РАССМЕЯЛСЯ, МАХНУЛ РУКОЙ
РАССКАЗЫ
СТАНЦИЯ СВИРЬ
Женя долго ждала, бессмысленно тыкаясь в телефон, когда же, наконец, электричка тронется. И вот последние бестолковые минуты перед отправлением миновали. Потянулись тоскливые виды Ладожского вокзала. За ними — скучные коробки Красногвардейского района на фоне свинцового неба. Всё было предсказуемо. Как бывало уже лет десять, которые она проездила по направлению из Питера в свой родной городок.
Пятничная толкучка. Середина мая. Дачники наготове. Ей досталось место у прохода. Может, почитать? Или выловить со дна рюкзака наушники и послушать музыку? Нет-нет. Это позже. Она жадно зевнула. Откинула голову на жёсткую спинку скамейки и тут же заснула.
Сон дорожный обволакивал, парализовал. Так хотелось положить себе под голову шарф, но нет: руки стали вдруг ленивыми-ленивыми — движение сделать невозможно.
— Билеты показываем!
Показала. Потом ещё подойдут, проверят, потом ещё. Дорога дальняя. С пересадкой. Но это позже.
Сейчас снова спать.
На этот раз она предусмотрительно положила шарф под голову. Шарф был тонкий, летний, бестолковый, но, если скрутить его в комок, становилось мягче.
Снилось что-то мгновенное, невнятное. Вот Женя снова была на работе, ей что-то говорили коллеги, вот она ещё где-то. Ничего не запоминалось. Тьфу на такие сны, суетные и скучные! Но поди вытащи себя из них! За что надо потянуть? За волосы? За душу?
Просыпаясь, Женя лениво вспоминала, чем хотела заняться в дороге. Почитать книгу, наконец, или послушать музыку? Написать нудной подруге, как там у неё дела и договориться о встрече. Подруга начнёт отвечать, рассказывать про себя, про себя, про себя, а Женя только: “Ага, угу, ага, угу”. Ничего нового!
Выслушивая подругу, Женя казалась себе доброй.
“И всё-таки она была добра”, — мысленно Женя как бы рассказывала о себе кому-то. “И всё-таки она была добра, хоть, может, и не отзывчива. Не видела, где нужно помочь, пока её не просили. Но если уж просили, то она делала всё, от неё зависящее...”
Кому это она рассказывает? Зачем?
Женя оглянулась вокруг.
Такие обычные лица! Пенсионеры-песнионеры разговаривают друг с другом. Деловые мужчины пялятся в телефоны. Неделовые громко говорят о чём-то, смеются, пьют пиво, пока не видят проводницы. Женщины устало сторожат детей. Дети играют в игры на планшетах. А между играми о чём-то спрашивают громко и требовательно. Студенточки щебечут о своём молодом студенческом, поглядывают на студентиков в огромных наушниках. Студентики погружены в себя. О чём они думают? Кайфуют под музыку?
Электричка трясётся. “Только не читай в электричке! Не порти зрение!” — вспоминает Женя наказ мужа. А когда ещё читать, милый?
Женя роется в своей огромной сумке. А, вот и книга. Надо, надо всё-таки почитать!
Вот кто-то идёт. Всё те же лица. Разные, но те же.
Нет, а это кто?
Мужчина... парень, лет тридцати на вид, может, тридцати пяти. Волосы до плеч, чёрные, волнистые. Есть в нём что-то евреистое. На одно плечо надет рюкзак, в руках — чемодан и скрипка в чехле.
Музыкант, значит.
Она и сама была немного музыкантом. Ходила пару лет в музыкальную школу, но не доучилась. Она ещё может что-то сыграть на пианино. Но обязательно ошибётся. Сама уже забыла, как играть, а руки ещё что-то помнят. Руки помнят дольше. Руки ещё могут сыграть первую часть “К Элизе”. Первую часть играть легко — не то, что вторую. Вторую никто и не знает из обывателей. Да, из вот этих всех! А она знает! И музыкант этот должен знать.
Музыкант меж тем прошёл в начало вагона.
И что ему не сидится? Раньше Мги всё равно мест хороших не будет!
Хорошим местом Женя считала место у окна, когда напротив нет никого и при желании можно ноги вытянуть. И рядом максимум один человек.
Станция с мрачным названием Мга была первой остановкой маршрута. Во Мге вагон наполовину пустел, и дальше можно было с комфортом ехать ещё около часа до станции Волховстрой-1. А в Волховстрое — долгая остановка. В Волховстрое Женя пересаживалась на другую электричку. А эта ехала дальше до самой станции Свирь. Свирь — какое название! В честь реки, наверное. До станции Свирь Женя никогда не доезжала. Станция, наверное, как станция. Такой же, как везде, неслышный посёлок с жёлтым зданием вокзала, низенькими домами вокруг и пыльными тополями.
Хорошо ехать в мае всё-таки! Темнеет поздно, вот только выйдет полвагона во Мге, и можно смотреть себе в окно, любоваться. Хотя на что любоваться? На болота, на торчащие из них чахлые берёзы? А!.. Всё равно хорошо! Скоро начнутся деревни с зацветающей сиренью. Будут на остановках выходить люди и растворятся в вечернем тумане.
Дождаться бы Мги!
Женя достала книгу.
Но тут пиликнул телефон:
— Привет, как дела?
Вот уже нудная подруга первая написала. “Привет, как дела?” — это только предлог. Что бы Женя ни ответила, дальше подруга будет говорить про себя, про себя, про себя. Скучно!
А если что-нибудь соврать ей? Позабавиться?
— Блин, Таня, всё плохо.
— Что плохо?
Что же плохо? “А, вот...” — Женя вдруг вспомнила музыканта.
— Тань, беда — я влюбилась.
— Влюбилась? А как же Паша?
— Не знаю.
— А кто этот новый?
— Я ещё с ним не знакома. Просто увидела и влюбилась.
— Да брось ты. У тебя же всё хорошо. Не то, что у меня...
Вот, сейчас начнётся...
— Нет, я, блин, пипец влюбилась!
— Да брось... Тебя же муж любит. Меня, конечно, тоже, но...
— Таня, что мне делать?
Замелькало “печатает”. Таня что-то думала, старалась быть хорошей подругой. Но ничего интересного она всё равно бы ей не сказала! А где же музыкант?
