ПРОЗА
АНАСТАСИЯ АСТАФЬЕВА
ВАСЬКА
РАССКАЗЫ
СКОВОРОДКА
Майя заявилась к Рине на полчаса раньше назначенного времени. Что называется — без лица. Сёстры жили по соседству и по старости лет договорились вместе завтракать: в девять утра — зимой и в восемь — летом. Майе весной исполнилось семьдесят шесть, Октябрине — через месяц, в конце октября, должно было стукнуть семьдесят восемь. Утро выдалось прохладное, туманное и очень тихое, как и всю последнюю неделю. Часам к десяти, когда солнце окончательно просып’алось и, словно спохватившись, разом выплёскивало на землю поток не по-осеннему горячих лучей, туман мгновенно рассеивался. Становился виден поредевший осинник за дорогой, обнажался свежей чернотой перекопанный огород с рядом капустных голов, посверкивали в рыжеватой полёгшей траве капли осевшей влаги. На старой берёзе, выросшей в аккурат меж домами сестёр Цаплиных, несколько раз подряд каркала ворона, срывалась и улетала по своим делам. День наступал.
Помятая со сна, всклокоченная Рина полусогнуто бродила по избе в короткой ночной сорочке, под которой покачивались плоские иссохшие груди. Она с неудовольствием глянула на вошедшую Майю и проворчала:
— Чего припёрлась ни свет ни заря! Знаешь ведь, что не готово!
Сдёрнув с вешалки халат и тёплую кофту, Рина оделась и вышла в кухню. Майя потерянно сидела у стола, руки уронила в подол платья.
— Чего стряслось-то? Помирала вроде я, а бледная как смерть — ты! — снова уколола старшая младшую: только накануне вечером она отошла от высокого давления — двое суток промаялась, даже скорую вызывали.
— Тятя-покойничек приснился! — нервно ответила сестра. — Говорит: найду время, ужо навещу вас, девки! Я и кинулась к тебе ни жива ни мертва... да ещё чайник с кипятком опрокинула, полнёхонек. Как и ноги-то не обварила!
— Вечно у тя в руках мухи сношаются! — грубо, по-отцовски отрезала Рина, наливая воды в электрический чайник. — Непошто воду-то грела! Договорились ведь — сегодня у меня!
— Да не нарочно я грела! Печку затопила, а чайник по привычке поставила на плиту — всё вода тёплая под рукой. И кочергой задела, ладно, отскочить успела... А у тебя холодина, как всегда!
— Ладно. Не замёрзнешь! Сейчас чаю горячего попьёшь и согреешься. Я через день топлю — не зима!
Жить под общей крышей сёстры Цаплины не могли по причине разности характеров. Майя страдала от Рининой резкости и безапелляционности, а ту, в свою очередь, бесила ранимость и чувствительность младшей. Самолюбивая Рина жила по настроению, а Майя была собранной и обязательной, поэтому ей часто приходилось ждать, пока старшая раскачается, проснётся окончательно и захочет что-то делать. К обеду, когда Рина только-только выходила в огород заниматься делами или наконец готова была отправиться в лес, Майя оказывалась уже наработавшейся и уставшей. Из-за этих непримиримых разногласий сёстры постоянно ссорились.
Вот и сейчас голодная Майя терпеливо ждала, когда же Октябрина заварит чай, подогреет на сковороде несвежий хлеб, сварит яйца. Сколько ни уговаривала младшая старшую, что на газу готовить быстрее, та упорно пользовалась электрической плиткой.
— Залей яйца-то кипятком, быстрее сварятся, — сунулась она под руку, хотя знала, что советов сестра не терпит.
— Лопнут, не понимаешь, что ли!
— Хлеб давай порежу...
— Сиди! Оголодала, глядите-ка. Спала бы. Во сне есть не хочется!
Рина делала всё медленно, на ходу забывая, зачем подошла к холодильнику или буфету. Майя обычно терпела, но сегодня, встревоженная плохим сновидением, она была, как оголённый провод.
— Поспишь тут. “Ужо навещу!” Я как услышала тятин голос, так и подскочила, ещё шести не было... Голова и посейчас кружится! — И вдруг огрызнулась: — Оголодала... Оголодала!
— Ну, и сварила бы яйца-то, раз плиту топила! Кто тебе не давал?
Майя всплеснула руками:
— Ты мне что всегда говоришь? Ничего своего не носи! Я, мол, не обеднела ещё, чтоб подачки принимать!
Рина лукаво улыбнулась и отбила атаку:
— А и принесла бы разок — я бы не обиделась!
Она положила на раскалившуюся сковороду кусочки чёрного хлеба. Рядом в алюминиевой кастрюльке уже закипала вода, четыре белых яйца начали едва слышно постукивать о дно.
— И не стыдно тебе?! — Майя даже подпрыгнула на табуретке от возмущения. — Я ли не нашивала! Два дня тут с тобой протолклась — ты отошла, а я заболела... тятя-то по мою душу приходил, знаю...
Она всхлипнула.
— Не лезь, младшая, вперёд старшей! Замуж раньше меня выскочила, теперь и помереть тоже хочешь первая? Не выйдет!
— Раньше вышла — раньше овдовела. Нечему завидовать...
Майя грустно облокотилась на подоконник, задумчиво посмотрела в окно. Туман был такой плотный, что даже забор едва виднелся, а всё что по-за ним — тонуло в таинственном молочном облаке. Лишь в том месте, где, по мысли, должны были рисоваться верхушки соснового бора, плавилось бледное желтоватое пятно. Солнце поднималось над лесом, набирало силу.
— Экий туманище — вздохнула она, — по грибы надо идти. Белые, поди-ко, лезут...
— Худые мы теперь грибники. Споткнёмся — повалимся. Ты на один бок, я на другой. Кто поднимать-то нас будет? Две старые кошёлки...
— Что теперь, и в лес не ходить? Уж где настигнет...
Рина со стуком поставила перед сестрой тарелку с горячим хлебом.
— Мажь давай, пока не остыл.
Проморгавшись от слёз, Майя придвинула к себе маслёнку и попробовала мазать масло на ржаные кусочки. Но застывшее, только что вынутое из холодильника, его невозможно было отколупнуть. Нож соскакивал и резко стукался о край фарфоровой маслёнки. Того и гляди, попадут осколки, проглотишь — не заметишь
— Не могла достать-то пораньше? Чтоб пооттаяло? — сердилась Майя.
— Не могла! — рыкнула Рина. — Какая муха тебя сегодня укусила? Ворчишь и ворчишь! С самого утра настроение портишь! Сидела бы дома тогда...
— Я посижу! Я посижу! — задохнулась обидой младшая Цаплина. — Будет тебе снова плохо, звать будешь — не приду! Помирай... А помрёшь — ни одной слезинки не пророню, так и знай...
Выговаривая накопившееся, она всё-таки добывала масло — откалывала и клала кусочки на тёплый хлеб. Будто солнце в тумане, жёлтая масляная лужица растекалась по ноздреватому ржаному мякишу, теперь её можно было размазывать ложкой.
— А вот это правильно, — сказала вдруг спокойно Октябрина. — Я где-то слышала, что над покойником плакать не нужно, ему там от этого только хуже. Так что я тебя даже прошу: помру — не реви. И я над тобой реветь не стану, ежели ты... того... всё же раньше уберёшься.
— Я отчего-то и не сомневалась, что ты надо мной не заплачешь! — съязвила Майя. — Железная ты у нас, никогда в тебе жалости не было, ни вот столько! — Она даже повернулась и поднесла к лицу сестры, стоящей над электрической плиткой, сжатые в щепоть пальцы. — Ты и котят-то всегда топила, и щенят закапывала, и кур рубила... Мне бы — и представить страшно.
— ...и аборты делала. Припомни уж и это, раз начала, — ответила Рина тихо, — все грехи припомни, но и свои не забудь. А то строит тут из себя святую...
Она замолчала, Майя опять отвернулась к окну, не желая показывать вновь выступившие на глаза слёзы.
— Станется мне за котят, — глубоко, тяжело вздохнула старшая, присаживаясь к столу. — Где-то читала, что там человека первыми кошки встречают. Вот и будет на меня с укором смотреть несчётное загубленное племя усатых-полосатых.
— А детки нерождённые не будут смотреть, думаешь? — никак не могла погасить злость в душе младшая.
— А деток я отмолила, не беспокойся. Отстояла на коленях, поясными поклонами отбила, постом-голодом выстрадала. — Рина говорила спокойно, уверенно, но невысказанная боль всё же сквозила через эту её твёрдость. — Так что поприкуси язык... не тебе меня судить.
Майя осеклась, покраснела от стыда и, чтобы перевести тему, охнула, повернувшись к плитке:
— Ох, яйца-то перекипели! Ты же всмятку любишь. Вынимай скорей!
— Поедим и вкрутую...
Рина встала, сняла кастрюльку с плитки, сунула яйца под холодную струю.
— Сыр-то режу? — заискивающе спросила Майя.
