АЛЕКСАНДР РАЗУМИХИН НАШ СОВРЕМЕННИК №2 2024

 В историю он вошёл как автор басен.
        В творческом наследии у него произведения многих жанров, но уникум — не оставил ни одной автобиографической строки.
      Прожил долгую жизнь, вот только сведения о ранних годах жизни и начале литературной деятельности весьма скудны. Зато растиражирована причина: он не любил говорить о себе.
        Его имя, отчество, фамилия немудрёные, однако все предпочитают звать его просто “дедушкой Крыловым”, который слыл большим чудаком.
        А ещё говорят: жизнь его была полна загадок. Что, впрочем, соответствует истине. “Мы не знаем, что такое Крылов...” — сам Пушкин в письме Бестужеву закрепил эту мысль.
        Ещё мальчиком начал он рифмовать строки. Потом подавал надежды как писатель-драматург. Но случилось так, что в один момент они рухнули, и пьесам его путь на сцену оказался заказан.
        Порвав с театром, он намеревался обратиться к серьёзной поэзии. Правда, достоинства первой оды, написанной им, оказались ничуть не выше драматургических опытов. Не задались у него и попытки написания лирических стихотворений. Если взглянуть объективно, собственно лирики как таковой у Крылова чрезвычайно мало. Причём это не тот случай, когда мал золотник, да дорог. Пожелай Крылов издать томик своей лирики, в лучшем случае читатели получили бы тоненькую брошюру. И не потому, что авторский отбор жёстко отбросил бы слабые стихи, чтобы представить только сильные и оригинальные строки. Нет, рождённые им лирические тексты демонстрировали, прежде всего, самому молодому автору, что это не его жанр. Безусловно, можно и сегодня (на любителя) прочитать написанную им тогда дюжину стихотворных произведений. Но они способны заинтересовать разве что тех, кто из любопытства захочет увидеть, с чего начинал будущий классик.
        За что только он не брался в то время! Откровенно говоря, несостоявшийся писатель-драматург превратился тогда в литературного подёнщика. На смену комической опере и трагедии пришли альбомные мелочи без подписи в журнале “Лекарство от скуки и забот”. Потом к ним добавились всякого рода сатирические заметки и переводы из сборников анекдотов в журнале “Утренние часы”. Там же появляются его злые эпиграммы на светских бездельников, подверженных страсти карточной игры. А ещё Крылов публикует незатейливые ироничные стихотворные послания друзьям. Позже этот жанр получит широкое распространение у Батюшкова и молодого Пушкина.
        Разумеется, не следует полагать, что Ивану Крылову было безразлично, о чём ему писать и где печатать написанное. Но на что-то ведь надо было жить. И он был рад любой возможности хоть где-то и хоть сколько-то заработать. Это был период, когда думать приходилось не столько об известности и славе, сколько о том, как выбраться из нищеты.
        А к тому же приходило понимание, что литературное занятие — это не одни пироги и пышки, нередко вместо них жизнь подбрасывает шишки. Доведись ему, дожив каким-то образом до наших дней, давать интервью журналисту, тот наверняка услышал бы от мэтра честное признание, заключённое в одну ёмкую фразу: “В моей жизни никогда не было лёгкости и беззаботности”.
        Собственно, именно тогда у Крылова вошло в привычку жить в тени. Он взял за правило не сохранять никаких личных документов и свидетельств о своей незадачливой жизни. Его будущим биографам не повезло: кроме литературного наследия, Иван Андреевич не оставил почти ничего. Информацию о происходящих событиях, поведении и свойствах характера им пришлось восстанавливать по воспоминаниям друзей и знакомых знаменитого писателя.
        Сколько продолжалось бы подобное литературное творчество, не найди Иван Андреевич в ту пору подход к владельцу и главному редактору журнала “Утренние часы” — из области гадания на кофейной гуще. Проще назвать это очередной загадкой Крылова. И раз уж судьбе было угодно свести его с Иваном Герасимовичем Рахманиновым, не оставим без внимания личность этого человека, которая по справедливости заслуживает оценки “незаурядная”.
        Российский дворянин, состоятельный помещик, он служил ротмистром в привилегированном конногвардейском полку, но в 1788 году, по другим источникам — в 1793-м, он вышел в отставку с чином бригадира1. Его родовое гнездо — поместье в селе Казинка Козловского уезда Тамбовской губернии2.

<1 Бри­га­дир — в армии во­ин­ское зва­ние вы­ше пол­ков­ни­ка и ни­же ге­не­рал-май­о­ра. Гвар­дей­ские офи­це­ры из-за от­сут­ ствия в гвар­дии чи­нов под­пол­ков­ни­ка и май­о­ра поль­зо­ва­лись пре­иму­ще­с­т­вом в два чи­на пе­ред армей­ски­ми.

2 Спу­с­тя 100 лет из его ро­до­во­го гнез­да вы­ле­тит зна­ме­ни­тый рус­ский ком­по­зи­тор С. В. Рах­ма­ни­нов. А не­сколь­ко рань­ ше в нём по­явит­ся про­фес­сор ма­те­ма­ти­ки и рек­тор Ки­ев­ско­го уни­вер­си­те­та Иван Ива­но­вич Рах­ма­ни­нов.>

        Офицером стал, пойдя по стопам отца, Герасима Иевлевича, выходца из старинного молдавского рода. Тот в Москву перебрался в начале XVIII века. Столица всегда манила провинциалов, мечтавших обустроиться и разбогатеть. Подвернулась заветная удача. В награду за участие в возведении на престол Елизаветы Петровны, будучи капралом гренадерской роты Преображенского полка, получил земли и село Казинка Козловского уезда Воронежской губернии (ныне село Старая Казинка Мичуринского района Тамбовской области). Появилась возможность выгодного сватовства. От брака с княжной Кропоткиной родился сын, названный Иваном. Подрастая, тот получил достойное домашнее образование,  которое можно счесть приоритетно гуманитарным. А далее на протяжении 23 лет — военная служба. Не знаю, как тогда, а сейчас можно сказать, что офицером он был довольно нетипичным. В 1782 году дебютировал в печати. Первая публикация — перевод сочинений Э.Юнга (“Письмо к Вольтеру”. — СПб. 11 с.)3.

<3 Эд­вард Юнг — ан­г­лий­ ский по­эт, был од­ним из “вла­с­ти­те­лей дум” в эпо­ху за­рож­де­ния и раз­ви­тия сен­ти­мен­та­лиз­ма в Рос­сии.>

        В течение 1784-1789 годов он издаёт в Петербурге в своём переводе с французского шесть сборников и отдельных произведений Вольтера: “Аллегорические, философические и критические сочинения” (1784), “Собрание сочинений”, ч. 1-3 (1785-1789), “Философические речи о человеке” (1788) — и его оппонентов: “Политическое завещание г. Вольтера” Ж.А.Маршана (1785) и “Известие о болезни, о исповеди и о смерти Вольтера” Н.Ж.Сели (1785).
        А в 1788 году он открывает в столице собственную типографию, которую спустя три года из-за давления цензуры решает перебазировать в своё родовое село Казинку. Факт примечателен тем, что по указу 1783 года устраивать типографии в сельской местности запрещалось. Новоявленный предприниматель, чтобы обойти закон, пошёл на хитрость. В Казинке, было объявлено, начинает функционировать якобы книжный склад. Одновременно в уездном Козлове под вывеской “Типография” демонстративно проводится финальная сборка книг части тиража.
        Когда процесс книгоиздания был налажен, Рахманинов ушёл в отставку с военной службы. У него появляется даже партнёр — Пётр Александрович Озеров, помогающий в издании журнала “Утренние часы”. Ранее он участвовал в ежемесячном издании Н.И.Новикова “Вечерняя заря”, ставшего продолжением журнала “Утренний свет”.
        “Утренние часы” предлагали читателям познакомиться с французским писателем и драматургом Л.С.Мерсье, баснями немецкого поэта и моралиста эпохи Просвещения К.Ф.Геллерта и первыми опытами в этом жанре И.А.Крылова, стихотворениями И.И.Дмитриева. Сегодня имя Ивана Ивановича можно встретить разве что в энциклопедии и из неё узнать о существовании в те давние времена такого поэта, кстати, тоже баснописца, представителя сентиментализма. Поэзия для него, не в обиду будет сказано, — некое хобби, а вот основное его занятие самое что ни на есть серьёзное — он был сенатором, членом Государственного совета, а с 1810-го по 1814 год министром юстиции.
        Знатоки той эпохи припомнят, что именно тогда, на рубеже веков, трезвый ум и обстоятельства жизни заставили Пушкина начать жестокую и длительную борьбу за права профессионального литератора. В конце концов он её выиграл, заложив основы профессиональной литературы и авторского права в России и придав деловой характер отношениям “писатель – издатель”.
        Собственно, исходя из разнообразия, говоря современным языком, видов выпускаемой печатной продукции (тут тебе и всевозможные журналы, и книги, вплоть до собраний сочинений), предприятие Рахманинова правомерно назвать частным издательством.
        В казинской типографии Рахманинов успел издать три тома Собрания сочинений Вольтера (планировалось выпустить 20). Именно успел, потому что в 1796 году, незадолго до своей смерти, Екатерина II указом “Об ограничении свободы книгопечатания и ввоза иностранных книг” запретила вольные (частные) типографии. По новому закону издания, готовящиеся к печати, должны были подвергаться предварительной духовной и светской цензуре.
        Так что её предыдущий указ “О вольных типографиях”, разрешавший частным лицам заниматься издательской деятельностью, изданный в 1783 году, действовал недолго, всего 13 лет. Почему? Об этом поговорим особо.
        Книжный склад и типография Рахманинова были опечатаны. За исполнением проследил непосредственно генерал-прокурор Правительствующего сената граф А.Н.Самойлов. Говорят, он пользовался благосклонностью императрицы. Значит, дело было взято властью под особый контроль. Сменивший на троне Екатерину Павел I повелел сжечь отпечатанные в Казинке книги. Видимо, произошёл тот редкий случай, когда он согласился с мнением матери, которая сочла, что Рахманинов своей деятельностью способствовал “совершенному развращению нравов”. Впрочем, по слухам, Иван Герасимович и его единомышленники смогли скрыть отпечатанное, а затем устроили поджог помещений. На этом история первой сельской типографии в России оборвалась.
        Драматические события коснулись непосредственно и Крылова. В журнале Рахманинова “Утренние часы” Крылов к тому времени поместил не только оду “Утро”, на его страницах увидели свет его первые басни “Стыдливый игрок”, “Павлин и Соловей”. Пусть их тоже можно расценить как пробу пера (впоследствии он их не переиздавал). Однако какое-то необъяснимое чувство подсказывало автору, что продолжать писательские поиски своего жанра следует именно в этом направлении. Пусть даже первый блин оказался комом.
        Тем не менее басни представлялись журавлём в небе, а журналистика, вернее даже будет сказать, публицистика виделась реальной синицей в руках. Выбраться из беспросветности Крылов решил, попробовав себя как писатель-сатирик в журналистике. И начинающий автор берётся за два занятия сразу. Во-первых, изучает типографское дело. Во-вторых, одновременно, договорившись с Рахманиновым об использовании его издательской базы, и на его средства Крылов затевает издание “Почты духов”1.

<1 “Поч­та ду­хов” име­ет мно­го об­ще­го с вы­хо­див­шим на двад­цать лет рань­ше са­ти­ри­че­с­ким жур­на­лом “Ад­ская поч­та, или Пе­ре­пи­с­ка хро­мо­но­го­го бе­са с кри­вым” пи­са­те­ля-рома­ни­с­та Ф.А. Эми­на. Ве­ро­ят­но, жур­нал Эми­на по­слу­жил Кры­ло­ву об­раз­цом.>
        
        Но прежде чем начать разговор о самостоятельном издательском проекте Крылова, попытаемся ответить на вопрос: как складывались личные отношения между компаньонами Рахманиновым и Крыловым? При той малости информации о себе, какой следовал Иван Андреевич, до наших дней дошёл отзыв Крылова о И.Г.Рахманинове. В “Записках” С.П.Жихарева, племянника Ивана Герасимовича, в записи от 9 февраля 1807 года значится:
        “В детстве моём я слыхал от родных, что дядя мой Иван Герасимович Рахманинов, которого я знал уже стариком и помещиком деревенским в полном значении слова, занимался некогда литературою и был в связи с Крыловым и Клушиным. Мне захотелось поверить это семейное сказание, и я, подсев к Крылову, спросил его, в какой мере оно справедливо. “А так справедливо, как нельзя более, — отвечал мне Крылов, — и вот спросите у Гаврилы Романовича, который лучше других знает всё, что касается до Рахманинова. Он был очень начитан, сам много переводил и мог назваться по своему времени очень хорошим литератором. Рахманинов был гораздо старее нас, и, однако ж, мы были с ним друзьями; он даже содействовал нам к заведению типографии и дал нам слово участвовать в издании нашего журнала “Санкт-Петербургский Меркурий”, но по обстоятельствам своим должен был вскоре уехать в тамбовскую деревню. Мы очень любили его, хотя, правду сказать, он и не имел большой привлекательности в обращении: был угрюм, упрям и настойчив в своих мнениях. Вольтер и современные ему философы были его божествами. Пётр Лукич Вельяминов, друг Гаврилы Романовича, был также его другом и, кажется, свойственником”. Вслушавшись в фамилию Рахманинова, Гаврила Романович2 вдруг спросил нас: “А о чём толкуете?” Я отвечал, что говорим о дяде Иване Герасимовиче Рахманинове и что я хотел узнать от Ивана Андреевича о литературных трудах его. “Да, — сказал Гаврила Романович, — он переводил много, между прочим — философические сочинения Вольтера, политическое его завещание и другие его сочинения в 3-х частях; известие о болезни, исповеди и смерти его, Дюбуа; “Спальный колпак” Мерсье; издал Миллерово “Известие о российских дворянах” и, наконец, издавал еженедельник под заглавием “Утренние часы”.

