единственно для любезного Отечества, следовать примеру оплакиваемого Нами Государя; да будет Царствование Наше токмо продолжением Царствования Его, и да исполнится всё, чего для блага России желал Тот, Коего священная память будет питать в Нас и ревность и надежду стяжать благословение Божие и любовь народов Наших.
Дан в Царствующем граде Санкт-Петербурге, в двунадесятый день декабря месяца, в 1825-е лето от Рождества Христова, Царствования же Нашего в первое.
На подлинном подписано собственною Его Императорского Величества рукою так:
НИКОЛАЙ”.
Но 19 декабря он той же рукой вынужден был подписать “Высочайший Манифест о произшедшем бунте в Санкт-Петербурге 14 Декабря”.
Это была первая, если хотите, веха царской карьеры.
“ЗЛОУМЫШЛЕННИКИ”
С доносом унтер-офицера 3-го Уланского полка обрусевшего англичанина Шервуда, из которого следовало, что в России существует обширный антиправительственный заговор с задействованием армейских частей, что среди целей бунта насильственное устранение правящей династии и введение в России республиканского правления, переданным императору Александру незадолго до его кончины, Николай смог ознакомиться уже тогда, когда механизм неповиновения уже был запущен.
Так таинственная и запутанная история с вопросом о престолонаследии, которая возникла по инициативе и по вине самого Александра I, вступила в фазу, когда его брат Николай должен был в полной мере вкусить, что такое власть.
Задумываемся ли мы, каких она требует жертв от человека? Требуя чего-то от него, осознаём ли, какие жестокие предъявляет к нему власть требования? Ожидая от человека во власти выполнения своего долга перед народом, Отечеством, что традиционно, привычно и охотно декларирует любая власть, понимаем ли самое сокровенное, для большинства тайное предназначение власти? Какое, спросите вы.
Право на существование имеет лишь та власть, которая соответствует смыслу её существования. То есть способная защищать интересы своего класса, сословия, клана, умеет любыми путями сохранить её за собой: создать когорту убеждённых сторонников, которые, если надо, найдут в себе силы подавить противников.
И ещё, придя во власть, человек должен подчинить интересы общественные интересам личным и сделать это так, чтобы всё выглядело совсем наоборот. Немалое количество желающих заполучить власть именно этим она и притягивает. Быть во власти — самое сильное искушение. Что и говорить, пребывание во власти требует искусства тонко лавировать и цинично обманывать, притворяться и жестоко карать, обладать многими другими не всегда “сладкими” качествами, без которых во власти не прожить.
Но другие именно за это же власти не жаждут, нисколько не желая вкушать её сладкие и такие страшные плоды.
Проходят десятилетия, уже сложившиеся в два столетия, но они, кажется, не приблизили нас к пониманию масштабной и загадочной исторической драмы России, которая породила раздвоенное общественное сознание. Часть людей провозгласила блестящих офицеров армии-победительницы Отечественной войны 1812 года героями, истинными патриотами, которые, сочтя, что власть в слабых самодержавных руках ведёт Россию в пропасть, задумали восстание. Для них декабристы с их жёнами, поехавшими вслед за ними в Сибирь, стали одной из советских икон, на которых взращивались молодые поколения.
С таким подходом согласны не все. От противоположной стороны мы слышим про маниловские легенды о декабристах как о защитниках “униженных и оскорблённых”. Без скидок на “души прекрасные порывы” мятежников видят изменниками присяги, по сути, предателями.
Нам не обойтись без обращения к этой теме. И вопросов здесь по сей день больше, чем ответов. Да и даваемые ответы зачастую не просто несхожие, а нередко полны противоречий и взаимоисключающих выводов. То, что для одних было взлётом, для других — провалом. Точь-в-точь как позже, когда делили людей на “красных” и “белых”, поминая ещё и “зелёных”. Каждая эпоха рисовала разные портреты одних и тех же людей, писала меняющуюся историю, открывала новые грани личностей, которые соответствовали или не соответствовали короткому четвертьвековому отрезку русской действительности, вобравшей в себя массу исторических крутых перемен.
Мы до сих пор не ответили себе на вопрос, как могло случиться, что это событие воспринимается одновременно:
как подвиг во имя счастья людей, хотя о них “герои” меньше всего и думали;
как мятеж реформаторов, бунт инакомыслящих, хотя они и по отношению друг к другу были инакомыслящими;
как причудливая историческая чехарда политических пристрастий и семейных симпатий и антипатий;
как занимательный пазл: великой трагедии революции и грубо сработанного макета гражданской войны, осознанного деяния, повлёкшего общественно опасные последствия и элементарное предательство ближайших сотоварищей;
как праздник непослушания, который подвёл итоги дней, когда по традиции екатерининского правления большие должности занимали крупные личности, богатыри 1812 года: Раевский, Ермолов, Кутузов, Милорадович;
как заговор аристократов, затеявших дворцовый переворот, корни которого уходят к 1815 году, когда несколько офицеров прониклись революционными учениями;
как бунт весьма неоднородной публики, которая ни спланировать толком ничего не смогла (вместо планов были точки сближения), ни осуществить задуманное;
как истечение времени победителя Наполеона и мстительного гонителя Пушкина, государя, бывшего Аракчееву мечтательным, а Карамзину меланхолическим другом, царя, любившего себя, но переступившего через кровь отца, человека, которого называли “джентльменом” и “либералом”, много обещавшего, мало сделавшего;
как конец той эпохи русской жизни, в которой действующие лица и их окружающие, знакомые и незнакомые, выросли.
Желающим вникнуть в хронологию и мотивы отношения к декабристам от окончания процесса над ними до развала СССР можно предложить познакомиться с большой и серьёзной статьёй историка Ольги Эдельман “Миф о декабристах”. Ответ на вопросы “Почему на протяжении 150 лет они оставались героями почти для всех слоёв российского общества? Каким образом восхищение декабристами стало своего рода общественным консенсусом?” получить сможете.
А действительно, что это было? Печальное происшествие? Эпизод, когда горсть непокорных дерзнула “противостать общей присяге, Закону, власти, военному порядку и убеждениям”? И власти надлежало употребить силу, чтоб рассеять и образумить сие скопище заблудших и злоумышленников. Первых обольстили, и они “были уверены, что защищают Престол”. Другие же вероломно “желали и искали, пользуясь мгновением, исполнить злобные замыслы, давно уже составленные, давно уже обдуманные, давно во мраке тайны между ими тлевшиеся и отчасти токмо известные Правительству; испровергнуть Престол и Отечественные Законы, превратить порядок Государственный, ввести безначалие”. Какими средствами? — Убийством.
Таким представил разбор “матрицы революции” Николай Первый в своём Манифесте. И обнародовал свою цель: истребить зло, давно уже гнездившееся во всём его пространстве, во всех его видах, “очистить Русь Святую от сей заразы, извне к НАМ занесённой”.
Прав он был или нет, заявив о необходимости провести “навсегда резкую и неизгладимую черту разделения между любовию к Отечеству и страстию к безначалию, между желаниями лучшего и бешенством превращений”? Попробуем разобраться.
Ушли годы, когда ни для кого не было тайной, что ты член Тайного общества, когда быть гражданином было в почёте, носить звание “карбонария” — лестным, а в обществе ценилась независимость мнений и поступков, когда в товарищеской пирушке обычное дело — тост за свободу. Никто не знал, что шло на смену и станет ли будущее счастливым. И потому подрастающие материалисты и рационалисты, не ограничиваясь тостами, устремлялись за свободой на баррикады.
Чтобы понять исторический смысл происходившего, придётся немного отступить в значимый этап в истории России, получивший название “золотого века”.
Он проявился, когда в Европе зазвучала могучая проповедь французских просветителей Вольтера и Дидро, Руссо и Монтескье. Екатерина II была одной из тех, кто верно оценил неодолимость и историческую обоснованность просветительской идеологии. Но, с одной стороны, она прекрасно поняла всю утопичность передовых идей Запада для российской действительности. С другой — нужно признать, что Екатерина Великая одна из первых поняла, какую зажигательную и разрушительную силу таили в себе сочинения Вольтера. Сама или не без помощи верного Потёмкина*, который озабоченно писал императрице о последователях французов: “...обояющие слепые умы народные мнимою вольностью, умножаются”, предупреждая, что “игры в вольтерьянство” добром не кончатся.
Робкие попытки императрицы изменить законополагающую основу страны, где мощь консервативного дворянства, бюрократии и слабость третьего сословия в совокупности с засильем крепостного права определяли “физиономию” многонациональной России, натолкнулись на мощное сопротивление. Тем временем в стране шла радикализация общества, прежде всего молодёжи, как разночинной, так и дворянской. Бунт становился священной традицией. Смысл человеческого бытия смещался от понимания трудности эволюционного движения к счастью и верности человека традиционным идеалам — к революционному пути развития и переустройству всего человечества.
Ещё совсем недавно по меркам истории, в советскую пору, каждый, кто в годы самодержавия в той или иной формы выступал против царской власти как таковой, признавался великой личностью. Поэтому мы знаем имя яркого публициста и просветителя XVIII века Новикова.
Мы превозносили — ведь они приближали революцию — молодых благородных дворян, офицеров, которые, сделав глоток европейского воздуха свободы и будучи патриотами, захотели изменить несправедливое положение вещей в России посредством вооружённого восстания. Гордились славной плеядой декабристов и их жён, которых Некрасов воспел в поэме “Русские женщины. Княгиня Трубецкая. Княгиня М.Н.Волконская”.
На школьных уроках мы усваивали, что Радищев, взглянув окрест себя, отчего душа его страданиями человечества уязвлена стала, бросил вызов деспотическому русскому самодержавию. Мы понимали: пока существовало крепостное право, автоматически в царе, его окружении и дворянах в целом следует видеть злодеев-крепостников, деспотов, угнетающих простой народ. Мы возвеличивали романтику революционной борьбы.
Так было позже, а тогда Екатерина II в Указе от 4 сентября 1790 года Радищева признала виновным в преступлении присяги и должности подданного. Преступлением признавалось издание книги, “наполненной самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу начальников и начальства и наконец оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской”.
Виновный, роман которого “Путешествие из Санкт-Петербурга в Москву” (1790) выдвинул на первый план традицию радикализма в русской литературе, был приговорён к смертной казни. Но “по милосердию и для всеобщей радости” смертная казнь заменена ссылкой в Сибирь. В это время А.Н.Радищеву около сорока лет. Он занимал пост директора Санкт-Петербургской таможни, был отцом семейства, пользовался репутацией образованного и одарённого человека.
Безусловно, время, известное нам по именам Ивана Рахманинова и вместе с ним Ивана Крылова, несколько раньше Николая Новикова, чуть позже Александра Радищева, ещё не было тем временем, когда революционеры росли как грибы. Но ведь кто-то приближал дни торжества принципа политической целесообразности и правосознания! Не обращая внимания на то, что революция с её республиканскими ценностями не помешала превратить Францию в империю под флагом французского национализма, который устремился завоёвывать провозглашаемое “братство народов”.
Неудачная попытка мятежа-переворота, получившая название “восстание декабристов”, традиционно считается началом революционных традиций. Истоком такого суждения, полагаю, стала знаменитая ленинская формула. Но ещё задолго до декабристов, разбуженного ими Герцена, который развернул революционную агитацию, и начал звонить его “Колокол” в Лондоне, сказала своё слово питерская четвёрка. Оно, надо признать, было тогда услышано.
Однако современная историография как-то неуверенно и настороженно, отмечая, что во внутренней политике Екатерины II происходил отход от первоначальных либеральных идей, понимание исторического момента предлагает сконцентрировать на происходящем усилении реакционных черт. И среди первых подтверждений этому фигурируют преследование Н.Новикова и А.Радищева, запрет на издание вольнодумных произведений и т.п.
Выходит, век Екатерины II характеризуется как вторая (после Петра I) и небезуспешная попытка европеизировать и модернизировать российское государство и общество и одновременно мрачное время в границах того же государства усиления крепостничества и проведения репрессий.
Что касается первого, тут всё понятно. Внешняя политика России, которая отвечала национальным интересам, расширение государственных границ империи, права и свободы, щедро пожалованные дворянству и некоторым другим сословиям, дали основание периоду правления Екатерины II получить название “золотого века”.
В то же время усилилась крепостная зависимость крестьянского сословия от помещиков. Крепостные, лишённые своих личных и гражданских прав, стали для их владельцев просто товаром, которым они могли распоряжаться по своему усмотрению. В те благословенные для дворян дни проявилось нарушение мира между сословиями и возникла “традиция ущемлённости и ощущение, что если ты — со своим народом против Запада, в этом есть не только что-то невыгодное, но даже унизительное”.
Заметим, сегодня, столетия спустя, мы, пожалуй, при всём желании не способны ответить на два простых и тем не менее архисложных вопроса. Мы не можем уяснить: что значила для Европы, России, для всего мира революция во Франции? И какая была разница в восприятии происходившего где-то там, в далёком Париже, каким-нибудь российским чиновником из бедных дворян, простолюдином и императрицей?
Меж тем Екатерина II примеряла парижские события на себя. Выстраивалась чёткая закономерность: сначала — энциклопедисты и философия Просвещения, а потом, как их логичное продолжение, революция и гильотина. Нечто библейское: началом служило слово. И она стала бороться с причиной. Так она оказалась в лагере яростных противников Вольтера, убеждённых, что человек, рьяно ратовавший за законность и справедливость, не может не быть скрытым “якобинцем”.
Не обойтись без вопроса: насколько Екатерина II была права в своих опасениях?
Мысль, что наша цель — “быть европейцами”, она ведь не сегодня родилась. И даже не в пушкинскую, а в петровскую эпоху, когда возникло ”расслоение народа” и появилось глубоко укоренившееся в русском обществе недоверие между правящим классом и населением государства. Англоманы, искренне хотевшие “в Пензе сделать Лондон” — в масштабах всей страны, франкоманы, даже д’ома говорящие по-французски и не знающие русского языка — стали нормой.
Но уже тогда инакомыслящие, то есть не стремящиеся мыслями и желаниями стать похожими на цивилизованных и просвещённых представителей истинной культуры Запада (ну конечно, там рай), вынуждены были выслушивать не только обвинения в нежелании мерить всё по эталонной европейской мерке (ведь в Европе всецело властвуют передовые идеи), но и сопутствующие требования предать забвению собственную историю и традиции своего народа (потому что сколько же можно быть лапотниками?)
Радищев виселицы избежал. Хотя звание первого в русской истории революционера ему присвоено было. Смертной казни (через сожжение) подвергли конфискованный тираж его книги. Сам автор через несколько недель после ареста узнал, что по случаю мира со Швецией ему даровано “прощение” и он ссылается в Восточную Сибирь сроком на десять лет. В цепях до места назначения ему предстояло добираться около года. Вести из Парижа в Москву доходили всё же быстрее.
Последнее пугало императрицу больше, потому что она своими глазами видела, что в России всё настойчивее звучали голоса в защиту либерально-гражданских ценностей. Беспечной Екатерина Великая никогда не была. Какой-то опыт, который и через несколько веков будет назидателен для человеческого рода, у неё, безусловно, наличествовал. Спокойно наблюдать, как атмосфера уже дышала тем, что позже, собственно, и произошло, как потихоньку идёт внедрение чужеродной идеологии, начинается работа по промыванию мозгов, потому что такова была задача концепции идей перестройки постреволюционного мира, она не стала. У неё был отлично развит инстинкт самосохранения.
По сию пору и о декабристах, наследниках Вольтера, Дидро, и их российских последователях многим привычнее писать, что “одолев сильнейшего врага Наполеона в Отечественной войне 1812 года, пройдя через всю Европу, фактически покорённую русским оружием, сыны знатнейших русских дворянских родов имели возможность сравнить быт и правовое положение европейцев со всеми ужасами и мраком кондового российского крепостничества”.
То есть находятся причины внутренние, а по поводу внешних — лишь отдельные ссылки. Война с Пугачёвым показала, что “общее благо не для всех”. А Радищев — “бунтовщик хуже Пугачёва” стало цитатой на все времена. Разговоры про господство просветительской идеологии применительно к истокам русской революции закончились, по сути не начавшись.
Но часы тикали. Новиков и Радищев, повторю, были как раз теми, кто запустил механизм вывода России на революционный путь. Когда дали о себе знать декабристы, это уже было не о литературе. Это давно стало про политику. В конечном счёте всё зацикливается на главном понятии — “самодержавии”. Можно сказать иначе: вопрос стоял о власти.
Неудачное восстание декабристов привычно считается и почитается началом организованной борьбы с российским самодержавием, его тиранией и крепостническим угнетением. Почему этот бунт постигла неудача? Опять же подсказка от Ленина: тиражируемая цитата из его статьи “Памяти Герцена”: “Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа”. Словно о народе были их думы. Тем не менее крах бунта до сих пор мотивируется тем, что он был основан на идее облагодетельствования народа России со стороны высших дворянских родов. В реальности именно общих мнений относительно судеб России как государства и его населения у них не было.
Потом сказал своё слово Герцен и далее по ленинской формуле.
Хотите вы этого или нет, но к чему это привело, мы можем наблюдать сегодня, когда свобода оборачивается вседозволенностью, нравственной раздвоенностью, равенство — прекраснодушием, утратой традиционных исторических и культурных ценностей, братство — эгоизмом, экономической зависимостью. И эта “вилка” понятий, с которых когда-то начиналось, и тех, в которые их переформатировали, давно стала знаковым индикатором “свой-чужой”.
И в таком случае правота Екатерины II в своих опасениях, что устремление к свободе, равенству, братству, существующее в атмосфере двойной морали, обернётся отторжением моральных ценностей, совпала с государственными интересами. У меня, однако, есть невзрачный вопрос, так мимоходом: чем в те времена, когда уже игра шла по-крупному, руководствовалась императрица, определяя меру наказания Радищеву и Новикову? Николай I поступил круче. Но отвечать на этот вопрос, как известно, придётся буквально каждому из последующих правителей страны, находившихся на вершине власти. У всех появлялись новые реальные персонажи с несвоевременными словами и несвоевременной правдой. Соответственно споры о том, почему столь жёстко или, наоборот, почему так мягко обошлась власть с вольнолюбивым инакомыслящим, имеют схоластический смысл — всё зависит от поставленных задач с обеих сторон.
Какую задачу поставил перед собой Николай I, взяв власть в руки, мы знаем из его Высочайшего Манифеста от 19 декабря. Сформулировано чётко и ясно.
Можно встретить мнение, что восстание 14 декабря 1825 года на Петровской (Сенатской) площади в Петербурге, арест заговорщиков по всей России, среди которых были и представители самых титулованных русских дворянских фамилий, стали неожиданностью для многих. Так ли это?
