АНДРЕЙ РУБАНОВ НАШ СОВРЕМЕННИК №8 2023

ЛЕДЯНАЯ ТЕТРАДЬ.
КОММЕНТАРИЙ К АВВАКУМУ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. Зачем это написано

Эта книга — дань памяти одному из главных героев русской культуры, основоположнику отечественного литературного жанра автобиографии.

Ещё одна причина появления "Комментария к Аввакуму" — личная. Всю жизнь, начиная с 12-летнего возраста, с момента первого прочтения "Жития протопопа Аввакума", то есть ровно 40 лет (не так уж и мало в историческом масштабе), я чувствую связь с Аввакумом — она то исчезает на многие годы, то вновь возникает, то ослабевает, то укрепляется; и вот теперь, когда я это пишу, достигла наивысшей силы.

По линии деда по отцу, Константина Васильевича Рубанова, я происхожу из семьи староверов, и моё родовое село, называемое Селитьба, находится в так называемых заволжских лесах, в Сосновском районе Нижегородской области, в ста километрах от села Григорово, где родился протопоп Аввакум Петров.

В 1986 году я, подросток, сумел сподвигнуть своего деда Константина, тогда уже пожилого, 75-летнего человека, бывшего директора Узуновской средней школы (Серебряно-Прудский район Московской области), на написание воспоминаний. Они до сих пор существуют только в виде единственной оригинальной рукописи. Начало рукописи, примерно одна пятая часть, посвящено детству, описанию быта, семейного и хозяйственного уклада нижегородских староверов в 10-е и 20-е годы прошлого столетия. Не знаю, насколько велика ценность этих воспоминаний с точки зрения исторической науки, но первая часть рукописи Константина Рубанова будет здесь приведена без купюр.

Историю Аввакума я здесь рассматриваю со стороны, лично мне интересной, как культурный феномен.

Любителям точных жанровых определений сообщу, что моя книга — субъективная публицистика на историческом материале.

И, разумеется, читатель, незнакомый с текстом "Жития протопопа Аввакума", в моей книге почти ничего не поймёт.

2. Каким он был

Восстановить облик Аввакума невозможно. Не сохранилось его портретов. Не уцелели его останки. Фантазия рисует тощего человека с длинной бородой. Борода и усы, действительно, были, надо полагать, длинные: церковь в те времена воспрещала не только брить растительность на лице, но и стричь.

Скорее всего, он был, действительно, худой, эктоморф: из его книги понятно, что автор — человек холерического темперамента, по психотипу — холерик или сангвиник, такие люди обычно худые, резкие, порывистые.

Вроде бы стереотип заставляет нас предполагать, что Аввакум — костлявый, худой, сутулый мужчина с горящими глазами фанатика и неопрятной бородищей, развевающейся по ветру, но попробуйте представить его широкоплечим, длинноруким, атлетического телосложения, да вдобавок красивым, улыбчивым, обаятельным — и перед нами окажется совсем другой человек, не полубезумный лохматый поп, а харизматический лидер.

Он имел громадное, беспрецедентное физическое здоровье, иначе не выдержал бы десять лет изнурительных походов по Сибири и Забайкалью и ещё 14 лет сидения в яме.

Воображая себе Аввакума, я хочу оторваться от шаблона и увидеть его как физически сильного, красивого, полнокровного, уверенного в себе мужчину, а вовсе не полупрозрачного доходягу.

Во второй половине XIX века в России был довольно известен писатель Даниил Мордовцев, современник Толстого и Достоевского, своего рода "русский Дюма", автор множества исторических романов, в том числе романа "Великий Раскол", опубликованного в 1878 году; там есть описание внешности Аввакума: "Это был высокий, широкоплечий мужчина с длинною апостольской седою бородою и такими же седыми курчавыми волосами, с длинным, тонким, красиво очерченным носом, с серыми, большого разреза и длинными глазами и низеньким лбом, на который красиво падали седые кудельки,— точь-в-точь святительский лик, какие можно видеть на старинных иконах суздальского письма. Серые, с длинным разрезом и длинными ресницами глаза смотрели ласково и по временам зажигались прекрасным, каким-то согревающим светом. Это были совсем отроческие глаза под седыми бровями".

Описание Мордовцева процитировал потом другой писатель, уже наш современник, Арсений Ларионов в статье "Кандальный след Аввакума" (Наше наследие, № 1, 1988).

Но портрет этот, судя по всему, Мордовцев выдумал, основываясь на собственных представлениях о благообразии. В романе речь идёт о 1660-х годах, когда Аввакум вернулся в Москву после 10 лет путешествий по Сибири и Забайкалью; благообразным он точно не выглядел. Лицо его было коричневым, обожжённым солнцем, морозом и ветрами, руки — в мозолях и шрамах, изуродованы тяжёлой физической работой. Не исключено, что и некоторые зубы также отсутствовали, если не все. "Большого разреза и длинные глаза" 43-летний Аввакум сощуривал. В том, что он был седой, как лунь, можно не сомневаться. В Забайкалье он годами ходил по колено в ледяной воде и наверняка заработал ревматизм или артрит, то есть передвигался с трудом, опираясь на посох.

Писатель Юрий Нагибин интересовался Аввакумом, упоминал его в своём дневнике. В 1985 году Нагибин опубликовал рассказ "Огненный протопоп" и там утверждает, что Аввакум был высокого роста и широкоплечим, но откуда Нагибин сделал такой вывод, неясно.

 Для чего мы говорим о его внешнем облике? А чтоб вообразить его как живого человека, который существует во плоти, не как идеальную сущность, а как кого-то, пребывающего рядом.

Он признался, что по молодости злоупотреблял выпивкой, но потом избавился от пагубного пристрастия.

Он был наделён достаточной сексуальной энергией, родил восьмерых детей (5 сыновей, три дочери).

Он был весёлым и остроумным. В его книге есть и юмор, и матерная брань, но не пошлая, не гадкая, а уместная, оправданная, ситуативная, и — ещё раз повторим — смешная. Аввакум основал не только традицию светского жизнеописания, не только тюремную русскую литературную традицию, но и литературную смеховую традицию. Его книга — не только изложение мытарств, но и политический фельетон. Этот момент важно отметить: можно вынести страдания, можно их описать, но шутить, описывая страдания, способны только люди титанической силы.

Он был не просто критик церковной реформы, не упрямый боец-одиночка, а талантливый общественный активист. Такие люди в бытовой обстановке могут выглядеть невзрачными, скучными, обыкновенными и даже малоприятными, но, оказавшись перед толпой, они совершенно преображаются, отлично ораторствуют, магнетизируют публику голосом, жестами и аргументами.

Нужно понимать, что Аввакум, вероятно, от рождения был предрасположен к публичной, общественной деятельности, если такие термины вообще применимы к России XVII столетия.

 3. Начало пути

 Аввакум Петров родился в селе Григорово, примерно в ста верстах от Нижнего Новгорода. Он был жрецом по рождению, воспитанию и образованию. Весь путь его был предопределён.

Его отцом был приходской поп Пётр Кондратьев, сам потомственный священнослужитель. Мать звали Марией. Именно она приучила сына к чтению. Аввакум — попович — рос в обстановке благочиния, строгого соблюдения всех религиозных правил.

Отец его умер, когда Аввакуму было 16 лет; он стал старшим мужчиной в семье из 6 человек.

С тех пор и до конца жизни он будет главой клана, будет кормить и содержать жену, детей, братьев и других родственников.

В 17 лет он женился на Анастасии, дочери Марко. Анастасия Марковна станет верным другом Аввакума, его конфидентом, его опорой.

Вскоре умерла и мать Аввакума.

Далее, как утверждают историки, случился некий конфликт с односельчанами, и Аввакум переселился из родного села Григорова в село Лопатищи (ныне Кстовский район Нижегородской области). Что за конфликт — неясно. Сам он ушёл, или его изгнали — молодого парня, пока ещё даже не священника?

В те времена приходских попов избирали миром. Скорее всего, никто Аввакума Петровича не изгонял; он хотел служить в храме, как его отец, но община ему в этом отказала, вот он и ушёл туда, где была "вакансия". Таково наиболее вероятное предположение.

Аввакум выбрал Лопатищи по простой причине: оттуда был родом его тесть, отец жены Марко Иванов. Аввакум перебрался не на пустое место, а к родственникам жены. Вполне объяснимая житейская коллизия. То ли сам тесть, Марко, то ли родня его поучаствовали в судьбе 20-летнего Аввакума: он был рукоположён в диаконы, а в 1644-м стал попом в местной церкви.

Уйдя из родного села в молодом возрасте, Аввакум проживёт в Лопатищах около 10 лет, а затем превратится в бродягу, скитальца, никогда не заимеет своего надёжного дома, в лучшем случае будет обретаться по чужим углам, в худшем — по острогам, монастырским тюрьмам и земляным ямам. Обойдёт и объедет половину страны пешком, в телегах и санях, на лошадях, казацких дощаниках и даже на оленьих упряжках. И повсюду за ним будет следовать его жена, дети, младшие братья и домочадцы, от 5 до 12 человек.

Нижегородская область — большая территория, почти вдвое превосходящая по площади Московскую область; превосходящая, кстати, и Бельгию, и Швейцарию, и примерно равная Чехии. То есть это целый мир, примерно поделённый надвое Волгой. Сейчас население Нижегородской области чуть более 3 млн человек.

Мы ведём речь о так называемом Заволжье, землях к юго-востоку от Волги, всхолмленной равнине, поросшей лесами, постепенно переходящими в лесостепь.

Ещё дальше к юго-востоку — уже Чувашия, Саранск и Пенза, а на восток — Казань.

Здесь и сейчас мало дорог, а 400 лет назад их и вовсе не было, главными транспортными коммуникациями служили реки.

Нельзя сказать, что это какой-то исключительно благодатный край, скорее наоборот. Климат тут примерно как в Москве и Владимире: короткое лето, иногда жаркое, иногда холодное; изнурительное слякотное межсезонье; суровые длинные снежные зимы. Вся экономика, как повелось издревле, строилась вокруг рек — Оки и Волги. Народ тяготел больше к охоте и рыболовству, нежели к сельскому хозяйству. Село Лопатищи, как утверждают справочники, изначально населяли бортники, то есть собиратели мёда диких пчёл. В любом случае, жили трудно, несыто. Тут каждый кусок хлеба был по цене крови; отсюда, наверное, и трудная судьба Аввакума, причины его частых конфликтов с паствой. Отец и мать воспитали его аскетом. Но кому нужна проповедь аскетизма, самоограничения, когда жизнь и так тяжела? Аскетизм в Заволжье диктовала сама природа; в таких обстоятельствах от пастыря ждали, скорее, ободрения, положительных эмоций, улыбки, шутки, но никак не призывов к смирению.

О жизни и быте нижегородцев подробно рассказал в своих романах известный бытописатель, этнограф Мельников-Печерский, но его книги вышли во второй половине ХIX века, то есть через два половиной столетия после рождения Аввакума, когда старообрядчество уже было историческим и общественным феноменом.

Сан приходского священника давал множество преимуществ, но и накладывал громадные обязательства. Между жрецом и хлебопащцами лежала пропасть. Священник знал грамоту, но это не главное. Священник был проводником паствы в духовный, тонкий мир, он умел мыслить абстрактными категориями, его кругозор был много шире, чем у всех прочих.

Наконец, священник жил идеей служения, то есть сознательно умалял собственную волю в угоду высшей воле.

Следование правилам, молитвенный труд, соблюдение постов давало священнику спокойствие, душевное равновесие, ведь он должен был не только сам укрепляться духом, но и укреплять дух паствы, воспитывать в себе и в других добродетели, а главными такими добродетелями считались смирение и терпение.

4. Служение

Служение есть наивысшая доблесть. Служение — это самоотречение, отказ от потребностей своего "я" в пользу потребностей другого человека или группы людей, рода, общины, народа, государства или идеи.

Фиксация на собственных интересах и охране прав собственной личности ведёт к индивидуализму, далее — к эгоизму, деградации и нравственному распаду.

Только встав на путь служения, человек обретает опору, равновесие, ясность мышления, понимание целей, своего места на земле.

Уважение общества можно обрести только через служение, через отказ от себя. Никакого другого способа не существует. Тебя начнут воспринимать всерьёз только тогда, когда ты отдашь свой кусок хлеба другому.

Цари служат своим народам. Воины служат царям. Жрецы служат истине. Художники служат красоте. Хлебопашцы служат своим семьям. Воры служат воровскому кодексу.

Человек не должен принадлежать себе. Человек может любить себя, уважать себя, многое позволять себе и разрешать, но в основе его деятельности всегда должно находиться умение и готовность отказаться от своих желаний.

Россия как цивилизация от начала и до конца основана на идее служения, исполнения долга — перед своими детьми, перед родителями, перед обществом.

Индивидуалист, влюблённый в себя, лелеющий себя, зафиксированный на своих желаниях, на своих травмах, у нас называется звонким словом "жлоб", заимствованным из польского языка, а туда попавшим вроде бы из идиша.

Нет ничего позорнее, чем прослыть жлобом.

Сейчас, в двадцатые годы ХХI века Россию атакует новая и мощнейшая идеология, так называемая "новая этика" — примитивный, пошлый, мещанский свод правил, направленный на сбережение собственной индивидуальности любой ценой. Отличительная черта новой этики — её пещерная агрессивность. "Я" уникален, — утверждает "новая этика", — "я" неповторим, у меня никого нет, кроме самого себя, и моя задача — беречь и лелеять себя, потому что я у себя один. Общество обязано считаться с моими желаниями. Общество мне должно — я же не должен никому”.

"Новая этика" инфантильна, это идеология детей, не желающих взрослеть. Это движение, рождённое в среднем и верхнем классе буржуазии, то есть система мышления не просто сытых, а очень сытых людей.

Допустить, что "новая этика" укоренится в России, — абсолютно невозможно, ибо она плодит эгоистов и жлобов, неспособных к самоотречению, таких в России очень не любят.

Служение, исполнение долга, обязательств — ключевое понятие нравственности.

Аввакум — классический образец идеи служения, абсолютное её олицетворение.

5. Ему тридцать лет

Аввакум перебрался в село Лопатищи с восемью домочадцами: шесть младших братьев и сестёр, плюс жена Анастасия и старший сын Иван, рождённый в 1643 году.

Затем в Лопатищах у него родились дочь Агриппина (1645), второй сын Прокопий (1648) и ещё одна дочь Акулина (год рождения неизвестен).

И всё вроде бы шло неплохо. Обыкновенный провинциальный поп, таких в России были десятки тысяч.

Ближайший крупный населённый пункт — в 30 верстах через леса: село Кстово, одна из столиц волжских бурлаков, бойкое торговое место.

Хозяином тех земель был боярин Василий Петрович Шереметьев, воевода Нижнего Новгорода, при царе Алексее дослужившийся до начальника Разбойного приказа, то есть руководителя важнейшей и беспощадной силовой структуры. История повернулась так, что боярин Шереметьев однажды свёл знакомство с Аввакумом, — об этом рассказ ниже.

Глухие места, дремучий лес. Примерно 30 дворов в селе. Основное занятие — сбор мёда диких пчёл. Натуральное хозяйство. Бог дал день, Бог даст и пищу.

Вся Россия состояла из таких Лопатищ.

Растили и хлеб, но климат не позволял, хлеба хватало на полгода, потом приходилось докупать; мужики ездили в Кстово, обменивали мёд, дёготь и древесный уголь на муку, на зерно.

Жить в глухом месте — дело благое. Провинция — это покой. До Москвы — как до Луны, а прочие земли даже и во сне нельзя увидеть. В Лопатищах дом, печка, мёд, огород, детишки. Половина села — родня жены, уважают и помогают. Семьи были огромны, у жены Анастасии — сёстры и братья, все друг за друга стоят. Чего не жить? Куда идти, зачем?

Но однажды он ушёл.

О внешнем мире, огромном, не имел точного представления. Кто его позвал, что его позвало?

Таких людей мы называем "самородками", их мало, и тайну их появления никто до сих пор не разгадал. Они родятся где угодно, в самых глухих местах, в отдалённых углах, а затем, опровергая все кастовые и классовые теории, постепенно оказываются в верхнем слое общества, становятся маршалами, академиками, государственными деятелями, духовными лидерами. Откуда они берут силы, упорство, волю, амбиции для своего восхождения? Какую роль в их судьбах играет случай, удача, везение?

Изучение биографий великих людей показывает, что все они с ранних лет имели перед собой образ неприятеля, врага.

Гений не просто действует, но противодействует, сражается на своей войне. Гений восстаёт против существующего порядка, ломает правила.

Протопоп Аввакум Петров бился против главного и до сих пор непобедимого врага русской цивилизации — против несправедливости.

6. Анастасия Марковна

Если перечитать "Житие протопопа Аввакума", отмечая упоминания о его жене, обнаруживаем, что как раз с его женой Анастасией Марковной связаны самые пронзительные строки.

Не с царём Алексеем Михайловичем. Не с Никоном-патриархом. Не с воеводой Пашковым.

С женой.

Знаменитые слова "ино еще побредем" произнёс не Аввакум, а его жена. Аввакум лишь их записал.

Жена укрепляла его, жена давала ему силы; без Анастасии не было бы никакого Аввакума.

А вот другой, менее известный, но не менее пронзительный фрагмент Жития:

"Опечаляся, сидя, рассуждаю: “Что сотворю? Проповедаю ли слово Божие или скроюся где?” Понеже жена и дети связали меня. И виде меня печальна, протопопица моя приступи ко мне со опрятством и сказала мне: "Что, господин, опечалился ты?" Я же ей подробно известил: "Жена, что делать? Зима еретическая на дворе; говорить ли мне или молчать? — связали вы меня!" Она же мне говорит: "Господи помилуй! Что ты, Петрович, говоришь? Слыхала я, — ты же читал, — апостольскую речь: "Привязался ты жене, не ищи разрешения; когда отрешишься, тогда не ищи жены". Я тебя и с детьми благословляю: дерзай проповедать слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи; пока Бог изволит, живём вместе; а когда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силён Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петрович, — обличай блудню еретическую!"

Силён Христос и нас не покинуть.

Так она ему сказала.

Анастасия Марковна — один из величайших женских портретов в русской литературе; следующие героини, равные ей по масштабу, будут созданы только в XIX веке.

Анастасия пережила своего мужа на долгих 28 лет. Ей и сыновьям разрешили вернуться из ссылки в Мезени в 1693 году. Анастасия умерла в 1710 году.

Вплоть до кончины она жила в подмосковной деревне Шаболовка при храме Живоначальной Троицы. Храм этот уцелел и ныне расположен по адресу: Москва, Шаболовка, 21.

Биограф Аввакума Кирилл Кожурин утверждает, что Анастасия похоронена при храме Троицы, но могила её не сохранилась. О том же есть прямое упоминание в книге Н. Л. Дружиной "Краткое историческое описание храма Живоначальной Троицы" ("Издательство трудов комиссии по осмотру и изучению памятников церковной старины г. Москвы и Московской епархии", тт. IV-V., 1911. С. 6).

В конце 2021 года я попытался разыскать если не могилу Анастасии, то хотя бы место её захоронения. На Шаболовке, при храме Троицы, от кладбища не осталось и следа; там теперь хозяйственные постройки. Но служители храма сообщили, что на задах храма был большой овраг, и кладбище поэтому было совсем маленьким, и хоронили на нём только священников этого же храма и более — никого, а прочих — на кладбище расположенного неподалёку Данилова монастыря, поскольку земля, на которой возвели храм, первоначально именно этому монастырю принадлежала.

Однако в списке захороненных в некрополе Данилова монастыря имя Анастасии не значится.

Нет её упоминаний и в научном труде Л. А. Беляева "Некрополь Данилова монастыря в XVIII-XIX веках".

Стало ясно, что протопопица Анастасия Марковна, чья могила исчезла, чьи кости лежат непонятно где, ушла к мужу, в его последнее и надёжное пристанище: в Тайный мир. Туда, где нет даже и могил.

7. Первые конфликты и побег в Москву

В Лопатищах Аввакум исполнял свои обязанности столь усердно, что количество духовных детей, как он сам пишет, увеличилось "до семи сот и больше".

В те времена существовало понятие "покаяльной семьи": сообщества, не равнозначного приходскому сообществу; каждый мирянин сам выбирал себе пастыря, которому исповедовался.

Откуда взялись семьсот духовных детей 30-летнего попа Аввакума — неизвестно. В селе Лопатищи обреталось, можно предполагать, не более сотни прихожан, включая малых детей. Допустим, многие приходили из соседних сёл, но расстояния там велики, между сёлами по 20–30 вёрст, целый день хода, а потом надо идти обратно либо рекой на лодке, либо пешком или верхом через лес.

Но, предположим, слава и авторитет молодого попа были столь велики, что многие десятки его поклонников шли к нему отовсюду.

Он, безусловно, обладал силой убеждения, особенным обаянием, тем, что сейчас называют "харизмой". Его лидерские качества, вероятно, сформировались именно в период жизни в Лопатищах. Там он понял, в чём его призвание, для чего он нужен Богу. Там он окреп и житейским умом, научился разбираться в людях.

И был он строгим, а с врагами — безжалостным. Ругая нерадивых прихожан, за словом в карман не лез. Богатая и яркая устная речь даётся только тому, кто много читает и имеет вдобавок хорошую память. Аввакум был начитан с детства и, можно предположить, продолжал много читать и в период пребывания в Лопатищах. Потом, в период странствий, если и носил с собой книги, то в минимальном количестве.

Умение браниться изысканно и остроумно — также дар немногих. Злоязычие ценно не само по себе, а лишь тогда, когда сочетается с бесстрашием. Нет доблести в том, чтобы выругать того, кто слабее. От Аввакума доставалось всем: патриархам, епископам, придворным, боярам, воеводам. Единственный, кто избежал яростной критики Аввакума, был царь Алексей Михайлович.

Здесь же, в Лопатищах, начались и первые конфликты Аввакума с власть имущими, с "начальниками".

Фактически в России середины XVII века государственное управление осуществлялось военными силами. Страну контролировали провинциальные воеводы, собиравшие налоги (подати) и вершившие суды. Когда Аввакум употребляет слово "начальник", имеется в виду местный воевода, наместник, государственный чиновник в военном звании, который был одновременно административным управляющим, военным комендантом, прокурором, судьёй, следователем и налоговым инспектором. Попросту говоря, на подведомственной территории воеводе подчинялись, как царю.

С этими воеводами Аввакум и схлестнулся. Начались скандалы. Независимый, отважный и авторитетный молодой поп начальникам не подчинялся. Подробности от нас ускользают. Один воевода "отнял у вдовы дочь"… Зачем отнял, сколько лет было вдове, сколько было дочери? Аввакум заступился и был жестоко избит. Другому воеводе не понравилось, как поп вёл службу; последовало ещё одно избиение, а затем и изгнание попа вместе с семьёй.

Летом 1647 года он отправился в Москву искать правды; ему было 26 лет. Пошёл вместе с женой и малыми детьми.

Историки утверждают, что он уже в сентябре того же 1647 года возвратился в Лопатищи с царской грамотой.

В Москве он тогда пробыл считанные дни, но познакомился со своим будущим другом Иоанном Нероновым (впоследствии лидером старообрядцев и ренегатом) и удостоился аудиенции у царя.

Алексею Михайловичу было тогда 17 лет. Год прошёл, как он официально вступил на престол. Юный царь едва примерялся к науке управления государством. Его гораздо более интересовала его собственная духовная жизнь. С детства царь Алексей был глубоко верующим православным христианином, воспитанным в благочестии, получившим хорошее образование.

Тот разговор между 17-летним царём и 26-летним провинциальным священником хорошо бы восстановить. Двое молодых людей: один — совсем юный, другой — старше и опытнее, но оба идеалисты — сошлись в кремлёвской палате, и с этих пор их заклятая дружба продлится почти 30 лет, вплоть до смерти царя; Аввакум его пережил на шесть лет.

Алексей был красивый юноша, склонный к полноте, с белым мягким телом, с круглым лицом и тёмными глазами. Взгляд очень внимательный. С отрочества, по обычаю тех лет, лицо не брил; понемногу отрастала борода.

Россия была царством мужчин, отрастивших бороды до груди, и женщин, которые прятали свои волосы под покров.

Царь мечтал создать идеально благочестивое общество, в котором будут побеждены все грехи, иными словами — построить Царство Божие на Земле.

Он трижды в день молился, каждую неделю причащался и исповедовался своему духовнику Стефану Вонифатьеву. Держал все посты и много читал. Он был очень умным человеком и, возможно, идеальным продуктом русской элиты того времени, образцовым русским монархом.

Двое молодых парней встретились в Москве, и царь, поговорив с Аввакумом, повелел выписать ему документ, охранную грамоту или что-то в этом роде. Дал ему защиту; более того, вовлёк в большое дело — в строительство нового общества.

В распоряжении царя Алексея была одна из самых больших стран обитаемого мира: огромные территории и около 7 миллионов подданных.

В Англии в тот же период проживало менее 5 миллионов, во Франции — около 8 миллионов.

Ещё нет ни Никона, ни реформы, ни троеперстия, ни Раскола, ни самосожжений, ни сгоревших заживо. Сошлись при удивительных обстоятельствах двое молодых идеалистов и стали и единомышленниками, и противниками. Потом Аввакум будет писать царю униженные челобитные, а царь никогда его не забудет и лично поучаствует в его судьбе.

Домой, в свои уединённые Лопатищи, Аввакум вернулся, надо думать, в восторге. Его встретили, внимательно выслушали, помогли. Сам царь с ним поговорил — выше некуда! С простым попом из глухого места… Такое событие не может не вызвать подъёма чувств.

Следующее происшествие, описанное самим Аввакумом, — разгон ватаги бродячих скоморохов. Скоморошество было тогда запрещено как пережиток язычества, и Аввакум церемониться не стал: выгнал незваных гостей из села, избил, сломал музыкальные инструменты. При скоморохах были два дрессированных медведя, им тоже досталось. История вышла шумная, расползлись слухи.

В это время по Волге проплывал уже упомянутый боярин Василий Шереметьев, решивший полюбопытствовать, что за поп такой бешеный живёт в его владениях. Аввакума доставили на корабль. Боярин попросил благословить своего сына. Аввакум увидел, что боярский сын выбрит, ни бороды, ни усов, и вместо благословения набросился на юношу с обвинениями.

Недолго думая, боярин Шереметьев приказать выбросить разгневанного попа в Волгу.

Подобные конфликты стали происходить всё чаще, и в 1652 году Аввакум опять ушёл из Лопатищ, на этот раз навсегда.

Как мы теперь поймём, чего он хотел, каковы его мотивы? Вот, допустим, сходил он в Москву, поговорил с самим царём — неслыханное дело для рядового попа из глубокой провинции. Может, с тех пор запомнил Москву? Вернулся в своё село, но Москва была в голове, не отпускала? Может, ему мало уже было паствы в селе Лопатищи, хотел большего, амбиции съедали?

К тому времени в Москве вовсю действовал так называемый "кружок ревнителей благочестия", в который вошёл и сам молодой царь Алексей Михайлович, и его духовник Стефан Вонифатьев, а также и новый фаворит царя, Никон, игумен Кожеозёрского монастыря, затем архимандрит Новоспасского монастыря; между прочим, уроженец Заволжья, земляк Аввакума.

В Москве молодого попа Аввакума сына Петрова помнили, снова пригрели, дали место, но, правда, не в столице — много чести! — а в Юрьевце-Повольском (ныне Юрьевец Ивановской области), вполне достойный город на берегу Волги, торговый, развитой, но всё же не сильно ближе, чем Лопатищи, 450 км от Москвы.

В Юрьевце Аввакум прослужил не более двух месяцев; его снова избили и изгнали. Недовольны были и рядовые прихожане, и священники соседних храмов. В огромной (тысяча и более человек) толпе, пытавшейся растерзать Аввакума, были и "бабы с рычагами", то есть с палками. Аввакум утверждает, что он "унимал их от блудни", а им не понравилось. Официальная версия нападения — Аввакум слишком рьяно критиковал скверные нравы, разврат и пьянство. От смерти его спас юрьевецкий воевода, поставивший у дома Аввакума вооружённую охрану.

Здесь уже конфликт иного рода не с власть имущими, но с обычными прихожанами. Как же надо было Аввакуму обличать разврат, чтобы его собралась линчевать толпа женщин с дубинами?

Аввакум не был дипломатом, не искал компромисса, не испытывал никакого снисхождения к грешникам; суровый, непримиримый максималист, да вдобавок умный, образованный, хороший оратор, такие люди неудобны, они всем мешают, от них всегда одни проблемы. Рассуждая житейски, Аввакум неправильно себя повёл: приехал в чужой город, и вместо того чтоб притереться, поладить с местной элитой, с ходу начал яростно насаждать Царство Божие на Земле. Ну, как такого терпеть?

В маленьких Лопатищах обстановка была более или менее благонравная, а в торговом суетном Юрьевце новоприсланный поп обнаружил столь ужасное, на его взгляд, падение нравов, что не нашёл для себя иного выхода, кроме яростного самоубийственного протеста.

Умный был, смелый, начитанный, но что видел в свои 32 года? Сельцо Григорово на полсотни дворов да сельцо Лопатищи, такое же. Да несколько дней провёл в Москве. Никогда не жил в городах, не знал, как встроиться в систему, как "делать дела". Два месяца в Юрьевце был его первый опыт пребывания в большом мире.

Важно, что не стал конформистом, не попытался адаптироваться, а с ходу оттолкнул "большой мир". Ехал в Юрьевец, а попал в Содом.

Аввакум пишет, что бежал в Москву, оставив жену, детей и домочадцев до 20 душ. Примечательное признание: 30-летний поп кормил двадцать человек ближней и дальней родни, целый клан за ним стоял. Были там, наверное, и приживалы-нахлебники, малые детишки и ветхие старики, были и трудоспособные, работали во дворе и в огороде. В любом случае, Аввакум вполне сводил концы с концами, и если бы захотел, мирно укрепился бы в Юрьевце,

В Москве Аввакума отругали за то, что бросил приход. Снова он попался на глаза царю, тот тоже выразил сожаление. В итоге в мае 1652 года пристроили в Казанский собор. Семья и домочадцы также перебрались в Москву.

Каменный храм Казанской иконы на углу Никольской улицы и Красной площади стоит и поныне, но это новодел: прежний храм снесён в 1936 году и был восстановлен в 1991-м.

Я иногда бываю в этом храме, он действующий и очень красивый.

Настоятелем собора был Иоанн (Григорий) Неронов, лидер "кружка ревнителей благочестия". Аввакум с семьёй поселился в доме Неронова. Они сошлись и подружились, хотя Неронов был много старше.

Примерно в эти же дни, 15 апреля 1652 года умер патриарх Иосиф. Аввакум появился в столице как раз в разгар дискуссий о кандидатуре нового духовного вождя православного мира.

