ТЕЗИС АВГУСТИНА
Идея "живой смерти" в мышлении Л. Н. Толстого
Что хочу я сказать, Господи, Боже мой, — только, что я не знаю, откуда я пришёл сюда, в эту — сказать ли — мёртвую жизнь или живую смерть?
Августин Блаженный
Создавая в 1879–1882 годы "Исповедь", Лев Толстой пришёл к ясному и отчётливому пониманию "самых важных и глубоких вопросов" о смысле жизни и смерти, неразрешимых для человека до тех пор, пока он остаётся всего лишь животным общественным, захваченным заботой о завтрашнем дне. Простая евангельская истина, состоящая в том, что жизнь не сводится к изобилию твоего имения, к росту "пошлого благосостояния"1 и удовлетворению всевозможных желаний, вошла в сознание писателя вместе с запоздалым прозрением: "…впереди ничего нет, кроме погибели"2. Чтение Платона, Августина Блаженного3, Б. Паскаля, И. Канта и А. Шопенгауэра ускорило оформление итоговой философской концепции Толстого, согласно которой человеческая жизнь не есть чистое бытие, но бытие с привкусом смерти (т. е. "отравленное" небытием), "не перестающее приближение к смерти", "медленная смерть"4. Художественно-образную разработку этой христианизированной Августином платоновской мысли мы находим в двух послекризисных толстовских повестях — "Записки сумасшедшего" (1884) и "Смерть Ивана Ильича" (1886).
1. "Матерьялистическое Евангелие"
4 сентября 1869 года Толстой писал Софье Андреевне из Саранска: "Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мной было что-то необыкновенное. Было два часа ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии; но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал, и никому не дай бог испытать"5. Сочинение "гениальнейшего из людей" Артура Шопенгауэра "Мир как воля и представление", с восторгом прочитанное Толстым незадолго до упомянутой поездки6, не стало для него противоядием против страха перед поглощающей личность нирваной7, не помогло постигнуть едва приоткрывшийся ему смысл смерти. Последняя долгие годы оставалась для автора "Войны и мира", как и для его любимого героя — Пьера Безухова, жутким и бессмысленным моментом растворения индивидуальности — подвижной капли жидкого "колеблющегося шара"8, на мгновение от него обособившейся и тут же возвращающейся в породившую её океаническую стихию, в шарообразную беспредельность. Нередко в по-гераклитовски лаконичной толстовской констатации "человек течёт, как река"9 хотят видеть выражение какого-то глубокомыслия, которого в ней нет. Конечно же, течёт — постольку, поскольку человек, рассматриваемый лишь как тело среди тел, представляет собой проявление жидкой, материальной субстанции и в этом смысле действительно является каплей. Как тут не согласиться с Шопенгауэром, утверждавшим, что каждый из нас "как индивид, как одушевлённое тело, как преходящее явление воли исчезает и расплывается в ничто, как капля в океане"10. Это поглощающее индивидуальность ничто и есть материя, какою её понимали неоплатоники всех мастей, "живая смерть", по определению Аврелия Августина. Соответственно материализм, настаивающий на безусловной "первичности" всепорождающей и всепожирающей материи, есть философия смерти, идеологическое оформление нигилистического умонастроения, за которым скрывается воля к гибели — к смерти, которая манит11. Беда в том, что придуманное Толстым в период работы над "Войной и миром" матерьялистическое Евангелие12 не спасло его от отчаяния и дионисийского влечения к самоуничтожению, о чём он говорил и в своём предкризисном семейном романе "Анна Каренина", и в "Исповеди". В самом деле, если человек — лишь капля, возвращающаяся в лоно породившей её материальной Бездны, откуда у него тоска и неприятие смерти? Странно, что писатель не узнал во Фридрихе Ницше, видевшем в человеке "грязный поток", то есть материализованное время, своего единомышленника, хотя он с юности, как и Ницше, довольно-таки чётко осознавал присутствие в себе имматериального начала — воли, которая не заключала в себе ни капельки материи, будучи принципом её организации-оформления. Очевидно, центральные персонажи Толстого — это не капли, а волящие самости, не верящие в свою смертность и испытывающие себя на прочность в игре со смертью. Писателя всегда интересовал переход, точнее, скачок от банального страха смерти, граничившего с животной боязнью уничтожения, к радости перед лицом смерти, олицетворением которой был для него Сократ. Не случайно Андрей Белый видел в Толстом реинкарнацию Сократа — воплощение антидионисийского принципа критической моральной рефлексии, постулирующей бессмертие души.