Не стану даже говорить, что ситуация нарастания кризиса крепостного хозяйства и консолидация дворянства, со страхом и ненавистью воспринимавшего всякие разговоры о реформировании государственного устройства России, об ограничении самодержавной власти, о ликвидации крепостного права в стране, уже предопределяли назревание масштабного антиправительственного заговора, исходящего из желания опрокинуть существующий порядок вещей.
Попытаюсь донести до читателя восприятие сумятицы в структурах власти и поведения лиц, задействованных в событиях, о которых идёт речь, человеком не сторонним и находящимся пусть не в центре, но очень приближенно к происходящему. Читаем отрывок из письма императрицы Елизаветы Алексеевны к матери (Амалия Гессен-Дармштадтская). Датировано оно 22 февраля 1826 г. Написано уже вдовой Императора Александра I в Таганроге незадолго до своей собственной смерти:
“Вы спрашивали, знала ли я об отречении великого князя Константина. Да, я знала, что он уже давно о нём объявил, знала в своё время и то, что обнародованные теперь письма действительно были написаны. Но вместе со многими я думала, что, когда время придёт, он не исполнит того, что говорил.
Будучи уверена, что не увижу сей жестокой минуты, я мало об этом думала и не знала, что существует акт, облечённый в столь строго-законную форму. Мой Государь (Александр Павлович. — А.Р.) считал, что все затруднения, связанные с неизвестностью престолонаследия, им предотвращены; всю же беду вызвала поспешность Николая, которую хочу приписать только излишнему его усердию.
Он знал о существовании “формального акта”; кроме того, несколько часов спустя по прибытии печального извещения, Совет вскрыл копию акта, хранящуюся в Сенате. Следовало не торопиться с приведением к присяге Константину; но, как Николай действовал стремительно, то Совет потерял голову и, казалось, будто смеются над присягами.
Мне было известно, какое это произвело впечатление на многих. Некоторые говорили: “Как же мы можем давать две присяги, при том произносить вторую, не будучи освобождены от первой?” Поэтому и полк, восставший первым, ошибся, думая, что партия, благоприятствующая Николаю, хотела захватить власть над Константином, которого они считали законным государем.
Странно, что вообще государем предпочитали иметь Константина. Свидетель-очевидец, имеющий возможность судить о виденном, говорил мне, что если бы в этот день, 14-го декабря, не поспешили приказать стрелять в бунтовщиков, то ещё несколько полков готовы были к ним присоединиться. Но, великий Боже! Что за начало царствования, когда первый сделанный шаг — “приказ стрелять картечью в подданных”.
Говорят, Николай это почувствовал и, уже отдав приказ, ударил себя в лоб, говоря: “Какое начало!” Дай Бог, чтоб это чувство оставило в нём глубокий след. Это может быть для него полезно. Да, матушка, вы правы, будь он (Александр Павлович) жив, никогда бы этот заговор не вспыхнул; он внушал им слишком большой страх, и сумел бы подавить заговор, в этом все убеждены. Ему был известен этот план безмозглых (не могу иначе смотреть на это), который далеко ещё у них не созрел.
Он следил за его нитями и быстро бы пресёк их без того (в этом я уверена), чтобы кто-либо о том подозревал, кроме посвящённых в дело чиновников. Какой-то полковник должен был быть первым консулом, другой генералиссимусом и т.д.; было что-то вроде детской игры, и никогда бы у них не достало храбрости проявить себя. Он, настоящий “Ангел мира”, некоторых сам журил за их поведение, доводя их до слёз, как, например, шурина князя Волконского, младшего брата его жены, который теперь тоже замешан.
С одной стороны душа и ум, руководящие ходом всего этого, уже не те, с другой стороны, теперь увидали, что можно предпринять. Много помешавшихся семейств и отдельных личностей. Не знаю, что со всем этим будет. Задача Николая очень трудна.
Промысел Божий жестоко нас поразил. Не в первый раз жалкие безумцы осмелились тогда объявить, что хотят посягнуть на его жизнь; это было вроде похвальбы: никогда на него не делали покушений и никогда бы этого не посмели. Несколько лет тому назад он показывал мне захваченное письмо одного молодого человека, исключённого из Пажеского корпуса за дурное поведение, который хвастался перед товарищем, что отомстит за это покушением на жизнь Государя.
Это было в то время, когда появились первые зачатки этих неоднократно закрывавшихся и уничтожавшихся обществ, последствием коих и есть всё то, что теперь происходит. Но, повторяю, “если б он был жив, никогда бы это не вспыхнуло”. Доказательством тому служит письмо одного из вожаков, перехваченное в тех местах, т.е. в Курске (сюда это не дошло), в котором говорится: “Нет больше Александра. Вот бы теперь действовать, да план ещё не созрел”.
Если бы план уже созрел, он (Александр Павлович. — А.Р.), при его мудрости и искусстве, зная весь ход дела, быстро бы его пресёк. Нет, не могу я признать, как о том трубят, будто государство было в опасности. Ему угрожала самая большая опасность в то время, “когда кончалась его жизнь”: вот что угрожало государству, вот что подняло на его горизонте тучу, которая и теперь ещё не рассеяна, а будь он жив, не было бы никакой опасности, все могли бы спать спокойно: он бодрствовал, он работал за всех.
Благодарю вас за то, что прислали мне копию с письма императора Николая. Оно, как и всё прочее, благонамеренно, но плохо выражено: слишком много утверждать, что я найду душевный покой и утешение в их семье, как и вообще я нахожу, что говорить вам о моей будущности, — значит не иметь тонкости чувств: это имеет вид, будто вас уверяют, что не оставит меня умереть с голоду.
Мне всегда хочется сказать: пусть говорят за себя поступки, вы же не объявляйте ничего. Как то же, например, в своих манифестах Николай объявляет, “что его царствование будет продолжением царствования его брата”. Легко это сказать, но трудно исполнить, особенно когда характеры столь различные”.
О том, что Александр I знал о появлении сообществ заговорщиков чуть ли не с начала их зарождения, даже в некотором виде следил за их нитями, но не предпринимал никаких мер противодействия, разговоры ходят давно. Распространённой стала фраза, якобы брошенная им “Не мне их судить”, в момент, когда он отправлял в огонь камина переданный ему список заговорщиков “Союза благоденствия”. Варианты этих слов: “Не мне их карать”, “Не мне подобает их карать”, своим происхождением принадлежат труду российского историка Н.К.Шильдера “Император Александр Первый. Его жизнь и царствование” (1905).
В нём автор приводил впечатляющую реплику венценосца командиру Гвардейского корпуса генерал-лейтенанту И.В.Васильчикову, доставившему ему донесение: “Дорогой Васильчиков, вы, который находитесь на моей службе с начала моего царствования, вы знаете, что я разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения”. После чего и прозвучала знаменитая фраза о праве судить. Будучи пропитан катастрофой сознания соучастника убийства отца, браться за очевидное кровавое решение проблемы Александр I счёл для себя делом аморальным.
Однако, поведав читателям этот вполне возможный исторический эпизод, Шильдер не предоставил надёжного подтверждающего документа. В науке вера таким свидетельствам не очень велика. Поэтому при появлении подобной ситуации, когда “справки о доверии” нет, возникает поле для рождения гипотез. Наш случай не исключение. Обычно предлагается, как минимум две версии: одна от “доброго полицейского”, другая от “злого”. Первый в происшедшем видит, например, свидетельство глубокого душевного кризиса Александра I.Второй — выражение лицемерия императора, у которого было намерение сурово покарать участников тайных обществ.
Для разнообразия упомяну ещё пару версий: в том, что Александр не захотел арестовать заговорщиков в 1821 году, можно усмотреть и гуманный акт, и неверие в серьёзность их намерений, поскольку были они очень уж молоды. Хотя как вариант возникла гипотеза, по которой возможным предлагалось счесть то, что Александр проявил государственную мудрость — не захотел привлекать внимание к щепетильной проблеме, оповещать мир о противостоящей ему оппозиции, создавать прецедент.
В 1994 году, по большому счёту совсем недавно, А.Н.Сахаров, член-корреспондент РАН, директор Института российской истории РАН, задал принципиальный вопрос:
“...как сталось, что он, бывший императором в цивилизационно отсталой стране, раздираемой социальными и политическими коллизиями, окруженный и сановными консервативными снобами, и пылкими молодыми идеалистами, и суровыми, прошедшими через кровь и дым сражений генералами, и безусыми адъютантами, превратился в течение 20 с лишним лет в их общего любимца, лидера и кумира армии, нации, народа, вовсе об этом, кажется, не заботясь или заботясь в весьма скромных масштабах, и при этом к концу пребывания на троне столкнулся с серьезным социально-политическим кризисом системы, кризисом своей, казалось, уже незыблемой власти, с непониманием, личными катастрофами, приблизившими его конец?”
Фигура императора, представленная им в книге “Александр I”, исполнена надеждами и страхами, великодушием и деспотией, человеческими переживаниями за людей разного ранга, за страну, за эпоху, мечтами о реформах в России, о правде, справедливости и о своеобразной демократии, даже если она не коммунизм в отдельно взятой стране, а республика, базирующаяся на основах крепостного права.
Что не помешало “доброму” историку буквально тут же отыграться на вставшем в очередь за Александром Николае, по адресу которого последовала хлёсткая тирада: “...холодный, расчётливый, невероятно честолюбивый, мстительный, как показали последующие события, особенно восстание 14 декабря 1825 г. и последекабристская пора”.
К слову, вообще-то всё царствование Николая I, как ни крути, начатое 14 декабря 1825 года, укладывается “в последекабристскую пору”. И как Александр I провёл свой срок на царском троне с первого до последнего дня под дамокловым мечом памяти о кровавом начале, так и Николая I постигла та же участь. Для меня нет сомнений в том, что души обоих мучились, искали, страдали — потому что хоть безгрешными никого из них назвать никак нельзя, но и извергами они не были.
На протяжении страшной истории русского правящего дома родных и двоюродных братьев убивали, в темницы сажали, сыновей и внуков сживали со свету, мужей свергали с престола и убивали. Но впервые сын покусился на жизнь отца, и это первенство досталось на долю Александра. А Николаю впервые выпало испить чашу сначала массового расстрела вышедших на Петровскую (Сенатскую) площадь в Петербурге, а затем публичной казни через повешение пятерых заговорщиков.
Леонид Ляшенко, тоже из плеяды “добрых следователей-историков”, автор книги “Николай I.Случайный император” (2013), цитируя Петра Вяземского: “В любви его роптала злоба, / А в злобе теплилась любовь”, хотел убедить читателей, что Александр I не хотел, подобно Наполеону, чтобы перед ним трепетали, а желал, чтобы его любили. После победы над Францией союзники забирали у неё порты, крепости, корабли, пушки, тогда как русский император, главный победитель Наполеона, не брал ничего.
Соглашаясь, что Александр I был человеком страстей, среди которых одна из первейших была основана на безмерном желании, чтобы его любили, позволю себе маленькое лирическое отступление.
Если, будучи в Париже, вам захочется прогуляться среди зелени вдали от скопления людей и прежде всего туристов, советую заглянуть в “Парк Бютт-Шомон” (Parc Bute Chomont). Это пятый по величине парк в Париже, после Венсенского и Булонского леса, “Парка Ла-Виллет” и “Сада Тюильри”. Место для него было выбрано Наполеоном III в середине XIX века, а создание приурочили к Универсальной выставке 1867 года. Парк возводился как ода промышленным достижениям и демонстрация возможности человека в преображении созданного природой ландшафта. Он раскинулся на 25 гектарах на четырёх холмах, с которых открывается прекрасный вид на весь Париж и даже окрестности. Самое красивое в нём — озеро с островом посередине, который венчает 50-метровая скала, на вершине которой храм Сибиллы (бельведер Сивиллы), по форме напоминающий ротонду в римском стиле.
В начале XIX века эта местность называлась Лысой горой. Высотка, вошедшая в русскую историю. На ней в марте 1814 года размещалась главная квартира русской армии, дошедшей до Парижа. Отсюда Александр I разглядывал окрестности Парижа. Именно сюда русскому императору доставили известие о подписанной французами капитуляции. Так что между парижской Лысой горой и московской Поклонной горой есть “некоторая” несхожесть. Для сравнения: тогда Александр I отменил унизительный обычай поднесения победителю ключей от города (хотя иной раз можно прочитать, что маршал де Мармон вручил-таки ключи от Парижа российскому императору Александру I.Будь так, смею думать, мы не преминули бы хоть раз где-нибудь их продемонстрировать).
Здесь наш император определил дальнейшую судьбу Парижа, наказав передать войскам, что “разница между нами и французами, входившими в Москву, та, что мы вносим мир, а не войну”.
Здесь в ночь c 17 на 18 марта, было написано воззвание к жителям Парижа, которое должно было открыть им их участь:
“Жители Парижа! Союзная армия у стен ваших. Цель их прибытия — надежда искреннего и прочного примирения с вами. Уже двадцать лет Европа утопает в крови и слезах. Все покушения положить конец её бедствиям были напрасны, потому что в самом правительстве, вас угнетающем, заключается неодолимое препятствие к миру. Кто из французов не убеждён в сей истине. Союзные монархи чистосердечно желают найти во Франции благотворную власть, могущую укрепить союз Франции со всеми народами и правительствами, a потому, в настоящих обстоятельствах, Парижу предстоит ускорить всеобщее примирение. Ожидаем вашего мнения c нетерпением, внушаемым огромными следствиями, какие должно произвести ваше решение. Объявите его, и оно сейчас же найдёт защитников в армиях, стоящих у ваших стен. Союзники займутся попечениями и мерами охранять Париж и ваше спокойствие; в столице не будет военного постоя. С сими чувствованиями обращается к вам, стоящая у стен ваших вооружённая Европа. Спешите соответствовать доверенности, возлагаемой ею на вашу любовь к Отечеству и ваше благоразумие”.
Как вы понимаете, Франция в 1814 году после взятия Парижа русскими войсками с ужасом ждала насилия солдат-победителей — мести за московский пожар 1812 года. Однако Париж не постигла участь Москвы. Хотя союзная армия намерена была учинить в Париже погром — прусский король, в отличие от Александра I, хладнокровно счёл, что это удобный случай отомстить за все несчастья, обрушившиеся на Россию и Пруссию по вине французов. Король не мог даже поручиться за то, что сможет удержать прусских солдат. А посему наведением порядка в своей собственной армии попросил заняться российского императора.
Ситуация была не шуточной. Ненависть к французам за бесчинства, учинённые ими в Европе, могла обернуться второй Варфоломеевской ночью на улицах Парижа. Но для Александра I месть Наполеону заключалась как раз в доказательстве и демонстрации морального превосходства русских. И ему это удалось. В отличие от французов, устраивавших в православных соборах конюшни, учинивших пожар в Москве, которую они бесстыдно грабили, уже на второй день оккупации разгромивших Московский университет и готовых взорвать Кремль, русский царь, войдя в Париж, не тронул Собор Парижской Богоматери, воспротивился странному намерению прусского маршала Блюхера взорвать мост через Сену и не дал роялистам снести колонну со статуей Наполеона на Вандомской площади.
Просвещённые Австрия, Великобритания, Пруссия и Вюртемберг меж тем в ультимативной форме требовали отдать город на трёхдневное разграбление, или же... компенсировать эти вполне обоснованные, на их взгляд, запросы выплатой из российской казны союзным войскам тройного годового вознаграждения. Даже брат и наследник российского престола цесаревич Константин Павлович, возглавлявший сообщество генералов и офицеров “суворовской школы”, твердил о святости военной добычи и изъявлял желание потрясти парижан.
Заодно союзники срочно затребовали от России за полученное продовольственное обеспечение русских войск во время заграничного похода 360 миллионов рублей. В ходе переговоров удалось сократить эту цифру до 60 миллионов, и наше министерство финансов немедленно передало войскам антинаполеоновской коалиции 52 миллиона, которые устранили побудительные мотивы к мародёрству.
И ещё в качестве вишенки на торте по приказу Александра I были освобождены полторы тысячи пленных наполеоновских солдат, пленённых в ходе французской кампании.
Во французскую столицу император въехал триумфатором на белом коне под восторженные крики парижан, осыпаемый цветами. Да, ему очень хотелось понравиться французам, которых он победил. Сначала силой русского оружия, а потом великодушием... Так Россия рассчиталась с Францией за сожжённую Москву.
Вместе с ним въезжал в Париж семнадцатилетний Великий князь Николай Павлович. Факт редко упоминаемый и далеко не всем известный. Но я не уверен, что его следует расценивать, будто тем самым Александр I приобщал своего младшего брата к государственным делам с ранней юности, как это предлагал историк Александр Боханов, концепция которого преимущественно проявила автора в качестве поклонника и проводника неизменной стойкости самодержавно-православных убеждений Николая I и его священного царского служения. Хотя, безусловно, позже Николай Павлович присутствовал на Венском конгрессе четырёх великих держав — победительниц Наполеона и сопровождал брата-венценосца в его визитах в Англию, Австрию, Пруссию. В моём понимании есть разница между “присутствовал, сопровождал” и “участвовал”.
Для любителей исторических подробностей могу добавить несколько уточнений. В обывательском мнении сложилось и культивируется до сих пор весьма превратное мнение, например, по поводу порядка, в каком войска союзников вступали в Париж. Многие полагают, что раз Россия сумела фактически уничтожить Великую армию и Париж капитулировал главным образом русским корпусам, а условия капитуляции исходили от самого Александра I, то и въезжал в поверженную столицу первым российский император. Но первыми, не удивляйтесь, в город вступили не русские воины. Колонну победителей возглавляла австрийская гренадёрская бригада, за которой следовала русская лёгкая гвардейская кавалерийская дивизия, за нею — прусская гвардейская кавалерия, а затем шли остальные русские войска: гренадёрский корпус, дивизия гвардейской пехоты, три дивизии кирасир с артиллерией. Командовал колонной генерал от кавалерии Николай Раевский, а среди русских военачальников ехал и сам Александр I.Таким образом он вполне потрафил желанию своих союзников “быть первыми”. Так что и им хотел понравиться наш император. Он всем хотел нравиться.
В различных источниках встречаются противоречивые версии о том, на какой лошади Александр I въехал в Париж. Обычно следуют красивой легенде — верхом на жеребце по кличке Эклипс, который был подарен ему Наполеоном после подписания не слишком почётного для России Тильзитского мира в 1807 году. Кто-то готов поступиться деталями и утверждает — он въехал в Париж на серой кобыле по кличке Эклипс, которую ему шесть лет назад подарил корсиканский тиран. По другой версии, белого жеребца подарил посол Франции Коленкур в 1808 году.
И всё же традиционно пишут, что царь въезжал в Париж именно на Эклипсе, подаренном Наполеоном. Вроде как находят в этом некий символ. Однако традиционное далеко не всегда верное. Как родилась легенда — не ведаю. Однако за долгие годы байка эта приобрела как критиков, так и сторонников, постепенно обрастая, словно дерево годичными кольцами, всё новыми трактовками и подробностями.
