ОЧЕРК И ПУБЛИЦИСТИКА
АЛЕКСАНДР ВАСЬКИН
МОСКВА НА ПЕРЕЛОМЕ ЭПОХ
От “образцового коммунистического города”
к столице независимой России
(отрывок из книги “Повседневная жизнь Москвы в 1990-е годы”)
В 1991 году композитор Георгий Васильевич Свиридов, проживший в Москве большую часть жизни, анализируя в своем дневнике происходящие в стране политические перемены, расценивал их как трагедию вселенского масштаба: “Для того чтобы завоевать Россию окончательно, надо ещё многих из нас просто перебить, как собак, к чему, как видно, идёт дело. Но для этого требуется время, которое у них есть, кажется, в избытке. Буш, однако, торопит закруглиться к Новому году, чтобы успеть ещё обеспечить победу на новых президентских выборах. Миром владеют мировые разбойники, уничтожающие целые народы. И большие народы, целые православные, инорелигиозные государства. Гигантская мировая мистификация. Старшие поколения обрекаются на нищету и быструю гибель, молодым приготовлена рабская участь”. Дневник Свиридова — интереснейший исторический документ, благодаря которому мы можем посмотреть на события более чем тридцатилетней давности глазами не политика, а большого художника.
В 1991 году в России (тогда ещё РСФСР) появился свой президент (как и в большинстве стран мира). Это заимствованное слово заменило довольно громоздкое и трудно переводимое на другие языки “многоэтажное” обозначение — председатель Президиума Верховного Совета РСФСР. По-новому стали называть и руководителя Москвы — мэром, ставшим в итоге единовластным правителем столицы. Такой полноты власти не было даже у советских чиновников. Ибо до 1991 года фактическим главой города был первый секретарь Горкома КПСС, а юридическим — председатель Мосгорисполкома. С введением новой должности все рычаги власти довольно быстро сосредоточились в кабинете одного человека, располагавшемся в доме 13 на Тверской улице, прежде известном как дом Моссовета, а ещё ранее — резиденции московских генерал-губернаторов. Но поскольку власти было много, то ей вскоре понадобилось и ещё одно здание — бывшего Совета экономической взаимопомощи на Новом Арбате (дом 36), напоминающее большую раскрытую книгу.
Примечательно, что многолетняя история Москвы хранит немало и других названий этой высокой должности — городской голова, градоначальник, губернатор. Но по какой-то причине свой выбор учредители новой должности остановили именно на французском слове из трёх букв — мэр. Из Европы перекочевали в нашу речь слова префект и префектура, поначалу призванные заменить собою привычные райком и райисполком.
Первым мэром Москвы стал Гавриил Попов, избранный на эту должность в 1991 году. Родился он в Москве в 1936 году, в простой советской семье. В 1959 году, окончив с отличием экономический факультет Московского государственного университета, он там же и остался на преподавательской работе. Основной специализацией научной деятельности Попова стала экономическая теория. Доктор экономических наук, профессор, в 1988–1990-х годах он работал и главным редактором научного журнала “Вопросы экономики”. В 1989-м был избран народным депутатом СССР, отстаивая необходимость коренного реформирования советского общества, Попов стал одним из сопредседателей оппозиционной Межрегиональной депутатской группы.
В 1990 году, войдя в блок “Демократическая Россия”, Попов был избран депутатом Московского совета — так назывался в то время городской парламент. В апреле того же года Попов стал председателем Моссовета, из кресла которого уже в июне 1991 года он пересел в кресло мэра столицы, победив на первых демократических выборах за всю историю Первопрестольной. Георгий Свиридов иронизировал и по поводу названия новой должности, и того, кто её занял: “Мэр Москвы”. Платон Дымба из чеховской “Свадьбы”. “Иностранец греческого звания по кондитерской части”1, — читаем мы в его заметках.
А шуму и надежд в связи с избранием мэра было много. Казалось, что вот-вот и теоретические выкладки советских экономистов с успехом воплотятся на практике, приведя к подлинному изобилию в магазинах и квартирах граждан. Если кто подзабыл, то я напомню, что конец перестройки (и всего Советского Союза) ознаменовался жутким дефицитом всего и вся. Очереди стояли в московских булочных даже за хлебом. Люди дрались за право купить масло, молоко, колбасу, причём не важно какую — лишь бы была. Приобрести за свои же деньги хоть какие-нибудь продукты не помогали и ветеранские льготы — их обладателей не подпускали даже к прилавку, у которого занимали оборону активные представители из “очереди”. Пропали даже пустые бутылки. Водку продавали только при условии обмена на пустую бутылку.
Москвичка Елена Пискарёва вспоминает: “Я 1968 года рождения. Институт окончила в 1991 году. Помню, как я купила последнюю в своей жизни венгерскую курицу, как стояли в очереди и покупали по 60 яиц — хорошо, что тогда зима была и “добычу” хранили между окнами. Очереди были за всем: за продуктами, обувью, одеждой. Наши ребята, общежитские, помогали в обувном держать очередь, чтобы народ не лез. Директор выдал каждому по флакону французской туалетной воды. Она долго стояла у меня в шкафу, пока окончательно не выветрилась...”2
Предчувствие катастрофы, к которой неуклонно скатывалась страна, ощущалось и наверху. 18 апреля 1990 года Виталий Воротников (глава Российской Федерации в 1988–1990 годах) отмечает в дневнике подробности заседания в Кремле: “Экономическая и политическая ситуация требует решений! Разлад потребительского рынка налицо. Замкнутость (визитки, талоны, срыв договоров). Политическая ситуация? Нарастает центробежная сила. Внешнего врага нет, идеологической общности тоже нет. Что объединяет? Лишь экономические связи, то есть надо разработать экономический механизм объединения республик”3. Куда там...
Приход Гавриила Попова в московскую власть, в Моссовет весной 1990 года совпал с началом острой фазы экономического кризиса. Прежде всего, это отразилось на торговле. В мае 1990 года в столице проходила сессия Верховного Совета СССР, на которой обсуждалась уже давно назревшая необходимость перехода к “регулируемой рыночной экономике”. Это выражение часто встречалось в ту пору в газетах. Считалось, что не дикий капитализм, а наш, особенный рыночный социализм способен без особых потерь помочь преодолеть сложившуюся ситуацию. Кто-то предлагал перейти на рыночные рельсы за 500 дней, другие ещё быстрее.
Заседания Верховного Совета СССР транслировались тогда в прямом эфире с утра и до вечера. И по радио тоже. Народу это было ещё интересно. На работе все пересказывали друг другу, что сказал тот или иной депутат: “Смотри-ка, какой смелый!” Телевидение тогда создавало новых героев, которые хорошо и много говорили, а вскоре и немедля пошли во власть. 24 мая 1990 года председатель Совета министров СССР Николай Рыжков в прямом телеэфире доложил депутатам, что среди предстоящих экономических мер предусмотрено и повышение цен на продукты уже с 1 июля текущего года, в том числе на хлеб. И хотя б’ольшая часть граждан находилась в этот час на работе, реакция телезрителей и радиослушателей оказалась молниеносной:
“Как всё резко переменилось. Я не хочу перечитать написанное. Потому что началась какая-то новая фаза. Такого, как сейчас, ещё не было на моей памяти. 24.V. был доклад Рыжкова, — как будто нарочный сигнал к открытию паники: молниеносно и по всей стране из магазинов вынесли всё, кто сколько унёс. Много унести не успели, не дали: спрятали за прилавок. И 25.V. явился приказ, — в Новосибирске о лимите продуктов “по заказу”, в Москве — о “визитках” ... Паники бывали уже не раз. Правда, чтоб вот такая сразу бескормица — это уж слишком, но само по себе это одна сторона только. Другая — это паралич власти, её ни к чему не способность. Вот когда всё уходит в гудок, в слова, словопрения, в законы, которых никто и не думает выполнять”4, — записала в дневнике профессор-лингвист Майя Черемисина. Хорошо, хоть пустые прилавки не унесли...
Набег москвичей (и жителей окрестных областей) на магазины позволил многим из них запастись макаронами, мукой и солью до конца года (жаль, не всё удалось съесть — жучки и прочая живность испортили всё это ещё раньше). Зато за несколько майских дней московская торговая сеть реализовала месячные запасы основных продуктов питания. Ещё десять лет назад, при первом секретаре МГК КПСС Викторе Гришине за подобное перевыполнение плана можно было получить переходящее красное знамя и значок “Отличник советской торговли”. Но теперь знамёна и ордена были уже не нужны — людей ими не накормишь. А посему Моссовет решил продавать продукты только по паспорту с московской пропиской. Его примеру вскоре последовали и соседние области.
И куда только всё подевалось, — размышляли москвичи, ещё недавно проживавшие в “образцовом коммунистическом городе”, снабжавшемся по первой категории. Да, в брежневской столице были очереди, но и продукты ведь тоже были. Другое дело, что в окружающих Москву областях с продовольствием было туго, потому и отправлялись оттуда так называемые колбасные электрички. Ещё анекдот такой ходил: “Большая, зелёная, пахнет колбасой. Что это? Поезд “Москва — Кострома”!”