— Ну порежь, — совсем примирительно прогудела сестра.
Яйца, конечно, переварились, желток был совсем крутой, суховатый. Пришлось их покрошить с зелёным лучком — у Рины рос какой-то особенный, с ранней весны до снега не переводился, — и полить сверху майонезом. Мазали этот салат на хлеб и ели. Сперва молча. Подсохшую на сковороде хлебную корочку вставными зубами не враз откусишь. Примерялись к куску по-кошачьи: одним боком, другим, только челюсти постукивали. Переглядывались: то смешливо, то виновато. Майя хотела ещё поворчать, поругаться за пересушенный хлеб, но, наперво утоливши голод, она смягчилась, подобрела.
— Как подумаешь, что и впрямь скоро в последний путь собираться, так и обомрёт всё внутри. Как-то быстро жисть пролетела. Раз — и нету, — заговорила младшая Цаплина, желая вернуться к предмету своего волнения: всегда ей нужно было выговориться до дна, поведать свой страх, разделить с кем-то, только тогда он до последней капли выдавливался из её души, только тогда она успокаивалась. — С одной стороны, вроде и готова, вроде и нажилась — столько горя повидали, мужей-детей хоронили, за живых сердце болит. На работе наломались, болячки замучили... А с другой — подумаешь: знать бы, что там ждёт… Если к тяте с мамой — так я бы с радостью. А если одна тьма бездонная, тогда как? Ужас...
— Не должно быть тьмы, — отставила Рина пустую чашку и рассудила: — Откуда тогда тятя к тебе сегодня приходил? Пусть бесплотный, пусть только душенька его, но значит, где-то она обитает? Тятя крут был характером, но справедлив. Хочу верить, что в раю он, у Бога на попечении. Ты вот что, ты спроси его осторожно в следующий раз, где он и что там? Вдруг ответит…
Удовлетворившись таким своим предположением, она долила чая себе и сестре, потянулась за конфетой, зашелестела фантиком.
— Ты уж меня прости, но я не смогу над тобой не плакать, — тихо проговорила Майя и виновато спрятала глаза, которые и всегда-то у неё были на мокром месте. — Даже если умом пойму, что ты теперь в лучшем из миров, душа-то моя всё равно болеть по тебе станет, а значит, и плакать от боли...
— Ты понимаешь, что слезами своими ты мою душу будешь на земле удерживать?! — вспылила Рина. — Умные люди знают, говорят, пишут для таких, как ты, бестолковок: душа после смерти парит на свободе и ликует, познав жизнь вечную. А рыдающие родственнички своей тоской её обратно тянут! Отяжеляют своими слезами! Она жалеет их и не может оторваться. И хотела бы рассказать, как там прекрасно, что всё у неё хорошо, но г’олоса она больше не имеет! Так и мается между небом и землёй по милости таких, как ты!
— Да что же я могу с собой поделать? Мне ведь жалко тебя будет!
— Не жалеть надо, а радоваться! — стукнула Октябрина ладонью по столу. — Вот ведь ты!..
— Да как же радоваться, когда я совсем одна тут останусь? — и без того некрасивое Майино лицо вытянулось и стало похоже на лошадиную морду. — Ни поругаться, ни по ягоды сходить не с кем! А помру в одиночестве, за печку закачусь, кто меня найдёт?!
По-мужски лохматые, без единого седого волоска брови Рины сошлись над переносицей, голос её зазвенел праведным гневом:
— А ты хочешь, чтобы я одна осталась? Так, что ли?! Чтобы меня за печкой искали и не нашли?! Нет уж, тут по старшинству-у! Даже не надейся!
Рот Майи перекосился и задрожал. Сестра добивала:
— И слёзы твои фальшивые! Не меня ты жалеешь, а себя! Страшно тебе одной оставаться и помирать тоже страшно!
Внезапно взгляд младшей Цаплиной поплыл куда-то в сторону, глаза округлились и застыли.
— Ты чего это? А? — испуганно спросила Октябрина.
— Туман... в избе туман... или дым...
— Да ну тебя! Дура! — вскрикнула старшая, но повернуться и увидеть то, что видит сейчас младшая за её спиной, не решилась. Понюхала воздух: — Не пахнет ничем!
Майя попробовала проморгаться. Не помогло — туман рассеиваться не собирался. Октябрина попритихла, почувствовав, как по спине у неё пополз противный холодок. Конечно, она никогда бы не призналась в своём страхе, но ужас в глазах сестры говорил о явно потусторонней природе этого тумана...
— Густеет!
— Майка! Прекращай!
Рина судорожно вспоминала, признаком чего может быть помутнение в глазах: инсульт бы не шарахнул родимую...
— Давай давление тебе померяем, — решила она отвлечь себя и сестру действием.
Потянулась за аппаратом, стоящим на подоконнике, и краем глаза всё же заметила, что воздух в доме действительно непрозрачен. Тут уж поплохело и ей самой. Может, уж померли обе? Может, это смертынька отравленным туманом зашла в дом, а они и не поняли, не осознали перехода. Значит, совсем и не страшно помирать! Совсем не больно! И мир там такой же! Изба, печка, сеструха любимая, дорогая сидит, чай пьёт... Хорошо тогда, что сразу обе, парочкой убрались. Никому за печкой валяться не придётся. Сейчас выйдет из этого тумана тятя, обнимет дочек и поведёт с собой к Боженьке: вот, мол, девки мои беспутные — Майка и Ринка Цаплины, прости им прегрешения вольные и невольные. А что имена у них нецерковные, так то время такое было — советское. Одну в честь Первомая зовут, другую в честь Октябрьской революции. Да и родились как раз: старшая — в октябре, аккурат двадцать пятого, а младшая — в мае... Они уж потом, на пенсии сами покрестились и имена по святцам взяли. Так что, если Тебе так удобнее, то зови Майку Матрёной, а Ринку — Прасковьей. Они так-то девки неплохие, работящие, хозяйственные. А то, что Ринка, тьфу, Прасковья на язык не воздержана, так то в меня пошла, в отца своего — Генку Цаплина. А Майка, то бишь Матрёна, вся в мать, чуть что — в слёзы. Ежли надо кого наказывать, так лучше меня, а их прости и прими в Царство Небесное.
И вот в этот самый миг, когда душа Октябрины Геннадьевны уже готова была облиться слезами умиления и воспарить до горних высей, сестра её младшая, Майя Геннадьевна, вдруг по-собачьи заводила носом, заоглядывалась, вскочила и заорала так, как не орала никогда:
— Ринка! Дура ты старая! Ты же сковородку не выключила!
Пустая чугунная сковорода чадила сгоревшим маслом, крошки хлеба превратились в угольки. Плитка была оставлена на самом сильном режиме…
Майя чуть было не схватилась за раскалённую ручку голой рукой, но вовремя остановилась, нашла прихватку, но теперь стояла с дымящей сковородой, не зная, куда её поставить.
— Брось на плиту!
— Под воду бы её...
— Поставь, говорю! Плита холодная, остынет!
— Так дымит же! — всё крутилась на одном месте Майя, но наконец поставила сковородку туда, куда велела сестра. — Ведь едва не схватилась! Не чайником, так тут бы точно обожглась. Как отвело меня!
Оправившись от испуга, она запела радостно:
— О-ой! Ну, ты и ворона-а! О-ой! Ну и хозя-а-юшка-а! Форсу, как у кошки, а умишка — с ложку-у!
— Это ты мне мозги скособочила с самого утра! Пришла, разнылась, помирать собралась! — накинулась на неё старшая, не способная признавать свои ошибки.
— Ведь на четвёрке плитка-то! Ха-ха-ха! — расхохоталась Майя.
— На четвёрке-э-э? Врё-о-ошь! — схватилась за правый бок Рина и затряслась от смеха.
— Посмотри сама!.. Ах, я уже выключила-а! — не в силах стоять на ногах, она опустилась обратно на табуретку. — А я ведь поверила! Пове-ерила-а, что туман-то оттуда! Ах-ха-ха!
— Вот ведь ты глазастая! А я испугалась, думаю, не инсульт ли тебя шарахнул! О-о-ой-и-и! Ик! Аж заика-а-ала!
— А я ведь смирилась: думаю, сейчас тятя проявится из тумана и уведёт меня с собой. Так тому и быть...
— И я... и я-а! Ик! Не-е! П-п-поживё-о-ом ишшо-о! — завывала Рина.
— На вот, попей, а то икаешь! — заботливо протянула ей Майя чашку с остывшим чаем.
— Тятя вспомнил! Вот и икаю! — отмахнулась старшая, но чашку всё же приняла, сделала большой глоток.
— Свинья за углом тебя вспомнила!.. Ах-ха-хай... — Майя уже не смеялась, а всхлипывала. — Открой окно-то! Проветри! Вон синева какая по все-э-э-эй избе...
Она уронила лицо на сморщенные ладони и бессильно, тоненько попискивала.
Рина отодвинула тюль, распахнула деревянную створку, но дым уходил медленно, нехотя.