<2 Речь идёт о Га­в­ри­ле Ро­ма­но­ви­че Дер­жа­ви­не. >

        Сегодня мы воспринимаем “Почту духов” как один из крупнейших сатирических журналов XVIII века. Почему у него такое странное название, и вообще, о чём он?
        По форме тогда это выглядело ежемесячным журналом, читатель которого получал разбитый на части текст одного большого повествования: публикация прозы с продолжением. Сегодня одни, исходя из содержания, определяют жанровую направленность крыловского произведения сатирической, другие находят фантастической. Оба подхода надо признать справедливыми.
        Тем не менее журнал Крылова именуется, прежде всего, сатирическим. Почему писатель и журналист выбирает именно такой тип издания? Для писателя, отдающего предпочтение сатире — осмеянию, обличению, памфлету, — это не обычный выбор той или иной краски, это состояние души, которое выражает отношение к окружающему миру. Присущая Крылову колкость легко объяснима нуждой и бедностью, в каких прошло начало жизни будущего великого баснописца. Ведь его болезненное самолюбие было вовсе не основной, преобладающей чертой характера, оно стало самим характером Крылова. Этот характер сказывался и в его поведении, и в литературной работе.
        По содержанию “Почта духов” выглядела как “учёная, нравственная и критическая” переписка арабского философа-волшебника Маликульмулька с разными духами — гномами, сильфами, ундинами, якобы изданная его секретарём-писателем. Какого объёма при таком подходе могла стать эта эпистолярная “повесть”, переходящая в “роман”, легко предположить, не знал сам создатель. Но политическая “злоба дня” предопределила появление всего-навсего сорока восьми писем (в течение восьми месяцев издания журнала). Сатирическая острота некоторых писем заставила цензуру прекратить выпуск “Почты духов”.
        Чем были продиктованы цензурные претензии к содержанию журнала и, соответственно, к автору? Формально цензуру не устраивала очевидная демонстрация гротескной панорамы современных нравов, комизма обыденного существования и абсурдности привычного порядка вещей. По сути же закрытие журнала обусловили цензурные гонения в России после начала Французской революции.
        В момент издания “Почты духов” Крылову было двадцать лет. Поэтому нет ничего удивительного, что она переполнена юношеской агрессивностью и бескомпромиссностью автора. Среди суждений литературоведов о молодом Крылове, каким он проявляется в этом произведении, можно встретить такое: он по преимуществу отрицатель. Вся социальная действительность официальной России того времени сверху донизу для него презренна. Он обрушивается в своём журнале на систему власти и культуры крепостническо-бюрократического государства, разоблачает произвол и разврат представителей власти, вельмож и чиновников, разложение нравов “высшего общества”, изобличает судейское ханжество и лицемерие, нападает на крепостное право. Нет никакого пиетета перед царской властью и правительством. Одна лишь злободневная критика. Причём его сатира не “общечеловеческая” — всем сёстрам по серьгам: она бьёт по конкретным фактам социальной жизни России конца царствования Екатерины II.
        Есть довольно популярный в литературе жанр — повесть в рассказах или цикл рассказов, объединённых одним героем. “Почта духов”, если глядеть на неё как на целостное произведение, как раз такая повесть, сложенная из очерков.
        Больше чем уверен, что большинство нынешних почитателей баснописца не читало сей сборник политических эссе (позволительно и так взглянуть на жанровую природу крыловской задумки). Но смею думать, что и при появлении на свет у “собрания писем” тоже было не великое множество читателей. Распространялся журнал по подписке. “Подписавшихся особ” числилось 79 человек. Напрашивается вопрос: для кого же создавался журнал, если среди современников у Крылова нашлось всего 79 читателей? Боюсь, что сегодня, захоти какое-то издательство выбросить на книжный рынок это повествование про гномов и сильфов со склонностью к писательству, пользоваться спросом оно тоже не станет.
        Могу предложить читателю в качестве своеобразного эксперимента мысленно вообразить, что он перенёсся в 1789 год, очутился в Санкт-Петербурге и держит только что вышедший номер “Почты духов”, в котором напечатано “Письмо VIII. От сильфа Световида к волшебнику Маликульмульку”. А что? Распространённый приём фантастической литературы. И в отведённое вам короткое время для пребывания в мире фэнтези у вас есть возможность прочитать творение молодого Крылова, совсем не классика и даже не баснописца. Юноша, в сущности, ещё никто и звать его никак. А вот вы призваны высшими силами для выполнения некоей миссии, но при этом остаётесь консервативной фигурой, революционные изменения не являются вашей целью. Каким будет ваше восприятие текста?
        Или вы не поклонник подобного фантастического жанра? Ограничимся в таком случае известным рекламным приёмом, какой используют отделы реализации в современных издательствах. Разместим то же самое “Письмо VIII. От сильфа Световида к волшебнику Маликульмульку” в интернете в качестве ознакомительного фрагмента выставленного в продажу текста подзабытой многими фантастической повести о мире, в котором живут гномы и сильфы.
        В обоих случаях перед нами будут идентичные по содержанию тексты. Почему мой выбор пал именно на “Письмо VIII”? Эта главка, очерк, эссе — называйте как угодно — самая короткая часть сборника писем, из которых сложена “Почта духов”, написанная и изданная Крыловым. Итак, читаем, исходя из желания просто познакомиться с тем, что из себя представляет это художественное произведение по форме, по содержанию, по языку, по стилистике, по манере обращения автора к читателю.