А было так: “Ровно в восемь часов утра к царскому крыльцу подвели лошадь по имени Марс; государь сел на неё и во главе своего войска поехал в Париж”. Марс — любимый императором мекленбургский белый боевой конь — жеребец. И как вспоминали очевидцы, восседающий на нём тогда Александр I был в форме кавалергарда: зелёная куртка, золотые эполеты, серые штаны, шляпа с перьями. Ему 37 лет, он близорук и немного полноват. Но по сию пору пишущие об императоре, особенно женщины, видят в нём красавца, находя его божественно привлекательным.
Примечательный штрих, характеризующий российского монарха, освободителя Европы, въезжающего в Париж. Оборотившись к ехавшему рядом с ним генералу Ермолову, Александр I говорит: “Ну, что, Алексей Петрович, теперь скажут в Петербурге? Ведь, право, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простачка”. Как видим, критерий “что станет говорить княгиня Марья Алексевна” вес’ом даже среди монархов-триумфаторов.
Но вернёмся к российским солдатам и парижанкам. Русские казаки виделись парижанкам не слишком утончёнными и деликатными. Уточню маленькую деталь: это были преимущественно наши донские и уральские станичники вместе с калмыками. Да, случалось, что они, по свидетельству современника, “взламывали паркеты, чтобы растапливать свои полевые кухни на Елисейских полях”. Но тем не менее в Париже не пострадало ни одно здание, жёстко пресекались мародёрство и грабежи (расхищения картинной галереи Лувра не случилось). Русские победители демонстрировали великодушие в отношении жителей столицы. И, надо сказать, шаловливые парижанки тепло привечали вчерашних врагов французов. Что, впрочем, как убеждает дальнейшая история, не прибавило французам любви к русским.
Но мы ведь не о французах, а об Александре I.
Модный ныне тренд в оценке его современными историками довольно однозначен. Как можно судить по историческому портрету Александра I, созданному его горячим поклонником С.В.Мироненко: “В этом он был весь: всё понимающий, хранящий в глубинах души свои истинные пристрастия и принципы, осторожный и внимательный политик”. И ещё в полемике с инакомыслящими:
“Невольно вспоминаются оценки, данные ему мемуаристами и историками: робкий, двуличный, пассивный и т.д. Да о нём ли всё это было сказано? Реальная жизнь показывает нам совсем иное — натуру целеустремленную, властную, исключительно живую, способную на чувства и переживания, ум ясный, прозорливый и осторожный, характер гибкий, способный к самоограничению, к мимикрии, учитывающий, с какого рода людьми в высших эшелонах российской власти приходится иметь дело”.
Историка, который придерживается не столь отлакированного взгляда, найти не составляет труда. Уже упоминавшийся Л.М.Ляшенко, рисуя свой портрет “самодержавного республиканца”, пытается совместить полярные оценки, даваемые историками, личности и царствованию Александра I, настолько, что порой на память приходят знаменитые слова про коня и трепетную лань. У него нет сомнений относительно самого непостижимого из российских монархов: он “великодушный и деспотичный, робкий и отважный, до конца жизни считавший себя республиканцем, но решительно пресекавший любые попытки посягнуть на его власть”.
Такой подход, не буду говорить: плох он или хорош, позволяет на всё смотреть философски, то есть в зависимости от факта приоритета желаемого: стакан наполовину полон или наполовину пуст. В просторечии эта психологическая идиома выглядит как “чего изволите?”
Склонны считать, что “скромность, умеренность, желание радовать подданных гуманностью власти сквозили не только в словах монарха, но и во многих его действиях” — пожалуйста.
Предпочитаете думать, что “Александр заботился <...> о том, чтобы варварские традиции и установления, доставшиеся ему в наследство, если не исчезли, то, во всяком случае, не бросались бы подданным в глаза” — читайте занимательную историю: “Однажды он попытался обратить в свою веру командира гвардейского корпуса Фёдора Петровича Уварова. “Выезжая сегодня в город, — сказал ему царь, — я обогнал лейб-гренадёрский батальон, шедший на ученье, и с ужасом увидел, что за батальоном везут воз палок (шпицрутенов. — Л.Л.)”. На это Уваров отвечал, что без этого, к прискорбию, обойтись нельзя. Тогда государь сказал ему: “Вы хоть бы приказали прикрыть эти палки рогожею”. Солдатам от этого, конечно, легче бы не стало, но грубость власти была бы не так заметна”. Правда, читателю приходится гадать, кому принадлежит последняя фраза — царю или автору книги.
О противоречивом характере императора пишут все, кто берётся обрисовать его жизнь и деяния: и современные авторы, и советского периода, и дореволюционного, и зарубежные, которые тоже не обходят вниманием личность царствующего Александра I.
Швейцарский историк А.Валлотон, собственно, прежде всего и констатирует противоречивый характер императора, но убедительных причин этой противоречивости не находит:
“Александр был, без сомнения, самым сложным, изменчивым и противоречивым в своих высказываниях и действиях — до такой степени, что его часто обвиняли в двуличии и даже лицемерии. То мирно, то воинственно настроенный, из скептика превратившийся в глубоко верующего человека, либерал на словах и реакционер на деле, великодушный и деспотичный, добрый и жестокий, вдохновлённый и подавленный духом, робкий и отважный... властный и упрямый под обманчивой маской мягкости — он испытывал настоящие душевные муки и играл на публику, как тщеславный актёр”.
Приходится констатировать, что объявление того или иного царя самым сложным, изменчивым и противоречивым в своих высказываниях и действиях давно стало непреложной частью исторических толкований и выкладок.
Главной отличительной чертой царствования Александра I русский историк на рубеже XIX–XX веков А.А.Корнилов назвал противоречие, присущее императору:
“Сделавшись давно уже резким противником революционного движения всякого рода, Александр оставался, однако же, вместе с тем убеждённым сторонником либеральных доктрин и... был верен своим мечтам о либеральном политическом переустройстве России. Он старался... открыто подчеркнуть ту разницу, которая существовала в его глазах между либеральными взглядами и проявлениями революционного духа”.
Воспитатели цесаревича придерживались западной ориентации (иного и не могло быть): это не шутка, когда можно встретить фразу: душой Великий князь Александр был за наполеоновскую Францию, а умом за Англию. Сращивание либеральных идей французских свободолюбивых просветителей и реальной экономики устоявшегося крепостного права, традиционное увлечение армейскими парадами, помноженное на боязнь зловещих дворцовых интриг, знакомых ему не понаслышке — таков психологический портрет внука Екатерины II, которого четвёрка приближённых императрицы, Пален, Зубов и два брата Панина, возведённая в графское достоинство, отправила царствовать.
Насколько эта разновекторность соответствовала противоречивым представлениям новой эпохи и масштабности задач, которые предстояло решать России, — вот, собственно тот критерий, по которому надо определять горизонты личности Александра I и роль императора, 24 года правившего великой страной.
Кто больше идеализировал “самого таинственного” царя: советские историки, которые следовали партийным идеологическим установкам, западные мудрецы специалисты-политтехнологи по России, или сегодняшние отечественные, ставшие переиначивать предшественников — это тема особого разговора, что называется, не здесь и не сейчас.
Одно мне ясно. Перефразируя слова главного героя фильма “Тот самый Мюнхгаузен” Марка Захарова по сценарию Григория Горина: истории вообще не бывает. История — это то, что в данный момент считается историей.
Сам Александр I чуть ли не с детства, зная, что Екатерина II намерена передать престол не Павлу, а ему, публично заявлял, что не хочет царствовать. Ладно, это в детстве, а позже? В мае 1796 года (когда ему 19), то есть за пять лет до восшествия на трон, он писал А.П.Кочубею:
“...мой любезный друг, я сознаю, что рождён не для того сана, который ношу теперь, и ещё менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим способом. Вот, дорогой друг, важная тайна, которую я уже давно хотел передать вам; считаю излишним просить вас не сообщать о ней никому, потому что вы сами поймёте, что это нечто такое, за что я мог бы дорого поплатиться. В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а Империя стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нём злоупотребления; это выше сил не только человека, одарённого, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно. Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого неприглядного поприща (я не могу ещё положительно назначить время сего отречения) поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая своё счастие в обществе друзей и в изучении природы”.
А в 1817 году, во время одной из своих поездок на юг, он в присутствии нескольких лиц высказался несколько иначе: “Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в минуту опасности первый идти ей навстречу. Он должен оставаться на своём посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться...”
“Что касается меня, — продолжал он с выразительной улыбкой, — я пока чувствую себя хорошо, но через десять или пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят...”
Что это, слова уже не мальчика, а мужа? Повзрослел, возмужал?
Георгий Иванович Чулков — почти забытое имя в русской литературе, писатель времён “серебряного века”, автор работ о Пушкине, Тютчеве, Достоевском, больше известен книгой “Императоры России”, которая несколько раз была переиздана за последние 20 лет. В ней автор старается быть объективным, насколько это у него получается. Он пробует избегать каких-либо резких оценок, предпочитает излагать факты и, рассказывая истории, мотивировать поступки людей, обязанных царствовать по рождению. В судьбе Александра I он находит самое парадоксальное — в молодости, до начала Отечественной войны тот дружил с Наполеоном и разделял взгляды декабристов на свободу.
Далее здесь я намерен предложить необычную подборку цитат из его документального повествования об Александре I, в котором 24 главы. Я хочу познакомить читателей с начальными фразами каждой из этих 24 глав и финальными строками его текста. Предварительно объясню, зачем в книге о Николае I столь большое внимание уделяю его предшественнику на троне. Я даже скажу, что работа Чулкова не самая лучшая среди других работ на избранную тему. Но любопытным образом подборка (примите её как краткий конспект произведения Георгия Ивановича) позволяет увидеть, от кого унаследовал Николай I царский скипетр и в каком состоянии принял он “дела”. Что зафиксировал некий акт о передаче полномочий: власть сдал — власть принял.
Этой ночи Александр никогда не мог забыть.
Когда Александр был объявлен императором, ему было двадцать четыре года. Многомиллионная Россия была теперь как будто в его полной власти, ничем не ограниченной. Но с первых же дней своего царствования он убедился в том, что на самом деле эта власть была мнимая, что даже он в своей личной жизни вовсе не свободен, что любой российский гражданин больше принадлежит себе и собой располагает, чем он, самодержец.
Александр был умён. Он прекрасно понимал, что розы без шипов не бывает.
В начале 1795 года уволен был Лагарп, и Александр совсем перестал учиться и работать. Современники уверяют, что он забросил книги и предавался лени и наслаждениям.
Кто окружал тогда Александра? Кто кроме Адама Чарторижского был ему близок? Приходится назвать прежде всего молоденького тогда камер-юнкера А.Н.Голицына, которому впоследствии также довелось играть немалую роль в биографии монарха.
И вот наконец Александр сам взял в руки власть. Теперь он мог сам распоряжаться самодержавно судьбой многомиллионного народа. Когда-то Павел в одном из своих рескриптов объявил, что во Французской республике “развратные правила и буйственное воспаление рассудка” попрали закон нравственности... Александр был уверен, что ему не придётся писать таких мрачных рескриптов.
По случаю коронации были объявлены разные награды, но многие сановники были недовольны, не получив крестьян, на что они рассчитывали.
Александр был мнителен. Его напрасная подозрительность поражала многих. Но трон русского императора был высок, и трудно было подниматься по этим ступенькам, скользким от пролитой крови... Надо удивляться не тому, что Александр был мнителен, а тому, что он, среди всех безумных и фантастических событий эпохи, ещё сохранил какое-то душевное равновесие, не сошёл с ума, как его несчастный отец. Александру постоянно приходилось убеждаться в лицемерии и предательстве его верноподданных.
В 1801 году в Париже вокруг первого консула Бонапарте собрались люди, которые не очень ценили якобинский жаргон. Александр худо ещё разбирался во французских делах.
Последствиями Аустерлицкого погрома был, как известно, унизительный для Австрии Пресбургский мир, договор Пруссии с Наполеоном и отступление русских войск к нашим границам. Александр не мог примириться с таким положением, умаляющим великодержавие России.
Наш посол в Париже князь Куракин подкупил чиновника министерства иностранных дел и приобрёл один секретный документ большой важности. Это было донесение Дюрока, где он, развивая свои мысли о политике Франции, указывает Наполеону на хитрые замыслы Александра.
Александр с юных лет мечтал отказаться от власти и устроить свою жизнь, как частный человек, где-нибудь в тихой долине, а судьба неудержимо влекла его на вершины истории, туда, где свистели бури и откуда можно было видеть огромные пространства. Эта страшная высота не нравилась Александру. На этих высотах кружилась голова.
С израненным сердцем, с больною совестью, без ясного понимания смысла жизни, вовсе не уверенный в своём праве на самодержавную власть и, наконец, с тяжким наследием нашей государственности, Александр изнемогал перед задачами, которые ставила ему неумолимая история.
В конце 1811 года для Александра уже было ясно, что неизбежно столкновение с Наполеоном, но в то же время он сам и все вокруг него чувствовали, что правительство и армия не готовы к этому испытанию.
Страшные события, надвигавшиеся на Россию, пугали воображение и смущали сердце. Незадолго до вторжения в наши пределы полчищ Наполеона в душе Александра опять возникли видения и мысли, которые он всегда старался гнать от себя подальше. Ему снова и снова мерещилось мёртвое, изуродованное лицо Павла, и ему казалось, что убийство отца — его личная вина и что, быть может, несчастия, обрушившиеся на Россию, — возмездие за его преступление.
Пять недель пребывания Бонапарта в Москве были для Александра самым страшным испытанием после 11 марта 1801 года. Император чувствовал, что все его торжественные слова о том, что он отрастит себе бороду и будет есть картофель с мужиками, нисколько не влияют на современников.
“Двенадцать лет я слыл в Европе посредственным человеком, посмотрим, что они скажут теперь”, — говорил Александр в Париже в 1814 году. Самолюбие Александра в самом деле могло теперь насытиться.
Александр праздновал в Париже свою победу над Наполеоном. Перед ним в его воспоминании проходили торжественные декорации сражений.
Наполеон побеждён. Европа свободна. Александр, увенчанный лаврами, возвращается в Россию. Но странное дело — эти лавры и эта победа нисколько не радуют Александра. Напротив, он стал меланхоличнее и суровее.
Александр был очень точен и аккуратен. Его мундир был безукоризненно сшит. Он никогда не появлялся даже в домашней обстановке небрежно одетым. Его письменный стол был в идеальном порядке.
Вольнодумец, равнодушный к религии, Александр впервые прочитал Евангелие в 1812 году и был поражён необычайностью этой книги.
Декларацию Александра о Священном Союзе подписал благочестивый прусский король Фридрих-Вильгельм III и равнодушный к благочестию австрийский император Франц. Первый подписал, не колеблясь, а второй, увлечённый какими-то новыми музыкальными произведениями, долго не мог понять, чего от него хотят.
Веронский конгресс был последним политическим событием, в коем император Александр принимал деятельное участие. В сущности, жизнь его как государя окончилась.
17 июня 1825 года, в пять часов пополудни, в кабинет Александра в Каменноостровском дворце ввели унтер-офицера 3-го Украинского уланского полка. Государь приказал запереть дверь, и они остались с глазу на глаз. Это был не совсем обыкновенный унтер-офицер. Его фамилия была Шервуд.
Но умер или не умер Александр Павлович Романов 19 ноября 1825 года в Таганроге — это в конце концов важно для его личной судьбы. Как император он умер давно. На Веронском конгрессе он уже был не более, как фантом прежнего величественного монарха. Он был призрак самодержавия. Его победила и убила революция, смысл которой он тщетно пытался разгадать.
Каково это — принимать царство? Да, ситуация отнюдь не новая: дружинникам или гвардейцам свергать князя либо царя не в новинку. Вроде как традиция российская. Разве что Николай впервые эту ещё с боярских времён существовавшую и многократно опробованную практику прервал. Важный вопрос: какой ценой?
Не стану заниматься голой арифметикой: сколько человек суд приговорил к смертной казни, скольких из них в итоге повесили. Напомню лишь принципиальный факт. Первоначально царь искренне пытался вступить с мятежниками в переговоры и не допустить кровопролития. И только когда получили смертельные ранения командир Гренадёрского полка полковник Стюрлер и генерал-губернатор Милорадович, приказал открыть артиллерийский огонь.
Можно, конечно, ссылаться на то, что он глубоко переживал всё случившееся и оплакивал участь убитых. “Никто не в состоянии понять ту жгучую боль, которую я испытываю и буду испытывать всю жизнь при воспоминании об этом дне”, — написал он послу Франции графу Ле Ферронэ. А вот строки из другого письма, Великому князю Константину Павловичу, об их искренности судить не берусь, но в пронзительности им не откажешь: “Дорогой мой Константин! Ваша воля исполнена: я — император. Но какою ценою, Боже мой! Ценою крови моих подданных!”
Бесспорно, из 36 человек, судом приговорённых к смертной казни, в итоге казнили лишь пятерых. Таковы общеизвестные публичные цифры. Позволительно ли сказать, что большинство из приговорённых и восставших суровый и педантичный приверженец строжайшей дисциплины Николай помиловал?
В реальности цифры были иными. Какими? Хотел бы я сейчас, 200 лет спустя бунта-восстания, подержать в руках книгу, на обложку которой вынесен заголовок “14 декабря 1825 года. События, хронология, анализ и размышления в назидание потомкам”. Нельзя сказать, что разного рода фрагменты на эту тему не существуют. Они есть. И первым летописцем исторического дня стал граф Александр Христофорович Бенкендорф, один из ближайших сотрудников Николая I, тогда ещё никакой не начальник III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, не шеф корпуса жандармов, не член Государственного Совета и Комитета министров.
Кто-то припомнит существование книги А.Е.Преснякова “14 декабря 1825 года” (1926) и более известной книги М.В.Нечкиной “День 14 декабря 1825 года” (1975). Но даже предполагать не стану, что они сегодня позволят получить ответы на массу вопросов, которые в обществе постоянно циркулируют.
Много лет прошло с той поры, но то ли декабристоведение как отрасль исторической науки в России увяла, то ли нет историков, кого происходившие тогда события не пугают своей вольной и невольной соотнесённостью с днями нынешними. А что если кто-то не так взглянет, не так прочтёт, не так поймёт, вдруг написанное не впишется в единый учебник истории? Лучше уж по старинке: не так, чтоб вникнуть, а так, чтобы по вкусу пришлось тому, с оглядкой на кого буковки выстраивались.
А вникнуть есть во что. И тут, на некоторое время отодвинув в сторону конкретный вопрос о количестве убиенных в ходе декабрьского бунта, вернёмся к ранее заданному общему вопросу, имеющему философское наполнение: каково это принимать царство, да ещё в той ситуации, в какой не по своей воле оказался Николай? Придётся продолжить разговор о власти.
Удивляться, что многие полагают, будто правление Николая I началось крайне неудачно, не приходится. Ещё бы, вместо торжеств бунт гвардейских заговорщиков и необходимость его подавления. А далее судебное расследование, в процессе которого он пропустил через себя буквально всех участников восстания. В результате выражение “расправа с декабристами” имеет хождение по сию пору. А вместе с ним и соответствующее отношение к Николаю I в обществе.
Не случись тогда этой драмы, каким оказалось бы его царствование — это из области “история не знает сослагательного наклонения”. Правда, можно предположить, что оно было бы каким-то иным. Но драма произошла, и мы вправе приглядеться к тому, как повёл себя молодой царь в сложнейшей для себя ситуации.
Надо признать, для человека во власти человеческая кровь значима куда меньше слов, какие он позже выскажет о пролитой им крови. Слова окружающими запоминаются, а о крови зачастую они со временем забывают, особенно если она чужая. Поэтому восклицание героя тургеневского романа “Отцы и дети”, ставшее крылатым выражением: “О друг мой Аркадий Николаевич, об одном прошу тебя: не говори красиво” — не применимо к человеку во власти. Он как раз должен уметь говорить красиво, то есть отточенными, запоминающимися фразами. Николай I был наделён этим качеством.
Памятуя о том, что он был третьим царским сыном и ему не была уготована судьба быть на верху властной иерархии, он там оказался, по выражению Леонида Ляшенко, “случайным императором”. Его даже не готовили к роли верховного правителя России, но природой некоторые сущностные особенности, без которых во власти делать нечего, ему были отмерены. Эту черту в Николае I подмечали многие.
Не обладая тем, что называется чувством слова, он, однако, понимал: что, когда, кому и как надлежит сказать, чтобы произвести впечатление. Желание понравиться у него было ничуть не меньшее, чем проявлялось у Александра I.
Тому множество примеров. Приведу один не самый банальный. В 1844 году (Николаю I уже 48 лет), он совершает официальный визит в Великобританию с целью лично познакомиться с политическими деятелями страны и провести приватные переговоры о судьбе Османской империи и выработке общей позиции на случай её распада (заметим, английский язык был для Николая практически родным — первые годы жизни его воспитывала няня-шотландка, так что переводчик ему не требовался).
Сохранились записи Чарльза Муррея, придворного дипломата, писателя, одно время даже состоявшего гофмаршалом двора королевы Виктории, о пребывании императора в Лондоне:
“К его особе приставлен был один из старейших пажей королевы, Кинерд, который прислуживал ему ещё в 1817 г. (в ходе первой, образовательной поездки в Британию тогда ещё Великого князя в 1816-1817 годах, которая была тщательно спланирована не без участия императрицы-матери Марии Фёдоровны. — А.Р.)
Государь сразу узнал его. Вечером, в 11 часов, увидя в своих комнатах Кинерда, он сказал: “Кинерд, много лет прошло с тех пор, как я был здесь в последний раз; я тогда был молод, и мы весело проводили тогда с вами время. Я теперь дедушка. Вы, может быть, думаете, что я счастливый человек, так как я то, что люди называют великой особой, но я вам сейчас покажу, в чём заключается моё счастье”. Говоря это, Император открыл шкатулку и показал миниатюрные портреты Императрицы и Великих княжон. “Вот, — сказал он, — источник моего счастия: жена и дети. Может быть, этого не следовало бы мне говорить, но нет в Петербурге красивее девушки, как моя дочь Ольга”. Затем Император простился с Кинердом, и тот вышел из комнаты со слезами в глазах — так его смутило оказанное ему Императором неожиданное доверие...”
Муррей пишет далее:
“Что же касается Николая, то если любезность и щедрость возбуждают популярность, то никто её так не заслужил, как этот Государь во время этой недели, которую он провёл в Англии. Кроме 500 фунтов стерлингов, данных им на приз Аскотских скачек (что равняется капиталу в 15000 рублей), он пожертвовал 1000 фунтов стерлингов на фонд нуждающимся иностранцам, 500 фунтов стерлингов на сооружение памятника Нельсону и Веллингтону, да, кроме того, роздал такие же суммы на добрые дела...”
Меня не всё убеждает в психологическом портрете Николая I, созданном Г.И.Чулковым, который полагал, что “это его пристрастие к личинам характерно для его биографии. В нём вовсе не было тех душевных сомнений, какие были свойственны его брату Александру, коего Пушкин за эти “противочувствия” назвал “арлекином”, но однообразие своего бездушного деспотизма Николай Павлович умел рядить в разные наряды”.
Что касается характерного пристрастия к личинам, тут возражений нет. Однако с утверждением, что в нём не было душевных сомнений, свойственных его брату Александру, я не торопился бы соглашаться. На мой взгляд, человек, способный маскировать бездушный деспотизм, с равным успехом может с не меньшим успехом проявлять мимикрию в моменты демонстрации своей “душевности”. Когда Николай был искренним, нам не дано знать. Быть одним, а слыть другим — причудливая способность, которую он обнаруживал неоднократно на протяжении жизни. При этом соотнесём его пристрастие к личинам с характеристикой, которую ему дала фрейлина Марии Александровны (будущей жены императора Александра II) Анна Фёдоровна Тютчева (дочь поэта Ф.И.Тютчева). Она имела возможность воочию наблюдать за жизнью Николая I:
“Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии всё видеть своими глазами, всё слышать своими ушами, всё регламентировать по своему разумению, всё преобразовывать своею волею”.
Поэтому после декабрьских событий по истечении времени он скажет правильные слова: “Я был не так храбр, как вы думаете, но чувство долга заставило меня побороть себя”. Фраза очень достойная. Какая в ней доля правды, каждый вправе решать сам, при этом сознавая, что 14 декабря назвавший себя императором труса не праздновал. Весь день был на виду, восседая на коне перед 1-м батальоном Преображенского полка. Его высокая, широкоплечая фигура была отличной мишенью. И он это прекрасно понимал. Но не ушёл, не спрятался за других. Хотя ему не советовали, его просили об этом. Позже Николай говорил брату Михаилу: “Самое удивительное в этой истории — это то, что нас с тобой тогда не пристрелили”.
В тот день жизнь его висела на волоске. Можно сказать иначе: участь его была более чем сомнительна. На чём основан такой вывод? Какие-никакие планы действий у заговорщиков имелись. Беда была в том, что планов этих было громадьё и все не согласованы меж собой. Вроде бы люди военные, но понимания, что предстоит проведение не военной операции, а осуществление заговора, почему-то даже при погонах полковника не хватило. Помните, когда абсолютно трезвые генерал Леонтий Беннигсен и оба брата Панины с группой далеко не трезвых заговорщиков поднялись на второй этаж Михайловского замка, то перед дверью в опочивальню императора их встретили стоящие на посту два камер-гусара, которые категорически отказались открыть им дверь.
Далее простейшее без раздумий действие: один из гусаров получил удар саблей по голове и упал, обливаясь кровью. Второй с криком “Императора убивают!” бросился бежать по коридору. Чуть позже император, стоящий перед десятью заговорщиками, босой, в спальной рубахе и ночном колпаке уже выслушивал тираду Платона Зубова:
“Мы пришли от имени Отечества, чтобы умолять Ваше Величество отречься от Престола потому, что Вы иногда страдаете помрачением рассудка. Ваша безопасность и подобающее содержание гарантируются Вашим сыном и государством”.
В этот момент появляется подкрепление к заговорщикам — подоспевшая группа военного генерал-губернатора Петербурга Петра Палена. Император получает удар в висок золотой табакеркой от Николая Зубова. И всё! Прожект (в просторечии переворот) исполнен и завершён в соответствии с коротким и ясным сценарием.
Казалось бы, 14 декабря генералы Василий Шеншин и Пётр Фредерикс были ранены в голову Щепиным-Ростовским, когда те пытались восстановить дисциплину среди солдат Московского полка. Первый шаг восстания малой пролитой кровью очень похож на начало убийства Павла. Но тогда ведь жанр дворцового переворота определил незатейливый сюжет, по-простому и исполненный, что называется по-домашнему. Понадобились всего-то два удара: один саблей, другой зажатой в руке табакеркой. Здесь же затеяно восстание. Читаешь программы декабристов, и вспоминаются строки из “Войны и мира”, где Лев Толстой воспроизводит слова немецкого генерала на русской службе Пфуля. Он в романе составляет план кампании 1812 года против Наполеона и зачитывает его отдельные положения русским военачальникам: “Первая колонна марширует... вторая колонна марширует... третья колонна марширует...” (нем.) Что там определиться в терминах, каждый, кто замышлял переворот, каким быть завтрашнему дню, видел на свой лад и вкус. Не решив, зачем, как, какими силами и куда, накануне решили “маршировать” на Петровскую (Сенатскую) площадь.
У заговорщиков как раз “три колонны” по первоначальному варианту плана и намечались. Первая группа под командованием Александра Якубовича должна была в Зимнем дворце арестовать Николая I.Вторая под руководством Александра Булатова — занять Петропавловскую крепость, лишив верные императору войска боеприпасов и артиллерии. Третья под руководством Сергея Трубецкого — выставить ультиматум Сенату и заставить его утвердить манифест революционеров.
Но в день восстания оставшиеся без своих “отцов-командиров” заговорщики затеяли многочасовую дискуссию уже не о том, куда маршировать, а кто возглавит “колонны”. Тема оказалась настолько серьёзной, что за время разговоров правительственные войска численностью 12 тысяч солдат окружили 3 тысячи восставших. Весь план рухнул, не успев начаться! Без ареста Николая даже сопротивление стало бессмысленным.
Однако вопроса, кто первым начал и пролил кровь, не встаёт. Декабристы: сначала штабс-капитан князь Щепин-Ростовский ударил саблей двух солдат Московского полка, которые отказались отдавать знамёна. Потом он же зарубил генералов Фредерикса, Шенина и полковника Хвощинского, пытавшихся остановить полк. Потом Каховский убил полковника Стюрлера, а Оболенский — Милорадовича. Потом Кюхельбекер пытался убить великого князя Михаила.
Исход революционной кампании предрешили несколько артиллерийских выстрелов. На площади погибли только обманутые солдаты и любопытствующие. Ни один революционер, затеявший мятеж, не пострадал. А далее аресты, следствие и суд. На всё ушло полгода. Кстати, нижних чинов в итоге сквозь строй прогнали всего шесть человек, остальные были прощены.
Обсуждая форму заговора, декабристы, наоборот, решают, что это должен быть не ночной заговор с убийством царя, как с Павлом и Петром III. Всё должно быть как в цивилизованной Европе: как в Испании, как в Неаполе, в Пьемонте, во Франции. Должна быть настоящая революция, явная, гласная. И для этого нужно при свете дня вывести войска на площадь, чтобы к ним там присоединились ещё войска и, когда собравшихся войск будет достаточно, действовать. Но весь из себя такой европейский сценарий в России почему-то не сработал.
Могла ли в тот исторический день затея желавших “пользы отечеству” пройти иначе? Для начала назначенный “диктатором” восстания князь Сергей Петрович Трубецкой должен был исполнять обязанности руководителя. Но диктатор, то есть тот, кто был наделён всеми возможными полномочиями, позволяющими ему принимать решения и проводить их в жизнь... рано утром бесследно исчез. Когда бунтовщики будут разгромлены, он отыщется вечером в доме австрийского посланника, где его и арестуют.
Я пока воздержусь задавать недоумённые вопросы, ибо у этого таинственного эпизода есть любопытные продолжения. Беспокоясь о судьбе уже начавшегося политического действа, на поиски так некстати пропавшего вождя отправился Рылеев. Соратника он не нашёл, но и к товарищам, вышедшим с оружием протестовать на Петровскую (Сенатскую) площадь, похоже, не вернулся.
А ведь в планы заговорщиков входило для начала силами Гвардейского морского экипажа захватить Зимний дворец, арестовать там Николая и всю его семью, если возникнут определённые обстоятельства, убить. Был в планах и пункт о взятии Петропавловской крепости. Чем не Бастилия? Несколько позже должны были подтянуться и другие части. Всё по методичке персонажа Льва Николаевича: “...вторая колонна марширует...” Но, судя по результатам, на занятии по тактике заговорщикам в погонах больше тощей “двойки” не светило. Даже вопроса “почему?” не возникает.
Отставной капитан Нижегородского драгунского полка Александр Якубович, который вызвался возглавить операцию по захвату утром Зимнего дворца, в последний момент то ли испугался, то ли сказались разногласия между Рылеевым и Бестужевым, поэтому, к счастью для Николая, никуда гвардейцев не повёл. Больше того, подойдя позже к Николаю I, который вышел к восставшим и находился в тот момент на бульваре, сообщил ему, что в мятеже участвует почти весь Московский полк, при этом заявил: “Ваше Величество, я был против Вас, теперь же я хочу умереть за Вас!” Выстрелить в монарха в упор не решился. Зато, вернувшись на площадь к стоящим солдатам в каре, объявил мятежникам, что Николай Павлович их боится, что надо продолжать держаться — и что победа близка.
Вообще-то задача ликвидации Николая I первоначально была возложена на отставного поручика Петра Каховского. Каким образом? Попасть в Зимний дворец и расправиться с претендентом на трон. Поначалу Каховский дал согласие, но, когда дело перешло в решающую фазу, отказался.
Можно добавить, что в списке заговорщиков был князь Александр Одоевский. Мы знаем его двоюродного брата Владимира, автора сказки “Городок в табакерке”. Об Александре слышали как о поэте, написавшем “Из искры возгорится пламя”. Соратники по тайному обществу считали его “случайным декабристом”. И были правы. Позже Николай I назовёт его “самым бешеным заговорщиком”.
Именно в ночь с 13-е на 14 декабря корнет Александр Одоевский был в Зимнем дворце. Занятная ситуация: Николай Павлович ушёл в опочивальню, не подозревая, кто стоит на карауле. Князь Одоевский вспоминал, что в ночи что-то упало и испуганный Николай выскочил, неодетый, из спальни в коридор. Увидев Одоевского, успокоился. А Николай вспоминал, что в ту минуту Одоевский спокойно мог его убить, тогда бы история России... Не убил. Почему и что было бы — оставим без ответа.
Два с лишним часа в 20 шагах от Николая I с заряженными пистолетами находился Александр Михайлович Булатов, полковник, командир 12-го армейского егерского полка, старший сын генерал-лейтенанта М.Л.Булатова. Здесь, на площади, друг детства и юности Николая (они вместе учились в кадетском корпусе, а потом служили в гвардии), увидев вместо обещанных Рылеевым нескольких полков стоящие две роты Московского полка, понял, что организация восстания никуда не годна, и здраво решил: даже если он застрелит Николая I — это не поможет. Бардак пулей не лечится. Полковник, проехав по казармам гвардии, убедился, что больше никого ждать на площади не приходится: почти все полки приняли присягу Николаю.
Тогда один из героев Отечественной войны и Заграничных походов, буквально за несколько дней до восстания принятый в Северное общество Кондратием Рылеевым (он тоже был сокурсником по кадетскому корпусу), вернулся домой, оделся в парадную форму со всеми орденами и отправился к коменданту Петербурга. Тот препроводил его к Николаю. Булатов сдал царю шпагу, заявил, что он является военным руководителем восстания и потребовал, чтобы его арестовали и расстреляли. Его отправили в Петропавловскую крепость.
Позднее Николай I говорил, что простил запутавшегося 32-летнего полковника. Но выйти из крепости в сложившейся ситуации — для того означало прослыть предателем, испортив своё славное имя. И будучи под следствием, Булатов 29 декабря объявляет голодовку. Последовал приказ Николая о переводе полковника в госпиталь (значит, не выпускал из виду судьбу оступившегося и раскаявшегося). Но в ночь с 18 на 19 января 1826 года ослабевший Булатов с разбегу разбил голову о стену крепостного каземата.
Трудно поверить: похоронная процессия, провожающая человека, бывшего декабристом всего несколько дней, в последний путь, шла по улицам Петербурга более трёх часов. Перед покойным несли его награды, в том числе саблю “За храбрость”, полученную в наполеоновских войнах. На памятник скинулись однополчане, оставив на тыльной стороне надпись “От товарищей лейб-гренадёр”.
Такая вот трагическая страница истории о трёх выучениках-сокурсниках Первого кадетского корпуса, где они на протяжении десяти лет воспитывались вместе с детьми высших сановников России, среди которых были и великие князья, и иностранные принцы (своеобразный Царскосельский Императорский лицей, готовивший будущих военных). День бунта, ставший для них судьбоносным, завязал ужасный узел. В нём сплелись и ложь Кондратия Рылеева (своему другу Булатову Рылеев обещал, что к восстанию будут привлечены несколько тысяч солдат), в памяти потомков ставшего тем, кому суждено было возглавить героическое восстание декабристов 14 декабря 1825 года, а затем в числе главных его зачинщиков казнённого Николаем I в Петропавловской крепости Санкт-Петербурга 13 июля 1826 года.
И практически полное забвение в памяти тех же потомков героя минувшей Отечественной войны 1812 года Александра Булатова, в какой-то момент оступившегося, поверившего другу, который, говоря современным языком, использовал товарища, зная о его негативных страстях в адрес умершего императора. Молодой офицер, затаивший обиду на Александра I, так как тот по какой-то причине отправил его из гвардии командовать полком в Пензенской губернии, присоединяется к заговорщикам. С подачи и по рекомендации Рылеева в восстании Булатову отводилась роль помощника “диктатора” Трубецкого. В итоге Булатов, человек чести, сам приговаривает себя.
И становление Николая I, не просто примеряющего на себя императорскую мантию, а берущего власть в свои руки. Тот день оставил глубокую рану в его душе. Но куда существеннее то, что он дал молодому императору понять, насколько хрупка власть, и позволил увидеть, как предают друзья — урок, выученный им на всю жизнь.
Позволительно предположить, что он воспринял мятеж не столько как политическое выступление, сколько как личное предательство людей из ближайшего окружения. Горькое “открытие” будет сказываться в дальнейшем на протяжении всего его царствования.
Именно этим можно объяснить, что в ночь с 14-е на 15 декабря, когда во дворец привозили задержанных, Николай Павлович неоднократно будил жену, чтобы сказать ей, кто ещё участвовал в заговоре. Каждый раз эмоциональный шок был столь велик, что он не мог дождаться утра. Проснувшаяся в один из его приходов маленькая дочь Ольга запомнила:
“Ночью Пап’а на мгновение вошёл к нам, заключил Мам’а в свои объятия и разговаривал с ней взволнованным и хриплым голосом. Он был необычайно бледен”.