Зато на улице солнце уже разогнало туман, стало светло, потеплело. Со старой берёзы с едва слышным прощальным шёпотом облетала листва.
— Поживём ещё... — уже тихо повторила Октябрина, глядя на умиротворяющую красоту осенней природы. — Господи, помилуй... Надо каждому дню радоваться. А потом... потом тоже надо радоваться и молиться, а не лить попусту слёзы.
Ворона на берёзе взъерошила перья, наклонив голову набок, прислушивалась к странным звукам, доносящимся из открытого окна. В воздухе пахло чем-то горелым.
Когда всё стихло, она оправилась, выдержала паузу и только тогда каркнула пять раз подряд, чтобы вся деревня слышала. Снялась с ветки и полетела добывать пропитание. День начался.
Жизнь продолжалась!
ВАСЬКА
Будильник прозвенел в шесть часов.
Наташа сразу села в постели и несколько минут додрёмывала с закрытыми глазами, вздрагивая, если голова вдруг начинала клониться на грудь.
Проспать было никак нельзя: пригородный поезд отправляется в 6.35. До вокзала идти не больше десяти минут, но нужно ещё умыться, одеться и снарядить в дальний путь Ваську. Чёрный и блестящий, как вакса, кот лежал в ногах Наташи, свернувшись мирным сопящим калачиком. Вспомнив события вчерашнего дня и своё “комсомольское задание” — так называла мама все дела, которые, по какой-то причине, не хотела делать сама, — девочка резко проснулась. Умывшись, одевшись и застелив постель, она осторожно взяла сонного Ваську на руки и тихо прокралась по тёмному коридору спящей коммунальной квартиры до двери маминой комнаты.
— Ма-ам… — позвала Наташа шёпотом, заглянув в щёлку. — Ма-ам… Я поехала.
Заспанная и хмурая мать выскользнула из комнаты в коридор, включила ночник.
— Ты его так везти собралась? — спросила она недовольно.
— Я не знаю, куда его засунуть...
Мать порылась в пальто и куртках, висящих на крючках, сдёрнула холщовый мешочек со школьной сменкой, вытряхнула из него стоптанные Наташины туфли и растянула пошире горло:
— Сажай.
Подхватив кота под мышки, девочка стала опускать его длинные задние лапы внутрь мешочка. Васька, смекнув про какие-то неожиданные перемены в жизни, упёрся, как Жихарка, которого Баба Яга пыталась посадить на лопате в печь. Мать схватила его растопыренные лапы и быстро втолкнула в холщовое отверстие. Наташа молниеносно поддёрнула мешочек вверх. Но ведь были ещё и лапы передние. А на них когти! И Васькина решимость во что бы то ни стало вырваться на волю!
Кота, наполовину закутанного в мешочек, в четыре руки прижали к полу. Животина испуганно завякала, оцарапала Наташе руку. Но уже через минуту холщовая ткань, крепко затянутая шнурком, плотно сомкнулась на его шее.
— А как я его понесу? Лямочек-то нет... — спросила Наташа, по-кошачьи зализывая две алые царапины, вспыхнувшие на тыльной стороне правой ладони.
— Вот так прижми к себе руками и неси... — показала мать. — Или под куртку сверху запихни, под молнию.
Кот злобно и бессильно заурчал.
— А не вырвется? — усомнилась девочка.
— Как он вырвется? У него лапы спрятаны. Главное, не выпускай его до места. Ключ взяла?
— Да...
— А деньги? — уточняла мать, уже выпроваживая дочку за дверь.
Ей очень хотелось поскорее нырнуть обратно в тёплую постель и доспать законные воскресные часы.
— Да...
Нести крупного молодого кота, прижав руками к груди, было неудобно и тяжело. Васька вертел головой, орал и брыкался. Широкий мешочек ничуть не сдерживал его движения, мощные котовьи когти то и дело протыкали плотную ткань.
— Васенька... Васенька... Сиди, пожалуйста! — негромко уговаривала его Наташа и всё сильнее прижимала к себе, пытаясь поймать и сжать в руке вместе с тканью упирающиеся ей в живот задние лапы кота.
Раннее майское утро было ясным, звонким, но прохладным. Даже тоненький ледок, подёрнувший ночью лужи, ещё не растаял. И Наташа не понимала, отчего она дрожит: от холода ли, проникающего под куртку, от недосыпа или от страха, что кот всё-таки вырвется и убежит.
Она заскочила в вагон пригородного поезда за пару минут до отправления. Села в свободное “самолётное” кресло, расслабила дрожащие руки. Запелёнутый в мешок Васька распластался у неё на коленях и успокоился. Наташа достала из кармана куртки бумажный рубль и зажала его в потной ладошке. Билет до нужной ей станции стоил пятьдесят копеек. Обратно — тоже пятьдесят. Денег мать дала только на дорогу. А вдруг сердитая контролёрша потребует заплатить за перевозку домашних животных?! Это так беспокоило, даже пугало Наташу, что её голову будто обручем стискивало. Сердце билось в горле. А ладошки потели и потели, сколько бы она ни вытирала их о брюки.
Всякий раз, когда мать наказывала Ваську, Наташа чувствовала то же самое...
Вот и вчера вечером она стояла, вжавшись в дверной косяк, а мать, схватив кота за шкирку, возила его чёрной мордой по светло-коричневой зловонной лужице в углу Наташиной комнаты и приговаривала:
— Вот тебе! Вот тебе! Будешь гадить?! Будешь гадить?!
Она отшвырнула кота. Тот сразу же убрался в коридор, забился под обувную полку. Наташа заглянула туда: напуганный и униженный Васька сидел нахохлившись. Испачканную собственными испражнениями мордаху он начал мыть только после того, как девочка пожалела его — дотянулась и погладила по спинке.
— Пусть сидит! — прикрикнула мать, выйдя из комнаты с ведром и тряпкой. — Паразит такой! Всю квартиру загадил! Соседи ругаются.
Она гремела в ванной ведром, споласкивала под шумной струёй воды тряпку и продолжала выговаривать:
— Твой кот — ты за ним и следи! Туалет ему когда последний раз меняла?
— Позавчера, — пискнула Наташа, но, подумав, вспомнила, что почти неделю не меняла в кошачьем тазике песок.
— Мы с тобой как договаривались? — строго спросила мать, выходя из ванной с мокрыми руками. — Берём кошку — берём на себя ответственность! Убирать за ним ты не можешь, тебя, видите ли, тошнит. А мне надоело! Поэтому завтра повезёшь своего кота на дачу к тёте Зое!
Мать ушла на кухню готовить ужин. Оглушённая приговором Наташа осталась сидеть на полу около обувной полки. В горле кипели слёзы, но она старалась не плакать — этим мать не разжалобишь. Было слышно, как та разговаривает на кухне с пожилой соседкой. Соседка предлагала не поить питомца молоком, мол, не у всех кошек желудок переносит молочку. Наташа вся превратилась в слух: вдруг мать последует совету соседки и не выгонит бедного Ваську. Но мать раздражённо спрашивала: чем тогда кормить эту скотину?
Наташа вытащила несчастного кота из-под полки. От побитой животины нещадно и тошнотворно разило... На вытянутых руках она отнесла его, бессильно обвисшего, в ванную. Долго отмывала тёплой водой с мылом Васькины мордочку и грудку, на которой всё же светилось маленькое белое пятнышко, похожее на пёрышко. Обнюхав кота и убедившись, что он, наконец-то, чист, Наташа выскользнула вместе с ним из ванной и прокралась в свою комнату.
Скоро мать позвала ужинать. Они молча, не глядя друг на друга, ели жареную картошку с солёными огурцами. Нет, мать не была злой и каждый раз, наказывая Ваську, она тоже потом переживала. Что не сдержала пустой гнев... что истязала животное при ребёнке... что не может решить такую ничтожную проблему, и проблема её порабощает... Наташа чувствовала, что мать не получает удовольствия от воспитательного процесса — ни когда порет её ремнём, ни когда тычет кота мордой в его же “дела”. И то, и другое было жестоко и бессмысленно: от ужаса и боли ни дочь, ни кот всё равно ничего не уясняли, только боялись её, и, возможно, Васька от этого ещё больше страдал желудком, а Наташа становилась всё более замкнутой.
В конце ужина мать ещё чётче повторила:
— Завтра на утреннем пригородном отвезёшь Ваську к тёте Зое. Вернёшься вечерним. Поставь будильник на шесть часов... И больше никаких животных в квартире!
Девочка покорно замерла. Голову сковало обручем. Ладошки вспотели.
— Ваш билет, — услышала Наташа и вынырнула из недобрых воспоминаний в реальность.
Поезд покачивало. Равномерно и неспешно постукивали колёса. В проходе стояла контролёрша в железнодорожной форме. Протянув ей скомканный потный рубль, девочка прикрыла полой куртки мешочек с дремлющим котом — только бы не заметила. Но контролёрше было всё равно: она недовольно расправила рубль, сунула его в кармашек висящей на боку синей сумочки, спросила, до какой станции выбить билет, и, не глядя, протянула его Наташе вместе со сдачей.