А, вон, уселся, растолкал пассажиров. Теперь на него можно смотреть. Какой интересный! Не такой, как все.
Хотя с чего она взяла, что он не такой, как все? Ведь все про себя думают, что они не такие, как все. Вот и соседка её, старушенция в печальном сером берете, совсем не майском сером берете, небось, тоже думает, что она не такая, как все. По молодости наверняка так думала. Тоже ездила на этой электричке, смотрела на какого-то незнакомого красавца и мечтала о чём-то. А может, она совсем и не здесь ездила? Может, жила она где-нибудь на Камчатке, на Урале, в Ростове-на-Дону? И за окном мелькали совсем другие виды. И красавцы там ездили совсем другие. А сюда она поехала вслед за мужем по распределению. И проклинает его до сих пор за то, что он её в эти болота затянул. Где здесь жаркое лето, горы на горизонте, упоительный вечерний воздух, пропитанный травами?
Женя вдруг пристально посмотрела на соседку. Та враждебно покосилась на неё в ответ:
— Вы чего, женщина?
Женя улыбнулась.
— А вы жили в Ростове-на-Дону?
— Нет.
— А на Камчатке?
— Нет.
— А может, на Урале?
Соседка поморщилась и отвела взгляд.
Женя почувствовала себя как-то по-дурацки и снова уставилась на музыканта. Нет, всё же он другой, особенный. Кто в этой электричке ездит с такими волосами до плеч? Женя оглядела вагон — больше никого. На ком так элегантно сидит чёрная приталенная куртка? Когда это она успела углядеть, что куртка у него приталенная? Да, непременно приталенная. Человек с таким лицом не может одеваться как попало.
Телефон уже пиликнул несколько раз.
Ну, что там пишет Таня?
— Женька, не ищи себе приключений на одно место! У тебя же всё хорошо. Паша тебя любит.
Ах, ах, Таня! Конечно, у неё всё хорошо. Суета, скукота, нереализованные амбиции... Всё хорошо, в целом. Конечно, хорошо.
Женя ничего пока не стала отвечать.
Скоро уже Мга.
“Итак, она приближалась ко Мге, которая ничего ей не обещала. По телефону ей что-то написывала подруга. Но в голове у неё была одна блажь”.
Женя, наконец, занялась книгой. Что интересного поведают ей братья Стругацкие со своим понедельником, начинающимся в субботу? Ничего. Начинает Женя читать и теряет нить повествования. Как пойдут имена, имена, имена, и всё — путаница, путаница. Надо снова начинать читать. Лучше бы взяла какой-то детектив вроде Джона Харвурда, чтобы страшно, готично, динамично и не оторваться. Но что взяла, то взяла. Надо вчитываться.
А вот и Мга.
Обыкновенное жёлтое здание вокзала с претензией на сталинский ампир. Так оно называется? Деревья вокруг какие-то непонятные, ещё только начинающие зеленеть. Нет, здесь совсем не мрачно. Здесь даже уютно. Тоскливо, но уютно. Так ведь бывает?
Заторопилась соседка в сером берете. Значит, мгинская она женщина? Откуда же её сюда привезли? Может, из какого-нибудь весёлого городка на берегу моря? Всё может быть. Думать, что соседка — петербурженка и что приехала она сюда, например, навестить подругу, или что у неё здесь, под Мгой, дача, Жене не хотелось. У этой мгинской женщины должна быть драма. Драма нежелания жить во Мге и невозможности отсюда уехать. Надо бы ей посочувствовать. Но соседка уже ушла, перестав быть соседкой. А с ней ушли бабуля и дедуля, другие соседи, к которым Женя не присматривалась так пристально.
Электричка продолжила путь.
Женя придвинулась ближе к окошку.
— Куда ты там пропала? — беспокоилась Таня в их родном маленьком городке. Таня там так и осталась. Даже не попробовала сунуться в Питер. Живёт себе на родине, солидная дама, сложившаяся кумушка.
— Да никуда, связь пропадает, — печатает Женя.
— И что там твой новый?
Её новый? Женя рассмеялась. Посмотрела на музыканта. Вот едет он себе и не знает, что его уже почитают за чьего-то нового...
Их взгляды соприкоснулись. Он улыбнулся. То ли ей, то ли своим мыслям. Женя улыбнулась в ответ. Необыкновенное лицо! Разве здесь, в этой Богом забытой электричке вот так вот просто люди улыбаются друг другу? И чего она плетёт Таньке? Жене вдруг стало совестно.
— Да не, это я не влюбилась. Это так, не знаю даже, как сказать...
— Ну, встретимся — расскажешь.
Женя отправила смайлик со знаком одобрения. Интернет пропал.
Куда же едет Музыкант? Наверное, в Тихвин? Там у них, в Тихвине, музыкальная школа какая-то знаменитая. Наверняка, он выпускник этой школы.
Вот родилась бы она в Тихвине... Тихвин — городок маленький, но с историей. Когда живёшь в городе с историей, наверняка и сама становишься больше. У её родного города толком истории никакой нет. Впрочем, она не интересовалась. Ну, были, наверное, там усадьбы дворянские всякие, но ничего не сохранилось. А в Тихвине столько всего! И монастырь, и музей Римского-Корсакова, и даже KFC... Эх! И школа музыкальная там наверняка более успешная, чем у них. Вот учись бы она в Тихвине, она бы не бросила музыкалку. Ездила бы сейчас везде, выступала. Все фортепианные залы Петербурга были бы для неё. Надевала бы она длинное чёрное вечернее платье с открытыми плечами, садилась бы за рояль и играла, играла. Отрывалась бы от инструмента под аплодисменты. Кланялась публике, принимала цветы... А она?.. Фи...
Хотя вряд ли Музыкант так знаменит, что выступает в филармонии. Вряд ли бы он ездил тогда на электричке по Ленобласти... На электричке разве что только по Европе — не здесь!.. Но всё равно он особенный. Вряд ли он играет в подземных переходах. Скорее всего, он играет в каком-нибудь оркестре, путешествует по городам и странам, а сейчас едет домой, к родителям, в Тихвин свой родной. Едет и думает: вот как так, он из этого маленького Тихвина родом, и вдруг стал таким большим? Пусть не всемирно известным, но повидавшим столько городов...
