АЛИНА ГРЕБЕШКОВА НАШ СОВРЕМЕННИК № 7 2024

ТАТАРИН

РАССКАЗЫ


ИНИЦИАЦИЯ

Умные дяденьки пишут интеллектуальные романы. Глупые тётеньки читают их и плачут. Иногда вдохновляются до такой степени, что рожают от умных дяденек детей.
Другие дяденьки воспитывают и наставляют тётенек, которые выбрасывают надоевших котят и рожают снова детей.
Тётеньки рожают детей.
Дяденьки сбегают в другую страну. Дяденьки не платят алименты. Дяденек не мучает совесть, они воспитывают Майклов и Джулей.
Тётеньки плачут. Душечки.
Баба Настя — пионерка. Она знает многое о жизни. Её дочь Олька, шалава этакая, родила Кольку и умотала в столицу, позабыла про чадо и даже не появлялась в Кедрино. Писем никто не писал и не ждал, да и семь лет уже прошло. Но она не винила дочь, которую родила от обещаний проезжего городского гуляки. Родители от девушки отказались, в комсомол не взяли. Так и мыкалась всю жизнь баба Настя по чужим людям, образования не получила, другого ухажёра не нашла, да и хромала она на одну ногу с детства — под машину попала. А может, боялась, что поступит с ней новая любовь так же, как и тот, чья дочь получила отчество от матери: “Ивановна ты, и точка, больше тебе знать нечего”. Единственного мужчину она впустила в своё сердце — внука.
Колька рос тщедушным. Каждый мог его обидеть. Мальчик молчал, когда за гаражами его пинали ногами, молчал, когда называли ублюдком. Он никогда не жаловался бабушке. Колька любил её. Ещё любил старый, потрескавшийся зелёными пятнами велосипед, но он не в счёт.
Баба Настя работала даже на пенсии. Шёл ей седьмой десяток. Дворничиха, старая карга, хромоножка Анастасия Ивановна Волкова. Когда было слишком тяжело, она пила самогон. Он прижигал её старые раны, и тогда женщина размякала и плакала горькими слезами, обнимая крепко внука: “Любишь бабку-то? А? Любишь? Чего молчишь?” Мальчик тоже плакал, ему было страшно, за такими приступами нежности следовала полоса Колькиных неудач.
Кто его отец, мальчик не знал, да и со временем свыкся с мыслью, что он один, как привык и к тому, что он ублюдок, выродок, никчёмное существо. Нет у него родителей, и всё тут. Один раз только спросил: “Бабуль, а откуда я появился, если нет у меня мамы и папы?” Она сначала растерялась: рано знать внуку такие подробности, поэтому, подумав, ответила: “От Бога ты, Колька, все мы в этом мире от Бога”. — “И ты тоже?” — “И я, и камни, и речка за холмом — всё, что ты видишь и чувствуешь”, — ответила старая комсомолка. Вздохнула.
“Интересно, — подумал Колька, — если все мы от Бога, как говорит бабушка, то зачем он сделал хулигана Ваську и Димку, которые постоянно надо мной смеются и издеваются? Или это тоже по замыслу Боженьки?”
— Ба, а плохих людей он зачем делает?
Когда-то она думала, что Бога нет, а есть только социализм, который лучше. Но потом его не стало, а Бог, скрывавшийся в сердце женщины, занял в её жизни законное место. В церковь, конечно, она не ходила, да и слишком там чисто и чинно, но старалась соблюдать христианские традиции и внука так воспитывала.
— А как ты поймёшь, что человек хороший, если все вокруг хорошими будут? Плохими не только люди бывают, но и деревья гниют, и травы. Ветер может разрушить города, а война — и того больше. Боженька всё видит и даёт нам испытаний столько, сколько мы можем вынести, не больше, но и не меньше. Понял?
“Значит, Васька и Димка — это мне как испытание на прочность? Можно постоянно убегать от них, а можно встретить их лицом к лицу, как Давид встретил Голиафа. Можно убежать, а можно ведь стукнуть”.
Васька и Димка так отметелили Кольку, что он неделю пролежал дома. “Молчание — золото”, — решил для себя мальчик. “Нужно уметь приспосабливаться”, — скажет он уже через десять лет.
Конфликты он не любил, а любил животных. Но бабушка каждому щенку и котёнку давала пинок под зад: “Самим жрать нечего, а тут ещё ты заразу всякую домой тащишь. Смотри, глистами заразишься или лишаем, я тебя лечить не буду, так и помрёшь от своих зверушек”.