“ПИСЬМО VIII

        От сильфа Световида к волшебнику Маликульмульку
        О свойствах, отличающих человека от прочих творений; суждения о науках дворянина, живущего в деревне, в городе, служащего в военной службе и поверженного в роскошь и негу богача
        Когда воображаю я, мудрый и учёный Маликульмульк, что человек ничем другим не отличается столько от прочих творений, как великостию своей души, приобретаемыми познаниями и употреблением в пользу тех дарований, коими небо его одарило, тогда, обратя взор мой на жилище смертных, с сожалением вижу, что поверхность обитаемого ими земного шара удручается множеством таких людей, коих бытие как для них самих, так и для общества совершенно бесполезно и кои не только не вменяют в бесчестие слыть тунеядцами, но, по странному некоему предубеждению, почитают праздность, презрение наук и невежество наилучшими доказательствами превосходства человеческого.
        Деревенский дворянин, который провождает всю свою жизнь, гоняясь целую неделю по полям с собаками, а по воскресным дням напиваясь пьян с приходским своим священником, почёл бы обесчещенным благородство древней своей фамилии, если б занялся когда чтением какой нравоучительной книги, ибо с великим трудом едва научился он разбирать и календарные знаки. Науки почитает он совсем несвойственным для благородных людей упражнением; главнейшее же их преимущество поставляет в том, чтоб повторять часто с надменностию сии слова: мои деревни, мои крестьяне, мои собаки и прочее сему подобное. Он думает, что исполняет тогда совершенно долг дворянина, когда, целый день гоняясь за зайцами, возвращается к вечеру домой и рассказывает с восторгом о тех неисповедимых чудесах, которые наделали в тот день любимые его собаки, — словом, ежедневное его упражнение состоит в том, что он пьёт, ест, спит и ездит с собаками.
        Дворянин, живущий в городе и следующий по стопам нынешних модных вертопрахов, не лучше рассуждает о науках: хотя и не презирает он их совершенно, однако ж почитает за вздорные и совсем за бесполезные познания. “Неужели, — говорит он, — должен я ломать голову, занимаяся сими глупостями, которые не принесут мне никакой прибыли? К чему полезна философия? Ни к чему более, как только что упражняющихся в оной глупцов претворяет в совершенных дураков. Разбогател ли хотя один учёный от своей учёности? Наслаждается ли он лучшим здоровьем, нежели прочие? — Совсем нет! Учёные и философы таскаются иногда по миру; они подвержены многим болезням, по причине чрезмерного их прилежания; зарывшись в книгах, провождают они целые дни безвыходно в своих кабинетах и, наконец, после тяжких трудов, живучи во всю свою жизнь в бедности, умирают таковыми же. Куда какое завидное состояние! Поистине, надобно сойтить с ума, чтоб им последовать. Пусть господа учёные насыщают желудки свои зелёными лаврами и утоляют жажду струями Иппокрены; что до меня касается, я не привык к их учёной пище. Стол, уставленный множеством блюд с хорошим кушаньем, и несколько бутылок бургонского вина несравненно для меня приятнее. Встав из-за стола, спешу я, как наискорее заняться другими весёлостями: лечу на бал, иногда бегу в театр, после в маскарад; и во всех сих местах пою, танцую, резвлюсь, кричу и всеми силами стараюсь, чтобы, ни о чём не помышляя, упражняться единственно в забавах”.
        Вот, премудрый Маликульмульк, каким образом рассуждает о науках большая часть дворян. Сколь достойны они сожаления! Если б сии ослеплённые глупым предрассуждением тунеядцы могли когда почувствовать сие сладчайшее удовольствие, сие тайное восхищение, которое люди, упражняющиеся в науках, ощущают, то перестали бы взирать на них, как на несчастных, лишённых в жизни сей всякого утешения. Науки суть светила, просвещающие души: человек, объятый мраком невежества, во сто раз слепее того, который лишён зрения от самого своего рождения. Гомер хотя и не имел глаз, однако ж всё видел: завеса, скрывающая от него вселенную, была пред ним открыта, и разум его проницал даже во внутренность самого ада.
        Если дворяне, праздно живущие в деревнях и следующие модам нынешнего света, будучи предубеждены в пользу своего невежества, мыслят столь низко и столь несвойственно с званием своим о науках, то и служащие в военной службе иногда подвержены бывают равному заблуждению. Жизнь сих людей в мирное время протекает в различных шалостях и совершенной праздности: биллиард, карты, пунш и волокитство за пригожими женщинами — вот лучшее упражнение большей части офицеров. Учёный человек, в глазах их, не что иное, как дурак, поставляющий в том только своё благополучие, чтоб перебирать беспрестанно множество сшитых и склеенных лоскутков бумаги. “Какое удовольствие, — говорят они, — сидеть запершись одному в кабинете, как медведю в своей берлоге? Зрение наслаждается ли таким же удовольствием при рассматривании библиотеки, как и при воззрении на прелести пригожей женщины? Вкус может ли равно удовольствован быть чтением книг, как шампанским и бургонским вином? Осязание бумаги с такою ли приятностию поражает наши чувства, как прикосновение к нежной руке какой красавицы? Слух равное ли ощущает удовольствие от звука ударяющихся математических инструментов, как от приятного согласия оперного оркестра? Чернила и песок такое же ли испускают благовоние, как душистая наша пудра и помада? Какую скучную жизнь провождают учёные! Возможно ли, чтобы человек для приобретения совсем бесполезных в общежитии знаний жертвовал для них своим покоем и весёлостями”.
        Так рассуждает пустоголовый офицер, превозносящийся своим невежеством. Равным образом и сластолюбивый богач, пользуясь оставшимся после отца награбленным имением и получая пятнадцать тысяч рублей ежегодного доходу, нимало не помышляет о науках. Роскошь и нега в такое привели его расслабление, что потерял он почти совсем привычку действовать не только разумом, но и своими членами. Препроводя во сне большую часть дня, едва лишь только откроет он глаза, то входят к нему в спальню три или четыре камердинера, кои, вытащив его из пуховиков, составляющих некоторый род гробницы, где ежедневно на двенадцать часов он сам себя погребает, обувают его, одевают и наконец сажают в большие кресла, на которых дожидается он спокойно обеденного времени. За столом просиживает он три или четыре часа и наполняет свой желудок тридцатью различными ествами, над приготовлением которых трудились во всё утро пять или шесть поваров. После обеда садится он опять на прежнее место, где засыпает или забавляется рассказами нескольких блюдолизов, привлечённых в его дом приятным запахом его кухни. Потом подвозят ему великолепный экипаж; два лакея, подхватя под руки, сажают его в карету с такой же трудностию, как бы несколько сильных извозчиков накладывали на телегу мраморную статую. В сем положении ездит он по городу до самого ужина: свежий воздух возобновляет в нём охоту к пище, и движение кареты способствует его желудку варить пищу, коею он во время обеда чрез меру был отягощён. Возвратясь домой, находит он у себя великолепный стол и, просидев за оным до полуночи, ложится опять спать. — Вот точное описание повседневных упражнений роскошного сластолюбца. Итак, если во всю свою жизнь ничего он более не делал, как только спал или, подобно расслабленному, пребывал в бездействии, то можно ли будет сказать после его смерти, что он когда-нибудь жил на свете?
        Бесконечно бы было, мудрый и учёный Маликульмульк, если б начал я исчислять слабости или, яснее сказать, дурачества некоторой части земных обитателей; а скажу только, что глупое их против наук предубеждение заставляет меня думать, что на земле столь же мало людей, которые бы прямо могли называться людьми, сколь немного сыщется беспристрастных судей и некорыстолюбивых секретарей”.
        Итак, что же представляла собой “Почта духов”? Не стану даже говорить об очевидной сложности этого текста для восприятия и сейчас, и тогда. Нынешний читатель скажет, что у него сложная для понимания лексика и громоздкие языковые конструкции, делающие его нечитабельным. Современник Крылова мог бы отнестись к тексту примерно так же. Почему? Придётся вспомнить слова Пушкина о несформированности прозаического языка:
        “Когда-нибудь должно же вслух сказать, — писал он поэту Вяземскому, — что русский метафизический язык находится у нас ещё в диком состоянии. Дай Бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного, точного языка прозы — то есть языка мыслей)”.
        Журнал, надо признать, был органом радикальной идеологии. И, соответственно, текст повествования, исходящего якобы из-под пера вымышленного гнома, выполнял функцию пропагандистской листовки. Читая такого Крылова, я отчётливо слышу голос автора “Путешествия из Петербурга в Москву”. Нет, не собираюсь записывать Радищева в соавторы Крылову в “Почте духов”, хотя гипотеза такая имеет место быть.
        Но оба — и Крылов, и Радищев — создавали свои обличительные произведения не из кирпичиков заповедных слов художественной прозы. Они выступали политическими глашатаями, которые прекрасно понимали, что их опусы можно использовать в революционной агитации. Именно за это качество “путешествующий” Радищев, поздний Тургенев, а затем Чернышевский со своим “Что делать?” оказались в первых рядах писателей, чьи литературные герои фокусировали внимание читателей на политике.
        Тем самым в стране шла радикализация общества, прежде всего молодёжи, как разночинной, так и дворянской. Бунт становился священной традицией. Реализм должен был быть критическим. Смысл человеческого бытия смещался от понимания трудности эволюционного движения к счастью и верности человека традиционным идеалам — к революционному пути развития и переустройству всего человечества.
        Необходимость серьёзных дел подменялась остротой слов. Многие литературные персонажи как-то очень быстро на глазах морально устаревали. Почему? По той причине, что художественное начало в политике изначально имеет куда меньшую ценность и существенно ограниченную область применения. Молодые материалисты и рационалисты устремлялись не за счастьем, а за свободой и потому отправлялись на баррикады. “Новая” литература манила свободой, равенством, братством, тогда как героям “старой” литературы, что Пьеру, что Манилову, не говоря уже об Обломове, ближе было мировоззрение, как заметил один наш современник, соответствующее популярной присказке: “Спи! Утро вечера мудренее”.
        Сам факт малого количества подписчиков журнала Крылова даёт основание задуматься о причине того, что при столь малой тиражности издание, явно не приносящее прибыли, тем не менее выходило в свет. Крылов был главным и единоличным редактором журнала. И он же был основным его автором. Но издателем являлся Рахманинов. Финансировал проект, как сказали бы сегодня, всё же Иван Герасимович. Почему? Ответ находим у Г.Р.Державина. По его словам, Рахманинов “человек был умный и трудолюбивый, но большой вольтерианец”. Так что совсем не случайно издавал он Вольтера. Не было это у него неким хобби. Справедливо будет назвать его книгоиздательскую программу пропагандистской. А сам Рахманинов предстаёт перед нами не культурным просветителем, а либеральным политическим деятелем.
        Я не вкладываю в свои слова негативную оценку. Кому-то будут ближе иные определения: публицист-вольнодумец, инакомыслящий, оппозиционер. Но будем честны: из революции ни одна дорога нигде и никогда не вела туда, куда революционеры звали. Очень скоро, осмысляя телодвижения своих друзей-приятелей декабристов, это понял Пушкин.
        Безусловно, 1789 год — ещё не то время, когда революционеры росли, как грибы. Но ведь кто-то приближал дни торжества принципа политической целесообразности и правосознания! Рахманинов, а вместе с ним Крылов, несколько раньше — Новик’ов, чуть позже — Радищев были как раз теми, кто приводил в действие механизм революционного подхода к действительности. Хочется обратить внимание на примечательный факт: вся только что перечисленная четвёрка в том или ином качестве участвовала в процессе издания книг и журналов на базе типографии Рахманинова.
        Неудачная попытка мятежа, получившая название “восстание декабристов”, происшедшее на Петровской (Сенатской) площади в Петербурге, традиционно считается началом революционных традиций. Истоком такого суждения, полагаю, стала знаменитая ленинская формула. Но ещё задолго до декабристов, разбуженного ими Герцена, который развернул революционную агитацию, и начал звонить его “Колокол” в Лондоне, сказала своё слово питерская четвёрка. Оно, надо признать, было тогда услышано.
        Любопытная параллель: августовский номер ежемесячного журнала “Почта духов” вышел только в марте 1790 года, после чего печатание журнала было остановлено. Точно так же ранее поступили с “Адской почтой”. Даже мотивы были озвучены аналогичные. Оба издания подверглись закрытию, потому что способствовали уменьшению общественной опоры на традиционные ценности и, что ещё хуже, усилению общественной революционности (по выражению Екатерины II, “разврата”).
        Могу предположить, что ещё в пору формирования бизнес-плана издания “Почты духов” среди первоочередных задач значилась резкая полемика с журналом “Всякая всячина”, которым, напомню, руководила Екатерина II. Так что удивляться малочисленности подписчиков “Почты духов” не стоит. Главная читательница журнала свой экземпляр получала и внимательно его прочитывала. Откуда такая уверенность? Здесь самое время обстоятельно поговорить о той стороне личности Великой, которая, вряд ли ошибусь, мало известна современным почитателям Стивена Кинга, Пауло Коэльо, Бориса Акунина и Валентина Пикуля, любителям “Мастера и Маргариты”, “Гарри Поттера”, “Властелина колец”, саги “Сумерки” и двух антиподов антиутопий “О дивный новый мир” и “1984” Д.Оруэлла.
        По праву учителя в прошлом, хочу задать вопрос, как в классе у старшеклассников: “Вы читали “Сказку о царевиче Февее”, “Тайну противонелепого общества”, “Мой золотой век”, “Были и небылицы”, “Воспитание внуков”? Автор этих произведений, немка по рождению, француженка по любимому языку, по справедливости занимает видное место в ряду писателей XVIII века. Ею написано 14 комедий, 5 комических опер и 3 исторические драмы. А ещё большое Собрание её сочинений включает мемуары, записки, переводы, басни, эссе. Полное имя автора — Екатерина Великая (урождённая София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская (нем. Sophie Auguste Friederike von Anhalt-Zerbst-Dornburg), в Православии — Екатерина Алексеевна; Божиею милостию Екатерина Вторая Императрица и Самодержица Всероссийская: Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская, Царица Казанская, Царица Астраханская, Царица Смоленская, Царица Сибирская, Царица Херсониса Таврическаго, Государыня Псковская и Великая Княгиня Смоленская, Княгиня Эстляндская, Лифляндская, Корельская, Тверская, Югорская, Пермская, Вятская, Болгарская и иных Государыня и Великая Княгиня Новагорода Низовския земли, Черниговская, Рязанская, Полоцкая, Ростовская, Ярославская, Белоозёрская, Удорская, Обдорская, Кондийская, Витебская, Мстиславская, и всея северныя страны Повелительница, и Государыня Иверския земли, Карталинских и Грузинских Царей и Кабардинския земли, Черкасских и Горских Князей, и иных наследная Государыня и Обладательница.
        Время, когда она творила, вошло в историю как эпоха Просвещения. Идеологию того периода формировали идеи французских философов-просветителей. Многим известно, что императрица состояла в личной переписке с французскими просветителями. Кажется, в отечественной истории это единственный случай, когда правитель страны, будь то царь, император, председатель Совета народных комиссаров, генеральный секретарь, президент, личным творчеством старался повлиять на формирование взглядов, нравов, поведения и чувств своих современников, известных философов и писателей.
        При этом Екатерина Великая вела себя очень достойно: её увлечённость литературной деятельностью была обращена не только на интеллектуальную зарубежную элиту, но и на знатные придворные верхи и на низы населения собственной страны. Впрочем, не всё тут просто. Поэтому-то Александр Сергеевич Пушкин и писал об “отвратительном фиглярстве” императрицы “в сношениях с философами её столетия”. В этом качестве она, скажу, глядя из нынешнего дня, напоминает мне Николая I, о котором многие говорили, что он был прекрасным актёром, а великий умница Фёдор Тютчев вослед умершему самодержцу сказал: “Ты был не царь, а лицедей”. Нет, Екатерина Алексеевна была истинной царицей, но и лицедейства у неё было предостаточно.
        В столице, к примеру, особым расположением императрицы пользовались Эрмитажные собрания. Были три вида Эрмитажных собраний: Большое — для высших сановников и дипломатического корпуса (150-200 человек), Среднее — 50-60 человек, Малое — лишь для членов императорской фамилии и лиц, приближенных к Екатерине II: канцлер, князь А.А.Безбородко; княгиня Е.Р.Дашкова; обер-шталмейстер Л.А.Нарышкин; гофмаршал, барон А.С.Строганов; фельдмаршал, князь Г.А.Потёмкин; обер-камергер И.И.Шувалов и ряд других высокопоставленных чиновников.
        Сегодняшнему читателю, наслышанному о петровских ассамблеях, смею думать, куда меньше известна такая форма дворянского интеллектуального досуга в России XVIII века. Хотя она являлась относительно продолжительным по времени периодом “поэтического” светского поведения. На Эрмитажных собраниях принято было проводить обсуждение разных искусствоведческих проблем: театральных, литературных, музыкальных. Они были школой салонной речевой культуры. Их участники становились зрителями театральных спектаклей здесь же в Эрмитажном театре. На собраниях исполнялись и камерные концерты квартетного ансамбля, в который входили скрипка, виолончель, арфа, фортепьяно. После чего проводилась дискуссия по поводу только что увиденного и услышанного: сценического исполнения актёров, виртуозной игры музыкантов.
        Одновременно Эрмитажные собрания являлись местом, где Екатерина II решала вопросы государственной деятельности. Например, губернаторов назначала только через Эрмитаж. Кандидатуру на пост министра, статс-секретаря императрица рассматривала и утверждала лишь после продолжительной беседы на Эрмитажном собрании: “...здесь она заговаривала с ним о разных предметах и вводила его самого в разговор”.
        Следует учесть воздействие на участников собраний самой обстановки помещений Эрмитажа, которую академик Петербургской Академии наук И.Г.Георги описывал так:
        “Во всех комнатах находятся картины и богатые вазы, урны, группы, столбы и разные искусственные вещи, мраморные, яшмовые, яхонтовые, изумрудные, хрустальные, порфирные и из др. каменьев, также лепной работы фарфоровые, бронзовые, резные из дерева ипр. <...> Картины висят в трёх галереях и отчасти в комнатах Эрмитажа и расположены не столько по точному порядку школ, мастеров ипр., как по виду, ими производимому и по местоположению, чем не только помещено много картин на небольшом пространстве, но и произведён приятнейший вид...”
        Другими словами, просмотр произведений искусств включался в “программу” Эрмитажных собраний. Кстати, в своих донесениях в Версаль французский дипломат граф М.Д.Корберон писал:
        “Эрмитаж — это небольшие покои е. и. в. В её присутствии там дышится необыкновенно свободно, не чувствуешь ни малейшего стеснения, садишься, где хочешь. На особом щите красуется изречение, которое накладывает на всё окружающее печать почтительной красоты: “Хозяйка здешних мест не терпит принужденья”.
        Кстати, уместно обратить внимание на то, что от приглашённых в Эрмитаж требовались предельная раскрепощённость и отказ от соблюдения норм этикетного поведения. Ведь они являлись не на великосветский бал или придворные “посиделки”. Как отмечал один из участников собраний, “...всякая церемония была изгнана, императрица, забыв своё величество, обходилась со всеми просто. Были сделаны правила против этикета...”
        В различных воспоминаниях о собраниях времён правления Екатерины II встречаются упоминания об этих составленных ею самой правилах поведения гостей в Эрмитаже. Любопытно, что сами правила висели в рамке на стене, прикрытые занавесью, чтобы лишний раз не смущать собравшихся. Тем не менее шутливые по форме статьи этикета, прописанные в них, за шуткой скрывали вполне серьёзные требования:
        “1 Оставить все чины вне дверей, равно как шляпы, а наипаче шпаги;
        2 местничество и спесь оставить тоже у дверей;
        3 быть весёлым, однако ж ничего не портить, не ломать, не грызть;
        4 садиться, стоять, ходить, как заблагорассудится, не глядя ни на кого;
        5 говорить умеренно и не очень громко;
        6 спорить без сердца и горячности;
        7 не вздыхать и не зевать;
        8 во всех затеях другим не препятствовать;
        9 кушать сладко и вкусно, а пить с умеренностью, дабы всякий мог найти свои ноги для выхода из дверей;
        10 сору из избы не выносить, а что войдёт в одно ухо, то бы вышло в другое прежде, нежели выступит из дверей”.