Чушь! Не думает он об этом. Если б он так думал, был бы каким-то глуповатым на вид. А он умный, наверное, даже остроумный. И ни капельки не надменный. И, наверное, даже не тщеславный. И едет он к родителям... А может, к родственникам жены?.. Жена у него — тоже музыкант. Они на пару играют. Он — на скрипке. Она — на фортепиано. Играют такие счастливые, дружные, красивые. Он — в костюме чёрном, а она — в чёрном платье длинном вечернем с открытыми плечами...
А может, всё совсем по-другому. И он одинок. Там, в Тихвине, живёт его первая любовь, которая предпочла ему какого-то обыкновенного мужчину. Обыкновенного? Как он выглядит, этот обыкновенный? Ну, такой стриженный ёжиком, к тридцати годам уже с животом, может, с залысинами... Какой-нибудь директор чего-нибудь. Хваткий в бизнесе, равнодушный к искусству. И она, эта женщина, недавно смотрела телевизор и вдруг увидела, как там показывают в новостном сюжете Музыканта и его оркестр. И Музыкант играет. Такой страстный и печальный. И станет женщине этой не по себе... И напишет она ему ВКонтакте... А он удивится... Ведь он уже позабыл её... Но сейчас он всё равно свободен... И готов увидеться с ней, готов пройтись с ней по тихвинским улочкам и вспоминать, вспоминать, вспоминать, как был он маленьким и незаметным, как делал первые шаги к успеху... Ой, он же не тупой и тщеславный!..
Извините-извините, господин Музыкант.
Она виновато взглянула на него, извиняясь за глупые мысли.
Их взгляды снова соприкоснулись. Музыкант усмехнулся. Женя пожала плечами и снова взяла в руки книгу. Хватит думать ни о чём, надо читать!
За окном тянулись скудные леса вперемежку с болотами. Всё было как всегда.
А вот уже появляются дома городские.
Вот и Волховстрой.
Пересадка на электричку до её города. Народ стремительно выходит.
А Женя всё на месте сидит. Ждёт, когда Музыкант поднимется и будет переходить на ту же электричку.
Музыкант, и правда, встал. Подошёл к ней.
— Девушка? Вы не выходите?
— Выхожу... А что?
Музыкант вздохнул:
— А, ну ладно... Да я вас за вещами хотел попросить присмотреть. Покурить хочу.
— А вы разве не до Тихвина? Вы разве не будете переходить?
Он удивлённо уставился на неё:
— До какого ещё Тихвина?
— Вы не знаете про Тихвин?!
— Слышал пару раз название. Но не бывал.
— Как? Вы ещё скажите, что вы про вторую часть “К Элизе” не знаете?
— К какой еще Элизе?
— Что, скрипачи “К Элизе” Бетховена не знают?..
Музыкант рассмеялся.
— Ах, это...
Женя насупилась. Какая же она дура!
Музыкант быстро направился к своему месту, вернулся со скрипкой.
— Это просто чехол...
Он приоткрыл чехол. Оттуда просыпалось несколько конфет.
Женя машинально стала их подбирать.
— Ну что вы, что вы... Это я сестре на день рожденья везу. Она у меня скрипачка. А чехла хорошего нет... Вот везу ей чехол из Питера.
Женя улыбнулась неловко. Протянула Музыканту конфеты.
— Да бросьте, берите себе... Хотя лучше так, — он забрал у Жени валявшиеся конфеты. — Подставляйте ладони!
Женя повиновалась.
Музыкант, оказавшийся совсем не музыкантом, насыпал ей целую горсть конфет.
— Ой, батончики “Рот Фронт”, я такие люблю... Спасибо! — залепетала Женя.
— Да не за что, — Музыкант — она теперь не знала, как его мысленно называть — улыбнулся.
— Ну, вы идите, курите, я присмотрю за вещами.
— Вы же выходите...
— Время ещё есть. Моя электричка через полчаса.
— А, хорошо...
Он снова улыбнулся, на этот раз как-то странно и неловко. “Совершенно обескураженный, он вовсе расхотел курить, но теперь был вынужден идти и курить, чтобы не обидеть её...” — невольно продолжила сочинять Женя.
Музыкант перенёс вещи к ней на сиденье — так надёжнее, видимо, — и отправился к выходу.
— А докуда вы едете? — окликнула Женя его.
— До конечной.
— До станции Свирь?
Он кивнул и вышел из вагона.
“Итак, он держал путь к той самой станции Свирь... Далёкой, неизвестной, манящей одним своим названием. Но пока он просто вышел покурить. А она оставалась в поезде и сторожила его вещи. Наверное, она выглядела очень глупо сегодня. Но что делать? Он ведь необыкновенный человек, пусть и не музыкант, он поймёт”, — продолжала Женя своё внутреннее повествование, уплетая один за другим батончики кондитерской фабрики “Рот Фронт”.
РАССМЕЯЛСЯ, МАХНУЛ РУКОЙ
Когда я узнала, что Ваня покончил с собой, то сразу поехала домой, в свой маленький родной город.
Наплела на работе что-то. Сделали мне длинные выходные. Даже неловко. В самом деле, кто мне был Ваня? Никто. И не друг уже давно. И не на похороны еду. Похороны прошли недели три назад.
Просто приехала. И всё.
Вот квартира моя, единственная, родительская то есть. В тихом двухэтажном доме с облезшей штукатуркой. Вот мама встречает. Папа на работе, как и положено.
Выпили чаю. Мама уже знает про Ваню. Молчим. Что тут скажешь? Дурак он, Ваня...
Зашла я в свою комнату, выхолощенную. Всё лежит на месте, как в школьные годы. А меня там уже лет двенадцать как нет.
Села за письменный стол. Какой порядок! Как в музее. В музее имени меня. Все ручки, линейки, маркеры стоят в карандашнице. Папки равнодушно в углу покоятся. И — фотографии в рамочках.
Вот я — выпускница. В синем платье без бретелек. Плечи голые, худые ещё. Помню, казалась себе в тот день кинозвездой.
Вот мы с мамой и папой на втором фото. На морях отдыхаем.
А вот я с друзьями.
Наша компания: Ваня, Стас и я. Лены только не хватает. Кто нас фотографировал? Не помню. Сидим втроём у озера на брёвнышке. День рождения Стаса.
Ваня слева. Лохматый, взъерошенный, чёлка модная лезет в глаза. Справа — Стас, как всегда, представительный, фотогеничный, лоб у него высокий, ровный пробор. И я между ними. В футболке с открытым плечом.