8. Начало Раскола, его суть и развитие конфликта

Царь и его ближний круг — духовник Вонифатьев, Иоанн Неронов, недавно приближенный Никон и другие — решили перестроить Церковь с тем, чтобы приблизить её к народу, чтобы усилить её влияние на формирование общественных нравов.

Это было очень удобно: ничего принципиально не менять, не проводить экономических реформ, не тратить деньги из казны, а попытаться изменить жизнь подданных одной только усиленной пропагандой благочестия.

Если бы реформы имели девиз, он формулировался бы так: "Больше православного христианства, красивого, интересного, современного".

С этой целью решили прежде всего сделать храмовые службы более привлекательными, комфортными для прихожан. Начали с переделки канонов церковного пения, поскольку храмовое пение оказывает на психику человека сильнейшее влияние. По существу, храм есть особенный мир, с особенными запахами (горячий свечной воск и ладан), особенным освещением (свечи, то есть живое пламя, и дневной свет сверху, из барабана) и с особенными мелодичными звуками — пением и речитативом храмового пастыря.

Далее перешли к другим новшествам. Важно было решить, что брать за образец, на какой эталон опираться? Иоанн Неронов, его младший товарищ Аввакум, некоторые другие полагали, что образцом будет древний русский уклад, восстановленный на основе отеческих преданий. Но царю и Никону это показалось сложным, они решили, что перестраивать Церковь следует просто по современному греческому образцу, а заодно в этой связи укрепить союз между двумя основными православными духовными традициями, греческой и русской; это было выгодно и политически. А главное, проще: пригласить десяток учёных греков, да и дело с концом.

О Расколе написаны тома и тома. Есть исторические исследования, есть художественные романы, например, "Раскол" В. Личутина или уже упомянутый "Великий Раскол" Д. Мордовцева, и есть даже большой телевизионный сериал хорошего режиссёра Досталя.

Здесь нет смысла подробно пересказывать уже известное.

По общему мнению историков, Раскол — типичный пример катастрофического процесса, начатого с вроде бы благими целями.

По тому же мнению историков, патриарх Никон преследовал личные цели — обретение власти и удовлетворение гордыни.

Участие настоящего царя, Алексея Михайловича Романова, также было велико. Причём этот царь, — возможно, самый религиозный и богобоязненный в русской истории, шагу не ступавший без советов с духовниками, — парадоксально оказался повинен в развале единой Церкви и в итоге — в ослаблении её авторитета. Следующий великий монарх — Пётр Алексеевич, — напротив, был скорее светским лидером и довёл реформу до логического конца: до полного упразднения сана патриарха.

Наконец, есть версия, что главным инициатором реформы был сам царь; он имел амбициозный, далеко идущий план: отвоевать у османов Константинополь и утвердиться на троне базилевсов.

Различия между новой, никонианской Церковью и старой, дореформенной, современному человеку покажутся несущественными. Ну, какая разница, по большому счёту, двумя перстами креститься или тремя? Сейчас о большинстве различий знают только теологи и историки Церкви. Различия касались формы крестов — восьмиконечный заменили четырёхконечным, — трактовки некоторых фрагментов священных текстов, устройства храмов, облачения духовных лиц. Всего в начале реформ Никона таких различий насчитывали семнадцать, но за последующие десятилетия, пока реформа разгонялась и расширялась, число различий увеличилось до сотни и больше.

Были некоторые нововведения, которые и сейчас могут показаться нам важными. Например, Никон разрешил венчать православных с иноверцами (до реформы это запрещалось). Или: до Никона священники в приходе избирались демократическим путём, на общем сходе прихожан, а после реформы — приходских батюшек стали назначать административно, по указанию вышестоящей инстанции.

9. Кратчайшая и субъективная история начала книгопечатания на Руси

1

Сходство двух процессов — европейской Реформации и Раскола Русского Православия — очевидно, хотя между этими двумя событиями — разница более чем в сотню лет.

Реформация в Европе началась в 1517 году. Раскол в Русской Церкви — в 1650-х.

Однако и тот, и другой конфликт прямо связан с производством книг. В случае Реформации — с книгопечатанием, работой станков Гутенберга. В случае с Расколом — с переписыванием книг вручную.

Мартин Лютер, идеолог Реформации, никогда бы не добился своего, если бы его трактаты не печатались ультрасовременным для того времени промышленным способом.

Реформацию создал станок Гутенберга.

Библия Гутенберга была отпечатана примерно в 1456 году.

А что же наш, первый русский книгопечатник Иван Фёдоров?

Московский Печатный двор был основан через сто лет после того, как заработал станок Гутенберга, в 1563 году, в царствование Иоанна Грозного.

Первую книгу — "Апостол" — Фёдоров выдал в 1564 году. Всего же он издал в Москве две книги, после чего уехал вместе со своим изобретением.

Однажды его, Фёдорова, "печатный двор" то ли пытались сжечь, то ли сожгли. Станок Фёдорова то ли погиб, то ли уцелел, то ли погибла лишь часть оборудования. Пожар возник то ли сам по себе, то ли имел место поджог, в котором обвиняли монахов-переписчиков, усмотревших в Фёдорове опасного конкурента.

В 1568 году Фёдоров покинул Москву и перебрался сначала в Литву, потом во Львовский университет и там проработал вплоть до своей смерти, печатал униатские трактаты; там и похоронен.

Но можно предположить, что история поджога типографии и бегства Фёдорова придумана позднейшими сочинителями, а на самом деле в Литве, а потом во Львове Фёдорову просто предложили гораздо более высокое жалованье и лучшие условия, нежели в Москве. Уехал за лучшей жизнью.

Как говорится, рыба ищет где глубже, а человек — где лучше.

Историю Раскола будет правильно отсчитывать с момента отъезда печатника Ивана Фёдорова из Москвы во второй половине 1560-х годов в царствование Ивана Грозного и с последовавшего вслед за этим упадка промышленного книгопечатания в России.

После Фёдорова в Москве работали типографии, но они выпускали единичные издания, а в подавляющем большинстве книги переписывались вручную.

При патриархе Иосифе, в первой половине XVII века, во времена Аввакума в России издано было типографским способом 38 наименований книг. То есть худо-бедно, но по одной книге в год печатали.

XVII век — время Алексея "Тишайшего", время Никона и Аввакума — последний дореформенный, допетровский, последний век "тишайшей" Старой Руси, последний век прадедовской, патриархальной, дремлющей, жарко натопленной нашей родины, завёрнутой в соболя, неспешной, несуетной, заиндевевшей, звенящей колокольчиками троек, обиталища наших дальних бородатых краснокафтанных предков, наглых скоморохов, дрессированных медведей и дудочек-сопелок, лесных татей с вырванными ноздрями, старух-повитух, бояр, стольников, дьяков и подьячих, безумных кликуш, убогих, юродивых, казацких ватаг, отвоевавших Сибирь; крещенских гаданий и прыжков через костры; сусальный, милый, медленный, незлобивый, но при этом гневный, обильно кровавый, трагический; последний век русской эсхатологии, когда приход Антихриста ожидался буквально со дня на день; последний век, когда религиозное сознание почти совпало с национальным.

Возможно, когда-нибудь мы ещё заскучаем, затоскуем по этому последнему веку, воспоём его, но не теперь.

2

Подробности истории Раскола здесь излагаются максимально кратко, просто для удобства читателя и связности повествования.

"Книжную справу" возглавил Арсений Грек, экспат, хранитель патриаршей библиотеки, чрезвычайно примечательная личность, по кастовой принадлежности — типичнейший учёный, охотник за формулами; лишённый, очевидно, всякой совести, побывавший в разных странах, трижды менявший веру, принявший однажды ислам, плут и проходимец, однако большой мастер в своём деле: мудрец, звездочёт и даже колдун, волхв, то есть занимался в том числе и магией. Ему было поручено переводить греческие книги.

Арсений Грек был чрезвычайно умён и быстро разгадал в Никоне властолюбца, нашёл к нему подход, вместе они составили типичную пару: тиран и льстец.

Немедленно после возведения на патриаршество (23–25 июля 1652 года) Никон позабыл о товарищах по "кружку ревнителей благочестия", окружил себя роскошью, службы проводил с небывалой пышностью.

Поскольку истинный царь должен пребывать на сияющей вершине и быть недоступным для простолюдинов, Никон воспретил пускать бывших единомышленников в свои покои.

Аввакум, кстати, никогда не был близок к Никону, видел его воочию считанные разы, а беседы с ним имел, наверное, ещё реже. Во время последней такой "беседы" (уже после ареста) Никон лично избивал Аввакума, есть такое свидетельство.

Чтобы придать задуманной реформе солидный статус, Никон разослал по городам и монастырям доверенных людей с приказом собрать старые церковные книги и доставить в Москву для изучения. Но работа по сличению разнообразных текстов, привезённых в том числе из греческих обителей, заняла бы многие годы. А Никону, как любому авторитарному лидеру, нужен был быстрый результат. Старые книги никто и не думал сличать. Всё устроили гораздо проще: за основу новых, исправленных книг взяли греческие, отпечатанные в итальянских и французских типографиях.

Греческие христиане тогда своих типографий не имели, книги заказывали в католической Европе, а там их понемногу редактировали, искажали смысл, появлялись ошибки, опечатки, иногда несущественные, но бывали и принципиальные редактуры догматического характера.

Сам Аввакум, горько насмехаясь над Никоном, приводит его фразу (вымышленную), сказанную Арсению Греку: "Печатай, Арсен, книги как-нибудь, лишь бы не по-старому!"

"Ревнители благочестия", в том числе и Аввакум, оказались потрясены профанацией реформы. Они, идеалисты и серьёзные мыслители, полагали, что сличение текстов займёт годы и годы упорной кропотливой работы, они мечтали, что каждая запятая будет проверена и обсуждена. Никон же превратил этот процесс в фикцию. Ему была нужна не реформа как таковая, а слава и почёт великого реформатора.

Речь идёт о масштабном предательстве. И самый страшный результат этого предательства — падение авторитета Церкви. Она, представлявшаяся людям монолитной, единой, незыблемой во веки веков, вдруг зашаталась. Святые отцы в незапятнанных ризах предстали спорщиками, скандалистами, интриганами.

3

Прошёл первый год реформы. На следующее лето, 4 августа 1653 года протопоп Иоанн Неронов, друг Аввакума и отчасти его благодетель, был обвинён в неподчинении патриарху и арестован, его избили, посадили на цепь, расстригли и сослали в дальний монастырь, в Вологду. Аввакум в числе других подал царю челобитную в защиту своего единомышленника и товарища и самонадеянно решил, что теперь он будет отправлять службу в Казанском соборе вместо Неронова. Но там были и другие попы, предложившие Аввакуму служить по очереди. Недолго думая, Аввакум отправился в дом Неронова и устроил богослужение в сенном сарае ("сушиле"). Туда же последовали за ним около сотни прихожан.

Там он, Аввакум, и был арестован.

С этого дня, 13 августа 1653 года и следует, наверное, отсчитывать его крестный мученический путь, растянувшийся на 29 лет и десятки тысяч километров.

Как заведено, его начали избивать прямо в момент задержания, на глазах у людей, чтоб все видели, какая участь ожидает врагов веры и порядка. Потом били регулярно, несколько раз перевозили с места на место в телеге, закованного в цепи.

Участь преступника решили довольно скоро. 15 сентября собирались расстричь, но за Аввакума вдруг попросил сам царь, пожелавший проявить милосердие; и расстрижение отменили.

17 сентября 1653 года Аввакум был сослан вместе с семьёй в Тобольск.

Мне кажется важным, что протопоп Аввакум, всемирно известный идеолог и духовный лидер старообрядцев, в течение всей своей долгой жизни пробыл в Москве всего-навсего два года с большими перерывами.

Год и четыре месяца — перед первой ссылкой в Тобольск.

Три месяца — перед второй ссылкой в Мезень.

Четыре месяца — под арестом, перед третьей ссылкой в Пустозёрск.

Его приблизили, подняли на верхние этажи, пригляделись, да и вышвырнули.

Точно так же поступил когда-то боярин Шереметьев: сначала позвал Аввакума на свой корабль, а потом приказал кинуть гостя в реку.

Всего в тот год в результате никоновской "чистки" лишились своего места, были расстрижены и сосланы больше десятка высокопоставленных священников — вся верхушка оппозиции. Все, кто открыто критиковал реформы и лично Никона.

Иоанн Неронов, между прочим, оказался не лыком шит, из ссылки вскоре сбежал, обошёл несколько монастырей, включая Соловецкий, отыскал множество противников реформ, кружным путём через несколько лет вернулся в Москву и жил там нелегально, однако был схвачен, доставлен к Никону и перешёл на его сторону.

Что и как там было между ними — мы не знаем. Ни Никон, ни Неронов не оставили после себя книг. А Аввакум — оставил.

Ещё одно доказательство известной истины: в Истории остаётся только то, что записано.

Мало быть автором протестных прокламаций и челобитных. Мало проповедовать в узком или широком кругу. Нужно оставить Завет, буквами на бумаге. Нужно вести хронику, записывать всё, что с тобой происходит. Ни для науки, ни для памяти общества нет ничего ценнее личного свидетельства. Кровь истории течёт не только по камням святилищ, но и по бумаге, хранящей речь очевидца.

Путь в подлинную культуру, путь к формированию собственной цельной личности и осознанию своего места в мире лежит через регулярное оставление записей, через ведение личной хроники, дневника. Дневник — это Завет, который ты, молодой, оставляешь себе старому, а потом — своим детям и внукам; ценность его становится очевидной не сразу, а только по прошествии десятилетий. Но, делая записи в дневнике, о ценности их думать не следует, это неразумно. Личная хроника нужна, прежде всего, её автору, она помогает в самодисциплине. Это информация, которая может и не быть никогда обнародована.

10. Начало забайкальского похода

1

Однажды я побывал на том месте, где когда-то въяве стоял Аввакум, где из озера Байкал вытекает река Ангара.

Пересекая Байкал, Аввакум едва не утонул.

Аввакуму повезло, его сразу вытащили из воды.

Но прежде чем он оказался на Байкале, он проделал длинный изнурительный путь.

Отбыв из Москвы, избитый и поруганный, чудом не расстриженный, Аввакум с женой и детьми добрался до Тобольска через три месяца, в декабре 1653 года.

Весьма возможно, что отъезд Аввакума спас жизнь ему и его семье.

Следующим летом в Москве началась эпидемия чумы. Ситуация была столь тяжёлой, что и царь Алексей Михайлович, и патриарх Никон покинули Кремль и уехали подальше.

От чумы погибли два родных брата Аввакума. Всего же тогда вымерло 150 тысяч — каждый второй житель столицы.

Аввакум, что называется, Божьим попущением спасся от моровой язвы, а если бы не был сослан, наверняка бы умер. Служил ведь в центре Москвы, общался близко с многими десятками прихожан.

В Тобольске Аввакуму дали место при одной из церквей, но повторилась та же история, что и в Юрьевце. Приезжий протопоп ни с кем не ужился. На него написали несколько доносов. Жаловались, что ходит с позолоченным посохом, как архиерей, проклинает Никона и проповедует скорый приход Антихриста. Аввакум продолжал свою битву и не собирался останавливаться.

2

Упрямство — от слов "прямо", "прямой". Упрямцы не способны к компромиссу, неуступчивы. Однажды провозгласив свои принципы, они потом не отходят от них ни на йоту. Упрямцы могут быть бытовыми, незначительными, и тогда они просто невыносимы и скучны. Бытовой упрямец мелочен, эгоистичен, зафиксирован на себе и своё упрямство считает непреклонностью, проявлением силы характера, в любом случае — великим достоинством. Но гораздо интереснее упрямцы мощные, глубокие, яростные приверженцы больших идей.

Тобольск много дальше от Москвы, чем Лопатищи и Юрьевец. Пока доносы на Аввваума везли в Москву, пока там раздумывали над ответом, пока ответ пришёл, минуло полтора года.

Но зато, когда государева воля стала известна в Тобольске, начальство не медлило ни одного лишнего часа. Указ насчёт Аввакума был получен 27 июня 1655 года и повелевал отправить смутьяна ещё дальше, считай — на край земли, в Якутск. А спустя два дня, 29 июня, протопоп был собран в путь и отбыл.

Никаких дорог в Сибири тогда не существовало, все передвижения — только по рекам и только в короткое сибирское лето — привязывались к сезонным климатическим изменениям: ошибся — погиб.

За чей счёт везли его, кто платил жалованье кормчим, проводникам, охране? Очевидно, казна.

В Москве — изгой, инакомыслящий, в кровь измордованный, — по Сибири ехал за государев кошт.

Три месяца его везли по Иртышу, по Оби, по Кети — до Енисейска. Там остановились зимовать.

3

В Енисейском остроге (основанном на пять лет раньше Нью-Йорка) власть была сосредоточена в руках делового, исключительно жестокого и амбициозного воеводы Афанасия Филипповича Пашкова, человека, полностью лишённого как страха, так и жалости.

Здесь же в те годы обретался ещё один крутой парень, казачий голова Пётр Бекетов.

В деле освоения Сибири у них имелись серьёзные конкуренты: атаманы якутского воеводства Хабаров, Поярков, Бахтеяров.

Цели казачьих атаманов, землепроходцев, были понятны. Во-первых, продвижение на восток и юго-восток, обустройство новых крепостей, разведка новых земель. За это в столице атаманам давали должности, деньги и награды. Во-вторых, обложение коренных народов налогом — ясаком, — торговля с местными, отправка пушной рухляди опять же в столицу, для пополнения казны. Пушнина на протяжении столетий была важнейшей частью русского экспорта, и даже при большевиках, в первые годы Советской власти, доходы от продажи пушнины превышали доходы от продажи нефти.

В-третьих, поиск месторождений металлов: свинца, меди, серебра и золота.

В-четвёртых, разведка плодородных земель, пригодных для ведения сельского хозяйства.

В-пятых, поиск надёжных и удобных путей в Китай и к Тихому океану.

Путь в Китай и на океан лежал через Амур-реку, туда и стремились казаки-первопроходцы. Но путь на Амур, чьи воды текут на восток, к океану Тихому, лежал через горные хребты великого сибирского водораздела.

Якутские воеводы опередили енисейских, первыми добрались до Амура, двигаясь по Лене и Алдану, затем посуху, волоком, — через Становой хребет к реке Зее, из неё — в Амур.

Однако позже енисейский голова Бекетов разведал другую дорогу: из Енисейска на восток по Ангаре до Байкала, затем через Байкал — в реки Селенгу и Хилок, по ним — до озера Иргень. Затем — посуху, волоком, через Яблоновый хребет на реку Ингоду, из неё — в Шилку и далее, наконец, — в Амур.

Бекетов первым прошёл новым путём, возвёл остроги и составил карты. Пашков подхватил его идею, разработал план нового похода и написал в Москву, изложив свои соображения.

Из Москвы пришёл утвердительный ответ, да вдобавок пообещали дать денег и людей; изначально речь шла о войске из трёх тысяч стрельцов.

Но русско-польская война 1654 года поломала планы Пашкова. Он не получил ни обещанных денег, ни войска, лишь бумажку, даровавшую ему звание "первого воеводы по всей Амур-реке". Москва приказала организовывать поход своими силами. Ещё один типичный пример тогдашнего государственного управления: "Идея твоя, воевода, очень хорошая, экспедицию не только разрешаем, а даже приказываем её учинить, но поддержки не дадим, у самих денег нет, зато вот тебе мандат, царёва грамотка, в случае успеха будешь начальником новых земель, а не выйдет — полагайся на себя и на Бога".

Понятно состояние Пашкова. Не тут ли найдутся корни его запредельной жестокости? Иди, воевода, как-нибудь, своими силами присоединяй к державе новые земли, а мы тебя за это похвалим, если уцелеешь.

Но делать нечего. Пашков вылез из кожи вон, чтоб сколотить отряд, набрал добровольцев, вытряс капиталы из всех енисейских купцов и в качестве крайней меры поднял во вверенном ему городе цены на водку.

И вот в разгар этой нервной подготовки в большому походу к Пашкову привезли ссыльного попа с семьёй, выгнанного аж из Москвы, а затем — из Тобольска.

Пока Аввакум зимовал в Енисейске, поражая всех детальными рассказами о злочинстве нового патриарха, о фальшивой "книжной справе" и еретическом троеперстном знамении, вдогон ему пришёл указ, предписывающий отменить высылку опального священнослужителя в Якутск, а наоборот, зачислить в отряд Пашкова в качестве духовного пастыря и выдать Аввакуму по этому случаю царское жалованье мукой, крупой и солью.

Одной только соли полагалось Аввакуму получить 9 пудов, 144 килограмма.

Пашков, надо полагать, был в бешенстве. Просил у Москвы деньги, людей, оружие, хлеб, а прислали попа с пятью детьми, да приказали кормить его досыта.

Аввакум с обидой сообщает, что царское жалованье воевода "отобрал". Но, скорее всего, Аввакум просто ничего не получил, ни крупы, ни соли. Воевода Пашков берёг провиант для предстоящей экспедиции.

Конечно, иметь в отряде известного столичного священника, знакомого с царём, было неплохо, это придавало экспедиции дополнительный политический вес, а воеводе — авторитет, но кому нужен этот вес в промороженной тайге, когда каждый кусок хлеба, каждая пуля на счету? Когда авторитет насаждается калёным кулаком беспощадного командира?

Воевода, впрочем, сделал Аввакуму решительную уступку: разрешил взять с собой семью.

Из всех участников похода только двое — сам Пашков и Аввакум — взяли с собой жён и детей.

Наконец, 18 июля 1656 года отряд воеводы Пашкова выступил из Енисейска: 40 плоскодонных кораблей-"дощаников", 400 казаков, 70 гражданских, 100 пудов свинца, 400 вёдер водки.

Назад вернётся едва один из десяти.

Так вышло, что "Житие протопопа Аввакума" — первое в истории художественное описание военного похода по Сибири и Забайкалью.

Аввакум оставил первую литературную панораму Байкала на русском языке, с описанием удивительных скал, а также птиц, животных, "морских зайцев" (тюленей и нерп) и невиданно жирной рыбы.

Первые светские путевые записки на русском языке составил тверской купец Афанасий Никитин, побывавший в Индии в середине XV века, автор "Хожения за три моря". Но первое описание Байкала и Забайкалья сделал Аввакум. О том времени сохранились документы, известные историкам, в том числе и отчёты самого Пашкова, но рассказ Аввакума содержит то, чего нет в документах: живые подробности, детали, чувства, эмоции, личный внимательный взгляд.

Пашков взял с собой ссыльного священника, а получил летописца, хроникёра.

Аввакум возражал Пашкову, скандалил, ругался, проклинал, мешал и даже прямо вредил, а в итоге увековечил.

Так и теперь: великие деятели экономики и политики полны гордыни и равнодушно смотрят на нищих писак, которые крутятся у них под ногами. Пройдут столетия, и люди составят мнение о великих деятелях на основании того, что создано нищими писаками.

Минуло лето 1656 года. Через два месяца после начала похода Аввакум сочинил своей рукой анонимную листовку — "Воровскую составную память глухую безымянну" — и пустил в оборот меж казаками отряда Пашкова. В листовке содержался призыв отстранить Пашкова от командования. Точные формулировки неизвестны, как и причина. Скорее всего, ссора Аввакума с воеводой началась ещё в Енисейске и затем уже не прекращалась. Пашков легко установил авторство и высек Аввакума кнутом. А поскольку протопоп попал в отряд по государевой воле, Пашков как дисциплинированный человек написал о происшествии отчёт и отправил в Москву.

Этот документ — "Отписка воеводы Афанасия Пашкова о наказании протопопа Аввакума кнутом за "многие неистовые речи" — сохранился. В Москве его получили через год. Сам факт существования "отписки" показывает, что Пашков соблюдал в отряде какую-то видимость законности, а кроме того, побаивался Аввакума, раз решился побеспокоить самого царя.

Далее, отписка свидетельствует, что Аввакум был отправлен именно в ссылку, и не простую, а "с бережением". То есть не на верную смерть.

Если бы допетровская Россия была территорией тотального беззакония и крайнего жестокосердия, протопоп Аввакум был бы убит. В самом деле, если строптивый священник мешал царю в осуществлении грандиозных замыслов, чего же не послать лихого человечка, чтобы зарезал "оппозиционера" в тёмном углу?

Так может быть, мы преувеличиваем жестокосердие наших предков? Может, как ни наивно это звучит, они были добрее нас? Действительно боялись Бога — в отличие от нас?

Так где же граница, отделяющая дикость от цивилизованности?

Государь Пётр Алексеевич, развернувший Россию лицом к Западу, величайший, гениальный реформатор, одновременно — крупнейший палач: по его приказу в 1698 году было казнено от 700 до двух тысяч стрельцов.

Так где граница, отделяющая человека от чудовища? В какой момент её проложили? И кто тот, кто отважился проложить её?

Крупнейшие массовые убийства в истории планеты произошли в ХХ веке, в новейшие времена. Уже были написаны конституции, великие романы и симфонии, отменено рабство и крепостное право.

Так когда же закончился тёмный, дикий варвар, "ветхий" человек? Когда на смену ему пришёл новый, цивилизованный, добрый, мирный, светлый, хороший?

Никогда. Он не пришёл.

История учит нас, что кровавая жатва может начаться в любой момент.

Кто больший дикарь и варвар? Пётр Первый, казнивший тысячу стрельцов, или безымянный вашингтонский чиновник, между утренним кофе и обеденным мартини пустивший под нож многомиллионный народ?

Всякое бывает, жизнь не стоит на месте, но думать, что мы какие-то продвинутые и цивилизованные, а наши пращуры — дикие, потому что не имели конституции, — это величайшая глупость.

"Уважение к минувшему, — писал Пушкин, — вот черта, отличающая образованность от дикости".

Иркутск, согласно официальным данным, основан в 1661 году. То есть когда отряд Пашкова шёл к Байкалу по Ангаре, Иркутска ещё не существовало. А когда остатки отряда шли назад, Иркутск уже стоял.

Но когда я сам приехал в Иркутск в поисках следов пребывания Аввакума, местные краеведы сказали мне, что в месте впадения реки Иркут в Ангару в те времена существовал укреплённый казачий пост, зимовье, основанное около 1650 года. Если принять эту версию, получается, что Аввакум был в Иркутске два раза: сначала в 1657 году, по пути в Забайкалье, потом, спустя многие годы — по пути обратно.

Через год после начала похода, в начале лета 1657 года, пройдя часть Енисея и всю Ангару против течения, отряд Пашкова пересёк Байкальское море. Высадившись на восточном берегу Байкала, казацкая флотилия добралась до устья впадающей в Байкал реки Селенги и пошла по Селенге, снова против течения, пешком по берегу, тягая дощаники бечевой, до места впадения реки Хилок, и дальше двинулись по Хилку, обмелевшему от жары, 12 недель поднимаясь вверх.

Аввакум тянул лямку наравне со всеми и писал, что от истощения живот его посинел, а ноги распухли.

По Хилку добрались до небольшого озера Иргень, примерно в 60 километрах от нынешней Читы, и здесь встали на зимовку.

Первопроходец Бекетов несколькими годами ранее поставил тут острог, названный Иргенским, но местные тунгусы, весьма воинственные, разорили и сожгли крепость; казакам Пашкова пришлось отстраивать её заново.

Перезимовав, двинулись посуху; впереди был самый тяжёлый участок пути —  Иргенский волок, более 100 км через горы Яблонового хребта, через великий сибирский водораздел, в бассейн Амура.

40 кораблей со всем грузом тащили на себе и лошадьми.

Высота хребта в верхней точке — 1700 метров над уровнем моря.

Лошадей, конечно, изначально с собой из Енисейска не везли, — скорее всего, лошади появились, когда отряд пересёк Байкал. Лошадей купили у тунгусов, а может, не купили, силой отобрали.

Через горы перевалили, насколько можно судить, при минусовой температуре и весь волок прошли месяца за два или два с половиной, преодолевая за день от одной до двух вёрст; не так уж и медленно, если разобраться.

11. Волоки

Волоки, то есть перетаскивание судов посуху, в России известны с IX века. Так называемый путь "из варяг в греки" изначально предполагал перемещение кораблей по суше из одной реки в другую — иначе добраться из Балтийского моря до верховьев Днепра было невозможно.

В Тверской области есть города Вышний Волочёк, Волоколамск и Торжок — города очень старые, возникшие на местах самых оживлённых волоков.

Кроме того, на многих реках были пороги и другие участки, невозможные для судоходства, — их тоже надо было преодолевать волоком, по берегу.

"Путь из варяг в греки" начинался на реках, текущих на север, к Балтике: Волхове и Западной Двине. Волоками преодолевалась Валдайская возвышенность, за которой начинались другие реки, текущие уже на юг: Волга и Днепр.

Речные судоводители ещё во времена Рюрика и Вещего Олега знали, что такое водоразделы и почему реки текут в разных направлениях.

Каждый волок был важной частью торгового пути, охранялся местной властью — племенными вождями и князьями. Любому купцу гарантировали за отдельную плату безопасное и быстрое прохождение через тот или иной волок. В непроходимых лесах прорубали просеки и затем расчищали их от молодой поросли. Волоками в тёплый сезон кормилось всё окрестное население. Физически крепкие молодые люди объединялись в артели и по сходной цене были готовы перетащить любую ладью быстро, аккуратно и бережно. Другие артели подряжались расчищать просеки, доставлять к местам волоков пищу и сухие дрова для костров, охранять места ночёвок от диких зверей.

Переволакиваемый корабль полностью разгружали, снимали всю оснастку, включая мачту, и перетаскивали отдельно.

Вопреки расхожему мнению, на волоках не использовали катки, колёса, жировую или дегтярную смазку. Если надо переволакивать корабль за 50 вёрст — никакого жира и дёгтя не хватит. Через днище ладьи понизу пропускали льняные, кожаные или конопляные канаты, и затем крепкие мужчины впрягались в лямки и тащили на "раз-два-три-взяли".

Ко времени начала казацких походов в Сибирь технология волочения судов была в России известна много столетий и разработана детально. Перетаскивание судна посуху не составляло проблемы.

Древнерусская ладья изначально строилась как небольшое судно, универсальное, пригодное и для речного, и для морского судоходства, лёгкое. В путешествие по русским рекам удобнее было идти не на одном большом корабле, а на трёх–пяти кораблях поменьше.

На волоке тот или иной корабль мог повредиться, тогда его проще было бросить и пересесть на корабли уцелевшие.

Когда началось освоение Сибири, первопроходцы взяли на вооружение все приёмы речного судоходства, известные давным-давно.

Но если в европейской России волоки были "федеральными трассами", представляли собой удобный налаженный бизнес, то в Сибири казаки волокли свои дощаники собственными силами, без помощи местного населения, по непроходимой тайге. Отдельные люди должны были прорубать просеку, другие — охранять волок от нападения, третьи — заблаговременно разжигать костры для обогрева и приготовления пищи. Наконец, немалую часть составляли больные, раненые, искалеченные и истощённые — девать их было некуда, отправить назад, домой — невозможно, всех везли с собой, иных несли на руках. В дальнейшем количество больных и истощённых в отряде Пашкова только увеличивалось.

По всей видимости, воевода Пашков долго готовился к волоку через Яблоновый хребет: заново отстроил Иргенский острог, отремонтировал и просмолил корабли, запасся провиантом, купил лошадей, оставил в остроге гарнизон, оставил там же больных и в дальнейший путь взял с собой только самых лучших и крепких. В том числе Аввакума, его жену и детей.

Наконец, к весне они спустились с хребта на берег реки Ингоды — то был уже бассейн Амура, восточная сторона великого сибирского водораздела.

Не медля ни дня, Пашков велел рубить плоты, и казаки, после изнурительного марша через горный перевал в считанные дни срубили 170 плотов.

То было известное ухищрение: лес для будущих построек рубить заранее, затем вязать плоты, сплавлять вниз по течению и в удобном месте собирать острог из готовых брёвен.

В те же дни, всё подготовив, пошли вниз по течению, по Ингоде: 40 кораблей и 170 плотов. Лошадей взяли с собой.

В июне того же 1658 года они вышли из реки Ингоды в реку Шилку и достигли места впадения в Шилку реки Нерча.

Здесь некогда стоял основанный, опять же, Бекетовым Верхнешилкский (Нерчинский) острог. Но от него остались одни уголья: тунгусы сожгли.

Острог собрали заново.

От Енисейска до нынешнего Нерчинска по извилистым сибирским рекам — более трёх тысяч километров. Этот путь отряд преодолел ровно за два года. Большую часть пути отряд шёл против течения рек, то есть либо на вёслах, либо бечевой.

Какой силой, выносливостью, каким упорством надо было обладать, чтобы пойти на такое?

Дойти до Нерчи и там закрепиться — то был лишь первый, начальный пункт плана Афанасия Пашкова. Далее он собирался двинуться ниже по течению Шилки, выйти в Амур, найти остроги, поставленные якутским воеводой Хабаровым, воссоединиться с их гарнизонами, усилиться — и подчинить земли по обоим берегам великой реки.

Присланные из московского Сибирского приказа мандаты давали Пашкову полномочия на переговоры от лица царя Алексея Михайловича с "богдойцами" (китайцами), "никанцами" (чжурчжэнями) и "мунгалами" (монголами).

В наилучшем случае Пашков должен был подвести эти народы "под государеву руку"; иными словами, подчинить Китай российскому престолу — ни больше ни меньше.

Пашков действовал по заранее составленному плану. Земли окрест Нерчинского острога распахали и засеяли рожью. Вниз по Шилке Пашков отправил отряд разведчиков, сам же решил отдыхать, копить силы и договариваться с местным населением.

Он ухитрился учинить расследование, найти тунгусов, виновных в поджоге первого Нерчинского острога, и казнил их.

Понятно, что тунгусы не воспылали любовью к чужакам и с удовлетворением смотрели, как первые сельскохозяйственные опыты пришельцев закончились полным провалом.

Хлеб не взошёл. Провиант, взятый с собой из Енисейска, закончился. Рыбалка и охота восполняли запасы лишь в малой степени.

В гарнизоне Нерчинского острога начался голод.

В те дни Аввакум явно сожалел, что его не сослали в Вологду или на Соловки. Там хотя бы имелся более или менее обустроенный быт, какое-то пропитание, скудное, но гарантированное. А Нерчинск — то был фронтир русской цивилизации, неизвестная земля.

Сильнейшие ветра, сдувающие снежный покров, континентальные морозы. Короткое и непредсказуемое лето: когда сеять, когда пожинать — неясно.

Если бы в период подготовки к походу Пашкову из Москвы прислали бы хоть что-то: порох, ружья, ножи, соль, серебро — то, что можно было выменять у местных племён на еду, — судьба экспедиции сложилась бы иначе.

Первая зима в Нерчинском остроге и последующее голодное лето унесли жизни полусотни человек. Ещё столько же слегли от истощения.

Умерли и два маленьких сына Аввакума, их похоронили возле берега, но начавшееся половодье размыло одну из двух могилок, и тело ребёнка унесло в реку на глазах у несчастных отца и матери. "Не до нево было, — пишет протопоп, — и себя носить не можем".

Ели траву, сосновую кору, коренья, падаль, мертвечину. Аввакум пишет: "Что волк не доест, то мы доедим". Съели бы и лошадей, но воевода запретил под страхом казни.

Вернулись с Амура разведчики и принесли плохие новости: ниже по реке хозяйничают многочисленные и хорошо вооружённые отряды чжурчжэней (маньчжуров). Казаки Хабарова отысканы мёртвыми, а суда их разбиты и сожжены.

Пашков отправил посланца с "отпиской" в Москву, изложил всё, как есть.

Он понял, что поход не удался. Его люди еле передвигали ноги, идти дальше — значило всем умереть.

Ни одного китайца он так и не увидел.

Неясно, как именно он отправлял домой гонцов со своими "отписками": в одиночку такие "почтальоны" путешествовать не могли, каждому надо было давать корабль и сопровождающих. Скорее всего, в какой-то момент Пашков отправил домой, в Енисейск, целый транспорт с ранеными и недужными, в том числе и доверенных людей с письмами в Москву.

Пашкову крупно не повезло: впоследствии недалеко от Нерчинска нашли месторождение свинцово-серебряных руд и поставили плавильный завод. Серебра там добывали совсем мало, зато достаточно свинца, а свинец — стратегически важный ресурс, оружейный металл. Рудник и завод действовали более двухсот лет. На нерчинскую каторгу ссылали и декабристов.

Если бы казаки Пашкова нашли свинец, не говоря уже о серебре, отряд вернулся бы не с пустыми руками.

Но не нашли.

Отряд Пашкова оказался блокирован в Нерчинске. Идти дальше — невозможно. Около половины отряда потеряно. Те, кто в строю, сходят с ума от голода. Единственный выход — накопить хоть какие-то силы и возвращаться.

На этом военная карьера Афанасия Пашкова была закончена. Он должен был вернуться домой без чести, не выполнив царской воли.

И действительно, в ряду легендарных сибирских землепроходцев той эпохи — Хабарова, Пояркова, Бекетова, Перфильева и других — имя Афанасия Пашкова обычно не упоминается. Зато, благодаря в том числе Аввакуму, стали широко известны злодеяния енисейского воеводы. Пашков стал землепроходцем-неудачником, антигероем истории освоения Сибири. Не основал нового крепкого поселения, не разведал новые земли, зря людей погубил.

Но один человек ухитрился навеки оправдать перед всем миром неудачную, трагическую, кровавую, бесславную экспедицию — протопоп Аввакум.

Многим сибирским землепроходцам давно поставили памятники. Их именами названы города. С Хабаровым и вовсе произошёл уникальный (возможно, единственный в своём роде) случай в топонимике: его фамилией назван город Хабаровск, а именем и отчеством — посёлок Ерофей Павлович.

Памятник Пашкову поставил Аввакум — памятник литературный.

Пересидев ещё одну тяжёлую зиму, ранней весной 1660 года по речному льду они двинулись назад. Здесь отчаяние измождённых людей достигло предела. Это психологически понятно: все знали, что впереди — ещё долгие годы изнурительной борьбы за жизнь.

Кончилось долготерпение у верной подруги Аввакума, жены Анастасии Марковны. На льду, на бешеном ветру, меж ними состоялся диалог, вошедший в историю: "Доколе муки сии, протопоп? — До самыя до смерти. — Добро, Петрович, ино еще побредем".

Но они дошли.

Вряд ли волокли с собой назад корабли. Поклажу везли на нартах и вьюками на лошадях. Вероятно, в первой половине пути часть дощаников они оставили в Иргенском остроге, а остальные — в Нерчинском.

Во всяком случае, Аввакуму и его семье выделили отдельную лошадь.

Тяжелейший и трагический путь занял всю весну: до вскрытия рек, по льду они пешком вернулись из Шилки в Ингоду и затем по своим старым следам перевалили Яблоновый хребет и спустились к Иргенскому острогу.

Здесь осели ещё на полтора года.

На этом поход отряда воеводы Афанасия Пашкова — в том виде, в каком он замышлялся, — закончился.

Пошли прахом все амбициозные планы: подчинение Китая, налаживание пути по Амуру на Тихий океан. Путь на восток оказался слишком тяжёлым, извилистым, затратным. По крайней мере, таким он казался в середине ХVII века.

В мае 1662 года в Иргенский острог прибыл сменщик Пашкова, боярский сын Ларион Толбузин. Он сместил воеводу, заступил на его должность, принял командование остатками отряда и тремя острогами: Иргенским, Нерчинским и Телембинским.

Во всех трёх крепостях к моменту приезда Толбузина находились под ружьём 75 казаков. Прочие — около 400 человек — погибли от голода, болезней либо в стычках с местным населением, либо были казнены самим Пашковым.

Потом, уже в Москве, было учинено расследование обстоятельств похода. Свидетель — Аввакум — подал царю челобитную с описанием злодеяний Пашкова и утверждал, что погибших — до пяти сотен. То есть был потерян практически весь отряд. Ушли пятьсот — вернулись десятка три. Собственно, сам Пашков с семьёй, Аввакум с семьёй и ещё, может быть, две дюжины раненых и больных.

12. Легенда об Иргенских мучениках

Тогда же, в том же остроге, около 1661 года родилась легенда об Иргенских мучениках. Она дошла до нас в виде апокрифа, существующего самостоятельно от "Жития" Аввакума.

Четверо казаков — Симеон, Киприан, Иосиф и Василий — совершили некий проступок, и воевода Пашков в наказание велел им заготовить "сорок бочек карасёвых язычков", то есть дал заведомо невыполнимое задание. Казаки приказ не выполнили, и Пашков их казнил.

Похоронили их не в гробах, а в двух дубовых колодах, по два мертвеца в каждую. Эти колоды впоследствии были найдены. На внутренней стороне одной из колод сохранился отпечаток лицевых костей покойника. Сохранились и другие останки. Церковь объявила об обретении нетленных мощей. Четверых канонизировали как мучеников, то есть страдальцев за веру.

Существует отдельный святой образ, икона "Симеон, Киприан, Иосиф, Василий и иже с ними, мученики Иргенские, Сибирские".

Фраза "...и и же с ними" означает, что, вероятно, были и другие, казнённые Пашковым в Иргенском остроге.

Есть также версия, что все четверо казнённых были паствой Аввакума, приверженцами старой веры. Но в этом случае официальная Церковь никогда бы их не канонизировала.

Очевидно, вся казачья ватага Пашкова в 400 мечей придерживалась старой веры. Аввакум отпускал грехи и отпевал умерших и убитых, как считал нужным. Рядовые воины про Бога мало думали, все их усилия были направлены на физическое выживание.

Передав командование Лариону Толбузину, Пашков собрал поезд из детей и ближних присных, взял корабли и уехал домой, в Енисейск.

Тот же боярский сын Толбузин привёз и распоряжение насчёт Аввакума: ему царь велел вернуться в Москву.

Но Пашков, когда уезжал из Иргенского острога, Аввакума с собой не взял.

Аввакум уехал только через месяц после Пашкова. Отдельным отрядом вышли. Аввакум пишет, что он ещё вёз с собой больных и раненых.

Пашков и Аввакум оба поехали в Москву, независимо друг от друга; в обоих случаях их путь занял два года. Снова они сошлись только в Москве и при совершенно других обстоятельствах.

После их отъезда вместе с семьями в Иргенском остроге остался отряд из двух десятков ветеранов похода — тех, кто прошёл весь путь от Енисейска до Нерчинска длиной в восемь лет.

Эти воины решили увековечить память всех погибших. Они построили на территории острога часовню, она простояла не менее 80 лет, упоминания о ней известны с середины XVIII века. Часовня была поставлена в память всех четырёхсот — или более — погибших в походе Пашкова; всех, кто шёл вперёд, имея на груди нательный крест.

Потом, когда Пашков приехал в Москву и отчитался о своём походе в Сибирском приказе, дьяки приказа немедленно выписали продовольственную и военную помощь казакам Иргенского и Нерчинского острогов. Но когда эта помощь прибыла и насколько она велика была, сказать трудно.

Ларион Толбузин служил царю верой и правдой в забайкальских крепостях. Его сын, Алексей Ларионович, позже стал комендантом крепости Албазин, главного русского опорного пункта на Амуре, и был сражён пушечным ядром на стене крепости в сентябре 1686 года, во время обороны от китайских войск. Это случилось уже после смерти Аввакума, в период правления царевны Софьи, заключившей первый в истории договор между Россией и Китаем — так называемый "Нерчинский договор".

Царевна Софья, ученица белорусского мудреца Симеона Полоцкого, неплохо разбиралась во внешней политике и вдобавок имела надёжного советника, князя Василия Голицына; и князь, и Софья были убеждёнными западниками. Софья решила обезопасить границы державы со всех сторон света, ратифицировала мирный договор со Швецией, заключила мирный договор с Польшей и при этом выкупила хорошо известный нам город Киев за 146 тысяч рублей; на юге, после двух тяжёлых и неудачных военных походов, добилась мира с крымскотатарским ханством. На востоке впервые в истории заключила мирный договор с императором Китая. Нерчинский договор не был особенно выгодным, Россия уступила все земли к юго-востоку от Амура, в том числе и часть Даурии (Забайкальского края); пришлось сдать и крепость Албазин, которая к тому времени подвергалась упорным атакам китайцев.

Осада крепости Албазин изучена историками, но в литературе пока не отражена, а между тем это был первый случай войны между Россией и Китаем.

Забайкальский край, или Даурия, позднее ещё раз отзовётся эхом в судьбе Аввакума, уже посмертной. В середине XVIII века в Даурию начнут переселять белорусских староверов, и они создадут свои колонии. Их уникальный этнокультурный извод получит название "семейские". Эти люди до сих пор сохранили свой отдельный уклад и Аввакума почитают как святого.

С походом Афанасия Пашкова до сих пор не всё ясно. Фундаментального труда никто не создал. Причины этому вот какие.

В СССР, с его идеологией научного атеизма, сочинения Аввакума профессионально изучал лишь один человек, Владимир Малышев (к нему мы ещё вернёмся), и имя Аввакума в общем и целом замалчивалось. Соответственно, историки не брались исследовать и поход Пашкова, поскольку в таком исследовании неизбежно надо было цитировать "Житие протопопа Аввакума".

Вернуть имя Аввакума пытались писатели русского Севера — Арсений Ларионов, Ксения Гемп.

У писателя Сергея Маркова в книге "Вечные следы", посвящённой сибирским землепроходцам, есть небольшая глава о походе Пашкова ("В глубочайших пределах"), причём воевода там описан как муж весьма доблестный, о его жестокости не сказано ни слова. Книга Маркова вышла в 1975 году. В советское время очернять героев прошлого было не принято; если покорители Сибири сделали для страны благое дело, значит, представлять их следовало как славных парней. Аввакум в этой главе книги С. Маркова упомянут очень кратко.

Когда же Советский Союз почил в бозе, историкам уже было не до воеводы Пашкова. Наконец, в наше время тема покорения Сибири считается скользкой, неполиткорректной, поскольку задевает самолюбие малых народов, в случае с Пашковым — эвенков (тунгусов).

13. Снова в Москве. Триумф и новое изгнание

На пути в Москву повсюду Аввакум видел торжество никонианцев, новый уклад храмовой службы. Пореформенная Церковь стала административным, деловым, жёстко упорядоченным предприятием. Из сферы горней, таинственной сдвинулась ближе к сфере мирской, практической. Облачения святых отцов стали богаче, сверкали шитьём. Службы сильно укоротились по времени. Приходских священников назначали сверху. Все доходы монастырей отправлялись в Москву, в Монастырский приказ, и далее пополняли государственную казну. "Покаяльные семьи" были отменены: теперь человек не мог сам выбрать себе исповедника, а обязан был ходить к исповеди и прочим Таинствам только к попу своего прихода.

Аввакум вернулся в Москву в конце весны 1664 года. Сибирское хождение его продолжалось больше 10 лет.

В Сибири он потерял двоих сыновей, но родил дочь.

Покрытое расстояние, сначала пешком или на конных повозках, затем — по извилистым сибирским рекам, сам Аввакум определяет в 20 тысяч вёрст (более 21 тысячи километров). Для справки: Христофор Колумб, открыв Америку и вернувшись домой в Лиссабон, преодолел существенно меньшую дистанцию.

Ко времени возвращения Аввакума из Сибири Никон уже оставил патриарший престол, это случилось в 1658 году.

Причина — его занесло, утратил чувство меры, оказался раздавлен непомерной спесью и амбициями. Попытался утвердить церковную власть выше светской, обратиться в католического Папу. Рассорившись со всеми боярами и с самим царём, Никон гордо удалился в самоизгнание, в им же основанный монастырь Новый Иерусалим.

Но перед тем ему удалось одержать важную победу. В Москве было раскрыто инкогнито сосланного и нелегально вернувшегося авторитетного старообрядца Иоанна Неронова. Он постригся в монахи и принял имя Григорий.

Под угрозой отлучения от Церкви, а может быть, по другим причинам, нам неведомым, Неронов после разговоров с Никоном принял его сторону, то есть отрёкся от старой веры.

Разумеется, Никон предал этот факт огласке: в его руках оказался не просто рядовой перебежчик. Неронов считался лидером противников реформы. Сильный, суровый, решительный, смелый человек, претерпевший гонения, он больше других подходил на роль духовного вождя врагов никонианства, но не стал им.

И когда в Москву вернулся Аввакум, его тут же провозгласили, взамен Неронова, новым лидером староверов безо всяких дискуссий и сомнений.

В царской семье староверам благоволила царица Мария Ильинична и весь стоявший за ней могущественный клан бояр Милославских. В других богатых боярских семьях тоже нашлись те, кто не поддержал реформу. Были люди чистосердечные, искренние сторонники древлего благочестия. Но больше было других, использующих внутрицерковный конфликт для достижения практических целей.

Положение Милославских не было надёжным. Менее знатные боярские роды ждали момента, чтобы подвинуть фаворитов с выгодных должностей.

Как только Аввакум появился в Москве, его тут же задействовали в игре.

Десять лет скитаний и лишений закалили Аввакума. Теперь это был сверхчеловек, выдубленный забайкальскими ветрами, обожжённый морозами, темноликий, видевший такое, что другим и не снилось в самых тяжких кошмарах. Изнеженные московские обыватели толпами стекались на проповеди Аввакума. Он вошёл в моду. Его дружбы искали сановные вельможи, их жёны и дочери. Аввакума звали на учёные дискуссии в дома царедворцев. И сам царь ломал шапку перед Аввакумом, справлялся о его здоровье.

Это была высшая точка судьбы его, времена взлёта, счастливые… Теперь он стал триумфатором.

Здесь надо нам порадоваться вместе с ним, поскольку этот человек познал не только лишения, голод и смерть, но и восторг победы. И высшая справедливость тут была ему явлена. Судьба и Бог дали ему краткое время торжества.

Не всем такое дают, но ему дали.

Его предшественнику, Неронову, судьба не дала триумфа. Всю свою долгую жизнь Неронов мыкался, бился за истину, но не познал ни славы, ни почёта и в итоге сдался.

Никон, патриарх, обрёл наслаждение вершиной власти, упивался роскошью. Но, как любой другой лжецарь, получил лишь фальшивые почести, но не подлинное уважение народа.

Афанасий Пашков, воин, насаждал свою власть кулаком и шелепой, но проиграл свою главную битву. Так тоже бывает. Есть генералы-победители, есть генералы проигравшие.

А протопоп Аввакум, недавно мало кому известный выходец из толщи народной, самородок, обречённый на смерть, наскоро выпнутый из Москвы, неожиданно, при стечении чудесных обстоятельств, вдруг вернулся в столицу в силе и славе.

Как он, просвистанный ледяным ветром, познавший вкус мертвечины, не похож был на столичных белолицых, холёных учёных книжников, теоретиков, мастеров демагогии! С каким снисхождением смотрел он на Симеона Полоцкого и прочих придворных богословов!

Какие великие надежды были в нём тогда, какое воодушевление он испытывал!

Никон, сидючи в те времена в своей Новоиерусалимской резиденции, только скрипел зубами от зависти. Кто такой был этот Аввакум, десять лет назад вышвырнутый второпях? Выкормыш, приживала Неронова! Никто, пригретый пришлец, провинциальный шумный дурак! Он должен был пропасть навсегда, исчезнуть, утонуть в Ангаре, в Байкале, в Шилке, пасть от стрелы тунгуса, подохнуть от голода в Нерчинске вместе с женой и детьми, без следа и памяти! Сколько таких, смелых и принципиальных, было сослано и тихо умерщвлено, погублено! А этот умудрился прошагать половину мира, битый, поломанный, умирал — не умер, погибал — не погиб, тонул — и выплыл!..

А вдобавок вернулся не один, а с семьёй, и жена вернулась, и дети.

Законы столичной жизни всегда одинаковы. Элита пресыщена и хочет новых забав. Бешеные старцы, богомольные безумцы отлично освежают ощущения.

В те времена огромным спросом среди аристократов пользовались всевозможные странники и странницы, карлики и карлицы, шуты и шутихи, умалишённые, юродивые, их привечали во дворах вельмож и при царском дворе, давали им приют. При дворе царевен жили так называемые "дуры", забавлявшие всех своими выходками. В покоях царей и цариц подживались буквально целые отряды из многих десятков шутов, дур, уродцев, юродивых, умалишённых, блаженных. Огромным спросом пользовались карлики и карлицы. Известен случай, когда гетман Мазепа отыскал двух карликов и послал их в подарок юному царю Петру. Оба карлика попались на глаза фавориту Софьи князю Голицыну, и тот присвоил карликов себе; это стало известно Петру, и с тех пор он затаил на Голицына обиду.

Аввакум, сибирский возвращенец, должен был попасть в отряд придворных диковинных клоунов.

Однако Аввакум старцем себя не объявлял. Когда вернулся в Москву, ему было 43 года. По тем временам — поживший человек, но всё же не старец.

Ему хватило ума, чтобы не стать придворным дураком.

В те же времена оказался в Москве и воевода Афанасий Пашков, призванный держать ответ за свою неудачу. Надо ли говорить, что вся вина за провал была возложена на него одного?

О том, что дьяки Сибирского приказа и лично царь подставили воеводу, повелев ему вести людей за тридевять земель, не оказав поддержки, речи, конечно, не шло. Не царь же виноват, в самом деле? Царь никогда в Сибири не был, не сходил с ума от голода, мертвечину не ел.

А протопоп Аввакум как честный человек свидетельствовал против воеводы. Причём Пашков, по утверждению Аввакума, пытался дать ему взятку, чтоб тот помалкивал.

Но что касается их личных отношений, бешеной многолетней вражды, ругани, избиений, в своём "Житии" Аввакум проговорился: "То ли он меня мучил, то ли я ево — не знаю".

Униженный Пашков остался без должности и решил уйти в монастырь. Чин пострижения он попросил совершить именно Аввакума.

Постриглась в монахини и жена Пашкова.

Вскоре бывшего воеводу разбил паралич; в том же 1664 году он скончался.

Однако род его не только не пропал, но расцвёл.

Сын за отца не отвечает. Потомки злодеев могут глубоко сожалеть и скорбеть о жертвах, погубленных отцами и дедами, но не должны извиняться. Нельзя приносить извинений за действия другого человека, даже своего отца. Тем более нельзя каяться за отцов. Если сын жертвы требует покаяния от сына палача, он перестаёт быть цивилизованным человеком и обращается в варвара, последователя обычая кровной мести.

Сын Пашкова Еремей отправился служить в Киев и стал там воеводой. Внучка Пашкова вышла замуж за думного дьяка Никиту Зотова, учителя Петра Первого. Дом Зотова до сих пор стоит в Москве на Кремлёвской набережной, у самого начала Большого Каменного моста. Правнук Пашкова — Егор — был денщиком Петра и губернатором Астрахани. А праправнук Пашкова — Пётр — нажил состояние на торговле водкой и выстроил себе огромный дворец напротив Кремля, сейчас это здание называется "Пашков дом".

Справедливо ли распорядилась История применительно к Афанасию Пашкову?

Аввакум Петров подробно описал злочиние воеводы Пашкова в назидание потомкам. Это справедливо. Теперь весь мир знает и всегда будет знать, что происходило в том походе.

Тот же Аввакум не простил Пашкову плохое руководство отрядом и официально свидетельствовал против Пашкова. Это тоже справедливо.

Тот же Аввакум, однако, простил Пашкову все его жестокие действия, направленные лично против него, в том числе простил и смерть собственных детей, проявив великодушие и христианское милосердие. И не только простил, но дал Пашкову возможность отречься от прежней жизни и принять новую жизнь, монашескую. Это, разумеется, также справедливо.

Потомки Пашкова составили династию известных государственных деятелей. Хороши были эти деятели или плохи, они исполняли свой долг наследственных дворян, служили своему суверену, в соответствии с законами и укладом своего времени.

Итак, в Москве Аввакума приветили. Это добавило ему смелости, он написал царю "писанейце", челобитную, призвал отказаться от всех церковных нововведений. Об этом, разумеется, уже не могло быть и речи. Аввакум, при всём своём уме, не понимал, что за десять лет, пока он скитался по Даурии, в Москве всё изменилось.

В городах, а в столицах особенно, всё быстро меняется. На то они и города, там всегда бешеная круговерть событий. Чем дальше и глуше провинция, тем медленнее происходят перемены.

Москва 1664 года сильно отличалась от Москвы 1653-го. Никона начинали забывать, он уже шесть лет не появлялся в столице. Что касается церковных нововведений, московская элита, зависимая от милостей царя, понемногу с ними смирялась. Сам же царь держал твёрдый курс: реформа была нужна ему для осуществления мечты — для завоевания престола византийских базилевсов.

В том же 1664 году в Москве появился философ, поэт, астролог и знаток латинской мудрости Симеон Полоцкий и понравился царю.

Повсюду укоренялось грекофильство, западничество.

Западником был входящий в силу, тогда 39-летний, стряпчий Артамон Матвеев, будущий "дядька" Петра Первого и злейший враг боярского рода Милославских.

Западником был боярин Василий Голицын, тогда — 20-летний царский стольник и чашник, будущий фаворит царевны Софьи.

Передовая московская молодёжь всё чаще оглядывалась на Запад, там было интересно, там был театр, свободные нравы, табак, колониальные товары, изысканные развлечения, книги. В стране понемногу начинал формироваться фундамент для будущих реформ Петра.

Вдруг стало ясно, что Аввакум мешает повороту на Запад, которого желала элита.

Поскольку Аввакум был златоустом, то есть прирождённым оратором и мастером публичной дискуссии, каждое его выступление собирало толпы.

В итоге царю это надоело, и 29 августа 1664 года Аввакум вместе с семьёй был снова сослан.

Его счастливый московский период продолжался три месяца.

Три месяца столичного успеха, от одной ссылки до другой.

У него никогда не было в Москве ни постоянного пристанища, ни опоры.

То был величайший провинциал, которого заносило в Москву лишь случайно.

Местом новой ссылки Аввакуму назначили Пустозёрск, город в Заполярье близ нынешнего Нарьян-Мара, в месте впадения в Баренцево море реки Печоры, одной из главных транспортных артерий русского Севера.

Путь туда лежал по Северной Двине, через Вологду, Великий Устюг, Холмогоры и далее — по древнему торговому пути, Печорскому тракту, через большой торговый северный порт Архангельск и через село Мезень.

14. Вторая ссылка — на Север

К тому времени Печорский тракт существовал два столетия и представлял собой налаженную транспортную систему, работающую круглогодично. По северным сибирским рекам к берегу Белого моря везли рыбу, икру и пушнину. Печорский путь состоял из нескольких маршрутов, где реками, где посуху, в зависимости от сезона.

Мезень — один из древних форпостов русской цивилизации, посёлок поморов, расположенный в устье одноимённой реки, впадающей в Мезенский залив Белого моря, в двухстах с лишним километрах к востоку от Архангельска, если считать по прямой.

Из реки Мезень путь лежал в реку Печору, а по Печоре на север — до Пустозёрска.

От Архангельска до Мезени летом путники добирались морем, на кочах, поморских судах, а зимой — по "зимникам", торным санным путям. Зимники пролегали по льду рек, но если можно было сократить расстояние, вырубали в лесах просеки.

Аввакума и его семью привезли в Мезень 19 декабря 1664 года, то есть зимним путём.

Далее от Мезени до Пустозёрска надо было преодолеть ещё более 500 вёрст зимника.

Это был не привычный Аввакуму летний поход по сибирским рекам, теперь его везли в санях по скованным льдом речным руслам.

Основой сухопутной транспортной системы русского Севера была так называемая "мезенская" порода лошадей — это очень сильные, довольно крупные и выносливые животные, с густой гривой. При хорошей погоде такая лошадь, впряжённая в сани, могла преодолевать при любом морозе до 40 километров пути. Однако потом ей требовалась замена. Путники могли брать сменных лошадей с собой, а могли менять их на ямских станциях.

Известно, что на пути от Архангельска до Мезени — это около 300 км — такие станции существовали. Но далее путь лежал по диким землям.

Две недели санного пути от Архангельска до Мезени при декабрьском северном морозе измотали Аввакума, но ещё больше измотали его семью, а с ним ехало 12 человек: жена, дети и родственники, вдобавок охрана, несколько стрельцов. Это был огромный поезд из примерно 15 саней, включая поклажу, еду и вещи сосланных.

В маленькой Мезени, когда они туда прибыли, для них просто не нашли лошадей для продолжения пути.

Москва далеко, а зима близко.

Опять же, ссыльного везли за счёт казны, а сколько выделила казна, мы не знаем.

Как уже было сказано, аристократов, дворян обычно отправляли в ссылку за их собственный счёт, но Аввакум не был дворянином и не имел доходов; где он брал еду для себя и своей семьи? Чем он платил за обогрев на постоялых дворах и ямских станциях? Откуда взялись деньги на прокорм 12 домочадцев? Можно предположить, что при начале путешествия у Аввакума были какие-то сбережения. Ни в одной строке своего "Жития" он не сообщает, откуда брались средства к его пропитанию.

Когда он отправился в путь, Анастасия была беременна своим последним ребёнком. Он родился уже в Мезени, сын, его назвали Афанасием.

Кое-как обосновавшись, Аввакум написал царю, попросил отменить приговор. Челобитную повезли в Москву, а пока сосланный протопоп с оравой родственников зажил в селе Мезень.

Так прошло полтора года. За это время к Аввакуму приехали два его старших сына, Иван и Никифор. Иван приехал с женой и дочерью, внучкой Аввакума. Кроме сыновей, приехали в Мезень ещё последователи Аввакума. Историки упоминают двоих: юродивый Фёдор и некий Лука Лаврентьевич. Эти двое, а также старшие сыновья служили Аввакуму, как апостолы, главным образом обеспечивали связь с "большой землёй", доставку писем. Безусловно, ему присылали и деньги, иначе как бы он полтора года содержал в поморском селе полтора десятка домочадцев? Распихали по чужим избам, платили за постой, а харчи на русском Севере обходятся дорого.

Теперь Аввакум — настоящий духовный учитель, за ним следуют ученики, готовые отдать жизнь за батьку. Так потом и произошло.

В январе 1666 года в Мезень прибыл стрелецкий отряд. Приказано было Аввакума единолично, без семьи, немедленно вернуть в Москву.

1 марта он возвращается в столицу в последний раз.

То была великая и тщательная подготовка к большому Вселенскому Собору. Всю зиму того года в Москву свозили его участников, не менее сотни человек, от иноземных мыслителей до своих смутьянов.

Собор устроил царь Алексей. Грандиозный "саммит" греческих, греко-латинских и русских иерархов должен был всецело одобрить реформу, провозгласить сближение, дружбу русской и греческой церквей; но при этом также надо было красиво и без скандалов осудить Никона, низложить его и выбрать нового предстоятеля.

Никона обвиняли, прежде всего, в перегибах. Его ведущая роль в реформе не оспаривалась, но и не считалась условием для снисхождения. Патриарх не может быть выше царя. Патриарх — не папа, власть держит царь, и если патриарх дерзнёт быть наравне с царём, или, не дай бог, выше царя — такого патриарха Православная Церковь наказывает и изгоняет.

С точки зрения царя, низложение Никона было второстепенной задачей. Главное — провозгласить успех реформы и союз церквей, примирение церквей и желание сближения с Западом. Эту функцию Собор выполнил.

Латинство уже было повсюду. Ещё совсем недавно Аввакум избивал скоморохов и их дрессированных медведей, а теперь московские вельможи устраивали театральные представления в своих домах.

Чтобы подвести под обвинения доказательную базу, царь повелел доставить со всех концов страны нескольких самых известных старообрядцев, Аввакума — в первую очередь. Свидетели должны были подтвердить самодурство Никона, его жестокость, самоуправство, его претензии на высшую власть.

В отсутствие патриарха его обязанности выполнял местоблюститель, Павел Третий, митрополит Крутицкий и Сарский, идеологический враг Никона, значительный церковный деятель того времени, образованный и благочестивый пастырь, друг Симеона Полоцкого, свободно читавший по-гречески. Павлу царь поручил провести предварительные собеседования.

Аввакума доставили в Москву тайно и каждые несколько дней перевозили из одного монастыря в другой.

Митрополит Павел встретился с Аввакумом и попытался уговорить вести себя на Соборе мирно. Вероятно, пообещал что-то от лица царя. Например, перевод из Мезени в Вологду или на Соловки. Аввакум должен был появиться перед царём и иерархами, коротко подтвердить факты самоуправства и жестокости патриарха Никона, а затем удалиться, никого не оскорбляя и не устраивая скандалов. Аввакум наотрез отказался и в таких выражениях, что митрополит Павел приказал на всякий случай вообще увезти смутьяна из Москвы.

15. Последняя опала

Через несколько дней Аввакума доставили в Пафнутьев монастырь (Боровск, Калужская область). Там посадили на цепь и держали на цепи 10 недель.

Келья Аввакума в Боровском монастыре сохранилась, сейчас её может осмотреть любой желающий. Гости приезжали сюда и в советское время, когда имя Аввакума понемногу стало возвращаться в культурное пространство.

Вот запись из дневника Юрия Нагибина: "13 июня 1980 г. В прошлое воскресенье ездили в Пафнутьев монастырь под Боровском, где томился протопоп Аввакум. Я был в его камере, которую некогда так картинно описал. Потрясённый моим появлением, создатель и хранитель музея Алексей Алексеевич Антипов сказал, что помнит мой рассказ кусками наизусть и всегда читает экскурсантам, которые только что в обморок не падают. Одно моё высказывание приколото возле кельи, как плакат. Видать, у Аввакума не было клаустрофобии, в камере нельзя распрямиться даже человеку небольшого роста. Как гнулся и горбился здесь рослый протопоп! Неподалёку отсюда кончили свою жизнь боярыни-сестры Морозова и Урусова. Они похоронены в Боровске, но их могилы снесли, когда обводили садиком новое здание райкома, а плиты увезли в Калугу. <...> Сильное впечатление произвёл договор, заключённый мастерами-каменщиками с монастырём. Они наращивали два яруса колокольни нарышкинского стиля. Это смесь обязательств с требованиями, но насколько же первые превосходят вторые и сколько в них рабочей, цеховой чести, достоинства, уверенности в своих силах. Они берут за работу 110 рублей, но не сразу, а поэтапно. Называют день окончания работы — 7 июля, и ежели не сдадут всё в величайшем порядке, красоте и прочности, то платят монастырю 200 рублей. Оговаривают дотошно всё: как и когда перевезут их рухлишко от Ивана Великого, а равно и рабочий инструмент в монастырь, какой материал им потребуется и в каком количестве, упоминаются, естественно, и два ведра вина перед началом работы. Зато, если потом будут замечены в употреблении зелий или хождении в город по непотребному делу, подлежат большому штрафу или вовсе увольнению. Сравнить этих мастеров с нынешней пьянью. Вот, оказывается, каким был этот народ и рабочая честь его — я и представить себе не мог. Душа плавилась, когда я параграф за параграфом перечитывал этот удивительный документ. А подписаться смогли лишь четверо или пятеро, за остальных "руку приложил"... Без грамоты и науки, а как строили! Крепко пришлось поработать, чтобы лишить такой народ достоинства и умения".

Март и апрель Аввакум сидел в Боровском монастыре. 12 мая его привезли в Москву и судили. 13 мая расстригли и предали анафеме. В ответ Аввакум проклял судей.

Узнав об этом, царица Мария Ильинична устроила царю Алексею Михайловичу такой скандал, что тот уехал из Кремля.

Аввакуму отрезали бороду, снова заковали в цепи и перевезли в Угрешский монастырь. Оттуда 5 сентября его вернули в Боровск, там он пробыл ещё 9 месяцев, до 30 апреля 1667 года. Наконец, его снова привезли в Москву.

В декабре 1666 года произошло солнечное затмение: конец света в прямом смысле; правда, недолгий. Но люди испугались.

Почти четыре месяца под охраной целого отряда стрельцов Аввакума непрерывно тайно перевозили из одного московского монастыря в другой. Причина понятная: “сарафанное радио” работало, куда бы ни доставляли непримиримого протопопа, к месту его заточения тут же во множестве прибывали его сторонники, в том числе богатые бояре, да и боярыни; они активно подкупали охрану, добиваясь встречи с Аввакумом, передавали одежду, еду, бумагу и чернила, приносили письма и забирали ответные послания.

Помимо единомышленников, приходили и неприятели. В кельях Аввакума перебывали практически все представители московской элиты: и вновь избранный патриарх Иоаким, и боярин Артамон Матвеев, и Симеон Полоцкий, и уже упоминавшийся крутицкий митрополит Павел, и ещё десятки других.

Кто являлся по воле царя, кто — по просьбе царицы Марии Ильиничны, а кто — и по своей инициативе. Каждому хотелось попытаться уговорить Аввакума.

Уже было ясно: тот, кто сумеет сломить волю главного "диссидента" страны, будет осыпан великими милостями и царя, и царицы.

Каждый умник с деньгами и амбициями считал своим долгом посетить заточённого упрямца и попробовать его сломать.

Это был настоящий мышиный цирк. Посетители выстраивались в очередь. Аввакум распознавал каждого ходатая с одного взгляда. Половину визитёров он сразу выгонял, самых сановных и вельможных удостаивал беседой, но потом тоже выгонял.

Ни увещевания, ни угрозы не возымели результата. Лучшие переговорщики, дипломаты, философы, аристократы уходили ни с чем.

Вселенский Собор кое-как провели. Никону предъявили многочисленные обвинения, в том числе в самовольном оставлении патриаршей кафедры и в оскорблении царя, лишили сана, извергли из священства и сослали в Вологду. Его место занял патриарх Иоаким, впоследствии сыгравший важнейшую роль при воцарении малолетнего Петра Алексеевича и низвержении царевны Софьи.

17 июня 1667 года Аввакума привели на заседание Вселенского Собора и там судили повторно, уже в более авторитетном составе, с участием патриархов-иностранцев и переводчиков. Всего судей было 40 человек. Разбирательство закончилось грандиозным скандалом: не выдержав брани Аввакума, патриархи набросились на него и стали бить. Такой вот вышел высокий церковный суд.

Наконец, 26 августа царь принял политическое решение: удалить строптивого смутьяна как можно дальше от Москвы.

Просто уничтожить его, удавить, отравить уже было нельзя, за Аввакума стояла царица Мария Ильинична, а за ней — Милославские и ещё несколько мощных боярских семей.

Вышел Указ о повторной ссылке Аввакума в Пустозёрск.

Наказанию подлежали и другие лидеры старообрядцев: священники Лазарь и Никифор, а также старец инок Епифаний.

27 августа в Москве на Болотной площади священнику Лазарю и иноку Епифанию отрезали языки.

Казнь — "вырезание", "отрезание", "вырывание", "отсечение", "усекновение" языка — происходила следующим образом: палач, действуя либо в одиночку, либо с помощником (в зависимости от сноровки), зажимал жертве рот, железными клещами вытаскивал язык на всю длину и отрезал ножом, стараясь отсечь как можно б#ольшую часть.

Отрезанный язык палач для пущего эффекта мог швырнуть в толпу (должны же быть и у палачей свои забавы…). Но обычно язык бросали тут же, на окровавленные доски эшафота, и потом сметали с эшафота в грязь, и там его пожирали собаки.

Бродячие животные — кошки, собаки, а также, разумеется, и крысы, плодились тогда совершенно свободно, с ними никто не боролся. Но, правда, их никогда не было слишком много, потому что в городах отсутствовали пищевые отходы: люди практически всё съедали сами и, кстати, в голодные годы (а они бывали регулярно) ели и собак, и кошек, и ворон, и галок, и голубей. Из собачьих шкур вдобавок делали одежду и шапки. В любом случае, можно не сомневаться, что каждая кровавая казнь привлекала животных, они охотно лизали кровь казнённых и подъедали человеческие останки. Сюда же можно добавить и ворон, также способных поедать животную плоть. Голуби тоже плотоядные птицы…

То есть каждая публичная казнь в Москве, — а они происходили почти ежедневно, — сопровождалась не только криками возбуждённой толпы зевак, но и нашествием кошек, собак, крыс, вороньих и голубиных стай.

16. Палачи

Что касается палачей, или катов, или заплечных дел мастеров, — эта профессия сформировалась в России именно во времена Аввакума, примерно к середине XVII века и оплачивалась из расчёта 4 рубля в год.

В более ранние времена функции палачей выполняли воины, дружинники из боярской или княжеской личной охраны, затем — стрельцы. Если казнили важного преступника, врага какого-либо князя, приговор исполнял кто-то из его приближённых, желая доказать свою преданность. Иногда казни были изысканными, для их исполнения требовалась сноровка. Великого князя Василия II "Тёмного" в 1446 году казнили ослеплением, то есть жизни не лишили, но отняли зрение: закапали в глазницы расплавленное олово.

С другой стороны, профессиональный воин старался не обагрять свой клинок без чести. Поэтому обычных преступников — простолюдинов, убийц и разбойников — казнили бескровно, повешением, и затем оставляли для всеобщего обозрения. Повесить — значило унизить, лишить человека смертного достоинства сгибнуть через пролитие крови.

С середины XVII века палачей в России набирали из числа добровольцев, и такие всегда находились несмотря на то, что их не допускали к причастию. В католической традиции палач считался воином, а в православной — грешником, убивающим за деньги.

При отсутствии штатного палача приговор мог исполнить, опять же, профессиональный воин по приказу командира. Так случилось со сподвижниками Аввакума в Пустозёрске, но до этого уникального случая мы ещё дойдём.

31 августа 1667 года четверых наказанных повезли из Москвы в ссылку в Пустозёрск.

Аввакум, по его собственному признанию, горько сожалел о том, что его пощадили. Он бы, наверное, хотел, чтоб ему тоже отрезали язык, как его собратьям. Он чувствовал себя виноватым: за него заступились, его пожалели — пока. Когда его единомышленникам отрезали языки — это было сигналом и самому Аввакуму. Будешь продолжать в том же духе — отрежем и тебе. Аввакум, человек сердечной жизни, понял это.

Лазарю и Епифанию вырезали языки для демонстрации будущей судьбы самого Аввакума.

Теперь он не просто сослан, он уголовный преступник, расстриженный, проклятый.

В Москву он больше никогда не вернётся. Начиналась последняя, и самая важная, третья часть его судьбы.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. Повторная казнь соузников Аввакума

12 декабря 1667 года Аввакума, Лазаря, Епифания и Фёдора привезли к месту отбывания наказания, в Пустозёрск.

Подробности сидения в Пустозёрске изложены в обстоятельной монографии известного историка русского севера Н. А. Окладникова "Пустозёрские страдальцы".

Арестантов сначала расселили по обычным избам. Так они, в приличных условиях, просидели первые полтора года, до лета 1669-го, ожидая, пока им построят ямы. Причём местные древоделы поголовно отказывались участвовать в возведении узилищ, справедливо полагая, что в таком случае станут пособниками мучителей, их же товарищи не подадут им руки. Никто не желал участвовать в ухудшении участи страстотерпца, уже известного на всю Россию. Наоборот, весь город был за Аввакума. Формально он и его друзья находились под стражей, на деле же они были окружены уважением, не испытывали, надо полагать, недостатка в пище, а главное — имели в распоряжении бумагу и писчие принадлежности. Аввакум, превосходно владевший письменной речью, стал сочинять прокламации, обращённые против никонианства. Эти прокламации он передавал сочувствующим. Там же, в Пустозёрске, их размножали, переписывая от руки, и посылали на "большую землю". Обратно поступали письма от единомышленников: Аввакум был отлично осведомлён о происходящем в стране.

Но так или иначе, ямы были построены: четыре отдельных сруба, высотой около полутора метров, половина — ниже уровня земли. Надземная часть снаружи также была обвалована землёй. Деревянная крыша. Пол накрыт досками. Единственное отверстие — дверь, она же и окно. Внутри был сложен каменный очажок.

Для обогрева узникам выдавали дрова, которые покупались "мирскими деньгами", то есть за счёт города. Дым выходил в то же единственное отверстие, и Аввакум травился дымом, падал на пол в беспамятстве.

Четыре землянки для четверых сидельцев стояли рядом и были обнесены общей деревянной оградой с охраняемыми воротами.

Прошло короткое суровое заполярное лето, начались холода, пол покрылся водой.

В том же году, 1669-м скончалась царица Мария Ильинична, урождённая Милославская, противница никонианской реформы, защищавшая от царского гнева и Аввакума, и боярыню Феодосию Морозову, и других лидеров старой веры. Со смертью царицы произошло ослабление партии Милославских, противников никонианства. С этого времени репрессии против старообрядцев резко усилились. Боярыню Морозову вместе с сестрой пытали, затем сослали в Боровск и в тюремном остроге посадили, как и Аввакума, в яму.

Из записей Аввакума и исторических исследований ясно, что сначала четыре узника сидели в одной землянке все вместе. Возможно, изначально была построена общая землянка, на четверых. Вчетвером сидеть всяко веселее, чем по одному. Они совместно молились, а главное — продолжали писать и передавать свои сочинения на волю. Так продолжалось недолго, меньше года. Соузник Аввакума Лазарь отважился отправить письмо с критикой реформ самому царю, и царь в ответ приказал учинить новую расправу.

И вот 14 апреля 1670 года состоялось беспрецедентное событие, редчайшее даже для того времени, — повторная казнь.

Провёл её специально приехавший в Пустозёрск стрелецкий командир, полуголова Иван Елагин.

Для начала Елагин по пути к месту назначения остановился в Мезени, учинил расследование и повесил двоих последователей и связников Аввакума: юродивого Фёдора и Луку Лаврентьевича. Далее тот же Елагин допросил с пристрастием и старших сыновей Аввакума, Ивана и Прокопия. Под угрозой казни оба старших сына отреклись от веры своего отца. Елагин пощадил их, но приказал посадить в яму, как и их мать Анастасию Марковну. Младшие дочери Аввакума остались на свободе.

Далее Елагин отправился в Пустозёрск. После трёх дней допросов и увещеваний — готовы ли молиться тремя перстами? — и решительного отказа Лазарю, Епифанию и Федору Иванову вторично отрезали языки. Лазарю отрубили кисть руки по запястье, Федору — половину ладони, Епифанию — четыре пальца.

Кому и сколько отрезать и отрубить, Елагин не сам придумал, а имел точные предписания от начальства, скорее всего — от самого царя, то есть "Тишайший" нашёл время, чтобы подумать и решить: этому — руку, этому — пальцы.

Аввакума, однако, опять не тронули. Это привезло его в такое бешенство, что он разделся донага и выкинул всю одежду из темницы.

Затем отменили и совместное сидение, всех четверых расселили по отдельным землянкам.

Но то было только начало великого пустозёрского подвига, затянувшегося почти на 13 лет. Искалеченные товарищи Аввакума выжили. Стрелецкий начальник Елагин уехал, и всё вернулось на круги своя. Четверо сидельцев по ночам вылезали из своих ям, чтобы проводить время вместе.

Как общались люди с дважды вырезанными языками, нам неведомо. Знаем мы, что по настоянию Епифания Аввакум через два года, в 1672 году, начал писать своё "Житие…".

Сам он утверждает, что писал "лучинкой". Тонкий уголёк острого конца лучины быстро крошится, им едва можно начертать две-три буквы, затем лучину надо снова поджигать и тушить. Возможно, Аввакум всё же получал с воли перо и чернила, а про "лучинку" упомянул для отвода глаз, чтобы не подставлять тех, кто ему помогал.

"Житие" писалось три года. Любой желающий может изучить текст, подсчитать количество знаков, провести эксперимент: сколько знаков за день можно начертать на бумаге лучинным углём?

Лучина обычно щепится (от слова "щепа") топором из длинного ровного берёзового полена. Кто-то, значит, изготавливал такие лучины сотнями и снабжал ими сидельцев.

То же старец Епифаний — Аввакум называет его своим духовным отцом — был резчиком по дереву. Есть утверждения, что за годы сидения Епифаний вырезал 500 или 600 крестов разного размера и назначения. Понятно, что эти кресты почитались приверженцами старой веры как реликвии.

Все сочинения, написанные Аввакумом в период пустозёрского сидения, изучены и опубликованы. Помимо "Жития…", написаны "Книга бесед", "Книга толкований", десятки прокламаций, писем, челобитных. Сохранились даже собственноручно начертанные им карикатуры. Сочинения оставили и соузники Аввакума.

Фактически, речь идёт о создании нелегального "издательства", скрытно работавшего на протяжении десятилетия, а то и больше, в чудовищных условиях. Рукописи передавались на волю, далее тиражировались от руки. Каждая рукопись обретала культовый статус. Списки с посланий Аввакума продавали нелегально, из-под полы.

Более того, появились фальсификаторы, писавшие от себя, но выдававшие свои прокламации за тексты Аввакума.

Протестное движение ширилось. Не только Никон, и сам царь оказался под огнём презрительной критики. За годы сидения на патриаршем престоле Никон провёл масштабную чистку, сменив всё церковное руководство. Вновь назначенные епископы, в свою очередь, стали смещать неугодных им приходских священников и назначать новых. В огромном количестве появились разозлённые отставленные попы, лишившиеся источников существования. Поголовно против реформы выступили и монахи сотен монастырей.

Народ отлично разглядел фальшивую суть реформы, затеянной не ради общего блага, а исключительно ради борьбы за власть.

Люди очень не любят, когда их грубо обманывают. Люди не любят пустых напыщенных речей, справедливо полагая, что сладкие словеса маскируют неблаговидные поступки.

Выбирая между золотым крестом и деревянным, человек всегда выбирает деревянный. Роскошь — удел царей земных. Если Церковь — за народ, она должна жить, как народ, то есть в самоограничении. А никонианское священство расхаживало в золочёных ризах, беря пример с самого патриарха.

Аввакум сидел в Пустозёрске. Боярыня Морозова сидела в Боровске Калужской области, совсем рядом с Москвой. Постепенно Боровск превратился в один из центров сопротивления никонианству. В город стекались тысячи паломников, желая увидеть Морозову или хотя бы прикоснуться к стенам её тюрьмы. Царь оказался в трудном положении: теперь даже публичная казнь не принесла бы нужного эффекта. Наоборот, расправа превратила бы Морозову в мученицу. Возможно, толпа вообще не позволила бы палачам сделать своё дело. Отдать приказ тайно умертвить боярыню царь не посмел, однако содержали узницу в суровых условиях, на хлебе и воде.

А чтобы усмирить народ, на центральной площади Боровска учинили публичную казнь. 8 октября 1675 года сожгли одновременно 14 староверов. Расправа получила широкую огласку, узнал о ней и Аввакум.

Наконец, спустя три недели после того, как боровский костёр отгорел, боярыня Морозова умерла от голода.

Волна расправ покатилась по стране. В Казани было сожжено 30 старообрядцев. О казнях сохранились документы. Есть упоминание, что в 1685 году в Москве в Пасхальное воскресенье было одновременно сожжено 90 человек. Но в большинстве случаев речь идёт о единичных фактах. Сам Аввакум в “Житии…” пишет: "...наших в Москве жарили и пекли", — и далее называет несколько имён. То есть каждая огненная казнь всё же считалась из ряда вон выходящим событием. Речь не идёт о десятках тысяч костров, как некоторые думают.

Известен один случай массового побоища старообрядцев: в Соловецком монастыре 22 января 1676 года. Соловецкий монастырь был твердыней старой веры. В мае 1668 года для наказания соловецкой братии царь Алексей Михайлович отправил на Соловки большой отряд стрельцов. Монахи — их было до полутора тысяч — закрыли ворота, а стены монастыря были неприступны. Осада продолжалась целых восемь лет. За это время несколько сотен монахов умерли от голода и ранений. Монастырь обстреливали из пушек и неоднократно безуспешно штурмовали. В конце концов нашёлся предатель, открывший атакующим ворота. Более 500 соловецких чернецов были казнены различными способами, из них 150 человек заморожены заживо, прочих повесили, четвертовали, забили до смерти.

В общей сложности число задокументированных случаев жестоких убийств и казней сторонников старой веры в России в XVII столетии — около тысячи.

Для сравнения, во Франции 24 августа 1572 года, за одну только "Варфоломеевскую ночь" католики вырезали до 30 тысяч гугенотов.

2. Смерть Тишайшего

За избиение соловецкой братии царь Алексей Михайлович заплатил жизнью. 22 января сильнейший в России монастырь был разгромлен. В тот же день царь заболел, а через неделю умер.

Есть апокрифы и легенды, прямо связывающие смерть царя с кровавым погромом в Соловецком монастыре.

Алексей Михайлович "Тишайший" правил Россией более трёх десятилетий, и своё царствование ознаменовал двумя большими историческими победами: воссоединением Украины с Россией и активной экспансией в Сибири, а также одним большим историческим поражением: церковным Расколом.

Укрепив русскую цивилизацию внешне, территориально, он ослабил её внутренне, идеологически и духовно.

"Тишайший" — последний сильный русский царь старого времени. Главную свою мечту — восшествие на византийский престол — он так и не исполнил. Была ли эта мечта — ещё вопрос.

Он царствовал, но не правил. Решению государственных вопросов уделял не более двух часов в день. В остальное время молился, совершал паломничества, обедал и ужинал, беседовал с духовниками, читал, развлекался соколиной охотой. Оставил после себя многочисленное потомство (16 детей), в том числе родил от второй жены Натальи Нарышкиной будущего великого реформатора Петра Алексеевича.

Однако Пётр пошёл не в отца, а в мать.

Портреты "Тишайшего" показывают нам щекастого, круглолицего мужчину с печальным, задумчивым, неуверенным взглядом. Такому человеку не хочется подчиняться. Скорее, возникает желание сказать ему что-то хорошее, развеселить анекдотом или дать совет.

Его сын Пётр родился в 1672 году. В тот же год протопоп Аввакум, сидя в пустозёрской яме, в утлом лучинном свете приступил к написанию "Жития…".

Своей книгой Аввакум увековечил всё царствование "Тишайшего", а если взглянуть шире — конец допетровской Руси, её последние времена, ознаменованные чумой, кострами никонианской инквизиции, соляными бунтами, солнечным затмением и концом света — всеми ожидаемым, но не состоявшимся.

Тут становится ясно, что именно Раскол предвосхитил появление Петра. Раскол создал Петра. Церковь распалась, вера зашаталась, не на что было опереться. Треснул самый фундамент. Петру пришлось с нуля закладывать новый.

Одновременно правление Алексея "Тишайшего" — время торжества "западников", католиков, латинян, униатов, агентов влияния западноевропейской цивилизации, мягкой силы, стремящейся вовлечь Россию в свой круг. Воздействие осуществлялось как напрямую, так и опосредованно, через учёных греков, сильно зависимых от католической Европы.

Слабый отряд сам по себе не может выжить в большом противостоянии. Чтобы победить, слабый отряд заключает союз с сильным отрядом. Так и Греческая Церковь, слабая, если не ничтожная в политическом и финансовом отношении, активно маневрировала, ища союза то на Западе, но на Востоке, пытаясь выжить путём многочисленных компромиссов.

Табак, опиум и карточные игры были завезены в Россию ещё до рождения Петра, учёными греками-экспатами.

Мы знаем, что с Запада в Россию поступают промышленные технологии, в этом Запад силён и непобедим. Но технологии продаются не просто за золото. В нагрузку к технологиям обязательно следуют идеологии.

3. Подробности сидения

Обладатели тюремного опыта знают, что надзиратели — тоже люди, у них всегда есть симпатии и антипатии. К маньяку, террористу, насильнику, к губителю детей не будет никакого снисхождения. Наоборот, к политическим арестантам отношение мягкое. Ещё мягче оно становится, если упомянутые арестанты готовы платить наличными за облегчение своей участи. Либо платят "с воли" их родственники и друзья. Получаемые от арестантов либо от их родственников подношения, иногда весомые, иногда копеечные — важный источник дохода надзирателя.

Тюремный надзиратель — тоже воин. Он вооружён, он на службе, подчиняется приказам, у него есть форма. Добыть честь и славу на такой работе невозможно. Но общество без тюремных надзирателей существовать не может: кто-то должен охранять хороших людей от злодеев.

Можно не сомневаться, что пустозёрские узники пользовались благожелательным отношением охраны, подогреваемым взятками с воли и собственной личной симпатией. Для надзирателя важно, чтобы арестант ему самому нравился, да вдобавок ещё поступали денежные подношения: тогда совесть надзирателя чиста. Он вынужденно исполняет свою службу, отпирая и закрывая замки, но при этом получает возможность остаться личностью с собственными представлениями о добре и зле. На современном языке: "Ты ко мне по-человечески, и я к тебе по-человечески".

Почти 13 лет Аввакум и трое его соузников пробыли за Полярным кругом в ямах ниже уровня земли. Тундряной холод — особенный, поднимается снизу, как будто из царства мёртвых. В тундре пахнет земляной стужей, вечной мерзлотой. Погружённый в эту аидову юдоль, человек способен прожить считанные недели. Аввакум же просуществовал 13 лет, написав сотни страниц, — такое возможно только при лояльном, сочувственном отношении надзирателей.

Это тот случай, когда коррупция послужила на благо нашей общей истории.

Но не будем судить людей, которых мы не знаем и которые жили три с половиной столетия назад. Может быть, они помогали Аввакуму чистосердечно.

Когда боярыня Феодосия Морозова прибыла в боровскую тюрьму, первые месяцы охрана тоже позволяла передавать ей еду и одежду, но потом об этом стало известно в Москве, охрану сменили, прежних надзирателей сурово наказали, поставили новых, они были неподкупны, и Морозова с того времени прожила едва полтора года.

Аввакум же продержался в Заполярье больше десяти лет. Конечно, ему помогали.

Уже давно умерла царица Мария Ильинична, заступница старообрядцев, уже царь женился вторично, на Нарышкиной, и теперь род Нарышкиных процвёл, а род Милославских утратил политический вес; но то было в Москве, а в Пустозёрске четвёрку сидельцев, и прежде всего самого Аввакума, берегли все. Никто не желал записываться в губители гения.

Сохранились свидетельства и даже отдельные имена доброжелателей Аввакума: Н. Окладников сообщает, что по ночам охрана выводила сидельцев даже за территорию острога, и они встречались и отогревались в доме жителя Пустозёрска по имени Алексей. А другой доброволец, некий Поликарп, специально курсировал между Пустозёрском и "большой землёй", доставляя Аввакуму еду, одежду и письма.

В монографии Окладникова есть отдельная глава: "О тех, кто помогал пустозёрским узникам".

Так была устроена русская система наказания в XVII веке, так она устроена и сейчас: всегда можно облегчить свою участь где хитростью, где рублём, а иногда и силой авторитета.

4. Ветер перемен. Воцарение Фёдора

В своё время философ Иван Ильин утверждал, что монархия честнее демократии, поскольку лидер, избранный демократическим путём, всегда озабочен выполнением своих предвыборных обещаний и раздачей новых обещаний с тем, чтобы переизбраться на новый срок, то есть сохранить власть. А монарх, получивший власть по праву рождения, не озабочен проблемами удержания власти и, следовательно, может целиком сосредоточиться на деятельности во благо своей страны. Тут Ильин, конечно, ошибся. Монарх действует не в одиночку, он окружён придворными, а вот они как раз и озабочены изнурительной битвой за власть, за доступ к трону.

Кроме того, огромную проблему для монархии представляет проблема престолонаследия, и в случае с царём Алексеем Тишайшим эта проблема сыграла важную роль в истории России.

Первая жена царя Мария Милославская родила за 21 год 13 детей, из них пятерых мальчиков. Все пятеро оказались чрезвычайно слабосильными. Первенец, Дмитрий, прожил год, второй — Алексей — 15 лет. Третий — Фёдор — успел поцарствовать 6 лет, но в 20-летнем возрасте также умер; четвёртый — Симеон — умер четырёхлетним; наконец, последний — Иван — прожил дольше всех, 29 лет и был формально соправителем Петра Первого, но на деле — полупарализованным, слабовидящим эпилептиком.

Из семи дочерей царя Алексея и царицы Марии две — Анна и Евдокия (младшая) — также умерли во младенчестве, другие же дотянули до старости. То есть по женской линии потомство Алексея и Марии было гораздо крепче, здоровее, чем по мужской. Но царю дочери были не нужны: царям требуются сильные и умные сыновья.

Наиболее известная из дочерей Алексея "Тишайшего" — царевна Софья, она даже правила страной целых 8 лет, пока её братья были малолетними, и конфликтовала с молодым Петром Алексеевичем.

Вся страна знала, что царица не может родить царю здорового наследника, и это, конечно, воспринималось как ещё одно доказательство близкого конца света. В те времена, как и сейчас, люди хотели уверенно смотреть в будущее, а какое тут будущее, если у царя нет сильного крепкого сына?

Изнурённая непрерывными родами, а проще говоря, — попытками подарить мужу здоровых сыновей, — царица Мария Ильинична умерла в марте 1669 года в возрасте 44 лет, родив последнего ребёнка, дочь Евдокию (младшую), которая прожила всего два дня.

Далее — в точности как у Пушкина: "Год прошёл, как сон пустой, царь женился на другой…".

В 1671 году друг царя боярин Артамон Матвеев устроил брак Алексея Михайловича со своей родственницей, 19-летней Натальей Нарышкиной. Нарышкины и Матвеевы отодвинули Милославских.

Молодая царица рожала три года подряд: сначала Петра, потом Наталью, потом Феодору. Третья девочка умерла во младенчестве.

Через пять лет после второй женитьбы царь Алексей Михайлович Тишайший умер. Наследником престола был заблаговременно объявлен Фёдор Алексеевич, третий сын от первой жены, 15-летний, его венчали на царство 28 июня 1676 года.

Он страдал цингой, почти не мог ходить, с места на место его переносили на руках.

По матери он был Милославский, и при дворе произошла обратная рокировка, Милославские отодвинули Нарышкиных и Матвеевых. Артамон Матвеев и вовсе был сослан вместе с семьёй, тоже в Пустозёрск.

Там Матвеев прожил четыре года. Но сидел, разумеется, не в яме, как Аввакум, а с полным комфортом. Безусловно, Матвеев и Аввакум встречались в Пустозёрске. Энергичный Матвеев вынашивал планы политического реванша и мог пытаться превратить Аввакума в своего друга.

Но пока в Москве Матвеевых оттёрли от больших дел.

То было время, когда при определённых условиях никонианскую реформу могли остановить. 15-летний царь Фёдор, хоть и учил грамоту под руководством западника и сторонника реформ, мудреца и поэта Симеона Полоцкого, но находился под влиянием своей родной тётки, царевны Ирины Михайловны, а она стояла за старую веру.

Пост начальника приказа Большой казны, то есть управителя всеми финансами России, занял боярин Иван Михайлович Милославский, а другой приказ — Челобитный — возглавил убеждённый старовер Фёдор Соковнин, родной брат замученной боярыни Морозовой.

Аввакум почувствовал ветер перемен и отправил письмо новому царю Фёдору Алексеевичу, попросил помиловать его и отпустить на волю.

Поколебавшись, царь Фёдор приказал перевести пустозёрских сидельцев в монастыри Архангельска и Вологды, но вскоре передумал и отменил своё решение.

Как обычно, при слабосильном и малолетнем царе борьба придворных партий резко обострилась, фактически страной управляла царевна Ирина, но реформаторы тоже были сильны: за них играли и учитель царя Симеон Полоцкий, и патриарх Иоаким, и представители многих знатных боярских родов, недовольные очередным возвышением Милославских. Вопросы веры в этих политических интригах играли второстепенную роль: если ты мой враг и ты — за старую веру, то я, значит, буду за новую.

В результате Милославские упустили свой исторический шанс: в 1679 году царевна Ирина умерла, царь Фёдор приблизил к себе Симеона Полоцкого, а через год женился на Агафье Грушецкой, девушке польского происхождения. Царица Агафья осталась в истории как сторонница польской моды, склонявшая придворных к тому, чтобы стричь усы и бороды. Она носила так называемую "польскую шапочку", женский головной убор, частично открывающий волосы. Другого вклада в культуру Агафья не сделала, просто не успела: через год после свадьбы родила первенца, Илью Фёдоровича, и умерла от родильной горячки, а вскоре умер и младенец.

Так или иначе, на рубеже 70-х и 80-х годов, благодаря усилиям Симеона Полоцкого и влиянию на царя его польской жены, возобновилась вестернизация русского общества, а надежды на возвращение старой веры рухнули.

В том же 1679 году с Аввакумом произошло невероятное событие: за десять лет его землянка полностью обветшала.

Сгнить должен был узник, но сгнила его тюрьма; узник продолжал жить и действовать. Тюремный сиделец пережил собственную тюрьму.

Темница сгнила не только и не столько из-за вечной мерзлоты, она сгнила, потому что узник презрел её, преодолел её; запертый — остался свободным. Темница сгнила, потому что в ней не было никакого смысла.

Человек, глубоко верующий, имеющий десятки лет опыта молитвенного труда, защищён своей верой. Такую же защиту имеет человек действующий, всецело поглощённый работой, направленной на достижение конкретных целей. Аввакум был и верующий, и действующий.

Тюрьма его не сломала, а сломалась сама. Сидение в яме не ослабило Аввакума, а укрепило.

В этом заключается феномен такой уникальной традиции, как "русская тюремная литература": Аввакум — её родоначальник.

Аввакума тюрьма не растлила. И хотя в "Житии…" и в письмах он достаточно подробно описывает тяжелейшие условия, в которых пришлось ему провести долгие годы, всё же его книги направлены не против тюрьмы, в них нет пафоса, обличающего карательную "систему". Задача Аввакума была шире и больше, чем просто социальная критика: он пытался спасти Церковь, остановить Раскол, предотвратить разрушение дома Божьего. И то, что его воззвания доносились не из тёплой горницы, а из смрадной ледяной норы, придавало словам протопопа огромный вес.

Слово, доносящееся из-под земли, мы слышим лучше, чем крик площадного глашатая. Так уж мы устроены, нам важно слышать и звон пропаганды, и стон из-под глыб.

5. Конец Никона

Поссорившись с царём Алексеем, патриарх Никон в 1658 году уехал из Москвы в недавно построенный под Москвой по его же, Никона, инициативе, Ново-Иерусалимский монастырь. Долго, целых семь лет сидел он там, ожидая, что царь простит его и снова призовёт, но не вышло. Затем на Великом Соборе Никона низложили и извергли из священства. Никон стал простым монахом, ему приказали покинуть Ново-Иерусалимский монастырь и перебраться в ссылку в Вологду, в Ферапонтов Белозёрский монастырь.

Там он сидел ещё дольше — 10 лет.

Подробности его пребывания есть в монографии И. Бриллиантова "Ферапонтов Белозёрский монастырь" 1899 года.

"В 1673 году, — сообщает Бриллиантов, — наличность монастырской казны доходила до 4 рублей 9 алтын и 2 денег и даже до одного рубля 19 алтын. Такая скудость казны объясняется неисправностью как обедневших крестьян-плательщиков, по целым годам не вносивших оброков, так и других должников, не плативших долгов по своим кабалам (долговым распискам). В иные месяцы расход превышал приход, и монастырский казначей вынужден был занимать деньги на текущие расходы у патриарха Никона. <...> В 1666 году, по приезде в Ферапонтов патриарха Никона, братия в челобитной государю так жаловалась на бедность монастыря: “Монастырь у нас бедный и скудный и погорел без остатку и келейным покоем и стесненье великое и хлебу недорода — вызяб весь, а крестьян твоего жалованья за монастырём 321 двор, и то в разных городах". В письмах Никона государю постоянно встречаются указания на скудость обители: "Жизнь в Ферапонтовом монастыре скудная, — пишет Никон, — вотчинка за ним небольшая и крестьянишки обнищали до конца". Самое пребывание в Ферапонтове опального патриарха, который содержался, правда, при пособии окрестных монастырей, невольно вовлекало монастырь в лишние расходы, служившие большим бременем для оскудевшей обители".

В 1676 году, после смерти царя Алексея Никон добился перевода в другой монастырь: Кирилло-Белозёрский.

Какие же средства требовались для содержания сосланного Никона, если их приходилось собирать по всем вологодским монастырям?

Вот цитата из другого документа, приводится по тексту книги К. Кожурина:

"...велено давать ему, Никону, из белозёрских монастырей запасов в год: 15 вёдр вина церковного, 10 вёдр романеи, 10 ренского, 10 пуд патоки на мёд, 30 пуд мёду-сырцу, 20 вёдр малины на мёд, 10 вёдр вишен на мёд, 30 вёдр уксусу, 50 осетров, 20 белуг, 400 теш межукосных, 70 стерлядей свежих, 150 щук, 200 язей, 50 лещей, 1000 окуней, 1000 карасей, 30 пуд икры, 300 пучков вязиги, 20000 кочней капусты, 20 вёдр огурцов, 5 вёдр рыжиков, 50 вёдр масла конопляного, 5 вёдр масла орехового, 50 пуд масла коровья, 50 вёдр сметаны, 10000 яиц, 30 пуд сыров, 300 лимонов, полпуда сахару головного, пуд пшена сорочинского, 10 фунтов перцу, 10 фунтов инбирю, 5 четвертей луку, 10 четвертей чесноку, 10 четвертей грибов, 10 ч. репы, 5 ч. свёклы, 500 редек, 3 ч. хрену, 100 пуд соли, 60 четвертей муки ржаной, 20 ч. пшеничной, 50 ч. овса, 30 ч. муки овсяной, 30 ч. ячменю, 50 ч. солоду ржаного, 30 ячного, 10 овсяного, 15 ч. круп гречневых, 50 ч. овсяных, 3 ч. проса, 12 ч. гороху…"

Этот перечень производит не менее сильное впечатление, чем описания лишений, которым подвергался Аввакум.

30 пудов одной только икры в год — 480 кг. Больше килограмма икры в день пожирал этот человек, вряд ли в одиночку, иначе умер бы от непосильных трудов. Вероятно, со стола Никона кормилась вся монастырская братия.

25 вёдер вина. "Казённое ведро" — официальная мера жидкостей в те времена, одна сороковая от бочки, 12,3 литра. 307 литров вина в год!

50 вёдер сметаны — более 600 литров в год.

Если староверов в России морили голодом, то Никона явно пытались уморить обжорством. Жестоко, бесчеловечно пытали его икрой, сметаной, осетриной. Но Никон держался стойко, проявляя терпение, упорство и выдержку.

Обратим внимание, в списке совсем нет мяса, зато рыба перечислена самая разнообразная. Человека пытали стерлядью и карасями. О, жуткое, беспросветное русское Средневековье, время немыслимых страданий!

Аввакум ел мертвечину в Забайкалье и заживо гнил в Заполярье. Никон заедал икру сметаной.

Юный царь Фёдор к Никону благоволил и однажды по совету Симеона Полоцкого решил его реабилитировать.

В 1681 году Никону разрешили вернуться из ссылки в Новый Иерусалим, но до него Никон не доехал, умер по пути в почтенном возрасте 76 лет.

Аввакум его пережил.

Пытка икрой и вином оказалась эффективней пытки голодом.

Они были идеологическими противниками, вдобавок земляками, родившимися на одной территории. Но не нужно считать их прямыми антагонистами. Никон был много старше Аввакума и достиг заоблачных высот власти. Аввакум в церковной иерархии стоял на три или четыре ступени ниже Никона. Они встречались считаные разы. Для Никона протопоп Аввакум был одним из сотен надоедливых провинциальных смутьянов, которых следовало безжалостно устранять со своего пути. В жизни Никона бешеный протопоп занимал мало места. И не нужно думать, что Никон с утра до ночи размышлял, как бы ему угомонить вредного пустозёрского узника.

Никон жил в мечтах о сане великого Византийского патриарха, главы всех православных церквей. Никон алчно предощущал мировое господство, безмерную власть и столь же безмерную роскошь, и богатство его трапезы прямо свидетельствует об этом. Он собирался стать живым богом на земле, и от этого желания не отступился, и даже будучи сосланным, пытался сохранить образ жизни живого бога. Что ему был Аввакум, погружённый в гнилую землянку на краю света?

Никона сослали, но его реформа продолжалась, дело его жизни ширилось, и он, накачивая себя в Белозёрских обителях вином и закусывая мёдом, щукой и лимонами, понимал, что сумел повернуть ход истории. Отсталая, по его мнению, Русская Церковь резко сблизилась с греческой и униатской церквями и за их счёт усилилась политически и обогатилась интеллектуально, стала более современной, крепче встроилась в государственную систему, вывела Россию с просёлка на торную дорогу мирового исторического процесса. Так считали реформаторы Церкви.

Но Никон хотел не просто запустить процесс модернизации — он хотел его возглавить и непременно получить все положенные преференции, прежде всего — славу, величие.

Даже изгнанный, он хотел оставаться огромным, великим, сияющим, не русским, но византийцем.

А Аввакум византийцем быть не желал, оставался русским до мозга костей, голодным, сирым, но живым и действующим, упорным тружеником, царапающим буковки на клочках бумаги.

И в итоге тот, подземный, гниющий обитатель ледяной землянки победил, а сияющий роскошный "живой бог" проиграл.

К концу столетия "византийский проект" был навсегда закрыт. Новый государь Пётр Алексеевич попробовал воевать с Турцией, но затем решил прорубать окно в Европу через Балтику. Золотой престол базилевсов Петра не интересовал. Ему нужны были ценности нового времени: инженерные технологии, корабли, торговля.

Наконец, Петру нужна была абсолютная единоличная самодержавная власть. Статус духовного лидера Пётр просто отменил, сан патриарха вообще ликвидировал. В России утвердился просвещённый абсолютизм, не сдерживаемый соображениями веры и религии.

Два знаменитых участника той старой истории — бояре Артамон Матвеев и Иван Милославский, враги меж собой, — оба закончили свои дни трагически и фантастически.

Матвеев, родственник матери Петра и, соответственно, самого Петра, просидел в Пустозёрске, по соседству с Аввакумом, до 1680 года. Когда слабосильный царь Фёдор умер, не оставив наследника, возник конфликт, кто из его малолетних братьев будет далее править: Иван Алексеевич, рождённый от первой жены Милославской, или Пётр Алексеевич, рождённый от второй жены Нарышкиной. Матвеев приехал в Москву, пытался утихомирить бунт стрельцов, стоявших за Милославских, и был разорван стрельцами на куски на глазах у всей царской семьи, в том числе и девятилетнего Петра.

С того дня Пётр Алексеевич сохранил ненависть и к стрелецкому войску, подстрекаемому Милославскими, и ко всему прежнему религиозному укладу старой России и впоследствии уничтожил и стрельцов, и весь прежний уклад.

Царский казначей Иван Милославский пережил своего недруга Матвеева и умер своей смертью в 1685 году, и вроде был упокоен с миром. Но спустя десять с лишним лет, в 1697 году вскрылся заговор стрелецкого полковника Циклера, умышлявшего убить царя. На допросах подозреваемые назвали зачинщиком заговора боярина Ивана Милославского, к тому времени уже давно похороненного. И тогда государь Пётр Алексеевич высочайше повелел извлечь труп боярина Милославского из земли. Сгнившие останки положили на сани, запряжённые свиньями, и провезли через всю Москву. В селе Преображенском поставили деревянный эшафот, труп Милославского поместили под настилом. Сверху — рубили головы осуждённым заговорщикам, а кровь стекала вниз, на разложившиеся останки их предводителя. Далее тела казнённых, включая и гроб с телом Милославского, перевезли в столицу и выставили на всеобщее обозрение.

Протопоп Аввакум до этих событий не дотянул. Он пережил и царя Алексея, и Никона, но покинул сей мир много раньше, чем начались решительные петровские преобразования.

Аввакум — последний свидетель "древлей", бородатой, допетровской Руси и первый, кто описал её светским, лёгким, остроумным языком.

Аввакум ушёл в один год с последним старым царём, слабосильным Фёдором Алексеевичем.

То был и год воцарения юного Петра.

1682-й — год конца старой страны, к тому времени уже устоявшейся, насчитывавшей восемь столетий записанной истории, знавшей многие века язычества и крещение при Владимире Святославиче, и выбор пути при Александре Невском, и избавление от ордынского ига при Иване Великом, и усиление при Иване Грозном, и катастрофу польского вторжения, и воцарение нового монархического дома Романовых. Шатаясь, клонясь, бедуя, изнемогая, Россия продолжала не только существовать, но и усиливаться, расширяться на Восток и на Запад, прирастать землями; жила, дышала, уцелевала.

Во времена Аввакума Россия отставала от Запада технологически минимум на двести лет, не захватила дальних плацдармов ни в Индии, ни в Азии, ни в Африке. России досталась лишь угрюмая ледяная Сибирь. Покорение Сибири обошлось в многие тысячи смертей, при том участвовал и Аввакум, и описал всё, что видел и пережил. Но, как потом выяснилось, этого было более чем достаточно. В отличие от Голландии, Британии и прочих старых западноевропейских держав, Россия до сих пор, спустя три с половиной столетия, держится за счёт природных богатств, добываемых в Сибири.

В будущем значение Сибири и Тихоокеанского побережья будет только возрастать. Подчинив себе весь северо-восточный угол Евразийского материка, необъятные земли и побережья двух океанов, Россия надолго, на многие столетия вперёд застолбила себе ведущую роль в мировой политике. Контроль над одним только Северным океаном значит много больше, чем торговля газом. Чем дальше в будущее — тем больше будет значить для нас Сибирь и Тихоокеанский контур. Сейчас эти земли, промороженные, отдалённые, осваивать трудно, убыточно, но так будет не всегда. Однажды, через 50 лет или через 150, они превратятся в клондайк, мы до этого не доживём, но доживут наши внуки.

Так и Аввакум ухитрился, сидя в землянке на краю света, дотянуть до конца старой истории и начала новой.

Пётр Алексеевич, скорее всего, про Аввакума вообще ничего не знал или знал, но понаслышке. Связи между этими двумя персоналиями нет.

Пётр застал лишь кровавый эпилог битвы староверов и никонианцев, вылившийся в политическое противостояние Милославских и Матвеевых-Нарышкиных.

Растерзанием Артамона Матвеева и закончилась первая фаза истории Раскола. Начавшись как идейное противостояние, как битва мыслителей, как мощный и глубокий процесс, Раскол выродился в политическую драку двух придворных кланов. О духе, о Церкви, о вере речи уже не шло: только практическая сиюминутность.

6. Конец Аввакума

1

6 января 1681 года, в праздник Крещения, московские староверы умудрились устроить шумную, скандальную протестную акцию.

В празднике с выходом на лёд Москвы-реки участвовал и сам царь Фёдор, и все придворные, и бояре, и церковные иерархи, и стрелецкие командиры. Поглядеть на помпезное шествие собрался весь город. Берега реки возле стен Кремля усеяли огромные толпы. Воспользовавшись этим, несколько смельчаков пробрались в Кремль, в Успенский и Архангельские соборы, и вымазали дёгтем гробницы упокоенных там русских царей. Далее, некто Герасим Шапочник залез на колокольню Ивана Великого и стал кидать в собравшуюся толпу "свитки", то есть листовки с карикатурами на патриарха Иоакима и других предстоятелей официальной Церкви. Карикатуры нарисовал сам Аввакум. Одна такая карикатура сохранилась до наших дней.

Академик А. М. Панченко в книге "Русская культура в канун петровских реформ" предположил, что Аввакум не только подал идею, но и разработал план акции.

А может быть, в среду староверов был внедрён провокатор, специально организовавший публичное богохульное действо, чтоб разозлить царя и сподвигнуть его к расправе над Аввакумом.

Через год, 14 апреля 1682 года Аввакума и его соузников Лазаря, Епифания и Фёдора сожгли заживо, привязав к столбам, вкопанным внутри деревянного сруба.

История сохранила имя исполнителя казни: стрелецкий капитан Иван Лешуков.

Перед смертью Аввакум предсказал скорую смерть царя Фёдора, и предсказание в точности сбылось: через две недели после пустозёрской казни царь Фёдор скоропостижно скончался в возрасте 20 лет.

Первая жена царя Фёдора Агафья Грушецкая к тому времени также умерла, в возрасте 18 лет. Умер и единственный их сын и наследник престола, прожив всего девять дней.

Незадолго до смерти царь Фёдор женился второй раз, но от второй жены Марфы Апраксиной детей не имел.

Через три месяца, в июне, после скандалов и придворных интриг, вылившихся в бунт стрельцов и кровавую расправу над боярином Матвеевым и боярами Нарышкиными, на царство венчали сразу двоих юных монархов, братьев по отцу: 15-летнего Ивана Алексеевича Пятого, по матери Милославского, и 10-летнего Петра Алексеевича Первого, по матери Нарышкина.

С этого времени отсчитывается новая история России. В этой истории Аввакум принимал участие уже не во плоти, а как символ яростного сопротивления никонианству.

Приверженцы старой веры начали почитать его как святого, безусловно, ещё при жизни, а после смерти канонизировали как священномученика и исповедника.

О судьбе детей Аввакума известно немногое. Как уже упоминалось, старшие — Иван и Прокопий — отреклись от старой веры в Мезени в 1670 году под угрозой казни; скорее всего, именно мать посоветовала сыновьям уступить, тем более что старший Иван уже имел семью, жену и дочь.

Впоследствии Иван перебрался в Подмосковье и жил вместе с матерью при храме Троицы на Шаболовке. Далее Иван Аввакумович, будучи уже стариком, попал под следствие за пропаганду старообрядчества, его этапировали в Петербург, посадили в Петропавловскую крепость, там он просидел три года и там же умер в 1720 году в возрасте 76 лет, то есть частично повторил судьбу отца: сгинул за веру в узилище.

2

Что такое был Раскол?

Зачем жгли заживо одних людей, а другие люди шагали в огонь добровольно?

Как так вышло, что никонианская инквизиция сожгла тысячу староверов, а в ответ на это десять тысяч староверов сожгли себя сами?

Что это было? Тёмная история религиозного противостояния, избиение фанатиков? Схватка традиционалистов и реформаторов? Битва тех, кто за старое, против тех, кто за новое?

Век Аввакума — последний век старой России. Развиваясь, русская цивилизация накопила внутри себя множество противоречий. Европа стремилась вперёд семимильными шагами, богатела на захвате колоний, деньги лились рекой. Немыслимо разбогатевшая (также на колониальных грабежах) Католическая Церковь строила типографии и университеты, вкладывала огромные ресурсы в продвижение на северо-восток материка. Многие тысячи богословов, получая щедрые гонорары, столетиями разрабатывали детальные, тщательные планы экспансии в земли славян. Плацдармом для экспансии стала сильная, активная католическая Польша. Османы, захватившие Константинополь и разгромившие Греческую Православную Церковь, оказали католическим папам огромную услугу: теперь, чтобы объединить всех христиан планеты под властью Ватикана, следовало подчинить только Россию.

Но Россия, как известно, — не Европа. Здесь оливы не растут. Здесь активная экономическая деятельность возможна лишь полгода в год. Русский крестьянин, чтобы выжить и накормить свою семью, должен вкладывать вдвое, если не втрое, больше усилий, чем французский крестьянин.

В России тяжёлый климат и огромные расстояния. Гонец из Рима до Парижа доезжал за три дня, а гонец из Москвы в Тобольск ехал три месяца.

Управлять огромной Россией — втрое, впятеро труднее, чем Испанией, Италией или Францией.

Контролировать из Москвы чиновника, работающего в Пустозёрске, гораздо сложнее, чем контролировать из Варшавы чиновника, работающего в Кракове.

В результате в России сложился экономический уклад, радикально отличный от европейского, гораздо более аскетичный. Цена куска хлеба была много выше. Одновременно сложился и особенный административный порядок, когда центр вынужден был предоставлять руководству на местах больше полномочий. Управитель Енисейского острога Афанасий Пашков в своём городе был царь и бог, он понимал, что по каждому мелкому вопросу совета из Кремля просить не надо и текущие проблемы следует решать самостоятельно.

Этому укладу полностью соответствовало и русское православное вероисповедание, основанное на демократическом выборе приходских священников, а следовательно — на полнейшем к ним доверии, а также на экономической самостоятельности церковных общин и монастырей. До Москвы далеко: если в храме прохудилась крыша, можно, конечно, попросить из центра помощи, но помощь приедет в лучшем случае года через два, а может, и вовсе не приедет, а крышу надо чинить завтра, и средства искать среди прихожан, а они сами едва сводят концы с концами.

Так в каждой общине образовывался свой уклад.

Тверской приходской поп не мог просто запрячь лошадку и съездить в гости к рязанскому попу: за пятьсот вёрст не наездишься.

Униаты, латинцы, греки, в большом количестве приехавшие в Россию в царствование Алексея Михайловича Тишайшего, возможно, преследовали благие цели, им казалось, что они несут свет в тёмные земли, транслируют знание, передовой опыт.

Им казалось, что если они распространят знание среди обитателей Кремля, то буквально через месяц это знание разойдётся во все уголки страны. Ведь в Риме и Париже было именно так. Сегодня папа издал буллу, а через считаные дни её читают и в Бордо, и в Падуе, и в Венеции.

Но в России так не получилось.

Московская инициатива доезжала до Архангельска за полгода, а отчёт о её реализации поступал обратно ещё через полгода. Далее, столичные рекомендации по устранению недостатков опять ехали полгода, а ответ прибывал ещё через полгода. В результате европейским умникам казалось, что в России "ничего не происходит", что русские ленивы и всё делают очень медленно.

Наконец, реформаторам Русской Церкви не повезло с лидером. Никон мог бы стать русским Лютером. Никон создал реформу и тут же её дискредитировал. В истории он остался как профанатор, самодур, пьяница, любитель роскоши.

Книгу — личный свой Завет — Никон не создал. У Никона было полтора десятилетия опалы и ссылки, чтобы оставить его. Он мог бы сам не писать, но диктовать слугам хотя бы по десять строк в день и тогда родил бы толстый том, внушительное теоретическое наследие. Но он этого не сделал, и в этом фатально проиграл Аввакуму.

Русская цивилизация возникла на специфической территории, в целом малопригодной для полноценного существования. Человек, принадлежащий к русской цивилизации, исторически и биологически приспособлен для жизни именно на этой конкретной территории. Он умеет обживать снежные и ледяные пространства. Жестокие морозы и огромные расстояния его не только не пугают, — наоборот, возбуждают.

Чётко выраженная сезонность, сменяемость времён года придают нашему мышлению динамизм: какой бы тяжёлой ни была зима, мы знаем, что она закончится вне зависимости от политики и экономических неурядиц. Снега растают, хлынут вешние воды, и почки набухнут.

Людей европейских, не обладающих сезонным мышлением, мы никогда не поймём, а они не поймут нас. Иногда они приходят к нам, не так часто, но регулярно, чтобы попытаться завоевать, но каждый раз уходят ни с чем.

На нашей земле успешно хозяйствовать можем только мы, и никто другой. Именно поэтому русская цивилизация неуничтожима.

Протопоп Аввакум Петров — не религиозный фанатик. Он не стоял на пути прогресса. Он не посылал людей в огонь. Он сражался против лжи, лицемерия, профанации великих идей, против использования Церкви в интересах властолюбцев и политиканов.

Сейчас нам нужно больше таких людей; а их, увы, всё меньше. Мы живём во времена тотального торжества лицемеров и манипуляторов всех мастей. Мы всё чаще видим, как под видом реформ прокручиваются бесстыднейшие махинации.

Аввакум был, возможно, первым историческим деятелем, погибшим в борьбе с лицемерием.

Сытый не должен призывать голодного к терпению. Чревоугодник не должен проповедовать воздержание. Развратник не должен склонять к целомудрию.

Если хочешь, чтобы за тобой пошли босые, сними сапоги.

Если призываешь к казням, будь готов сам стать палачом.

Если борешься за справедливость, не произноси ни слова лжи, всегда говори только правду.

Лидер увлекает людей сначала личным примером, а уж затем — пламенными речами.

Не то плохо, когда сытые правят голодными; так было всегда. А то плохо, что сытые хотят, чтоб голодные их любили и уважали.

7. Биографы Аввакума и наука о нём

Пётр Алексеевич Великий упразднил сан патриарха Русской Православной Церкви и закрыл “византийский проект”. Вместо того чтобы сражаться за восточную столицу — Константинополь, — Пётр с нуля создал новую столицу, западную, европейскую, и назвал своим именем. Церковная вестернизация сменилась тотальной светской вестернизацией. Реформы Петра были столь громадны, что церковная реформа никониан потерялась в их тени. Сейчас среднеобразованному человеку реформа Никона кажется мутной неловкой вознёй, ссорой бородатых религиозных фанатиков, а деяния Петра — блестящими, титаническими, ультрапрогрессивными.

Но Пётр был умён, и опыт церковной реформы Никона внимательно изучил. Он увидел, что реформа — любая, церковная или светская — дело крайне болезненное, что резать всегда приходится по живому; жертвы неминуемы.

Далее, Пётр учёл — не сформулировал, но скорее предчувствовал — важнейшую идею исторической инерции. Социальное общество — система очень тяжёлая, её прямолинейное движение невозможно остановить за год или за три года; чтобы изменить направление, нужно прилагать огромные усилия на протяжении многих лет и вдобавок, что не менее важно, быть готовым к тяжёлым потерям.

Русская Церковь в результате никонианской реформы понесла огромные потери, от неё отпала значительная часть адептов, сотни тысяч прихожан, самых сильных, твёрдых и смелых. Пётр это понимал. Приступая к своим реформам, он заранее был готов к яростному, кровавому сопротивлению. Ведь противники преобразований могли и устранить Петра. Против царя играли его сестра Софья, и лояльное Софье стрелецкое войско, и сильные придворные партии, боярские фамилии.

Церковная реформа Никона предвосхитила светскую, стократ более масштабную реформу Петра, и опыт первой реформы, возможно, спас Петра от многих ошибок или даже от гибели.

Так что Никон, при всех его недостатках, парадоксально оказал услугу и Петру, и нашей истории, и нашей цивилизации.

И, конечно же, протопоп Аввакум как лидер противников реформы Никона не был нужен Петру ни в каком качестве. Упрямый бородатый ретроград, пропагандист всего отсталого и дремучего, лапотник, смутьян, он никак не вписывался в мир, создаваемый Петром.

Аввакума вычеркнули из официальной истории.

Впервые "Житие протопопа Аввакума…" напечатали типографским способом только в 1861 году, спустя почти двести лет после написания. Сделал это историк и издатель, профессор Московского университета Николай Тихонравов.

Год 1861-й, как все мы помним, — великий год, когда в России было отменено крепостное право. Очередное совпадение, ещё одно схождение силовых линий в тайном мире Истории.

Но на этом мистические тайные пути Аввакума не закончились. Первое серьёзное исследование трудов Аввакума и его биографии было сделано только в советское время, в период торжества научного атеизма, когда Церковь была отодвинута далеко на обочину общественного развития, когда члены Коммунистической партии не могли и помыслить о том, чтобы крестить своих детей.

Первое исследование текстов и биографии Аввакума сделал советский филолог, доктор наук, собиратель древних рукописей Владимир Иванович Малышев (1910–1976).

Далее деяния Аввакума и его тексты тщательно исследовал академик Александр Михайлович Панченко (1937–2002).

Если бы Аввакум узнал, что через триста лет после него Россия превратится в царство принципиального безбожия, храмы будут уничтожены и поруганы, он бы, безусловно, проклял бы такой порядок всеми страшными клятвами. Но оказалось, что изучать и расследовать судьбу и память Аввакума начали именно люди из социалистического безбожного социализма.

Далее, начиная с середины 80-х, когда исчез идеологический контроль за исторической наукой, появились тексты других исследователей, как профессионалов, так и энтузиастов.

В первую очередь, это Николай Анатольевич Окладников (1928–2014), историк, краевед, журналист, энциклопедист, этнограф, почётный гражданин Мезени и, между прочим, ветеран правоохранительных органов, следователь, удостоенный мемориальной доски на здании УМВД в Нарьян-Маре. Окладников написал несколько научных монографий, посвящённых Аввакуму и русским старообрядцам.

Наконец, создана и подробная литературная биография Аввакума, автор её — писатель, поэт, философ Кирилл Яковлевич Кожурин. Книга вышла в 2011 году, первая всеобъемлющая история жизни Аввакума. Первая большая книга о нём спустя 329 лет после его смерти.

Когда-нибудь, через 10 лет или через 30, появится отдельное направление исторической науки, посвящённое Аввакуму. И кто-нибудь (хороший упорный историк) объединит в одно целое сюжеты Тихонравова, Малышева, Панченко, Окладникова и Кожурина. Эти пятеро извлекли Аввакума из тьмы веков, частично вывели его из тайного мира и предъявили широкой публике, встроили Аввакума в культурный контекст.

В русской литературе есть отдельная "северная" традиция, "литература русского Севера", множество имён и широко известных, и менее известных: Фёдор Абрамов, Василий Белов, Владимир Личутин, Ирина Карнаухова, Ксения Гемп, Арсений Ларионов. Протопоп Аввакум, хотя и не родился на русском Севере, — неоспоримый основоположник северной традиции. В романе Личутина "Раскол" он один из главных героев.

Был период, с середины 70-х — ещё советских — годов и до середины 80-х, когда "литература Сибири и русского Севера" фактически стала магистральной. То был странный феномен. С одной стороны, советская литература вроде бы считалась интернациональной. Киргизский сочинитель Чингиз Айтматов, или чукотский автор Юрий Рытхэу, или Владимир Санги, принадлежащий к сахалинскому народу нивхов, продвигались чрезвычайно активно и были в моде. Но при этом в ещё большей моде была литература "деревенщиков", представленная сибиряком Астафьевым, алтайцем Шукшиным, северянами Абрамовым и Беловым. Московские гуманитарные юноши и девушки ездили в этнографические, филологические экспедиции, собирали фольклор. С идеологической точки зрения, такая активность укрепляла здание русской цивилизации. Если некий гуманитарий рекомендовал себя как "фольклорист" — это никого не удивляло, наоборот, вызывало интерес и даже уважение. Эта мода на фольклор, на этнику продержалась недолго, не более 15 лет и потом исчезла в первый же год горбачёвской гласности: совсем другая литература тогда хлынула на прилавки.

Но всё же импульс корневой, деревенский, импульс сибирский и северный был силён. Его нельзя было оспорить. "Деревенщики" отлично знали жизнь, материал, и язык их был богат и сложен. И у всех за спинами маячил Аввакум, по рождению — нижегородский, но по содеянному — сибирский, северный человек, в любом случае — никак не московский.

Во второй половине 80-х и далее, когда Запад раскрыл России свои объятия, яростный враг латинства Аввакум вообще перестал укладываться в общую концепцию. Через три столетия после смерти он снова оказался неудобен, шёл в противоход тенденциям и государственной воле.

А Россия устроена так, что если нет государственной воли — так и ничего нет; частная инициатива ничего не решает.

Аввакум никуда не пришёлся ко двору при жизни, триста лет назад, и точно так же оказался неудобен и в новейшие времена. Его именем не называют улицы, ему не воздвигли монументов на центральных площадях столиц. Не существует ни института Аввакума, ни фонда Аввакума, ни премии его имени. Аввакум остался обитателем тайного мира; кому надо — тот узнает, а кто не знает — тому, значит, и не надо знать. Официальная Русская Православная Церковь также совершенно не заинтересована в популяризации фигуры Аввакума. Раскол — тема болезненная. Свои жгли своих. Новое схлестнулось со старым. Ни достижений, ни славных побед — лишь кровь, огонь и гной.

Возможно, так предопределено. Мы не знаем всех законов движения истории. Мир больше, чем наше представление о нём. Всякий закон, открытый нами, является лишь частью большего закона, нам пока неведомого. В будущем — завтра или через сто лет — историки откроют новые законы развития. Фигуры, ныне почти забытые или специально замалчиваемые, превратятся в героев огромного масштаба. Появятся новые теории, объясняющие, почему люди не умеют жить мирно, почему реки крови до сих пор текут по земле, которая дана нам для счастья.

Возможно, мы даже до этого доживём.

Ничто не стоит на месте, вот и мы не будем. Ино еще побредём.

ЧАСТЬ 4

1. Необходимое предуведомление

Здесь впервые будут опубликованы избранные места из воспоминаний Константина Васильевича Рубанова (1911–1996), директора Узуновской средней школы, заслуженного учителя РСФСР. Воспоминания написаны в 1986 году.

Я был единоличным владельцем этой рукописи на протяжении 35 лет. Более того, именно я и уговорил своего деда написать воспоминания.

В том же 1986 году я — тогда школьник, десятиклассник — расшифровал первые главы рукописи и сделал машинописный вариант, 35 страниц. Работал на печатной машинке, сильно изношенной, списанной из бюро проката и выкупленной за 9 рублей.

Затем я ушёл служить срочную службу в Советскую армию, а когда вернулся, меня поглотили совсем другие идеи и замыслы. Рукопись деда была отложена в дальний ящик до лучших времён.

Закончились 80-е годы, прошли 90-е. Рукопись хранилась надёжно, но что с ней делать, я не понимал. Будь я в благополучной ситуации, рукопись следовало отдать наборщику для расшифровки, а затем издать брошюрой тиражом в 50 экземпляров и раздарить многочисленным родственникам. Тогда ещё живы были все трое детей деда Константина: мой отец Виктор, тётка Надежда и дядя Евгений. Но благополучная ситуация всё никак не возникала. Я отсидел в тюрьме, затем долго и непросто налаживал жизнь, затем опубликовал первый роман, второй, третий, но как быть с мемуарами деда Константина, не имел понятия. Мне казалось, что рукопись имеет ценность исключительно как частная, семейная хроника.

Прошло ещё 15 лет. Однажды рамки автофикшн показались мне тесными. Я оказался вовлечён в написание киносценариев на темы древней и новейшей истории России, выпустил два романа на те же темы. Я советовался со многими профессиональными историками, и они сказали мне: "В исторической науке главное — изыскать уникальное свидетельство, находку; воспоминания очевидцев, особенно подробные и литературно оформленные, имеют такую же значительную, первостепенную ценность, как и архивные документы".

На основе рукописи вашего деда, сказали мне историки, можно написать серьёзную монографию или использовать текст для диссертации.

Но и тогда я не очень понимал, что делать с рукописью деда Константина, пока не наступил 2020-й, год 400-летнего юбилея Аввакума, пока я не загорелся идеей создать большой документальный фильм о нём.

Когда стало ясно, что с фильмом ничего не получится, остался только один вариант: написать книгу.

Практическую идею, ключ к книге дала мне Аглая Набатникова, кинорежиссёр, писатель и моя единомышленница. Именно она подсказала формат. “Не пиши книгу про Раскол, не пиши про Аввакума, — сказала мне Аглая Набатникова. — Такие книги уже есть. Напиши комментарий к книге самого Аввакума”.

Не пиши про него; пиши, отталкиваясь от него.

Очень кратко, сберегая время и внимание читателя, — а я благодарен ему за то, что он добрался до этих строк, — мне следует сообщить, кто таков был мой дед Константин Васильевич Рубанов.

Родившись в 1911 году в старообрядческой колонии в заволжских лесах, он пережил революционные потрясения, будучи подростком и юношей. В начале 30-х он перебрался в Москву и поступил на исторический факультет Московского университета.

В 1934 году, в день убийства Сергея Кирова, он и его однокурсники, ничего не зная о свершившейся трагедии, устроили в общежитии вечеринку. На участников вечеринки донесли в ОГПУ, и деда исключили из университета.

ОГПУ исследовало анкету деда, и оказалось, что он скрыл своё кулацкое происхождение. Семья деда в конце 20-х была раскулачена. Его мать получила статус "лишенки" — её лишили гражданских прав, она не могла избирать и быть избранной. Самой ей этот статус никак не мешал, но сыну очень повредил.

Клеймо кулацкого сына, сына лишенки, преследовало моего деда все 30-е годы.

Далее дед жил в Москве и работал на стройках. Воевал в финскую кампанию, затем в Великую Отечественную. Боевых наград не имел. Был ранен, контужен и комиссован. После войны стал директором детских домов, затем директором школы. Изобрёл систему трудового обучения: дети работали в колхозе, колхоз платил деньги школе, на эти деньги школа приобретала учебное оборудование, оплачивала поездки учеников по всей стране. Система трудового обучения казалась властям подозрительной: дед трижды был под следствием.

Далее дед добился строительства школы в селе Узуново. Школу построили в 1965 году, огромную, в три этажа. Учеников свозили автобусами со всего района.

Я учился в этой школе с первого по шестой класс. Дед был директором школы на протяжении 20 лет.

Дед женился на крестьянской девушке Марии Борисовне, в девичестве Удачиной. Мы все звали её бабушка Маруся.

Она работала учительницей начальных классов, но главное её призвание было земля, крестьянский труд.

Младший сын Константина и Марии — Виктор, мой отец, — преподавал в этой же школе физику.

Жену Виктора звали Маргарита Николаевна. Она преподавала музыку, русский язык и литературу.

В 1969 году Виктор и Маргарита родили меня, их старшего сына.

Систему трудового обучения дед продвигал упорно и последовательно. Его школа была баснословно богата. Свои автомобили и трактора, спортзал, лыжная база, стадион, футбольное поле и хоккейная площадка, стрелковый тир (его строил мой отец), деревообрабатывающие и металлообрабатывающие мастерские, театральный кружок, оркестр, теплица, фруктовые сады.

Большинство учителей, в том числе моя семья, жили рядом со школой в так называемом учительском доме, двухэтажном, на восемь одинаковых двухкомнатных квартир. Внутри этого уникального космоса я обретался много лет. Я дул во все валторны и дёргал рычаги всех тракторов. Как внук директора школы, я имел доступ во все уголки обширного хозяйства. Мне всё позволяли.

Главным сокровищем школы я полагал библиотеку, пропадал в ней целыми днями. Библиотека, не стеснённая в средствах, выписывала все центральные журналы, вот их неполный перечень: "Юный техник", "Юный натуралист", "Радио", "Знание — сила", "Наука и жизнь", "Техника — молодёжи", "Моделист-конструктор", "Юность", "Огонёк".

Дед был завзятым, азартным путешественником. Раз в месяц, а то и чаще в колхозе арендовался автобус, дети ехали в Москву, в музеи, в театры, в цирк.

Есть семейный апокриф, как десятиклассники узуновской школы на автобусе выехали в Москву, в Большой театр; дело было зимой, дети явились на представление в валенках, в самовязаных свитерах, фуфайках и штанах с начёсом. Они заняли целый ряд, а перед ними сели знатоки балета, клакеры, поклонники талантов балетных солистов. Как только тот или иной танцор выдавал сложное па, фуэте или прыжок, клакеры вскакивали, аплодировали и кричали "браво"! Десятиклассникам узуновской школы, обутым в валенки, это не понравилось, они стали хлопать клакеров по плечам и вежливо уговаривать:

— Слушай, друг, давай не шуми, не мешай смотреть представление!

Тут надо понимать, что узуновские десятиклассники, 16-летние, уже были широкоплечими половозрелыми усатыми парнями, дискутировать с ними никто не захотел.

Дед создал в своей школе — и в семьях своих детей — уникальную атмосферу, её можно определить формулой "пожирание знаний и абсолютное всестороннее развитие личности".

Поощрялись все инициативы. Стимулировались любые творческие поползновения. Если ты хотел рисовать, музицировать, крутить гайки, сажать растения, пинать мяч, тебе обеспечивали все условия.

Дед Константин был убеждённым сторонником главного принципа социалистической педагогики: коллектив учителей создаёт коллектив учеников и с ним работает.

Все учителя узуновской школы образовывали единое целое, вместе отмечали праздники, дни рождения, все переженились меж собой. Сейчас я понимаю, что речь идёт о сельской интеллигенции классического некрасовского извода: народники. Даром что ли моя мать любила Некрасова и цитировала его наизусть страницами!

Интересно, что в среде учителей школы никогда не было никаких антисоветских настроений. Никто не знал, что такое самиздат. До нас, провинциалов, он просто не доходил. "Голос Америки" и "Русскую службу Би-Би-Си" мой отец начал слушать только в 1982 году, когда моя семья переехала из Узуново в город Электросталь.

Каждый год в школу набирали два новых класса, каждый примерно по 25 детей. Всего под руководством деда в школе с первого по десятый класс было выучено около 2 тысяч детей. Все они, за редким исключением, получили высшее образование.

Когда дед умер в 1996 году, почти все они приехали его хоронить с разных концов страны. Поминальный банкет, — а я сам на нём присутствовал — превратился в праздник. Люди, не видевшие друг друга десятилетиями, плакали и братались. Таких весёлых или даже буйных поминок с тех пор не помню.

Развал СССР, ликвидацию социализма и утверждение нового русского капитализма в конце 80-х и начале 90-х дед Константин не понял и не принял. Ему было уже под 80.

Он дожил до правнука — моего сына Антона, 1995 года рождения.

Когда дед умер, над его постелью были прикреплены поляроидные фотографии Антона, тогда — розового младенца, годовалого.

Здесь можно прочувствованно заявить об "эстафете поколений", но на деле, думаю, нет никакой эстафеты. Наследование признаков происходит непрямым способом. Иначе все потомки Петра Первого были бы, как и сам Пётр, столь же великими преобразователями.

Дед страстно любил путешествовать. В поездки он обязательно брал с собой внуков. Он имел удостоверение инвалида Великой Отечественной войны, "зелёную книжечку", дававшую право прохода во все музеи без очереди. Помню, в 1981 году он поехал в Ленинград, взяв с собой меня, моего брата Ивана и тётку Надежду, и там провёл нас в Эрмитаж и Кунсткамеру в обход длиннейших очередей.

О войне дед рассказывал очень мало и неохотно.

Дед не употреблял алкоголь и приучил к трезвости детей. В середине осени моя мать покупала бутылку водки и ставила её в холодильник. Водка нужна была, чтобы растирать ноги детям, мне и моей сестре, если, шастая по окрестностям, мы проваливались в какой-нибудь ледяной ручей. Постепенно водка выдыхалась, через год покупалась новая бутылка.

В 1980 году дед ушёл на отдых, директором узуновской школы стала моя мать, Маргарита Николаевна Рубанова.

Не помню, в какой момент у меня возникла идея уговорить деда написать воспоминания. О детстве и юности дед часто рассказывал. Все знали, что он родился в колонии старообрядцев, неподалёку от города Павлово-на-Оке. Не знаю, верил ли он в Бога; если верил, то тщательно скрывал. Икон, молитвенников и Библии в доме не держал. Советский педагог, вдобавок директор школы и член КПСС, о таком не мог и помыслить. Но если дед отправлялся в путешествие и видел действующую церковь, обязательно заходил полюбопытствовать. Не помню, чтобы он проповедовал научный атеизм.

Лично моя заслуга в том, что я убедил деда в ценности его записок, в том, что они могут принести пользу.

И вот они начинают приносить пользу спустя 25 лет после его смерти.

Я не историк и никогда не хотел им быть, но я имею интуитивное понимание, что свидетельства Константина Рубанова уникальны и как минимум заинтересуют читателя обилием любопытных деталей. Здесь будут приведены только первые две главы, приблизительно одна пятая часть всего текста рукописи, относящиеся к периоду 1911–1927 годам.

Никаких правок в рукописи я не делал, орфография сохранена авторская.

Стиль деда я нахожу превосходным. Лапидарным, упругим и точным. Говорил он точно так же: коротко и ясно, без лишних слов. Когда я пошёл в первый класс в 1976 году, деду было уже 65 лет, я смотрел на него, как на полубога. Двигался он медленно. Коренастый, среднего роста, широкоплечий, круглая голова. Красивым я бы его не назвал. Лицо сухое, бледное, без губ. Он был немного похож на маршала Жукова. Голос негромкий, скрипучий. Носил всегда пиджачную пару и рубаху, иногда с галстуком, иногда без.

По большому счёту, для меня он так и остался загадкой.

Однажды в начале 80-х мы ехали с ним в очередное путешествие, уже не помню — куда, в плацкартном вагоне, и меж пассажиров разразилась гадкая ссора по пустяковому поводу. В путешествие дед обязательно надевал пиджак с наградными планками. Боевых наград он не имел, но после войны удостоился нескольких юбилейных медалей. И вот, в разгар вагонного скандала дед, в пиджаке с планками, встал и, глядя на зачинщика скандала, мужчину, произнёс: "Товарищ, немедленно прекратите, иначе заработаете пощёчину". Скандалисты стушевались и угомонились.

В другой раз, в другом путешествии, и снова в плацкартном вагоне, пассажиры выпили лишнего и затеяли дискуссию, и кто-то выкрикнул, что Советский Союз — страна пьяниц. Дед перехватил общее внимание и спросил:

— А кто построил вагон, в котором вы едете, — пьяницы? А кто создал страну? Кто запустил Гагарина в космос — пьяницы? Кто построил Днепрогэс — пьяницы?

Вообще, он был сильный спорщик, но при мне дискутировать с ним всерьёз никто не отваживался.

По должности как директор школы он был обязан произносить речи на всевозможных собраниях и линейках; говорил обычно без бумажки, коротко. Учеников называл "ребятки". Со способными учениками очень возился, продвигал как мог, давал советы. Нескольких самых талантливых выпустил с золотыми медалями.

А его собственная повесть — вот она.

2. Жизнь и быт нижегородских старообрядцев в начале ХХ века.

Отрывки из воспоминаний К. В. Рубанова

Село Селитьба — от слова селить. От ближайшего города Павлово-на-Оке оно отстоит на 35 вёрст, от ближайшей железнодорожной станции — 28 вёрст, от ближайшей большой реки Оки — 35 вёрст. Расположено в глухом лесном массиве. Основалось во времена гонения на старообрядцев (1680–1725 годы), когда большая группа старообрядцев бежала из Самарской губернии в леса, подальше от царского ока. Это рассказал мне мой дед.

Село расположено в распадке между двумя большими возвышенностями, поросшими лесом. С востока — большая пойма, где течёт река Палинка. С запада сразу же за селом — густой сосновый и еловый лес.

Село в бытность мою было большим, растянутым в одну улицу почти на два километра. Один конец улицы упирался в лес и звался "Опарихой", другой выходил в пойму и назывался "Конец". На пойме косили всем обществом траву на корм скоту.

В селе имелись три церкви. Первая — деревянная старообрядческая, называли её "зимней", позднее рядом поставили каменную, "летнюю", к ней примыкало кладбище. Среди села стояла третья, православная церковь. Теперь все три церкви разрушены до основания.

В селе до революции заправляли фабриканты средней руки братья Седовы. Они построили маленькую фабричку и два кирпичных дома. Кирпич выжигался недалеко, в полукилометре от стройки.

Другие фабриканты, Теребины, тоже братья, торговали топорами, долотами, плотницким инструментом. В Селитьбе у них было как бы отделение, а завод (небольшой, по нашим понятиям) был в Павлове.

Прочую торговлю осуществляли Папулины.

Население занималось в основном ремеслом. Сельское хозяйство было развито плохо: земля песчаная, да и той было мало. Своего хлеба хватало на половину зимы, потом его приходилось привозить из Павлово и Арзамаса (он был далеко, в 50 верстах, но хлеб там продавали дешевле).

Картофель, однако, родился хорошо, и хватало его на весь год.

Все хозяйства имели лошадь, корову, овец, кур. В период уборки урожая, заготовки сена месяц-полтора ремеслом не занимались, фабрики и кузни вставали "на отдых".

Но главным делом оставались ремёсла.

В кузницах ковали топоры — это очень тяжёлый труд. Работали по трое: мастер, молотобоец и горновой. Мастер стоял у горна с клещами и малым молотком. Пластину надо было согнуть по форме топора и сварить огнём. При сварке куют все трое: мастер молотком указывает, куда ударить молотом молотобойцу. Второй ответственный момент — на конец острия топора приваривается другой металл, сталь. Тут тоже куют все три кузнеца, в том числе горновой, который всё остальное время стоит у мехов. Самая тяжёлая работа — у молотобойца, он куёт всё это время без перерыва. Мастер "играет" только "ручником" (лёгким молотком) и клещами.

"Урок", как тогда называлась норма, — 16 топоров за день. Работа и зимой, и летом начиналась в три часа утра. Сварят 16 топоров — идут домой завтракать. Потом опять в кузницу, отделывать топоры начисто. Затем их поштучно, с проверкой качества, сдают приёмщику. Брак никогда не проходил. После этого надо было из полосового железа нарубить заготовки — "пластухи", заготовить древесный уголь и отнести всё это в кузницу. На этом рабочий день заканчивался (это примерно два часа дня), и кузнецы обязательно шли спать часа два-три.

Другим основным ремеслом была работа в лесу. Валили лес на вывоз для постройки домов, на распиловку в лесопилке, на выжиг древесного угля, на дрова и т. п. Отходов практически не было, только ветки, да и те сжигали — лес должен быть чистым.

Позднее приспособились добывать из сосны серу, называлось это "подсечка". На сосне делалась продольная полоса, сдиралась кора, внизу прикреплялся железный козырёк, куда стекала сера-живица. Женщины собирали её в вёдра.

Из сосновых корней и сучков вытапливали (гнали) дёготь для смазки осей и других трущихся частей у телег.

Из привезённых из леса брёвен выжигали древесный уголь, его нужно было много для ковки топоров, на норму — "куль". Кули вязались из липовой рогожи и ёмкостью были примерно два мешка. Драть липовое лыко для выделки рогожи и плетения лаптей — это тоже было ремесло. В лаптях, кстати, ходили на работу все взрослые и дети. Рабочей обуви удобнее лаптей я никогда не встречал.

Для детей, женщин и старух было ещё одно занятие: драть из ивняка корьё для дубления при выделке кож. В селе были специальные люди — приёмщики, которые это корьё принимали и тут же расплачивались деньгами. Это очень прельщало, особенно детей: с 10 лет они уже имели свои гроши. Старухи этим зарабатывали на соль и керосин. Правда, таскать из леса "товар" было тяжело — корьё в лесу связывалось, как сноп, взваливалось на плечи... Волокли его много, потом оно отправлялось в город Богородск, где находились кожевенные заводы.

Свою копейку подростки могли заработать и на очистке от коры сосновых и еловых брёвен, и на прочистке леса от частой посадки, мелкой поросли (деньги платило лесничество), и на сборке еловых и сосновых шишек на семена.

Наконец, многие хозяева занимались извозом: возили брёвна на лесопильню, в город на стройку, из города везли товары в лавку.

В селе работы хватало всем. К тому же многие промышляли на стороне: печниками, кровельщиками, плотницкими артелями.

Из села не уходили. Да и сейчас не уходят. Селитьба отнюдь не опустела.

Если кто заинтересуется, может почитать "Павловские очерки" Короленко. Всё описанное там я видел своими глазами и в этом участвовал: рано утром, когда ещё не рассвело, в помещении или на улице садится скупщик; к нему образуется очередь кустарей, каждый со своим товаром. Протягиваешь вещь (топор, долото, нож, замок) и говоришь только одно слово: "Рука". Если отвечают: "Нет", — бежишь к другому. Если называют цену, оставляешь образец скупщику, а как рассветёт, несешь или везёшь весь товар и получаешь деньги.

Почему я так много говорю о промыслах в деревне?

Я сам так работал, где под руководством отца, деда, где самостоятельно. Деньги имел свои, никому не отдавал. Помню, однажды к Пасхе купил себе ботинки и галоши.

С 9-10 лет собирал в лесу шишки и таскал в лесничество на семена, потом драл и таскал корьё, лыко, скоблил брёвна. Помню, прочищал лес и стёр себе руки до кровавых мозолей, а мне заплатили меньше моих товарищей, и я плакал от обиды.

Годам к десяти я и племянник мой уже помогали отцу в кузнице. Отец ковал топоры, был за мастера; молотобойцем был дед. Мы вдвоём качали меха, бегали за водой. Работали попеременно, но всё равно было очень тяжело, и норму — "урок" — отец с дедом не выполняли, хотя вставали так же рано, в три часа утра. Тогда я ещё не ковал, хотя от начала до конца присутствовал при ковке.

Кроме того, мы с дедом гнали дёготь, жгли уголь и возили в город на продажу. Под руководством деда я выполнял всю крестьянскую работу: пахал, сеял, боронил, косил, возил сено и навоз; под руководством дяди Ивана возил брёвна на лошади за 25 вёрст. Дядя Иван был участником Крымской войны, у него не было одного глаза. Мы с ним были приятели.

К этому времени мне уже было 16 лет. Я уже бегал к девкам и тайком курил.

Я не чурался никакой работы. В мастерской стоял у станка, делал карабины к поясам для электромонтёров — лазить на столбы. Детский заработок мой не отнимали, я всегда имел свои деньги и очень гордился перед девками.

А руководил мной большей частью мой товарищ, наш сосед по домам Рубанов Константин Степанович. Мы с ним были одного года, только он Степанович, а я Васильевич. Он был очень ловким парнем, трудолюбивее меня и ловчее во всех делах: он умел плести лапти, а я — нет; он стал молотобойцем, ковал топоры, а я не научился; он рано, в 17 лет женился, а я опоздал на 10 лет...

Мы вместе воевали в Финляндии. Он там погиб, а я живу до сих пор.

Сейчас очень много говорят о свободном времени, о проблеме свободного времени у молодёжи: куда его девать и как использовать. В моё время в деревне этот вопрос никогда не стоял. Я прожил 75 лет, и мне всегда не хватало свободного времени, я никогда, ни одной минуты в жизни не скучал и не знаю, что это такое, до сих пор.

Надо иметь в виду: в деревне моей электрического освещения не было, радио не было, книг не выписывали, газет не выписывали, отец, мать, дед и бабушка были абсолютно неграмотны.

Помню некоторые моменты с трёх лет.

В любое время года, как только рассветёт, бабушка кормит нас завтраком. Я говорю нас, потому что детей в семье было пятеро: я — с 1911 года, сын моего брата Ивана Александр — с 1911-го, другой сын Виктор — с 1915-го и дети другого моего брата Фёдора: Клавдия — с 1913-го и Николай — с 1916-го.

(Мать родила Константина в 52 года, когда её старшие дети уже были взрослыми, женились и родили собственных детей; Константин рос вместе с племянниками. — А. Р).

Так вот, бабушка кормила нас, потом нас наскоро одевали и выпихивали на улицу. До ночи нами никто не интересовался. Обедали, когда сами прибежим. Весь день мы были предоставлены сами себе. Утром к нам присоединялись соседские дети, и шла у нас своя жизнь.

Весной, как только растает на возвышенностях, играли в лапту, в чижика, в прятки-похоронки, строили дома из песка. Чуть потеплело — ловим корзинами-плетёнками и бреднями рыбу в речке, кто во что горазд. Ловились пескари, щурята, налимы.

Каждый день бегали в лес, благо он был близко. Собирали цветы. Часто брали из дома сырой картофель и пекли его в золе; пекли и рыбу, если была.

Летом весь день купались в пруду; он был мелкий, по плечи, и очень тёплый. В хорошую погоду полоскались весь день: купались по 15–20 раз, до посинения ("кто кого перекупается"). Удовольствие было исключительное. Никто из взрослых ни разу не приходил посмотреть, что мы делаем и всё ли в порядке.

Поспевали ягоды: сначала земляника, затем ежевика, черника, брусника, малина, костяника... Снова мы пропадали в лесу с утра до вечера. Взрослые тоже ходили по ягоды, но по воскресеньям и в дождливую погоду.

Позже подходили грибы. На заготовку грибов, как правило, ездили всей семьёй и привозили телегами. Сушили грибы на печи и в ней. Солили много, бочками: грузди, рыжики, маслята, сыроежки.

В деловую пору (сенокос, уборка хлебов) дети, начиная с 6-7-летних, уже были помощниками: ворошили сушившееся сено, приносили в поле воду, завтрак и обед. Самые маленькие отгоняли от лошадей мошкару, слепней и комаров. Все дети были чем-то заняты с утра до вечера. Иногда к концу дня так уставали, что вечером кусок застревал во рту; не успеешь проглотить, как мать уже тащит "жениха" в кровать.

Работали все. А нет работы — играли в разные "взрослые" игры: разбивались на две партии, брали четырёхгранные деревянные палки и деревянный шар: один его подбрасывал, другой ударял палкой, и он далеко улетал, вторая команда должна была его поймать и "осалить" противника. Играли в футбол — мячом, набитым тряпками или сеном. Такой мяч не прыгал и не катился. Играли по всем правилам, но босиком.

Кстати, как мы весной разувались, так до поздней осени никакой обуви не надевали. За лето пятки превращались в плотные "копытца", а выше всегда были цыпки. Матери время от времени их легонько отмывали и мазали маслом, а ты благим матом ревел.

...Лет с 12-ти мы уже ходили на посиделки.

Летом за домом выбиралось место у брёвен, заготовленных для постройки, или у амбаров. Вечером там собирался кружок мальчиков и девочек одного возраста — человек 10–20. Организовывались игры, а если был гармонист — пели частушки и плясали. Таких кружков в селе было около десяти. Парни вместе с гармонистом ходили от одного кружка к другому. Было всегда весело; драк и ссор между парнями не было. По домам расходились поздно.

Поздней осенью и зимой девушки того же кружка снимали у какой-нибудь одинокой женщины просторную избу с условиями: привезти дров, избу натопить, на керосин для лампы-"десятилинейки" деньги собрать. После ужина девки приходили в этот дом, причём каждой мать давала "урок" — напрясть из льна столько-то пряжи или что-то связать. Они приносили с собой подушки и одеяла и здесь ночевали на соломенных матах.

Вечером сюда приходили парни целыми компаниями: пели песни, плясали, рассказывали сказки, анекдоты, играли, не мешая девушкам рукодельничать. Уходила одна компания — приходила другая. Парни за вечер обходили 8–10 домов.

Это лучшее время юности в деревне.

Одевались все в лучшее, что у них было, но не стеснялись любой одежды, лишь бы была чистой.

Самое весёлое время наступало под Новый год, на Рождество, Крещенье. Накануне праздника устраивали гадание, игры, жгли большие костры, а ночами весь народ от мала до велика выходил на улицы. Две недели от Рождества до Крещения — святки — гуляли, озорничали целыми днями. Днём по улице ходили ряженые, рядихи; вечером они ходили по всем посиделкам. Наряжаясь, проявляли очень много выдумки, чтобы не узнал никто, потому что по посиделкам ходили ряжеными не только молодые парни и девки, но и пожилые "любители", чаще всего отцы и матери: смотрели невест и женихов для своих детей. Девушкам приходилось особенно трудно: их "испытывали", смотрели, какова она в работе, старались испытать характер (вырывали рукоделие из рук, поджигали лён или пряжу, вообще всячески мешали). Девушки ко всему этому были готовы и старались только улыбаться; редко кто не выдерживал и начинал нервничать (тогда от неё сразу отходили).

После Крещения до Масленицы недель пять или шесть были одна за другой свадьбы, "девишники", "мальчишники".

После Масленицы наступал Великий пост (семь недель). Период развлечений кончался. Правда, после революции открыли "Народный дом" — красный уголок и клуб, но он всегда был неуютным, холодным, и молодёжь туда ходила только тогда, когда привозили кино, а это было очень редко. Центр уезда находился за 35 километров, кинопередвижка на лошади обслуживала очень много сёл и деревень, и кино привозили в месяц раз или два. Гораздо чаще проводились собрания.

Забыл сказать, что вся молодёжь ходила в церкви: или в старообрядческую, или в православную, или в "моленные" секты.

Вот в такой среде я жил и воспитывался до 16 лет, пока не ушёл из дома в 1927 году, имея за плечами четыре класса школы.

Семья

Семья наша, как я себя помню с трёх лет, состояла из 14 человек: дедушка Дмитрий Прохорович, бабушка Пелагея Ивановна, отец Василий Дмитриевич, мать Ирина Петровна, брат Иван Васильевич, его жена Анастасия Ивановна, их сын Александр Иванович, второй брат Фёдор Васильевич, его жена Вера Николаевна, их дочь Клавдия Фёдоровна, их сын Виктор Фёдорович, их сын Николай Фёдорович, сестра Анна Васильевна и я, Константин Васильевич.

При мне все жили единой семьёй до 1927 года, а потом вдруг как-то стали распадаться... Но всё по порядку.

Сколько себя помню, уклад семьи был таков: главой семьи был отец, хотя жив был и дедушка, отец моего отца. Завтракали, обедали и ужинали все вместе за одним столом. В переднем углу за большим столом обедали взрослые. Ели из общей глиняной чаши деревянными ложками. Ниже, за другим столом, обедали дети, пять человек, и бабушка Пелагея Ивановна. Часто нас, детей, утром кормили раньше. Готовила на всю семью бабушка, а мать и снохи помогали.

Ели всегда молча. Споров и препирательств между взрослыми я не слышал. Отец никогда не ругался, говорил всегда ровным голосом, и все его беспрекословно слушались. Какого-либо распоряжения он два раза не повторял. Когда он сердился, то хмурил свои большие густые брови, и тогда все замолкали. Но было это крайне редко.

За столом у каждого было своё постоянное место и своя ложка.

Старших в семье уважали. Дедушка мой всё время что-то делал, мастерил: чинил конские сбруи, подшивал сапоги или шил новые. Он умел делать всё. Если он был чем-то занят во дворе, а семья садилась за стол, то за ним посылали, и семья не начинала обеда, пока он не придёт.

Раз в год отец ходил в старообрядческую церковь к заутрене, но дома не молился. Дедушка при мне вообще в церковь ни разу не ходил и не молился. Мать посещала моленную на дому: ходила каждое воскресенье и праздники к обедне. Снохи ходили иногда одна — в православную, другая — в старообрядческую. Никто никого в иноверии никогда не упрекал и к своей вере не склонял.

Нас, детей, иногда тоже прогоняли в церковь, — главным образом, чтобы от нас отдохнуть.

Помню, часто по воскресеньям в доме были все, кроме матери; дед и отец лежали на русской печи, снохи прибирались в доме и на кухне. Завтракать не садились до тех пор, пока не придёт из моленной мать, хотя она, по вере своей, питалась отдельно от семьи: имела свою чашку и ложку. Её никто не упрекал. Иногда отец ради шутки полезет своей ложкой в её чашку и скажет: "У тебя слаще". Мать промолчит, подожмёт губы, возьмёт чашку и, уйдя к упечку, там доест. Отца она не ругала и вообще не перечила никогда.

Один раз (было это, помню, на Рождество) в воскресенье ждали мать из молельни. Пришла. Снохи быстро накрыли стол, очень богатый — было разговенье после поста и к тому же в доме был гость, "коновал" (сейчас говорят "зоотехник"). Отец оглядел стол и вдруг говорит:

— Грибов нет.

— Что, не наедитесь, что ли? — возразила мать. Она сидела рядом с отцом; тот вдруг сильно махнул рукой, мать упала с табуретки и из носа у неё пошла кровь. Она ушла к печи, умылась, потом сходила в погреб, принесла грибы и поставила на стол. И всё это молча.

Всю жизнь потом я не переставал удивляться: сидели два её женатых сына, сидели две её снохи, сидел дед, и никто не сказал ни слова упрёка отцу, никто за мать не заступился.

Помню ещё один случай. Была Масленица, тоже воскресенье. Мать печёт сладкие пирожки и кладёт в большую корзину (семья-то 14 душ), посыпая сахаром, чтоб слаще было. Сели за стол, отец взял один пирожок, откусил, поморщился, потом взял всю корзину и бросил к порогу. Все в недоумении. Оказалось, мать вместо сахара сыпала соль... Посмеялись.

Иногда мать захочет всё-таки досадить отцу и начинает говорить что-то поперёк. Отец начинает хмурить брови. Мать встаёт, пятится к двери и продолжает говорить. Отец нашаривает на столе первое, что попало, — буханку хлеба, плошку со щами... Мать уже взялась за дверную скобу. Отец швыряет буханку или чашку в мать, но та уже успела выбежать и захлопнуть дверь. Минут через пять она возвращается в дом и садится рядом с отцом. Инцидент окончен.

Отец был настолько же вспыльчив, насколько и отходчив. Повторяю: нас, детей, он никогда не наказывал. Зато помню, как нас наказала однажды старшая сноха Анастасия: мы часто обижали девочку Клавдию, она была одна девочка в семье, её все лелеяли, ласкали, и вот она заплакала с печки. Анастасия взяла полотенце, скрутила его, залезла на печь и стала хлестать этим полотенцем всех без разбора — всех, кроме Клавдии. При этом моя мать пьёт чай из блюдца и на наш визг даже головы не поворачивает. Вторая сноха Вера тоже не обращает внимания, хотя в числе тех, кому попало, были два её сына.

Мне, конечно, не было больно, зато очень обидно; на мою обиду никто внимания не обращал.

Ясно помню ещё один случай.

Нас привели в школу, в первый класс. В школе нашей три класса одновременно (младший, средний, старший) учил один учитель, Анатолий Николаевич, причём все три класса, человек восемьдесят, сидели в одном большом помещении. Вот прошли мы буквы, дошли до последних — Ш, Щ, — и при самостоятельном чтении, как только мне попадаются эти самые разнесчастные буквы, между зубов у меня получается слабый свист.

— Кто свистит? — строго спрашивает учитель. Все молчат. Урок возобновляется, и снова у меня свист. Тут Анатолий Николаевич уже отыскивает меня и приказывает идти домой за матерью-отцом.

Всю жизнь помнил и буду помнить, как я, еле живой от страха и стыда, шёл вдоль села с ранцем за плечами к дому, думая, что весь народ только на меня и смотрит. Пришёл домой. Что я говорил родителям — не помню, зато хорошо запомнил, как меня поставили за дверь, где висела одежда, и кто бы ни входил в дом, свои или чужие, — всем говорили: "Посмотрите на него, выгнали из школы!"

Это было величайшее мученье — страдать, будучи невиновным...

Первой надо мной сжалилась моя сестра Аня. Она меня освободила от пытки, пошла в школу и объяснилась. Всё встало на место.

Учился я очень хорошо и прилежно, хотя было тяжёлое и бурное время, 1919 год. Страшный голод. Ему предшествовала Октябрьская революция — осень семнадцатого, мне тогда было шесть лет. Хорошо помню, что по селу проходили люди, много людей с красными флагами, пели "Варшавянку", "Смело, товарищи, в ногу..." и "Вы жертвою пали..." События мне объясняла сестра; я, правда, ничего не понял тогда. Помню ещё делёж товаров из магазина Папулиных (вернее сказать, грабёж). Мне тогда, помню, досталась огромная сковорода, я её до дома еле донёс; мать меня за неё отругала и велела нести обратно, но я не понёс, и сковорода эта долго у нас валялась, напоминая о грабеже, о "товарищах", как с насмешкой называл дед большевиков: "Дожили товарищи: нет соли, спичек, ничего нет..."

Вернусь к первому году моего школьного учения. Весна, 1920 год. Уже сошёл снег, речка вскрылась и начала выходить из берегов, и, идя в школу, надо было делать большой крюк (почему и запомнилось). Школа располагалась на отшибе, она была типовая, церковно-приходская, выстроена напротив старообрядческой церкви.

В один из дней в апреле этого года, в самую распутицу, над селом неожиданно раздался колокольный звон, набат. Все ученики сразу же выбежали из школы.

Я увидел идущие по улице подводы, сани, запряжённые лошадьми, а на этих санях стояли гробы, обитые красным кумачом. Гробов было семь. Их сняли с саней и поставили в ряд возле церкви.

Как я узнал из рассказов, восемь человек коммунистов из нашего села отправились в соседнее, километров за пятнадцать, на хлебозаготовку. Возглавлял их один из наших учителей Андрей Андреевич.

В том селе против новой власти был заговор; как только раздался набат, весь народ сбежался на площадь к амбарам, где хранилось конфискованное зерно. Подобный случай описан у Шолохова, но я передаю события со слов очевидцев.

Коммунистов толпа прижала к амбарам, наступала на них, люди размахивали вилами, косами, ружьями. Особенно неистовствовал один молодой парень. Начальник продотряда, Андрей Андреевич, стал кричать, уговаривать, но толпа наступала, и тогда он выстрелил из нагана поверх голов; парень запустил чем-то тяжёлым в него, и Андрей Андреевич сделал второй выстрел в этого парня. Толпа обезумела и смяла коммунистов, началось избиение. Их тела были изуродованы до такой степени, что узнать потом невозможно было никого. Некоторых даже расчленили топорами, их потом собрали в гробы по числу человек и закрыли крышками.

Один из них спасся, успел убежать в поле, и его не добили. Это, кстати, был мой двоюродный брат по матери.

Я так подробно об этом пишу оттого, что много раз потом всё это вспоминал и несколько раз посещал их могилу. Когда я там был в последний раз, то застал могилу неубранной, она заросла травой... Разговаривал с директором восьмилетней школы, он обещал разобраться.

Но продолжаю. Гробы поставили в церковь. Очень много народу приходило поклониться погибшим. Возле каждого гроба рыдали матери, жёны, дети... Через некоторое время в село вошёл большой отряд красногвардейцев и с ними духовой оркестр. Я был в то время в церкви и хорошо помню, как вошёл командир в шлеме, и его встретил священник в полном облачении. Меня очень удивило, что командир не снял головного убора и громко разговаривал в Божьем храме. Он настаивал на том, чтобы погибших хоронили без отпевания и вообще безо всяких обрядов, иначе он забирал отряд и оркестр и уезжал. Священник и родственники возражали. В конце концов, командир настоял на своём, и семерых коммунаров похоронили с речами и воинскими почестями возле церкви рядом с алтарём, там, где раньше хоронили только священников.

В 1930 году в селе организовали колхоз и назвали его именем Семи Коммунаров.

В день похорон нас, школьников, кормили в доме рядом со школой: каждому дали по миске жидкой гречневой каши и по куску ещё горячего ржаного хлеба. Вкус этого хлеба я запомнил на всю жизнь и всем своим ученикам всегда говорил: "Запомните, что вкуснее чёрного хлеба ничего на свете нет..."

Сейчас в Селитьбе средняя школа, а тогда, в двадцать первом году, нас в старшем классе было всего семь человек. Большинство детей учились только первые два класса, потом начинали работать, уже считали себя грамотными, потому что умели читать и писать.

Я уже говорил, что наш учитель Анатолий Николаевич учил все классы один; я не знаю, какая у него была зарплата, но семья у него была большая, детей много, а был голод, есть нечего, и тем не менее мать каждого ученика давала ему утром что-нибудь из съестного: блин, картофелину, лепёшку, кусок хлеба, свеклу, морковину — у кого что было; мы приносили всё это в школу и складывали на стол в углу класса, а позже через внутреннюю дверь, соединявшую квартиру учителя с классом, приходила жена Анатолия Николаевича и уносила все подношения... Так ценил народ учителя.

В селе почти ежедневно проходили всякие собрания, митинги, и перед началом их всегда посылали двоих ребятишек за учителем. Когда он входил в Народный дом, все вставали, и старики даже снимали шапки. Нам, детям, всё это было в диковину, и мы своим учителем очень гордились. На каждом собрании Анатолий Николаевич говорил, но содержание его речей я не помню. Зато ясно помню: учитель часто приходил к нам домой и разговаривал с отцом. Особенно памятный разговор произошёл тогда, когда я заканчивал школу. Нас кончало двое, я и мой племянник. Учитель предлагал отцу отдать нас учиться дальше, в пятый класс, в город. Отец говорил: "Если разум есть, и так дойдёт, а если разума нет — учи не учи, всё равно толку не будет..."

Всё-таки учителю каким-то образом удалось уговорить отца, и осенью нас с Саней отправили в мужскую гимназию №1 в городе Павлово, причём Анатолий Николаевич сам отвёз все наши документы и сам привёл нас в первый день в эту гимназию; о том, как я там полтора года учился, я расскажу позднее.

Никаких экзаменов, ни вступительных, ни выпускных, в то время не было, но учитель нас просто так из своей школы выпускать не хотел и придумал вот что. Всех выпускников он хорошо подготовил по литературе, арифметике, биологии и истории, и каждый из нас должен был сделать доклад на приготовленную тему перед всеми односельчанами.

В назначенный день народу в Народном доме собралось видимо-невидимо. Я сделал доклад о строении человека. В моём распоряжении был искусственный скелет человека и красочный муляж — разрез человека с видом на все внутренности.

Кроме того, я читал наизусть отрывок из Тургенева ("Бежин луг"), а потом, в художественной части, которая была вслед за докладами, играл мальчика Костю в инсценировке того же "Бежина луга".

Во время наших докладов из публики могли задавать вопросы и задавали много; никто не позволил себе никаких шуток, потому что в первых рядах сидели всеми уважаемые люди: председатель сельского совета, коммунисты, старики...

Через пятьдесят лет я плыл на пароходе по Оке мимо города Павлово. Сошёл на берег, решил задержаться в городе на сутки; бродил по улицам, где бегал в годы учения и работы, нашёл свою школу. Она, конечно, изменилась. Но вспомнил всё. Разыскивал сведения о своём первом учителе или его детях, но никого не нашёл. Но, так или иначе, я низко кланяюсь своему первому учителю Анатолию Николаевичу Виноградову. Он был истинный учитель. Продолжая своё учение, я часто ловил себя на мысли, что тот или иной факт я уже слышал раньше: его рассказал Анатолий Николаевич. Я встречал множество хороших учителей, но лучше него не было никого, быть может, оттого, что он был первым моим учителем...

Фактически у нас в доме под одной крышей проживало три семьи: отец, мать, дедушка, бабушка, моя сестра Анна и я; брат Иван, его жена Анастасия, их сын Саша (другой сын, Ваня, умер ещё ребёнком); другой брат Фёдор, его жена Вера и трое их детей.

Работали и ели все вместе. Все женщины в семье ходили в одинаковых шубах, пальто, шалях, в одинаковых валяных сапогах: если что-то покупали, то брали сразу на всех. Раздоров ни по этому поводу, ни по какому другому никогда не было, все поводы для ссор были сглаживаемы.

...Я родился в старом маленьком доме; потом он вошёл в новый большой крытый двор, в котором была даже конюшня для лошади. В новом доме было два этажа: на первом — прихожая, кухня и боковушка (так её звали); на втором — большая комната и боковушка. Своя комната была у каждой семьи; два старших брата жили наверху, а отец с матерью — внизу в боковушке. Печь стояла в зале на первом этаже, где на полатях спали бабушка с дедушкой.

Отец мой был неграмотный, но когда он был уже пожилым человеком, моя сестра Анна, которая одна из всего села по настоянию братьев училась в Павлово, выучила его рисовать свою фамилию в разных деловых бумагах.

Мать писать не умела, но хорошо читала по-старославянски Псалтырь и другие церковные книги. Братья Иван и Фёдор окончили только начальную школу, но грамоту знали хорошо и очень красиво писали. Дед и бабушка были неграмотны. Газет и книг в доме не было, о политике и международных отношениях не говорили, а работали с утра до ночи. Отец и дед знали великое множество ремёсел: кузнечное, плотницкое, шорницкое, сапожное... В хозяйстве была лошадь, корова с телёнком, несколько овец, свиньи, куры; мясо на обед было всегда: с осени запасали бочками свинину, говядину, капусту, огурцы, грибы. Хлеб, картофель, греча, пшено были свои, масло было своё. Много сеяли льна и ткали холст разного размера и качества.

Многочисленные посты в семье соблюдались строго. Постились 6 недель осенью, перед Рождеством, потом после Масленицы Великий пост (семь недель), и летом перед уборкой хлеба — ещё две недели. Скоромного, то есть мяса, молока, яиц, не ели и по средам и пятницам — это были скоромные дни, не давали молока даже детям, за исключением больных. Однажды, помню, я играл монетой в одну или две копейки, засунул её в рот и проглотил, монета встала в горле, и старший брат Фёдор с трудом вытащил её тонкой восковой свечкой, а потом долго обсуждали, дать ли мне стакан молока или нет; брат настоял, и молока мне всё-таки налили.

Помню и ещё один случай. Я уже был взрослым, работал в городе и вот однажды приехал в гости к матери на две недели. Приехал в воскресенье, и мать меня вкусно накормила.

На следующее утро она меня разбудила завтракать, и на столе я увидел круглую обжаренную картошку, огурцы, хлеб и чай. В ответ на мой недоумённый взгляд мама говорит, что вчера было заговенье, а сегодня — пост... Я говорю: "Нет, так я жить не буду, уеду сегодня же опять в город". На другой день она мне говорит: "Вынимай сам из печи". Вынимаю: варёная курица, пшённик с топлёным молоком... После узнал: мать ходила к своему наставнику по секте, и он разрешил ей готовить скоромное, но за это наложил на неё епитимью: ежедневно отбивать сорок земных поклонов, три раза в день читать молитвы и, кроме того, поститься потом сверх положенного столько дней, сколько я буду есть скоромное — все эти условия она выполнила.

Ели досыта, пока не наступил голод 1920–1922 годов. Голодали все: взрослые, дети, голодали весь год, особенно вторую половину зимы и весну, пока не поспевали овощи и картофель. Как берёза зацветёт, мы, дети, отправляемся в лес и обираем цвет, который потом несём к бабушке, она из него нам что-то готовила. Собирали и коренья. Очень хорошо запомнилось, как дедушка уезжал куда-то далеко, за сорок вёрст, и привёз меру картофеля (это примерно полтора ведра). Он сидел на лавке и плакал, слёзы текли по белой бороде. Я узнал, что уплатил он за полтора ведра четыре золотые монеты по десять рублей... А старшая сноха Анастасия, указывая на нас, детей, говорила: "Ну что ты, дедя, — так все называли дедушку, — их же надо спасать от смерти..." Съели лошадь, всех кур, осталась одна корова.

Не знаю, как нас тогда уберегли от смерти. В семье не было двух моих старших братьев: Иван был в плену в Австрии, Фёдор воевал в Красной армии, потом служил в Казани. Держалось всё на отце и деде, они ковали топоры, а снохи Анастасия и Вера ездили в Мордовию (Саранск и Пенза) и меняли эти топоры на муку, пшено и рожь. Повезут по десятку топоров и долот, а продуктов обменяют совсем чуть-чуть... Железнодорожная станция была за 25 километров от нас, до неё ходили пешком. Ездили, пока не кончился голод.

В 1922 году мне было одиннадцать. Возвращается из австрийского плена мой брат Иван, грязный, в самом неприглядном рванье. Рваньё это сожгли, и потому его встреча запомнилась. Потом он рассказывал, как был в плену, как воевал, как пытался бежать из плена и как наконец его освободили после перемирия с немцами.

Помню, как в один из весенних солнечных дней вся наша семья отправилась на огород за домом, где по указанию Ивана делали парники наподобие австрийских, виденных им в плену. Навоз на носилках таскали Иван с Анастасией и Фёдор с Верой, таскали с шутками, смеясь, балуясь, играя; остальные радовались, глядя на них, у бабушки лились по щекам слёзы радости и счастья... Это был самый лучший и радостный день нашей семьи.

Вот среди таких людей я и воспитывался пятнадцать лет. Здесь всегда в почёте был труд, здесь все трудились в меру своих сил, здесь не было обмана и ссор, все относились друг к другу равно предупредительно, здесь ко всем детям, чьи бы они ни были, относились одинаково ласково; здесь всегда были в большом почёте дедушка и бабушка, хотя при мне они уже не главенствовали в семье; здесь высоко чтили мать и отца; здесь старшие братья всегда были вместе и дружны, а их жёны относились друг к другу, как сёстры.

Здесь сложился мой характер, моё трудолюбие, любовь к людям, презрение к лжи и воровству. Сохранилась вспыльчивость, но без мщения.

Чему не научила меня моя семья — так это сопротивлению к злу, несправедливости, лжи, приспособленчеству. Этого в семье просто не было. Я был избалован хорошими людьми, и потом мне это дорого обошлось в жизни. Много пришлось получить синяков и болячек. Я думаю, они меня не сломили, я остался на всю жизнь таким, как есть... Но это всё я опишу потом подробнее.

...Вернувшийся из плена Иван был тяжело болен туберкулёзом лёгких и вскоре умер в неполных двадцать восемь лет. В том же году умерла его и моя бабушка Пелагея Ивановна.

Через некоторое время к нам пришли сваты из соседнего села, я хорошо помню переговоры с ними; к Анастасии сватался некто Иван Сюртуков из соседнего села (за 12 километров от нас). Сватовство было мирное; спрашивали, с кем останется сын Анастасии Александр, мой ровесник. Он сказал, что с дедушкой и бабушкой; на том и порешили.

С Анастасией наша семья была дружна долгое время, даже когда я был уже в Москве, заезжал к её сыну погостить на два-три дня.

К тому времени отца уговорили отдать меня и Сашку учиться в Павлово (я уже об этом говорил). Через полтора года нас оттуда взяли: меня вернули домой, а Сашку определили в техническое училище; помню, отец сказал тогда: "Нам перед людьми будет стыдно, если мы его не выучим. Пусть учится, и наша совесть будет чистой перед ним, перед Богом и людьми, а потом уж как сам захочет..."

Вскоре отец тяжело заболел. Несколько раз его возили в город лечить, один раз даже в Нижний Новгород, и потом он рассказывал, как в больнице к его постели подходил профессор и показывал его студентам... Но ничего не помогло. Отец тяжко и долго болел, у него был рак толстой кишки. Умер он в мучениях осенью 1926 года.

Ещё при жизни отец выгнал мою сестру Анну из дома за то, что она единственная из всей волости вступила в комсомол. За это даже меня дразнили чужие ребята: "Косомол! Косомол!" Из-за этого Анна уехала в Павлово, где комсомольцы помогли ей устроиться на фабрику плановиком; к этому времени она окончила 9 классов средней школы.

Брат Фёдор стал председателем артели "Металлист", к нему ежедневно приходили люди, ели мясо в пост, курили. По закону религии матери это всё воспрещалось, и, видимо, с её разрешения, они отделились: заняли ещё одну комнату, забили гвоздями дверь и сделали свою русскую печь. Мать и все мы ходили к ним, а они к нам.

И мы остались втроём: я, моя мать и мой дедушка.

Фёдор жил недолго: заболел туберкулёзом лёгких, он долго болел и умер в 1927 году, когда ему было 32 года. После его похорон у его жены осталось три рубля денег и трое детей. Помню, она горько плакала: ей было только 28 лет, на руках было трое ребятишек. Но мать, которая вообще была оптимистка, говорила: "Не горюй, Бог не оставит нас в беде..." Вскоре всех троих детей взяли на воспитание их тётки, т. е. сёстры матери, а их у неё было пять сестёр. И осталась вдовая Вера одна. Потом ей купили сепаратор для переработки молока, и ежедневно после дневной дойки к ней приходили соседки перегонять молоко в сметану и обрат. С каждой она брала за работу кружку молока, у неё появилось масло, творог, стала продавать, этим и жила...

Так произошёл развал большой семьи Митюхиных, как нас звали в семье по имени деда.

Более подробно о некоторых членах моей семьи

Мой дедушка Дмитрий Прохорович, как я его помню, был уже стар; большая белая голова, большая лысина и белые волосы по бокам головы. Волосы были лёгкие, как пух, и когда мы, дети, дули на них, они разлетались. Когда он был "в духе", в настроении, все пятеро правнуков лазили по нему, по плечам, коленям. У него не было ни одного зуба, и мы совали ему в рот по очереди свои пальцы, чтоб он их откусил, и звонко смеялись, когда нам не было больно.

Память ребёнка удивительна: прошло уже 70 лет, я был совсем маленьким, но многие рассказы деда помню. Помню его живые, молодые глаза, они сверкали, когда он увлекался и показывал, как он орудовал на войне ружьём со штыком. Он воевал в русско-турецкую войну 1877-1878 годов, освобождал Плевну.

Родился он в 1855-м или в 1856 году, ещё до отмены крепостного права. Но его отец не был крепостным, потому что бежал в леса. Селитьба никогда не знала барина.

Однако дед с большим почтением относился к памятнику царю Александру Второму, Освободителю. Памятник стоял в волостном нашем селе Баранове, мимо него часто ездили в город и на базар. Перед памятником дедушка всегда снимал шапку, и лицо его при этом делалось каким-то светлым.

— Пешком, — рассказывал он, — я прошёл всю Рассею. И дошёл до гор Кавказских...

Мы ахаем от восторга. А "дедя", как все мы его звали, продолжает:

— И пошли на турок за веру христианскую. Над болгарами турки очень издевались, отрезали уши, выкалывали глаза, а болгары ведь наши братья, с нами одной веры... В горах они были нашими проводниками, вместе с нами сражались... В горах снег лежал и летом, было очень холодно. И вот мы шли и брали Плевну, а потом её взяли и всю разорили, а нас всё гнали и гнали без отдыха к Царьграду. И вот однажды мы выбили турок из палаток, забежали в палатки, а там еда... Мы сразу на неё набросились, а офицеры бегали по палаткам и выгоняли нас плётками. Особенно лютовал капитан, командовавший нашим батальоном, орал, бил плёткой направо и налево, и мы решили с ним разделаться. Вскоре и момент настал подходящий: была редкая перестрелка, а он выехал на коне впереди нашей цепи. Вдруг он вздрогнул и упал с лошади. Его вытащили. Оказалось, что ему в спину угодила наша пуля. Было дознание, но никто не выдал того, кто стрелял в командира.

— Дедя, а ты знал, кто его убил?

— Знал, деточки. Но здорово насолил нам тот капитан, и не стали мы своих выдавать. А потом всех офицеров, которые над солдатами издевались, убрали из нашего полка, не то мы всех бы их... А другие уж были потише.

Рассказывал дедушка о том ещё, как они обманывали турок:

— Нас было только человек пятнадцать солдат. Стояла скала, и вот мы беспрерывно ходили вокруг этой скалы, чтоб турки видели, что нас много, а иначе нападут и вырежут всех... Много в то время погибло русских солдат за веру христианскую...

Рассказывал о море, как шумит оно и бьёт волны о прибрежные камни, и шум волн слышен за 10–15 вёрст. Как не дошли русские войска до Царьграда (Константинополя) 12 вёрст, потому что турки поспешно предложили "замирение". Как окончилась война и войска долго стояли в горах, а потом был устроен смотр, где перед войсками выезжал главный генерал Скобелев на белом коне. Много рассказывал о тяжкой службе солдата.

Дедушка был неграмотным, но очень умным человеком, ему было к тому времени около 70 лет, а память у него была, как у молодого.

И что удивляло в нём: он всегда был чем-нибудь занят, что-то делал, всегда работал, хотя правая рука у него была парализована, не работала и висела плетью. Он работал одной левой рукой, но умел делать, мне кажется, любую работу: он смастачил однажды хомут и седёлку для лошади, сам шил сапоги, подшивал валенки, умел делать сани, телеги, рубил дом, в лес ездил один, сам валил деревья и сам, в одиночку, работая одной рукой, взваливал брёвна потом на телегу.

Помню, он ругался матерными словами на бабушку. При этом она всегда молчала, а как он уйдёт, говорила нам всем без него: посмотрите и посчитайте, сколько брёвен в стенах дома. Это всё он и привёз. Один. И столько же выпил чекушек вина. Привезёт бревно — чекушка...

До самозабвения любил дедушка лошадей. Днём иногда я видел его стоящим подле лошади, положившим руку ей на голову. Ночью он четыре или пять раз выходил к лошади, чтобы дать ей корму, погладить её. И боже спаси, если кто-нибудь из нас, работая на лошади, ударит её кнутом или она вспотеет от быстрой езды. Возвращаясь с работы, я за сто метров до дома уже спрыгивал с лошади, и она бежала к деду, который встречал её, приготовив для неё корму, а для меня палку. Хотя никогда меня не бил. Очень любил он внука Саню; меня не любил. Я всегда где-нибудь проказничал.

Отдыхал он днём очень редко. Спал всегда на печи. В баню ходил всегда первый (баня в каждом хозяйстве была своя, топилась по-чёрному). Он парился так, что из бани еле выползал; поваляется в снегу — и обратно. С ним никто никогда не парился, не выдерживали, он слишком сильно поддавал пару, так, что дышать было нечем. Затем он, уже не одеваясь, а только надев на голое тело тулуп, приползал домой, ложился на лавку и приходил в себя.

В 14-15 лет я уже самостоятельно пахал, обрабатывал землю. Под руководством деда косил сено. Хорошо помню, как мы хоронили отца. Было это в разгар осеннего сева озимых. Вернувшись с похорон, мы отобедали, и дедушка приказал всем ехать в поле. Я удивился: в такой день... И тогда он сказал: живой думает о живом. Отца не вернёшь, а нам жить надо. День год кормит, поедем... Отец был у него единственным сыном.

С этих дней мы добывали на жизнь тем, что вывозили из леса брёвна на лесопильню или по подряду в город Ворсму, за 25 вёрст. Дерево толщиной в полметра надо было спилить, обработать, положить на сани и вывезти. Дед работал одной рукой, я, мальчонка, как мог, ему помогал. И он, и я уставали до изнеможения, но чтобы дед жаловался на судьбу, я не слышал.

Прожил он долгую жизнь, почти 80 лет, пережил почти всех в нашей семье и умер только в 1934 году.

Он не молился, в церковь при мне ни разу не ходил. Похоронили его, как он завещал, по старообрядческой вере. В моленной отпевали старухи.

Светлая память тебе, дедушка Митюха!

С моим отцом Василием Митричем я расстался в 1926 году, когда был четырнадцатилетним подростком. Фотокарточки отца не сохранилось. Но прошло более 60 лет, а я представляю его себе так, как будто расстался с ним вчера.

"В детстве мы сплетаем золотой клубок впечатлений, который потом разматываем всю жизнь", — сказал Пётр Ильич Чайковский. Это очень верно по отношению ко всем нам. Я помню многие моменты в мельчайших подробностях...

Я уже говорил о том, что отец долго и очень сильно болел. Причём не лежал в постели, а сидел на стуле, сидел и день, и ночь, не вставая и не разгибаясь. Голова его лежала на руках, сложенных на столе. Изредка он стонал, когда терпеть было вовсе невозможно.

Помогали ему обезболивающие порошки, которые продавал фельдшер. Это был низкого роста, толстый и какой-то круглый человек с глазами навыкате. Толстые короткие пальцы, сжимающие подачку. Мать низко кланялась ему и умоляла дать порошков. Он отказывал, а потом давал по нескольку штук, когда мать приносила ему масла, яиц или сала. Потом она уже не ходила к нему без какого-либо подарка. Видимо, и денег давала, потому что иногда посылала и меня за порошками, сказав: "Иди, я ему уже уплатила". Я приносил, и отцу на какое-то время становилось легче. Мы только теперь знаем, что такое рак, а тогда этого слова даже не слышали...

Когда отец стал умирать, народу набилась полна комната — это было в деревнях обычным явлением. Смотреть, как уходит из жизни человек, приходили многие. Я, повторяю, был ещё ребёнком, но уже много раз присутствовал при смерти, при последнем дыхании человека. По вере религиозной предполагалось видеть, как душа расстаётся с телом, как морщится умирающий, испив чашу горькую.

В деревне я видел много всевозможных болезней, в частности, в каждом почти доме люди болели оспой, выживали редко, чудом выжил и мой брат Фёдор, он был потом рябым — это результат подживающих на лице струпьев, которые очень чесались до того, что больному связывали руки. На них было страшно даже смотреть. На моих глазах умирала от оспы красивая-красивая девочка, дочка соседей. Поголовно косил людей тиф. Я тоже переболел брюшным тифом, и только самоотверженность матери, выходившей меня, позволила мне выжить. Мать потом сама заболела, заразившись от меня.

Но я отвлёкся. Когда отец прекратил дышать, мать заголосила, с причитаниями: "И на кого ты нас оставил..." По покойнику стали читать Псалтырь, зажгли свечи, положили его на кровать, распрямили. Меня послали на почту давать телеграмму моей сестре Анне, его дочери, она жила в городе Павлово. Я даю телеграмму, возвращаюсь домой и с ужасом вижу: отец лежит на кровати с открытыми глазами и поводит ими. Он что-то хотел сказать, но язык уже не повиновался ему. Я подумал с испугом: "Как это я обманул Анну, послав ей телеграмму, что отец умер, а он ещё живой?.."

Через несколько часов, уже в беспамятстве, отец умер.

Мои первые воспоминания о нём относятся ко времени, когда ему было уже более пятидесяти лет. Он был среднего роста, коренаст, с окладистой рыжей бородой и чёрными густыми волосами, стриженными "под кружок", он мазал их маслом и расчёсывал на пробор, а когда чем-то бывал возбуждён, то обеими руками отбрасывал их назад, и они топорщились. За своей внешностью он очень следил, и мать часто подшучивала над ним. Помню, он один, наверное, из всего села ходил в яловых сапогах, может, потому что его отец, а мой дедушка сапоги шил сам. Часто я видел его у свахи матери, вдовой Анастасии: сидит, бывало, подолгу, пьёт чай. Мать меня иногда посылала за ним.

В армии он не служил, так как согласно закону в армию последнего сына, "кормильца", не брали, а отец мой был у своих отца с матерью единственным сыном.

Отец был человеком очень мягким, но вспыльчивым, скоро утихавшим. Спиртного он никогда не пил (болело сердце), не курил, никогда не ругался и вообще редко повышал голос, но слушались его все беспрекословно, и два раза ему никогда ничего не приходилось повторять. Я даже спрашивал несколько раз у матери, пил ли, ругался ли отец, и она мне рассказала, как один-единственный раз она чисто случайно слышала, что он, забивая во дворе в стену гвоздь и попав по пальцу, вместо "Господи!" выругался.

Он всегда и всюду, если была возможность, брал меня с собой. Очень часто по воскресеньям или в праздник мы ходили с ним на родники: "кипячий", ближний к селу, "гремячий", вытекающий версты за две от села из стены оврага, или на бурный ручей, вытекающий из леса и впадающий в речку Павлинку. Отец садился и молчал, думал о чём-то, он вообще не был разговорчивым. Но иногда возле ручья он принимался вслух мечтать:

— Мы с тобой когда-нибудь перекроем этот ручей, сделаем плотину и водяную мельницу. Место уж очень подходящее...

Ходили мы по ручью и вверх в лес, искали и находили другие родники. О мельнице отец думал часто и уже приступил к осуществлению своего замысла: стал возить из леса длинные, метров по десять брёвна, "хлысты", занимался этим до самой своей смерти. Был 1926 год, время нэпа, о нём не говорили, но частным предпринимательством заниматься было разрешено.

Брал меня отец с собой и в Саранск, Пензу, когда ездил менять на муку топоры и долота (поездки такие начались во время голода, о котором я уже писал, а потом отец уже пристрастился к таким путешествиям). Мне тогда не было ещё и шести лет. Иногда мать его упрекала: "Что ты таскаешь мальчонку бог весть куда!" — на что отец ей отвечал: "Пусть привыкает, он мне помощник, отойти куда, так он покараулит товар или хлеб, да и на поезд лучше с ним садиться". Пассажирские поезда в бытность мою в тех краях не ходили, все ездили в товарных вагонах; обычно на станции Серета отец договаривался с кондуктором, естественно, давал ему какую-то мзду, и тот устраивал нас в вагоне. С товаром отец возвращался не всегда: могли и отобрать по дороге, могли быть и другие причины. Но помню, один раз отец привёз целый мешок денег. Его вытряхнули на пол посреди комнаты, и все семейные уселись вокруг и стали разбирать. Помню даже мелкую деталь: когда кто-то постучался в дом, то деньги поспешно накрыли одеялом (какая всё-таки цепкая детская память! Видимо, это просто часть детского мировосприятия, которая сохраняется в нас на всю жизнь). Добавлю, что деньги тогда были очень дёшевы, только-только вводился твёрдый курс ("червонец").

...Отец мой никогда меня не ласкал в понимании сегодняшнего дня. Ни разу не поцеловал, не гладил по голове. Но никогда и не наказывал. С ребёнком он всегда разговаривал, как со взрослым, поверял свои мечты и мысли. Мы шли, он держал меня за руку и говорил: "А как ты думаешь..." Ни в чём меня не сдерживал, в разумном.

Хотя, помню, однажды послали меня за керосином в лавку, как тогда говорили. И я, держа деньги в руке, облил их керосином. Они как-то побелели. Отец сдвинул брови, но ничего не сказал... А как я испугался!..

Он в душе по своему характеру был воспитателем, хотя был безграмотным. Не читал, не писал, а всё держал в уме. Почему-то каждый вечер, когда был дома и в здравии, ставил меня между ног своих и спрашивал одно и то же: "С кем ты сегодня подрался, и кто кого одолел?" Я был большой драчун и задира в детстве. Удивительно, но когда взрослые видели, как мы дерёмся на улице кулачками, никогда не разнимали, не ввязывались: "Сами разберутся". Сами и разбирались, конечно, палки или камни в руки не брали, а кулачонками, и то синяки были. Нас на улице что-то было много соседских детей.

И в одну из поездок он надорвался (как он сам говорил): грузил в вагон ящики с топорами, а они очень тяжёлые. Грузить надо было быстро, да ещё таскать к вагону, потом быстро разгрузить, ведь всё это делалось незаконно. Приехал и заболел. Через год мы его хоронили. И семья распалась окончательно.

Память моя об отце сохранила много светлого, радостного, благодарного. Для меня отец и мать были людьми непререкаемого авторитета, послушания и жизненного подражания. Я всю жизнь руководствовался их советами: а как бы поступили отец и мать в трудную горькую минуту? А таких минут ох как много было в жизни. Ну, о них потом. Чтобы не оставить белого пятна. После того как семья осталась без лошади, а она была основная кормилица семьи, отец долго где-то пропадал и однажды вечером заявился на серой сытой спокойной лошади. Привёз вдобавок большую бочку — литров 200–300 — льняного масла, которое и ели досыта какое-то время. А лошадь дожила до организации колхоза, отца уже не было, оставался один дедушка и мать, но дедушка уже был беспомощен. Он её пустил на волю, в бесхозность. Куда она попала, не знаю. Дедушка колхоз не принял и умер единоличником, да его и не тревожили.

...Кузнецы могли переходить от одного фабриканта к другому. Труд не отличался, но кто дороже заплатит за скованный топор. Началась война 1914 года. Отца на войну не взяли, видимо, были военные заказы, маленькие топоры ковали для армии. Лучших кузнецов "бронировали", и, видимо, отец какое-то отношение имел к этому, т. к. было покушение на его жизнь, отравили мышьяком его лошадь. Я ещё был мал, чтобы разбираться в событиях, я уже сужу со взрослым пониманием, но я видел мёртвую лошадь, на которой меня постоянно катал отец, и слышал непонятный для меня разговор "мстят, обижены, сердиты" и т. д.

Купили другую лошадь, но тут началась мобилизация лошадей для армии, и его лошадь взяли; помню, дедушка плакал. Поехал в волость (за 12 км) на лошади, а оттуда пришёл пешком.

Началась революция, потом голод. Соседи — много семей — уезжали в Сибирь, потом они снова через несколько лет вернулись. А отец стал ездить за хлебом сначала по деревням, к мордве, чувашам, менять топоры на хлеб, а потом в города Саранск и Пензу. Эти поездки очень хорошо помню, т. к. отец часто брал меня с собой караулить и т. д.

Моя мать Ирина Петровна, по-деревенски Орина, как её звали все.

Родила она меня, когда ей исполнилось 52 года, — случай редкий. А всего она произвела на свет Божий 7 человек детей, из них трое умерли в детстве. Причём одного я помню, его звали Петя. Когда он умер, мать не плакала: "Бог дал, бог взял". Отец взял гробик подмышку, полотенце через гробик и шею и так понёс в церковь на отпевание, а потом на кладбище. Рыданий и воспоминаний не было. А вот когда я родился, говорили, что радости у матери и отца конца и края не было. "За что меня Бог порадовал?" — всегда мать говорила, ведь все её дети были взрослыми, женатыми, имели уже детей своих. Была только одна дочь, и той уже было 8 лет — моя няня, воспитательница. Но о ней скажу позднее.

Дедушка мой не воспринял меня и говорил, что когда матери пришло время родить, он её из дома выгнал в конюшню. Он в пылу гнева мне много раз говорил: "Ишь ты, из чулана вылез", — или: "Поскрёбыш!" Любил правнука, сына старшего брата Ивана, очень баловал его. Также любил и баловал Саню, он был мой ровесник и племянник, а я ему дядя. И когда я что-либо напроказничаю, то просил Саню перед дедушкой взять вину на себя. Он ему всё прощал, смотрел на него ласковыми глазами, они у него как-то своеобразно сверкали.

Мать мне рассказывала свою историю. Вышла она замуж сама, самокруткой. Сосватал её дедушка. И вот пришла она одна в дом, в лаптях: “Стою у двери, держусь за ручку двери. Дедушка стал торговаться за приданое. У меня ничего не было. Но жених должен был дать 10 рублей. Сторговались на 7 рублях, да и те деньги мне не отдали. И будущий свёкор сказал: "Полезай на полати” (это полок, сделанный из досок близ потолка, а залазили на них с лежанки русской печи). Жениха в доме не было. Так и начали жить. Время от времени меня бил и свёкор, и муж, если что не по ним. Так вот прожила всю жизнь. В мою бытность все в семье мать уважали. Она обычно говорила, когда её обидит отец: "Вас семь, а я хозяйка всем".

Очень любила меня мать, всячески лелеяла. При людях не ласкала меня, не выделяла ничем при внуках, посторонних, а как только ночь, клала меня всегда спать с собой. Когда отсутствовал отец, а он часто уезжал, — "добытчик!" — ласкала, приговаривая: "Ах ты, моё золотко, радость моя, кормилец мой, какое счастье дал мне Господь Бог, расти, будь счастлив; когда я умру, и с того света смотреть на тебя буду, и там буду молить Бога за тебя, мой сыночек". Всю нерастраченную ещё ласку она отдала мне до самого конца, ни разу меня не наказала ни за что. А наказывать было за что. Детских шалостей хватало. Но всегда на меня — "Костеньку", как она звала меня, — смотрели ласковые глаза матери. Жил я с матерью до 17 лет, а потом “ушёл в люди”, но об этом после.

У матери был брат, жил в том же селе, я его мало знал, но у него были дети, племянники матери. Один из них был в числе товарищей-коммунистов, погибших при восстании; тот, что чудом спасся. Он сбежал, его догнали, сильно били до беспамятства, а потом зарыли в снег, как убитого. Но он остался жив и больше ничем не проявлял себя, работал кузнецом. А вот второй был горбатый, злой, но умный, стал коммунистом, руководителем в совете. Потом в районе. И он был ярый враг матери. Причину я не знаю. Но не классовый инстинкт, т. к. его отец не был бедняком. Он мать преследовал до самой её смерти.

И ещё была сестра Марья. Она мать звала "нянькой". Был у неё муж Василий, чёрный, хмурый мужик. Не слыхал я от него ласкового слова, даже боялся, а его сын Павел был моим крёстным отцом. Будучи уже взрослым, 15-16 лет, он учил меня счетоводству, бухгалтерскому делу, досконально научил считать на конторских счётах. Он работал тогда главным бухгалтером в сельпо. И давал мне считать бесконечные годовые цифры отчётов, говоря, что здесь не сходится сумма в одну-две копейки, и я должен найти её в ведомостях. Я сидел целыми рабочими днями и считал, считал. Счетоводом я не стал, но потом всю жизнь хорошо разбирался в бухгалтерских делах. Это мне в жизни помогало, особенно когда я стал директором школы.

Я прожил большую жизнь, повидал многие сотни людей, но ни разу не встретил такую дружбу, какая была между сёстрами, матерью и Марьей. Они жили в отдалении друг от друга, около 0,5 км, но виделись ежедневно, иногда несколько раз в день. Испечёт ли мать хлебы, лепёшки или что, спрячет под фартук и побежит к сестре. Сестра её взаимно любила. Святая дружба двух женщин, потом старух — необычна. Дед, её свёкор, бесконечно ворчал на мать, что опять убежала "туда" (не говорили, что к сестре, но все понимали). Они делились всем: и радостью, и горестью. Кого обидел муж, что с детьми. У Марьи были дети: сын Павел и дочь Анфея. Они были также близки с моей матерью и со мной. Закрыла глаза моей матери Анфея, дочь сестры. Эту благородную дружбу двух сестёр я всю жизнь считал великой благодатью, она очень благотворно отразилась и на их детях, даже на внуках и моих детях. До сих пор мы, хоть очень редко, если попадаем в Селитьбу, то останавливаемся у них, и встречают нас со всем гостеприимством. Это чудесно. Хотелось бы, чтоб эта дружба, дальняя родственность, перешла и к моим детям и внукам.

Мать обладала сильным характером, была большой оптимисткой. На всё у неё был один ответ и взгляд: "Так угодно Богу; что Бог ни делает, всё к лучшему". Эта вера во всемогущего Бога и помогала ей жить и переносить все невзгоды. А их было много. Даже смерть двух взрослых сыновей, мужа, свекрови (всё на моих глазах) она перенесла стоически. А впереди её ждали новые невзгоды.

После болезни её мужа, а моего отца, и смерти его остался я, малолеток 14 лет, её свекор, мой дедушка (около 80 лет), и она. Надо было кормиться, существовать. И она решила открыть в своём доме пекарню. Шёл 1928 год, в стране нэп. Ей разрешили. Был у неё патент. Наняла пекаря — старика из другой деревни. В пекарне ежедневно, кроме воскресенья, испекали один мешок пшеничной муки, кг 60–70. Выпекали булочки, баранки, батоны, как сейчас их именуют. Помогали дедушка, сама она и я. Продавали тут же, баранки сдавали в магазин кооперации. Дрова заготавливали и возили из лесу с трудом, но сами, запрета на вырубку не было. Была, видимо, какая-то прибыль, т. к. сводили концы с концами. Продадут всё и снова покупают мешок муки, 0,5 л растительного масла, 1 кг сахара. И меня научил пекарь ставить тесто, его обрабатывать, делать плюшки, катать баранки, а это очень тяжёлый физический труд — делать баранки. Замесить муку с водой и промешать так, что тесто делалось, как резина, а это килограммов 30 теста, и скатать, склеить силой эту баранку. И сейчас, когда ем их, вспоминаю тот труд. А ещё ведь надо было ежедневно заготовить примерно 0,5 куба дров, и дрова, и муку привезти.

Так всё шло до 1930 года, до организации колхозов. И тут круто всё изменилось.

Надо сказать, что до образования колхозов в селе организовалось "Товарищество по обработке земли", т. е. землю и скот не обобщали, а только помогали в обработке земли ещё простыми машинами, как-то: сеялка, сенокосилка, жнейка. Давали крестьянам, кто вошёл в это товарищество. Беднякам, вдовам помогали обработать свой участок и лошадьми, их называли "советскими", т. к. эти лошади, две или три, числились по штату за Советами.

Хлеб#а в ту пору ещё жали серпами. Женщина брала левой рукой пучок ржи, сколько захватит, а правой резала серпом. Это тяжёлая работа, женщина была всё время в согнутом положении, чтобы срезать сноп, нужен был опыт и сила.

У соседей полосы ржи косили косилкой, запряжённой двумя лошадьми. Мать послала меня за разрешением к начальству, чтобы скосили и нашу полосу. Мне начальник (он же матери племянник, а мне двоюродный брат) ответил, что кулакам и их семьям помогать не будем. Здесь я впервые услышал это слово "кулаки", и узнал, что мы причислены к этому ряду. Моя мать, не осознавая, что это такое, пошла сама к начальнику (благо родной), видимо, по-бабьи, по-деревенски накричала на него. Ему показалось обидно, и он приказал её посадить в "холодную", как делалось при старом режиме, а поскольку "холодной" не нашлось, то её заперли в большом сарае. Вместе с ней попала одной бабушки коза. И сидели несколько часов мать и коза. От голода коза блеяла, по этим звукам её и нашла бабушка, ходила, упрашивала начальника: “Выпусти козу!” Заодно выпустили мать. Похоже на анекдот, но это правда, чему я был свидетелем. И дальше пошло, поехало. Кончилось тем, что мать причислили к кулакам, лишили её гражданских прав, стала она "лишенкой", не имела права выбирать в Совет. Матери было уже далеко за 60, она не обращала на это внимания, говоря: "Чай, насрать". Это очень дорого потом обернулось для неё и особенно для меня. Отныне я стал преследуем: сын кулака, сын "лишенки". Но об этом после.

Наш большой дом к началу 30-х годов опустел. Жили в нём 14 человек, теперь — только 4 человека: мать, дедушка и я, во второй половине жила сноха Вера. На квартиру к нам поселился приезжий из Москвы, специалист по лесному делу Николай Александрович Доброхотов с женой и дочерью лет 5. Стало весело. Я уже взрослый, 15 лет. Н. А. взял меня к себе в помощники. Мы ежедневно ходили в лес, всё дальше и дальше. И глубоко в лесу (за 15 км) начали строить лесопилку. Начали около неё валить лес, свозить его в штабеля около лесопилки. Н. А. переехал с семьёй в деревню Бочиху за 7 км и меня взял к себе. Была у нас лошадь. Я принимал от возчиков лес, т. е. замерял кубы, составлял списки, ведомости. Всей этой премудрости меня научил Н. А. У меня в руках было клеймо, государственный знак. А потом было разрешено со склада отпускать лес на постройку домов, по ордерам. И стали приезжать с большой округи за лесом. Лес — это огромное богатство, никем не учтённое. И повезли Н. А. "подарки": мясо, масло, муку; видимо, и деньги. И стал Н. А. ежедневно пить водку. Обычно был серьёзен, хмур. А как выпьет, то становился весел, разговорчив, шутлив. На "подарки" его жена смотрела с радостью, не сердилась, когда пил её муж, т. к. был ласков с ней. Я у них жил в это время, как член их семьи. А потом он стал приходить в лес на работу всё реже и реже. Я стал полновластным хозяином огромного богатства. Я принимал лес, я его и отпускал по запискам Н. А. Однажды подарили и мне перочинный нож с 12–15 лезвиями в нём. Я ещё не понимал, что это и мне "взятка". Приехал домой, показал нож матери, она мне это объяснила ясно. Это была первая и последняя в моей жизни взятка.

Ну, а самое интересное и трагическое совершилось там, в лесу. Шёл 1929 год. Началась подготовка к коллективизации. И вот в деревню Бочиху, а лесопилка строилась полным ходом от неё за 7 км, пригнали жить и работать священников (попов-церковнослужителей) всякого ранга, молодых и старых, со всего района, а начальником над всеми этими людьми поставили фактически меня. Это был какой-то кошмар, нарочно придумать нельзя. Братья-священники жили в деревне, работать ходили в лес, за 7 км туда и обратно. Катали брёвна по 300–500 килограммов и укладывали в штабеля в 5–7 накатов в высоту. Денег им не платили и не кормили, спецодежду не выдавали, домой не пускали. Они, многие, особенно старики, плакали. Осень, зима, весна, ростепель — это был какой-то кошмар. Естественно, я, юноша, не понимавший ещё смысла жизни, смотрел на это с каким-то ужасом. Я распоряжался ими напрямую или по телефону (уже из лесничества провели телефон к строящейся лесопилке). Я на них не жаловался, хотя однажды дали какое-то распоряжение, и они не выполнили. Я сказал об этом лесничему, а он мне: "Заставь вычистить уборные (они уже были построены), кто не подчинится". Я не сделал этого. Для Н. А. и меня построили теплушку (домик), где была поставлена железная печурка, и лошадь у меня была. Они ко мне относились хорошо, ничем не обижали, и я тоже. Только один раз молодой попик спросил: "Молодой человек, скажи, плюс на минус — какой знак получается?" Я не ответил. Он язвительно улыбнулся. А другой сказал: "Ну, что ты, он же не виноват, ты поблагодари Бога за то, что у нас он, а не другой". Зимой ещё было легче. Дни маленькие, пока придут в лес, разберутся, поработают час-другой — начинает темнеть. Отпускал домой. И невыносимо было смотреть весной, когда стал таять снег, вода. Они в валяных сапогах, в лаптях, мокрые, посушить обувь-одежду негде. Я не выдержал этой пытки, несправедливости и убежал в г. Павлово, где жила моя сестра Анна. И больше я в деревню не вернулся.

А кончилось дело с сосланными попами так: началась сплошная коллективизация, ежедневно шли собрания до позднего вечера. Никто не работал. Резали скот, ели, пили самогонку, отпускали лошадей прямо в поле. Иногда привязывали бирку: "Не хочу в колхоз". Вечером все записывались в колхоз, наутро шли выписываться. Стон, плач раздавался по деревне. “Кто за Советскую власть — поднимите руки. — Все поднимали. — Кто против? Нет, единогласно. Все вы теперь колхозники”. (Всё это я видел и слышал своими глазами и ушами.) Хорошо это описал Шолохов в "Поднятой целине". Так это и происходило в лесной деревне Бочихе, откуда не было и дорог в уезд и волость, да и сейчас нет, через 50 лет. Вышла статья Сталина "Головокружение от успехов", дутый колхоз в Бочихе сразу распался, остались 5 комсомольцев без лошадей и коров. Родители их не согласились. В развале колхоза обвинили живших в Бочихе священников, и началась над ними расправа. Кого в тюрьму, кого в Сибирь, кого отпустили домой (стариков и чины благочинные и пр.). Колхоз там организовали только спустя два года.

И снова о матери... Я ушёл в город. Дедушка умер. Осталась одна. Ушла в другую деревню в няньки. Её не высылали, но дом её (мой) заняли жильцы — соседи, молодая семья, во второй половине осталась жить внучка Веры Николаевны. Я был там в 1985 году вместе с сыновьями Евгением и Виктором, навестили могилу матери.

Дальнейшую судьбу матери расскажу попутно с описанием моей жизни.

Видеть чужое горе невыносимо. Я ещё не был защищён ничем от зла. Впервые в жизни столкнулся, видел, участвовал в свершении зла, издевательства над грамотными, умеющими людьми. И ничем не мог им помочь. Полное бессилие. Это был первый стресс молодого, не окрепшего физически и морально человека. Эта несправедливость не оставляла меня всю жизнь. Этот был стресс номер один. Потом их будет много, ещё раз повторяю. Это была правда виденная и слышанная.

Осталась у меня ещё одна опора, моя сестра Анна Васильевна, она была старше меня на 8 лет, моя няня, воспитатель, опора. О ней я буду говорить где-то попутно с моей жизнью.

Я считаю деда Константина великим человеком, и одновременно знаю, что таких, как он, были сотни тысяч. Они, крестьянские дети, и создали мир, в котором я вырос. Новую страну построили.

Из повести деда видно, как тяжело ему давалось соприкосновение с несправедливостью, и не только по отношению к нему самому, но и к другим.

Не знаю, справедливо ли обошлась жизнь с моим дедом.

Его сокурсники по историческому факультету МГУ, те, с кем он учился в 1934 году, потом стали руководителями высокого ранга, некоторые дошли до министров. Впоследствии, в 1962 году, когда дед добивался строительства большой школы в селе Узуново — он ездил в Москву, ходил на приёмы к бывшим сокурсникам, — они вспомнили его и помогли.

Очень мало общего у судьбы моего деда и протопопа Аввакума; дед стал профессиональным педагогом, в общем — рядовым учителем, Аввакум же — духовным учителем и великим писателем. Но сходство есть.

Оба твёрдые характеры, оба человеки великого терпения, "длинной воли". Оба твёрдо следовали своему предназначению, призванию.

Ведь каждый из нас для чего-то призван. Мы не просто так являемся в наш маленький опасный мир, нас сюда приводят для выполнения совершенно определённой задачи. А уж какова задача, велика она или скромна — неважно. Главное — понимать своё призвание, тогда жизнь становится легка, путь — прямым, дух — крепким.

Чтоб человек нашёл свой путь, в детстве и отрочестве ему необходим учитель, педагог, тот, кто умеет развить ребёнку кругозор, обеспечить условия для всестороннего развития.

Большая ошибка современной России — резкое падение статуса школьного учителя. В СССР все получали примерно одинаковые деньги — и школьный педагог, и инженер, и механизатор, и профессиональный военнослужащий, оклады отличались на 10 рублей, на 30 рублей. В систему образования шли думающие, сильные, инициативные люди. Вдобавок учителя имели мощный бонус: три месяца летних каникул; в это время педагоги тоже работали, но не с детьми. Труд учителя не предполагал возможностей обогащения, но позволял жить сравнительно комфортно. Через развитую систему школьных библиотек педагоги имели свободный доступ к новым книгам, свежим журналам — это было ценно и важно. Педагоги активно подрабатывали репетиторством, натаскивая детей для поступления в высшую школу.

Дед собрал огромную библиотеку из нескольких тысяч томов. Когда его внуки — мы — подросли, на день рождения он обычно позволял нам в качестве подарка взять любую книгу из его библиотеки. В итоге к началу 80-х внуки растащили всё самое лучшее. Лично я понемногу изъял, том за томом, собрание сочинений Конан Дойла (Шерлок Холмс, "Затерянный мир", "Отравленный пояс") и несколько томов Алексея Толстого ("Аэлита", "Гиперболоид инженера Гарина", "Хождение по мукам").

Дедушка Костя жил долго, умер в 1996 году в возрасте неполных 85 лет. Я тогда фигурял в образе финансового гения, деньги вываливались из карманов. Я поставил ему на могиле большой гранитный камень. Над могилой растёт яблоня. Мать, когда увидела, заплакала и сказала: "Как у Довженко в фильме "Земля".

После смерти деда ничего не осталось, только тесная, сырая квартирка в двухэтажном "учительском доме", в ста метрах от школы, на первом этаже. Потом родственники как-то распорядились этой квартиркой, я не участвовал, сидел в тюрьме. В той квартирке я, собственно, вырос, детство в ней провёл, 12 лет, но она бесшумно исчезла, в тайный мир канула. Никакого сожаления на сей счёт я никогда не испытывал.

Дедова библиотека была тогда уже наполовину растащена детьми и внуками, куда делась вторая половина — не знаю.

От деда у меня не осталось ни сувениров, ни памятных вещиц, вообще ничего, только его рукопись. Кроме книг, дед ничего не собирал, ни икон, ни картин, ни редкостей. Остался минимальный архив, вырезки газетные, фотографии.

Остались 2 тысячи деревенских детей, выученных им с малолетства и отправленных во взрослое плавание. Сейчас у них у всех взрослые дети и внуки. Вся память о нём осталась в людях.

А моя, его внука, заслуга в том, что я убедил его оставить Завет, письменное свидетельство.