        Можно заметить, правила подсказывали присутствующим, что здесь от них ждут следования некоему кодексу равных прав. Причём правила рождались, что называется, из жизненных реалий. Например, Потёмкин в первые годы службы при дворе был из-за своего высокого роста довольно неуклюж, случалось, опрокидывал гостиную мебель, а от смущения начинал кусать ногти. Именно ему адресован третий пункт правил: “ничего не портить, не ломать, не грызть”.
        Правила поведения гостей в Эрмитаже были не столь строги в сравнении с правилами петровских ассамблей. Нарушивших правила Екатерины II, если тому были два свидетеля, ждала кара. Если уличали нарушителя, то он должен был выпить стакан холодной воды и прочитать страницу из “Телемахиды” — эпической поэмы Тредиаковского, написанной старинным, исключительно трудным языком. Провинившийся “против трёх статей” обязывался выучить шесть стихов из “Телемахиды” и продекламировать их собранию. Тот же, кто ухитрялся не соблюсти все десять пунктов, изгонялся навсегда.
        Парадные и торжественные вечеринки в Эрмитаже не обходились без развлечений. Ритуал Эрмитажных собраний подразумевал всевозможные игры: фанты, шарады, во время которых в шутливой форме “сообщались новости в мире науки и искусства, сыпались остроты, каламбуры”. Непременной участницей игр была сама императрица, которая не просто присутствовала, но и садилась за карточный стол. Она любила поиграть. Вообще-то в стране существовал запрет на азартные игры. Он касался всех, но имел одно исключение. Действовал особый указ, по которому игра в карты допускалась в доме Императорского Величества и больше нигде. Так что всё было по закону.
        Любопытный факт: литературный творческий жар вспыхнул у Екатерины II после вступления на престол. А до того он её почему-то не беспокоил. Понадобилось стать императрицей, чтобы проснулось повышенное внимание к литературе и желание личным участием оказывать влияние на развитие литературной мысли. Зачем? Чтобы влиять на взгляды, нравы, поведение и чувства своих современников.
        Вот только приходится признать, что её жанрово многогранное литературное творчество грешило однообразием. И проза (повести, аллегорические сказки, пародии), и драматургия, и публицистика (юридическая, политическая, историческая) до жути нравоучительны и выраженно политически тенденциозны. Сегодня читаешь, и кажется, мировоззрение императрицы выдаёт некую странность. Обращаясь к людям и критикуя человеческие пороки, слабости, суеверия, она даже не стремится скрыть презрение к людям. Они для неё упрямцы, безумцы, “полуумные”.
        Казалось бы, она тоже хотела улучшить положение вещей в России. Но изменить несправедливое положение людей в стране, покусившись на крепостническое устройство государства, — такого желания у неё не наблюдалось. Больше того, сторонники подобного подхода подвергались преследованию.
        Понять её можно. Императрица славила порядок, установленный ею, потому что при нём, была уверена, наступили времена свободы. И ей осталось разве что убедить других, что “все теперешние пороки ничего не значут”, ибо являются проявлением бурного движения общества вперёд. А в этой ситуации вдруг находится человек, упрямый в своём брюзжании, который “поныне ещё жалуется на несправедливость воевод и их канцелярий”. Первым среди таких недовольных оказался Денис Иванович Фонвизин.
        В принципе Екатерина II не была против полемики. Императрица лично — в это трудно поверить, но это исторический факт — была непосредственным участником жарких споров в те времена. Бурные словопрения в бумажном варианте начались в 1769 году, когда Екатерина II затеяла выпускать “Всякую всячину”. Правда, сатира в её сатирическом журнале оказалась весьма необычной. Сегодня и по форме, и по содержанию мы подобные тексты назвали бы анекдотом или шуткой. Сама Екатерина II такой подход называла “сатирой в улыбательном духе”. На современном языке подобное назвали бы созданием положительного информационного фона. Слова, конечно, другие, по смыслу разница невелика.
        В том же 1769 году родился журнал “Трутень”. Тоже еженедельный, тоже сатирический, но всё же литературно-художественный. Его издателем стал человек либеральных взглядов Николай Иванович Новик’ов. Между прочим, приличный по тем временам тираж журнала 1240 экземпляров оказался прибыльным делом. Предназначение издания Новик’ов видел в распространении “здоровых воззрений”. Творческий коллектив редакции составляли семь человек. Среди сотрудников “Трутня” одно знакомое многим имя — Д.И.Фонвизин. Через 13 лет русская литература обогатится его “Недорослем”.
        Журналу либерала Новик’ова, что называется, на роду было написано вступить в полемическую борьбу с Екатериной II. Первоначально литературную, но почти сразу — откровенно политическую. Чтобы убедиться в принципиальной разнице противоборствующих сторон, далеко ходить не надо. В качестве примера можно привести ответ императрицы на заметку в “Трутне” от 9 мая 1769 года за подписью “Правдулюбов”. Уже 29 мая “Всякая всячина” печатает ответ отнюдь не “улыбательного” характера. Я счёл необходимым его здесь процитировать, а не пересказать, так как реальная речь, какой она была более двухсот лет назад, — прямо-таки своеобразный раритет:
        “На ругательства, напечатанные в “Трутне” под пятым отделением, мы ответствовать не хотим, уничтожая оные; а только наскоро дадим приметить, что господин Правдулюбов нас называет криводушниками и потаччиками пороков для того, что мы сказали, что имеем человеколюбие и снисхождение ко человеческим слабостям и что есть разница между пороками и слабостьми. Господин Правдулюбов не догадался, что, исключая снисхождение, он истребляет милосердие. Но добросердечие его не понимает, чтобы где ни на есть быть могло снисхождение; а может статься, что и ум его не достигает до подобного нравоучения. Думать надобно, что ему бы хотелось за всё да про всё кнутом сечь. Как бы то ни было, отдавая его публике на суд, мы советуем ему лечиться, дабы чёрные пары и желчь не оказывалися даже и на бумаге, до коей он дотрогивается. Нам его меланхолия не досадна; но ему несносно и то, что мы лучше любим смеяться, нежели плакать. Если б он писал трагедии, то бы ему нужно было в людях слезливое расположение; но когда его трагедии ещё света не узрели, то какая ему нужда заставляти плакать людей или гневаться на зубоскалов?..”
        Резкие нападки на Фонвизина за его дерзкие “Вопросы” свидетельствовали о том, что, по мнению Екатерины II, литература должна была защищать незыблемость монархии без права выступать с критикой её основ. Сатира тем самым объявлялась противозаконной.
        Ещё совсем недавно по меркам истории, в советскую пору, каждый, кто в годы самодержавия в той или иной формы выступал против царской власти как таковой, признавался великой личностью.
        Поэтому мы знаем славное имя яркого публициста и просветителя XVIII века Новик’ова.
        Мы превозносили (ведь они приближали революцию) молодых благородных дворян, офицеров, которые, сделав глоток европейского воздуха свободы и будучи патриотами, захотели изменить несправедливое положение вещей в России посредством вооружённого восстания. Гордились славной плеядой декабристов и их жён, которых Некрасов воспел в поэме “Русские женщины. Княгиня Трубецкая. Княгиня М.Н.Волконская”.
        На школьных уроках мы усваивали, что Радищев, взглянув окрест себя, отчего душа его страданиями человечества уязвлена стала, бросил вызов деспотическому русскому самодержавию. Мы понимали: пока существовало крепостное право, автоматически в царе, его окружении и дворянах в целом следует видеть злодеев-крепостников, деспотов, угнетающих простой народ. На них как бы не распространялась презумпция невиновности. Мы возвеличивали романтику революционной борьбы.
        Так было позже, а тогда, в царские времена, в Указе от 4 сентября 1790 года Радищева признали виновным в преступлении присяги и должности подданного. Преступлением признавалось издание книги, “наполненной самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу начальников и начальства и, наконец, оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской”.
        Виновный был приговорён к смертной казни. Но “по милосердию и для всеобщей радости” смертная казнь заменена ссылкой в Сибирь. На приказе о высылке автограф императрицы:
        “Едет оплакивать плачевную судьбу крестьянского состояния, хотя и то неоспоримо, что лучшей судьбы наших крестьян у хорошего помещика нет во всей вселенной”.
        Ну что ж, нечто похожее она писала своим зарубежным корреспондентам о крестьянской жизни, например, Вольтеру в 1769 году:
        “...В России нет мужика, который не имел бы курицы, когда её захочет, а с некоторого времени они предпочитают индеек курам”.
        Вряд ли Новик’ов располагал этими суждениями Екатерины II. Но совсем не обязательно знать, достаточно чувствовать: он видел в её позиции лицемерие и неискренность.
        Царь, как известно, батюшка, а Екатерина — она матушка. Понятное дело, ни одна власть не способна, как показывает история, приветствовать свободомыслие. Поэтому Екатерина II, как подобает матушке, в одном из номеров “Всякой всячины” поучала:
        “1) Никогда не называть слабости пороком;
        2) хранить во всех случаях человеколюбие;
        3) не думать, чтоб людей совершенных найти можно было, и для того
        4) просить Бога, чтоб дал нам дух кротости и снисхождения...”