Подумала — “наша компания”... С чего бы? Дружили мы недолго. Лена, которой нет на фотографии, моя одноклассница была, а Ваня и Стас — на год старше. Познакомились в литературной студии.
Когда мы учились в десятом классе, к нам как-то зашла Светлана Константиновна, учительница русского языка из двенадцатой школы, и позвала к себе в литстудию.
Если бы у нас в школе была такая литстудия, мы вряд ли пошли бы. Постеснялись бы. А тут вдруг...
Я с детства стишки пописывала. Лена тоже что-то сочиняла. В одиночку мне идти не хотелось. А с Леной — другое дело! Лена пожала плечами и сказала: “Ну, пошли”.
* * *
Занятия проходили раз в неделю. В пять вечера. В школьной библиотеке. Двенадцатая школа — не то что наша. Большая, важная. У них даже, вон, литстудия! И всякие олимпиады районного масштаба проходят!
Помню, зашли в эту двенадцатую школу с Ленкой и почувствовали себя шпионами. Долго искали библиотеку, где студия собиралась, — не находили. Шли по пустынным коридорам. Ни души. Набрели случайно, на слух. Вышли в холл с панорамными окнами. Залюбовались веерными пальмами в горшках. Задумались. А тут вдруг слышим, из-за двери стихи читают. Слов не разобрать. Только интонация:
Буб’у-буб’у-буб’у-буб’у...
буб’у-буб’у-буб’у...
Вот так и читают эти ваши стихи, если не стесняются. Протяжно, громко, с вызовом, заунывно. Мы дождались, когда за дверью стало тихо, и вошли. На нас никто не обратил внимания.
Просторный зал. Несколько парт перед абонементом сдвинуто вместе. Во главе — Светлана Константиновна.
Студийцы — их было человек семь — сидели за столом и чай пили.
Только один парень стоял. Это и был Ваня. Это его “бу-бу-бу” мы слышали из-за двери.
— Вот, ребята, запомните этот момент. Перед вами — поэт! Он ещё молодой и неопытный, но у него уже есть строчки, которыми можно о себе заявить! — говорила Светлана Константиновна.
Все молчали благоговейно.
— Ты, Ванечка, главное, это не забрасывай. Нелёгок путь поэта, но без поэзии — как бы мы жили?!
— Стихи бы наизусть учить не приходилось, — засмеялся симпатичный парень.
— Эх, Стасик! Ленишься ты стихи учить, вот без девушки и ходишь. Без музы!
Стасик пожал плечами и буркнул:
— Как будто у Вани есть муза...
— Ваня — поэт, ему положено одному страдать, — прозвучало из дальнего угла чьё-то золотое слово.
— Да бросьте вы, — отмахнулся Ваня. — Тоже мне заладили: “поэт, поэт”...
Все притихли. И только тогда нас заметила Светлана Константиновна:
— Здравствуйте, девочки! Вы к нам?
— Ага, на студию, — отвечаем мы.
Светлана Константиновна — женщина объёмная, седая, с пучком. В блузке в чёрно-бордово-белую полоску и чёрных брюках. Как сейчас её помню! Такой только и помню, как будто других нарядов у неё не было. А ведь были наверняка!
— Сейчас мы читаем стихи по кругу. Вам есть что прочитать? — спросила Костантиновна.
Лена заскромничала, растерялась.
А я взяла да и прочитала. Зря, что ли, сюда пришла?
Что я тогда читала? Что-то громкое, броское, горячее. Так мне тогда казалось.
Т’а-да-дам, т’а-да-дам, т’а-да-да, т’а-да-дам,
Т’а-да-дам, там-па-д’ам
Светлана Константиновна внимательно на меня посмотрела:
— Хорошо читаешь. Молодец! Но стихосложению тебе надо учиться. Оставайтесь у нас, девочки. Как вас зовут? — голос у Константиновны был звучный, торжественный.
Мы с Ленкой представились.
— Ну, вот и замечательно! — воскликнула она и добавила лукаво: — К нам присоединились две поэтессы и, может быть, музы для кого-то из наших поэтов.
— Сразу две для одного!
— Стас, не смущай поэтесс!
Занятие продолжалось ещё часа полтора. Звучали стихи остальных студийцев. Лена продолжала бояться и так ничего и не прочитала. Внимания нам в тот вечер больше не перепало.
Над абонементом висели портреты классиков.
— Вот когда-нибудь кто-то из вас обязательно войдёт с ними в один ряд... Представляете, ребята? — Светлана Константиновна мечтательно вздохнула.
— По-любому это будет Ваня, — веселился Стас.
Ваня краснел не без удовольствия и толкал Стаса в бок: хватит, мол.
Я обожгла язык чаем из пластикового стаканчика, съела всё печенье курабье и подумала, что никогда больше сюда не приду.
Когда все стали расходиться по домам, к нам неожиданно подошли Ваня и Стас и предложили прогуляться.
* * *
Это, наверное, было лучшее время нашей школьной жизни. У нас появились друзья-парни. С одноклассниками мы особенно не дружили. Вроде и были одним целым, но вне класса не общались.
А с Ваней и Стасом мы стали не просто друзьями, мы стали единомышленниками! Раз в неделю ходили в литстудию и ещё пару — просто гуляли. Была зима. Мы любили бродить за городом по снежному лесу. Иногда заглядывали на каток. Мы делились своими стихами. Стас ещё песни писал и на гитаре играл. Мы постоянно смеялись над его шутками, восхищались им, прочили ему славу. В самом деле, кто, если не Стас?
Но любимцем Светланы Константиновны был Ваня. Она его стихи в газете городской печатала. По конкурсам рассылала. Может быть, это она его испортила? Вбила ему в голову, что он какой-то особенный? А дальше что?
Но мы тогда об этом не думали. Мы были ещё школьниками и знали, что ждёт нас впереди невероятная жизнь.
Эйфория моя, впрочем, длилась недолго. С месяц. Потом я увидела, что Стас и Ленка сильно сблизились и теперь всё время проводят вместе.
Мне Стас тоже нравился. Хотя если бы не Ленка, я бы и не подумала об этом. Мне просто хотелось и дальше дружить компанией. Зачем ему Ленка? Зачем? Вместо нас. Такая тихая, смешливая, с длинными тёмными волосами. Почему она?
Оставалось нам дружить с Ваней вдвоём.
Стас и Лена скоро и литстудию забросили.
— Увела муза нашего Стаса... — вздохнула Светлана Константиновна и продолжила предрекать нам великое будущее.
На студии без Стаса и Лены стало пусто. Я начала скучать. Скучал и Ваня.
Нас стали принимать за пару. Хотя никакой парой мы не были. Просто гуляли иногда вместе и обсуждали то стихи, то Стаса с Леной. Я постоянно жаловалась, что они нас забыли.
Ваня только посмеивался над моими причитаниями.
— Это жизнь, подруга, — говорил мне он и корчил умную рожу.
Ваня, наверное, тоже был прикольным. Мечтательным. В стихах он писал про одиночество и всякую нашу природу. И, для поэта, очень мало читал. Стихи Вани мне не нравились. Не были близки, так сказать. Нравились мне только свои стихи, а их в студии никто не замечал. И я обижалась.
Обижалась я на всех: на скучных одноклассников, на родителей, живших в маленьком городе, где не было такой литстудии, в которой бы меня замечали. Обижалась и на Ваню, всеобщего любимца. И на Ленку со Стасом, которым я была не нужна. Доучиться скорее бы и уехать — вот о чём я мечтала. Туда-туда, во взрослую, невероятную...
* * *
— Ты уже решил, куда поступишь? — спросила я Ваню как-то после Нового года.
Мы снова шатались за городом.
Ваня пожал плечами:
— Пойду в колледж наш, наверное. Или в Отрадное, чтоб недалеко.
Я возмутилась:
— Как?! Вот я хочу в Питер!
— Зачем?
— Здесь же тоска!
— А там — нет?
— Там всё, что хочешь! Там люди другие.
Ваня хмыкнул.
— Ты же здесь настоящим поэтом не станешь!
— Почему не стану?
— Здесь же всё так... провинциально? Здесь же всё понарошку...
— Ну, я же пишу, и ты пишешь. Чего ещё надо?
— Расти! Книги издавать! Звучать!
— Звучать... Тебе бы ходить на светские вечера в длинных платьях, курить тонкую сигарету и читать что-то с завываниями... Да?
— Да, вот так и хочу.
— Ну, рассмешила!..
— Что, думаешь, не потяну такую жизнь?
Ваня глядел на меня с ухмылкой. Я злилась.
— А здесь ты не вырастешь! Так и останешься звездой кружка Константиновны!
— Завидуешь, что ли?
— Очень нужна мне такая слава! И вообще речь не обо мне. Тебе надо уезжать отсюда и расти, Ваня!
— Да ну... Кому я там нужен...
“Вот слабак!” — подумала я тогда. И замолчала. Так и шли. Молча.
Впрочем, свой город и я любила. Особенно вот так, издали. С горки. Когда впервые, задолго до весны вдруг запахнет весной, и чем-то таким мучительным наполняется душа — или что там вместо неё на самом деле есть?
Но уехать было нужно. Найти себе новых друзей, среди которых не придётся довольствоваться дружбой с Ваней, когда так хочется дружить со Стасом.
* * *
Стас был другой. Он точно знал, чего хочет. На гитаре он, конечно, играл, но и к экзаменам готовился. И в Питер собирался поступать на юридический. Ходил к сотне репетиторов. Ездил на дни открытых дверей.
У Стаса и семья была... как бы сказать... продвинутая? Отец — начальник на заводе, мать — главврач в больнице. Стаса с детства настраивали, что за невероятную жизнь впереди нужно ещё побороться.
А Ваня? Кто его чему учил? Родители — простые, без претензий. Лишь бы сын не пил, всё остальное приложится. Вот сестра его не пила, хорошо вышла замуж и в двадцать лет родила ребёнка. Вот она — молодец! А на меня они смотрели, как на девушку с блажью — дома ей не сидится.
Ленка? Ленка теперь всё делала, как Стас. Стас в Питер, и она в Питер. Стас к репетиторам, и она к репетиторам. Девчонка она была толковая, и всё у неё получалось. Готовилась поступать в мед.
А я сама не знала, кем хочу быть. Мне покоя не давал портретный ряд русских литераторов над абонементом в двенадцатой школе, куда мне попасть точно никто не прочил. Так я решила стать филологом. Назло.
У меня было полтора года, чтоб хорошо подготовиться и удачно поступить. Родители хотели, чтобы моим репетитором стала Константиновна, но я отказалась. Не верила я ей.
* * *
А время бежало. Пришла весна. Странная, томительная. За ней лето, то есть каникулы, свобода.
Всё это время мы продружили с Леной в школе и с Ваней — вне школы.
В июле у Стаса день рождения был. Совершеннолетие.
В июле у нас в городе хорошо. А за городом — ещё лучше. Шашлыки-пикники... Музыка кричит из машин, превращает улицу в танцплощадку.
Праздновать решили на озере, если погода будет хорошая.
И погода была хорошая.
Мы долго готовились, думали, что подарить.
Лена выбрала в подарок Стасу настольную игру а la “Имаджинариум”.
— Вот соберёмся холодным зимним вечером все вместе и будем играть! — радостно подмигнула мне она.
— Ну-ну... — скептически усмехнулась я.
Когда? Если вы всё время проводите вместе?! И Стас на следующий год учиться уедет. Нужны мы ему будем…
Лена моего скепсиса не заметила. Она ничего не замечала... Лена. Она была слишком лёгкой, слишком погружённой в свои чувства, чтобы что-то замечать.
— Будешь ты сидеть дома долгими зимними вечерами и страдать, что тебя не взяли играть в этот ваш “Имаджинариум”, — посмеялся надо мной Ваня, когда я ему нажаловалась на Лену.
— Тебе-то что...
— В самом деле... — Ваня пожал плечами, как всегда. Ему, и правда, — ничего. Ничего ему от жизни не нужно было. И от молодости тоже. Он не сох ни по какой девчонке. Не парился ни о чём...
— А ты что подаришь?
— Я? — Ваня даже удивился. — Не знаю... Пива принесу.
— Вот блин — поэт, называется! А с воображением ещё хуже, чем у меня!
— Ну, что, стих мне ему посвятить? “О, Стас, мой самый лучший друг, взгляни, прекрасен мир вокруг?” Да?
— А если постараться и что-то настоящее сочинить, искреннее.
— Надо это Стасу?
Я молчала возмущённо.
— Ну, не вижу я, что Стасу нужно что-то дарить. У него всё есть. Пусть для него Ленка подарки ненужные придумывает.
— Ненужные... — фыркнула я.
Но разочарована я была не столько в предсказуемом Ване, сколько в себе. Я всегда скучно подбираю подарки. Идей никаких. Отделываюсь умной книгой. Или дарю то, что попросят. А здесь не то! Хотелось затмить Ленку! Подарить что-то такое, что удивило бы Стаса. Новую крутую гитару? Не было денег. Поездку куда-нибудь? В парк аттракционов? Нет, это он с Ленкой тогда поедет. Пришлось мне опять книгой отделаться.
* * *
Прямо перед днём рождения Стаса Ленка попала в больницу. Её летом увозили на дачу с огородом помогать. И вот, когда полола картошку, её змея укусила. Страшного — ничего. Но какое счастье! День рождения Стаса — и без неё!
От этого дня я ждала многого. Чего? Не знаю.
Там должны были собраться остальные друзья Стаса. Может, я с кем-то познакомлюсь. Да и просто наболтаюсь со Стасом, наконец.
Папа Стаса вывозил нас на озеро партиями. Собралось человек десять.
Я любила это озеро. Не раз там бывала. Воздух сосновый. В августе лилии белые цветут. Беседка там есть вместительная, беседище просто. А вечерами — туманы... Словом, романтика!
Но до вечера было ещё далеко. День только начинался. Наш день.
Когда я увидела Стаса, внутри что-то кольнуло. Господи, какой он красивый! Нет, он всегда был хорош. Но сегодня он зализал волосы по-особенному. Надел белую футболку. Как будто не из нашего мира, а из мира кино про американских школьников, которых играют уже давно не школьники, а вполне себе звезды Голливуда.
Когда гости съехались, отец Стаса тактично испарился.
Стас жарил шашлыки. Я сидела рядом на брёвнышке, наблюдала. Как ладно у него всё получалось! Как будто всю жизнь он только этим и занимался. И футболку даже не испачкал!
— Стас, это и есть твоя Лена? — вкрадчиво спросила одна из подруг, крашеная блондинка.
Стас рассмеялся.
— Нет, Лена в больнице, её змея укусила.
— Ничего себе!
— А это Нина, она стихи пишет. Мы с ней и с Леной в литстудии познакомились.
— У-у-у, — она посмотрела на меня оценивающе. — Прочитаешь что-нибудь?
Наконец-то! Любила я, когда меня просили стихи прочитать. А то все эти взгляды... Стихотворением на всё можно разом ответить. И я прочитала что-то своё, мятежное-грустное, с предчувствиями любви или чего там ещё:
Та-да-д’ам, та-да-д’ам, та-да-д’ам, та-да-д’ам,
Та-да-д’ам, та-да-д’ам, та-да-д’ам...
— Та-да-д’ам, та-да-д’ам... Хм... Ну, ничё так, пойдёт... — знакомая Стаса усмехнулась и ушла.
— Давно я твоих стихов не слышал, — сказал Стас.
— Редко теперь встречаемся.
— Ну, так дела, экзамены, всё такое.
— Ну да...
Стас посмотрел на меня внимательно.
— Ты как будто обижена?
Я пожала плечами и отвернулась, не зная, что ответить.
— Эй, именинник, ты что там возишься? Надо выпить! — подошёл к нам Ваня. — Тебя все заждались!
— Ван момент, — Стас нарядил последний шампур кусками мяса, отправил на мангал, и мы пошли.
Все сидели в беседке.
— За именинника и нашего бесстрашного лидера Стаса Самойленко! — торжественно произнёс Ваня и поднял пластиковый стаканчик с шампанским.
Все последовали его примеру. Зазвучали по кругу тосты. Когда очередь дошла до меня, мне тоже захотелось сказать что-то торжественное, яркое.
— Выпьем за смыслообразующего человека, за Стаса! Душу компании... Друга... Который нас всех здесь собрал.
— Смыслообразующего! О, как загнула... — рассмеялся Ваня.
— Ну не всё же тебе своими стихами всех одаривать!
— Вот злюка...
— Все мы тут смыслообразующие... — сказал Стас примирительно, а мне отдельно добавил. — Спасибо, Нина...
Что-то внутри меня вспыхнуло. И стало сладко и больно, так что захотелось выпить чего-нибудь покрепче.
Чем я и занялась. Все вокруг болтали, шутили, ели шашлыки. Я не вникала в разговоры, они окружали меня, но проходили мимо. Я смотрела на озеро. На его чёрно-белую воду. Там, где отражались сосны, вода была чёрной, а где небо — белой. День был жаркий, но беседка создавала приятную тень. Никто не купался. Всем и так было весело. А я вдруг ощутила свою отдельность от всех. И сразу захотелось что-то выкинуть.
Незаметно я выскользнула, переоделась и пошла в воду.
— Эй, Нина, а ты не сильно пьяная? — крикнул Ваня.
Я только дёрнула плечами.
Вода была холодной. Вода всегда холодная, пока не окунёшься. Я поскорее окунулась. Вот как всё просто. И не надо никакой компании. Никого не надо. Только скользи себе по воде. Расправь крылья и лети. И не смотри, не смотри, что там на берегу.
А на берегу все глядели на меня. Я это чувствовала. И уплывала дальше и дальше. Я не очень хорошо плаваю. Но сейчас я об этом не думала.
Какие-то незнакомые люди плескались на мели. Они становились всё меньше. Интересно, удастся ли доплыть до другого берега?
Кажется, нет. Я начинала уставать. Развернулась, поплыла назад. И тут силы стали оставлять меня. Может, с берега кто-то крикнул: “А не далеко ли ты заплыла?” “А не далеко ли...” — вряд ли... Слишком длинно для крика, все гласные сольются, смысл потеряется... “Эй, Нинка, плыви назад!” — может, так? Но мне вдруг стало страшно. Я переставала держаться на воде. Вот я сама уже кричу. Вода оказалась такой непрочной, крылья — такими ненадёжными. А вот уже я мучительно барахтаюсь.
Вдруг кто-то меня схватил. Поволок за собой. Я ощутила песок под ногами. Стас! Вытащил меня... Нырнул в своём праздничном прикиде! Я разрыдалась.
— Ну что ты! Что ты... Пошли, — он приобнял меня, мы вышли из воды.
Все смотрели на нас.
— Есть у нас что-нибудь горячее? — суетился Стас.