Через 15 лет после пережитой в Арзамасе пограничной ситуации13 писатель, испытавший напор "сущностного ужаса бытия"14, мысленно вернулся к всё ещё недостаточно продуманному им "мучительному чувству", таившему в себе какое-то новое понимание жизни и смерти, и заговорил о "подробностях" пережитого арзамасского ужаса в повести "Записки сумасшедшего". На этот раз путеводной нитью для него стала "Исповедь" Августина, столь же остро испытавшего в своё время "жестокое отвращение к жизни и страх перед смертью"15.
"Животное существование от рождения и до смерти", которое влачит "огромное большинство людей", само по себе лишено смысла и как таковое рано или поздно повергает жаждущего целесообразности человека в отчаяние16. Не значит ли это, что искомый смысл может быть обретён только за пределом этой жизни, в процессе выхода17 за "предел" — в сверхжизнь, т. е. в трансцендировании, которое аналогично умиранию или даже ему тождественно? В таком случае просто "приятная жизнь", сводящаяся к самозабвенному поиску удовольствий и избеганию страданий, лишённая сознания внутренне присущей ей смертности, — это "всё не то"18, какая-то ущербная, иллюзорная, неполная жизнь, не такая, каковой она должна бы быть "с точки зрения вечности". Толстовский персонаж, озабоченный увеличением своего состояния, приехавший в Пензенскую губернию с мыслью "купить дёшево имение" и таким образом придать б#ольшую устойчивость и прочность своему повседневному мирскому бытию-при вещах19, неожиданно обнаруживает в этом привычном бытии-в-заботе зияющую бездну ничто, бесконечную мощь пожирающей человека изнури негации, напоминающей о себе в мрачных состояниях преследующей его тоски. Ему стало жутко от очевидности того, что смерть не приходит извне как противоположность жизни, но пронизывает её с рождения, так что "всякий акт жизни есть умирание"20, а жизнь индивидуальности в целом — последовательность имманентных актов уничтожения борющейся за выживание и надоевшей себе самости21. Вот это молниеносное осознание того, что конечная человеческая жизнь есть "совершающаяся смерть"22 (мёртвая жизнь — на языке Августина), и освобождает толстовского героя от власти "арзамасского ужаса"23, от апатии, тоски и отчаяния, даруя ему просветляющую истину, евангельскую радость совершенную, которую испытывает убедившееся в своей неуничтожимости и покончившее с прилипанием к вещам человеческое "Я": "Истина одна — учение Христа..."24 Правда, в учение это герой "Записок сумасшедшего", этот больной к смерти, с умилением вчитывающийся в Евангелие, включает чуждое православному христианству положение о том, что смерти нет. Это же ошибочное утверждение станет последним в потоке сознания умирающего Ивана Ильича. При этом сам Толстой мыслил иначе, в чём-то соглашаясь с Августином: "То, что мы называем жизнью, есть игра смерти"25.
2. "Описание простой смерти простого человека"
Работая над повестью "Смерть Ивана Ильича", Л. Н. Толстой сообщил о своём замысле Л. Д. Урусову 20 августа 1885 года: описать смерть изнутри умирающего существа, которое понимает, что оно умирает. Такого рода необычная феноменологическая сверхзадача была впервые поставлена перед "наблюдающим разумом"26, привыкшим иметь дело с силами и проявлениями жизни. Это только для гедониста или эпикурейца, застрявшего на "эстетической стадии" существования и живущего для получения удовольствий, смерти как не ощущаемого ничто не существует. Для человека же, пережившего духовное пробуждение, смерть есть, хотя способ её бытия определить затруднительно: ведь смерть — это не безжизненное тело; её беспредметное бытие скрыто от чувственного восприятия и наблюдения извне. Бытийный смысл смерти открывается лишь умирающему существу постольку, поскольку оно осознаёт себя таковым, живёт, помня о смерти.