        Впрочем, это мягкосердечное поучение она завершила словами:
        “Я хочу завтра предложить пятое правило, именно, чтобы впредь о том никому не рассуждать, чего кто не смыслит; и шестое, — чтоб никому не думать, что он один весь свет может исправить”.
        Из её поучения я особо выделю два последних: пятое и шестое. Попытаюсь объяснить, почему и что за ними стоит. Дело, на мой взгляд, в том, что свободомыслие, конечно, штука малоприятная, когда оно направлено против тебя. Но отставим в сторону личные мотивы. Обратимся к тому, что принято называть общественным. Конфликт Екатерины II и плеяды литераторов-журналистов, обозначившийся в то время, можно назвать классическим. Даже сегодня, если взглянуть окрест себя, легко увидишь, не включая богатое воображение, нечто подобное. И для нас эти схожие эпизоды не сиюминутны. И не возникли из ничего. Они длятся, замечу, не год и даже не столетие. Так что в некотором роде явление показательное. А значит, о его проявлениях полезно поговорить.
        Начнём с бесспорного. Свободная мысль в одних случаях способна служить пользе, в других — идти не во благо, а во вред. И тут надо понять главное, почти что наивно детское: что такое хорошо и что такое плохо? В сущности, Екатерина II, мы понимаем, грозила расправой всем непокорным, кто решит пойти по пути Фонвизина. И за этим уже слышалось прямое предупреждение самому Новик’ову, что если “Трутень” продолжит публиковать подобные материалы, его закроют.
        Проще простого признать журнал Новик’ова оппозиционным органу пропаганды правительства, каким была “Всякая всячина”. Можно взглянуть иначе: журнал Новик’ова был органом пропаганды оппозиции в борьбе с правительством. Так что, прикрывая целую череду журналов, императрица, прежде всего, ликвидировала идеологическую конкуренцию. Из чего позволительно сделать вывод: в основе выпуска сатирических журналов была не литературная фронда, а идейно-политическая. Именно в политических воззрениях и убеждениях журналисты и не сходились с Екатериной II.
        Но, пожалуй, говоря о несходстве, приходится прикоснуться к двум сторонам событий той поры. Первая — литературная оболочка сатирических журналов либерального толка имела политическую начинку. Вторая — внутренний посыл этой идеологии корнями своими уходил в совсем не благонамеренные идеи западных революционеров и сторонников европейского развития за счёт России.
        Надо заметить, фигуры литераторов, внимание к которым мы сосредоточили в связи с Крыловым, заставляют внимательнее подойти к проблеме политической обстановки и теме общественного мнения в те годы.
        Для непосвящённых: период конца XVIII века — это время резкого разворота в отношениях с Европой, и прежде всего с Францией. Первое время Екатерина II благоволила событиям в самой большой западноевропейской стране, на языке которой говорила вся российская знать, зачастую не владеющая русским языком. Но после казни французского короля (21 января 1793 года), когда в России всё настойчивее зазвучали голоса в защиту либерально-гражданских ценностей, императрица не просто разорвала дипломатические отношения, она наложила запрет на французские книги и журналы, выслала из страны французских эмигрантов, симпатизирующих Французской революции, и даже повелела всем россиянам покинуть Францию.
        Сегодня нужно признать, что Екатерина Великая одной из первых поняла, какую зажигательную и разрушительную силу таили в себе сочинения Вольтера. Сама или не без помощи Потёмкина, который озабоченно писал императрице о последователях французов: “...обояющие слепые умы народные мнимою вольностью, умножаются”, предупреждая, что “игры в вольтерьянство” добром не кончатся.
        Однако современная историография как-то неуверенно и настороженно, отмечая, что во внутренней политике Екатерины II происходит отход от либеральных идей, понимание исторического момента предлагает сконцентрировать на происходящем усилении реакционных черт. И среди первых подтверждений этому фигурируют преследование Н.Новикова и А.Радищева, запрет на издание вольнодумных произведений и т.п.
        Выходит, век Екатерины II характеризуется как вторая и небезуспешная попытка европеизировать и модернизировать российское государство и общество и одновременно мрачное время усиления крепостничества и проведения репрессий в границах того же государства.
        Что касается первого, тут всё понятно. Внешняя политика России, которая отвечала национальным интересам, расширение государственных границ империи, права и свободы, щедро пожалованные дворянству и некоторым другим сословиям, дали основание периоду правления Екатерины II получить название “золотого века”.
        В то же время усилилась крепостная зависимость крестьянского сословия от помещиков. Крепостные, лишённые своих личных и гражданских прав, стали для их владельцев просто товаром, которым они могли распоряжаться по своему усмотрению.
        С этими характеристиками и оценками эпохи Екатерины II, знакомыми нам, что называется, с детства, принципиальных проблем не возникает. Совсем иной коленкор по поводу событийных фактов, которые расцениваются как репрессии. Каким сегодня быть характеристикам и оценкам, относимым к конкретным людям? Будем ли мы по-прежнему смотреть на них как на представителей золотой когорты тираноборцев, обречённых на славу среди их наследников-революционеров? Попробуем не ограничиваться привычными точками зрения и посмотреть на исторический период непредубеждённо.
        Желающие перечитать “Опавшие листья” философа Василия Розанова обнаружат одну его необыкновенно глубокую мысль, имеющую непосредственное отношение к периоду русской истории, о котором у нас идёт речь:
        “Есть несвоевременные слова. К ним относятся Новик’ов и Радищев. Они говорили правду и высокую человеческую правду. Однако если бы эта “правда” расползлась в десятках и сотнях тысяч листков, брошюр, книжек, журналов по лицу русской земли — доползла бы до Пензы, до Тамбова, Тулы, обняла бы Москву и Петербург, — то пензенцы и туляки, смоляне и псковичи не имели бы духа отразить Наполеона.
        Вероятнее, они призвали бы “способных иностранцев” завоевать Россию, как собирался позвать их Смердяков и как призывал их к этому идейно “Современник”; также и Карамзин не написал бы своей “Истории”. Вот почему Радищев и Новиков, хотя говорили “правду”, но — ненужную, в то время — ненужную. И их, собственно, устранили, а словам их не дали удовлетворения. Это не против мысли их, а против распространения этой мысли. Вольно же было Гутенбергу изобретать свою машинку! С тех пор и началось “стеснение свободы мысли”, которая на самом деле состоит в “не хотим слушать”.
        “Боже мой, как всё повторяется в русской истории! — воскликнул по этому поводу современный поэт и публицист Станислав Куняев. — Ведь и у Курбского в его письмах к Ивану Грозному была “правда”, но несвоевременная.
        А сколько “несвоевременной правды” было в “философическом письме” Чаадаева? Не потому ли Александр Пушкин, не соглашаясь с главными чаадаевскими мыслями, тем не менее в своём знаменитом ответном неотправленном письме старшему другу нашёл интонацию, исполненную чрезвычайного уважения. Однако “правда” Радищева была для него настолько “несвоевременна”, что в оценке радищевской правды Пушкин был беспощаден:
        “Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, — вот что мы видим в Радищеве”. Впрочем, эти слова Пушкин написал уже после нашей победы над Наполеоном.
        Осуждение герценовской западно-либеральной правды Достоевским становится понятным, потому что “несвоевременность” Герцена для Фёдора Михайловича была вопиюща:
        “Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции — нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались эмигрантами, хотя большинство их и не выезжало из России”.
        Эта мысль Достоевского жива и по сегодня, как будто сказанная о нашей “пятой колонне”.
        Вот ведь как близко оказываются имена Эмина, Рахманинова, Осипова, Новик’ова, Фонвизина, Крылова, Радищева, отдалённые более чем двумя сотнями лет от нынешних будней! Оказывается, итоги Великой Французской революции, по историческим меркам произошедшей совсем недавно, подводить просто рано. Мир и мировая политика к этому ещё не готовы. Это заключение, прозвучавшее в современных высоких политических кругах из уст одного из китайских руководителей, обратило на себя внимание многих. Вот и мне, признаюсь, не согласиться с ним трудно. Хотя, казалось бы, где Китай, где Франция с её почитанием Наполеона и Великой Французской революции, где Россия XVIII века, когда молодой Иван Крылов затеял выпускать журнал со странным названием “Почта духов”.
        Повторю: “Почта духов” — это журнал одного автора, который к тому же являлся и его издателем (вот для чего понадобилось знание типографского дела). Все литературные маски духов создавал сам Крылов. С их помощью рассказывал о том, как тяжело живётся в России. Высмеивал распространившуюся среди дворян моду на всё французское, обличал казнокрадство и плутовство, притеснения крепостных, неправду в судах.
        Он отнюдь не был революционером, слышим мы от историков и литературоведов. Иногда добавляется, что журнал был рассчитан на богатых и образованных людей и следовал идее “просвещённой монархии”. Однако на многих страницах журнала можно было встретить противопоставление реального и идеального государя, что превращало фантастические строки писем в едкую сатиру на Екатерину II и её вельмож.
        Каков был реальный тираж “Почты духов” — сказать трудно. Подписка действительно была невелика. Но с учётом свободной продажи тираж был всё же больше. Можно встретить мнение, что он доходил до 700 экземпляров. Крылов обещал, что выйдет 12 номеров, но ошибся. Журнал просуществовал меньше года. Всего вышло 8 томов журнала1, ибо издание закрыли за слишком резкие суждения о порядках в стране.

<1 Журнальный том — в XVIII столетии номера журнала назывались томами и иной раз были очень большими в толщину. Тогда том журнала воспринимали как обыкновенную книгу.>

        В конце концов, тираж журнала — не основная и не единственная составляющая проблемы “Почты духов” и её автора. Нам важнее понять, как быть с Екатериной Великой, говоря о Крылове, как воспринимать самого Крылова, находившегося в одном ряду с Новик’овым и Радищевым, которые для России — это то же самое, что Вольтер и Дидро для Франции. Именно они были главными идеологами и вдохновителями революции.
        У Мережковского есть верное замечание:
        “Екатерина кругом виновата; но виноватая была всё же правее правого: гениальным чутьём самовластия учуяла она слишком опасную связь русской религиозной революции с политической. Несколько лет до Новик’овского дела, прочитав книгу Радищева, обличение самодержавия как нелепости политической, Екатерина воскликнула: “Он мартинист!” Она ошиблась на этот раз ошибкою, обратною той, которую сделала в приговоре над Новик’овым. Радищев — революционер-атеист; Новик’ов — верноподданный мистик. Но в глазах самодержавия мистицизм, отрицающий русского Бога, и революция, отрицающая русское царство, — одинаковая религия, противоположная религии православного самодержавия”.
        В конечном счёте, всё зацикливается на главном понятии — “самодержавии”.
        Дело в том, что сегодня, столетия спустя, мы, пожалуй, при всём желании не способны ответить на два простых и тем не менее архисложных вопроса. Мы не можем на уровне чувств уяснить: что значила для Европы, России, для всего мира революция во Франции? И какая была разница в восприятии происходившего где-то там, в далёком Париже, каким-нибудь российским чиновником из бедных дворян, простолюдином и императрицей?
        Меж тем Екатерина II примеряла парижские события на себя, понимая или желая понять, как они отразятся на ней. Выстраивалась чёткая закономерность: сначала — энциклопедисты и философия Просвещения, а потом, как их логичное продолжение, — революция и гильотина. Нечто библейское: началом служило слово. И она стала бороться с причиной. Так она оказалась в лагере яростных противников Вольтера, убеждённых, что человек, рьяно ратовавший за законность и справедливость, не может не быть скрытым “якобинцем”.
        Даже тот, кто никогда не бывал в Париже, полагаю, хотя бы слышал про один из символов французской столицы — площадь Конкорд, которую парижане воспринимают примерно так же, как москвичи — свою Красную. Что и говорить, вторая по размерам городская площадь — красивая, одновременно уютная и торжественная. Каждый раз, в первый же день по приезде оказываясь на ней, с трудом веришь, что каких-то 260 лет назад здесь было болото. Что тоже сближает её с нашей Красной площадью. В Париже она появилась раньше известных всем дворцовых комплексов Тюильри и Лувра (в XVIII веке по заказу короля Людовика XV).
        Но своё, такое “безобидное” название приобрела она далеко не сразу. И это ещё один мотив, позволяющий провести параллель между Парижем и Москвой. Первоначально её назвали в честь короля. И даже поставили на ней статую монарха. На заре Французской революции возбуждённые и опьянённые свободой, равенством и братством парижане её низвергли. После чего площадь Людовика XV получила новое название — площадь Революции. А на месте короля установили зримый символ революции — статую Свободы. Новое название предопределило дальнейшую судьбу площади.
        Здесь, возле Елисейских Полей, в 1793 году именем революционного народа был обезглавлен Людовик XVI. Лиха беда начало. Позже около террасы сада Тюильри был возведён капитальный эшафот с гильотиной. Резонно: не строить же эшафот каждый раз заново. Гильотина не простаивала без дела. Герцог Орлеанский Филипп-Эгалит’э, королева Мария-Антуанетта, любимица короля мадам дю Барри, убийца Марата Шарлотта Кордэ, революционеры Дантон, Камилл Демулен, Максимилиан Робеспьер, Сен-Жюст и многие другие жирондисты — в общей сложности на эшафот взошли и были там обезглавлены больше 1000 человек.
        Вплоть до 1795 года кровавые расправы стали для жителей города делом таким обыденным, что на очередную казнь парижане ходили, как на представление цирка-шапито. А после очередной казни зрители отправлялись в кабачок “У гильотины”, что был поблизости и пользовался в то время огромной популярностью.
        По завершении кровавых событий революционного террора площадь в 1795 году опять переименовали, и неожиданно она получила название Place de la Concorde, вроде как бы в знак примирения сословий. Что сказать по этому поводу? Бытует мнение, что в истории много необъяснимых вещей, о которых путешественнику иной раз лучше не задумываться. Но у меня это не получается.
        Поэтому, когда к нам с женой в Москву приезжают зарубежные гости, мы обычно начинаем с того, что доезжаем с ними на метро до Китай-города, идём по Варварке, потом мимо храма Василия Блаженного выходим на Красную площадь, которая после того, как перестала быть Торгом (Торговой), затем Троицкой (по имени церкви Троицы в её южной части), а с середины XVII века площадь уже величали Красной (то есть красивой), проходим через Александровский сад и входим в Кремль. Делаем так не специально, но заметили, что происходит именно так, устоялось, прижилось. И хотя на Красной площади Лобное место есть, тысячи казнённых в её истории нет. И никакие события, происходившие в стране, на название площади с Кремлём и храмом Василия Блаженного не покушались.
        Но вернёмся к “Путешествию из Петербурга в Москву”. Не дочитав до конца книгу, Екатерина II сказала: “Тут рассеивание заразы французской: отвращение от начальства”, — и приказала арестовать автора, которого, между прочим, хорошо знала лично. Ещё бы, в 1766 году по её распоряжению юноша Радищев был отправлен в Германию, где поступил в Лейпцигский университет на юридический факультет. Там будущий писатель увлёкся трудами Вольтера, Руссо, Гельвеция. Увлечение обернулось написанием “Путешествия из Петербурга в Москву”. Так вышло, что Французская революция и книга Радищева созревали одновременно.
        Первым взгляды французского мыслителя Вольтера благосклонно принял Туманный Альбион. Европейский менталитет и культура оказались столь гуттаперчевыми, что понадобилось всего несколько десятилетий для формирования европейской концепции религиозной свободы и идеологической толерантности как духовно-нравственного основания реализации принципа свободы совести в обществе. 11 июля 1791 года Национальная ассамблея Франции, считая Вольтера предтечей Французской революции, поместила его останки в Пантеон.
        Знакомство с императрицей, однако, Радищеву не помогло. И всё же кто из них остался чист перед своей совестью? Скажете, что оба, каждый по-своему? Да, конечно. Но есть понятие государственных интересов. От них, будем честны, во многом зависит ответ на вопрос, прозвучавший ранее: что такое хорошо и что такое плохо? Не только для тебя лично, но и для окружающих тебя, среди которых не одни твои ближайшие родственники… Императрица своё мнение выразила жёстко: “Сочинитель наполнен и заражён французским заблуждением...” Заблуждение касалось не только императрицы, но всего государства Российского.
        Сегодня наш современник, молодой историк Константин Дмитриевич Котельников, в журнале “Дилетант” вступает с ней в спор, пытаясь убедить читателей: “Надо ли говорить, что Франция была, конечно, ни при чём. Радищев задумал и писал свою антикрепостническую книгу ещё до начала Великой Французской революции”.
        Что ж, настало время задать серьёзный вопрос: насколько Екатерина II была права в своих опасениях?
        Мысль, что наша цель — “быть европейцами”, она ведь не сегодня родилась. И даже не в пушкинскую, а в петровскую эпоху, когда возникло ”расслоение народа” и появилось глубоко укоренившееся в русском обществе недоверие между правящим классом и населением государства. Англоманы, франкоманы, даже д’ома говорящие по-французски и не знающие русского языка, стали нормой. Понятное дело, ты или живёшь по именному разрешению царя в Париже, или в холодное время в собственном доме-дворце в одной из столиц, а в тёплое время — в усадьбе на природе. Ты живёшь, простой же люд работает и тебя обслуживает.
        В качестве исторического комментария к использованному выражению “расслоение народа”, хотя мне привычнее употребляемое ныне “социальное расслоение” (чтобы не использовать умные слова вроде “дифференциация” или “стратификация”), расскажу маленькую историю одного большого дома, о котором мне доводилось писать.
        В августе 1774 года отозвали из действующей армии (Россия тогда вела войну с Турцией) на подавление восстания казаков, и народов Урала и Поволжья под предводительством Емельяна Пугачёва, называвшего себя императором Петром III, не кого-нибудь — самого генерал-поручика Александра Васильевича Суворова, одного из самых перспективных российских полководцев. А тут ещё почти одновременно с Пугачёвым объявилась другая самозванка — княжна Тараканова, выдававшая себя в Париже за дочь императрицы Елизаветы Петровны. То есть для власти ситуация на выбор: совсем не сладкая или хуже некуда. Историки по поводу неё даже говорят о возникшей тогда проблеме легитимности нахождения у власти императрицы Екатерины II.
        Книга Радищева вышла из печати в мае 1790 года. Вот 1790 год и возьмём за точку отсчёта и подойдём (подъедем на бричке) к “Дому Талызина”1, одной из первых классических усадеб, появившихся в Москве на Воздвиженке. Это потом уже вслед за Талызиными сюда подтянулись Шереметевы, чьи дома-дворцы встали напротив, на чётной стороне улицы.