— Только виски!
— Вот, блин, ей бы чаю налить...
— Вскипятить надо!
Все эти слова опять пролетали мимо, терялись в звуке леса, потрескивании костра.
Успокоившись, я пошла переодеться. А Стас так и остался в мокром.
— Ещё простынешь из-за меня? — подошла я к нему и посмотрела виновато.
— Пустяки, мама-медик болеть не даст...
Я улыбнулась.
— Что это было?
— Не знаю... Я так далеко никогда не заплывала, силы не рассчитала, наверное...
— Это Ваня понял, что ты тонешь.
— Ваня? А почему ты поплыл?
— Ну, я же хорошо плаваю. Я ж...
— Ещё и спортсмен, — сказала я грустно.
И вот заиграла музыка. Из одного телефона, из другого...
Кто-то начал танцевать.
Я снова ощутила свою обособленность. Мне захотелось уйти.
— Ты куда? — спросил Ваня. — За новыми приключениями?
— Да так, поброжу...
— Составить тебе компанию?
— Не стоит, развлекайся, я скоро приду.
Я побрела по лесной тропке. Музыка из телефонов отдалялась. Я оказалась одна.
— Нина, да что с тобой сегодня? — окликнул меня Стас.
Пошёл за мной всё-таки. Хорошо...
Я улыбнулась растерянно.
Стас приблизился, взял меня за руку.
— Нина, зачем?
Я поцеловала его.
* * *
А потом ничего не изменилось. Ждёшь-ждёшь чего-то, это что-то наступает, но всё остаётся по-прежнему.
Стас продолжил встречаться с Ленкой. Что делать? Ленка так Ленка.
Я продолжила гулять с Ваней. Благо стояло лето, и с Ленкой мне не приходилось видеться часто.
Осенью Стас и Ваня уехали учиться. Ваня приезжал на каждые выходные. Стас — реже. Впрочем, меня это не касалось. Мы, конечно же, не собирались компанией играть в подаренную настолку...
Ленки я стала избегать. Нет, вины перед ней я не испытывала. Эта из-за неё у нас не сложилось весёлой компании. Или не из-за неё... Я просто не хотела с ней больше общаться. И слышать ее восхищённые разглагольствования: “А вот Стас то, а вот Стас это...”
С Ваней дружба тоже как-то прошла. В колледже у него завелись новые приятели. Читал он им стихи? Вряд ли.
Иногда я встречала Константиновну. Она сразу спрашивала меня про Ваню, как будто я имею к нему отношение!
— Такой талантливый, такой талантливый! — только и повторяла она. — Поймут ли его в другом городе? Примут ли?
Меня это особенно не заботило. Я все силы сосредоточила на поступлении. Школа, репетиторы, стихи, одинокие прогулки, книги. К будущей невероятной жизни я подготовилась основательно.
Год был долгий, одинаковый, одинокий. Но вот он прошёл. Оставалось сдать экзамены, пройтись выпускницей по улицам и отчалить отсюда.
На выпускном я снова встретила Стаса. Мы мило поздоровались, поулыбались и разошлись.
Я была красива, по-настоящему красива, и это кружило мне голову. То самое синее платье, длинное, в пол. Ездили за ним в соседний город, у нас такой красоты не продавалось.
В тот же день на улице, когда я, задорная и пьяная, возвращалась домой, мне встретился Ваня.
— Ох, какая ты! Может быть, и вправду тебе подойдёт светская жизнь. Стихи, поклонники, наряды!
Я покружилась перед Ваней.
— А про тебя все Константиновна спрашивает!
Ваня рассмеялся, махнул рукой.
— Пишешь что-то новое?
— Кому оно надо?
Я не ответила, только улыбнулась.
— Что ж, я пойду, — Ваня непривычно, по-джентельменски поцеловал мне руку.
— Давай... до новых встреч!
Больше мы не виделись.
* * *
Когда же мы сфотографировались в тот день? Всё помню, а этого не помню...
Что же стало с Ваней? Почему он так? Вдруг вышел из окна? Кто знает?
Одни говорят — наркотики. Другие — что задолжал кому-то. Третьи уверяют, у него же на лице было написано, что он — не жилец.
Не знаю... Не думала об этом, когда дружила с ним. Весёлый, улыбчивый Ваня и вдруг... Нет. Не знаю. Ничего я в людях не понимаю...
А дома хорошо. Тихо так. И грустно.
— Смотри, вон про Ваню в газете написали. — мама принесла газету, нашу, городскую.
О да! Некролог от Константиновны. Погиб поэт... И целый разворот с его стихами.
Константиновна пишет, что поэты очень уязвимые, что они беспомощны в быту, что нетвёрдо стоят на земле. Но что бы мы делали без них?
Да ничего, жили бы себе и жили. Это без великих поэтов — не обошлись бы. А без нас, маленьких, нужных только таким вот Константиновнам, которые сами никому не нужны, как-нибудь прожить можно.
Но Константиновна в это не верила!
Я прочитала некролог. А потом стала читать Ванины стихи. Читала, как впервые. Новые, старые! Написано “разных лет”. А, вот это я помню, про наш город...
Наш город — выкинутый ботинок,
Он мокнет под дождём.
Но мы в нём дружно и едино
Чего-то ждём.
Эх, заменить бы это “дружно и едино”, и было бы ничего так... Ваня, Ваня...
А это что такое?
Вот выпускница в синем платье
Взглянула на меня,
Хотелось сжать её в объятьях
И дать огня
Её холодному величью.
Но что ей тот,
Кто рядом пролетает птичкой,
Котом поёт?
Это же... И вдруг я разревелась. Рыдала обо всём. О Ване, о себе, о стихах, любовях, расставаниях. О том, что моя подростковая мечта — войти в один ряд с классиками — никогда не станет явью. О том, что не пишу стихи уже лет десять. О том, что Сплошная Невероятная Жизнь вечно куда-то убегает. О том, что и Ваня не вошёл в классики. Хотя почему не вошёл? Вошёл же! Для Константиновны. Она, небось, ему ещё и мемориальную доску повесит. И добьётся, что улицу в его честь переименуют... Это ж Константиновна! Она такая.
И тут я снова начала рыдать о себе, что вот если бы я умерла, кто бы обо мне написал в газете? Да никто! Никто, кроме родителей, меня никогда и не любил.
— Ну что ты, подруга? Довела тебя петербургская жизнь! Самоубийце завидуешь... — смеялся Ваня надо мной с фотографии.
— Завидую, завидую!
— Живи, дура, живи! — он смотрел на меня ласково.
— А зачем жить-то?
— Ну... Ты что-нибудь придумай там... Работай на свою, как ты там говорила, Сплошную Невероятную?
— А ты на меня не сердишься?
— С чего бы?
— Ну, я вела себя с тобой всегда, как сволочь... Не звонила тебе, не писала...
— О, подруга, в тебе появилась человечность. Осторожней!
— Ну, хватит, хватит... Ты не сердишься?
— Не сержусь. Не переживай.
— Ладно, мне пора.
— Давай. “До скорого” — говорить не буду.
— Не говори...
Я свернула газету. Долго лежала и смотрела в потолок. Тишину слушала. Тут в комнату снова пришла мама. Обняла меня, прижала к себе, замурлыкала что-то колыбельное. И я оказалась такой маленькой, опустошенной, в очередной раз начинающей свою Сплошную Невероятную Жизнь.
НОТРРР-ДАМ
Мой дед мне и дедом-то не был. Отчим моего отца. Худощавый, насмешливый, говорил с хрипотцой и согласные тянул на манер Высоцкого. Много курил, сильно кашлял, иногда уходил в запой.
Я любила поболтать с ним, когда приходила к бабушке. А точнее — помолчать. Включит дед телевизор, передачу какую-нибудь про животных. И смотрит. И я за компанию.
А то надоест, пойду книжку читать. Или стихи писать. Трудно, когда телевизор в соседней комнате шумит. А двери нет, только занавеска комнаты разделяет. Не сосредоточиться. Но я старалась.
Что я тогда читала? Лет в пятнадцать-шестнадцать? Дюма, конечно, или Гюго. Или “Проклятых королей” каких-нибудь, или Генриха Манна романы о короле Генрихе IV Наваррском, муже той самой королевы Марго... Вечная Франция...
А дед посмотрит на книгу и скажет только:
— О, “Граф Мотоциклист”!
Или будет ходить по квартире и повторять: “Нотрррр-Дам, Нотрр-Дамм...”
— Что? — кивнёт он мне. — В Нотррр-Дам поедем?
— Конечно, поедем! — бравирую я.
Дед усмехнётся.
— Ну-ну! Встретишь какого-нибудь Ваську Ветрова и не до каких тебе графов Мотоциклистов с Нотррр-Дамами будет.
Я, конечно, не соглашалась. Никакой Васька Ветров мне нужен не был. Нужен мне был ни много ни мало мрачный граф в цилиндре. Мотоциклист, похожий на Виктора Авилова. Или на мало известного российскому зрителю французского актёра Пьера Ардити.
Да и не встречался Васька.
Поехала я в Питер учиться. Там повстречала многих интересных людей. И даже перестала читать французские романы. Ходила с толстым томом Бертрана Рассела и постигала “Историю Западной философии”.
Когда приезжала домой, заходила в гости к бабушке, а там и дед меня всё спрашивал:
— Что? Скоро в Нотрр-Дам-то поедем?
Я охала. Нужны были деньги, загранпаспорт, виза, да и компания, чтобы ехать. Одна я путешествовать боялась.
Но курсе на третьем осмелела. И самостоятельно отправилась на Украину в санаторий. В том же году так же самостоятельно побывала я в Вологде и Москве. А летом — в Одессе.
Дед про мои путешествия слышал всё больше от мамы. Когда узнал про Одессу, сказал:
— Так она и до Нотрр-Дама доедет...
А жизнь шла своим чередом. Я окончила институт. Стала работать. Дружить с поэтами. Выступать. Влюбляться. Страдать. Снова влюбляться.
А дед болел. Всё сильнее кашлял. Всё меньше говорил.
Когда я заходила, мы в основном молчали. Это у нас хорошо получалось — молчать. Каждый сидит в своём кресле и молчит. И в окно поглядывает. На тихий наш город, тоскливый и уютный одновременно. Поглядывает и молчит. И думает о своём. Или не думает. А в комнате светло-светло. И тихо-тихо. Даже телевизор выключен.
Когда дед умер, помню, я была слишком увлечена очередной своей влюблённостью, так что мне и больно особенно не было.
Промелькнуло. Промчалось.
Съездила на похороны.
Поплакала немного.
Как будто он и не умер. Ведь если умирают, то это истерика безумная? Это печаль навсегда?
А у меня как-то сухо внутри было. Сухо, и всё. Только на семейных застольях нет больше деда. Только не разбудит он отца на даче со словами: “Вставай, Валерушка! Будешь так долго спать — этак мы к светлому будущему никогда не придём!”
Не попросит включить на телефоне песню “Гуси-Лебеди”...
Нет, и всё.
Года через четыре после его смерти я, наконец, побывала в Париже. В том самом году, когда горел Нотр-Дам.
Тогда я вдруг испугалась и поняла, что нечего больше откладывать поездку.
Поехали с мужем.
Нотр-Дам стоял, отгороженный от посетителей серым металлическим забором. Мы влезли на ограду, пофоткались.
В какой-то вечер ещё плавали на теплоходике по Сене и видели собор. Единственный не подсвеченный на всей набережной. Древний и суровый.
А потом продолжилась круговерть. С бесконечными поэтическими вечерами. Поисками работы. Сердечными терзаниями. Браками-разводами. И прочим, и прочим...
Сколько времени прошло с поездки во Францию, я уже и не помню. Но снится мне как-то дед. Смотрит он на меня с ухмылкой привычной и говорит:
— Слышал, что ты в Нотрр-Даме побывала...
Я что-то хочу сказать в ответ и просыпаюсь... И так светло-светло…
АЛИНА МИТРОФАНОВА НАШ СОВРЕМЕННИК № 7 2024
Направление
Проза
Автор публикации
АЛИНА МИТРОФАНОВА
Описание
МИТРОФАНОВА Алина родилась в городе Тихвине Ленинградской области в 1992 году. Окончила Санкт-Петербургский институт культуры. Участник ХХ, ХХI, XXII и XXIII Форумов молодых писателей России. Тексты опубликованы в журналах “Балтика”, “Звезда”, “Нева”, “Аврора”, “Сибирские огни”, “Урал”, “Формаслов”, в газете “Петербургский дневник”. Живёт в Санкт-Петербурге.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос