АЛЕКСАНДР РЯЗАНЦЕВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 1 2025

РАССЕЯТЬ ТЬМУ

РАССКАЗЫ


ДРЁМА

Было за полночь, и Беркутов уже клевал носом. Он сидел на боковушке, слушал стук колёс, сдавленный гогот, временами раздававшийся из конца вагона, вздохи и возню засыпающих попутчиков. На складном столике стоял небольшой жёлтый термос с холодным пивом, рядом лежал “Хозяин тайги” Бориса Можаева. Он начал было читать эту книгу, купленную за бесценок в букинистическом магазине на Арбате, но свет приглушили почти сразу, как только поезд тронулся. Беркутова окутал полумрак. Закрыв книгу и отодвинув её в сторону, он налил пиво в крышку термоса и стал смотреть в окно на освещённые фонарями деревья, каменные дома и щебень.
В последние дни Беркутов мало спал — не получалось: ложась в кровать, он пялился то на спящий экран телевизора, то на растворяющийся в темноте потолок, слушал стук сердца. Оно говорило: давай уже, закрывай глаза и засыпай. Но никак не получалось; Беркутов разглядывал тьму и ждал, когда прозвенит будильник и можно будет идти на работу.
Он взял отпуск впервые за два года. Работа — не волк. В префектуре одного московского района, в которой служил Беркутов, такому решению даже обрадовались: не придётся выплачивать дополнительную премию, если сотрудник, не дай Бог, решит уволиться. Дождавшись отпускных, Беркутов купил билеты, высидел рабочую неделю до конца и в пятницу, ненадолго зайдя с коллегами в бар, поехал на Ярославский вокзал.
Поезд мчался сквозь ночь, и за стеклом мелькали редкие огоньки. Беркутов сделал небольшой глоток, расправил плечи, впервые за день почувствовав себя полностью расслабленным, закрыл глаза и стал слушать стук колёс.
Утром пришёл проводник: “Молодой человек, приезжаем в Кинешму через двадцать минут”. Беркутов вяло кивнул. Тело ломило — он не ложился и сидел как есть, в рубашке и джинсах. Даже ботинки не снял. Голова немного кружилась — то ли от голода, то ли от тряски вагона. Но на душе было легко, спокойно — чувство, до того Беркутову непривычное, что он немного испугался.
На вокзале Беркутов позавтракал кофе и жареным пирожком с мясом. Невыспавшаяся продавщица, кряхтя, отсчитывала сдачу. Беркутов вышел на стоянку такси, уже почти пустую. Неторопливо подошёл к пожилому мужичку с седыми висками, в мятой кепке и выцветшей куртке.
— Слышь-ка! — улыбнулся таксист; Беркутов годами не слышал такой фразы. — Докуда тебя?
— До Лугового довезёшь?
— Довезу! Какая улица?
Беркутов назвал. Таксист задумался на пару секунд.
— Знаю такую! — он обрадованно махнул рукой.
— За сколько? — по московской привычке напрягся Беркутов.
Таксист назвал цену. Многовато. Но Беркутов, уставший, согретый солнцем, согласился. Они поехали.
— Знаешь, кто здесь живёт? — спросил таксист, кивая головой на дачные участки за окном.
— Москвичи? — догадался Беркутов.
— Москвичи... — водитель махнул свободной от руля рукой, будто сбрасывая пепел с невидимой сигареты. — Всё здесь скупили под фазенды...
Непонятно было, то ли таксист досадует, то ли констатирует факт.
— Ну да, — вздохнул Беркутов. — Москва — большой город. Летом там тяжело отдыхать. Хочется на природу, вот народ и едет.
— Рыбы у нас сколько! — продолжал таксист. — Раньше вообще не было. Я её ловил, пока дефолт не случился. Теперь вот... А теперь вот, слышь-ка, появилась. Прямо на поверхности плавает.
Беркутов не поверил, но показывать этого не стал. Таксист ещё что-то говорил, то и дело размахивая рукой, но Беркутов его не слушал. Он смотрел в окно. На поле, мимо которого они проезжали, на его золотистые колосья, на аккуратно собранные стога сена. Солнечные лучи скользили по ним, и стога напоминали свежеиспечённые караваи. Вдалеке, за рекой Томна, виднелись фазенды.
— Вам который? — таксист кивнул в сторону нескольких старых деревянных домов, стоявших друг за дружкой.
— Вон тот, около яблони, — Беркутов показал ладонью.
Машина подъехала к дому с заросшим садом и ржавым забором.
— Спасибо, что довезли, — Беркутов расплатился.
— Тебе спасибо, — таксист в ответ протянул кусочек картона. — Меня Вовка зовут. Тут номер. Вот утром тебе ехать — вечером набираешь, скажешь: “Вовка, завтра в восемь еду”. И я в восемь буду — вот тут.
Беркутов взглянул на карточку. На ней красивым, почти элегантным почерком был написан номер таксиста. Скорее всего, жена писала.
Он вежливо поблагодарил водителя и захлопнул дверцу машины. Вовка, помахав рукой на прощание, поехал назад, к вокзалу.
Беркутов задумчиво постоял. Потом достал ключи, с силой открыл начавший ржаветь замок и потянул за дверь калитки. Первое, что увидел, — облупившуюся краску под окном дома. Надо было покрасить, как в детстве. Он подошёл к старой стене и провёл по ней ладонью. На руке остались жёлтые катышки.
Он обвёл глазами сад, в котором раньше росли гладиолусы и розы, посмотрел на теплицу, на треть провалившуюся под землю. Пустая будка почти сгнила. Длинная трава слегка подрагивала, как будто в ней пряталось что-то живое. На секунду Беркутов представил, что там живут змеи, и передёрнул плечами.
Он поднялся по лестнице к двери, вставил ключ в замок, открыл. Вошёл внутрь. Включил свет.
— Привет, мам. Привет, пап, — сказал Беркутов пустому дому.
Вздохнул. Давно он тут не был.
В домике было две комнаты — родительская и его, Беркутова. Небольшая кухня, чердак. Печка... Беркутов внезапно вспомнил, как лежал на ней по утрам, пока отец был в лесу, и читал Жюль Верна.
Отец был лесником, каждое утро он уходил в лес, иногда на несколько дней. Жорка — лайка, жившая в конуре, — смотрела своими голубыми глазами на уходящего отца, как в последний раз, — и всегда ошибалась. До того самого дня, когда отец не вернулся домой. Мама подняла всю деревню, отца искали, но уже на третий день бесплодных поисков всё было понятно: сгинул, пропал в лесу.
В те дни Беркутов не мог сомкнуть глаз. Папе должно было исполниться тридцать пять лет.
Беркутов умылся, нарвал яблок в саду и, пообедав, вышел на крыльцо. Перед ним был лес — густой, зелёный, злой. Беркутов и в детстве его побаивался — родители, если сын отказывался спать, пугали его Дрёмой, которая утаскивает непослушных детей в лес, — а после пропажи отца совсем зарёкся туда ходить.
Когда отец был жив, то он часто брал Беркутова в лес. Они вставали рано, в четыре утра; Беркутов с трудом открывал глаза, ему казалось, что кто-то их сейчас вырвет. С трудом одевшись и позавтракав, он надевал дождевик, сапоги и следовал за отцом. Тот рассказывал Беркутову о деревьях, показывал, какие грибы брать можно, какие — нельзя, водил к роднику. Но Беркутов слушал отца невнимательно: его кусали комары, пот на теле остывал, и становилось очень холодно, а лес бил в лицо своими деталями — тысячами травинок, цветков, ягод и клочков земли. Беркутов пытался увидеть лесное богатство, но с трудом мог различить то, что было под ногами. Иногда он давил сыроежку или даже белый гриб, и тогда отец, доселе сдерживавшийся, начинал ругаться. Беркутов окончательно терялся и остаток пути проводил, представляя себя героем старого романа.
Коротко выдохнув, Беркутов вернулся в избу. Он надел плащ и сапоги, обработал себя средством против комаров, взял палку и — отправился в лес. Пошёл по дороге, здороваясь с соседями, многих из которых не видел десятилетиями, поэтому те пугались, принимая Беркутова за отца. Свернув на нужную тропинку, Беркутов подошёл к небольшому деревянному мостику и, собравшись с духом, перешёл его.
Лес встретил его стрекотом насекомых, треском веток под ногами, небольшими аккуратными дырочками в земле и дикой земляникой. Обливаясь потом, Беркутов шёл по лесу, неторопливо, сбрасывая с себя городскую усталость; он то и дело озирался по сторонам, смотрел под ноги, боясь на что-то наступить, но видел лишь траву, ветки и поганки. Лес дышал покоем, его тишина лишь изредка нарушалась лёгким шелестом листьев. В воздухе витал аромат сосновой смолы, смешанный с запахом влажной земли. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густую листву, играли на поверхности мха, превращая его в славный ковёр. Беркутов остановился, прикрыв глаза, и услышал, как где-то вдали закричала кукушка, будто напоминая о времени, которое здесь, в лесу, текло иначе.
Чем дольше он бродил, тем сильнее его отпускал страх и тем крепче он понимал, что лес — это пир для души и для глаз.
Беркутов заметил корягу только тогда, когда, споткнувшись, рухнул на землю. Он выронил палку, выставил вперёд руки и почувствовал боль в каждом пальце.
Беркутов не мог вздохнуть. Напротив него, свернувшись клубком, лежала змея, задумчивая, холодная. Голова её была слегка приподнята. По бокам расплылись большие жёлтые пятна.
Беркутова сковал холод. Он не мог отвести от гадюки взгляда и даже моргнуть, боясь, что змея набросится на него. Пальцы болели, но Беркутов не мог пошевелиться. Он смотрел на змею.
Раздался громкий треск — сухая ветка упала на землю, а вслед за ней — несколько шишек. Змея резко дёрнулась, испуганно зашипела и быстро уползла в тень, растворяясь в густой траве.
Беркутов, вспомнив знакомое с детства чувство полуяви, медленно поднялся на ноги. Он посмотрел на ветку, шишки. Потом на примятую траву, где отдыхала змея. Перевёл взгляд на небо.
— Спасибо, папа.
Он взял палку и, повернувшись, торопливо пошёл домой.
Вечером, затопив печку, Беркутов налил небольшую рюмку водки, поставил на стол, положил кусочек чёрного хлеба. Перекрестился. Долго сидел, листал семейный альбом. У отца в этом году должен был быть юбилей. Беркутов рассматривал фотографии, вспоминал детство и улыбку отца, пока не почувствовал, что хочет спать.
Он с трудом залез на печку и, укрывшись старым одеялом, закрыл глаза. Сам не понял, как заснул, — прямо как в детстве. Во сне он был с отцом и матерью. Они шли по лесу, и отец рассказывал, как недавно столкнулся с кабаном. Беркутов семенил за отцом, недоверчиво оглядываясь по сторонам, — вдруг нападёт Дрёма. Лес обнимал их тишиной, и Беркутов, вдыхая чистый воздух, смотрел то на маму, то на отца. Слышал их размеренное дыхание, треск веток под ногами, голоса. Свет, пробираясь сквозь листву, мягко освещал путь.
Беркутов был дома.


ЩЕНОК

Любимая музыка без надрыва не бывает. — Он на секунду оглянулся ко мне. — Так что у меня тут джаз. То есть музыка для тех, кто отлюбил!
Евгений Гришковец
“Рубашка”

Я прилетел в Е. глубокой ночью. Город спал, а ветер выл. Тусклый жёлтый свет лился из старых фонарей на заснеженную дорогу. С неба она казалась длинной песчаной змеёй. Голодной.
Заказчик меня угостил. Я спросил стейк и чай из чёрной смородины. Отложил меню и улыбнулся рыжему щенку спаниеля, выглядывавшему из сумки. Выпучив глаза, он с боязливым любопытством рассматривал моё уставшее лицо. Думаю, догадывался, что я его повезу хозяину. Даже хвостом махнул пару раз. Неуверенно.
В кафе играл джаз. Арт Пеппер, “Тin Tin Deo”. Я слушал музыку, слегка зажмурив глаза, жевал неплохо обжаренный стейк и пил остывший чай. Закончив, посмотрел на часы.
Вылет через час.
Пора.
Я поблагодарил за угощение и надел пальто. Взял протянутый заказчиком конверт и убрал его во внутренний карман. Аккуратно поднял сумку с щенком. Ощутил тепло маленькой жизни.
Заказчик меня проводил до паспортного контроля, и мы попрощались, зная, что скоро увидимся вновь.
Минут двадцать спустя я остановился у нужного выхода на посадку. Передо мной стоял парень в голубой куртке. Он слушал музыку через белые наушники-капельки.
Я опустил сумку на пол и шумно выдохнул. Клонило в сон. Казалось, что мир разделился на две кривые части, и меня бросает из шума цифр и городов в духоту кромешной ночи.
Я опустился на корточки и проверил, как себя чувствует щенок. Он растерянно глядел на меня.
— Расслабься, малыш, — я потянул за молнию и просунул два пальца. — Я тебя в обиду не дам.
Щенок неуверенно лизнул мой палец. Я почесал его за ухом. Снова потянул за молнию и поднялся. В коленях неприятно хрустнуло.
И тут я увидел незнакомку. Она стояла шагах в десяти от меня. Скучала. Одета в тёмное пальто цвета июньской ночи. На плечах — кожаный рюкзачок.
Я посмотрел на неё внимательней.
Невысокая, стильная, приятная. Короткие светлые волосы говорили о строптивости, а умное лицо — о начитанности.
Она что-то почувствовала и развернулась ко мне. Я тут же отвёл взгляд.
Она это заметила. Стала изучать моё лицо, как будто прикидывая, стоит ли овчинка выделки.
Мне было неуютно. Но не переставал глазеть. Слегка отворачивался, ждал, когда она отведёт от меня взгляд, чтобы вновь ею полюбоваться.
Вскоре подошёл поближе. Поравнялся с ней. И всё не открывал рта. Один раз, правда, приподнял сумку и что-то негромко сказал щенку. Незнакомка неуверенно на меня взглянула, думая, что я говорю с ней. Потом поняла, что это не так, и отвернулась.
Началась посадка. Парень в голубой куртке прошёл первым, затем незнакомка, а я засеменил следом за ними. Внезапно захотелось подойти к ней и сказать что-нибудь приятное. Но пересилил себя, понимая, что уже поздно, а мне страшно хочется спать.
— Ваш посадочный талон, пожалуйста, — старшая стюардесса, несмотря на глубокую ночь, не забыла выполнить инструкцию. На щенка даже не взглянула.
Я остановился.
— Извините, но у меня заняты руки. Талон лежит в кармане.
— Покажите его, пожалуйста. И будьте добры, отойдите в сторону, чтобы не мешать другим пройти.
Я раздражённо выдохнул.
— Не понимаю, зачем? Сколько по миру летаю, только в России у меня требуют талоны!
Но я уже отошёл в сторонку. Сжал две сумки в правой руке. Левой похлопал по карманам в поисках отрывного корешка.
— Сожалею, но у нас повышенные меры безопасности. Потому мы просим пассажиров дополнительно показывать свои посадочные талоны.
— И это, по-вашему, спасёт нас от беды? Что за чушь? — я показал ей помятый корешок и стал протискиваться к своему сиденью, втайне надеясь, что незнакомка будет моей соседкой.
Но вместо неё я увидел пожилую даму, неторопливо читавшую “Убийства по алфавиту” Агаты Кристи.
Я сел у окошка, аккуратно положил сумку с щенком у своих ног. Расстегнул пуговицы пальто. Оглянулся.
Незнакомка сидела рядах в пяти позади меня. Справа от неё расположился парень в голубой куртке. Он ей что-то рассказывал, а та рассеянно слушала.
Меня не заметила.
Сиденье слева пустовало. Я отвернулся, решив подождать.
Пассажиры заполняли самолёт. Краешком глаза я поглядывал, не сел ли кто ещё рядом с ней.
Никто не садился.
Тогда я вызвал стюардессу и спросил, могу ли пересесть.
— Конечно, можете, — она через силу улыбнулась. — Услуга платная.
Я выпучил глаза, словно спаниель, улёгшийся у меня под ногами.
— Вы что, серьёзно?!
— Да, конечно. Таковы правила нашей авиакомпании.
Я взял себя в руки.
— Сколько это будет стоить?
Она назвала цену, и я потерял все остатки спокойствия. Я только заканчивал говорить, что обо всём этом думаю, когда вдалеке раздался звоночек, и стюардесса, извинившись, скрылась.
Дама, читавшая роман, перевернула страницу.
Я хрустнул костяшками пальцев. Гнев по капельке вытекал из сердца, и я уже мог спокойно дышать. Оглянулся, чтобы вновь посмотреть на незнакомку. Она сидела, закрыв глаза. Я решил последовать её примеру.
Я уже видел сон, когда самолёт взлетел. Мне снилось, что я сижу на скамейке в небольшом парке. Держу в руках красный цветок, выросший прямо из моего сердца. Вижу, как ко мне подходит невысокая девушка, похожая на мопса. Смутно припоминаю, что знал её когда-то. Она садится рядом со мной, улыбается, что-то говорит. Я ей отвечаю. Потом хочу обнять. Её улыбка становится хищной, а шутки — язвительными. Она мнёт мой цветок и срывает лепесток за лепестком. Потом уходит, а рядом садится другая, рыжая и вся в веснушках. Тычет в меня пальцем, смеясь, потом срывает несколько лепестков и убегает. Приходит третья, и от её вида у меня дрожит сердце.
У неё грустные глаза и холодные пальцы. Она сжимает мой цветок и вырывает его с корнем. Потом неспешно поднимается и уходит, покачивая бёдрами.
Я не могу оторвать от неё глаз.
Но вот дама с холодными пальцами скрывается, и вдалеке я вижу незнакомку. Чувствую, как в сердце растёт новый цветок.
Самолёт тряхнуло, и я испуганно открыл глаза. Мы ещё были в воздухе, но я понял, что скоро пойдём на посадку.
Проверил, как там щенок. Он свернулся калачиком и мирно посапывал. Я не стал его беспокоить. Снова закрыл глаза. Тело наконец-то расслабилось. Сердце билось ровно. По жилам текла кровь, и я чувствовал, какая она горячая.
Через полчаса мы приземлились. Включился свет, зазвякали ремни. Я подождал, когда уйдёт дама, читавшая Агату Кристи, нагнулся, взял сумку со щенком и положил её на освободившееся сиденье, затем встал и надел пальто. Прежде чем застегнуть пуговицы, просунул руку в карман и нащупал конверт. Потом, выдохнув, обернулся и вновь увидел незнакомку.
Она стояла передо мной и смотрела прямо в глаза, сонно улыбаясь. Всё уже поняла. Я тоже. Как только увидел её у выхода на посадку.
Можно её проводить до дома. И сводить позавтракать. Деньги есть, они лежат в конверте. Надо только открыть рот и что-нибудь сказать.
Но я, пересилив себя, промолчал. Моя работа не окончена. Я должен отдать щенка хозяину, он меня ждёт в аэропорту. А на следующий день вернуться в Е. за новым заказом. Мне заплатили вперёд.
Сжав зубы, я взял сумку со щенком и в последний раз взглянул на девушку. Потом развернулся и пошёл к выходу, чуть приподняв ношу и негромко подбодрив рыжего малыша.
Нас ждал хозяин.


КАРТИНА ИВАНОВА

1

Февраль. Зимнее воскресное утро. Виктор Иванов, студент географического факультета, пишет курсовую. Справа от его ноутбука стоит чашка с остывшим чаем, слева — учебник по экономической географии. Он то и дело открывает книгу и, скучая, листает страницы, пытаясь найти нужные цифры. Стол Виктора завален бутербродами из тетрадей, блокнотов, проводов и ручек с карандашами. Среди залежей виднеется дорогущий Parker, который родители подарили Виктору на Новый год.
Праздники закончились.
Виктор вздыхает и, закрыв вкладку на ноутбуке, берёт в руку чашку. Не спеша делает глоток. Смотрит в окно. На улице солнечно, приятно, не очень холодно; снега пока ещё много. Скоро март, и вместе со снегом под лучами восходящего весеннего солнца растает зима. Впрочем, пальто всё равно придётся до мая носить.
Хочется всё бросить и пойти гулять по Чистым прудам, но Виктор знает: надо работать. Надо. Он только начал курсовую.
Виктор сидит ещё минут десять, вяло переводя взгляд с окна на экран. Снова вздохнув, берёт чашку и идёт на кухню.
Нужно настроиться на рабочий лад.
На кухне сидит мама. Она тоже за компьютером, читает статью по борьбе с короедами. Заварив свежий чай, Виктор садится за кухонный стол и начинает жевать шоколадную конфету.
— Не хочешь сегодня на выставку сходить? — вдруг спрашивает мама.
— Какую? — рот Виктора полон шоколада.
— В Третьяковку. На Иванова.
Иванов... Знакомый художник. Виктор пытается вспомнить, что тот писал. В голову приходят туники, выжженная земля и кто-то бородатый.
— Я не могу. Надо заниматься, курсовую писать.
— Ты всё напишешь, — мама смотрит на него, слегка улыбаясь. — Сходи, отдохни. Кристину позови. А то сидишь за ноутом, как сыч.
“Да уж, мам, это у нас семейное”, — беззлобно думает Виктор.
— Только не забудь взять с собой кисточку, — добавляет мама. — У нас лежит где-то. Ты её с детства в руки не брал.
— Зачем? — не понимает Виктор.
— Ты можешь нарисовать что-нибудь, — говорит мама. — Взгляни.
Виктор подходит к компьютеру и, слегка нагнувшись, читает небольшую заметку.
“31 января в Третьяковской галерее каждый желающий может посетить выставку А.А.Иванова и принять участие в перформансе над картиной “Явление Христа народу”: посетители могут самостоятельно исправить все увиденные ими недостатки в картине; донести до нас своё мнение, помочь искусству прошлых веков стать частью современности...”
Виктор достаёт из кармана смартфон и пишет Кристине сообщение.
Он едва может вспомнить, как выглядит картина.

2

Виктор спускается в метро. Кисточку он не нашёл, но особо не переживает — в музее одна да найдётся. Народу много; покачиваясь в старом вагоне, Виктор рассеянно рассматривает лица попутчиков. Рыжий парень в косухе и девушка с серьгой в носу и футболке с надписью Septicflesh прислонились к стене вагона и целуются, не обращая ни на кого внимания. Старичок в розовом свитере, листающий пожелтевшие страницы “Золотого храма” Юкио Мисимы, с удовольствием за ними наблюдает. Дельцы в гавайских рубашках курят прямо в вагоне и открыто ругают врачей.
Уже несколько лет Виктор привыкал жить в мире, где личное мнение обретало юридическую силу и становилось главным правом человека. Теперь можно было делать многое, например, перекрашивать стены в офисе. Виктор каждый день слышал жалобы отца на коллегу, который вчера красил стены в красный, сегодня — в чёрный, а завтра, наверное, покрасит в малиновый. После этого они садились смотреть телевизор. Отец, не стесняясь сына, открывал пиво и с наслаждением слушал, как ведущий программы новостей, раньше всегда такой прилизанный, сдержанный и даже немного чопорный, в прямом эфире пьёт водку, объясняя это тем, что простудился и надо лечиться, и поёт казацкие песни.
Виктор выходит на “Третьяковской”. Видит Кристину, студентку юридического факультета. Она стоит в центре зала и смотрит смешные короткие видео в социальных сетях. Он немного любуется её овальным лицом с благородными чертами, прямым носиком и милым ртом, всегда готовым превратиться в улыбку. Карие глаза полны веселья и беззаботности. Они добрые.
Виктор подходит к девушке и обнимает её. Кристина удивлённо приподнимает брови, затем радостно смотрит на Виктора. Неуверенно улыбается. Кажется, она не сильно рада, что идёт с Виктором в музей, но пытается это скрыть.
— Не переживай, — Виктор проводит рукой по её волосам и слегка целует в губы. — Будет весело, вот увидишь.
Они берутся за руки и идут к эскалатору.

3

У ворот порядочная очередь. В землю воткнут железный столб, на котором висит большая красная табличка с надписью “Нет билетов”. Пожилой мужчина в кепке и кожаном плаще вяло настаивает на том, что дирекция музея нарушает его права, и их всех надо отдать под суд.
Для студентов проход бесплатный. Виктор и Кристина показывают свои студенческие билеты и спускаются в музей.
“Явление Христа народу” перенесли в отдельный тёмный зал. У дверей никого нет. Кристина, пытаясь себя развеселить, улыбается и, поманив Виктора пальцем, забегает в зал.
Виктор, вздохнув, идёт за ней. Он входит внутрь, и его встречает тьма.
Он мотает головой. Потом делает шаг, и в центре зала зажигаются два фонаря. Между ними висит картина Иванова. Перед картиной — парта, на которой лежат несколько листов бумаги, коробки с цветными и простыми карандашами, тюбики из-под краски и небольшие кувшинчики со стоящими внутри них кисточками всевозможных размеров. Многие из этих кисточек уже лежат на обляпанном краской парте; пол усеян клочьями рваной бумаги.
Виктор сразу вспоминает картину. Точно, он впервые её увидел в учебнике по истории. Вспоминает полуголых людей, их яркие одежды, высокое дерево и крупную фигуру Иоанна Крестителя. Видит Иисуса Христа, неспешно бредущего к толпе, его ало-синее одеяние, доброе лицо и чистый, успокаивающий взгляд.
Только в учебнике была копия. А здесь — оригинал.
Картина полна жутких разноцветных пятен, оставленных неумелыми руками посетителей. Резкие, незаконченные штрихи пересекают полуголые тела. Один посетитель непонятно зачем провёл две толстые синие линии, рассекающие картину на две части. Краска, не успев высохнуть, течёт вниз, окрашивая в синий цвет лица бедолаг, их одежду и землю под ногами. Жёлтая корона на голове Иоанна Крестителя, чёрные солнцезащитные очки на лице старика, выходящего на берег, мобильные номера электриков и проституток, рекламные лозунги, матерщина, случайные брызги краски, пририсованные усы и бороды под лицами собравшихся у воды, — Виктор не верит тому, что видит. И чувствует вину за то, чего не совершал.
— Пойдём, нарисуем что-нибудь? — спрашивает Кристина.
Виктор качает головой.
— Что-то не хочется. А ты... ты что, пойдёшь?
— Конечно! Ради этого ведь и пришли. Пойдём.
Она делает пару шагов к картине, но Виктор её останавливает.
— Нет. Пойдём отсюда.
Кристина озадаченно смотрит на него.
— Почему? Ты ж хотел пойти, мы...
— Это... Нельзя так, — Виктор разворачивается и уходит из тёмного зала. Фонари, висевшие над ним, гаснут.
Из музея они выходят молча.
Виктор бросает взгляды на стоящих в очереди людей. Видит их лица. Нетерпение. Лёгкую раздражённость. И заинтересованность.
“Ведь каждый из них что-то нарисует на этой картине, — думает Виктор. — А ведь ещё только утро. Что же будет вечером...”
Они проходят мимо книжного магазина. Кристина хочет зайти внутрь. Это её первые слова за последние полчаса. Ей нужна какая-то книга по налоговому праву. Они заходят в магазин.
Пройдя мимо сигнализации, Кристина сразу же направляется в отдел юриспруденции. Оставшись один, Виктор некоторое время стоит на месте, лениво рассматривая дорогие книжные новинки с чьими-то исправлениями и заметками чуть ли не на каждой странице, потом заглядывает в географический отдел — и ничего не находит.
“Зачем нам теперь все эти книги? Они потеряли ценность. Я теперь могу взять в руки книгу и вычеркнуть из неё всё, что захочу. И с точки зрения закона буду прав. Какой же тогда смысл в книгах? Какой смысл в моей курсовой, если я могу писать любой бред, который мне придёт в голову, но в который я буду искренне верить, считая его правильным? Я могу написать, что Эль-Ниньо происходит из-за наличия гейзеров в Антарктиде, хотя никаких гейзеров там нет, и они никак не могут быть связаны с Эль-Ниньо. И тем не менее буду прав. Моё же мнение”.
Кто-то закрывает ему глаза. Виктор слышит:
— Ну что, попался, милый друг?
Он открывает глаза. Перед ним Кристина. Она протягивает ему бумажный пакет.
— У тебя скоро день рождения. Меня, к сожалению, не будет: нас отправляют в Питер на обсуждение новых правок в закон об авторском праве. Но я скоро приеду, и отпразднуем вместе!
Виктор неловко улыбается. Ему стыдно, что он привёл Кристину в музей. Он берёт в руки пакет и хочет посмотреть, что внутри, но Кристина его останавливает:
— Нет! Ты посмотришь в день рождения. Пообещай.
Виктор тихонько вздыхает и обещает.
4

14 февраля Виктору исполнилось двадцать лет. Он сдержал слово: вечером, вернувшись из университета и отпраздновав юбилей с родителями, достал из выдвижного ящика подарок Кристины. Долго смотрел на него, чувствуя, как внутри борются предвкушение с опасением, что подарок ему не понравится. Пока ждал, выпил две чашки чая. Наконец, решившись, разорвал пакет.
Там лежали альбом, тюбики с масляной краской, коробка с карандашами и набор кисточек из конского волоса. Рядом — открытка из Третьяковки с репродукцией “Явления Христа Народу”. Прямо как из учебника.
Виктор посмотрел из окна на церковь, вспомнил лицо Кристины, такое доброе, такое светлое, и почувствовал, как в груди зарождается тепло, желание что-то создать, сделать что-то хорошее. Желание, которое в последний раз он чувствовал ребёнком.
Виктор посидел некоторое время в задумчивости. Потом, расчистив бардак на столе, прислонил репродукцию к толстому учебнику по экономической географии. Открыл альбом. Взял карандаш.
И начал работать.