<1 “Дом Талызина” — сейчас в нём расположился Государственный научно-исследовательский музей архитектуры им. А. В.Щусева.>

        Зданию, принадлежащему Талызину, соответствовали слова-определения: “утончённая гармония и красота”, “высокий художественный замысел, идеалом которого был древний Рим”. Впечатляли и размеры, и местоположение богатого, огромного дома-дворца, расположенного рядом с Кремлём. “Дом Талызина”, этакий “дом-сундук”, в 1790-х годах прекрасно дополнял линию классических построек, которые появились на Моховой. “Дом Союзов”, здание университета, “Дом Пашкова” — все эти дома сохранились до нашего времени и позволяют хоть немного представить себе Москву екатерининских вельмож. А ведь ещё были усадьба Стрешневых (она разрушена, на её месте стоит Российская государственная библиотека — бывшая Библиотека им. В. И.Ленина), роскошный “Дом Шереметьевых” (сейчас он спрятан за Кремлёвской больницей на второй линии), до недавнего времени сохранялся “Дом Волконских”, но и он изменён и перестроен.
        В те годы усадебные дома, надо признать, не отличались удобством. По большому счёту, строились не дома, а дворцы. В Москве тогда это были знаменитые Пречистенский, Лефортовский, Головинский, Яузский, Петровский дворцы. Они демонстрировали роскошь и богатство. Таков и “Дом Талызина”. Конечно, хотелось бы знать: из каких соображений А.Ф.Талызин купил усадьбу именно у князей Багратиони? Почему эту, а не какую другую усадьбу? Но точного ответа на сей вопрос нет. Можно лишь предполагать, что выбор сделан, наверно, из простых по-житейски соображений. Талызин был, напомню, женат на дочери фельдмаршала С.Апраксина, дом которого располагался тогда на Знаменке (ныне Военная академия им. М. В.Фрунзе), а брат его жены Марии Степановны — Степан Степанович Апраксин — тоже имел дом на Знаменке (больше известен как Александровское военное училище). Так что присматривалось место поближе к родственникам.
        Рассказ мой к тому, чтобы показать, как жила одна часть народа — знать. Из каких по-житейски простых соображений выстраивались дни их бытия. Говорю это без зависти, просто констатирую факт. Низы, доведённые до отчаяния, вынуждены бунтовать. Верхи, вельможи Екатерины II, строят дворцы. В те благословенные для дворян дни проявилось нарушение мира между сословиями и возникла “традиция ущемлённости и ощущение, что если ты со своим народом против Запада, в этом есть не только что-то невыгодное, но даже унизительное”.
        Позволю себе расширить частично использованную Станиславом Куняевым цитату слов, написанных Фёдором Достоевским о Герцене:
        “...Герцен был... продукт нашего барства, русский дворянин и гражданин мира, прежде всего; тип, явившийся только в России и который нигде, кроме России, не мог явиться. Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции — нет, он так уж и родился эмигрантом.
        Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их не выезжало из России.
        В полтораста лет предыдущей жизни русского барства за весьма малыми исключениями истлели последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и с русской правдой. Герцену как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический”.
        И хотя времена и условия жизни меняются, психология, можно убедиться, по сию пору осталась прежней.
        Но уже тогда инакомыслящие, то есть не стремящиеся мыслями и желаниями стать похожими на цивилизованных и просвещённых представителей истинной культуры Запада (ну конечно, там рай), вынуждены были выслушивать не только обвинения в нежелании мерить всё по эталонной европейской мерке (ведь в Европе всецело властвуют передовые идеи), но и сопутствующие требования предать забвению собственную историю и традиции своего народа (потому что сколько же можно быть лапотниками?)
        Сошлюсь на анализ обстановки, предложенный Натаном Эйдельманом в книге “Мгновенье славы настаёт... (Год 1789-й)”:
        “...в столичных лавках кое-где из-под полы продаются издания, пришедшие прямо из Парижа, — письма графа Мирабо, десятки острых карикатур. Случалось, несколько торговцев подписывались на одну газету, и единственный грамотный среди них читал вслух, остальные же только внимали; “глаза устают от чтения газет, так они интересны”, — восклицает княгиня Вяземская, а старая графиня Салтыкова, послушав, что читает её племянник, с ужасом заявляет, что в их семье “зреют семена революции”...
        Но, полно, не преувеличиваем ли мы? Франция так далеко от России, исторические проблемы столь различны: ведь ещё Дидро, беседуя с Екатериной II, между прочим заметил, что рабство крестьян в той форме, как это сохранилось в её империи, во Франции отменил ещё король Людовик Толстый в начале XII века; положим, Дидро преувеличивал, жёсткие феодальные отношения сохранялись и позже, но в общем философ прав: уже два века русский сеньор может купить, продать, заложить не только свою землю, но и своих крестьян; во Франции же ничего подобного нет — устройство этой страны лишь внешне совпадает с некоторыми российскими чертами: и там, и там абсолютизм, но в России куда более тиранический; и там, и там крестьяне зависят от владельцев, но в очень разной степени. Зато в России совсем нет такой большой промышленности с вольнонаёмными рабочими, как во Франции, и почти нет третьего сословия.
        Очень разные страны: в одно время они существуют как бы в разных эпохах...
        И тем не менее посол Сегюр хорошо помнил:
        “Хотя Бастилия не угрожала ни одному из жителей Петербурга, трудно выразить тот энтузиазм, который вызвало падение этой государственной тюрьмы и эта первая победа бурной свободы среди торговцев, купцов, мещан и некоторых молодых людей более высокого социального уровня”.
        В ту же пору Семён Воронцов, русский посол в Англии, написал императрице, что Пугачёв, не читая французских книг, осуществлял ту же программу, что и французские бунтовщики... Несходство — и сходство”.
        На экземпляре радищевской книги “Путешествие из Петербурга в Москву” (всего было издано 650 экземпляров), который читала Екатерина II, сохранились её пометы. Читаем одну из них:
        “Автор клонится к возмущению крестьян противу помещиков, войск противу начальства... Сие думать можно, что целит на французский развратный нынешний пример... Царям грозится плахою”.
        Чуть дальше помета, надо понимать, равно относящаяся к обоим упоминаемым лицам:
        “Тут помещена хвала Мирабо, который не единой, но многих виселиц достоин”.
        Радищев виселицы избежал. Хотя звание первого в русской истории революционера ему присвоено было. К смертной казни (через сожжение) присудили конфискованный тираж его книги. Сам автор через несколько недель после ареста узнал, что по случаю мира со Швецией ему даровано “прощение” и он ссылается в Восточную Сибирь сроком на десять лет. В цепях до места назначения ему суждено было добираться около года1. Вести из Парижа в Москву доходили всё же быстрее.

<1 Полубольной, закованный в кандалы, Радищев, конечно, не перенёс бы такого долгого и сурового пути. Помог ему бывший его начальник А.Р.Воронцов. Он добился посылки вслед за Радищевым специального курьера с приказом расковать его. Что и было сделано уже или ещё (на усмотрение читателя) в Нижнем Новгороде. Поступок в полном соответствии с российской действительностью, когда строгость законов компенсируется необязательностью их исполнения.>