Время шло. Колька продолжал таскать в дом разных тварей, а бабушка, чуть что, укладывала его под шерстяное одеяло, даже если температура едва дотягивала до тридцати семи. Суровой женщина была только на слова. Внука она любила, да и не было больше в этом огромном мире ни одной родной души, кроме него. На восьмой день рождения в доме Волковых появился белобрысый щенок с кривыми шатающимися лапками и огромными испуганными глазами. Но нужно было видеть глаза Кольки! Он не мог поверить в это счастье. С утра мальчик проснулся, как обычно, встал, как обычно, умылся, как обычно, а когда зашёл в свою комнатушку (чулан, приспособленный в дворницкой под детскую), то увидел на кровати коробку из-под мужской обуви. Мальчик подошёл к ней. Внутри что-то или кто-то скрёбся. Поначалу Колька даже испугался, а потом в комнату заглянула бабушка: “Ну что ты, сынок, открой коробку, не укусит”. Но щенку самому уже надоело сидеть взаперти и, выбравшись из укрытия, со всей собачьей радостью и тявканьем он бросился на мальчика.
— Смотри, Колька, ты теперь за него головой отвечаешь. Гадить будет — выгоню, — проворчала бабушка. Негоже старой женщине из образа выходить.
— Спасибо, ба! Я знаешь... я его выгуливать буду, дрессировать буду, а потом он будет нас защищать.
— От кого эта дворняжка нас защитит?
— От плохих людей, бабуль. Спасибо тебе! — Колька обнял бабушку.
— Ну, будет, будет. Смотри, твоя собачонка уже лужу от радости наделала, — бабушка на миг отвернулась, чтобы протереть рукавом мокрые глаза. “Вот много для сироты-то надо. Дети-дети, святая простота”.
Затем был праздничный ужин: макароны, две сосиски и яблочный компот. На десерт она припрятала кулёк ирисок, вручив их Кольке в конце торжества.
Засыпая, мальчик думал: “Вот щенок, это ведь тоже Божья тварь. Только разве он понимает это? Ему бы скакать да лаять. Завтра ребятам во дворе покажу, и Васька зауважает меня, драться перестанет”.
Лунная ночь над Кедрино сулила мальчику счастливый день. Весь посёлок спал. Только Анастасия Ивановна переворачивалась с боку на бок: то ли радикулит, то ли старое сердце мучилось от обиды за внука. Как там Олька в Москве белокаменной? Жива ли? Вспоминает хоть иногда?

Ольга не спала. Атласное бельё душило её, а храп раздражал. Хорошо хоть, что завтра выходной. Чтобы отвлечься, она вспоминала тихие улочки Кедрино, уходящие в лес, окружающий со всех сторон посёлок, небольшой трёхэтажный домик, пристройку для дворника, возле которой росла высокая трава, бросающая причудливые тени в комнату. Соседские мальчишки играют в футбол, а девчонки где-то нашли большую картонную коробку — дом для безродных котят. Кто-то принёс блюдечко с молоком и ливерную колбасу, другие же спорят, как назовут эти трясущиеся комочки шерсти. Но Ольку не зовут, а, молча обступив котят, отстраняют девочку и протянутую руку со старым одеялом, которое она принесла в надежде, что и её пустят понянчиться с детёнышами. “Твоя мать опять их выкинет, иди отсюда, ябеда”. А дальше темнота. Она не помнила ни лица матери, ни тем более сына. Как кормила его грудью, как он сделал первые шаги, как убегала ночью на поезд, пока мать спала, — она обязательно заберёт сына, когда встанет на ноги, годик или два, мать простит, — всё это Олька старательно забыла. “Меня воспитала без отца и Кольку воспитает. Ворчит, как всегда, наверное, и детишек метлой по двору гоняет”.
В свои тридцать женщина знала, что столица не прощает слабаков. Мегаполис пытался и её сломать. Первый год Ольга даже думала вернуться к матери, когда закончились деньги, когда не на что было купить колготки, не говоря уж о съёмной квартире. Ей повезло — Бог не обделил красотой, — а умение выживать переходит с генами. Нет, она не стала проституткой, Ольга была непутёвой, но всё же дочерью бабы Насти. Вот и Кольку родила от любви, но односторонней. Тогда думала: “Что нам — кабанам? Воспитаю, человеком сделаю, но не в Кедрино, только не в этом затхлом посёлке: работы нет, мужики спиваются, единственный завод — и тот закрылся”. Вот и подалась вместе с подругой на вольные хлеба в Москву, а мамка бы не отпустила. И бежала Ольга к лучшей жизни, да и не на что жаловаться: Кирилл её любит, через годик обещал квартиру, машина есть, работа в офисе с перспективой роста, коммуникабельность, стрессоустойчивость, знание английского языка, путешествия, фитнес — три раза в неделю, маникюр-педикюр-косметолог, что ещё для жизни надо? Как хотела, так и вышло. Только не спится Ольге на атласных покрывалах; хорошо, что завтра выходной...

Утро. Солнце. Тявканье. Лучик сел на мокрый нос животного. “Это ещё кто? — подумал лучик. — Его раньше здесь не было”.
— Как тебя назвать-то? — спросил Колька у щенка. — Черныш? Нет, ты белоухий. Беляш? Будешь Беляшом?
— Беляш так Беляш, — вильнув хвостом, ответил щенок. — Хозяин, скоро есть будем? Пузо уже от голода щекотит.
— Хлеб будешь? — разломав булку, мальчик отдал щенку половину. Вторую с кружкой молока съел сам.
“Как хорошо, что июль, в школу не надо. Можно по улице бегать, сколько хочешь. А с другой стороны, принёс бы щенка, а девчонки — вздыхать, мальчишки — завидовать. Все говорят: “Дай погладить щенка”. А я говорю: “Не трожь, он чужих кусает”. — “А как его зовут?” — “Беляш”. — “Какое оригинальное имя”. — “Сам придумал”. Ага, а потом Валентина Михайловна кричать начёт: “Ты зачем, такой-сякой, щенка на урок принёс?!” Нет, хорошо, что июль”.
Колька выглянул в окно. Бабушка скреблась метлой об асфальт. Мальчик знал, чем чревато его промедление. Схватив ведро, пригладив перед зеркалом восставший чуб, побежал на улицу.
— Листья и окурки пока собирай. Щенку-то имя дал?
— Беляш!
— Потому что белый?
— Потому что тёплый, — зажмурившись, прошептал мальчик.
— Беляш так Беляш. А кормиться чем он у тебя будет? Ты смотри, чтобы по помойкам не лазал. А то нахватается заразы и сдохнет. Я жильцов попрошу, чтобы кости и объедки не выбрасывали — для нашего защитничка в самый раз.

Беляш встретил осень отважно. Он боролся с листьями, но их не пугало его тявканье. Колька шёл во второй класс. На первое сентября бабушка купила ему новый костюм, можно было бы и старый, если бы не вытянулся за лето.
— Бабуль, а можно на линейку я Беляша возьму?
Мальчик не расставался с собакой, даже когда ложился спать. Как ни ворчала бабушка, Колька зарывался в тёплую собачью шерсть, ему было тепло, и они засыпали. Это животное было настолько близко детскому сердцу, что Колька считал пса той когда-то не хватающей, но частью семьи. На линейку они пошли втроём.

Ноябрьские дожди лили беспробудно вторую неделю, Колька почти не выходил из дома, кроме как в школу и выгулять Беляшика. К тому времени пёс окреп и стал похож на пушистую снежинку. В голове мальчика складывался именно такой образ, потому что он любил зиму с её лыжами и санками, но работы, конечно, у них с бабушкой прибавлялось.
Мальчик читал Беляшу свою любимую книгу “Гадкий утёнок”, когда в дом вошла женщина. Бабушка пошла к соседке, и дверь была не заперта.
— Бабушка скоро вернётся. Может, за ней сбегать, если вам срочно?
— Коля, Коленька, сынок! — бросилась к нему в ноги незнакомка. — Ты простишь меня когда-нибудь?
Беляш от таких внезапных эмоций зарычал. Ему не нравилось, когда к его хозяину приставали незнакомые люди. До Кольки едва ли доходили слова:
— Где же бабушка? Она вам поможет!
— Как вы здесь без меня? Как бабушка? Ворчит, наверное, постоянно? А я тебе гостинцев из Москвы привезла, что это я?
И она стала доставать из большой сумки одежду, какие-то игрушки. Мальчик с удивлением смотрел на упавшее на него богатство: металлический конструктор, джинсы, его любимые солнечные апельсины.
— Вырос-то как! Сколько тебе уже? Шесть-семь?
— Восемь! — раздался громовой возглас Анастасии Ивановны. — Восемь лет твоему сыну!
Женщины смотрели друг на друга и не узнавали. Между ними сидел с глупой улыбкой мальчик. А Беляш принюхивался и не мог понять, чем это пахнет, счастьем или неприятностями?
— Ты зачем приехала? Тебя здесь никто не ждал! Убирайся! За восемь лет даже строчки не написала, за редкие денежные подачки спасибо тебе, конечно. Ты зачем приехала? Нам без тебя хорошо, убирайся отсюда и хлам свой забери!
— Мама? Ба, это мама?
— Да, Коленька, это я.
— Мама, где ты была?
— Убирайся, Олька! Не калечь его психику. Хватит, я его вырастила, и дальше без тебя проживём.
Ольга молчала, зная суровый нрав матери. Она и сама до конца не понимала, зачем приехала в Кедрино; тех детских улочек в посёлке уже не было, а сам он встретил её неприветливо, хотя местные жители уже и забыли, кто она такая. Последние полгода её мучили воспоминания; то ли совесть обуяла, то ли возраст подошёл, но чего-то не хватало для женского счастья. А тут Кирилл ещё подзуживает: “Отношения у нас серьёзные. Бизнес прёт. Что тут думать-то? Свадьба, дети и все дела”. Только чуяла Ольга нутром, что не дождаться ей ребёночка от него, а потом уже и поздно будет. Не выдержала, нахлобучилась коньяком и выхлестнула в его рожу, как ей все эти годы не хватало в огромном городе близких людей, родного дома, ворчанья матери, ну и, конечно, Кольки. Два дня не разговаривали, но не зря она выбрала Кирилла: “Кукушка ты, Олька, глупая. Привози его. Если получится, то ещё своих нарожаем, а твоего парня никогда не обижу”. Пока ехала в Кедрино, виделся ей Колька — взрослый и рассудительный, а увидела она маленького мальчика, вцепившегося в несуразную собаку, причитавшего: “Бабуль, а это правда мама? Бабуль?”
— Правда, сынок, правда, — прошептала Ольга.
И тут он бросился к ней, обнял. Мама пахла духами и сигаретами. Колька протяжно, по-собачьи, заскулил, плакали и женщины. Только Беляш думал: “Странные всё-таки эти люди: то кричат, то обнимаются”.

Олька и Анастасия Ивановна пили чай. Кольку, как он ни упирался, отправили выгуливать Беляша и в магазин, чтобы купить чего-нибудь сладкого. Мальчик не понимал, как он мог сейчас выйти из дома, когда к нему мама приехала! Его мама приехала! А тут — пряники или конфеты. Но всё же побоялся ослушаться бабушку.
— Я тебе не отдам внука. Он тебе тогда не нужен был, сейчас зачем понадобился? Нагуляла. Как щенка подбросила. Совесть замучила? Так мы тебя ждали, а ты... Даже письма не прислала.
— Ничего дома не изменилось за это время. Ты всё так же дворником? Собаку как зовут?
— Имя сына-то не забыла? Беляш зовут. Олька-Олька, я же всегда только для тебя старалась. Зачем приехала теперь? Сказала: не отдам.
— Потому что белый?
— Тёплый потому что, для тебя-то это незнакомое чувство!
Помолчали. Ольга знала, что виновата. Но почему она не может её понять?! Пока из Москвы добиралась почти тысячу километров, пыталась найти себе оправдание и представить встречу, но не смогла, знала, что мать не примет. Но как ей объяснить, что когда-то она хотела забрать сына. Но что-то пошло не так. С работой не клеилось, теснилась в одной комнате с пятью такими же, как и она, провинциалками. Потом один ухажёр замуж звал, но она узнала, что у мужчины этого семья и дети. Разбежались. Пока жизнь свою пыталась наладить и Кирилла встретила, не заметила, как время прошло. Да и стыдно ей было возвращаться в Кедрино, соседи и мать заклевала бы: “Нагуляла сына, сбежала. Под хвост пнули, куда пришла? К бабе Насте и прискакала”.
Тот же старый холодильник и телевизор, ковёр с оленями на стене, какой-то грязный мячик, брошенная Колькой книга. Ольга взяла её и грустно усмехнулась:
— А помнишь, ты мне её в детстве читала? Я так и осталась тем гадким утёнком, убежавшим из дома, только не суждено мне было превратиться в прекрасного лебедя. Я Кольку с собой увезу, слышишь? В Москве будет жить, в школу хорошую устроим, образование получит, на каникулы к тебе будет приезжать. Мы тебя не бросим. Уйдёшь с работы, хватит тебе уже улицы подметать. Деньги буду присылать.
— Это ты своим хахалям отступные будешь давать, шалава! — Анастасия Ивановна ударила по щеке раз. — Ты что думаешь, приехала тут такая красивая, подарки навезла, и всё? Сын сразу мать вспомнил, побежал под крылышко? — ударила два. — Я его вырастила, слышишь? Мой это сын, не твой!
— Ты его затюкала совсем, посмотри на него! Что ты ему дать можешь?! Пусть сам решает, взрослый уже.
— Пусть решает. Я к соседке, — сдерживая себя, спокойно сказала Анастасия Ивановна, она была уверена, что внук её не бросит.
Ольга знала, что та не пойдёт к соседке, а будет блуждать по посёлку. В детстве, когда мать была не в настроении, она всегда уходила на несколько часов. Кедрино успокаивало её в любую погоду, может, поэтому и свыклась с метлой. Дождь усиливался.

В комнату влетел мокрый Колька. Он торопливо протёр грязные лапы Беляшу. В комнате что-то изменилось, как-то посвежело. Мальчик ещё раз вдохнул.
— А где бабушка?
— К соседке за солью пошла.
— К какой это соседке? Она уже к ней ходила, — недоверчиво произнёс Колька.
— Ну, иди сюда. Садись рядышком, — Ольга указала на место возле себя.
— Какие у тебя кольца красивые, а бабушка их не носит. Она больше не злится на тебя? Ты с нами теперь жить будешь? Мы с Беляшом можем спать здесь, а ты — на моей кровати.
— Это когда-то и моя кровать была. Нет, сынок. Я за тобой приехала. Поедешь со мной в Москву?
— А бабушку с собой возьмём?
— Нет, дорогой. Бабушка и Беляш здесь останутся. Мы к ним приезжать будем часто. В школу новую пойдёшь, учебный год только начался. Быстро догонишь. Ты вообще как учишься?
— Нормально учусь. Не люблю цифры, читать люблю. А как же они здесь останутся без нас?
Колька не понимал, почему нельзя взять с собой бабушку и Беляша, а можно ведь остаться всем в Кедрино. Но спросить не решался — вдруг мама обидится и уедет.
— Компьютер тебе купим, хочешь, собаку новую возьмём. Только маленькую, чихуахуа, например, они такие смешные. А этот... — Ольга потянулась погладить пса, но тот тихо зарычал, как будто знал, что эта незнакомка хочет отобрать у него единственного друга. — Невоспитанный какой.
— Он просто чужих не любит, но это же ты! Я знал, что ты где-то есть, ведь так не бывает, что без мамы. Он привыкнет, чесслово! Давай его с собой возьмём.
И Колька ещё раз обнял маму. От такого порыва Ольга растерялась.
— Мы за ним в следующий раз вернёмся и за бабушкой. Просто, понимаешь, поезд же — он небольшой, туда билеты заранее нужно покупать, а им не хватило места. Но ты не расстраивайся, сначала мы уедем, наведём дома порядок, а потом тут же за ними, ты даже заскучать не успеешь.
— Когда поедем, мама? Бабушка говорит: “Долгое прощание — лишние слёзы”, — Колька произнёс это нарочито басовито, пародируя бабушку.
И ему это удалось, оба засмеялись, а Беляшик залаял и запрыгал по комнате, предвкушая прогулку.
— Прямо сейчас! Побежали на вокзал. Может, на последний успеем. Вещи не бери, мы тебе новые там купим.
Ольга схватила Кольку за руку. Сама мысль, что она сейчас вот так крадёт сына, пугала её. “Но закон на моей стороне. Да и старая она уже. Ей бы за собой смотреть”.
— А с бабушкой попрощаться?
— Она нас на вокзале ждёт, — соврала Олька. — Там попрощаетесь. Ну, что ты приуныл? Всё у нас теперь хорошо будет.
— Беляшика жалко.
— Ты же хочешь познакомиться с новыми друзьями? А летом приедем к Беляшику. Ты посмотри, там же дождь идёт, куда собаке в такую погоду гулять? Ты хочешь, чтобы он простудился? Поезд уже отходит, побежали. Надо только свидетельство о рождении найти. Где бабушка документы держит?
Ольга гнала от себя мысли о том, что будет чувствовать мать, когда вернётся домой. Ей казалось, что вот так именно и должно быть: поезд, уносящий в Москву, жжёный свет фонарей, накрапывающий дождь и Колька, мокрый и тёплый, ведь теперь и ему в своей жизни она нашла место.
Они едва успели на поезд.

Вечерами бабушка, поглаживая Беляшика, который износился и превратился в степенного старого пса, читает своему постоянному лохматому собеседнику письмо, пожелтевшее от времени, а потом показывает фотографию: “Смотри, Колька-то какой тут важный. Пишет, мама подарила компьютер, в школе ему нравится, с одноклассниками дружит, а мама купила ему чиху-чихуха. Тьфу, собаку ему купила, но ты не обижайся, следующим летом, пишет, обязательно приедет. Бог даст, свидимся. Смотри-ка, дети опять разыгрались, Олька опять котят тащит в дом, вот я ей задам!” Беляш в ответ утвердительно потявкивает. Он уже не обращает внимания на то, что его хозяйка путается во времени.
Кедрино окутывает осенняя ночь с запахами прелых листьев и костров. Колька в этот посёлок больше не приезжал: далеко, экзамены, да и ворчать будет бабуся. А потом уже и не к кому стало.

ТАТАРИН

Иван давно не чувствовал снов. А тут кошмар пришёл, засел в голове, стянули зубы удила, в крепких тисках задыхался, в руках не было силы, чтобы сопротивляться вязкому отчаянию. Откуда-то издалека звал Татарин, из времён не столько давнишних, сколько невозможных. Скулил тоскливо: “Скучаю по тебе, Ванька, а ты не приходишь. Забыл друга?”
Что сказать ему, Иван не знал, пытался протянуть руку, дотронуться, открывал рот, силясь выдавить хоть звук, но воздуха не хватало, захлёбывался, пространство уплывало, а вместе с ним и Татарин. Вырвался, задышал, в груди кололо. По стенке пошёл на кухню, шоркая тапочками, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Наташку, а то будет ворчать: “Опять вскочил ни свет ни заря, чего тебе, старый, не спится?”
Старый. Да. Иногда Ивану казалось, что он забывает своё имя и жизнь.
— Иван Александрович, — повторял он, — нет, еще поживём! Разберёмся!
Говорят, люди с чистой совестью спят крепко. Ивана уже ничего не мучало, но спалось всё меньше и урывками. Железный чайник, покрытый жиром, отражал размытое солнечное пятно. Тишину в квартире взорвал свисток. Тут же выключил конфорку, налил кипяток.
Наташка. Спит себе в другой комнате. Наташка, когда мы постарели? Помнишь, как весело пили вместе водку? А сейчас и курить нельзя, да и не хочется. На правую сторону тела сила так и не вернулась. Врачи говорят, надо разрабатывать, ходить потихоньку. А куда пойдёшь, когда ковидла. Еле-еле спустишься с третьего этажа, выдохнешься, взмокнешь, сядешь рядом с подъездом, сидишь. Люди всё незнакомые. Батя так сидел, бывало, на кровати, костылями кидался, а мы в окно сигали на дискотеку. Смеялись громко. Ох, и ругался он. А сейчас не покурить и поговорить не с кем. Брательник тоже ведь болел долго, на его похороны сходил, хоть с людьми пообщался. Говорят, что-то ты сдал, осунулся… Иван Александрович, сколько тебе уже годочков, седьмой десяток? В санаторий тебе надо. Надо. А на какие шиши? Дети. Звонишь — трубку не берут, гордые. Зла никому не делал. Сколько им лет-то? Дай бог вспомнить. Нет, не помню. Старшая Ксюшка… или Алёнка? Так, у Ксюшки — дети, трое: Мишка — мужичок хороший, второй тоже шустрый, а Верка... Придут, ругаются, сил на них не хватает. А младшей? Живёт теперь в Нижнем Новгороде. И там тоже ездил. Где только не ездил. Всю страну объехали с Татарином. Никогда не подводил, хороший товарищ. Больше нет таких. Нет никого.
Бросил пакетик чая в кружку, но он не заварился — кипяток остыл. Поставил чайник заново. Отец умер рано, семейное это, что ли. Лёгкими болел. Курил много, и я курил. Таскал у него сигареты и в сарай прятался, и дневник там закапывал в сено, когда двойки получал. Ремень солдатский — это не нынешняя чепуха. Кричит: “Ну-ка, Ванька, дневник доставай!” А я тоже не дурак будь, второй завёл. Показываю ему: “Примите, распишитесь”. — “Что, — говорит, — и двоек нет?” — “Какие двойки? Нет двоек, сам видишь”. Улыбнётся, по загривку легонько даст — доволен, значит. Мать стоит, улыбается. Она вообще незлая была, не ругалась. Смешная. Как драться по пьянке начнём, кричит, бросается: “Что же вы делаете?! Переубиваете же друг друга!” А нам что? Сил много тогда было. Много. Таких уже нет. Одноклассницу любил, не пошла замуж. Пьёшь много, говорит. А тут Нинка приехала в колхоз. Красивая тоже девка, не то что нынешняя шелупонь. Брови выщипанные, глазёнки огромные. Зырк-зырк, городская. На сенокос пригнали их тогда, что ли? Насенокосились. Ксюха родилась. Сейчас вопит: “Помнишь, как ты меня бил, синяки оставались, в школу не могла ходить! И мать в могилу свёл”. Не бил, а воспитывал, чтобы слушалась. Придумала тоже: “бил”. Никому плохого не делал. Не воспитывал, такими умными разве вымахали? А пил... Кто тогда не пил? Святые все стали, ишь.
— Ты чего так рано встал?
Наташа слышала, как он громыхает на кухне, разговаривая вслух сам с собой. Она ворочалась, пыталась уснуть, но сон ушёл вместе с рассветом. Вот и бывший муж, Царство ему Небесное, встанет и ходит, ходит, пока все не проснутся. Вот и Ванька после обеда спать уляжется, а ей что делать?
— Кошмар мне, Наташка, приснился. Татарин, как живой, говорит: “Ты чего, Ванька, не приходишь ко мне?” Вот на ноги встану...
— Татарин, Татарин… Завёл с утра шарманку.
— Рука только не слушается, зараза.
— Это всё в голове твоей, болезнь. Говорила тебе уже: во сне поднимаешь её, пальцами шевелишь. Нерв, может, какой задело. Хорошего массажиста надо.
— Надо.
— Вот и позвони Алёнке, скажи: так и так, деньги нужны на реабилитацию. У неё не убудет. Звонил?
— Не звонил.
— Совсем тебя дочери не уважают, Иван Александрович. Зло, что ли, на тебя затаили? Обиду? Моя мне по три раза на дню сама звонит, спрашивает всё про здоровье.
— Достали уже своими бабскими пустыми разговорами. Дел других у вас нет?
— Чай давай пить. “Бабскими разговорами” — много ты понимаешь.
— Да уж побольше вашего видали.
Чайник напыжился и засвистел.
— Сиди, сиди. Сама налью.
Наташа достала с полки припрятанные сахар и пряники. Больно на сладкое стал налегать Ванька, так и до диабета недалеко, в таком возрасте беречь себя надо. Мельком глянула на отражение в шкафчике, по привычке поправила волосы. Сорок лет назад за её причёской следил весь завод. Мужики глаз не сводили. За любого замуж могла выйти. Но и Петька неплохой был, щедрый. Девки завидовали. Модная была. “Химию” первой в городе сделала. Петька много тогда получал, главный хирург, как-никак. Всю Прибалтику объездили. На две пенсии куда теперь съездишь? Лекарства бесплатно тоже не раздают, за Ванькой надо присматривать. Бросили его девчонки. Может, и заслужил, но обиду зачем в себе держать? На ней далеко не уедешь, от неё не легче. Надо уметь прощать. Пока у Ксюхи не вымолишь, внуков так и не приведёт. А старый радуется, как ребёнок: “Мишка пришёл!” Первый внук всегда самый любимый. Хорошо, когда в доме дети. Олька маленькая смешная была. С серьёзным видом стихи читала, а выросла — тоже бухгалтером стала. Теперь свои дети. Говорит, простила. Но к Ваньке относиться лучше не стала. А мне тогда тяжело было после смерти Петьки, одна осталась. Вот и начала: сначала — вино, потом — водочка в хорошей компании, потом — самогоночка в плохой. Ванька и прибился. Нинка его выгнала, на даче жил. Грязный, голодный, без работы, без денег. Молодой ещё тогда был, сорока не было. Красивый. Сильный. Когда в запой не уходил. А уйдёт — пиши пропало. Хоть из дома беги. До горячки. До “скорой”. Прокапается — и опять. Я с ним. Олька тогда уже в университете, наверное, училась. Приедет, кричит: “Выгоняй алкаша этого!” Куда его выгонишь? На улицу? А сейчас куда выгонишь? Пряники заветрились. Ляжет спать, надо до магазина хоть дойти, а то будет названивать по пятнадцать раз. Характер испортился у него, конечно.
Иван включил телевизор. Новости стали громкие, ругаются все, кричат, а что орать, если ты знаешь, что прав. Значит, не прав. Взрыв в Нижнем Новгороде. Как там Алёнка?! Долгие гудки. После ночного кошмара сердце так и не успокоилось. “Вам нельзя переживать, — твердят врачи. — Ещё одного инсульта вы не переживёте”. Иван уже не помнил, как это случилось, как и последние два года. Дни переплетались между собой вместе с именами, датами, прошлым. Вот Нинка заболела, диабет. В коме месяц пролежала, так и ушла. Сам смотрел, подтирал. Все уже готовились, надежды не было. Ждали. Вот и сейчас, наверное, ждут. Не дождётесь. Похорон стало больше, чем свадеб. Пять лет, наверное, уже прошло. Положили в землю. Алёнка приехала. Плакали.
Больше ничего не помнил Иван, как ни копался в мыслях. Свадьба была. Скромная. Но куда без драки со свидетелем… Квартиру дали. Ксюшка родилась. Потом Алёнка. Какими они были в детстве? Не помню. По командировкам мотался: тут свёклу убирают, там дерево или кирпичи надо везти. Гаишники злые. Все жрать хотели. Это сейчас куда ни глянь — “автомат”. А тогда... Пока под брюхом не поползаешь, не вымажешься с ног до головы в солярке, никуда не поедешь. Татарин только один и поддерживал. Без него бы пропал. Едешь спокойно. Характер только непростой. У кого простой? Дрался с мужиками, чтобы быстрее разгрузиться. Все орут, матерятся. Только деревенского никто не перекричит. Три человека пострадало при взрыве в Нижнем. Бог, что ли, тогда упас не ехать. Почти шестьсот человек погибло под Ашой. Недавно по телевизору передачу показывали.
— Шестьсот человек погибло?
— Где?
— На ж/д.
— Ты про что, не пойму.
— Ай, — Иван отмахнулся. — Алёнка не звонит. Взрыв у них там.
— Нижний Новгород большой, потом перезвонит. На обед что сварим?
— Вари, что хочешь. Я и сала могу поесть, мне не привыкать.
Сложная была дорога. Голимый лёд и колейка. Надо было отказываться, бригадир настоял: “Кто кроме тебя, Ванька, довезёт? Ты же опытный дальнобой. А если нет, штраф нам — мы тебе. Всё по справедливости”. Дубак под сорок ночью. Ссал в кабине в бутылку. Долго гнал “КамАЗ”, не подведи родной. Глаза слипаются, очухался в кабине перевёрнутой. Так четыре дня сало и жрал. Телефонов не было, а груз не бросишь. Хорошо хоть ребята по маршруту поехали. А так бы точно помер. Бог отвёл. Боженька любит дураков. С тех пор всегда в кабине сало держал. Мужики водкой в чувство приводили, удивлялись: как выжил? Мне-то что? Я деревенский. Мамка в сугробе родила, пока “скорую” ждали. А какие там дороги? Глушь, волки воют, собак грызут. Поэтому и сильный вырос, не помру. Назло всем не помру.
— Вань, идём обедать. Грибной суп приготовила, как ты любишь.
Наташа привыкла к их неспешной жизни, складывающейся из завтраков, обедов и ужинов. Днём она ходила в магазин, по выходным — на кладбище. Оно было родное, понятное. Она там всех узнавала: город-то небольшой. Вот коллега бывшая, похоронили два года назад, дядь Митя — давненько уже, никто к нему не ходит. Наташа ходила по городу мёртвых с тряпкой и ведром. Протирала памятники от пыли и помёта, выдёргивала траву, садилась на покосившиеся скамейки и думала, вспоминала лица тех, с кем приходилось пересекаться на дороге жизни. Перед уходом обязательно заходила к Петьке поговорить. Всё было, как и прежде: она говорила, он молча слушал:
— Внуки-то у нас бойкие выросли! Умные. Витька, как и ты, хирургом хочет стать. А Федька маленький ещё, ему только побегать и попрыгать. У Ваньки тоже внуки. Хороший он человек, не переживай, только ворчливый, сам с собой начал разговаривать, заговаривается. Татарина своего всё вспоминает, как самого родного человека вспоминает. А его, наверное, давно уже на запчасти разобрали.