События того декабрьского дня отразились не только на самом Николае Павловиче, но имели последствия и для его семьи. Перенесённое супругой Александрой Фёдоровной нервное потрясение, беременной в тот момент, обернулось для неё потерей ребёнка, и ещё, более известный факт, после бунта у императрицы на лице появился нервный тик.
Однако вернёмся к утру 14 декабря. Как видим, шансы новоиспечённого императора потерять не только обретённую власть, но и жизнь были велики.
Первый доклад о начале бунта поступил от начальника штаба Гвардейского корпуса генерала Александра Нейдгарда:
“Ваше величество! Московский полк в полном восстании; Шеншин и Фредерикс тяжело ранены, и мятежники идут к Сенату; я едва их обогнал, чтобы донести вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и конной гвардии”.
Необходимые распоряжения последовали: первая пролитая кровь обязывала. Позже он вспоминал:
“Меня весть сия поразила как громом. Оставшись один, я спросил себя, что мне делать, и, перекрестясь, отдался в руки Божьи, решил сам идти туда, где опасность угрожала”.
К месту событий (от Зимнего дворца до Сената на Петровской (Сенатской) площади два шага, если кто, засомневавшись, пожелает самолично измерить, скажу по-другому: рукой подать) Николай I привёл солдат Финляндского лейб-гвардии полка, входившего в состав руководимой им 2-й гвардейской пехотной дивизии, предварительно приказав зарядить ружья.
Есть картина, написанная маслом, живописца-баталиста А.И.Ладюрнера “Приход к Зимнему дворцу 1-го батальона Лейб-Гвардии Преображенского полка 14 декабря 1825” (1852). Француз по рождению, художник в 1830 году перебрался в Санкт-Петербург и вскоре приобрёл благосклонность императора. Картина известная, но интересна прежде всего тем, что написана по карандашному рисунку самого Николая Павловича. К слову, он со своим младшим братом Михаилом учились рисовать у прекрасного педагога, ректора Императорской Академии художеств В.К.Шебуева. Так что Адольф Игнатьевич пользовался вовсе не какими-нибудь почеркушками, а вполне даже грамотным с точки зрения рисования изображением. Насколько грамотным?
Свои первые уроки рисования Николай стал брать в семь лет у И.А.Акимова. Тот был одним из крупнейших представителей классицистической школы исторической живописи второй половины XVIII века. Среди известных его полотен картины “Великий князь Святослав, целующий мать и детей своих по возвращении с Дуная в Киев” и “Ратники ополчения 1812 года”. Преподавал в Академии художеств. Среди его учеников были А.Е.Егоров и В.К.Шебуев. Потом обучение Николая продолжил Александр Иванович Зауервейд, который был мастер в изображении военных сцен и техники. Заодно он знакомил обоих сыновей Павла I с гравёрным искусством. В запасниках Третьяковки хранится около 30 работ, отразивших настоящую страсть императора рисовать солдатиков. Понимаю, не будь их создателем Николай I, вряд ли быть им даже в запасниках галереи, и тем не менее...
Когда Николай Павлович вышел на Дворцовую площадь, верный ему Финляндский лейб-гвардии полк ещё не подошёл. Зато уже собралось немало любопытствующего народу. Чтобы выиграть время, он начал размеренно (сам Николай позже напишет: “...тихо протяжно, толкуя каждое слово”. “Но сердце замирало, признаюсь”, — будет он честен) читать и объяснять Манифест о восшествии на престол с прилагаемым письменным отречением старшего брата Константина от престола.
Как только первый батальон лейб-гвардии Преображенского полка явился ему в помощь, они двинулись в сторону Адмиралтейства. Предварительно, правда, Николай направил роту для занятия Исаакиевского моста. Ситуация требовала предотвратить возможность восставшим воспользоваться им. Уроки военного дела пришлись кстати. Воевать так воевать — военную тактическую грамоту ещё никто не отменял. И тут новая заминка. Поступило донесение, что в Измайловском полку ропот, распропагандированные солдаты отказываются ему присягать. Николай приказывает генерал-адъютанту Левашову: правдами, неправдами, не зависимо от того, за него измайловцы, или против него, вывести полк из казарм и привести на площадь. Цель — не оставлять полк в тылу, откуда мог бы последовать неожиданный удар. Приказ меж тем, надо признать, удивителен не только по быстроте реакции и характеру тактической предусмотрительности. Он свидетельствует и о том, что мысль бить противника в положении, когда он скучен и занимает ограниченное пространство, уже тогда в голове Николая присутствовала. Артиллерия же вот-вот должна была прибыть.
Одновременно отдаётся распоряжение подготовить экипаж, как говорится, на всякий пожарный случай, для эвакуации матери, жены и детей в Царское Село. И новая напасть. Сообщают, что к воротам Зимнего подходит отряд гренадёров — возглавляет его некто Панов. Нет даже времени выяснить, кто такие. Уже позже станет известно: гренадёрам поставлена задача арестовать императорскую семью. Охрана, увидев в отряде знакомых, пропускает их во внутренний двор Дворца. К счастью, там выстроился сапёрный батальон. Панов разворачивается и уводит своих людей. Но не всех, часть отряда под командой князя Мещерского примыкает к сапёрам для защиты семьи Николая.
Перемещаясь в сторону площади с памятником Петру Великому, взирающему на строящихся вокруг него солдат, Николай Павлович с гренадёрами, присягнувшими ему, столкнулись с идущей нестройной толпой частью второго батальона лейб-гвардии Гренадёрского полка. Не сходя с коня, император скомандовал солдатам “Стой!”. И услышал в ответ: “Мы за Константина!”
Решение было принято мгновенно: царь показал им на Петровскую (Сенатскую) площадь и сказал: “Когда так — то вот вам дорога”. Гренадёры второго батальона беспрепятственно прошли мимо него, сквозь строй первого батальона, ставшего на сторону правительственных войск, и присоединились к восставшим. Николай I не решился в тот момент отдать приказ стрелять по мятежникам — как он писал, потому, что “участь бы наша была более чем сомнительна”.
Имеет широкое хождение факт, что в 14.00, когда Николай следует на Петровскую (Сенатскую) площадь, к нему приближаются иностранные послы с предложением присоединиться, чтобы доказать законность его прав на престол. Николай вежливо отказывает им словами: “Это дело семейное. Незачем впутывать в него Европу”. После чего послы остаются наблюдать за событиями со стороны. Ей-ей, сцена, достойная Голливуда. Воображение рисует, как послы предлагают свои услуги, чтобы доказать законность прав Николая на престол. Впрямь, кто лучше их растолкует восставшим, кто есть кто! А молодой царь объясняет им про семейное дело. И они после этого остаются наблюдать, стараясь не попасть в кадры исторического фильма “Петербургские каникулы”.
Самое время сказать о том, что было в сознании у тех, кто противостоял Николаю. В воспоминаниях Н.А.Бестужева воспроизведены слова Рылеева, сказанные на совещании накануне:
“Неужели ты думаешь, что я сомневался хоть минуту в своём назначении. Верь мне, что каждый день убеждает меня в необходимости моих действий, в будущей погибели, которою мы должны купить нашу первую попытку для свободы России, и вместе с тем в необходимости примера для пробуждения спящих россиян”.
Ему восторженно вторил юный Александр Одоевский: “Мы умрём! Ах, как славно мы умрём!” Два поэта отойти от словесных романтических красивостей не смогли даже в трагический момент. Да простят меня исторические педанты, всё протекало в полном соответствии с известными словами в фильме про Мюнхгаузена: “Сначала намечались торжества. Потом аресты. Потом решили совместить”. Впрочем, дальнейший ход событий тоже не отходил далеко от сценария фильма о самом правдивом человеке на свете. Так и слышится голос Рылеева: “Революция — это не покер! Её нельзя объявлять, когда вздумается. Революция — это!.. Революция... А где наша гвардия? Гвардия где?” Трубецкой: “Очевидно, обходит с флангов”. Рылеев: “Кого?” Одоевский: “Всех”.
И снова обращаемся к “Воспоминаниям” Бестужева:
“Когда я пришёл на площадь с гвардейским экипажем, уже было поздно. Рылеев приветствовал меня первым целованием свободы и после некоторых объяснений отвёл меня на сторону и сказал:
— Предсказание наше сбывается, последние минуты наши близки, но это минуты нашей свободы: мы дышали ею, и я охотно отдаю за них жизнь свою.
Это были последние слова Рылеева, которые мне были сказаны”.
Мятежники стояли спиной к Сенату. Меж тем батальоны, вставшие на сторону Николая, всё подходили и располагались вокруг тех, которыми руководили заговорщики. В итоге мятежников окружили с четырёх сторон, началась ружейная пальба, часто мятежные солдаты стреляли вверх. Начинало смеркаться, было очевидно, что ночью ситуация может полностью выйти из-под контроля. Слухи по городу распускались самые неимоверные, подлые.
Николай I в своих “Записках” так описывает этот момент:
“Шум и крик делались настойчивее, и частые ружейные выстрелы ранили многих в Конной гвардии и перелетали через войска; большая часть мятежных солдат стреляли вверх. Выехав на площадь, желал я осмотреть, будет ли возможность, окружив толпу, принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по мне залп; пули просвистали мне через голову, и, к счастью, никого из нас не ранило. Рабочие Исаакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни, и тогда окруженные ею войска были бы в самом трудном положении”.
Первоначально это был только московский полк. Стремясь иметь достоверную информацию, Николай Павлович поручает бывшему при нём флигель-адъютантом Иллариону Михайловичу Бибикову узнать, что делается с Экипажем (лейб-гвардии Морской экипаж), который встал на сторону восставших. Через некоторое время полковник вернулся, если точнее, смог вернуться живым, и предстал перед Николаем с кровавыми пятнами на белых панталонах, чтобы доложить о том, что удалось узнать. Тот сохранил в памяти его доклад:
“Флигель-адъютант Бибиков, директор канцелярии Главного штаба, был ими (мятежниками) схвачен и, жестоко избитый, от них вырвался и пришёл ко мне; от него узнали мы, что Оболенский предводительствует толпой”.
О деталях выполнения Бибиковым данного ему поручения Николай Павлович узнает позже, когда начнутся допросы декабристов. Что ж, не будем забегать вперёд, и мы знакомство с историей оставим до того времени, когда повествование пойдёт о следствии. История очень даже примечательная и касается непосредственно Николая Павловича.
А.Х.Бенкендорф, верный Николаю, описал в письме М.С.Воронцову, как младший брат царя Михаил Павлович, прибывший на площадь и не получив разрешения на штыковую атаку, приблизился к бунтовщикам и заговорил с ними. Безрезультатно.
Увещевали восставших митрополит Санкт-Петербургский и Новгородский Серафим и митрополит Киевский и Галицкий Евгений. Но и по ним стреляли.
После этого решено было действовать силой: лейб-гвардии Конный полк под командованием генерала Алексея Орлова дважды атаковал ощетинившееся штыками каре мятежников. Безуспешно.
Тем временем толпа зевак составляла уже десятки тысяч человек. Одна часть публики окружала восставших, другая — правительственные войска. При этом настроение большинства зрителей складывалось явно не в пользу Николая I: в него и его окружение полетели камни и поленья.
Попытку мирно урезонить войска предпринял граф Милорадович. В какой-то момент восставшие уже вроде готовы были подчиниться пользовавшемуся авторитетом у солдат военачальнику. Но... далее необходим особый рассказ, который последует чуть позже. А пока скажу, что получившего несколько ранений (одно из них смертельное) героя Отечественной войны вынуждены были унести с площади.
Ещё одна знаковая фигура трагического дня — полковник лейб-гвардии Гренадёрского полка Николай Карлович Стюрлер, смертельно раненный на площади Петром Каховским. По рассказу барона М.А.Корфа, это произошло так:
“Встретив Стюрлера посреди самого скопища мятежников, у памятника Петра Великого, Каховский спросил его по-французски:
“А вы, полковник, на чьей стороне?”
— “Я присягал императору Николаю и остаюсь ему верен”, — отвечал Стюрлер. Тогда Каховский выстрелил в него из пистолета, а другой офицер закричал: “Ребята! Рубите, колите его!” — и нанёс ему сам два удара саблей по голове. Стюрлер, смертельно раненный, сделал с усилием несколько шагов, зашатался и упал”.
Полковника отнесли в один из ближайших домов, принадлежавший князю Лобанову-Ростовскому, где он и умер на следующий день в возрасте 42 лет.
После этих драматических эпизодов генерал-адъютант Васильчиков сказал Николаю о необходимости применить картечь. Николай I вспоминал:
“Я предчувствовал сию необходимость, но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру, и меня ужас объял. “Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?” — отвечал я Васильчикову. “Чтобы спасти вашу империю”, — сказал он мне. Эти слова меня снова привели в себя; опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверняка всё; или, пощадив себя, жертвовать решительно Государством... Во мне надежда была, что мятежники устрашатся таких приготовлений (подготовки орудий) и сдадутся, не видя себе иного спасения. Но они оставались тверды; крик продолжался ещё упорнее. Наконец, послал я генерал-майора Сухозанета объявить им, что ежели сейчас не положат оружие, велю стрелять. Ура и прежние восклицания были ответом и вслед за этим — залп из ружей.
Тогда не видя иного способа, скомандовал: пали! Первый выстрел ударил высоко в Сенатское здание, и мятежники отвечали неистовым криком и беглым огнём. Второй и третий выстрелы от нас и с другой стороны из орудия Семёновского полка ударили в самую середину толпы, и мгновенно всё рассыпалось, спасаясь Английской набережной на Неву, по Галерной и даже навстречу выстрелов из орудия по Семёновскому полку, дабы достичь берега Крюкова канала... Одна толпа начала было выстраиваться на Неве, но два выстрела их рассеяли...”
Известна акварель Карла Кольмана “На Сенатской площади, 14 декабря 1825 года”. (1825-1826). Карл Кольман был очевидцем событий. Он изобразил последний этап неудавшегося восстания. На заднем плане, за памятником Петру, — декабристы, на переднем — конногвардейцы, готовые подавить бунт, и офицеры, отдающие приказ стрелять картечью по восставшим. Рисунок находится во Всероссийском музее А.С.Пушкина (Санкт-Петербург). Акварель Кольмана одобрил сам император Николай I, сделав только одно принципиальное замечание: масть его лошади в тот день не была белой.
Первые артиллерийские залпы, в основном со стороны Адмиралтейства, раздались в четыре часа темнеющего вечера. Они отбросили восставших и глазеющих прежде всего на Английскую набережную, там одна группа устремилась в сторону острова Новая Голландия, другая часть людей, пытаясь спастись, кинулась к замёрзшей Неве, чтобы по льду перебраться на Васильевский остров. Однако лёд треснул, многие погибли в холодной воде. Тех же, кому удалось добраться ближе к острову, с него уже встречал огонь артиллерийских орудий.
Уже к ночи восстание было полностью подавлено. Начались массовые аресты. На площади и близлежащих улицах остались сотни трупов.
Таким образом мы подошли к ответу на ранее поставленный вопрос: какой ценой Николай I принял царство? Точное число погибших до сих пор неизвестно, называются разные цифры: сенатор Павел Дивов сообщал о 80 жертвах. Чиновник статистического управления министерства юстиции Семён Корсаков составил справку о количестве жертв при подавлении восстания. Из неё следует, что при возмущении 14 декабря 1825 года было убито народа: генералов — 1, штаб-офицеров — 1, обер-офицеров разных полков — 17, нижних чинов лейб-гвардии — 282, во фраках и шинелях — 39, женского пола — 79, малолетних — 150, черни — 903. Итого — 1271 человек.
На основании бумаг чиновника позже созданного III Отделения М.М.Попова Николай Карлович Шильдер писал:
“По прекращении артиллерийского огня император Николай Павлович повелел обер-полицмейстеру генералу Шульгину, чтобы трупы были убраны к утру. К сожалению, исполнители распорядились самым бесчеловечным образом. В ночь на Неве от Исаакиевского моста до Академии художеств и далее к стороне от Васильевского острова сделано было множество прорубей, в которые опустили не только трупы, но, как утверждали, и многих раненых, лишённых возможности спастись от ожидавшей их участи. Те же из раненых, которые успели убежать, скрывали свои увечья, боясь открыться докторам, и умирали без медицинской помощи”.
Сразу же были арестованы и отправлены в Петропавловскую крепость 371 солдат Московского полка, 277 — Гренадёрского полка и 62 матроса Морского экипажа. Арестованных декабристов привозили в Зимний дворец. Сам император Николай, можно сказать, будет выступать в качестве следователя.
Чем для Николая Павловича закончился тот многотрудный день? В качестве ответа могу предложить заглянуть в Эрмитаж, чтобы взглянуть на картину В.Н.Максутова “Император Николай I перед строем Лейб-Гвардии Сапёрного батальона во дворе Зимнего дворца 14 декабря 1825 года” (1861). Два слова об авторе полотна: князь, художник-баталист, хорошо знакомый с военным бытом, знающий не понаслышке военное дело, так как был отставным штабс-капитаном Измайловского лейб-гвардии полка. Картина написана им через шесть лет после смерти Николая I.Сюжет картины имеет прямое отношение к событию, происходящему уже к ночи, после подавления бунта. Изображён император, который благодарит солдат, к ним вынесли семилетнего наследника, будущего Александра II. Николай I вызвал орденоносцев и дал поцеловать им сына, потом сказал: “Я желаю, чтобы вы так же любили моего сына, как я сам вас люблю”.
Как помните, Николай хорошо знал, кому и что сказать, чтобы тот или те, кому он обращал свой спич, запомнили его. Тогда же император велел записать в свой формуляр, что 14 декабря 1825 года участвовал в защите дворца. Коротко и ясно. Даже в послужном списке Императора Николая I события этого дня представлены обстоятельней, хотя и без всякой лирики:
“1825 года декабря 14-го, во время возникшего в С.-Петербурге бунта, командовал главною гауптвахтою Зимнего дворца и с находившеюся тогда на оной 6-ю егерскою ротою лейб-гвардии Финляндского полка занимал ворота, ведущие на большой двор.
Потом по прибытии 1-го батальона лейб-гвардии Преображенского полка лично вёл оный и занял им Адмиралтейскую площадь; с приходом же лейб-гвардии Конного полка занял и Петровскую площадь под огнём бунтовщиков, а наконец, принял начальство и над прочими собравшимися войсками лейб-гвардии, в сей день в столице находившимися и пребывавшими верными долгу присяги.
Когда же при неоднократных увещаниях толпа бунтовщиков не покорялась, то рассеял оную картечными выстрелами 4-х орудий лёгкой батареи 1-й гвардейской артиллерийской бригады, коими командовал тогда поручик Бакунин (Илья Модестович. — А.Р.), а по совершённом рассеянии злоумышленников занял окрестности Зимнего дворца и продолжал начальствовать войсками до минования опасности и роспуска оных по квартирам”.
Следуя уже использованному приёму указания на значимые и поворотные события в личной судьбе Николая I, разгром восстания — это была вторая веха его царской карьеры.
УТРО ВЕЧЕРА МУДРЁНЕЙ
После изложения событий, имевших место 14 декабря, хочу задать главный вопрос. Он вовсе не о том, был ли у декабристов шанс победить в жёстком противостоянии в борьбе за власть. Даже обладая не в полной мере информацией о происходящем тогда, надо признать: это было обречённое на провал выступление. Мой вопрос о другом: “Изменил ли тот день 1825 года историю России?” Коварный вопрос. Он допускает два внешне очень схожих ответа.
Хотя выступление было подавлено, оно оказало огромное влияние на дальнейшую политическую и культурную жизнь России.
Именно потому, что выступление было подавлено, оно оказало огромное влияние на дальнейшую политическую и культурную жизнь России.
Прочувствуйте разницу. Если учесть, что идея о преобразовании государственного устройства на манер цивилизованной и просвещённой Европы не унималась в умах людей, и даже разгромленный декабризм способствовал росту революционных настроений в стране, то влияние его на жизнь России несомненно.
Если принять во внимание, что реформенные задумки Александра I после 14 декабря, принято считать, скажу как можно мягче, не нашли продолжения, приостановились, а спустя несколько лет и вовсе вконец остановились (тем самым поражение декабристов дало повод именно их счесть причиной такой политики Николая I, которая получила название “реакционной”.), то влияние восстания на жизнь России тоже несомненно. Но это уже совсем другой коленкор.
Но и проигранная революция была великой бедой. Можно услышать, что таким образом именно в то время началась настоящая Гражданская война, которая длилась не одно столетие и отзвуки которой не смолкли по сей день. И это не была “война” между западниками и славянофилами.
Из произошедшего Николай I сделал свои выводы и подобно Екатерине Великой счёл, что следует бороться с причиной — людьми, ратующими за безмерную свободу, безраздельную законность и всеобщую справедливость. Для него эти понятия стали напрямую соотносимы с революцией, которую он иначе как “заразу, извне к НАМ занесённую” не воспринимал. Надо заметить, он ещё с ранних лет не любил “лукавых мудрствований”.
Интересующиеся — “Что могло бы произойти в случае победы декабристов?” — порой дают о себе знать. Но даже от нынешних либералов не доводилось слышать сожалений, мол, у них дух захватывает от того, какой могла бы быть страна после удачного путча (употребим более современное определение) декабристов. Не нашлось тогда, да и потом, какого-нибудь Сергея Станкевича, говорящего или пишущего, что тем не менее 14 декабря путчистам удалось торпедировать самодержавие. Что в результате путча образовалась политическая сила, способная повести страну по новому пути, перейдя на некий спасительный для России формат государственного устройства на новых основах — современный и жизнеспособный. Никогда не доводилось мне встречать кого-либо, полагающего, что победившая революция тогда в 1825 году была бы великим благом для Отечества. Тому ряд причин. Сошлюсь на несколько реальных суждений наших современников, не историков.
“Что, мир можно улучшить через убийства царя и иже с ним? Убийство — это убийство”.
“Если декабристы убили бы царя, Россия в крови захлебнулась”.
“Боюсь, что, уничтожив царскую семью, декабристы, в первую очередь, передрались бы меж собой за то, кому теперь быть главным и, соответственно, чьи идеи претворять в жизнь. И обернулось бы это для страны такой кровью, на фоне которой французская революция — детский утренник”.
“Если бы, не дай Бог, Пестель (он, конечно, был самым опасным из декабристов) добился успеха — Россия умылась бы кровью и распалась на части. Его программа привела бы к этому, и только к этому”.
Самый большой миф: декабристы — организованная группа дворян-единомышленников с целью превращения России в конституционное государство и отмены крепостного права — не стоит и ломаного гроша. Заговорщики в разработке конституционных проектов преследовали весьма прозаические цели — подчинить монарха аристократии и нарождающейся буржуазии. Ими двигал политический расчёт, они жаждали гражданских и экономических реформ, не забывая при этом личные интересы, но не были способны договориться меж собой.
Так ведь и убийцы Павла I, и трезвые, и пьяные, когда были в заговоре, помышляли, что они “будут царствовать с Александром”. Чем для них всё обернулось?
Сразу после коронации Александра I Панину назначен трёхлетний отпуск с проведением его за границей. Затем последовали отлучение от двора и запрет на государственные должности и проживание в столицах. Без объявления какой бы то ни было ссылки просто отправлен сначала в имении Дугино в глубинке Смоленщины, потом подальше, в своё курляндское поместье.
Палена ждала полная отставка и непреклонный приказ нового императора — ехать к себе в Курляндию и не появляться никогда в Петербурге. “Поцарствовать с Александром” не задалось.
Николай Зубов, тот, кто нанёс Павлу табакеркой удар в висок, через несколько дней после убийства получил титул президента Придворной конюшенной коллегии. Но вскоре Александр I удалил от себя и Николая, и его брата — Платона. Почему не сразу? Ответа нет. Почему-то последовала рокировка: сначала придворный титул, а уже затем отлучение от двора и наказ жить в своём московском поместье (там скоропостижно и скончался в 1805 году).
Платону, не принимавшему прямого участия в убийстве императора, было дозволено жить в своих литовских владениях.
Третьему брату — Валериану Зубову по причине инвалидности (во время Польского восстания лишился ноги) не довелось даже присутствовать во дворце при убийстве Павла I.Наверное, поэтому он не был отлучён от двора, хотя на всякий случай слежку за ним и установили. Жил недолго, умер от брюшной водянки, первым из братьев, в 1804 году.
Не было секретом для Александра I, что непосредственным убийцей его отца был полковник Яков Скарятин. Именно ему принадлежал и шарф, которым был удушен Павел I.Опять же из каких-то нам не ведомых соображений Александр предпочёл не отправлять убийцу невесть куда, а держать Скарятина на виду. Полковник стал участником кампании против Наполеона, сражался под Аустерлицем. Но в 26 лет (в возрасте старой девы!) уволился по состоянию здоровья и далее жил в родовом имении в Орловской губернии.
Генерал Владимир Яшвиль был первым из заговорщиков, кто ударил императора, сбив его с ног. Известно, что сразу после кровавого события он явился с повинной, написал Александру “покаянное письмо”, в котором, как пишут сегодня, вроде и корил себя в преступлении, но при этом величал не иначе, как спасителем Отечества. Тон послания больше, чем факт участия в заговоре и роль в нём Яшвиля, вызвал гнев молодого императора. Генерал был выслан в Калужскую губернию с запретом появляться в обеих столицах.
Последняя знаковая фигура среди участников заговора — генерал Беннигсен. Человек предусмотрительный, Леонтий Леонтьевич смог откреститься от подозрений, что в момент цареубийства находился в спальне Павла. Мол, отошёл по какой-то надобности. И молодой император для умелого военачальника сделал исключение. Вместо опалы Беннигсен спустя несколько дней был принят на службу. Тем не менее, высшего в русской армии чина генерал-фельдмаршала Александр I ему не дал. Карьера Беннигсена остановилась на звании генерала от кавалерии. Впрочем, графского титула за многочисленные победы удостоился. Жил долго — 81 год — и упокоился в своём ганноверском поместье. Самое занимательное: до последнего состоял в переписке с императором. Такая вот судьба интригана.
Можно счесть, что Александр I довольно мягко обошёлся с убийцами своего отца. Если следовать тому, что сам Александр к тому злодейству ни сном ни духом. Чего про Николая I сказать трудно, памятуя хотя бы о пятерых повешенных. Конечно, заговорщики действовали в Михайловском замке не против Александра Павловича, и тем не менее выступили против законной власти. Чего уже про декабристов никак не скажешь.
Я предпочту напомнить очень точные слова Тютчева, который, общеизвестно, как и декабристы, не был большим поклонником императора Николая I и тоже разделял многие представления интеллигенции своего времени. Но как раз о декабристах он написал:
Вас развратило Самовластье,
И меч его вас поразил, —
И в неподкупном беспристрастье
Сей приговор Закон скрепил.
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена —
И ваша память от потомства,
Как труп в земле, схоронена.
Эти слова (дата создания: 1826, опубл.: 1881), напрямую обращённые декабристам, как я понимаю ситуацию, верно отражают истинное отношение, которое должно было быть к этим людям.
А граф Владимир Александрович Сологуб позже писал:
“По мнению людей истинно просвещённых и истинно преданных своей родине как в то время, так и позже, это восстание затормозило на десятки лет развитие России, несмотря на полный благородства и самоотверженности характер заговорщиков”.
Бесспорно, были в той изрядно политизированной интриге декабристов и благородство, и самоотверженность, была как бы бравая ложь во имя рыцарской победы, замешанной на крови, и не всегда это было бескорыстно, зато многое было на удивление более чем странным.
Но абсолютно точно одно — Россия была остановлена в своём развитии. И вины Николая I в этом не нахожу — он делал то единственное, что мог делать в тех обстоятельствах: спасал себя и Россию, как он считал, свою семью, свою веру и устои.
Говорят, что судьбы нет, а есть обстоятельства. Но от судьбы мы ждём какой-никакой, но милости. А обстоятельства какую могут явить милость? Следует ли сопротивляться обстоятельствам? Характер Николая I, который обрёл власть (тем самым обратился к большой политике, где “нет убеждений, есть обстоятельства”), подсказал ему, что вариантов нет: обстоятельствам необходимо противопоставить все свои возможности, умения и навыки, подключить доставшиеся от природы качества. Последнее тоже немаловажно. Потому что, я убеждён, история человека начинается задолго до его рождения. Поэтому, когда историки отмечают унаследованные им от отца, императора Павла I, вспыльчивость, самонадеянность, грубость, упорство, есть резон с этим согласиться.
И здесь я уже сравнил бы его со старшим братом Александром. Казалось бы, как их сравнивать, если один старался, в меру своего умения и понимания реальности, не допустить отставания России от Запада. А второй ставил перед собой цель бороться с революцией, тоже в меру своего умения и понимания реальности. Иначе не бывает. Но ждать, что Александр I стал бы бороться с революцией, нам, ей-ей, не с руки. Поэтому сравнение всё же специфичное. Оба в определённой мере хотели проведения некоторых преобразований и осторожно их проводили, однако, руководствуясь ещё большей осторожностью, с преобразованиями не торопились. Притормаживали.
Такая “активная” деятельность позволила историку В.О.Ключевскому по этому поводу написать о Николае I, что тот поставил себе задачей “не вводить ничего нового в основаниях, а только восполнять пробелы, чинить обнаружившиеся ветхости с помощью практического законодательства”. Беда, что при этом он не нашёл ответов на те жгучие вопросы, которые были поставлены в прежние царствования. Но не будем торопить события.
Наполеон, говорят, отзывался об Александре Павловиче как о величайшем актёре современности. Следовательно, признаем, что пушкинское определение “арлекин” не из пальца высосано.
Опять же, учитель и воспитатель любимца Александра — бабушка Екатерина Алексеевна, умела быть “когда нужно” ангелом небесным, а могла и смертный приговор подписать. Человек во власти обязан быть наделён актёрскими способностями, дабы являть окружающим, что он яркая, неординарная натура. Иначе потомки не услышат, какая правила людьми сложная, неоднозначная, но одновременно харизматичная, запоминающаяся личность, которая оставила неизгладимый след в истории.
Так что артистизм, который отмечали знавшие Николая, передавался у него из рода в род. Если приглядеться к поведению и характеру принимаемым им решениям по ходу допросов арестованных бунтовщиков и имевших отношение к тайным обществам (Николай принимал личное участие в допросах), можно увидеть явственное проявление качеств настоящего лицедея, который хитро и гибко подбирал маски для каждой ситуации.
Де Кюстин, как бы к нему ни относиться, так писал о Николае, который лично вёл допросы мятежников:
“...вынуждал признания, <...> подбирая маски, каждый раз новые для нового лица. Для одних он был грозным монархом, которого оскорбил его же верноподданный, для других — таким же гражданином отечества, как арестованный, стоявший перед ним; для третьих — старым солдатом, страдающим за честь мундира; для четвёртых — монархом, готовым произнести конституционные заветы; для пятых — русским, плачущим над бедствиями отчизны и страшно жаждущим исправления всех зол”.
Он вёл свои партии столь правдоподобно, что многие подследственные верили в его чистосердечие и делали самые немыслимые по своей откровенности признания. Вот и один из многолетних приближенных к Николаю Павловичу, барон Модест Андреевич Корф, писал:
“Никто не обладал более императора Николая высоким даром действовать не только на воображение, на рассудок, но и на чувство. В этом отношении искусство его было, можно сказать, волшебное”.
Сегодня можно услышать, что это его “искусство” объясняет то, что декабристы на допросах сделали множество взаимных оговоров — они, мол, поверили тонкой игре царя. Соглашаться с такими суждениями или нет, не берусь делать за вас выбор. Но известно, что “чистосердечные признания” были избраны сначала Пестелем и Рылеевым, а затем и Трубецким и Александром Поджио стратегией способа защиты. Таким стал их характерный путь: чтобы облегчить своё положение и несколько уменьшить страшную, грозящую казнью вину, растворить своё преступление в других, подчеркнуть его “обыкновенность” и множественность. Они не предавали, а спасали себя, полагая, что так помогут и другим. Надеялись тем самым поставить власть перед выбором: всех казнить или всех миловать...
Продолжая сравнение братьев, можно признать, что и лукавства у Николая было ничуть не меньше, чем у его брата Александра. И согласиться с бесспорным: да, Николай I в своём правлении оказался более репрессивен, нежели его старший брат. Ну так, справедливости ради, не будем забывать: у того не случилось восстания декабристов, обращённого против него лично. Великий князь Александр, вспомним, руками гвардии, как всегда было до него, не просто отстранил своего отца от власти, он его устранил.
Было закономерным, что последовали нападки на Александра Павловича, связанные с занятием Наполеоном Москвы. Его сестра, принцесса Екатерина Павловна Ольденбургская, писала брату о слухах, распространявшихся в свете:
“Взятие Москвы довело сильное раздражение до апогея; недовольство достигло высшей точки, и Вас не щадят... Вас открыто обвиняют в несчастиях Вашей империи, в общих и частных провалах, наконец, в потере чести страны и Вашей чести лично”.
Но для нас существеннее, как воспринял он падение древней столицы. Известно, что после получения известия о сдаче Москвы в его волосах появилась седина.
Хотя сегодня можно прочитать, что и здесь, как в жизни бывает достаточно часто, не обошлось без доли смеха сквозь слезы. Московский полицмейстер, оставляя город, должен был отправить государю соответствующее донесение. Н.И.Тургенев рассказывал:
“Следуя официально форме, употребляемой в подобных случаях и не позволявшей довольствоваться “честью” при обращении к императору... он писал: “Имею счастье известить Ваше Величество, что французы заняли Москву” и т.д., и т.п.”
И когда слышишь от историков о духовном переломе в завершающий период правления Благословенного, можно полагать, что московский пожар, судя по воспоминаниям близко знавших Александра людей, стал для него отправной точкой слома. Он перестал чувствовать силу личной власти, на смену ей пришло ощущение себя вождём богоизбранного народа, действия которого диктовались свыше.
Восстание декабристов стало для Николая тяжелейшем испытанием и не меньшим психологическим раздражителем, нежели для Александра вхождение Наполеона в старую столицу. С той только разницей, что он нашёл в себе силы собрать всю свою волю, всю выдержку, чтобы перехватить инициативу и переломить ситуацию, обойдясь без дрожи в коленях.
В тот декабрьский день Николай начал постигать смысл известной максимы: “Политика — это всего лишь способ возбуждать народ таким образом, чтобы суметь его ПОИМЕТЬ”.
Уже утром следующего дня он убедился в том, что “предательство — это вопрос даты. Вовремя предать — это значит предвидеть”. Начались допросы заговорщиков.
Напрасно полагать, что чуть ли не первым шагом молодого императора стало учреждение особого III Отделения — органа политического сыска и надзора, и создание Корпуса жандармов, то есть тех структур, которым будет поручено пресечение любого инакомыслия, касающегося покушения на самодержавные основы.
А вторым шагом — будто для предотвращения проникновения в Россию революционных идей из Европы Николай введёт новый цензурный Устав, сразу прозванный “чугунным” (230 запретительных параграфов). В соответствии с ним запретят любые издания, содержащие саму мысль о необходимости проведения преобразований, которые могли бы подорвать авторитет правительства и справедливость монархической формы правления. Работа по его исполнению будет возложена на созданный цензурный комитет под началом Д.П.Бутурлина, который получит недвусмысленную инструкцию не просто от царя, а разработанную им самим:
“Как самому мне некогда читать все произведения нашей литературы, то вы станете делать это за меня и доносить мне о ваших замечаниях, а потом моё уже дело будет расправляться с виновными”.
Более чем странно, что после декабрьского восстания Николай Павлович образцом общественного устройства продолжал считать армию, о чём высказывался так:
“Здесь порядок, строгая безусловная законность, никакого всезнайства и противоречия, все вытекает одно из другого”.
Под “всезнайством” он подразумевал, конечно же, самостоятельность мысли и действий. Николай Павлович откровенно симпатизировал таким подчинённым, которые послушно и беспрекословно выполняли все его “предначертания и приказания”.
Конечно, Николаю очень хотелось наказать декабристов. Спустить всё на тормозах у него даже мысли не возникало. Необходимость вынесения суровых приговоров, в том числе и смертных, обсуждалась им даже в семье. Александра Фёдоровна пыталась смягчить позицию супруга и попросила его обойтись без казней. На её робкие уговоры он закричал: “Как ты можешь говорить мне об этом, — ты, ты! Ведь они хотели убить твоих детей!..”.
Больше она к этой теме не возвращалась.
Но буквально сразу обнаружилось, что судить восставших некому, как и нет законов, по каким их судить можно. Больше того, некому вести следствие, так как государственная машина подобным аппаратом ещё не обзавелась. Так что начинать ему пришлось в несколько иной сфере.
Уже 17 декабря была учреждена Комиссия для изысканий о злоумышленных обществах под председательством военного министра Александра Татищева.
Для следствия и проведения допросов тут же был создан Тайный следственный комитет, схожий с военно-судной комиссией, благо людей с эполетами среди заговорщиков было предостаточно. Тут за дело взялись преимущественно генералы. Им надлежало создать вопросные пункты, подготовить протоколы очных ставок и сводки показаний. 30 мая 1826 года следствие представило императору всеподданнейший доклад, составленный Д.Н.Блудовым.
Чтобы судить декабристов и выносить приговоры, был образован специальный Верховный уголовный суд из трёх государственных сословий. Такого органа тоже ранее не существовало. В его состав были введены сенаторы, члены Государственного совета и Святейшего синода с присоединением к ним “нескольких особ из высших воинских и гражданских чиновников”. Следуя современному лексикону, их назвали бы сановной верхушкой России. Бытовало ли такое выражение в то время, не знаю.
Не проведи Николай тогда ускоренным темпом юридическую “реформу”, судить всех мятежников надлежало бы по Соборному Уложению 1649 года (других законодательных актов по вопросу умысла и злодейства против государя не имелось). А в нём виновным грозило всего ничего — четвертование. Устраивать подобную экзекуцию, да ещё массовую? Это значило прослыть на веки веков кровавым палачом. Это у нас Иван IV Васильевич поминается как Грозный, тогда как у французов (в переводе) он Ужасный. (Ни после одной своей резни у них никто Ужасным не числится.) Николай I подобной славы на Западе не желал. Так что надо признать справедливость суждения, что в этой неординарной истории Николай Павлович предстал нисколько не злодеем, а вполне справедливым и даже милосердным правителем.
Тем более что он грамотно распорядился полученной властью и согласился с предложением Сперанского не стричь всех под одну гребёнку и меру наказания применять соответственно разряду, каковых было определено количеством одиннадцать (начиная от смертной казни и заканчивая лишением чинов с разжалованием в солдаты).
Кого из декабристов к какому отнести — это тоже стало головной болью голосующих членов суда. Первым результатом работы суда стали подготовленные им записки о силе вины (что-то вроде обвинительного заключения по каждому осуждённому). По делу каждого на огромных листах учитывались голоса каждого из членов суда по каждому из вопросов. Это было что-то вроде симбиоза суда и коллегии присяжных, институт защиты не предусматривался. Всего к процессу было привлечено 579 человек, в том числе и доносчики.
Само количество людей, имевших непосредственное отношение к тому, быть подозреваемому в том или ином причастии к восстанию освобождённым от наказания или получить высшую меру наказания, как-то мало соответствует распространённому представлению, будто судьбу декабристов, даже тех, кого не было среди вышедших на Петровскую (Сенатскую) площадь, решил непосредственно и исключительно деспот Николай, который подверг стольких страстотерпцев русской свободы тяжёлым наказаниям, которые многие современники считали несправедливыми, чрезмерными.
Однако полагать, что участь декабристов Верховный уголовный суд решал самостоятельно, тоже будет великой наивностью. Имеющиеся документы свидетельствуют: император внимательно следил за судебным процессом, направлял его ход и чётко представлял себе его исход.
Взглянем на итоговые предложения суда, то есть окончательные бумаги, которые легли на стол императора — что увидим? Первое — это были именно предложения, право принять окончательное решение оставалось за Николаем I.Можно даже понять количество фамилий, подведённых судом под высшую меру наказания. А далее гипотетический анализ. 36 человек — это очень много. Внутренний голос каждому члену суда шептал: ну, не решится, не посмеет молодой император начать свои царские дни в рубище палача, не захочет обагрить свои руки кровью стольких людей, пусть даже вероломных мятежников. Он обязательно проявит милосердие, и тем самым мы поможем ему прослыть правителем милостивым — не лишит он их жизни. (Тогда и впрямь “мало кто верил, что царь решится их повесить”.) А если дадим мы ему короткий список, его одолеют сомнения, мол, всего-то судьи назвали два-три имени преступников, проявлю-ка я лучше решительность, чтобы все знали, что я император, наделённый твёрдым характером.
Николай I избрал свой вариант, он помиловал 31 человека, а пятерых отправил на виселицу. Причём совсем не случайно избрал такой вид казни. На эту тему писали многие.
Во-первых, своей волей император поставил Верховному уголовному суду условие, что он “отвергает всякую казнь, связанную с пролитием крови”. Таким образом, он лишал приговорённых к смертной казни декабристов права на расстрел. Ссылаясь опять же на мнение Николая I, обычно историки мотивируют: расстрел не подходил, поскольку император считал осуждённых недостойными казни, которая позволяла офицерам не уронить достоинства. Другими словами, он был намерен их унизить. Казнь через повешенье для дворян считалась унизительной. Такая оценка царского решения представляется вполне возможной. Унижать людей Николай способен был не меньше, чем снисходить до вспомоществования.
Но я нахожу вероятным ещё один мотив. Восстание декабристов было политическим событием. Перед казнью пятерых “имевших умысел на Цареубийство” — с них сняли военные мундиры, которые тотчас сожгли. Вместо них на приговорённых надели длинные белые рубахи с нагрудниками, на которых значилось “преступник” и имя осуждённого. Этот ритуал объяснял, почему суд был проведён уголовным судом, а не военным трибуналом. Казнили обычных гражданских лиц, лишённых дворянства, титулов, званий, наград, которые ни к армии, ни к гвардии отношения уже не имели.
Минувшие после 14 декабря дни отразились на Николае Павловиче — он стал упрямым и жёстким, чего раньше в нём супруга не замечала. “Можно быть добрым, можно быть милосердным, но всему есть границы”, — скажет о Николае I Бенкендорф. Эта черта породнила тогда их: они оба знали эти границы.
Обвинить Николая в беспринципности и мстительности, как и в популизме и неискренности при определении наказания, в том числе и смертной казни — сложно. Хотя, конечно, не всё здесь однозначно даже для специалистов. Удивляться не приходится. Такое происходит не впервые. Пример навскидку: в опричнине Ивана Грозного многое до сих пор непонятно историкам.
Чуть раньше я обозначил, что, к сожалению, история знает немало примеров, когда поведение человека на поле брани разнится с его поведением в мирные дни. Однако поведение человека, заполучившего власть, зачастую тоже не схоже с тем, каким он проявляет себя в повседневной жизни. Тем интереснее более пристально взглянуть на поведение человека, который обрёл высшую власть. Тем более, надо признать, тут много странных умолчаний.
Окончательную точку, каким быть наказанию, ставил Николай I.Даже в тех случаях, когда ему становились известны мнения жены, братьев, людей из ближнего окружения, родственников осуждённых, он брал на себя принятие решения, не перекладывая эту ношу ни на кого. Кстати, завидная черта, не многим присущая.
И существенный вопрос тут: почему участь тех, кто был поставлен вне разрядов, тех пяти человек, кого отправили на эспланаду Петропавловской крепости, осталась неизменной — казнь?
Первым в списке смертников стоял Пестель. Хотя известно, на Петровской (Сенатской) площади его не было вообще. Он ещё 13 декабря был арестован в Малороссии по месту службы (выдал его подчинённый, капитан Вятского полка А.И.Майборода). Тема для раздумий: почему выбор Николая пал на него? Если исходить из критерия “имел умысел на Цареубийство”, который присутствует не только у него, а у всех пятерых, то можно предположить, что Николай I счёл его, действительно умного и непримиримого, самым опасным своим врагом. Вспомним, идея переформатирования общества возникла у него ещё в 1816 году, когда он был правоверным масоном. Затем “Союз спасения”, для которого он составил устав, “Союз благоденствия” и, после его самоликвидации, Южное тайное общество, которое он возглавил.
В итоге свою политическую платформу Пестель сформулировал в программе “Русская правда”. Она, собственно, и послужила главным основанием обвинения его Следственной комиссией после поражения декабрьского восстания.
Чем же так взбудоражила Николая I “Русская правда”? Следуя либеральным установкам, её автор делил народы, населяющие Россию, на разряды: первый — коренные русские, второй — представители присоединённых к России племён и народностей, третий — живущие в России иностранцы. Крепостных, следуя “Русской правде”, предлагалось освободить, предоставив им земельные наделы. Механизм великого земельного передела оговорён Пестелем не был. От подобного решения ждать приходилось только гарантированного гражданского конфликта. Получалось, что страну ожидали не лучшие времена для развития. Нет ничего странного, что такой проект переустройства стал для создателя как бы “Путешествием из Санкт-Петербурга в Москву”, за которое его автор удостоился слов императрицы, напомню, “бунтовщик хуже Пугачёва”, и они попали в разряд крылатых выражений. Тогда Радищеву было присвоено звание первого в русской истории революционера, назначена смертная казнь, но виселицы он избежал. Через несколько недель после ареста Александр Николаевич узнал, что по случаю мира со Швецией ему даровано “прощение” и он ссылается в Восточную Сибирь сроком на десять лет.
Павла Ивановича на допросы вызывали чаще других мятежников. На них он держался твёрдо, от своих воззрений не отказывался, признавал, что хотел изменить государственный строй и что выступал за убийство императора. Когда тот прочёл в “Русской правде” о проекте структуры на 300 тысяч человек для проверки “благоразумия обывателей” и содержания для армии доносчиков, он отметил, что “мысль революционная, но пока на империю хватит тридцати человек и тысячи осведомителей. Мы, чай, не Персидская деспотия! Свободные люди не поймут”. Так что далеко не всех декабристов следует видеть идеалистами-теоретиками и чистыми проповедниками либеральных ценностей.
При этом Пестель постоянно твердил: “Отечеству не изменял!”. Вроде бы образованный человек, полный гимназический курс прошёл в Гамбурге и Дрездене, планировал как-никак социальное и политическое переустройство общества, а не понимал, что слепо любить Родину вредно и опасно как самому человеку, так и Родине.
Революционная интрига была бы скучной, не имей она женского компонента. В 1821 году Павел Пестель... страстно влюбился в падчерицу генерала Витте. Изабелле был уже 21 год, она “перехаживала в девках”. Но Пестелю это не помогло. Против женитьбы возражали родители Павла. Причина — серьёзней некуда. Они посчитали девушку неподходящей кандидатурой для своего сына. А тут ещё обнаружилось, что не только он положил глаз на Изабеллу. Никите Муравьёву она тоже приглянулась, и тот стал за ней ухаживать. Страдания Пестеля закончились, когда девушка вышла замуж... за князя Сергея Гагарина.
Не исключено, что сердечный конфликт Пестеля и Муравьёва из-за девушки стал очень даже серьёзной, может, даже основной, причиной распада тайного общества “Союз благоденствия” на Северное (Петербург) и Южное, обосновавшееся в Малороссии. Для тех, кто жаждет точности: названия “Северное” и “Южное” общества появились в ходе следствия, для удобства ведения расследования.
И хотя члены обоих обществ критиковали самодержавие и крепостное право, муштру в армии и судебное беззаконие, разногласий меж ними было предостаточно.
За Пестелем было безраздельное лидерство в Южном обществе. Оно было более радикальным: Пестель считал, что императора следует устранить и установить в России — как ни странно, республику (единое и неделимое государство, по форме — конституционная монархия) с разделением “всего пространства на 10 областей, состоящих из 5 округов (губерний). Округа, в свою очередь, делились на уезды (поветы), а те — на волости”. Достаточно самостоятельные образования имели бы столицу России в городе Нижнем Новгороде, который предлагалось переименовать во Владимир в честь князя Владимира Святославича, крестившего Русь.
Пестель полагал, что в случае федерации обязательно возникнут сепаратистские настроения, которые будут значительно обостряться во время войн и других значительных потрясений. Это объяснялось разнородностью её частей, а также значительными расстояниями между различными российскими городами и областями. В итоге подобные настроения непременно приведут к неизбежному распаду России, которым не замедлили бы воспользоваться враждебные ей державы. На следствии П.И.Пестель давал показания:
“Я сделался в душе республиканец и ни в чём не видел большего благоденствия и высшего блаженства для России, как в республиканском правлении”. Верховная власть должна была принадлежать народу: “Народ Российский не есть принадлежность или собственность какого-либо лица или семейства. Напротив того, Правительство есть принадлежность Народа, и оно учреждено для Блага Народного, а не Народ существует для Блага Правительства”.
Сама форма республиканского строя, полагал Пестель, должна была исключать политические преимущества дворянства и буржуазии. Вводилось равенство всех граждан перед законом, ликвидировались все сословия. В своей программе Пестель писал:
“Рабство должно быть решительно уничтожено, и дворянство должно непременно навеки отречься от гнусного преимущества обладать другими людьми”.
Лидером и идеологом Северного общества стал Никита Муравьёв. Он и подготовил довольно либеральную Конституцию. Ещё в 1815 году, будучи в Париже в свите офицеров Генерального штаба, он познакомился с главным теоретиком французских либералов — писателем Бенжаменом Констаном, и французским священником, деятелем Великой французской революции Анри Грегуаром. Их идеи и ряд социальных изменений, увиденных за границей, воодушевили молодого офицера по возвращении на родину, тоже не изменяя Отечеству, заняться преобразованием России в федерацию из 2 областей (Московской и Черкасской) и 13 “держав” наподобие Североамериканских Соединённых Штатов на основе экономических особенностей регионов. Столицу дворянские “дети 1812 года” Северного общества тоже хотели перенести в Нижний Новгород и переименовать его в Славенск. (Если у кого из читателей возникнут какие-то исторические параллели, или мелькнёт мысль: “Где-то я уже нечто такое слышал”, могу только развести руками. Вы ведь наверняка знакомы с предупреждающей фразой, которая часто предваряет художественную прозу и фильмы: “Все персонажи и события вымышлены, все совпадения случайны”. Считайте, что здесь как раз такой случай.)
Следование либеральной Конституции за всё хорошее против всего плохого должно было обеспечить по истечении 15 лет исчезновение крепостного права и разделение на сословия. То есть, надо было понимать: наступит всеобщее равенство и полная благодать, как в Париже.
С верховным правителем автор Конституции был готов поступить гуманно. Императору в его планах надлежало стать всего лишь “верховным чиновником российского правительства”, законодательной власти император лишался. И, конечно, решительно никакой неограниченной царской власти. Никита Муравьёв выступал за конституционную монархию. И если у него можно увидеть некий американизированный вариант, то у Пестеля вариант в какой-то мере русифицированный. У многих северян Конституция Муравьёва вызывала возражения. Рылеев, бывший одним из руководителей восстания (он возглавил радикальное крыло общества), был сторонником республиканского строя, хотя первоначально стоял на позиции монархизма.
Следуя либеральным правилам, общество имело руководящий орган — Верховную думу. В неё вошли три человека: Н.М.Муравьёв, Н.И.Тургенев и Е.П.Оболенский. Этакий триумвират: Лебедь, Рак да Щука. Поэт Кондратий Рылеев, писатель Александр Бестужев, однокурсник Пушкина и по совместительству юрист Иван Пущин, и князь Сергей Трубецкой присоединились к ним позже. После этого “равенства и братства”, как вы понимаете, среди членов Северного общества стало несравненно больше. Накануне 14 декабря именно Трубецкого назначили “диктатором” восстания в Санкт-Петербурге, никак не согласовав назначение с новороссами. Чем обернулось это делегирование полномочий при полной организационной неподготовленности восстания, мы знаем.
Во время следствия Рылеев демонстрировал полное раскаяние в совершённом им, брал всю “вину” на себя, старался оправдать товарищей, надеялся на милость императора. Но от суда получил приговор: “Умышлял на Цареубийство; назначал к совершению оного лица; умышлял на лишение свободы, на изгнание и истребление ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии...” Николай с приговором согласился. Тогда как Никита Муравьёв казни избежал. А ведь вполне могло случиться так, что на эшафоте он мог очутиться рядом с Пестелем.
Сергей Муравьёв-Апостол заработал от судей аналогичный приговор: “Имел умысел на Цареубийство; изыскивал средства, избирал и назначал к тому других; соглашаясь на изгнание ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии, требовал в особенности убиения ЦЕСАРЕВИЧА и возбуждал к тому других; имел умысел и на лишение свободы ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА; взят с оружием в руках”.
Как и в случае с Пестелем, на Петровской (Сенатской) площади Сергея Муравьёва-Апостола не было вообще. Он оказался в столице после подавления мятежа Черниговского полка, организованного Южным обществом. Опущу детали, скажу лишь: 29 декабря 1825 года полк двинулся в направлении Житомира, овладев по пути городком Васильевом, захватив оружие и казну, затем Мотовиловку. Но через несколько дней полк был разбит. Сергей Муравьев-Апостол был взят в плен тяжелораненым. Сразу предстал пред царём, который после допроса записал в дневнике:
“Одарённый необыкновенным умом, получивший отличное образование, он был в своих мыслях дерзок и самонадеян до сумасшествия, но вместе скрытен и необыкновенно твёрд”.
Доля фанатизма у Муравьева-Апостола и впрямь присутствовала. Поэтому в дневнике Николай I в качестве вывода своих наблюдений называет его образцом закоснелого злодея.
В ходе допроса замечу, Николая I интересовал исключительно текущий момент. Получил подтверждение, что с 1816 года Сергей Муравьев-Апостол вместе с братом Матвеем был числе основателей и наиболее деятельных членов тайных обществ. Выяснил, что 3 января 1826 года рану получил, когда бунтующий Черниговский полк был расстрелян из пушек, тогда же и его младший брат 19-летний Ипполит, приехавший из Петербурга навестить братьев, застрелился. А Сергея вместе со старшим братом Матвеем арестовали и доставили в Петербург. Отсюда и строка в приговоре “взят с оружием в руках”, которая, надо полагать, послужила основным аргументом для попадания в “список пяти”.
Остальное для монарха отошло на второй план. Да, Сергей во время войны 1812 года (ему тогда 16 лет) участвовал в боях в Бородине, Витебске, Тарутине, отличился в сражении под Красным (награждён золотой шпагой с надписью “За храбрость”), в Лютценском сражении (награждён орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом), в Парижском сражении (награждён орденом Святой Анны 2-й степени). Вместе с русской армией вступил в Париж и там завершил Заграничный поход. Но “взят с оружием в руках”.
Да, настаивал на том, что революция в России должна быть бескровной (в его памяти были живы рассказы очевидцев о том, как якобинцы заливали кровью Париж, и он полагал, что революции, начинающиеся с цареубийства, заканчивают массовым террором). Был против убийства императора Александра I, когда Южное общество планировало покушение на него, так как не хотел нарушать заповедь “не убий”. Но “взят с оружием в руках”.
К тому же, ссылаясь на успешные действия военных во время Испанской революции, призывал членов Южного общества ускорить подготовку военного выступления против власти, разрабатывал планы вооружённого восстания в армии. Составил (совместно с Бестужевым-Рюминым) “Православный катехизис”, в котором обосновывал право народа на восстание против деспотической власти, и “Воззвание” с призывом к “российскому воинству” поднять восстание и установить республиканскую форму правления в России. Не удивительно, что “взят с оружием в руках”.
Несколько лет отсидит в крепости Лунин, затем попадёт в Читу, и наконец его переведут на поселение в Урик близ Иркутска. Там занятием станет написание (за несколько лет) серии крупных нелегальных произведений, которые он предпримет попытку распространить. В 1840 году его анонимную записку, обличающую действия николаевского управления в Европе, напечатают в Англии. Попадёт она туда окольными путями. Однако агенты III Отделения смогли определить его авторство. В ночь на 27 марта 1841 года за Луниным пришли. Считается, что сначала Николай I хотел его расстрелять, но потом определил ему другой род смерти. Михаила Сергеевича, бывшего аристократа и подполковника лейб-гвардии, отправили в Акатуев рудник и там исполнили повеление “заточить в совершенном одиночестве”. Из Акатуя не полагалось даже писать писем. Больше никто его не видел. К тому времени все декабристы, отбыв каторгу, жили на поселении. Лунин был единственным, кто почти через 20 лет после 14 декабря сидел в каторжной тюрьме в Акатуе — самом гиблом месте из всех сибирских гиблых мест. В биографии Лунина для серии “ЖЗЛ” Натан Эйдельман писал, что обстоятельства смерти декабриста чрезвычайно темны: ни одна из версий — простуда, угар, разрыв сердца (инфаркт), апоплексический удар (инсульт) со смертельным исходом, удушение по тайному приказу из Петербурга — не может считаться доказанной полностью.
Приговор был подписан. Можно предположить, что куда с б’ольшим желанием Николай I подписал бы тогда такой приговор Михаилу Лунину, который приходился троюродным братом Сергею Муравьёву-Апостолу. Всё сходилось к тому, что он заслуживал казни не меньше Пестеля. Но арестован был не сразу. За ним пришли, когда Пестель назвал на допросе его имя в числе тех, кто когда-то замышлял цареубийство. Собственно, 15 лет каторги он получил за дерзкое поведение во время следствия. Умён и хитёр, ни одной компрометирующей его бумаги не сыскали: всё успел изничтожить. Что ж, пусть ответит брат, тот, кто “взят с оружием в руках”.
Позволительно ли глядеть на такой финал как на исполнение отложенного приговора? Николай был человек не злопамятный, но имел хорошую память. И тут стоит задуматься, а что в царской памяти могло храниться кроме того, что Лунин когда-то замышлял цареубийство и продолжал, даже будучи в ссылке, враждебную по отношению к нему деятельность? Придётся вернуться в дни той сумятицы, что была до восстания декабристов.
Проведём урок повторения пройденного. Вспомним фигуры из “императорской колоды карт” и пристальнее глянем на цесаревича Константина. Он в рейтинге был выше заговорщиков-декабристов.
Не одна страница следствия заполнялась материалами допросов Пестеля и Рылеева не только по причине, отражённой позже в приговоре как желание изменить государственный строй и совершить убийство императора. Исподволь Николай желал получить более чёткое представление о структурном строении заговора и хотел вникнуть в щекотливую тему, которая его интересовала по двум причинам. Была ли связь между мятежниками и, скажем языком современной политологии, нарождающейся буржуазией? Тот факт, что Павел Пестель был сыном крупного чиновника, сенатора, генерал-губернатора Сибири, которого тогда называли “сатрапом Сибири”, а сегодня его именовали бы куда проще — олигархом того времени, конца XVIII — начала XIX веков, Ивана Борисовича Пестеля (пусть вас не смущают милые уху имя и отчество, был он сыном саксонца Бурхарда Вольфганга Пестеля), а Кондратий Рылеев — сыном Николая Рылеева, управляющего секретаря-директора Русско-Американской компании, подсказывал необходимость вникнуть. Случайности в такого рода делах-совпадениях маловероятны.
Собственно, Николай I хотел вникнуть не столько в родственные отношения находящихся под следствием, сколько в их финансовые связи с покойным Александром I и его братом Константином. Сам факт, что Александр пытался игнорировать готовящийся бунт, шокировал молодого императора, как и напрашивающаяся степень соучастия в нём Константина. Потому что отказы брата в 1804-м и 1823 годы претендовать на два престола одновременно — это как бы не совсем отречение. По большому юридическому счёту Константин в любой момент мог поднять этот вопрос, чтобы повернуть ситуацию во время междуцарствия в свою пользу. Во всяком случае, его отказ приехать в Петербург и заявить об отречении позволял так думать. Да и бывшие тогда контакты Лунина с Константином подтверждали возможность негативного развития событий.
Константин, было дело, чуть раньше уговаривал Михаила Лунина поехать с ним в новообразованное Царство Польское, где старший брат Александр планировал назначить его царём (истинная причина отказа Константина от престола Российского). Женатому на польке и отлично говорящему по-польски Константину, близкому католицизму (рыцарь Ордена Иоаннитов), воспитаннику швейцарца Лагарпа (как и Александр), стать польским королём было вполне по душе. Но после смерти Александра не что-то, а буквально всё пошло не так. И тут появляется Лунин, который от имени Трубецкого и Волконского предлагает Константину дезавуировать отказ и воспринять престол. Младший брат Николай вежливо и мягко без прямых угроз в его адрес, именуя брата Величеством, тем не менее арестовывает Трубецкого и Волконского и предлагает этапировать Лунина в столицу. Константин, используя личные связи с королём Франции, вынужден предложить переговорщику уехать в Париж. Хотя, надо заметить, что отношения между ними были своеобразные.
Денису Давыдову, который позволял себе высказывать резкие суждения о людях (насколько обоснованные, сегодня не определить), цесаревич Константин запомнился человеком с “мелкой” душой, не способным на высокие порывы, в котором “нередко проявлялось расстройство рассудка”. Все знали, что Великий князь мог, например, с палкой наброситься на офицера. Многие в таких случаях были готовы вызвать его на дуэль. Закон это запрещал, но, как высказал в лицо цесаревичу человек не только слова, а и дела, Михаил Лунин: “От такой чести никто не может отказаться”. Услышав эти слова, Константин свёл разговор в шутку.
Безусловно, Константин понимал, что в Петербурге радостно приветствующих его на троне найдётся немного. Куда больше будет тех, кто при нём потеряет многое, если не всё. В столице ведь сознавали, что с воцарением на троне Константина усилилась бы польская партия. Значит, пришла бы к власти другая элита. Такого находящаяся во власти и вокруг неё допустить никак не могла. Хотя право вроде бы было за Константином. Но он этот расклад сил понимал, оттого и отказался от престола. Нутром чуял: большая часть высшего круга предпочтёт иметь императором Николая.
Если версия, что Лунин и впрямь передал Константину предложение дезавуировать своё отречение, справедлива, то становится понятным дальнейшее развитие интриги, которая окончательно была разрушена арестом Никиты Муравьёва, двоюродного брата Лунина, и Сергея Муравьёва-Апостола, троюродного брата. Мужественный Михаил Сергеевич предпочёл сдаться сам. Из декабристов он был арестован последним: 10 апреля 1826 года его отправили в Петербург под конвоем и в сопровождении фельдъегеря.
Но после ареста князей Волконского и Трубецкого и последовавшего ареста Лунина появление испуга у Великого князя Константина было обоснованным. Лунин считал, что Константин сочувственно относился к заговору, и не скрывал от него подробностей. Константин прекрасно понимал, каким драматическим финалом могут для него обернуться возможные показания этих трёх заговорщиков. Звучало ли его имя в ходе допросов и в каком качестве, можно только гадать. Почему? Ответ будет касаться не его одного.
Когда строго засекреченный процесс над декабристами завершился, были обнародованы составленное Д.Н.Блудовым “Донесение следственной комиссии” и подписанный императором приговор декабристам. Они не подлежали никаким обсуждениям. О них запретили говорить и писать, можно сказать, приказали их забыть. Мало того, лично императором была уничтожена часть материалов, как собранных официальным следствием, так и разоблачительных показаний, которые давались декабристами в виде писем к Николаю Павловичу и в ходе их разговоров, которые происходили с глазу на глаз, без всяких протоколов и свидетелей с графом Бенкендорфом.
Считается, что большая часть изъятых материалов принадлежит основным загадкам, имеющим отношение к связи декабристов с Михаилом Сперанским и пропаже в день восстания его предводителя князя Сергея Трубецкого. Но исключить, что так же исчезли материалы, касающиеся Великого князя Константина, никак нельзя. Поэтому Лунин, последний свидетель, имевший контакты с ним, был лишним в императорском пасьянсе, хотя Константина Павловича уже давно не было в живых. Но что-либо способное нарушить имидж царской фамилии не подлежало разглашению. Как уже было сказано, Романовы умели хранить свои тайны.
В книге Марка Алданова “Сперанский и декабристы” есть примечательные строки о том, что в истории декабристов много страниц продолжают хранить тайну:
“Многое здесь остаётся неясным. Через тридцать лет после декабрьского дела, в 1854 году, престарелый Батенков (бывший ближайшим человеком к Сперанскому), отвечая на вопросы профессора Пахмана*, писал ему: “Биография Сперанского соединяется со множеством других биографий... Об иных вовсе говорить нельзя, а есть и такого много, что правда не может быть обнаружена”.
Любопытно, что эти слова, свидетельствующие о заинтересованности декабриста в забвении мятежа 1825 года, произносит Батеньков, двадцать лет просидевший в одиночке Алексеевского равелина Петропавловской крепости, уже в старости, почти дословно повторяя вряд ли известные ему слова императора из письма брату-Константину: “Об иных вовсе говорить нельзя, а есть и такого много, что правда не может быть обнаружена”.
Заметим, слова из письма именно Константину.
До вынесения приговора, находясь в Петропавловской крепости, Сергей Муравьёв-Апостол просил отца своего прислать ему книгу “Евангелие” и на ней написать отцовское прощение. Дать этого прощения письменно Иван Матвеевич не решился или не счёл для себя возможным.
Четвёртым приговорённым был Бестужев-Рюмин. Самый молодой среди молодых, приговорённых вне разрядов к высшей мере. В декабрьские дни восстания Пестелю было 31 год, Рылееву 29 лет, Муравьёву-Апостолу 29 лет, Бестужеву-Рюмину 23 года.
Есть судьбы, которые переворачивают-переключают что-то в твоём мозгу, и ты становишься другим человеком. Начинаешь думать иначе, воспринимать людей иначе, осмыслять события иначе, глядеть на самого себя иначе.
Есть судьбы, которые цепляют сюжетом: это надо ж, что преподнесла человеку жизнь!
Есть судьбы, которые вызывают яркий эмоциональный отклик.
Именно такие судьбы собрал список тех, кому Николай I в свои 29 лет подписал смертный приговор. С такой малой разницей в возрасте их можно назвать ровесниками.
Михаил Бестужев-Рюмин был совсем юн. Кто-то назвал его мальчишкой, заигравшимся в революцию.
Глядя на него, почему-то вспоминаются слова из фильма “Доживём до понедельника”. Конечно, и время совсем другое, и мальчишки из разного теста вылеплены. Но фраза “счастье — это когда тебя понимают”, она ведь на века. Безусловно, прекрасно, когда кто-то разделяет твои мысли и чувства (если такое случается — это всегда вдохновляет, помогает найти и обрести соратника и единомышленника). Но куда важней, чтобы люди, чужие и разные, понимали друг друга. Этого не случилось у Николая I ни в отношении с ровесниками, ни прежде всего в отношении Бестужева-Рюмина. Они не вписались в привычные для молодого императора схематические границы для милосердия. И это обернулось бедой для тех, кто “позарился” на власть без особых оснований на то. Но стали ли они подспорьем для Николая I в становления его власти?
На допросах Бестужев-Рюмин смог многое рассказать о программах и тактике декабристов. Его безмерная откровенность была странной для человека, обратившегося к политике. Он не предавал, а объяснял судьям, что жить надо иначе. Неким оправданием занятой им позиции был даже не романтизм, присущий молодости, а сама молодость, юный возраст, ещё не лишённый наивности. Но следствие поняло услышанное по-своему, у судей не осталось сомнений, что перед ними один из наиболее активных участников тайных обществ и подготовки восстания. Вынести иной приговор они никак не могли.
О том, как протекала непосредственно казнь, имеется много свидетельств, пересказывать их нет необходимости. Коснусь лишь нескольких деталей.
Но прежде нельзя пройти мимо того, что, будучи человеком пунктуальным и любящим порядок, молодой император разработал для пятерых приговорённых к высшей мере наказания специальный церемониал разжалования и казни:
“В кронверке занять караул. Войскам быть в 3 часа.
Сначала вывести с конвоем приговорённых к каторге и разжалованных и поставить рядом против знамён.
Когда всё будет на месте, то командовать “на караул” и пробить одно колено похода. Потом господам генералам прочесть приговор.
После чего пробить второе колено похода и командовать “на плечо”. Тогда профосам сорвать мундир, кресты и переломить шпаги, что потом и бросить в приготовленный костёр.
Взвести присуждённых к смерти на вал, при коих быть священнику с крестом.
После чего зайти по отделениям направо и пройти мимо и распустить по домам”.
Когда Муравьёв-Апостол стал на скамейку, то позвал священника и сказал ему:
“Благословите меня в последний раз, я расстаюсь с здешним миром без злобы, даже на того, который приговорил меня к этой позорной смерти... Прощаю ему, лишь бы он сделал счастливою Россию”.
Исполнение казни, как известно, значительно затянулось по причине падения с виселицы троих осуждённых. Дальнейшее течение событий проходило в полном соответствии с российской действительностью. Ничего необычного, всё как всегда и характерно для России: конечно, закон есть закон, но... Все знают: строгость законов компенсируется необязательностью их исполнения. Больше того, исполнение может следовать закону, а может — традиции. Троим, у кого в ходе казни оборвались верёвки, представился именно такой случай. По традиции, упавшего с виселицы снова вешать нельзя (знак Божий: Господь не желает смерти осуждённого). По закону казнь должна была продолжаться до смерти приговорённого. Но прекратить казнь мог Николай I, которому христианская традиция была прекрасно ведома.
И по этой причине каждые четверть часа скакали с донесениями в Царское село фельдъегеря. Бенкендорф к тому же промедлил нарочно с казнью в ожидании помилования, для чего постоянно обращался в ту сторону, откуда ждал вестника. Но увы — курьера из Царского Села не было...
Вешать сорвавшихся с виселицы повторно в конце концов приказал Александр Чернышёв. (Хотя распорядителем казни был назначен П.В.Голенищев-Кутузов, санкт-петербургский военный генерал-губернатор. Кстати, в своё время он был участником заговора, завершившегося убийством императора Павла. На суде некоторые декабристы припоминали ему сей “подвиг”.) Будущий военный министр Александр Иванович Чернышёв, человек бескомпромиссный в вопросах чинопочитания, оказался очень преданным Николаю Павловичу. Поэтому царь дал ему титул князя и большие земельные просторы, вместе с крестьянами. Чтобы не видеть происходящее, Бенкендорф буквально лежал ничком, уткнувшись в шею своей лошади.
Матвей Иванович Муравьёв вспоминал:
“Бестужев-Рюмин не ожидал крушения... Ему не хотелось умирать, тяжело было идти на виселицу. Он, рыдая, еле волочил ноги, его принуждены были поддерживать. Сергей Иванович на пути просил у него прощения в том, что погубил его, и не переставал ободрять своего юного друга, так как всё кончено бесповоротно; ещё накануне казни, через стену, он утешал его разговорами о Спасителе и о бессмертии души.
Так преждевременно прекратилась жизнь юного человека, который при великодушном помиловании и добром слове государя послужил бы ему и отечеству с той же горячею преданностию, как и все без суда помилованные Муравьёвы и прочие члены Тайного Общества...
Сергей Иванович имел громадное нравственное влияние на людей. Например, протоиерей Казанского собора Пётр Николаевич Мысловский, часто посещавший заключённых, долго беседовавший с ними и напутствовавший их на казнь, говорил многим: “Когда я вхожу в каземат Сергея Ивановича, то мною овладевает такое же чувство благоговения, как при вступлении в алтарь перед Божественною службою. Меня умиляет в нём непоколебимость веры в Бога, сердце, преисполненное любви к Спасителю и к ближнему, чистота его помышлений и великое спокойствие в ожидании скорого перехода от земной жизни в вечную”. Напутствуя его на казнь, он сказал ему: “Смотря теперь на вас, Сергей Иванович, можно подумать, что я веду вас в церковь под венец”.
На этом фоне, как мне видится, в рамках принятия решения о судьбе казнённых Николай не проявил себя личностью склонного к тонкостям правителя страны по темпераменту и способностям перспективного планирования. Но о том, выигрышно или проигрышно раскрывались деловые качества Николая: насколько он и в дальнейшем проявлял умение или неспособность тонко чувствовать ситуацию и вовремя корректировать позицию — как собственную, так и подчинённых, у нас ещё будет возможность увидеть и обдумать. Все ведь чему-то учатся.
А пока вернёмся к событиям в Петропавловской крепости. Слабее и утомлённее прочих, если не считать Бестужева-Рюмина, выглядел полковник Пестель, который едва переступал по земле. Когда он, подполковник Муравьев-Апостол, подпоручик Бестужев-Рюмин и поэт Рылеев были выведены на казнь, ещё все в мундирных сюртуках* и в рубашках, они расцеловались друг с другом, как братья. Но когда последним вышел из ворот поручик в отставке Каховский, пятый приговорённый, ему никто не протянул даже руки. Почему?
Интрига исполнения приговора декабристам не обошлась без тайны, которую привнёс в драматургию события Николай I, для которого решение провести вошедшую в историю казнь стала третьей вехой царской карьеры.
(Продолжение следует)
---
РАЗУМИХИН Александр — критик, публицист, прозаик. Корни московские, но жить довелось в Прибалтике, в Ленинграде, в Москве, на Дальнем Востоке, в Крыму, на севере Урала, на Волге. Окончил филфак Саратовского госуниверситета (1970). В “Нашем современнике” печатается с 1986 г. На сегодняшний день автор около трёх десятков книг.
В прозе опубликованы исторический роман “Короткая жизнь, необыкновенные и удивительные приключения Павла Петровича Балашова, российского помещика, ставшего свидетелем и участником исторических событий и решившего письменно запечатлеть их для последующих поколений. Написано им самим”, “Париж... Москва... Зигзаги судьбы: невыдуманные истории о грустном и смешном. Роман-эссе длиною в жизнь”, “Заметки путешествующего бездельника, или Компот из сухофруктов (Что видел, слышал, чувствовал, думал)”.
Беллетризованная биография императора “Николай I. Житие несвятого” приурочена к 200-летию событий на Петровской (Сенатской) площади Санкт-Петербурга в 1825 году. Она продолжает ряд произведений этого жанра, написанных автором о знаковых фигурах отечественной истории XIX века: “Иван Крылов: “Звери мои за меня говорят” (ЖЗЛ), “Графиня Самойлова: “Вера в счастье уже есть счастье”, “Судьба Пушкина. Лавровый венок и терновый венец. Реконструкция биографии гения”, главы которых печатались в нашем журнале. Среди других его работ о писателях-классиках: “Радости и горести счастливой жизни в России. Новый взгляд на “Войну и мир”. Триптих”, “Мёртвые и живые души России. Современное прочтение Гоголя и Гончарова”, “Странности людей и идей в России. Тургенев и Чернышевский: взгляды на настоящее и будущее”, “ПРОчтение классики. Как нельзя и как надо жить в России”.