        Последнее пугало императрицу больше, потому что она своими глазами видела, что в России всё настойчивее звучали голоса в защиту либерально-гражданских ценностей.
        Наступало время, когда перед думающими, образованными, воспитанными на либеральных ценностях юношами вставал вчера ещё не существовавший выбор: литература или политика, свободолюбивые стишки или самая что ни на есть реальная борьба? Литература оказывалась одной из форм политической борьбы. И умственные космополиты выбирали борьбу... через литературу.
        Вслед за Радищевым (“Любое единоличное правление есть деспотизм” — широко известное суждение писателя-революционера, родоначальника революционно-демократической мысли в России) был арестован и Новик’ов, идеологический предшественник Александра Николаевича. Издатель сатирических журналов “Трутень”, “Живописец”, “Кошелёк”, первого женского журнала “Модное ежемесячное издание” идр., “свободомыслящий” мартинист-просветитель (используя сегодняшнюю лексику, его именуют общественным деятелем), к тому же — нельзя пройти мимо этого факта — был тесно связан с масонами.
        Собственно, именно это и послужило главной причиной (или поводом?) того, что в 1792 году императрица подписала московскому главнокомандующему князю А.А.Прозоровскому указ об аресте Н.Новик’ова. Он был отправлен в Петербург и посажен в Шлиссельбургскую крепость. Почему вдруг на первый план выплыло масонство Новикова? Подковёрные игры, всегда ведущиеся вокруг первых лиц государства, тогда вытащили на свет божий слухи, что в окружении её сына строят планы замены её на престоле Павлом. Екатерина II начинает даже обдумывать вариант наследования ещё малолетним внуком Александром. Были то слухи или очень даже реальные замыслы? Но императрице докладывают, что московские масоны ведут тайные переговоры за границей о вовлечении великого князя в руководство масонскими организациями в России для подготовки дворцового переворота.
        Беспечной Екатерина Великая никогда не была. Какой-то опыт, который и через несколько веков будет назидателен для человеческого рода, у неё, безусловно, наличествовал. Спокойно наблюдать, как атмосфера уже дышала тем, что позже, собственно, и произошло, как потихоньку идёт внедрение чужеродной идеологии, начинается работа по промыванию мозгов, потому что такова была задача концепции идей перестройки постреволюционного мира, она не стала. В условиях Французской революции Екатерина II сочла подозрительными и книгоиздательскую деятельность Новикова, и его членство в масонской ложе.
        Можно ли назвать действия государыни преследованием Новик’ова за журнальную полемику? Да, в 1792 году он был арестован и отправлен на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость. Ещё совсем недавно историки объясняли, мол, восстание Пугачёва заставило Екатерину II отказаться от идеи Просвещённого абсолютизма, и тем самым судьба просветителей как французских, так и отечественных была предрешена.
        По сию пору и о декабристах — наследниках Вольтера, Дидро и их российских последователях — привычнее писать, что, “одолев сильнейшего врага Наполеона в Отечественной войне 1812 года, пройдя через всю Европу, фактически покорённую русским оружием, сыны знатнейших русских дворянских родов имели возможность сравнить быт и правовое положение европейцев со всеми ужасами и мраком кондового российского крепостничества”.
        То есть находятся причины внутренние, а по поводу внешних — лишь отдельные ссылки. Война с Пугачёвым показала, что “общее благо не для всех”. А Радищев — “бунтовщик хуже Пугачёва” стало цитатой на все времена. Разговоры про господство просветительской идеологии применительно к истокам русской революции закончились, по сути не начавшись.
        В год столетия победы в Отечественной войне журнал “Искры” (№ 31 от 12 августа) откликнулся серией изображений со старинных гравюр и литографий, показывающих сцены “допожарной” Москвы, сопроводив их следующим текстом:
        “В Москве, по словам современников, до Бородинского сражения жизнь шла по-старому. Здесь преобладал ещё тон старой Франции, тон эмигрантов, выброшенных волнами революции к нам в Россию. В барских домах танцевали экосезы и матрадуры. Гулянья были наполнены народом. Дворяне прохаживались там в мундирах, а щёголи рисовались в серых шляпах а la Sandrilion, в пышных жабо с батистовыми брызжами, с хлыстиками или с витыми из китового уса тросточками, украшенными масонскими молоточками. Дамы являлись туда в платьях с высокой талией, с короткими рукавами и в длинных, по локоть, перчатках, шляпках и башмаках”.
        Но часы тикали. Новик’ов и Радищев, повторю, были как раз теми, кто запустил механизм вывода России на революционный путь. Когда дали о себе знать декабристы, это уже было не о литературе. Это давно стало про политику. Неудачное восстание декабристов привычно считается и почитается началом организованной борьбы с российским самодержавием, его тиранией и крепостническим угнетением.
        Почему этот бунт постигла неудача? Опять же подсказка от Ленина: вновь тиражируемая цитата из его статьи “Памяти Герцена”: “Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа”. Словно о народе были их думы. Тем не менее крах бунта до сих пор мотивируется тем, что он был основан на идее облагодетельствования народа России со стороны высших дворянских родов. В реальности именно общих мнений относительно судеб России как государства и его населения у них не было.
        Потом сказал своё слово Герцен и далее по ленинской формуле. Хотите вы этого или нет, но к чему это привело, мы можем наблюдать сегодня, когда свобода оборачивается вседозволенностью, нравственной раздвоенностью, равенство — прекраснодушием, утратой традиционных исторических и культурных ценностей, братство — эгоизмом, экономической зависимостью. И эта “вилка” понятий, с которых когда-то всё начиналось, и тех, в которые их переформатировали, давно стала знаковым индикатором “свой-чужой”.
        И в таком случае правота Екатерины II в своих опасениях совпала с государственными интересами. У меня, однако, есть невзрачный вопрос, так, мимоходом: чем в те времена, когда уже игра шла по-крупному, руководствовалась императрица, определяя меру наказания Радищеву и Новик’ову? Николай I поступил круче. Но отвечать на этот вопрос, как известно, придётся буквально каждому из последующих правителей страны, находившихся на вершине власти. У всех появлялись новые реальные персонажи с несвоевременными словами и несвоевременной правдой. Соответственно, споры о том, почему столь жёстко или, наоборот, почему так мягко обошлась власть с вольнолюбивым инакомыслящим, имеют схоластический смысл — всё зависит от поставленных задач с обеих сторон.
        Два года после того, как прикрыли “Почту духов”, Иван Андреевич не занимался журналистикой, а затем вместе с друзьями: актёрами Плавильщиковым, который тоже “баловался” литературой, и Дмитревским, публицистом Клушиным — основывает издательскую компанию “Крылов со товарищи”. Самым примечательным из тройки “сотоварищей” надо признать Александра Ивановича Клушина, которого с Крыловым сближало многое: литература, увлечение театром, общность жизненных и человеческих позиций, разница в возрасте (Клушин был на шесть лет старше) особо не сказывалась. Не было у них разве что, говоря высоким стилем, общности эстетических потребностей и духовного устремления. Но проявилось это не сразу.
        В конце 1791 года четвёрка сорганизовалась и основала совместную типографию, где через несколько месяцев помимо брошюр и книг стал выходить журнал “Зритель”.
        Позволю себе небольшое отступление почти что лирическое. Если вы сегодня выйдете на Дворцовую набережную и подойдёте к зданию Санкт-Петербургского государственного университета культуры, то сможете оказаться около особняка, который имеет персональное имя “Дом Бецкого”. В 1791-1796 годах в нём одну из квартир снимал Иван Андреевич Крылов (некоторые помещения дворца тогда сдавались внаём). Причём не просто жил. Здесь же он обустроил типографию, где печатались журналы, сначала “Зритель”, чуть позже — “Санкт-Петербургский Меркурий”. Читатели “Санкт-Петербургских ведомостей” в марте 1792 года читали помещённое в газете рекламное объявление:
        “В Санкт-Петербурге, в типографии Крылова с товарищи, в новом Его Высокопревосходительства Ивана Ивановича Бецкого доме, что у летнего сада, выходит ежемесячное издание под названием “Зритель”: в нём помещаются как сатирические, критические, так и стихотворные сочинения, подражания и переводы. Началось сие издание с февраля 1792 года. ...Ежели кто за благо рассудит удостоить сие издание присылкою своего сочинения, то оное помещено будет с благодарностью”.
        Я вовсе не напрасно своё отступление назвал лирическим. Так как окна жилища Ивана Андреевича выходили на Летний сад, иной раз Крылова можно было заметить за работой над журналом. Но не только. По утрам он любил ходить по своей комнате, играя на скрипке, совершенно голым. Звуки музыки привлекали прогуливающихся по саду дам, которые, увидев в окне обнажённого мужчину, нередко возмущались. Дошло до вмешательства полиции, которая предписала журналисту “спускать шторы в то время как он играет, а то по саду (в этой части) гулять нельзя”.
        Версий, почему новое издание сразу стало популярным, нет, но это факт. Имеются лишь предположения. Первое среди них — злободневность, которая была ожидаема из-за уже сложившейся репутации Крылова. Второе — сработала заявленная соответствующим названием тема. Содержание, посвящённое русскому театру (в то время российская сцена была отдана на откуп постановкам переводных авторов), оказалось очень даже востребованным. Читать о состоянии и репертуаре русской оперной и драматической сцены, анализ актёрского исполнения, заметки о положении актёров в обществе, о театральном быте, а также наблюдения о поведении зрителей во время представления, желающих нашлось предостаточно. По сути, Крылов явился родоначальником русской театральной критики. Успехом пользовались и произведения самого Крылова, который продолжал свой творческий поиск. Из-под его пера выходят то повесть (разумеется, злая и сатирическая), то сказка, то разнохарактерные статьи, одни — ядовито-критические, другие — прославляющие национальный русский дух, отечественную историю и обычаи. Число подписчиков росло.
        В литературе о Крылове можно встретить суждение, что в период 1789-1793 годов художественная позиция Крылова и Александра Ивановича Клушина связана с направлением, осуществлённым в русской литературе Радищевым. Сказать так можно, выглядит привлекательно, но доказать... Более чем странно утверждение, будто Крылов, в частности, начиная уже с “Почты духов”, движется в русле формирования реалистического подхода к действительности. Впрочем, конечно, если принять во внимание, что в дальнейшем в творчестве Крылова фантастические водяные, воздушные и подземные духи не появляются, то Слон, Моська, Лебедь, Щука, Рак, не говоря уж про Свинью под Дубом, — олицетворение реализма, безусловно, критического.
        Но и второй его журнал тоже просуществовал недолго. В одном из томов “Зрителя” появилась заметная статья Крылова под названием “Речь, говоренная повесою в собрании дураков”, в которой были сплошь намёки и издёвки над бездельниками, пребывающими во власти. И тотчас (шёл пятый месяц издания журнала) по личному приказу Екатерины II в типографии Крылова был произведён обыск. Журнал, просуществовав каких-то полгода, был закрыт, а четверо друзей были отданы под гласный надзор полиции1.
       
<1 Гласный надзор — административная мера, применявшаяся к лицам, заподозренным в инакомыслии и противоправных действиях (выступление в печати против существующих порядков и высших лиц государства расценивалось как деяние противоправное). Поднадзорный не имел права менять место жительства, состоять на государственной и общественной службе.>

        В результате компания основателей издания распалась. Остались лишь Крылов и Клушин, которые взялись... выпускать новый журнал — “Санкт-Петербургский Меркурий”. Он получился слабее ранее выходивших журналов Крылова. Редакторы “Меркурия” строили наполеоновские планы, думали, что, придав ему менее острый и более художественный характер, добьются широкого распространения своего издания. Ради этого затеяли полемику с “Московским журналом” молодого Карамзина, обрушившись с язвительными нападками на самого издателя и его последователей.
        За что будущий великий баснописец взъелся на будущего великого историка? Крылову было чуждо творчество раннего Карамзина. Оно казалось ему искусственным и излишне подверженным западным влияниям. Преклонение перед Западом, французским языком, французскими модами было одной из любимых тем сатиры молодого Крылова. Возмущал его и излишне простой слог Карамзина с нарочитым стремлением к простонародности (к лаптям, зипунам и шапкам с заломом). Кроме того, карамзинисты отталкивали его своим пренебрежением к принятым в то время строгим правилам стихосложения.
        Возможно, именно резкая полемика с карамзинистами (на фоне явно осторожного отношения к власти) оттолкнула читателей от “Санкт-Петербургского Меркурия”. И на сей раз Иван Андреевич сам закрыл журнал — из-за нехватки подписчиков. Произошло это именно так или совсем не так — новая загадка Крылова. Что её породило? Ладно сам Крылов, как мы знаем, не отличался разговорчивостью о себе, так и мемуаристы почему-то оказались с замочком на губах. Среди редких упоминаний о Крылове той поры самое заметное, но по сути невнятное, короткое “сообщение” одного из первых его биографов — М.Е.Лобанова. Тот как бы ненароком упоминает о столкновениях Крылова-журналиста с верховной властью:
        “Одну из моих повестей, говорил мне Иван Андреевич, которую уже набирали в типографии, потребовала к себе императрица Екатерина; рукопись не воротилась назад, да так и пропала”.
        Характер претензий императрицы можно понять, но не у меня первого не мог не возникнуть вопрос: отчего она, пристально следя за деятельностью оппозиционера, не поступила с ним так же, как с Радищевым и Новик’овым? “Почту духов” прикрыла, “Зрителя” постигла та же участь, к “Санкт-Петербургскому Меркурию” не пришлось даже применять карательные меры — издатель сам приказал своему детищу почить в бозе.
        Известные писатели и литературоведы А.М.Гордин и М.А.Гордин не без оснований предположили, что у Крылова и его сотоварища Клушина нашлись влиятельные заступники. Первой среди них вероятной фигурой названа княгиня Е.Р.Дашкова, директор (президент) Академии наук и литературной Российской академии. Основанием для гипотезы стал факт, что она напечатала в “Российском Феатре” (“Полном собрании всех Российских Феатральных сочинений” — издании Петербургской академии наук с 1786 по 1794 год, которое она сама задумала и сама осуществляла) четыре пьесы Крылова1 (кроме первой его трагедии “Клеопатра”), ранее им написанные, но не изданные и не увидевшие сцены.

<1 Были опубликованы трагедия “Филомела” (1786), комическая опера “Бешеная семья” (1786), комедии “Проказники” (1788) и “Сочинитель в прихожей” (1786).>

        Но уже осенью 1793 года Дашкова, одна из ведущих личностей, поддержавших Екатерину при восхождении на престол2, впала у императрицы в немилость и вынуждена была просить об отставке. После чего она отправляется в Европу, где дружески общается с Дидро и Вольтером. Что и говорить, иногда судьба причудливо тасует колоду карт, однако вновь герои нашего повествования сопрягаются с одними и теми же историческими персонажами.

< 2 Дашкова участвовала в перевороте против Петра III, несмотря на то, что император был её крёстным отцом, а её сестра Елизавета была его фавориткой и могла стать его новой женой.>