Иван Ильич Головин, проживший до сорока пяти лет в иллюзорном сознании того, что жизнь по своему характеру подобна лёгкой и приятной игре в карты, вдруг обнаруживает после случайно полученной травмы, что она, по сути своей, есть нечто противоположное: тяжёлое и неприятное противоборство со смертью, буквально — болезнь к смерти27. Как человек безрелигиозный, убедившийся в "отсутствии Бога"28, Иван Ильич не знает, что жизнь в любом её проявлении заключает в себе "зародыш смерти", что человек с момента своего рождения несёт в себе "приговор к смерти"29, омрачающий его существование, лишающий его даже кажущейся лёгкости и приятности. Герой Толстого с изумлением первооткрывателя видит в себе "что-то ужасное и страшное, что завелось в нём и не переставая сосёт его и неудержимо влечёт куда-то"30, очевидно, в никуда, в ничто. Подшучивающие над его мнительностью приятели раздражают его. "Они ужинают и разъезжаются, и Иван Ильич остаётся один с сознанием того, что его жизнь отравлена для него и отравляет жизнь других и что отрава эта не ослабевает, а всё больше и больше проникает всё существо его"31. Да, жизнь изначально отравлена смертью изнутри и как таковая есть бытие "на краю погибели"32, бытие-на-границе-с-ничто. Смерть в изображении Толстого — отравляющее и засасывающее живое существо ничто, "чёрная дыра", в которую просовывала его "невидимая непреодолимая сила"33. Не та ли "сила жизни", о которой любил рассуждать автор "Войны и мира" до своего "величайшего переворота" после пережитого "арзамасского ужаса"?
Сопоставляя толстовское описание смерти-умирания с соответствующими фрагментами проштудированной писателем "Исповеди" Августина, мы видим, что засасывающее и поглощающее Ивана Ильича ничто тождественно материи, определяемой Августином как "ничто, которое есть нечто"34. Так интегрированная в бытие смерть — эта совершенная пустота (используем язык Г. Гегеля)35 — обретает облик мрачной материальной субстанции, почти живого, прячущегося за ширмой социальных условностей лица, с которым возможен, казалось бы, немыслимый контакт:
"Он шёл в кабинет, ложился и оставался опять один с нею. С глазу на глаз с нею, а делать с нею нечего. Только смотреть на неё и холодеть"36. Зато ей есть, что делать с Иваном Ильичом, — продолжать "своё сосущее дело"37. Как будто бы полное отчаяние и безнадёжность для умирающего, замурованного в своё непреодолимое одиночество человека. И вот тут у Толстого срабатывает сократовское, пифагорейско-платоническое различение души и тела, усвоенное некогда и Августином. Душа, обмакнувшаяся в плоть38, увязшая в дарованной ей телесности, дошедшая до отождествления себя со своим телом, не может не испытывать ужаса перед разверзающейся бездной тёмной материи — Великой Пустотой. Если же душа успела сосредоточиться в самой себе, дистанцировавшись от тёмного тела, она, провалившись в "чёрную дыру", легко проходит "сквозь смерть"39 и обретает неподвластный тьме свет "Вечной Свободы"40:
"Вместо смерти был свет.
— Так вот что! — вдруг вслух проговорил он. — Какая радость!..
— Кончено! — сказал кто-то над ним.
Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе.
"Кончена смерть, — сказал он себе. — Её нет больше".
Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер"41.
И снова мы видим у Толстого лишь мысленное отрицание смерти как ужасающей умирающего человека кажимости вместо подлинно христианской "победы над смертью", которая равнозначна воскрешению из мёртвых, то есть торжеству чистой, светоносной воли над чудовищной мощью тёмной материи, над "властью Тьмы".
3. Бодрящее воздействие толстовской философии смерти
В своём духовном развитии Лев Толстой прошёл путь от механистического материализма и нигилизма к увлечению восточной метафизикой (отчасти благодаря недолгой очарованности Шопенгауэром) и затем — к русскому великому синтезу, замечательными выражениями которого стали его повести "Записки сумасшедшего" и "Смерть Ивана Ильича". Последняя вдохновила Мартина Хайдеггера на экзистенциально-онтологический анализ смерти, опрокинувший её "биологическое" толкование как кончины, "ухода-из-мира только лишь-живущего /существа/"42. В этой повести Толстой, препарировав собственный опыт смерти как непрерывного умирания, как бы вернул Западу известный тезис Августина, правда, в новой, чрезвычайно эффектной художественно-философской трактовке. Соглашаясь с отцом латинской патристики, считавшим себя православным христианином, Толстой утверждал, что "всякий акт жизни есть умирание", что "смерть нужна" живущему "животной жизнью" человеку для духовного пробуждения и обретения своей высшей возможности — свободного воления. Хайдеггеровская интерпретация смерти как способа бытия одинокой экзистенции43, как крайней возможности человеческого вот-бытия44, воспроизводит толстовскую логику изображения "смерти Ивана Ильича" как бытия "на краю погибели", замедленного падения в бездну ничто и лишена каких-либо принципиально новых смысловых моментов. Даже решающее для Хайдеггера различение подлинного и неподлинного бытия-к-смерти было творчески заимствовано им у Толстого, хотя, говоря о психологии "умирания", философ ссылается также и на Карла Ясперса, нашедшего удачный термин для феноменологического описания смерти как трансцендирования, выхода за пределы только-лишь-жизни: "пограничная ситуация"45. Ромен Роллан вспоминал о том, как толстовская повесть взломала обыденное сознание французских буржуа, склонных забывать в будничной суете сует о своей смертности46 и нивелировать смерть к случающемуся происшествию. Чтение Толстого стало для многих из них экзистенциальным потрясением. А переживший "арзамасский ужас" писатель превратился из жаждавшего мирской славы литератора в ловца человеков, в пророка мгновенного пробуждения от сна ежечасно пожирающей нас "живой смерти", в "великое явление русского духа"47.