Пригородный поезд шёл медленно. Часто останавливался. Пассажиры выходили. Вагоны пустели. Воскресным утром даже из города поезд этот отправлялся полупустым, поскольку дачники и студенты старались уехать в свои деревни в пятницу вечером — сразу с работы или учёбы. На крайний случай — утром в субботу: дел полно — и огород надо копать, и ремонтом заняться, а что эти два выходных! В воскресенье за город чаще всего ехали гости, грибники и те, кто работал по сменам.
Поэтому сегодня были свободные места даже в любимом всеми сидячем вагоне. Он в составе единственный такой, остальные — обычные плацкартные, где нужно сидеть впритык друг к другу на нижних полках. Особенно неудобно на боковушке — людей набивается как селёдок в бочку, многие стоят в проходе, продвигаются, толкаются, ходят и везут гружёные тележки прямо по ногам. Вторые и третьи полки обычно заставлены сумками, рюкзаками, мешками, корзинами...
Поэтому назад придётся ехать с боем — это Наташа знала. На даче у тёти Зои — дальней родственницы — они бывали не часто, но девочка помнила, каково это — стоять в проходе, зажатой со всех сторон телами взрослых. Правда, в свои десять лет крупная высокая Наташа выглядела значительно старше своего возраста — акселерация! С ней не церемонились. Но в душе-то она была ещё совсем ребёнком, пусть и довольно самостоятельным.
Сегодня она впервые ехала на дачу к тёте Зое одна. Поэтому всё тревожило её: не сбежит ли кот, не высадит ли контролёрша, не проедет ли она нужную станцию, не потеряет ли пятьдесят копеек на обратную дорогу, а главное, она прекрасно понимала, что тётя Зоя не обрадуется “подарку”.
Наташа всегда чувствовала, что дальняя родственница недолюбливает её мать. За что, почему — этого она пока своим детским умом постигнуть не могла. Но все полтора часа, пока тряслась в этом пригородном поезде, она думала ещё и о том, что её неожиданное явление с нелепым котом в руках явно не улучшит отношение тёти Зои к матери...
Васька, к счастью, проспал всю дорогу. Он вообще был очень спокойным, ласковым. А Наташа минут за пятнадцать до нужной ей станции начала очень нервничать, раньше времени вышла в тамбур и стояла там, снова прижимая мешок с котом к груди. Она мешала пассажирам выходить, её толкали, проводница уверяла, что ещё рано и шла бы девочка обратно в вагон. Но Наташа прилипла к стеклу закрытой тамбурной двери и старалась угадать, узнать по растительности, по домам, по мостику через узенькую речушку, по переезду со шлагбаумом то место, где ей надо будет сойти.
Ещё в тамбуре она заметила, что держать Ваську становится совсем неудобно. Он хотя и не бился уже, не сопротивлялся, но словно тяжелел с каждой минутой, сползал вместе с мешком всё ниже и ниже. Наташа подбирала, подтягивала мешок. Пробовала перехватить его за шнурок, но тогда на шее кота затягивалась удавка, пыталась взяться за ткань, но та постепенно выскальзывала из пальцев. Никак иначе, как плотно прижав к груди, безрадостную эту ношу нести было невозможно.
Оказавшись на платформе и дождавшись, пока пригородный тронется, Наташа спустилась на пути и пошла по шпалам вслед уходящему поезду.
Дача тёти Зои располагалась на краю станции, в низине у леса: небольшой домик, выкрашенный в светло-зелёный цвет, весной сливался со свежей листвой. Рассмотреть его с путей было непросто. Наташа помнила, что к участку и домику ведёт дорожка из шпал — железнодорожную насыпь от домов и дач отделял обширный заболоченный участок. Что нужно сперва пройти вдоль путей от станции к лесу не менее полукилометра и только там перейти на другую сторону, чтобы попасть именно на те самые шпалы.
День разогрелся. Идти стало жарко. Кот весил уже килограммов двадцать. Руки затекли, занемели. В потное лицо, в глаза лезли какие-то мушки.
Кажется, полкилометра пройдено, пора переходить на ту сторону. Вон какой-то невысокий зелёненький домик за ивовым кустом! Вот серый забор из некрашеного горбыля!
Наташа пересекла пути, спустилась с насыпи к ивовым кустам, к камышам, среди которых чернела полусгнившая дорожка из шпал. Идти было скользко. Под шпалами чавкала, пузырилась болотная жижа. А через несколько метров они внезапно оборвались, утонув в бурой трясине и пегих, ещё не поросших свежей осокой кочках.
Оглядевшись, Наташа поняла, что свернула раньше, чем нужно. Зелёный дом, который она приняла за дачу тёти Зои, оказался брошенным. Окна его были заколочены. Надо бы вернуться, снова взобраться на насыпь, пройти по путям ещё метров сто, а то и двести. Но так не хотелось идти обратно! И Наташа стала перешагивать с кочки на кочку, забирая праве и правее, рассчитывая в конце концов найти среди болотины правильные шпалы. Те не такие гнилые и соединены попарно стальными скобами, как она сразу не вспомнила! И ведь они где-то совсем рядом! Нужно только пробраться вдоль этого забора, за ним — проулок, а там и нужный участок!
Кочки были мягкими, проседали под сапогами и хлюпали — хорошо, что догадалась надеть резиновики, да с шерстяными носками! Васька, словно почуяв какую-то беду, сидел смирно, но от этого не становился легче. Нести его Наташа уже не могла. Но и бросить не могла тоже. Ведь почти пришли!
Она оступилась и сразу ухнула одной ногой в болотину. В сапог залилась ледяная талая вода. Наташа повалилась на мокрые кочки, но мешок с котом из рук не выпустила. Кое-как вытащив ногу из чавкнувшей болотины — хорошо, что сапог там не остался, — она поднялась и снова пошла куда-то, понимая, что заблудилась, что теперь не сможет найти и те, гнилые шпалы, по которым могла бы сразу вернуться на железнодорожные пути. Некстати припомнился рассказ соседки тёти Зои, что где-то в этом самом болоте года два назад утонула корова. Наташа развернулась спиной к забору и заброшенному дому и двинулась в сторону насыпи, всё равно главный ориентир — железная дорога. Но подойти к ней, минуя специальные тропы из шпал, которыми пользовались все без исключения местные жители, было невозможно: широкая, залитая водой канава с торчащими ивовыми кустами преграждала путь. И никого вокруг. Не докричаться, не позвать на помощь. Наташа заплакала. Села на мокрую кочку, деревянными руками положила мешок с котом рядом. Васька устало мяукнул раз, другой. Можно было бы оставить его здесь, всё-таки без груза легче выбираться, а потом прийти со взрослыми и забрать. Но разве найдёшь что-нибудь среди этих однообразных пегих кочек? Развязать Ваську, чтобы шёл сам? А если не пойдёт? Или утонет?
Наташа перестала плакать. Она почувствовала взрослую ответственность за несчастного питомца, понимая, что выбираться всё равно нужно самой. Ведь её даже никто не хватится — тётя Зоя просто не знает, что девочка здесь, совсем рядом, заблудилась в болоте. Нужно собраться с силами и снова выйти на железнодорожное полотно. Наташа попробовала поднять лежащие на коленях руки, но они не слушались. Она пошевелила пальцами, сжала и разжала кулаки. По рукам побежали неприятные мурашки. Солнце припекало. Наташа сняла промокшую от пота вязаную шапку, сунула её в карман куртки. Саму куртку тоже сняла и повязала на поясе.
Ваське надоело лежать в мешке, и он вдруг сильно забился, замяукал. Боясь, что кот вырвется, Наташа снова схватила его на руки и снова пошла куда-то. Кочки. Ивовые кусты. Вода. Камыш. Мошки лезут в глаза.
На неё напало какое-то странное равнодушное состояние, какое-то отупение. Никуда не делись ни усталость, ни страх, но все чувства приглушились, как будто их погрузили в вату.
Наташа не понимала, сколько времени она кружит по этому болоту. Ей просто хотелось, чтобы всё это уже хоть как-то закончилось. Снова вспомнилась утонувшая корова. Подумалось, что и она тоже может здесь утонуть, и Васька, и никто их никогда не найдёт, как не нашли и ту корову. Говорят, бочаги здесь бездонные...
Стало уже казаться, что нет на свете никакой дачи тёти Зои, да и вообще никаких людей, что это какое-то заколдованное, гиблое место, где время останавливается, и выйти отсюда невозможно. Кружилась голова. Дрожал в жарком мареве болотный воздух.
Когда и как Наташа очутилась на тропке среди незнакомых домов, она даже не поняла. Встала под окном одного из них и слабо крикнула:
— Помогите, пожалуйста!..
На зов выглянула незнакомая пожилая женщина.
— Чего тебе, девочка?
— Где тут тётя Зоя живёт?
— Чернова, что ли? — удивилась женщина. — Так вот, шагай по тропинке-то. Вон за тем домом. Ёлка, вишь, высокая? Совсем рядом же!
Когда Наташа появилась на пороге тёти Зоиного домика, хозяева, пившие в это время чай, буквально поперхнулись.
— Возьмите, пожалуйста, Ваську, — сипло проговорила она.
И когда тётя Зоя сняла с неё этот груз, Наташе не сразу удалось распрямить руки. А потом, когда её, охая, расспрашивали, когда предлагали умыться, выпить чаю, она не смогла рук поднять. Даже отдохнув, уже сидя за столом, она брала в сильно дрожащие пальцы ложку и тут же роняла её. И виновато улыбалась.
Муж тёти Зои хмуро курил около печки-буржуйки. Выпущенный на волю Васька мгновенно освоился и уселся на диванчике вылизывать свою блестящую чёрную шубку.
Отойдя от первого шока, тётя Зоя тоже сделалась серьёзной и строгой.
— И мать тебя одну вот так с котом отправила? Ну и ну...
Наташа уткнулась в чашку с чаем, но краем глаза видела, как качает головой возмущённая хозяйка.
— Мы же только до осени... — пролепетала она.
— Знаю я это ваше “до осени”! — отрезала тётя Зоя и начала нервно убирать со стола. — Не нужен кот — так и скажи прямо! Бедная животина. Зачем брали-то? А?
Наташа молчала.
— Ты обратно на вечернем?
— Да...
— Ну, вот и кота заберёшь!
— Зоя! — прикрикнул вдруг на неё муж.
Чашка выпала из рук хозяйки и брякнулась в раковину. Не разбилась.
— Что Зоя?! Ребёнку десять лет! Чуть в болоте девчонка не утонула. Страсть сказать!
Тётя Зоя злилась и со злостью же перетирала посуду, громко ставила её в сушилку.
— А, всё у них так! Беспутная мать и есть беспутная...
— Зоя! — снова повторил дядя Толя. — Ребёнка пожалей. И так намаялась девка...
Горячая благодарность к нему окатила Наташу изнутри, но он вышел из домика. Они остались вдвоём с тётей Зоей, которая сейчас не просто недолюбливала, а ненавидела её мать. И в Наташе боролся, клубился целый сгусток самых противоречивых чувств: ей было обидно за мать, жалко кота, она боялась гнева тёти Зои, одновременно понимая, что та во многом права, и гораздо приятнее было тепло, почти с любовью думать о добром и справедливом дяде Толе.
Поэтому Наташа незаметно выскользнула из домика вслед за ним. Она нашла его в сарайчике по неприятному ширкающему звуку: дядя Толя каким-то плоским красным камнем точил лопату.
— Копать будете? — задала Наташа тупой вопрос.
Но дядя Толя, понимающий, что ей хочется спрятаться за разговором от всех неприятностей и горестей этого дня, спокойно, мирно ответил:
— Да пора, Наталка, пора копать. Вон те гряды уже подсохли.
— А мне чего поделать?
— Да ничего, отдыхай. Наработаешься ещё за жизнь.
Снова волна благодарности захлестнула Наташино сердце.
Дядя Толя отставил лопату, опять закурил. Поднял на неё свои умные, глубоко посаженные глаза. Смотрел долго, внимательно. Наташа даже смутилась.
— Руки-то поотошли?
Она вытянула их впереди себя, сжала и разжала кулаки. Какая-то тяжесть всё ещё сохранялась в плечах и в локтях, а пальцы немного припухли. Но Наташа бодро ответила:
— Всё отлично!
— Иди тогда вон крапивки на суп пощипли, да, может, щавельку найдёшь. Отвезёшь домой.
За серым забором из неструганого горбыля, на самом солнцепёке, трава уже поднялась густая, жирная. Желтели одуванчики. Вкусно пахло влажной землёй, сочной молодой зеленью. Щавель был ещё слишком маленький, а рвать жгучую крапиву голыми руками Наташе не хотелось. Но она делала вид, что собирает. После всего пережитого, после страха, паники, отчаяния, смертельной усталости, здесь, на этом весеннем цветущем лужке, на неё вдруг снизошла какая-то тихая радость.
Сидя на нагретом солнцем бугорке, Наташа видела, как тётя Зоя выпустила из дверей домика Ваську, как поставила ему на крылечко блюдечко. Наверное, с молоком. И Васька лакал — жадно, долго. Наташа беспокойно подумала о том, что надо обязательно сказать тёте Зое, чтобы не давали коту молоко, чтобы не наказывали его так же, как мама... Но она почти сразу забыла об этом и успокоительно мечтала о том, как Васька осенью вернётся домой, к ним в квартиру: повзрослевший, серьёзный, не гадливый. Уж кто-кто, а тётя Зоя сможет его перевоспитать!
Наевшись, Васька нашёл маленькую хозяйку и бодался, и мурчал громко. Как быстро он забыл всё плохое и страшное! Шёрстка его глянцево блестела на солнце, чёрная шубка нагревалась под лучами. Было приятно гладить тёплую котовью спинку и отгонять от себя навязчивое чувство вины перед ним.
“Только до осени... Только до осени...” — повторяла про себя Наташа, отчего-то стараясь не встречаться глазами с Васькиным жёлтым жмурящимся взглядом.
Вечером дядя Толя проводил её на поезд и даже купил обратный билет в станционной кассе: Наташа, конечно же, потеряла пятьдесят копеек, пока блуждала по болотине...
Дома она была в начале девятого. Открыла дверь своим ключом, разделась, заглянула в мамину комнату.
— Отвезла? — спросила мать.
Она что-то шила, параллельно поглядывая в телевизор.
— Отвезла...
— Всё нормально?
— Да... хорошо съездила! — с наигранной бодростью ответила Наташа.
— Голодная?
— Нет. Может, чайку только попью... попозже.
— Ну, иди уроки делай. Завтра в школу не проспи!
Наташа ушла к себе. Села на кровать и погладила то место, где ещё утром лежал, свернувшись в клубок, Васька.
В комнате было чисто, тихо. Мать успела убрать и котовий горшок, и его тарелочки. Даже ленточку с привязанным к ней фантиком — любимую Васькину игрушку — сняла с дверной ручки и выкинула.
В открытую форточку тёк свежий вечерний воздух, отдающий черёмуховым цветом. Котом в комнате даже не пахло. Как будто его здесь никогда и не бывало!
В комнате было пусто.
МУЖ НА ЧАС
Алевтина Алексеевна возвращалась из леса кромкой поля. В руке она несла плетёную из луба корзиночку, доверху наполненную спелой крупной черникой. Слева возвышался светлый сосновый бор с весёлой разновозрастной подпушкой. Справа разливался жёлтый простор: цвела люцерна. Поле вот-вот должны были начать косить, а пока над ним висело жаркое, плывущее, почти осязаемое марево. Стояла жара. В огороде-то на таком пекле ничего не поделаешь, а вот в лесу — благодать. Тень от деревьев, прохлада от земли. Комарья днём не лишку. Хорошо чернику брать.
Издалека залюбовалась Алевтина Алексеевна новой бордовой крышей на своём стареньком доме: сын настоял, чтобы была яркая, модная. Сам купил и привёз длинные, под размер, листы металлочерепицы. Сам с двумя приятелями крышу перекрыл. Тяжёлый шифер, который, в общем-то, мог бы ещё послужить, частично сплавили кому-то по дешёвке, частично употребили на банную крышу. Да и саму баню подрубили, гнилой пол вместе с плесневелыми балками разломали и выкинули. Постелили новенькие светлые доски. Любо-дорого поглядеть! Развалившуюся печь разобрали, кирпичи вынесли на волю. Взамен поставили железную, с прямоугольным баком для горячей воды. Теперь и баня, и вода нагревались быстро. Сполоснуться — хватит, а париться она никогда особенно не любила. Это вот муж-покойничек — тот да-а...
Конечно, не за один отпуск сынок такой ремонт провернул. Да и вел’ик ли тот отпуск — на недельку вырвется, что успеет — поделает. В июне вот приезжал на три денька, так дровяник перекрыл. Старый истлевший толь поснимал, вниз покидал, а заместо него постелил баннер. Хохотал, что специально картинкой вверх прикрепит, пусть с самолётов любуются: там какая-то длинноногая девица в купальнике крем от загара рекламирует! Алевтине Алексеевне оставалось только на слово поверить — снизу никакой девицы ей было не видать. А вот сейчас, если глядеть со стороны поля на покатую крышу сарая, что-то такое на ней вырисовывается. Ну, сынок, удружил!
Поле и лес закончились. Алевтина Алексеевна пересекла продавленную тракторами просёлочную дорогу и вышла на зады своего усада. Прежде его весь распахивали под картошку. Теперь же он зарос жирной крапивой, малинником и кипреем. Обходить вокруг сил не осталось, и она ломанулась напрямки. Оцарапалась, ожглась, натрясла в ягоды шелухи да блох с растений. Зря поленилась обойти, ой, зря. Да и как забыть-то могла: вот она, прямо за баней, скрытая от глаз старым сиреневым кустом, огромная куча строительного мусора. Все отходы от ремонта, всё гнильё стаскивали, скидывали сюда. Уезжая, сын всякий раз сетовал, что не успевает вывезти этот хлам. Зимой кучу засыпало, заметало снегом, и Алевтина Алексеевна забывала о её существовании, но весной свалка бесстыдно оголялась и отравляла всякую хозяйственную радость. Кирпич крошился, доски прели, стекло билось, толь рвался на всё более мелкие кусочки и незаметно растаскивался по огороду, по чисто выкошенному и прибранному двору. Вроде бы плюнуть, не глядеть. Вот сирень распустится и как-никак прикроет от чужого взгляда всё это неприличие. Да и смотреть-то некому! Но пока куча год за годом жила за баней, хозяйка не могла поставить точку в бесконечном ремонте.
Она даже пробовала возить раскрошившийся кирпич в ямы на дороге. Раз, другой скаталась с тележкой и устала. А когда сунулась вновь — от кучи под ноги скользнула чёрная блестящая змея. Аж поплохело! Гадюка, ужик ли — не разглядела. Да и какая разница?! Не хватало ещё, чтобы расплодились тут. Змей Алевтина Алексеевна страсть как боялась! И она поняла, что с кучей пора расставаться.
Прежде проблем с мусором не было: в колхозном гараже заказывали за бутылку трактор с телегой да парочку мужиков. Быстро грузили и вывозили хлам в поле за леском. При каждом крупном хозяйстве была своя небольшая свалка — за ней следили, опахивали, сжигали по весне. Конечно, мало приятного, возвращаясь из светлого радостного леса, наткнуться на горы отходов человеческой жизнедеятельности. Да и чего только не везли сюда: старые телевизоры и радиоприёмники, дырявые вёдра и тазы, рваные сапоги и валенки, драные куртки и пальто, битые банки, бутылки, безголовых пластмассовых кукол, дохлых кошек, прожжённые матрасы, продавленные кресла и диваны, раскуроченные столы и табуретки, изодранные книги, изуродованные игрушки, гнилую картошку, сопливую ботву, ящики, коробки, доски, брёвна... Больше всего поражали Алевтину Алексеевну именно доски и ящики — ведь в деревне любая деревяшка либо достоится, дождётся своего часа и будет приколочена, прикручена на нужное место, либо замечательно сгорит в печке! И она иногда стыдливо тащила домой выброшенные другими реечки, досочки, рамы.
Два года назад всё это безобразие росчерком пера сверху прикрыли. Небольшие местные свалки пожгли и сравняли с землёй, повтыкали таблички с запретом на вывоз отходов и суммой штрафа за нарушение. И вроде бы хорошо: забота об экологии, красота-порядок! Теперь “стратегические” отходы — как называла Алевтина Алексеевна всё, что не могло перепреть в компостной куче, — организованно вывозил на общественную городскую свалку специальный грузовик. Раз в месяц, по расписанию он объезжал все деревни. В ожидании заветной машины хозяева копили мусор в больших мешках. А в назначенный день с раннего утра выставляли их к своим воротам. Приезжал зелёный ЗИЛ с высокими бортами, и два печальных, потеющих с похмелья мужика закидывали мешки в кузов. Случалось, грузовик не приходил в назначенный день и час, и тогда, чертыхаясь, хозяева волокли накопленное добро обратно в сарай или кладовку. До следующего раза...
Печальные мужики ожидались на этот раз в пятницу, и Алевтина Алексеевна, хорошо зная, что крупногабаритный и строительный мусор они никогда не берут — не положено, — всё же решила попробовать как-то лично, по-человечески договориться.
С тем и прожила три дня.
Накануне, в четверг вечером, она утрамбовала и увязала два своих мешка, уложила их в тележку, чтобы утром сразу выкатить к машине.
В восемь часов она уже сидела в нетерпеливом ожидании ЗИЛа около калитки. Несмотря на довольно раннее время, вовсю парило. Вытерпев на солнцепёке пятнадцать минут, Алевтина Алексеевна спряталась от нестерпимого жара на крыльце дома. Выглядывала, присушивалась, нервничала.
Прошёл час. Она плюнула и ушла пить чай. Разумеется, грузовик в ту же минуту приехал, а она, не расслышав за шумом закипающего электрического чайника гула мотора, едва его не упустила.
Мужики равнодушно выслушали её просьбу, и один из них — высокий, тощий, прокуренный — ответил за себя, за товарища и за водителя:
—Не-е... оно нам надо?
—Ребятки, милые. Я же хорошо заплачу. Сколько скажете — столько и заплачу.
—А грузить — самим?
—Конечно! В этом всё и дело!
Тощий подумал минуту и снова сказал:
— Не-е... Возиться ещё... Мы тут и так целый день на жаре...
— Да пожалейте бабку, парни! — взмолилась хозяйка.
Парни пожали плечами, забрали два её мешка, и машина уехала.
— Ты подумай, надорвались! — вслух возмутилась Алевтина Алексеевна. — Даже денег им не надо!
Она позвонила в сельсовет и нажаловалась. Секретарь — хорошая девушка, посочувствовала ей, но подтвердила, что ничего этим алкашам не нужно: на “фунфырики” заработали — и ладно. Выпили — забылись. А тут трудиться надо, руки пачкать.
— Что же мне делать? — спросила расстроенная Алевтина Алексеевна.
— Я вам сейчас номер продиктую, — ответила девушка, — в газете кто-то дал объявление. “Муж на час”. Любые услуги — от строительства и ремонта до уборки. Записывайте...
Целый день собиралась Алевтина Алексеевна с духом. Дважды сходила к злополучной куче, чтобы оценить объём — на её взгляд, в одну машину должно было влезть. И работы для здоровых мужиков тут часа на два-три. С тем она и вернулась к телефону и набрала записанный номер.
Ответил культурный мужской голос.
— Я по объявлению! — от волнения почти крикнула Алевтина Алексеевна.
— Я вас хорошо слышу, по какому именно?
— У вас что, много их? Объявлений-то?
— Наша компания работает в разных направлениях: строительство, ремонт любой сложности, огородные работы — вскопать, прополоть, окучить, выкосить траву, помощь по дому пенсионерам и инвалидам, клининг, шопинг.
— Последнее — это вот чего?
— Уборка и покупка продуктов. Так понятнее? — не меняя доброжелательной интонации, ответил мужской голос.
— Вот уборка-то мне и нужна. Только не в доме, а на дворе.
— Пожалуйста, любые виды уборки.
— Ой, как хорошо! — обрадовалась заказчица. — Ремонт мы и сами сделали, а вот то, что после ремонта осталось — это никак не осилим...
— Вы могли бы конкретнее описать ваш заказ?
— Точнее? Могу! Куча у меня за баней — вывезти её надо!
— А что именно, вы могли бы уточнить?
Голос говорил так ровно, так вежливо, что Алевтина Алексеевна вдруг подумала, что с ней разговаривает автоответчик.
— Доски там гнилые, брёвна трухлявые, шифер ломаный, кирпич... строительные отходы, в общем. Погрузить бы и увезти.
— Я вас понял, — ответил голос и на какое-то время замолчал.
— Алё, — спросила Алевтина Алексеевна тишину через пару минут.
— Одну минуточку. Я сверяюсь с расписанием.
— И у вас расписание?
— А как же! Очень много заказов. Наша фирма на хорошем счету. Качественный ремонт, доброжелательные работники, соблюдение сроков. Клиенты довольны. Вы пенсионер?
— Конечно! Семьдесят шестой годок.
— Тогда вам будет скидка десять процентов!
— Вот ведь как хорошо! Дак, значит, возьмётесь?
— Обязательно! Только придётся немного подождать.
— Сколько ждать-то?
Голос снова замолчал. А когда вернулся, то бодро возвестил:
— На следующей неделе, в четверг, вас устроит?
— Устро-оит! Ещё как устроит! Как хоть тебя звать-то, мил человек?
— Евгений. Продиктуйте мне ваш номер... хотя он же у меня отразился... В общем, я запишу и во вторник перезвоню. Всего вам доброго.
Празднично стало на душе у Алевтины Алексеевны. Она ещё раз сходила к куче, посмотрела на неё и даже погрозила кулаком: мол, недолго тебе тут осталось лежать!
А жара разошлась не на шутку! Термометр в тени показывал +33. Тяжело... Как сено косили раньше в такое-то пекло? Небо голубое, высоченное. Жаворонок звенит. А поля-то, поля — валкам конца-краю не видать! И сил хватало, с песнями, с шутками ворошили сено. Бывало, до усиканья дохохочешься с бабами... Пот по лицу катится, оводы кружат, жогнут иной раз — дак аж подпрыгнешь! Уработаешься — и в речку. А потом к копне с теневой стороны завалишься и дремлешь... Молодые были. А теперь… чуть поболе поработаешь, и сердечко заходится.
С такими мыслями убрела Алевтина Алексеевна в холодный предбанник и прилегла там в пологе переждать дневное пекло, положив голову на душистую сенную подушку.
Весь вторник до глубокого вечера она прождала звонка от Евгения. Но, видно, парень был крепко занят.
“Ладно, наверное, завтра позвонит...” — успокаивала себя Алевтина Алексеевна.
До обеда среды тоже всё ждала, от телефона не отходила. После обеда занервничала и набрала сама.
— Женя, я тут в огороде шарилась, ты, наверное, звонил, а я не слыхала. Как на завтра с машиной-то?
— Вы у меня по какому вопросу? — голос у Евгения всё такой же спокойный, вежливый.
— Это Алевтина Алексеевна, про мусор, вывезти на свалку.
— А, да. Вспомнил. Завтра нет, не получится. Машина на другом объекте занята. Давайте... м-м-м... давайте в субботу попробуем.
— Давайте попробуем! Как вам удобнее. Я-то что, я всегда дома.
— Хорошо. Я вам вечером завтра позвоню, всё уточним.
— Договорились, Женя! Спасибо!
Назавтра с утра она снова ускакала за черникой, но сумасшедшая жара достала уже и в лесу. Немного насобирала, побрела домой. Весь вечер лежала и ждала, когда позвонит Евгений. Не заметила, как уснула. Вскочила уж за полночь, посмотрела на экран телефона — нет пропущенных.
Какое-то неприятное чувство, похожее на обиду, колыхнулось в душе. Но Алевтина Алексеевна себя уговорила: мало ли дел у Евгения, целой фирмой человек руководит! Там построй, там привези, там договорись. Видать, и правда, на хорошем счету, нарасхват...
Она попила воды, сходила на двор и снова легла спать — уже по-человечески, разобрав постель и переодевшись в ночную сорочку.
Дома было душно. На воле — глухой штиль, ни дуновения. В открытые окна не проникало никакой прохлады. Оглушительно стрекотали кузнечики. Спалось тяжело, мучительно.
С утра болела голова, всё раздражало. Жара поднялась до +37 в тени. Алевтина Алексеевна всерьёз забеспокоилась, как бы куча не затлела. Ведь внутри-то прелое дерево, толь, стёкла. Не дай бог попадёт луч на осколок, а тот как линза сработает, и загорится всё это добро к чёртовой матери! А огонь перекинется на куст сирени, с куста — на баню...
— Женя! — напористо крикнула Алевтина Алексеевна в телефон, когда услышала приветливое: “Я вас слушаю”. — Женя! Вы зачем меня обманываете? Я вам в матери гожусь! Сижу тут, жду, а машины нет и нет.
— Алевтина Алексеевна, вы не правы. Вас никто не обманывает. Я вам предварительно называл дни, в которые возможен приезд машины.
— Нет, мил человек, про “возможен” и про “предварительно” вы мне ничего не говорили! Я вас так поняла, что если мы договорились на какой-то день — значит, я сижу, как привязанная, и жду.
— Постойте, Алевтина Алексеевна, давайте не будем нервничать. Никакого письменного договора мы с вами не составляли. Пока всё только устно. И я вам всякий раз говорил, что позвоню накануне и всё уточню. Я звонил?
— Нет...
— Тогда какие претензии? Это ваши самостоятельные выводы, что машина обязательно придёт в день, который я назвал. Но ни в четверг, ни в субботу такой возможности не образовалось. Значит, я назначу новые сроки.
— Ну назначьте уже скорее! — смягчилась Алевтина Алексеевна, вновь очарованная обходительностью Евгения.
Тот снова исчез на минуту из эфира. А она вдруг смекнула, что ни разу не сказала ему про деньги, может, он стесняется завести разговор об оплате. В этом всё дело! И когда он ответил, что во вторник машина точно свободна, Алевтина Алексеевна поспешила сообщить:
— Деньги у меня есть, заплачу, сколько скажете. Мне лишь бы поскорее избавиться от кучи этой проклятой. А то не ровён час — загорится. Погода-то стоит...
— Да, я вас очень хорошо понимаю. — Слышно было, что Евгений доброжелательно улыбается. — Во вторник в девять утра у вас будет машина и грузчики. Не переживайте так! Берегите себя!
— Спасибо, Женя. Дай бог вам всего самого хорошего!
Во вторник в полдвенадцатого Алевтина Алексеевна позвонила секретарю сельсовета:
— Ты кого же это подсунула? Этот Женя мне вторую неделю голову морочит! Все нервы вымотал.
— Да я уж пожалела, что вам его телефон дала, — сокрушалась в ответ девушка, — я потом по номеру нашла его сайт, почитала отзывы: там не доделали, тут не достроили, тут денег содрали... Я думала, хоть вас не обманет, делов-то — мусор погрузить да вывезти. А он, значит, и тут... Вы простите меня.
— Да ты-то чем виновата. Ты же не знала...
Не прошло и четверти часа после их разговора, как Евгений позвонил Алевтине Алексеевне сам и высказал:
— Вы зачем жалуетесь? Нехорошо. Мы вот уже в пути. Я лично еду, чтобы всё проконтролировать. Будем через двадцать минут.
Заказчица даже не нашлась, что ответить. Ей почему-то стыдно стало за своё нетерпение, за настойчивость.
Каково же было её удивление, когда около калитки остановился всё тот же ЗИЛ с высокими бортами. Правда, вместо двух печально-похмельных грузчиков из кабины сначала выпрыгнул мальчишка лет четырнадцати в шортах и майке, а следом на землю сошёл приятный молодой человек в чистом дорогом спортивном костюме.
— Ну, вот и мы! — радостно возвестил он. — Показывайте фронт работ!
Алевтина Алексеевна привела Евгения к куче. Он критически осмотрел её и сказал, что в одну машину это всё не влезет. Придётся ездить дважды.
— А если поукладнее в кузов-то? — робко возразила заказчица. — Один — наверху трамбует, другой снизу подаёт.
— И кирпич грузить не будем. Это на целый день...
Настроение у Алевтины Алексеевны испортилось, но она не подала виду. Показала водителю, где удобнее подъехать, и внутренне помолилась, чтобы уж поскорее начали грузить.
Старый ЗИЛ, скрипя и заваливаясь то на один бок, то на другой, проехал по запущенному усаду и встал бортом к самой куче.
Была половина первого. Солнце застыло в зените и, казалось, желало испепелить всё и вся, что только жило внизу, на земле.
Мальчишка принялся за работу: он осторожно брал голыми руками из кучи то доску, то кусок шифера и кидал их в железный кузов. Грохотало на всю округу.
— А рукавичек-то нету? Я счас принесу.
Алевтина Алексеевна сбегала за рабочими перчатками и протянула одну пару мальчишке, а другую — Евгению. Тот стоял на полянке около банного крыльца, засунув руки в карманы спортивных брюк, и внимательно следил за чужой работой.
— Спасибо, мне не нужно... — ответил он.
— Стёкла ведь, железо, гвозди... да и занозу можно поймать, надева-ай! — по-свойски пихнула ему перчатки хозяйка. — У меня там, от сына, брюки рабочие есть да рубашечка. Подать?
Евгений удивлённо взглянул на Алевтину Алексеевну:
— А зачем?
— Переодеться. Костюмчик-то у тебя больно баской. Жалко!
— Я же не буду грузить.
— Не будешь?
— Я — менеджер. Моё дело — организовать процесс.
И он, не вынимая рук из карманов, зачем-то растянул свои спортивные штаны в стороны так, что они стали походить на галифе.
Алевтина Алексеевна встревоженно посмотрела на тщедушного, невысокого, с тоненькими руками мальчишку, который всё так же неторопливо перекидывал через высокий борт строительный хлам. За полчаса куча не осела ни на сантиметр...
— Может, тогда водитель поможет? Всё побыстрее бы...
Но Евгений сказал, что здесь все занимаются своим делом: водитель — возит, менеджер — руководит, рабочий — грузит.
— Да какой же это рабочий?.. — растерялась Алевтина Алексеевна. — Тут пара здоровых мужиков нужна. Я ведь предупреждала, что грузить много и тяжело.
— Вы не смотрите, что я такой худой, — проговорил пацан и, словно желая доказать свои способности, вытянул из кучи гнилое бревёшко, — я сильный и выносливый.
Он попытался закинуть его в кузов. Конечно, с первого раза у него это не получилось. И со второго тоже.
— Может, борт отстегнуть? — всё больше переживала хозяйка. — А-то уж больно высоко кидать-то ему...
— Всё под контролем!
Евгений шагнул за куст и одной рукой подтолкнул сырую тяжёлую гнилушку — помог-таки. Потом зачем-то приволок с середины усада спиленную высохшую яблоню, и вдвоём они закинули её — колючую раскоряку, сразу занявшую половину полезного места в кузове. Теперь доски, куски толи, шифер цеплялись за ветки и даже не достигали дна... Разумеется, на взгляд казалось, что машина уже заполнена. А куча всё не уменьшалась.
— Молодёжь необходимо воспитывать, — заговорил Евгений, вернувшись на то же место перед баней, — они сейчас ленивые. Одни телефоны на уме. Хочешь заработать? Пожалуйста! И попотеть надо, и потерпеть где-то, пересилить себя. Тогда и вырастет из тебя настоящий мужик! Правда, Дима?
— Пра-авда... — отозвался мальчишка.
Махнув рукой, Алевтина Алексеевна ушла в дом. Накапала в рюмочку корвалола, выпила, приготовила деньги за два рейса — дороговато выходит, но что поделаешь, — и села у раскрытого окна.
Задумалась. Потом, наверное, задремала, потому что очнулась от рокота мотора. Выглянула в окно: ЗИЛ выезжал с усада с полупустым кузовом. Он выкатился с деревенской улицы на грунтовку и повернул в сторону города: до свалки двенадцать километров. Туда-сюда — не меньше часа проездит. Покормить, поди, надо работников...
Алевтина Алексеевна вышла к бане: Евгений и парень, оба уткнувшись в телефоны, молча сидели рядом на крылечке. Солнце, к счастью, сдвинулось, и сюда пришла тень. Но жара и не думала спадать.
— Окрошки не хотите ли? Или кваску холодненького?
— Спасибо. Мы уже минералки напились! — ответил начальник. — А работать на сытый желудок тяжело, да, Дима?
— Да, — снова согласился пацан. — Жара. Есть не хочется совсем.
Потоптавшись на месте, Алевтина Алексеевна негромко, словно самой себе, сообщила:
— Половина третьего... Дай бог к четырём вернётся машина. Ещё грузить и грузить. А к пяти полезет мошкара, не даст работать.
— Всё под контролем! — повторил Евгений. — Вы, главное, не переживайте!
Без четверти четыре ЗИЛ приехал вновь. Встал на то же место, и всё продолжилось в том же духе: Дима неторопливо кидал, Евгений смотрел, водитель сидел в кабине и лениво курил. Надо же, а ведь до сего дня думалось Алевтине Алексеевне, что расставание с кучей станет настоящим праздником! Но вместо радости в душе её сейчас колыхался стыд за мужиков. Парня она попросту жалела, как жалела бы собственного внука.
— Устал ведь... — снова приступилась она к Евгению. — Не справиться ему одному...
— Я же вам всё объяснил, — невозмутимо ответил тот, — каждый в этом мире должен делать свою работу. Если мы все бросимся замещать друг друга — начнётся хаос. Человеческое общество устроено по принципу муравейника. Представьте, что все муравьи стали только рабочими или только солдатами — всё, пиши пропало! А уж если муравьиная королева вместо того, чтобы производить личинки, вдруг бросится вместе со всеми таскать иголки и гусениц, вся слаженная система вообще рухнет!
Отчётливо представился Алевтине Алексеевне живой муравейник и стекающиеся к нему ровные чёрные ручейки. А попробуй сунь палочку — в одну секунду облепят её головастые мураши. И запахнет в воздухе муравьиной кислотой. Эти ребята друг за дружку — горой!
Алевтина Алексеевна натянула на руки рабочие перчатки и встала рядом с Димой. Он ничего не сказал, но она почувствовала, как от него к ней хлынула волна благодарности.
Дело сразу сдвинулось с мёртвой точки: мелочь они закидывали поодиночке, а доски, бревёшки, больше куски шифера и железа — вдвоём.
— Провинился ты перед батькой-то? Или чего? — негромко спросила она.
— Это вы про что? — не понял Дима.
— Ну, Евгений-то, Женя — папка твой? Наказывает тебя так? Воспитывает? Чего натворил-то?
— А-а, не-ет... Я его вообще не знаю. Мне деньги нужны на новый телефон, вот я и написал ВКонтакте, что возьмусь за любую работу. Он мне сегодня позвонил, и мы поехали.
— Сколько он тебе заплатить пообещал?
— А я даже и не спросил...
— Ты что?! — оторопела Алевтина Алексеевна. — Надо было сразу о цене договариваться! Надует он тебя, лопушка...
Дима молча потащил к машине очередную гнилушку.
Пал вечер. Вылезла мошкара. Работать стало совсем невозможно — гнус лез в глаза, в рот, под подол платья, кусал голые руки и ноги.
К счастью, весь крупный мусор к этому времени был уже погружен. Оставался битый кирпич и мелкие шиферные осколки, какие-то палки, ветки — это всё ерунда, это всё Алевтина Алексеевна потом потихоньку вывезет в лесок.
— Кончай работу! — сказала она пацану, распрямляя затёкшую спину. В голове — круженье, разноцветные круги плавают перед глазами. — Спасибо тебе. Ты молодец. Хорошо потрудился!
Взглянула на Евгения — тот невозмутимо сидел на крыльце бани с телефоном в руках.
— Пойдём, сполоснёшься, — позвала Алевтина Алексеевна Диму в огород.
Мальчишка стянул с себя майку. Она полила ему на руки, на шею нагревшейся за день воды из старой ванны. Подала полотенце.
— Теперь-то поешь окрошечки?
— Нет, спасибо! Дома поем.
Дима явно стеснялся. Алевтина Алексеевна с доброй улыбкой посмотрела на его вихрастую голову, на конопушки, рассыпанные по лицу, — ребёнок ещё...
Протягивая Евгению пять тысячных купюр, она попросила:
— Парню-то заплати, не скупись...
— А сколько бы вы ему дали за такую работу? Вы же сами почти всё сделали! Я так думаю, триста рублей с него хватит!
Внутри у Алевтины Алексеевны аж взорвалось возмущение. Но она и тут стиснула зубы, промолчала. Посмотрела с горькой усмешкой прямо в уверенные ясные глаза Евгения и, выдернув у него из пальцев одну тысячу, подошла к Диме:
— Возьми. Спрячь. И вот что, напиши мне свой телефон. Листочек счас подам... Мне по мелочи частенько чего-то поделать нужно. Я бы тебя стала звать.
Она сходила в дом, вынесла Диме листок с ручкой и литровую банку черники.
— Премия тебе, за хорошую работу!
— И всё-таки вы не правы, Алевтина Алексеевна! — скривился в усмешке Евгений. — Вот так мы молодёжь и развращаем, а потом плачем от них. Но — дело ваше, хозяйское...
— Поезжай уже... — проворчала она и себе под нос добавила: — Трепло!
Стоя на крыльце дома, Алевтина Алексеевна видела, как менеджер рассчитался с водителем, как Дима сыпал из банки в ладонь чернику и жадно ел — голодный всё-таки парень... Первым в кабину забрался Евгений. Следом — Дима. До свидания никто не сказал.
Под завязку гружённый ЗИЛ затарахтел и стал медленно, тяжело выбираться с усада на деревенскую улицу.
Умывшись около ванны, Алевтина Алексеевна без аппетита поужинала и пораньше легла.
Ночью проснулась от необъяснимого ужаса. Поднялась, померила давление — и правда высокое. Натрудилась на жаре-то... Нашла таблетки, выпила. Через полчаса полегчало.
Долго лежала потом без сна, думала. Муж на час... Да такой муж никому и на час не нужен! Боже упаси...
С горячей, слёзной благодарностью вспомнился ей покойный супруг — безотказный работник, который всем помогал, никакого дела не боялся. А за расчётом всегда посылал её. Стеснялся брать. Да и чего брать-то было? Молока дадут, сметаны, яичек, картошки ведро... А ему и то было совестно. Ох, и двинул бы он этому менеджеру в его гладкую рожу! Ярко представилась Алевтине Алексеевне эта сцена: как утирает Евгений красную юшку из-под носа, как просит прощения, как отползает позорно! Хотя... Нет, не смог бы любимый муж ударить человека в лицо, ни за какую провинность.
Всплакнула, пошептала ему туда, словно живому, ласковые слова. Глубоко, со всхлипом, вздохнула, успокоилась, расслабилась. И уснула до утра, крепко, мирно, словно не на подушке лежала её седая голова, а на надёжном родном плече.
---
АСТАФЬЕВА Анастасия Викторовна, писатель, киновед. Родилась в 1975 году в г. Вологде. Член Союза российских писателей с 2000 года. Один из лидеров движения «Новая волна деревенской прозы». Член редколлегии литературного журнала «День и ночь», где ведёт свою рубрику «новая деревенская проза». Окончила Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького (г. Москва). Печаталась в журналах «Нева», «Очаг», «Мир женщины», «Вологодская литература», «День и ночь», «Искусство кино», «Невский проспект», «Юность», «Двина», «Сибирские огни», «Урал», «Аврора» и др. Лауреат специальной премии Всероссийского литературного конкурса «Чистая книга» имени Фёдора Абрамова и финалист Литературной премии «Ясная Поляна» (2022 г.); обладатель Золотого диплома XIV Международного Славянского литературного форума «Золотой Витязь», ежегодной награды «Снежное перо» в номинации проза от журнала «День и ночь» (2023 г.); лауреат первой премии Международного литературного конкурса «Новые амазонки», финалист Международной премии им. Фазиля Искандера (2024 г.).