        Тем временем обстоятельства лишают Крылова и Клушина их журнала. Знакомства и связи не помогли. Хотя, по мнению Гординых, недовольных Екатериной II и уже почти открыто фрондирующих сановников было предостаточно:
        “Адмирал Ф.П.Литке в своих записках и неопубликованном дневнике упоминает о давнем знакомстве Крылова и своего дяди Ф.И.Энгеля. В конце 1780-х годов Ф.И.Энгель — гвардейский офицер, служивший в штабе генерал-аншефа князя И.В.Репнина. У того же Репнина в начале 80-х годов состоял на службе и ближайший приятель Крылова А.И.Клушин”.
        Чтобы не утруждать читателей долгим цитированием, попробую кратко изложить сведения о связях, которые могут кое-что объяснить в истории молодого Крылова в период, когда “значительная часть радикальной оппозиции екатерининскому режиму строила свои политические планы в расчёте на близкую смену монарха”.
        Именно к этой оппозиции тогда принадлежал Репнин. В близких отношениях с Павлом Петровичем находились и офицеры братья Бенкендорфы. С семейством одного из них — И.И.Бенкендорфа — Крылов был дружен много лет. Среди старинных приятелей Ф.И.Энгеля упомянутый уже адмирал Литке называет одного из братьев Татищевых — Василия Евграфовича.
        Позволительно сказать, что Крылов в Петербурге был связан с довольно широким кругом гвардейских офицеров. “Некоторые из них в царствование Павла сделали головокружительную карьеру. Так, Энгель стал статс-секретарём императора, а приятель Крылова Преображенский офицер П.М.Скобельцын, перескакивая через чины, в два года из капитан-поручика сделался генералом и шефом полка”.
        Больше того, в воспоминаниях современников есть строки о том, что Крылов был лично знаком с наследником престола и его женой. В начале 1797 года в Москве вскоре после вступления Павла на престол Крылов даже преподнёс ему свою трагедию “Клеопатра”. Молодой журналист Крылов и великий князь Павел Петрович — что могло послужить поводом для их знакомства? Слишком уж мало было меж ними общего. Но на память приходят знаменитые строки Фёдора Тютчева: “Нам не дано предугадать, / Как слово наше отзовётся...”
        Как оказалось, “Почту духов” читала не только Екатерина Великая. Журнал, пикирующийся с императрицей, заметили и при дворе. И особое внимание в этом кругу привлекла появившаяся на страницах журнала фигура “юноши, вступающего на царство”, который был несправедливо лишён своих царственных прав. Молодого публициста, посмевшего выступить в защиту обиженного наследника престола, углядели сторонники Павла, строившие свои политические планы.
        Какая-никакая известность не только в актёрском и литературном мире, плюс его явная ненависть к екатерининским порядкам позволяли Крылову, человеку без власти, не обладавшему ни знатностью, ни богатством, в свои двадцать четыре года уже вызывать симпатии у людей довольно значительных. Пётр Плетнёв говорил о молодом Крылове: “Ему не было уже чуждо и высшее общество столицы...”
        Спустя годы жизненные дороги Крылова и Клушина после вынужденного отъезда и возвращения из-за границы последнего вновь пересекутся. Об этом мы узнаём из упоминавшихся уже “Записок” С.П.Жихарева, племянника Рахманинова, в той же записи от 9 февраля 1807 года, где он обращается непосредственно к Крылову:
        “Да, кстати о Клушине: скажите, Иван Андреевич, точно ли Клушин был так остёр и умён, как многие утверждают, судя по вашей дружеской с ним связи?” — “Он точно был умён, — сказал с усмешкою Крылов, — и мы с ним были искренними друзьями до тех пор, покамест не пришло ему в голову сочинить оду на пожалование Андреевской ленты графу Кутайсову...” — “А там поссорились?” — “Нет, не поссорились, но я сделал ему некоторые замечания насчёт цели, с какою эта ода была сочинена, и советовал её не печатать из уважения к самому себе. Он обиделся и не мог простить мне моих замечаний до самой своей смерти, случившейся года три назад”.
        Какой логикой руководствовалась Екатерина Великая, сказать трудно, но в 1784 году и она решает прекратить свою журналистскую деятельность. Казалось бы, всего годом ранее она соизволила начать выпускать новый журнал “Собеседник любителей российского слова”, стала членом его редакции, публиковала в нём свои “Были и небылицы” и вдруг решает больше их не продолжать. В качестве финальной точки императрица делает поистине царский жест. Она как классик, уходящий на покой, берётся изложить в виде некоего завещания молодым последователям свой взгляд на “искусство писать”. Именно эти два слова выносит она в заголовок текста за подписью “Екатерина Великая”:
        “Собственное моё имение “Были и Небылицы” отдаю я (имяреку) с тем,
        1)что ему самому, или кому он отдаст, поверит, продаст или заложит, для продолжения оных, не писать шероховато либо с трудом, аки подымая тягости на блоке;
        2)писав, думать недолго и немного, но иначе не потеть над словами;
        3)краткие и ясные выражения предпочитать длинным и кругловатым;
        4)кто писать будет, тому думать по-русски. Всякая вещь имеет своё название;
        5)иностранные слова заменить русскими, а из иностранных языков не занимать слов, ибо наш язык и без того довольно богат;
        6) красноречия не употреблять нигде, разве само собою на конце пера явится;
        7) слова класть ясные и буде можно самотёки;
        8) скуки не вплетать нигде, не иначе же умничаньем безвременным;
        9) весёлое всего лучше; улыбательное же предпочесть плачевным действиям;
        10) за смехом, за умом, за прикрасами не гоняться. (NB: Не запрещается, однако ж, оных употреблять везде тут, аки струи);
        11) ходулей не употреблять, где ноги могут служить, то есть надутых и высокопарных слов не употреблять, где пристойнее, пригожее, приятнее и звучнее обыкновенные будут;
        12) врача, лекаря, аптекаря не употреблять для писания “Былей и небылиц”, дабы не получили врачебного запаха;
        13) проповедей не списывать и нарочно оных не сочинять;
        14) где инде коснётся нравоучения, тут оные смешивать не иначе с приятными оборотами, кои бы отвращали скуку, дабы красавицам острокаблучным не причинить истерических припадков безвременно;
        15) глубокомыслие окутать ясностью, а полномыслие — лёгкостью слога, дабы всем сносным учиниться;
        16) пустомыслие и слабомыслие откинуть вовсе, будь можно;
        17) на всякие мысли смотреть не с одного конца, но с разных сторон, дабы избирать удобно было вид тот, который рассудку приятнее представится;
        18) стихотворческие изображения и воображения не употреблять, дабы не входить в чужие межи;
        19) желается, чтобы сочинитель скрыл своё бытие и везде бы было его сочинение, а его самого не видно было и нигде не чувствовалось, что он тут действует; и для того советуется ему говорить так, чтобы не он говорил, а без того ум его или глупость равно неспособны будут читателям”.

        19 пунктов-советов, ничуть не пустопорожних, и впрямь оказались завещанием. В ноябре 1796 года Екатерины Великой не стало.
        А уже 5 декабря, в день, когда в Петропавловском соборе были захоронены его родители, Пётр III и Екатерина II, взошедший на престол Павел повелел Ивану Владимировичу Лопухину, человеку яркому и неординарному, склонному к философскому мышлению, представителю древнего дворянского рода и виднейшему представителю русского масонства, находившемуся в конце правления Екатерины II на пороге великой опалы, объявить в Сенате “волю его об освобождении всех без изъятия (таковых обнаружилось 87 человек. — А.Р.) заключённых по Тайной экспедиции, кроме повредившихся в уме”.
        Возвращены из ссылки в свои поместья Hиколай Никитич Трубецкой (получил звание сенатора), И.П.Тургенев, отец столь известных в литературе и декабристском движении нескольких братьев Тургеневых (получил должность директора Московского университета), А.Н.Радищев, пробыв в сибирской ссылке шесть лет, должен был поселиться без права выезда, под надзором полиции, в небольшом калужском именьице, селе Немцове, выделенном ему отцом в собственность.
        Когда летом 1790 года в дом благополучного чиновника Радищева внезапно пришли арестовывать хозяина, он спросил, от кого они. “От Шешковского”, — был ответ. Радищев упал в обморок. Одного имени начальника Тайной экспедиции, приводившего всех в трепет, было достаточно для первого революционера. Его судьба оказалась драматичной.
        Буквально все пишущие о Радищеве непременно сообщают, что из сохранившихся писем и завещания, написанных им в первые дни ареста, становится ясно: им владел страх и истерическая паника. Удивляться не приходится — он был психологически сломлен. Шешковский своё дело знал. Несколькими месяцами ранее, в декабре 1790 года, ветеран политического сыска допрашивал автора “Вадима Новгородского” Якова Княжнина. В тексте его трагедии было несколько стихов, в которых увиделся жуткий призрак русского бунта: “Самодержавна власть всё ныне пожирает...”, “Самодержавие, повсюду бед содетель1, / Вредит и самую чистейшу добродетель / И, невозбранные пути открыв страстям, / Даёт свободу быть тиранами царям”. А четырнадцатого января 1791 года драматург впал в жестокую горячку и умер.

<1 Cодетель — создатель, виновник (устар., церковнославянское).>

        Любопытный штрих пребывания ссыльного революционера в Илимске: местный урядник пытался содрать с Радищева взятку. Он полагал, что начальник столичной таможни попал сюда за злоупотребления по финансовым делам.
        Освобождённому Павлом I Радищеву Александр I позволил вернуться в Петербург, издал указ об амнистии, вернул ему дворянство, орден, чин, назначил членом Комиссии по составлению законов. В одном из проектов Александр Николаевич предложил уничтожить крепостное право. Последовала угроза новой ссылки в Сибирь, что стало потрясением для болеющего и морально сломленного писателя. Он счёл, что жизнь нужно оборвать. 12(24) сентября 1802 года Радищев выпил стакан азотной кислоты. Его пытались спасти, но безуспешно. Уезжая от умирающего, медик Виллие, совсем не знавший Радищева, сказал: “Видно, что этот человек был очень несчастлив”.
        Первым в списке амнистированных узников шёл Н.И.Новик’ов, который к тому времени отбыл в Шлиссельбургской крепости четыре с половиной года. Обращает на себя внимание тот факт, что его освобождение для Павла I становится буквально первоочередным делом при вступлении на престол. Невольно вспоминается пушкинская фраза “Бывают странные сближенья...”, взятая из черновых заметок к поэме “Граф Нулин”. Николай I в первый же день своей официальной коронации тоже затребовал доставить к нему опального Пушкина.
        Как и в отношении к Радищеву, Екатерина II “по своему природному милосердию” и Новик’ову отменила смертную казнь, хотя намеревалась подвергнуть его “тягчайшей и нещадной смерти”. Ограничилась приказом запереть его в крепость, откуда он вышел “дряхл, стар, согбен” без разрешения продолжать прежнюю деятельность.
        Большую часть конфискованной собственности ему так и не вернули. 20 лет после заточения он прожил в небольшом подмосковном Авдотьеве. Здесь, в границах своего имения, он обрёл свободу.
        Без преувеличения натура незаурядная, Новик’ов был человеком кипучей практической деятельности. Судите сами: в XVIII веке на русском языке было издано девять тысяч наименований книг. Из них Новик’ов напечатал тысячу. Причём ни одной он не издавал только из коммерческих соображений. Хотя как раз коммерсантом он был, что называется, от Бога.
        В отличие от Радищева, Новик’ов и впрямь не был революционером. Он не предполагал, что польза общества требует борьбы с государством. Его утопический девиз — общественная самодеятельность, идущая не за и не против, а мимо государственной машины. Он был сторонником пламенного энтузиазма местного (муниципального) самоуправления, потому что сам был энтузиастом и большим мечтателем. Надо признать, он хотел превратить Россию в прекрасное царство равенства и братства.
        Будучи просветителем и, конечно же, распространяя нравственность, желал приучить всех и каждого видеть в другом человеке брата. Но с книгоизданием у него получалось лучше. С равенством и братством было несколько сложнее. Опять же, судите сами. Выйдя на свободу, он созвал своих друзей на праздничный обед. Как вспоминал князь П.А.Вяземский, перед обедом Новик’ов обратился к гостям с просьбой позволить посадить за стол крепостного человека, который добровольно с 16-летнего возраста сидел с ним в Шлиссельбургской крепости. Гости без возражений приняли это предложение. А через некоторое время они узнают, что Новик’ов продал своего товарища по несчастью. Друзья спрашивают “просветителя”: правда ли это? Да, отвечает Новик’ов, дела мои расстроились, и мне нужны были деньги. Я продал его за 2000 рублей.
        Николай Иванович почитался позднее либеральными демократами XIX века (да и в советские времена) непримиримым противником крепостничества. Ему и сегодня ставят в заслугу, что он был борцом с крепостным правом.
        Постоянно болея и испытывая крайнюю нужду, Новик’ов умер 31 июля 1818 года.
        Упрятать и Крылова в каземат или отправить в места отдалённые без суда и следствия проблемы для императрицы не составило бы. Не стала. Может, потому, что к бунту, как Радищев, Крылов не призывал. В тесных связях, порочащих его, с тайным масонским орденом, как Новик’ов, он замечен не был.
        Можно сказать, тогда Крылову повезло. Репрессии на него не обрушились. Его не сослали, не посадили в крепость. Его всего лишь лишили возможности заниматься делом, к которому его самобытный ум был предрасположен. Удар на себя принял “Санкт-Петербургский Меркурий”. В апреле 1794 года его подписчики получили вежливое извещение о прекращении журнала: “Год “Меркурия” кончился — и за отлучкою издателей продолжаться не будет. <...> Мы слышали иногда критики и злые толки на наши писания, но никогда не были намерены против них защищаться. Если они справедливы — защищение не поможет, если ложны — то исчезнут сами собою. Слабо то сочинение, которое в самом себе не заключает своего оправдания”.
        “Отлучка” была вынужденной. Официальная версия произошедшего следующая:
        “Около половины сего <1793> года Клушин, по желанию его, уволен в чужие края. Императрица Екатерина Великая пожаловала ему на сие путешествие жалованье на пять лет вперёд, по 300 рублей, всего 1500 рублей, и с тех пор он неизвестно <...> куда уехал, а Крылов также уехал к какому-то помещику в деревню”.
        Сохранилось свидетельство, будто незадолго до “отлучки” коллег по несчастью не кто иной как императрица Екатерина II вызвала издателей и, ходили слухи, сделала им то ли серьёзное внушение, то ли материнское увещевание с предложением отправиться за границу “на учёбу”.
        Перед царской милостью-угрозой Клушин капитулировал. Он получил от Екатерины II деньги на поездку, написал ей благодарственную оду и отбыл за рубеж.
        Крылов тоже покинул столицу. Вопрос “почему?” тут не стоит. Он шёл на встречу с Екатериной II молодым человеком, а вышел от императрицы если и не дряхлым стариком, то совершенно очевидно сильно постаревшим — изнутри. Оставшись один, без друзей, без издательства, без журнала, Крылов бросил всё и уехал из Петербурга на долгие годы. Предложение матушки-царицы оказалось из тех, от которых отказаться было невозможно. Иначе, в лучшем случае, его ждали бы нищета, отчаяние, в худшем — Шлиссельбургская крепость или ссылка по проторённому Радищевым пути.
        Однако царских денег Крылов не взял. Коленопреклонённой одой не разразился и вообще после той памятной встречи с Екатериной II лет десять фактически не выступал в печати. Но русской земли не покинул.