1 Толстой Л. Н. Собр. соч. в двадцати двух томах. Т. ХХI. — М., 1985. С. 249.
2 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХVI. — М., 1983. C. 117.
3 Толстой читал Августина Блаженного в мае 1884 года. В том же году тезис Августина о человеческой жизни как ежедневном умирании (Августин Аврелий. Исповедь. — СПб, 1999. С. 133) был переосмыслен писателем в ходе работы над повестью "Записки сумасшедшего". Говоря о том, что "всякий акт жизни есть умирание" (Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХХI. С. 349), Толстой почти буквально воспроизводит формулу Августина, "Исповедь" которого и для нас остаётся образцом гениального "анализа данных о внутренней жизни" (Жильсон Э. Философия в Средние века. — М., 2004. С. 99).
4 Там же. Т. ХVII-ХVIII. — М., 1984. С. 20, 42.
5 Там же. С. 683.
6 Там же. С. 682.
7 Там же. С. 787.
8 Жидкий колеблющийся шар из сновидения Пьера Безухова — аналог мирового океана Фалеса, парменидовского сфайроса и "Шара Вечности", привидевшегося Якобу Бёме (Бёме Я. Истинная психология, или Сорок вопросов о душе. — СПб, 1999. С. 25).
9 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХХI. С. 387. Ситуация, в которой "небытие становится в человеческом существовании (Dasein) манящей смертью (der lockende Tod)", была описана Карлом Ясперсом (Jaspers K. Philosophie. Band I I. Berlin, Heidelberg, New York, 1973. S. 227).
10 Schopenhauer A. Die Welt als Wille und Vorstellung. Bd. 1. Stuttgart, 2008. S. 301. После пережитого в 49 лет "главного" душевного переворота (Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХIХ-ХХ. — М., 1984. С. 89), несмотря на вступление в религиозную стадию существования, Толстой всё же иногда обращался к полюбившемуся ему образу человека-капли, не порывая полностью со своим "матерьялистическим Евангелием". Так, 13 декабря 1888 года он записал в дневнике: "Думал: мы в жизни замёрзшие, закупоренные сосудчики, задача которых в том, чтобы откупориться и разлиться, установить сообщение с прошедшим и будущим, сделаться каналом и участником жизни общей" (Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХХI. — М., 1985. С. 358). Здесь человек-капля мыслится вполне по-гераклитовски в контексте потока мирового времени. Главное же отличие толстовской "капли" от гераклитовской — её страдание из-за конечности (Хольцхей-Кунц А. Страдание из-за собственного бытия. Дазайн-анализ и задача герменевтики психопатологических феноменов. — Вильнюс, 2016. С. 117–300).
11 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХХI. — М., 1985. С. 362.
12 После смерти любимого брата Николеньки в сентябре 1860 года Толстой — скептик и нигилист — задумал "написать матерьялистическое Евангелие, жизнь Христа-матерьялиста" (Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХХI. C. 231). В "Записках христианина" он признавался в том, что из 52-х лет жизни он 35 лет прожил "нигилистом в самом прямом и настоящем значении этого слова, т. е. без всякой веры" (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 49. — М., 1952. С. 8). "Он был нигилистом в отношении к истории и культуре, был нигилистом и в отношении к собственному творчеству", — отмечал Н. А. Бердяев (Н. А. Бердяев о русской философии. Ч. 2. — Свердловск, 1991. С. 41). Писатель, как и его alter ego — Константин Лёвин, впал в отчаяние-слабость, которое, по верному наблюдению Серена Кьеркегора, есть замедленное самоуничтожение (Кьеркегор С. Страх и трепет. — М., 1993. С. 259, 283).