Именно при Гаврииле Попове осенью 1990 года (ещё в бытность его председателем Моссовета) были введены так называемые карточки москвича — размером с автобусный проездной, чтобы их было удобно постоянно носить в кармане, при себе. Ещё в начале сентября 1990 года на всех московских подъездах появились стандартные объявления с просьбой сдать в ЖЭК фотографии размером три на четыре сантиметра для оформления покупательских карточек. Их выпускали на Гознаке. На синем фоне справа стояло название “Визитная карточка покупателя”, напечатанное жирными буквами. Внизу стояли имя, фамилия и отчество владельца. Слева — фотография, заверенная печатью ЖЭКа, где эти карточки и выдавали согласно прописке. Именно это и было главным условием отоваривания в магазинах — только жителям Москвы! Карточки выдавали гражданам, достигшим четырнадцатилетнего возраста. А как же маленькие дети — цветы жизни? О них тоже не забыли, записывая их имена на обратной стороне. Это было удобно: чтобы не таскать сына и дочь с собой по магазинам, можно было отовариться сразу на троих.
На одну карточку москвича были установлены нормативы продуктов — килограмм сахарного песка, муки, макаронных изделий, литр подсолнечного масла, литр молока, полкило сливочного масла, килограмм мяса и т.д. Можно было отовариваться так хоть каждый день. Разве плохо? Но проблема была в другом: сначала нужно было найти этот самый сахар, затем отстоять очередь, чтобы досталось. Наконец, купить. Но это удавалось далеко не всем. Так как днём народ работал, добычу продуктов откладывали на вечер, самый час пик. Потому соображать приходилось быстро. Идешь, например, по улице, мимо “Хозяйственного”. Видишь, народ стоит. Значит, дают порошок “Нежность” или туалетное мыло. Занимаешь очередь. Как только кто-то за тобой встаёт, предупреждаешь, что “сейчас отойду на минуту” и бежишь звонить домой из автомата по “двушке”: кто дома, все сюда! И непременно со своими карточками. А если у кого-то в семье имелись неработающие пенсионеры, это было подлинным спасением — они могли стоять в очередях и днём.
Сначала с карточками москвича было строго, но затем разрешили предъявлять и карточки других членов семьи. И тогда продукты стали кончаться ещё быстрее. Если раньше один покупатель уносил в сумке кило сахара, то теперь и два, и три, и четыре, в зависимости от количества имеющихся при себе карточек. Само собой, что потеря карточки была сродни настоящей беде. С голоду, конечно, не умирали, но потерявший карточку член семьи чувствовал себя почти изменником родины. Трудно приходилось курильщикам — отдельно талоны были введены на сигареты. По талонам продавали и “стратегический продукт” — водку, сигареты, а также промышленные товары.
Карточки лимитировали и продажу “товаров народного потребления”, а также одежды. Жительница Зеленограда Ирина Горячева вспоминает: “Я как раз тогда первого ребёнка родила. Прихожу в “Детский мир” — тот, что на Центральном проспекте, он тогда назывался “Юность”. Детское мыло — только по этой визитке. Из одежды — что-то по визитке, что-то всем. Помню, в 1992-м покупала для сына двух лет шортики, футболочки, трусики — для них визитная карточка была не нужна. Но детские колготки самых маленьких размеров — только по визитке! Потом зашла в отдел курток просто прицениться. Ко мне подходит женщина с просьбой помочь в покупке пальто на девочку, потому что на её покупку была нужна эта визитная карточка покупателя, а она из области. Я ей помогла. Продавец на кассе, несомненно, поняла в чём дело. Она мне пробила вещи, которые я выбрала для сына — я оплатила, а потом отдельным чеком пальто по визитной карточке — отдельная оплата, хотя мы с той женщиной пытались изобразить знакомых”5.
Когда-то при царе Алексее Михайловиче в 1648 году в Москве вспыхнул Соляной бунт, а в 1662-м и Медный, что дало право называть эту эпоху “бунташным” веком. В лихие девяностые давние потомки тех бунтарей словно вспомнили о своих предках. Бунташное время возвращалось. В Москве и по всей стране прокатились табачные и водочные бунты, — когда стихийная толпа перекрывала движение на проезжей части на несколько часов, и даже милиция не могла унять это проявление демократии. Один из москвичей записал в конце лета 1990 года: “Табачный бунт. Остановилось движение на Волгоградском проспекте. Шёл под дождём. Автобусы не ходят. Какая-то тётка ругала “бунтовщиков”. Кто-то защищал. “Стена Цоя” вся исписана в два слоя. Кое-где надписи на высоте около трёх метров. Сигарет уже нет”6.
Оказалось, что б’ольшая часть табачных фабрик СССР закрылась на ремонт — почти одновременно. В табачных киосках — а именно это было основной формой продажи сигарет — кончился даже Белый мор (папиросы такие были — “Беломор”). Зато у спекулянтов имелся полный ассортимент, правда, по десятикратной и более цене.
К концу года власти стали пугать москвичей угрозой голода, призывая помочь колхозам и совхозам в уборке урожая. Будто вернулись в застойные времена, когда сотрудники многочисленных научно-исследовательских институтов собирали на полях Подмосковья картофель, свёклу и морковку. Тем не менее, голод не тётка, и некоторые предприятия, на которых ещё остались сознательные граждане, отправили своих сотрудников в помощь работникам сельского хозяйства. Впрочем, почему — только им: в том числе и себе! В дальнейшем для многих москвичей пресловутые “шесть соток” превратятся в основной источник пропитания.
Однако следующий, 1991 год оказался для москвичей ещё более тяжёлым. Только люди пришли в себя после беготни за продуктами к праздничному столу, доели оставшиеся после Нового года салаты и колбасу, вышли на работу третьего числа (а не восьмого, как сегодня!), тут им и преподнесли “подарочек”. Это случилось на следующий день после так называемой ленинской даты (в СССР день смерти Ленина 21 января 1924 года ежегодно отмечался с особой печалью и скорбным вечером в Большом театре). 22 января 1991 года по Центральному телевидению советским гражданам объявили о денежной реформе. И кому только в голову пришло выбрать именно это число! Как уже и случалось в подобных случаях (а это была уже третья послевоенная подобная реформа), слухи о предстоящем обмене денег возникли задолго до его проведения. И потому всё развивалось по известному сценарию: руководство страны долго заверяло народ, что никакого обмена денег не будет. Именно так и говорил сменивший Николая Рыжкова на посту главы советского правительства Валентин Павлов. Ему даже должность придумали новую — премьер-министр. Можно подумать, что от этого курс рубля сильно вырос. Но народ в заклинания премьера не верил. И это тоже было естественно.
Ровно в 21 час в главной информационной программе “Время” людям объявили подробности реформы: из оборота изымаются денежные знаки — банкноты номиналом 50 (“желтенькая”) и 100 (“зелёненькая”) рублей. Теперь эти деньги объявлялись “старыми”, их следовало обменять на “новые” образца 1991 года. На обмен давалось три дня с 23-го и по 25 января. Но все имеющиеся у народа под матрасами деньги обменять было нельзя — только 1000 рублей на человека и не больше. У кого больше — тем следовало обращаться в специальные “обменные” комиссии, которые должны были решать судьбу столь крупных сбережений.
“Позаботились” и о тех, кто копил деньги “на книжке”, то есть в Сберегательном банке СССР (единственном тогда финансовом учреждении, работавшем с накоплениями населения). Каждому вкладчику снять с безналичного счёта можно было не более 500 рублей ежемесячно, — если, конечно, они у него имелись. Для особо умных, открывших вклады в нескольких сберкассах, в их паспортах делали отметки на последней странице: сколько и когда снято. В общем, всё для блага человека.
И всё же, несмотря на обсуждавшиеся в советской печати перспективы реформы и подозрения относительно её неизбежности, для подавляющей части населения обмен денег сыграл роль “снега на голову”. Хотя зимой это вряд ли можно считать неожиданностью. Не знали и точной даты объявления реформы, хотя на московской фабрике Гознака тираж “новых” денег уже был отпечатан и ждал своего распространения (они не слишком кардинально отличались от прежних, разве что отсутствием надписей на языках союзных республик. Позже появились и новые монеты образца 1991 года). Секретом это было даже для заместителей премьер-министра (и его жены), который рассказал им обо всём часа за полтора до программы “Время”.
Даже дикторы Центрального телевидения и радио, узнавшие о реформе раньше остальных — во время подготовки к прямому эфиру, не успели бы разменять деньги. Ибо сберкассы закрылись ещё в 20.00, то есть за час до начала передачи. Не работали уже и магазины, где можно было бы потратить имевшиеся на руках крупные “кюпюры”. Ни “Продукты”, ни “Свет”, ни даже “Обувь”. Да и что там можно купить? Всё было закрыто, кроме дежурных булочных. Но и в них было шаром покати. Что делать? Разве что поехать в круглосуточные рестораны московских аэропортов — наесться напоследок.
Однако наиболее изобретательные москвичи всё же нашли выход, для чего кинулись в железнодорожные кассы, купив билеты не важно куда и получив таким образом сдачу на свою сотню (билеты потом можно было сдать). Другие отправились на Центральный телеграф, чтобы перевести денежный перевод себе же и родным. В общем, кто во что горазд. И так было по всей стране. Ближайшие три дня город не работал — зато с ног сбились работники сберкасс, куда и выстроились очереди. Да что Москва — весь Советский Союз был озабочен исключительно одной целью. Перелистаем некоторые дневниковые записи от 22–25 января 1991 года.
Помощник Президента СССР Анатолий Черняев: “Позорная акция с обменом денег. Будто М.С. решил играть ва-банк со своим авторитетом. Такое унижение народу! Через эти “полсотенные” проверяют, меняешь ли ты честно заработанные деньги... Выплеснулось всё наше люмпенство, передельщина, хамство, зависть и паскудство. Идем вроде к “свободной экономике”. И в то же время велим заглядывать в чужие кошельки, и в каждом видим жулика и ловчилу. А сколько унижений и мытарств для стариков!”7
Положение простого народа осложнялось тем, что пенсионеры копили деньги на “чёрный день”, то есть на похороны, в основном в крупных купюрах. Неудивительно, что во многочасовых очередях были отмечены и сердечные приступы, и даже смертельные случаи. Что же касается работающих москвичей, то немалая их часть в месяцы, предшествовавшие реформе, почему-то получали зарплату крупными купюрами. Хотя государство могло бы заранее позаботиться об изъятии этих денег из оборота.
Делалось всё это ради “стабилизации финансового рынка”, борьбы с “теневой экономикой” и “нетрудовыми доходами”. Подобными выражениями средства массовой информации неустанно объясняли проводимую реформу. Возможно, что на какое-то время стабилизация и произошла. Но нервы простому народу потрепали изрядно. Итоги обмена были подведены 30 января 1991 года на заседании Кабинета министров СССР. Председатель правления Госбанка СССР — “вечный председатель” Виктор Геращенко рассказал, что “заявлений на обмен крупных сумм (свыше десяти тысяч рублей) практически не поступало, а десять тысяч, как правило, меняли беспрепятственно. Суммы до десяти тысяч рублей менялись на основании только письменных объяснений заявителя без представления справок и деклараций. Средний же размер заявляемых к обмену сумм практически во всех районах не превышал двух тысяч рублей”.
Но это не означало, что подпольных миллионеров в СССР не было, более того, “проведённый обмен не решил тех задач, которые декларировались официально. Факт, что, например, в Москве практически не было заявлений на обмен крупных сумм, свидетельствует о том, что “миллионеры” благополучно преодолели незначительные препятствия в виде комиссий, созданных в соответствии с руководящими решениями, и обменяли свои накопления по неофициальным каналам”8. Последний факт мог свидетельствовать и о другом — что все миллионеры находились в то время отнюдь не в Москве. Любопытно и другое, — если советские министры узнали о готовящемся обмене в последний момент, то для всякого рода “цеховиков” реформа, похоже, стала секретом Полишинеля.
Не успели пережить обмен денег, как случилась новая беда — повышение цен, стоявших “на своём” лет тридцать. С момента предыдущей, “хрущёвской” реформы 1961 года. Если к новым банкнотам потихоньку стали привыкать, то поверить в новые цены оказалось гораздо труднее. Ибо многие на них, что называется, выросли. И других цен не знали. В голове никак не уживалось, почему молоко, стоившее 36 копеек за литр столько лет, отныне может стоить и рубль, и полтора. Цены “стартовали” на следующий день после Дня дурака — неофициального праздника юмора и сатиры, получившего большое распространение ещё в перестроечные годы. Смеялись тогда много и громко. В том числе и над недостатками плановой экономики. Как говорится, “торговали — веселились, подсчитали — прослезились”.
Именно 2 апреля 1991 года (согласно указу президента СССР Михаила Горбачёва от 19 марта 1991 года) и состоялось первое и памятное многим повышение цен, а точнее, введены “единые для всей территории страны предельные размеры повышения государственных розничных цен на основные товары народного потребления и тарифов на услуги для населения”. Не все товары подорожали одинаково — на 20 процентов и более. Например, проезд в московском метро стоил 5 копеек, а стал 15. Теперь в автомат для входа в метро нужно было бросить не пятачок, а целых три или одну 15-копеечную монету. Отныне цены уже никогда не снижались, а лишь росли, как это случилось уже 1 января 1992 года, одновременно с тем, когда Москва фактически стала столицей нового и независимого государства — Российской Федерации. И потому 1 марта 1992 года проезд в метро стоил уже 50 копеек, в июне 1 рубль, а следующий 1993 год москвичи встретили уже со стоимостью проезда 3 рубля за одну поездку. Чтобы впредь цены повышать было ещё удобнее, для проезда в марте 1992 года ввели жетоны — кругленькие металлические, а с ноября уже и пластиковые, светло-зелёного цвета.
В 1992 году здорово помогло постановление правительства о выделении горожанам по две сотки сельхозземель. “Ректор нашего института, впоследствии осуждённый за коррупцию, договорился с одним из колхозов. Колхоз посадил картофель, окучил и выкопал его. А мы собрали урожай. Мне досталось аж 11 мешков картофеля. Самому на год хватило, и родственникам помог. В следующие годы ректор организовал несколько десятков филиалов нашего института по всей России. Мы ездили туда преподавать и получали зарплату на месте, сразу. Это очень помогло на фоне задерживаемых на месяцы пенсий и зарплат”9, — вспоминает профессор московского вуза Владимир Яньков.
Рост цен был вызван объективной причиной — инфляцией, ибо одновременно с повышением цен в апреле 1991 года народу объявили и о повышении зарплат и выплат отдельным категориям — не только работающим гражданам, но и семьям с детьми, студентам, пенсионерам и инвалидам, военным и безработным. Увеличение не обеспеченной товарами денежной массы логично привело к ещё большему кризису.
Трудно было тогда усидеть дома. Как уже становится понятно, в те годы москвичи проводили время если не в очередях, то на митингах. Редко в какой московской семье хотя бы один человек не побывал на митинге. В девяностые годы это стало частью повседневной жизни и наиболее распространённой формой народного волеизъявления. Хотя подобные массовые мероприятия не были редкостью в советское время, но организованы они были “сверху” и строго регламентировались партийными и профсоюзными организациями. Под контроль было поставлено содержание и количество лозунгов, например, таких: “Руки прочь от Кубы!” или “Позор Пиночету!”. А ещё “Обуздать американский империализм!” и “Свободу Нельсону Манделе!”. Других-то проблем не было.
С началом “демократии” митинговая активность населения резко возросла. Оказывается, можно было выйти на улицу с самодельным плакатом “Хотим курить!” без разрешения секретаря парткома. Митинговали уже не только курильщики, но даже таксисты, однажды перекрывшие Тверскую улицу перед Моссоветом с требованием немедленной приватизации. Пока митинговали таксисты, по улице перестали ходить автобусы, встали троллейбусы.
“Ну, с табачными бунтами мы справились, положим, классически: Попов предложил поднять городскую цену на курево до уровня рыночной, а прибыль направить в фонд социальной защиты москвичей. Красивое решение. С таксистами вышло похуже: не в силах противодействовать их напору и демагогическим лозунгам, мы практически оставили город без службы такси, отдав машины в частную собственность. Многие таксисты их тут же продали. Долго не мог простить себе, что дал тогда слабину”10, — вспоминал Юрий Лужков.
Но если бы всё ограничивалось экономическими требованиями... После трагедии в Сумгаите начались митинги армянской диаспоры на Армянском кладбище. В это же время стало проявлять активность общество “Память”, сторонники которого собирались на Манежной площади. Москва бурлила...
Месяца не проходило, чтобы в субботу или воскресенье не перекрывалось Садовое кольцо — настолько много людей выходило на митинги. Собираясь в разных местах, как правило, группы митингующих направлялись к Манежной площади, представлявшей в то время огромное и пустующее зря пространство. Когда-то здесь планировалось установить монумент к очередному юбилею советской власти, даже памятный камень воздвигли с такой надписью. Но не успели, чем создали большие проблемы для этой самой власти. На Манежную, — где было так много места, — и устремились народные массы с самодеятельными лозунгами и транспарантами. Кричали и скандировали так громко, что за Кремлёвской стеной наверняка было слышно. Митинговали и на Новом Арбате.
“Я помню, что, когда шёл в одной из первых больших демократических демонстраций по Новому Арбату, из окон роддома Грауэрмана высовывались любопытные женщины, которые либо уже родили, либо готовились к родам, и кто-то из огромной толпы демонстрантов кричал: “Бабоньки, не рожайте коммунистов!”11 — вспоминал поэт Лев Рубинштейн.
4 февраля 1990 года, объединённые радикальным призывом отмены 6-й статьи, на Манежной площади собрались свыше 300 тысяч человек. Это словосочетание — “шестая статья” — было на устах у многих в те годы. В прежние времена можно было бы подумать, что имеется в виду шестая статья Конституции США, устанавливающая верховенство законов США на всей его территории. Но речь шла о 6-й статье Конституции СССР 1977 года, гласившей, что “руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций является Коммунистическая партия Советского Союза. КПСС существует для народа и служит народу”. А других партий долгое время просто не было.
Организаторами того февральского митинга выступила оппозиция — Межрегиональная депутатская группа Съезда народных депутатов СССР, движение “Демократическая Россия” и т.д. Фотографии того дня обошли всю мировую прессу — заполненные народом Манежная площадь и Садовое кольцо, где яблоку негде было упасть. Результат превзошёл все ожидания — на следующий день, 5 февраля 1990 года генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачёв объявил о грядущей отмене 6-й статьи и необходимости учреждения поста президента СССР. Так появилась в СССР многопартийная система.
С каждым новым митингом лозунги становились всё радикальнее, а разобщение общества ещё более явным. Например, 20 января 1991 года после так называемых вильнюсских событий на Манежной площади собрались более 600 тысяч человек, требовавших уже не многопартийности, а куда более либеральных мер — деполитизации армии, вывода военных частей с территории Прибалтики и отставки президента СССР Михаила Горбачёва. Но так думала далеко не вся часть советского общества. 23 февраля 1991 года в День Советской армии и Военно-Морского флота на Манежной площади прошёл митинг с принципиально другими требованиями — выражением недоверия Борису Ельцину и в поддержку обновленного Советского Союза (включая и Прибалтийские республики). Общая численность собравшихся — не только москвичей, но и жителей близлежащих областей — оказалась не меньше и даже превысила предыдущий рекорд.
Частые выборы стали ещё одной приметой московского времени начала девяностых. Ох, и кого только не выбирали! Депутатов райсоветов, Моссовета, Верховных Советов РСФСР и СССР. Поначалу это было очень интересно, ибо проходили выборы на альтернативной основе. Ведь как раньше было, при Брежневе: на типичном московском избирательном участке висели фотографии только двух кандидатов: председателя Совета министров СССР Николая Тихонова и президента Академии наук СССР Анатолия Александрова. Голосуй, за кого хочешь! А хочешь, вообще не ходи на участок. Но депутатами они всё равно станут, потому что так положено. И всё тут.
Самые важные выборы с точки зрения их влияния на дальнейшую судьбу страны прошли в Москве в 1990 году. Годом ранее в Доме депутатов на Новом Арбате, где размещался и комитет Верховного Совета СССР по строительству и архитектуре, в просторном и светлом кабинете его председателя на седьмом этаже сел в кресло новый человек, которому всего через год-другой достанется уже не какой-то комитет, а вся независимая Россия. Это Борис Ельцин (“Достиг я высшей власти”, — это промолвил другой Борис, Годунов). В марте 1989 Борис Николаевич был избран народным депутатом СССР по национально-территориальному округу № 1 (каковым и была Москва) и получил (между прочим!) более 91 процента голосов избирателей. А явка составила более 90 процентов. Став народным депутатом, не без труда пробился Ельцин в Верховный Совет СССР. И в июне 1989 года его избирают председателем комитета Верховного Совета СССР по строительству и архитектуре. Должность не весть какая важная, но дело не в ней — вскоре она стала удачным трамплином, позволившим преодолеть такую неприступную на вид и прочную Кремлёвскую стену.
Немало авторитета в глазах народа прибавил Борису Ельцину отказ от обширных льгот, которые были положены советским чиновникам, в том числе и тем, кто занимал дома-книжки на проспекте Калинина. Это было в диковинку: то Ельцина в трамвае покажут, то в поликлинике, то в продуктовый магазин зайдёт. А ещё его можно было запросто увидеть на Новом Арбате, идущим на работу, — подойти, за руку поздороваться, перекинуться парой слов. И он никому не откажет — остановится, поговорит, свойский такой... Да это же свой человек! — надеялись легковерные советские граждане. И оказались обмануты в очередной раз.
Выиграл Ельцин выборы, и народ вновь пришёл на Манежную площадь — с радостью... Так и собирались на Манежке — то в поддержку Всесоюзного референдума о сохранении СССР (он проводился 17 марта), то с лозунгами о необходимости ускорения рыночных реформ. Даже странно было видеть порой площадь пустующей. Но в августе 1991 года центр власти переместился к так называемому Белому дому на Краснопресненской набережной, где в то время заседал Верховный Совет РСФСР. С 19 по 22 августа 1991 года сюда пришли десятки тысяч москвичей, выступающих против ГКЧП. В результате наступила “полная демократия” с запретом деятельности КПСС и ликвидацией райкомов и Московского горкома партии. А с исчезновением с карты мира такой огромной страны, как Советский Союз, Москва перестала быть его столицей, взяв на себя функции уже независимой России.
События августовских дней 1991 года много раз описаны — в книгах, фильмах, воспоминаниях. Единого мнения о причинах и следствиях в обществе не сложилось. Кто-то считает путч грандиозной и удавшейся провокацией, иные полагают, что он стал естественным финалом в жизни огромной страны. Б’ольшая часть граждан всё же с ошеломлением наблюдала, как на их глазах обваливается огромная держава с самой большой территорией в мире, с миллионной армией, Компартией (18 миллионов членов!) и “великим советским народом — строителем коммунизма”. Когда вечером 21 августа 1991 года стало ясно, что всё, КПСС пришёл “капут”, толпы москвичей окружили здание ЦК и Горкома партии на Старой площади, требуя самосуда (тогда там ещё не было нынешнего забора с высокими пиками). Милиция уже не препятствовала. Из здания вывели первого секретаря МГК КПСС и члена Политбюро Юрия Прокофьева — его едва не растерзали, стали плевать в лицо. “Третьего дня видел по ТВ снятый английскими операторами момент изловления (толпою и штурмовиками) бывшего секретаря Московского комитета партии Прокофьева. Его растерзанный вид, лицо человека, ведомого на казнь. Ужасная сцена, впихнули в машину, и кадр закрылся. Большой саван шьётся”12, — записал Георгий Свиридов. Этот новостной сюжет запомнился.
Кровавым итогом стала гибель трёх молодых ребят, похороны которых 24 августа 1991 года собрали многие тысячи людей. Траурное шествие началось опять же от Манежной площади. Похоронили погибших на Ваганьковском кладбище, посмертно им было присвоено звание Героев Советского Союза. Появилась у Белого дома и площадь Свободной России.
1991 год в жизни Москвы оказался наполнен событиями исторического значения — изменилось и административное деление столицы. Если раньше город состоял из тридцати трёх районов, то отныне город, будто большой пирог, был разделен на десять больших кусков — округов. Названия им дали в зависимости от стороны света — Северный, Северо-Восточный, Восточный, Юго-Восточный, Южный, Юго-Западный, Западный и Северо-Западный. Сердцем города стал Центральный административный округ. В отдельный округ превратился Зеленоград, город-спутник. Внутри округов нарезали муниципальные районы — числом 125. Жаловаться теперь на плохую уборку улиц или бездействие жэка следовало не в райком партии, а в управу своего района или в префектуру. Само собой, люди там сидели все те же, только если раньше приходилось обивать порог кабинета зампредседателя райисполкома, то теперь — супрефекта. Можно себе представить, как выросла самооценка вчерашних чиновников, перекрестившихся на новый лад. Ну как же: у нас теперь, как в Европе!
А ведь каких только районов не было за всю историю советской столицы — Сталинский, Молотовский, Свердловский, Брежневский, Фрунзенский и т.д. Вообще же с топографией в социалистическую эпоху особо не церемонились. Переименовывали всё без остановки и при жизни “выдающихся деятелей международного коммунистического и рабочего движения”, и после их кончины. Основание было чаще всего одно — “по просьбам трудящихся”. И не важно было, что товарищ Ворошилов, например, всю жизнь прожил на улице Грановского. А мы вот возьмём и назовём в его честь Хорошёвский район (там, где когда-то была деревня Хор’ошево). Так что карту советской Москвы приходилось заново переделывать и перепечатывать неоднократно. Внимательно рассматривая её, можно было подумать, что перед вами — список фамилий членов ленинского ЦК. Вот почему новые “демократические” названия округов оказались на редкость “подходящими” (по причине своей полной аполитичности). Они прижились и уже три десятка лет сохраняются. А вот что касается меньших по площади муниципальных районов, то их названия в большинстве своём имеют исторические корни, что также верно, будь то Орехово-Борисово или Кунцево. Негоже быть Иванами, не помнящими родства.
Возвращением исторической справедливости было продиктовано и переименование многих центральных (и не только) улиц и площадей. Это, конечно, коснулось повседневной жизни огромного числа москвичей напрямую — ибо жителям переименованных улиц пришлось менять паспорт и прочие документы. Вне зависимости от того, согласны они с переименованием или нет. Работа по возвращению исторических названий началась в 1990 году и продлилась несколько лет, по причине чего с карты Москвы исчезли имена выдающихся писателей, композиторов, деятелей культуры и науки. Но были и давно ожидаемые переименования. Например, вернули имя старейшей “книжной” улице Москвы Никольской (вместо нелепого 25-го Октября) и Манежной площади (бывшая 50-летия Октября). Возвратилось название и главной улицы — Тверская (вместо улицы Горького), Тверской стала и Советская площадь, что перед Моссоветом. А Театральная площадь не носила больше имя Свердлова.
Вновь вернулись на карту столицы улицы Спиридоновка (ранее Алексея Толстого), Поварская (бывшая Воровского), Большая Никитская (прежде Герцена) и Малая Никитская (когда-то Качалова), Маросейка (вместо Богдана Хмельницкого), Большая Якиманка (до этого Димитрова). Исконное имя возвратили улице Карла Маркса — Старая Басманная, а улица Жданова вполне обоснованно превратилась в Рождественку, как и Покровка (ранее улица Чернышевского). А улица Фрунзе вновь стала Знаменкой, как Метростроевская — Остоженкой, а улица Разина — Варваркой. Грех было не возрадоваться возрождению Охотного ряда, бывшему проспекту Маркса!
Трудно сегодня представить, что когда-то Большая Татарская улица носила имя Землячки, а переулок Каменная Слобода называли именем Воеводина. А Новый Арбат и Воздвиженка были единым проспектом Калинина. Зато с именем Куйбышева был связан целый “комплект” названий — ныне это Биржевая площадь, улица Ильинка и Богоявленский переулок. Аналогичная ситуация и с именем Кирова, в честь которого когда-то назывались нынешние Мясницкая улица, площадь Мясницкие Ворота и Мясницкий проезд.
Возродились Кудринская площадь (бывшая Восстания), Елоховская площадь (ранее Бауманская). А Патриаршие пруды перестали называть Пионерскими. Появился и Романов переулок (когда-то любимая всей советской номенклатурой улица Грановского). А проезд Художественного театра “переоделся” в Камергерский переулок. Как это было приятно уху коренных москвичей!
К сожалению, также быстро исчезли улицы Чехова и Пушкинская (ныне это соответственно Малая и Большая Дмитровка), Александра Островского (теперь Малая Ордынка) и Станиславского (современный Леонтьевский переулок), улицы Адама Мицкевича (ныне Большой Патриарший переулок) и Белинского (современный Никитский переулок), Грибоедова (теперь Малый Харитоньевский переулок), а также переулки Аксакова (ныне Филипповский) и Горького (теперь Хитровский). Нет больше улиц Чайковского (ныне Новинский бульвар), Ермоловой (сегодня Большой Каретный переулок), Жолтовского (сегодня Ермолаевский переулок) и Щусева (вновь Гранатный переулок). Улица Вахтангова стала Большим Николопесковским переулком, а улицу Неждановой переименовали в Брюсов переулок, так же как улицу Немировича-Данченко в Глинищевский переулок. Не у всех москвичей это вызвало поддержку.
Зато справедливым можно считать ликвидацию и вовсе чужеродных названий — Безбожный переулок (теперь Протопоповский), Большевистская улица (ныне Большой Предтеченский переулок), Большевистский переулок (сегодня Гусятников переулок), улица Георгиу-Дежа (современная 2-я Песчаная улица), улица Готвальда (переименована в улицу Чаянова), улица Вальтера Ульбрихта (по-новому Новопесчаная улица), набережная Мориса Тореза (ныне Софийская). Кто такие все эти Георгиу-Дежи? Поди сейчас, вспомни. Но немало мусора все ещё осталось на карте города. Процесс переименования как-то заглох после 1993 года, вероятно, городской власти хватало и других проблем. Но, скорее всего, причиной торможения этого важного процесса стала ликвидация Моссовета, откуда зачастую и рождались всякого рода подобные инициативы.
Нет больше улиц Пельше (ныне Мичуринский проспект), Суслова (теперь Аминьевское шоссе), проспекта маршала Устинова (переименована в Осенний бульвар). А сколько было улиц, связанных с именем Ленина! Культ усопшего вождя утверждали площадь Ильича (ныне Рогожская Застава), Ленинские площадь и переулок (современная Павелецкая площадь), Ульяновская улица (теперь Николоямская), Ульяновский переулок (ныне Землянский переулок). Увековечили и псевдоним Ленина — Тулинской улицей (он подписывался и как “Тулин”), теперь это улица Сергия Радонежского. А его сестра Елизарова также получила свою улицу, ныне это Яковоапостольский переулок. Зато каким-то чудом уцелел Ленинский проспект, а рядом с ним и куст с фамилиями родных и близких вождя — брата Дмитрия Ульянова, сестры Марии Ульяновой (кстати, это бывшая 3-я улица Строителей!) и даже личной секретарши товарища Фотиевой. И такого “добра” ещё хватает...
Появились таблички с новыми названиями на вернувшихся словно из эмиграции Серпуховской и Сухаревской площадях, Коровьем и Земляном Валах, Долгоруковской улице и Китайгородском проезде, Пречистенке и Триумфальной площади... И список этот неполный.
Больше сил на запоминание новых названий потребовалось от москвичей, когда переименовали станции Московского метрополитена. “Кировская” стала “Чистыми прудами”, “Дзержинская” — “Лубянкой”, “Проспект Маркса” — “Охотным рядом”, “Горьковская” — “Тверской”, “Площадь Свердлова” — “Театральной”, “Ленино” — “Царицыном”, “Калининская” — “Александровским садом”. Станцию “Колхозная” переименовали в “Сухаревскую”, “Площадь Ногина” в “Китай-город”. Переименования эти произошли массово и одновременно в ноябре 1990 года. А ещё в январе 1989 года появилась на схеме московского метро новое название — “Выхино”, вместо “Ждановская”. Противников переименования в ответ на их бурное негодование пытались успокоить тем, что остались прежними названия станций метро “Пушкинская” и “Чеховская”. И на том, как говорится, спасибо! Сам же Московский метрополитен до сих пор носит имя Ленина. И потому тот давний процесс переименований кроме как половинчатым не назовешь — взять хотя бы станцию метро “Войковская”, название которой уже лет 30 служит причиной яростных споров.
Исчезновение фамилий большевистских вождей с карты города почти совпало и со сносом памятников. Так, поздним вечером 22 августа 1991 года, после неудавшейся попытки так называемого путча (в котором обвинили уже арестованных членов ГКЧП), народные массы устремились на Лубянку к зданию КГБ СССР. В центре площади в ту пору возвышалась бронзовая скульптура основателя ВЧК Феликса Дзержинского. В это же время толпа собралась и неподалёку — у здания ЦК КПСС на Старой площади. Люди были возбуждены — эмоции переполняли собравшихся граждан, впервые ощутивших полную свободу действий и мыслей в условиях отсутствия каких-либо препятствий в виде милиции. Кто-то предлагал штурмовать и ЦК, и КГБ. Иные раздумывали. Третьи просто смотрели с открытыми ртами. Вероятно, собравшиеся ощущали себя наследниками разрушителей Бастилии 1789 года.
В этой непредсказуемой обстановке памятник Дзержинскому послужил своеобразным громоотводом. В самом деле — штурм здания органов госбезопасности мог закончиться непредвиденными последствиями, учитывая, что в нём находилось немало оружия. Ведь организация это была далеко не гражданская. Куда как безопаснее казалось выпустить пар и снести скульптуру, — в худшем случае она могла задеть при падении подвернувшихся под руку ротозеев.
Но “Железный Феликс” (автор — скульптор Евгений Вучетич), отмечающий центр Лубянки с 1958 года, оказался весьма устойчивым — сгоряча и сходу свалить его не удалось. Памятники советская власть ставила на века, сама не предполагая, что не доживёт и до 75-летия. Не помог и железный трос, накинутый на шею бронзовому Дзержинскому и прицеплённый к автобусу. А чтобы отвлечь возбужденных граждан, на Лубянку пришли артисты театра “Ленком”. Они стали читать стихи и петь песни, что и позволило “Железному Феликсу” продержаться до приезда спецтехники: “Уже совсем в темноте, при свете автомобильных прожекторов, два крана подняли памятник и стали опускать на платформу. Работала бригада Московского художественно-производственного комбината: мастер Александр Баранов, рабочие Королёв и Кузнецов. Когда от статуи до платформы оставалось около метра, люди снова прорвали оцепление, кинулись к монументу и полчаса там творилось что-то невообразимое. И всё это время над бушующей толпой висела, медленно раскачиваясь, громада из 26 тонн бронзы... Я молил Бога, чтобы стрелы кранов не сдали вниз. К счастью, обошлось”13.
Памятник под одобрительные крики и аплодисменты собравшихся бережно положили на платформу и повезли к Крымскому мосту, где сгрузили на траву неподалёку от Центрального дома художника. Это было вполне логично. А на освободившемся постаменте на Лубянке был водружён самодельный крест и воткнут российский флаг.
И всё это подробно и с разных ракурсов транслировали по телевидению. Людям, привыкшим совершенно к другой картине, всё это казалось невообразимым. Шок, одним словом. “Жуткие, мрачные события последних дней, потрясающие, кроме прочего, чудовищным скудоумием, какой-то фантастической легкомысленностью. Люди — по ту сторону добра и зла (но, может быть, и не все, правда). Неустойчивость жизни ужасающая, речи — полнейшая безграмотность, явление “шпаны” стало всеобщим: в семье, на работе, среди так называемой “интеллигенции”, в политической жизни, в искусстве, которое всё заражено шпанскостью, и даже в церкви это есть вроде Варлаама на митинге”14, — отметил в дневнике 22 августа 1991 года Георгий Свиридов.
Аналогичная судьба постигла и памятник Якову Свердлову (скульптор Рафаэль Амбарцумян), что стоял с 1978 года недалеко от гостиницы “Метрополь”. Ещё до событий августа 1991 года скульптура не давала покоя митинговавшим здесь монархистам и националистам, требовавшим её снести — “несгибаемый большевик” Свердлов прочно ассоциировался с убийством бывшего царя Николая II и императорской семьи. Памятник также отправили к Центральному дому художников. И туда же в 1991 году “уехал” с Воздвиженки бывший всесоюзный староста гранитный и “сидячий” Михаил Калинин — формальный глава Советского государства в 1919–1946 годах (скульптор Борис Дюжев). Свято место долго не пустовало — позднее на месте памятника был построен автосалон15.
Организованный своз советских памятников на Крымскую набережную привёл к неожиданному результату — созданию нового музея, известного сегодня как “Музеон” (в январе 1992 года). Отныне всё, что подлежало демонтажу, будь то в бронзе или граните, следовало везти в новый музей под открытым небом. То был весьма необычный пример того, как разрушительная сила обернулась созиданием. Возник на карте Москвы новый культурный очаг — москвичи постепенно полюбили это место. Некоторые даже приходили с красными гвоздиками, дабы возложить их к подножию “любимого” памятника. Здесь всем нашлось место и было на что посмотреть: если бы скульптуры могли говорить, то среди берёзок и елей можно было бы провести заседание политбюро с участием Ленина и Сталина, Брежнева и Косыгина, Дзержинского и Свердлова... И всё же хорошо, что пример “Медного всадника” остался лишь фантазией его автора.
История тем временем завершила свой очередной круг. Когда-то большевики показали пример варварства по отношению к монументам “царей и их слуг”, установленным в Москве до 1917 года. Кроме, как вандализмом — это не назовёшь. Сам Владимир Ильич на субботнике в 1918 году лично накинул удавку на памятный Крест в Кремле, напоминающий об убийстве великого князя Сергея Александровича в 1905 году. Снесли также памятники императорам Александру II и Александру III. Причём их не просто демонтировали (как в 1991 году), а разбили и разрезали по частям, дабы восстановить уже было невозможно. Забросанные “останки” царей валялись вокруг, их снимали на киноплёнку и фотографировали. Примечательно, что вместо памятника Александру II в Кремле в 1967 году поставили скульптуру Ленина, которую, в свою очередь, отвезли в Горки Ленинские уже в 1995-м, признав её произведением искусства. То есть поступили не по заветам Ильича...
Одни памятники сносили, другие устанавливали. В том же 1991 году в сквере около Новодевичьего монастыря появились бронзовые утята с мамой-уткой. Скульптурная композиция называлась “Дайте дорогу утятам!”. Это была копия аналогичного памятника в Центральном парке Бостона, подарок Раисе Горбачёвой, супруге первого и последнего президента СССР, от Барбары Буш, первой леди США. Утята недолго шлёпали по дороге, — едва ли не на следующий день одного утёнка украли, банально спилив, дабы сдать в цветмет (пункт приёма цветных металлов). Это вид воровства стал особенно процветать в те годы: срезали провода, таблички с домов, фрагменты надгробий и всё, что можно было продать. Ничего святого. Так пробивали себе дорогу уже лихие девяностые.
Свержение вчерашних идолов, ставшее возможным после августовских событий 1991 года, вызвало серьёзное брожение в умах. Отныне многие моральные запреты пали как бы сами собой, будто костяшки домино. Причём постепенно исчезли не только нравственные препоны, но и экономические. То, что ещё год назад казалось недостижимым, вдруг стало общедоступным. В частности, при Гаврииле Попове было положено начало бесплатной приватизации квартир, а также всего и вся — магазинов, фабрик, заводов и пароходов. Частная собственность, отвергаемая при социализме, теперь признавалась чуть ли не главным лекарством от экономического кризиса. В московских газетах, на радио и телевидении, в кухнях и подъездах обсуждалось так сильно ожидаемое и скорое улучшение снабжения продуктами, товарами и услугами. Рынок, как уверяли глашатаи-экономисты, сам расставит всё по своим местам. А повсеместная предпринимательская активность и кооперативное движение пробудят в людях желание работать прежде всего “на себя”, а не только на государство. Так это представлялось...
В сложных условиях усилившегося экономического и социального кризиса вряд ли можно было рассчитывать на “всенародное” одобрение деятельности первого мэра. Тем не менее в памяти москвичей старшего поколения Гавриил Попов остался как инициатор бесплатного проезда для пенсионеров и инвалидов в общественном транспорте, что было существенной мерой поддержки обнищавшего населения, особенно стариков, пытающихся выжить исключительно на небольшую пенсию.
Попов, имеющий в своём роду греческие корни, пробыл в должности мэра всего год, тем самым он преодолел антирекорд своего соплеменника Апостола Спиридоновича Костанды, руководившего Москвой два с лишним месяца, с марта по май 1891 года, когда старого генерал-губернатора Владимира Андреевича Долгорукова уже сняли, а нового не назначили (им должен был стать великий князь Сергей Александрович). Ушёл Попов сам, по-тихому, так и оставшись пока единственным подобным примером для своих “сменщиков”. У него хватило сил критически оценить результаты своей деятельности: “Г.Х.Попов объяснил мне (правда, несколько позже), что романтики перестройки, победившие демократы, ни на что серьёзное не способны. Они хороши у микрофонов, в вихрях митинговых страстей, а конкретным делом по строительству новой государственной структуры заняться не сумеют. И вообще ничего хорошего у нас, победивших демократов, не получится, работать-то мы не умеем. Вот такой был провидец. Но — оптимист, потому что по каждому случаю всегда хитро улыбался”16, — рассказывал режиссер Марк Захаров. Вот оптимистическая трагедия и получилась.
Вторым мэром Москвы в июне 1992 года стал Юрий Михайлович Лужков, занимавший при Попове должность вице-мэра и председателя московского правительства (так с 1991 года стал называться прежний исполком Моссовета). Родился Лужков в Москве в рабочей семье в 1936 году, детство его прошло неподалёку от Павелецкого вокзала. По высшему образованию — химик, с этой наукой он и связал свою дальнейшую работу. Хорошо проявив себя по основной специальности, в том числе и как организатор и управленец, он был выдвинут на повышение (как тогда водилось) и уже в начале 1970-х годов трудился в Министерстве химической промышленности СССР. С 1980 года Лужков работал директором Научно-производственного объединения “Химавтоматика”. Ещё в 1977 году его избрали депутатом Моссовета, а в 1987 году назначили первым заместителем председателя Мосгорисполкома. По сути, это и была должность вице-мэра Москвы, если переводить её с советского на общепонятный язык.
Бывший первый секретарь Московского горкома КПСС Юрий Прокофьев утверждает, то именно он повлиял на продвижение Юрия Лужкова по карьерной линии: “Я с ним побеседовал, мне он понравился. Порекомендовал Сайкину (Валерий Сайкин, председатель Мосгорисполкома в 1986–1990 годах. — А.В.) на должность заместителя председателя исполкома. Я тогда понял, что передо мной хороший администратор. И потом — он быстро приспосабливался к любым условиям. В то время хозяйственников заставляли иметь подсобное хозяйство. А у него на предприятии были машины, с помощью которых брали анализы воды и воздуха. Так он к ним присобачил ульи. Машина стоит, пчёлы летают — собирают медок. Потом машина перемещается в другую местность — рощу или луг, там берут анализы — пчёлы и там собирают мёд. Вот таким образом он закрыл проблему собственного подсобного хозяйства: отчитался пчёлами. Лужков неплохо знал болезни московской бытовки и в жизни отличался крайней скромностью. Он уже тогда был многажды орденоносец, а жил на последнем, девятом этаже дома в Перове. Я помню такую деталь. В доме у него протекала крыша. Тяжело болела жена. Он попросил меня помочь с ремонтом. Председатель исполкома Перовского райсовета Валерий Павлинович Шанцев по моей просьбе пошёл к нему домой. И потом мне звонит: “Юра, твой тёзка такой мужик! Я не ожидал. Не просто скромный, а аскетически скромный”. Правда, сейчас у Юрия Михайловича уже другие условия...”17
Таким образом, Лужков ещё до Попова погрузился в общемосковские проблемы, занимаясь вопросами агропромышленного комплекса, а также кооперативной и индивидуальной трудовой деятельности. В апреле 1990 года Лужков занял должность председателя Мосгорисполкома. На выборах мэра столицы он шел “вторым номером” в связке с Поповым.
“Он взял Лужкова к себе в заместители по настоятельной рекомендации президента. По моему глубокому убеждению, карьеру Лужкову в значительной степени помог сделать Борис Николаевич. И не ошибся. Они начали сотрудничать вместе ещё в ту пору, когда Ельцин работал первым секретарем Московского горкома партии. Юрий Михайлович показал себя предприимчивым, хватким и жёстким руководителем. Шеф помнил, что именно Лужков оказался единственным чиновником, который до конца выполнил дорогостоящую программу по овощехранилищам. После опалы Ельцина они не общались года три, но, как оказалось, шеф постоянно помнил о крепком хозяйственнике”18, — рассказывает Александр Коржаков.
Если Попов был теоретиком, то Лужков — практиком, так называемым крепким хозяйственником. Кардинальное отличие методов и стиля их работы характеризует такой случай в Зеленограде. В июне 1990 года Гавриил Попов приехал в этот тогда ещё район Москвы. Поговорив с народом, увлечённым идеей независимости Зеленограда от Москвы (откуда что берётся!), он согласился с мнением, “...что статус Зеленограда надо менять, надо давать ему права города, а не района”. Однако дальше дело не двинулось — это было слишком сложно, обретение права “стать” городом требовало выполнения одного важного условия — прямого подчинения Российской Федерации. Но ведь так можно было далеко зайти — сегодня Зеленоград отделится, завтра Зябликово, потом Тушино (опыт-то был, исторический!), а затем, глядишь, и Лосиный остров прав себе запросит. Это я шучу, конечно, но так называемый парад суверенитетов на общесоюзном уровне разворачивался вовсю. Нельзя было исключать и его распространения и на Россию”.
А ещё мэр Попов “...посоветовал искать зарубежного спонсора, готового вложить в развитие Зеленограда 1-2 млрд долларов как в промышленность, так и в социальную сферу. Москва заинтересуется Зеленоградом лишь в том случае, если его промышленность освоит выпуск сотен тысяч персональных компьютеров, так нужных нашей стране. Тогда Зеленоград органично войдёт в общемосковское хозяйство, которое переходит на самофинансирование и нуждается в современной массовой товарной продукции”19, — так утверждает бывший префект Зеленограда Алексей Ищук. Ну что же — идея хорошая. Только вот зачем зарубежному спонсору вкладывать деньги в советскую компьютерную промышленность? Конкурентов что ли в мире мало?
По-иному себя повел Юрий Лужков. Он не стал “научно обосновывать” возникшую проблему, поставив вопрос ребром: “Прав дополнительных хотите, пожалуйста, только давайте заключим договор. Москва вам оказывает услуги, платите, вы нам оказываете услуги, мы платим. Посчитайте”. С тем и уехал. Посчитали — прослезились. Когда результаты подсчёта доложили Лужкову, он категорично сказал: “Больше о самостоятельности не думайте. Прав без обязанностей не бывает”. На том вопрос и закрыли. Так Зеленоград остался частью Москвы, а назревавшая новая феодальная раздробленность в пределе города-героя была задушена в корне.
В своих довольно познавательных мемуарах “Москва и жизнь” Лужков пишет: “Когда только-только я вошёл в руководство исполнительной власти, захотелось увидеть всю Москву с птичьего полёта, и я облетел её на вертолёте. Сложное чувство испытал тогда. Город сверху произвел впечатление тяжелобольного. Крыши ржавые, нечиненые, замусорены и противны. Ещё страшнее выглядели порушенные церковные купола. Пространство заполняли необъятные поля орошения, свалки, промышленные зоны, захиревшие после развала экономики усилиями либеральных реформаторов. Но самая жуткая картина предстала в Старой Москве, центре города: повсюду виднелись разбросанные следы безжалостного большевистского своеволия. То вырванного из живого пространства храма и старинного здания, то вставленные чуждые городу по духу коробки, а то и просто пустыри и руины там, где было когда-то уютно и хорошо. Вблизи Кремля чашу брошенного бассейна “Москва”, котлован взорванного храма Христа Спасителя, заполняла дождевая вода. Красиво и ужасно — вот формула, в которую можно вложить первое впечатление”20.
Зачем понадобилось облетать Москву на вертолёте? По-моему, достаточно было пешочком пройтись до овощного магазина, чтобы своими глазами увидеть, что творится в городе. Или попробовать дождаться автобуса — потрепанного “ЛиАЗа” или “Икаруса- гармошку”, если, конечно, времени и нервов хватит. Вспомнилась давняя детская песня со словами “Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте”...
Увлекательное “спасение” Москвы в девяностых годах “волшебник” Юрий Лужков начал осуществлять именно так, как он это себе представлял в силу накопленного административного опыта и имеющегося уровня образования и культуры. О его деятельности остались весьма противоречивые мнения. Восстановление храма Христа Спасителя, Казанского собора, Иверской часовни у Воскресенских ворот, передача верующим культовых зданий (изуродованных при советской власти) — всё это, казалось бы, не должно вызывать возражений. Однако и здесь нашлись недовольные, предъявлявшие различные претензии. Тем не менее восстановление храма можно считать одним из главных событий московской жизни девяностых годов, учитывая, что выстроен он был на народные пожертвования. А средств, как мы понимаем, на возведение столь грандиозного здания требовалось немерено. И собранные ещё с конца 1980-х годов деньги успели обесцениться. Фонд строительства пополнялся не только из перечисляемых за счёт перечислений от сотен тысяч простых граждан, но и существенных взносов предприятий и банков.
Стройка кипела и днём, и ночью. Неудивительно, что возведение второго храма на Волхонке, начавшееся в 1995 году, закончилось уже к 2000 году, когда он был освящён патриархом Алексием II. В проектировании нового храма принимали участие архитекторы Алексей Денисов, Михаил Посохин и художник Зураб Церетели, к творческому стилю которого второй мэр Москвы был явно неравнодушен. За что опять же подвергался критике своими оппонентами.
Никого так много не порицали за изменение московского архитектурного ландшафта, как Юрия Лужкова. Кажется, что в номенклатуре научных специальностей в разделе “архитектура” должно было вот-вот появиться отдельное направление — “лужкововедение”. Появился даже неологизм “лужковский стиль”, единого определения которого не существует и по сей день. Что только не подразумевают под этим — и романтический капитализм, и постсоветский постмодернизм, и прочие заумные искусствоведческие термины. Есть и версии попроще — эклектика, то есть смешение всех имеющихся под рукой стилей, от модерна до хай-тека. Иные же утверждают, что это к архитектуре никакого отношения не имеет, а отображает скорее причудливый образ мыслей, наполненных всякого рода декоративными излишествами, башенками, гирьками и кокошниками.
А вот и примеры “лужковского стиля” — московские здания из лихих девяностых: торговый центр “Наутилус” на Лубянке, банк на улице Балчуг, Центр оперного пения Галины Вишневской на Остоженке, торговый центр “Новинский пассаж” на Новинском бульваре, дом-яйцо на улице Машкова и многие другие. У всех этих зданий есть авторы — архитекторы, осуществившие свои проекты.
Старый Гостиный двор на Ильинке был известен ещё с XVII века, его реконструкция вызвала серьёзную критику специалистов, в том числе за сооружение атриума — огромной стеклянной крыши, ранее не существовавшей. Вновь отстроенное здание по своему наполнению мало соответствовало прежнему, нежели его предназначение — для торгово-выставочной деятельности.
Сильно досталось Юрию Лужкову и от градозащитников, отчаянно и смело отстаивавших необходимость бережного сохранения памятников архитектуры. Взять хотя бы “воссоздание” древней стены Китай-города, приведшее в итоге к постройке муляжа в натуральную величину. Имитация, макет, новодел — как только не называли выстроенную башню. Подобные же оценки можно отнести и к другим московским зданиям, выстроенным на месте снесенных памятников архитектуры в лихие девяностые. О том, сколько всего снесено исторических зданий и построек, спорят до сих пор. Называется, в частности, такая цифра — 64121. Трудно даже представить, насколько это много — целый город! Утрачены здания, связанные с именами Пушкина, Алябьева, Баженова, Казакова, Шехтеля и многих других деятелей русской культуры. И никакими восстановлениями не заменить подлинники, как бы кто ни старался. Это значительный удар по “родовой” памяти Москвы и москвичей, учитывая к тому же, что в ХХ веке столица уже понесла невосполнимые потери в период 1930–1950-х годов и позже. И это не стало уроком...
А вот деятелям московской культуры было грех жаловаться на Юрия Лужкова. При нём не было закрыто ни одного театра (не то, что сейчас, когда театры “сливают” друг с другом, несмотря на громкие и бесполезные протесты артистов и зрителей). Мало того, осуществился проект, невиданный даже при советской власти — персональные театры народных артистов. Последний такой театр строился для Всеволода Мейерхольда на Триумфальной площади. А когда в 1940 году выдающегося режиссёра убили в застенках, то вместо театра устроили Концертный зал имени Чайковского.
При Лужкове же открылись “личные” театры — Армена Джигарханяна (в бывшем кинотеатре “Прогресс” на Ломоносовском проспекте), Александра Калягина (“Et Cetera” у Мясницких ворот), Петра Фоменко (набережная Тараса Шевченко), Анатолия Васильева (Школа современной пьесы на Сретенке) и другие. Это я ещё молчу про Театр кошек Куклачёва (бывший кинотеатр “Призыв” на Кутузовском проспекте). Тут даже непонятно, от кого ждать больше благодарностей — от самих хвостатых и четвероногих, либо от их художественного руководителя. Для многих театров были отстроены новые здания и дополнительные сцены (“Геликон-опера”, “Современник”, Театр Олега Табакова), появились и совсем новые театры (“Новая опера”, Театр Луны). И всё это в том числе и за счёт бюджета Москвы.
Впору было молиться на Лужкова художникам и скульпторам, творчество которых было близко эстетическим представлениям мэра. Результатом “отеческой” заботы стали опять же роскошные персональные галереи Ильи Глазунова, Александра Шилова, Сергея Андрияки, Александра Бурганова, Зураба Церетели (здесь же и скульптура самого градоначальника с метлой и в кепке). Такое не снилось не то что советским художникам, но и великим русским — Илье Репину, Ивану Шишкину, Василию Сурикову, — чтобы государство за свой счёт строило им личные прижизненные музеи. Были, правда, у нас два мецената — братья Третьяковы, финансовые возможности которых позволяли скупать полотна лучших мастеров, но они-то приобретали за свои деньги! Но опять нашлись недовольные, особенно среди тех современных художников, кого персональной галереей обделили: на всех не угодишь.
Положительной стороной лужковского правления в лихие девяностые можно считать попытку сохранения рабочих мест в столице. Прежде всего, крупных промышленных предприятий и строительного комплекса. Бывшие флагманы советской промышленности, — как их называли, — ещё не превратились в декорации для съёмок фантастических фильмов об опустевшей после ядерного взрыва планете. Абсолютно пустые корпуса гигантских заводских корпусов, где гулял ветер, вымершие от безлюдья цеха автомобильных и станко-инструментальных заводов — всё это появилось уже позже. А пока что-то ещё жужжало, вертелось и отгружалось. Не всегда вовремя платили зарплату, но работа была. На ЗИЛе стали делать “Бычки”, на АЗЛК — “Святогоры”... Ныне и след простыл всех этих заводов — на их месте громадные дома, прозванные москвичами “человейниками”.
Много дел было у строителей. Лихие девяностые многим запомнились реконструкцией и расширением МКАД. Возникшая ещё в 1962 году Московская кольцевая автодорога уже не справлялась с огромным потоком транспорта, долгое время выполняя ещё и роль административной границы Москвы. Из-за своей повышенной аварийности МКАД получила в народе жуткое название “дороги смерти”. Строительство сопровождалось скандалом о якобы “украденных сантиметрах”. Ныне МКАД вновь периодически реконструируется.
Не меньше хлопот москвичам доставило сооружение Третьего транспортного кольца, запланированного ещё в далекие годы советской власти. Первый участок нового кольца от Бережковского моста до Кутузовского проспекта открыли в декабре 1999 года. А для прокладки глубокого Лефортовского тоннеля привезли из Германии специальную горнопроходческую машину, о ней тогда много писали в газетах.
При Лужкове в девяностые годы начался активный снос хрущёвок. Большое жилищное строительство велось в Люблино и Марьино. И если образцы “лужковского стиля” никуда не делись, то “лужковские надбавки” были с удовольствием проедены московскими пенсионерами — эта форма социальной поддержки была с благодарностью ими оценена.
Многодетный отец, человек разносторонних увлечений (футболист, теннисист, лыжник, пчеловод-изобретатель), Юрий Михайлович был примером здорового образа жизни — не пил, не курил. А если и пил, то парное молоко. И призывал к этому других: “Долгое время Юрий Михайлович, который живёт с нами по соседству, присылал нам молоко со своей фермы, от своей, так сказать, коровы. А потом перестал. Как раз летом 98-го, когда возглавил свою партию. Такое вот совпадение. Передал через нарочного, что, к сожалению, корова заболела. Наина до сих пор удивляется, что корова заболела так сильно. И так надолго”22, — вспоминал Борис Ельцин. Коровы — они такие.
Второй мэр собрал и большую коллекцию кепок. Именно в этом головном уборе он и запечатлен на большинстве фотографий. Кепка Лужкова стала символом власти. Недаром одному из бывших руководителей Санкт-Петербурга приписывают фразу, что “Нам тут кепки не нужны”. Правда, он второй срок не одолел — питерцы почему-то не выбрали.
Харизматичный Юрий Лужков каждую субботу “объезжал объекты” — плодоовощные базы, стройплощадки, раздавая всем сёстрам по серьгам. Еженедельно в прямом эфире появлялся он и на Московском телевидении, отвечая на вопросы москвичей. Лужков стал влиятельной фигурой в российской политике, удостоившись многих государственных наград и высочайших благодарностей. По окончании лихих девяностых он ещё не раз избирался на пост мэра, пока в сентябре 2010 года не был отправлен в отставку при весьма драматических обстоятельствах — “в связи с утратой доверия Президента Российской Федерации”. На пенсии бывший мэр не сидел без дела, занимаясь сельским хозяйством и любимым пчеловодством. Скончался он в декабре 2019 года на восемьдесят четвёртом году жизни. Отпевали Юрия Лужкова в построенном под его руководством храме Христа Спасителя. В память о его заслугах перед городом на доме по 3-й Тверской-Ямской улице в 2020 году установили мемориальную доску. Переименовали в честь Юрия Лужкова и сквер у метро “Каширская”.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Свиридов Г.В.Музыка как судьба / Сост., авт. предисл. и коммент. А.С.Белоненко. М.: Молодая гвардия, 2002.
2 “С тех пор ненавижу шансон и мерзнуть”: 8 историй о том, какой была жизнь в девяностые: Воспоминания читателей Т—Ж // https://journal.tinkoff.ru/horrible-90/.
3 Воротников В.И.А было это так... Из дневника члена Политбюро ЦК КПСС. М.: Совет ветеранов книгоиздания; СИ-МАР, 1995. С. 473.
4 Черемисина М.И.Мои воспоминания / Ред.-сост. А.А.Озонова, Е.В.Шиплюк. Новосибирск: СО РАН, 2020.
5 Продовольственный кризис начала 1990-х: карточки, талоны, очереди, рост цен — как это было // https://www.zelenograd.ru/story/perestroyka-v-zele-nograde—kartochki-i-talony/.
6 Дневник эпохи Перестройки. Блокнот 2: Vetkin // https://proza.ru/2014/12/ 06/1658.
7 Черняев А.С.Совместный исход: Дневник двух эпох: 1972–1991 годы. М.: РОССПЭН, 2008.
8 Обмен денег: на чём сердце успокоится // Власть. 1991. № 5 (55). 28 января.
9 Яньков В.Ю.Записки старого москвича. М.: Спутник+, 2017.
10 Лужков Ю.М.Москва и жизнь. М.: Э, 2017.
11 Москва изнутри: Лев Рубинштейн о Поварской // https://daily.afisha.ru/ archive/gorod/archive/progulka-rubinshtein/.
12 Свиридов Г.В.Музыка как судьба.
13 Там же.
14 Свиридов Г.В.Музыка как судьба.
15 См.: Васькин А.А.Охотный ряд и Моховая: Прогулки под стенами Кремля. М.: Центрполиграф, 2019.
16 Захаров М.А.Суперпрофессия. М.: Вагриус, 2000.
17 Прокофьев Ю.А.До и после запрета КПСС: Первый секретарь МГК КПСС вспоминает... М.: Алгоритм, 2005.
18 Коржаков А.В.Борис Ельцин: От рассвета до заката. М.: Интербук, 1997.
19 Васильева А.Н.Земляки. Заметные следы. Продолжение беседы с первым префектом Зеленограда А.А.Ищуком // https://zelenograd-news.ru/ articles/zemlyaki_zametnye_sledy_ishuk_gdlyan.
20 Лужков Ю.М.Указ. соч.
21 Хроника уничтожения старой Москвы: 1990–2006 / Редкол.: К.Михайлов идр. М.: [б/и], 2006. С. 126.
22 Ельцин Б.Н.Президентский марафон: Размышления, воспоминания, впечатления. М.: РОССПЭН, 2008.