13 Карл Ясперс использовал термин пограничные ситуации для обозначения "таких крайностей, как смерть, вина, борьба как неизбежность — то есть ситуаций, которые, незаметно присутствуя в нашей повседневной жизни, неотвратимо детерминируют всё наше существование". Опыт переживания таких пограничных ситуаций, "их освоения и преодоления — это последний источник истинного бытия и истинных возможностей человека" (Ясперс К. Общая психопатология. — М., 1997. С. 397). В пограничной ситуации "человек в целом испытывает внутренний переворот, из которого он выходит изменившимся: он либо вооружается новым решением, либо терпит поражение" (т ам же. С. 837). Герой толстовских "Записок сумасшедшего" вышел из такой кризисной ситуации с новым решением о смысле своей жизни и смерти, Иван Ильич Головин потерпел поражение, удовольствовавшись иллюзорным представлением о том, что смерти будто бы нет.
14 Хайдеггер М. Размышления II–VI (Чёрные тетради 1931–1938). — М., 2016. С. 70.
15 Августин Аврелий. Исповедь. — СПб, 1999. С. 73. По словам Якоба Бёме, "всякая жизнь состоит из яду и света", таит в себе "горькое жало ужаса, которое ярится и неистовствует, и есть движение и начало жизни" (Бёме Я. Указ. соч. С. 43, 47). В страхе-ужасе человек переживает своё отношение к Беспредельности, порождающей определённые формы индивидуации и пожирающей их. Этот изначальный страх имманентен человеческому бытию, поскольку последнее есть бытие-к-концу. Нередко он приглушается тем, что З. Фрейд называл "культурно-конвенциональным отношением к смерти", которое периодически отменяется, упраздняется войной. Война возжигает приглушённый культурой архаический страх-ужас, даруя человеку понимание того, что наша жизнь есть игра смерти.
16 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХVII-ХVIII. С. 22–24.
17 "Я знаю и вижу одну крайнюю цель в этой жизни — выход из неё..." (Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХХI. С. 369).
18 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХII. М., 1982. С. 52.
19 Бытие-при вещах — термин экзистенциальной аналитики бытия-в-мире, введённый Мартином Хайдеггером для описания человеческого бытия в модусе "падения", для которого характерны срастание с вещами подручными и забвение о "собственном бытии" (Heidegger M. Zollikoner Seminare. Frankfurt am Mein, 2006. S. 95).
20 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХХI. М., 1985. С. 349.
21 Описывая мучительное "состояние отчаяния", которое переживает "отчаявшийся", Серен Кьеркегор обращает внимание на его похожую на "смертельную болезнь" муку, состоящую в том, что "невозможно избавиться от себя самого" (Кьеркегор С. Указ. соч. С. 261). Нечто подобное испытал и Толстой, дойдя в практикуемом им нигилизме до крайности суицидального поведения. Отчаяние нигилиста изображено им в "Записках сумасшедшего" вполне по-кьеркегоровски — как "болезнь к смерти". Патологическое стремление "избавиться от себя самого" описано Хайдеггером как бытие-от-себя-прочь (Хайдеггер М. Размышления II–IV. C. 303), в отличие от гегелевского в-себе-и-для-себя-бытия.
Карл Ясперс связывал переживания ужаса и отчаяния с восприятием угрожающего нам небытия, что побуждает нас обратиться к подлинному бытию перед лицом смерти (Jaspers K. Philosophie. Band I I. Berlin, Heidelberg, New York, 1973. S. 227–229). На языке психопатологии, сопряжённое с болезнью к смерти отчаяние есть "реактивный психоз" (Jaspers K. Gesammelte Schriften zur Psychopathologie. Berlin, Heidelberg, 1990. S. 338–345), преодолеть который помогает, по Толстому, чтение Евангелия.
22 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХХI. С. 47. "Мы живём, значит, мы умираем", — записал Толстой в дневнике 1 января 1883 года (Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХХI. С. 318).
23 Там же. С. 49. Герой "Записок..." испытывает "ужас красный, белый, квадратный" (Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХII. С. 48). Избавление от ужаса не спасает личность от "априорного страха смерти", присущего, согласно Шопенгауэру, воле к жизни (Schopenhauer A. Die Welt als Wille und Vorstellung. Bd. 2. Stuttgart, 2005. S. 603). Подробнее об этом см. в кн.: Водолагин А. В. Метафизика воли. Волюнтаристическая традиция в истории западной философии. — М.-СПб, 2012. С. 209-210, а также в статье: Водолагин А. В. Всевластие огня // Наш современник, 2020, № 11.
В "Записках сумасшедшего" Толстой изображает две модификации "априорного страха смерти" — ужас и жуть, не касаясь таких его обнаружений, как испуг и боязнь.
24 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХIХ-ХХ. С. 99. Мысль о "неразрушимости нашей истинной сущности" (= воли) и её неподвластности смерти, развитая Артуром Шопенгауэром в индусском духе "Упанишад" (Schopenhauer A. Die Welt als Wille und Vorstellung. Bd. 2. Stuttgart, 2005. S. 625), стала для Толстого опорной в его переходе от материализма и нигилизма к христианскому гностицизму.
25 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХVII-ХVIII. — С. 95.
26 Гегель Г.
27 Болезнь к смерти — термин Серена Кьеркегора, разработавшего теорию трёх стадий существования: эстетической, этической и религиозной. Л. Н. Толстой пришёл к аналогичному пониманию стадиальности человеческой жизни на основе собственного опыта.
28 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХII. С. 99.
29 Подробнее об этом см. в кн.: Водолагин А. В. Метафизика воли. Указ изд.; Иван Ильич — "приговорённый к смерти" (Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХII. С. 106).
30 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХII. С. 82.
31 Там же.
32 Там же.
33 Там же. С. 106.
34 Августин Аврелий. Исповедь. Указ. изд. С. 319.
35 Hegel G. W. F. Wissenschaft der Logik. Berlin, 1975. B. I. S. 67.
36 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХII. С. 89.
37 Там же. С. 87.
38 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХХI. С. 366.
39 Бёме Я. Указ соч. С. 57, 62, 87, 103.
40 Там же. С. 22, 29, 122.
41 Толстой Л. Н. То же собр. соч. Т. ХХI. С. 107.
42 Heidegger M. Sein und Zeit. Tubingen, 1986. S. 240. "Только-живущий" человек в его радикальном отличии от экзистирующего также фигурирует в экзистенциальной философии Карла Ясперса (Jaspers K. Philosophie. Band I I. S. 220).
43 "Der Tod ist eine Weise zu sein, die das Dasein übernimmt, sobald es ist"(Ibid. S. 245).
44 Heidegger M. Gesamtausgabe. Band 65. Beiträge zur Philosophie (Vom Ereignis). Frankfurt am Mein, 2003. S. 324. Хайдеггеровский "новый взгляд на смерть" в книге "Бытие и время" (Таминьо Ж. Дочь Фракии и профессиональный мыслитель: Арендт и Хайдеггер. — СПб., 2022. С. 423-424) сформировался не без влияния Л. Н. Толстого.
45 Ibid. S. 249. В действительности каждый момент человеческого бытия граничит с ничто и как таковой есть возможность смерти. Ясперс обращал внимание на многоликость смерти в "пограничной ситуации", поскольку она воспринимается исторически экзистирующей личностью (Ibid. S. 229). Хайдеггер раскрыл содержание понятия "пограничная ситуация" в рецензии на книгу Ясперса "Психология мировоззрений" (Heidegger M. Wegmarken. Frankfurt am Mein, 2004. S. 1-44).
46 "Смерть Ивана Ильича" (1884–1886) — одно из тех произведений русской литературы, которые сильнее всего захватили французскую публику, — полагал Ромен Роллан (Роллан Р. Жизнь Толстого. — СПб: Петроград, 2015. С. 141).— "Смерть Ивана Ильича" потрясла французских провинциальных буржуа, обычно совершенно равнодушных к искусству. И это понятно. Повесть Толстого волнует правдивым и типическим изображением среднего человека, добросовестного чиновника, который обходится без религии, без идеалов, даже без мысли; он весь поглощён своими мелкими делами и, прожив всю жизнь как бы машинально, только в смертный свой час с ужасом обнаруживает, что он по-настоящему так и не жил".
47 Н. А. Бердяев о русской философии. Указ. изд. С. 42.
АЛЕКСАНДР ВОДОЛАГИН НАШ СОВРЕМЕННИК №9 2023
14.11.2023
Направление
Критика
Автор публикации
АЛЕКСАНДР ВОДОЛАГИН
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос