АНДРЕЙ УБОГИЙ НАШ СОВРЕМЕННИК № 11 2024

ПРЕОДОЛЕНИЕ МУСОРА


Удивительно, но я помню время, когда мусора не было вовсе. Любой, кому сейчас за пятьдесят и кому довелось жить в деревне, со мной согласится: полвека назад деревенская жизнь была безотходной. Съестные очистки-объедки доставались поросятам и курам; всё, что могло гореть, оказывалось в печи; а разным верёвочкам, тряпочкам, банкам, железкам обязательно находилось место в хозяйстве.
Даже и в словаре Даля — своего рода энциклопедии русского традиционного быта — мусором назывался лишь строительный сор: то, что оставлял после себя каменщик или печник. Мусора же в современном его понимании — как и мусорных свалок — деревня не знала совсем.
В городах, разумеется, было иначе. Едва поселенье людей отгораживалось от окружающего пространства, — когда и возникал, собственно, город, — как это отгородившееся селение начинало извергать различного рода отходы: нечистоты, помои, отбросы, негодную утварь, трупы животных — и устраивать свалки. А знаменитейшей из городских свалок на веки вечные стала свалка под стенами Иерусалима, в долине Енном, — та, что вошла и в священные тексты, и в предания разных религий как “геенна огненная”*. Таким образом, наша тема обретает неожиданную глубину: мусор и свалки из явления бытового или экологического приводят нас к эсхатологии, то есть к тому, что нам угрожает в конце всех времён. Можно сказать, метастазы “геенны огненной” — свалки, дымившейся некогда у южных стен Иерусалима, — покрыли всю землю. Но мы пока что не слишком отчётливо осознаём, что каждая свалка, по сути, есть маленький ад: торжество разрушения, смерти, распада...
<* Древнееврейское “ге Енном”, то есть “долина Енном”, греческий язык превратил в “геенну".>
В безотходной, аркадской идиллии деревенского детства я жил недолго. Когда мне исполнилось пять лет, мы с родителями поселились на окраине Калуги, и мусор как таковой впервые возник в моей жизни. В каком-то смысле он впервые возник и в жизни целой страны: люди не так давно преодолели военное лихолетье, затем послевоенную бедность и, наконец, получили тот желанный и долгожданный достаток, из которого, в сущности, и появляется мусор.
Но его, мусора, было так ещё мало, что даже мусорных баков на тихой калужской окраине долгое время не ставили. Ежедневно в шесть вечера к нашим двухэтажным домам подъезжала мусорная машина и забирала скудное содержимое наших помойных вёдер. В этих ежевечерних ожиданиях мусоровоза было что-то почти романтическое. Как деревенский колодец бывал местом встречи сельчан — разговоров и шуток, обмена слухами и новостями, — так и вынос мусорных вёдер позволял нам, жильцам окрестных домов, быть как-то ближе друг другу.
Особенно помнятся зимы, когда рано темнело (хотя ясное небо ещё зеленело на западе), снег хрустел под ногами, и пар валил изо ртов, а у мужчин в клубах этого пара то разгорался, то притухал огонёк сигареты… Помню вечер, когда кто-то, показывая на небо, воскликнул:
— Смотрите, комета!
И все посмотрели туда, где низко над горизонтом в лимонно-зеленоватой прозрачности неба светилась алая запятая, словно кто-то мазнул сочной кистью по небу, оставив светящийся знак.
— Это комета Когоутека, — произнёс один из знатоков. — Прилетает раз в сто тысяч лет...
Но от созерцания кометы нас отвлёк шум подъезжающего мусоровоза. Грузовик развернулся и замер, не глуша мотор; было видно, как из раскрытого кузова поднимается пар. Вот туда-то, в парящую россыпь объедков, очисток, бумаги и тряпок, яичных скорлуп, комков ваты, подмёток, горелых спичек и папиросных коробок мы и опрокидывали свои вёдра, полные точно такою же смесью отходов. Затем водитель включал трамбующий механизм, и железная лапа сдвигала хрустевший и чавкавший мусор вглубь кузова.
Мусоровоз уезжал, а мы расходились, взглянув напоследок на запятую кометы, уже мало чем отличавшуюся от звёзд, высыпавших на небе. И вот я сейчас думаю: а ведь та комета Когоутека, которая подлетела к Земле в январе 1974 года, которую я и увидел-то лишь потому, что выносил в это время мусорное ведро, — ведь это же настоящий космический мусор. Это глыба грязного льда, окружённая газовой плазмой, для которой не нашлось подходящего места даже на беспредельных просторах Вселенной и которая обречена вечно блуждать среди звёзд и планет. Выходит, не такая великая разница между содержимым наших мусорных вёдер и тем, что скитается в космосе. Мусор — всё то, чему не нашлось подходящего места и роли, или то, что уже отыграло ему отведённую роль. Но тогда получается: всё, что есть в нашем временном мире, — это будущий мусор. Всё, что нас окружает, ветшает и портится, всё приходит в негодность, и всему, в конце концов, будет место только на свалке.

Но в пору, о которой я вспоминаю, мусор часто даже не воспринимался как именно мусор. Мы им играли, мы среди него жили — он был частью нашего мира. Разве можно было считать мусором те, к примеру, обрывки алюминиевой проволоки, которые нам, подросткам, попадались на каждом шагу и из которых мы мастерили рогатки и “гнутики”?
Эти проволочные рогатки можно было найти в кармане почти у каждого, и каждый таскал с собой запас “гнутиков”, то есть изогнутых проволочных обрезков, которыми мы стреляли: они срывались с резины рогатки с жужжащим и угрожающим свистом. Любимым нашим занятием было обстреливать из-за заборов крупные яблоки по соседским садам. Побеждал, разумеется, тот, кому удавалось яблоко сбить; и самые лучшие яблоки, к возмущению садоводов-хозяев, часто бывали утыканы полудюжиной “гнутиков”, торчавших из яблока, словно иглы ежа.
А плавка свинца из отработанных аккумуляторов, которых тоже немало валялось на нашей окраине, на задворках заводов или у гаражей? Свинец шёл на рыболовные грузила-ложки, без которых ловить на Оке было трудно. Чёрный пластиковый корпус аккумулятора разбивался, кислота осторожно сливалась на землю, а серые решётчатые пластины, состоявшие из свинца, ломались и складывались в подходящую по размеру консервную банку. Затем где-нибудь в бурьяне разводился костёр, свинцовый лом нагревался, и мы, как на чудо, смотрели на то, как он плавится и как из-под грязной окалины выплывают чистейшие, светлые капли свинца. Осторожно взяв банку за борт пассатижами, мы переливали свинец в столовую ложку — она вмиг становилась горячей, тяжёлой — и ждали, пока зеркальная гладь потускнеет, и остывшее, затвердевшее грузило можно будет выбить на землю.
В сущности, то, что мы делали с отработанными кислотно-свинцовыми аккумуляторами, было настоящей мусоропереработкой, тем, к чему ныне и призывают экологи: мы изымали тяжёлый металл из отходов и находили ему новое применение. Когда-то свинец вырабатывал электричество, а теперь, став рыбацким грузилом, он помогал нам вылавливать с окских быстрин ершей и густёрок.
Подростками мы участвовали и ещё в двух — уже вполне государственных и легальных — программах по сбору и утилизации мусора. Это был сбор металлолома и макулатуры. В условные дни по всей стране школьники, как муравьи, начинали тащить кто что горазд: стопки старых тетрадей, подшивки газет и журналов, сплющенные картонные коробки, ржавые трубы и звенья оград, арматурные прутья, худые кастрюли и вёдра, и даже решётки со сточных канав. Немало старушек тогда убивались, узнав, что их внук или внучка в пылу пионерского жара отволокли на пункт сдачи цветного металла старинный, ещё царских времён самовар — самовар, переживший и войны, и революции, но не устоявший перед бездумным азартом советских детей.
Зато после очередной акции по сбору металлолома и макулатуры пустыри и окраины наших сёл, городов и посёлков становились значительно чище, а промышленность получала очередную порцию вторсырья. То есть мусор, хоть он и возникал вновь и вновь, но всё же был под каким-то контролем и не посягал на ту роль в нашей жизни, какую играет сегодня.

Размышляя об отходах, не могу не припомнить студенческие стройотряды: то, как мы ремонтировали коровники и телятники и как много навоза пришлось нам перелопатить и перетаскать на носилках.
Ни до и ни после я настолько не погружался в навоз: утопая в коричневой чавкавшей жиже и слушая “речь органических масс”, которой со мной говорила — ни много ни мало — природа. Ведь навоз — один из узлов органической жизни: конец и начало, омега и альфа, ключевое звено той цепи превращений, к которой прикованы и мы с вами тоже.
Помню, стояла жара, и пот с нас лился ручьями, а уж описать те несметные полчища мух — фиолетовых, синих, зелёных, — что гудели в коровнике, то ударяясь о нас, то спускаясь на груды навоза, то вновь завивая пространство в гудящие и наводящие одурь спирали, — описать этот вьющийся гул, эту фугу навоза у меня не достанет ни слов, ни умения. Казалось, что мухи и есть сам оживший, взлетевший навоз; казалось, что мы уж и сами куда-то плывём внутри этих пряных, гудящих завоев навоза...
И, что поразительно, очень скоро навоз уже не воспринимался как нечистоты, но был совершенно естественным содержимым пространства, которое он заполнял. Французский химик Клод-Луи Бертолле остроумно заметил, что, дескать, грязь — это просто вещество не на своём месте; так вот, в том сумрачном, душном, гудящем коровнике навоз был именно что на своём, на законнейшем месте, и поэтому он был чист.
Такой “очищающий” взгляд на навоз, разумеется, пришёл в голову не мне первому. Вот, к примеру, строки “Отверженных”, где Виктор Гюго поёт настоящий гимн нечистотам: “Кучи нечистот в углах за тумбами, повозки с отбросами, трясущиеся ночью по улицам, омерзительные бочки золотарей, подземные стоки зловонной жижи, скрытые от ваших глаз камнями мостовой, — знаете, что это такое? Это цветущий луг, это зелёная мурава, богородицына травка, тимьян и шалфей, это дичь, домашний скот, сытое мычанье тучных коров по вечерам, это душистое сено, золотистая нива, это хлеб на столе, горячая кровь в жилах, здоровье, радость, жизнь...”

Когда же и как нарушилось равновесие жизни, и мусор, игравший в ней частную и подчинённую роль, вырвался из-под контроля? И не просто вырвался, а заполонил нашу жизнь… Недаром прогнозы экологов становятся всё тревожнее, и вслед за терминами “биосфера” и “ноосфера” появился новый, пугающий — “пластисфера”. Того и гляди, скоро мы превратим нашу планету в пластиковый мешок, набитый пластиковыми же отбросами. Возник гибельный парадокс современной цивилизации: всё более окружая себя одноразовыми предметами, мы создаём вечный мусор и погребаем самих себя под отходами собственной “пластиковой” культуры.
На что идёт б’ольшая часть материалов и сил современного товарного производства? Конечно, на изготовление упаковок — того, что значительно превосходит по долговечности, а порою и по цене своё содержимое, — и является мусором уже в миг появления. Но пластиковые упаковки — это почти половина всего содержимого мусорных свалок планеты. Получается, что огромная часть человечества трудится денно и нощно лишь для того, чтобы производить в прямом смысле мусор, который грозит это же самое человечество и погубить. Современное общество потребления превратилось в цивилизацию упаковок, и человек стал из “человека разумного” “человеком сорящим”.
Но что есть упаковка? Ведь она, со всем её блеском и глянцем, есть всего-навсего форма, содержание которой так часто бывает ничтожным, а то и прямо-таки вредоносным. В последние десятилетия мы наблюдаем настоящий бунт форм, подавляющих содержание. А любая товарная форма по природе своей и задаче — это обманка, предназначенная для обольщения покупателя. Вспоминается старая шутка, бытовавшая в туристических наших кругах: “Чем веселее свинья на банке, тем хуже тушёнка”. Вот и выходит, что современное производство (по крайней мере, в его потребительском секторе) в грандиозных масштабах производит не просто заведомый упаковочный мусор, но производит в прямом смысле ложь. И этой увековеченной в пластике ложью мы оскверняем и губим планету...

Но счесть иль не счесть предмет мусором — это, в конце концов, вопрос нашего взгляда на вещи и нашего отношения к ним. Толковый и рукодельный хозяин — таких остаётся всё меньше — любую безделицу пустит в ход, он подыщет ей нужную роль и полезное дело. Человек же, привыкший лишь потреблять, будет множить количество мусорных баков и свалок.
Так что “мусор”, как и пресловутая булгаковская “разруха”, живёт главным образом у нас в головах, он возникает от нашего отношения к миру. При взгляде эгоистически-узком, ограниченном понятиями “нужное мне” и “бесполезное для меня” (а таков, увы, взгляд потребительского большинства), в разряд мусора попадает едва ли не б’ольшая часть того, что нас окружает. При взгляде, напротив, широком, исполненном благоволения и доверия к миру, мусора вовсе не существует. Есть лишь предметы на разных стадиях их, так сказать, жизненного пути; есть их трансформации, переходы, этапы, и в этом потоке всеобщего превращения трудно поставить чётко очерченные границы.
Мне приходилось бывать в стране, где отношение к мусору решительно отличается от европейского. Там, при внешнем обилии мусора и нечистот, душа остаётся свободной от порабощённости мусором (ведь брезгливость — тоже своего рода зависимость), и поэтому грязи в привычном для нас понимании вовсе не существует. Речь, конечно, об Индии.
“Индия и нечистоты” — едва ли не самая частая тема рассказов у тех, кто вернулся из этой страны. На первый взгляд, грязи в Индии действительно много: скажем, по улице старого города трудно пройти, не наступив на чьё-либо дерьмо — собачье, коровье или человеческое. Свалки — на каждом углу; и на этих свалках, как на лужайках, пасутся коровы.
Есть ещё городская деталь, непривычная нашему глазу, — сухие русла рек, которые тоже завалены мусором разного рода. В сухой сезон они превращаются в пыльные свалки; зато в сезон дождей вода смывает весь мусор в Гангу, а этот великий индийский дренаж уносит его в океан.
Порой кажется: Индия тонет в мусоре и вот-вот утонет совсем. Отбросы, которые остаются от жизни людей и животных — а те и другие плодятся с огромною скоростью, — грозят превратить города в безобразные свалки, кишащие крысами. Но всё дело в том, что отношение к грязи и к мусору в Индии совершенно особое. Вот, например, придорожная лужа — она состоит даже не из воды, а из какой-то густой и лоснящейся жижи. Камешек, брошенный в эту лужу, издаёт даже не всплеск, а утробное чавканье. А теперь посмотрите, как смуглый индус в замызганной набедренной повязке присел, чтобы справить на берегу этой лужи нужду, затем — обязательно левой рукою! — подмылся, а затем стал намыливать своё тощее тело, черпая всё ту же густую и жирную воду.
Или вот тоже весьма характерное зрелище: молодая женщина в ярко-оранжевом сари месит руками навоз, чтоб налепить из него кизячных лепёшек и затем разложить их сушиться на солнце. Её пальцы — в кольцах, запястья — в сверкающих звонких браслетах; красавице и в голову не придёт, что она занята чем-то грязным и недостойным. Навоз для неё всего-навсего часть того мира, в котором она живёт и частью которого ощущает саму себя.
Для индусов, по сути-то дела, нет грязи и мусора как таковых, а есть лишь различные формы и превращения предметов материального мира, которых, в свою очередь, тоже нет, а есть только некий мираж, некий сон божества, в котором нам — снящимся Браме! — лишь снится, что нас окружают какие-то вещи или явления.
В каком-то смысле можно сказать, что мусор и грязь в Индию завезли англичане. Колонизаторы постарались привить на туземную почву тот образ мыслей и то восприятие мира, при котором есть “я”, человек — и есть внешний мир, мне враждебный и противоположный. И вот когда я отношусь к миру как потребитель — то есть беру из него то, что мне кажется нужным, и выбрасываю негодное, — тогда и появляется мусор как нечто лишнее, то, что не нужно ни мне, ни окружающему миру. Но для индуса, чья цель — растворение в мире, нет резкой границы меж ним и вот этой, к примеру, собакой или этим вот деревом, что укрывает его своей тенью, и вот этой рекой, что сонно течёт к океану. “Тат твам аси” — “то есть ты сам” — вот главный принцип и стержень индусского мировоззрения.
И какой же тогда может быть мусор — то есть нечто негодное, лишнее, — когда в мире лишнего нет ничего, когда всё во всё перетекает и превращается; или, что то же самое, в мире нет вообще ничего, кроме зыбкой игры миражей, кроме сонных бессмысленных грёз, что приходят к тому, кто не просто спит сам, но кто, спящий, лишь снится кому-то?
В этом смысле мусора в Индии нет вообще; или уж тогда всё, что мы видим вокруг, — все эти дома, города, поезда, горы, реки — всё это тоже есть мусор и есть нечто, лишённое цели и смысла.
Рассуждения эти могли бы казаться надуманными, если б они не подтверждались на каждом шагу. Вот я сижу в Харидваре, на каменном гхате-причале над Гангой, и смотрю, как индусы нескончаемой чередою подходят, чтоб поклониться священной реке. У большинства в руках или цветы, или плошка с густым молоком, которое тонкой струйкой льют в быструю реку, или миска, в которой мерцает свечной огонёк и которую надо пустить по воде. А вон у той босой девушки в розовом сари, кроме обычных даров, ещё и большая пластиковая сумка. Интересно, думаешь, что же эта красавица принесла в дар священной реке? Девушка гибко склоняется, шепчет молитву, омывает водою чело — и высыпает содержимое сумки в Гангу. Не веришь глазам: по воде, закрутившись, поплыли какие-то корки, очистки, подмётки, пакеты, бинты и прокладки — поплыл, словом, мусор! По нашим понятиям, это почти то же самое, что опрокинуть помойное ведро на алтарь; но то, что было б кощунством для нас, совершенно в порядке вещей для индусов, не знающих мусора.

Мусор как психологическая — даже психопатологическая — проблема давно интересует философов и социологов. Так, существует труд Жерара Бертолини “Мусор — это другие”, чьё название отсылает нас к знаменитой формуле Жана-Поля Сартра: “Ад — это другие”. В этой работе мусор исследован именно как общечеловеческая фобия.
Архетип мусора, как считает Ж.Бертолини, — это экскременты и мёртвое тело. И наша брезгливость, порою переходящая в настоящий страх перед мусором, — это, в сущности, страх перед смертью. И, как бы это нас ни коробило, но то, что мы делаем с мёртвым, имеет очевидные параллели с тем, что мы делаем с мусором. В сущности, гроб — это мусорный ящик, катафалк — это мусоровоз, а кладбище — свалка. Кремации мы подвергаем что мёртвых, что мусор (и этот метод утилизации считается ныне и самым удобным, и экологически чистым); а изъятие, скажем, трупных донорских органов — это своего рода мусоросортировка с разделеньем отходов на совсем уж негодные и на те, что ещё могут быть пущены в ход.
С Бертолини трудно не согласиться. Да, мусор — это наш воплотившийся страх. Как мы боимся собственной смерти, так мы боимся и мусора, то есть смерти вещей. И стремление поскорее скрыть мёртвых и мусор долой с глаз — закопать в землю, вывезти, сжечь — лишь подтверждает, насколько глубок и живуч в нас этот врождённый, почти бессознательный, страх.
Кстати о бессознательном. Ведь и фрейдовское “оно” есть своего рода свалка, куда сознание сбрасывает травмирующие переживания, — свалка, зловонье которой порой отравляет всю жизнь человека. И опять получается: мусор — проблема не столько внешняя, природно-экологическая, сколько глубинно-внутренняя; это те дисгармонии, страхи, конфликты, что живут и таятся во тьме наших душ. Боясь мусора, мы боимся самих себя; и пока мы откровенно не разберёмся с самими собой, мы не справимся с мусором, зародившимся в нас и лишь следом, как отражение в зеркале, появившимся в мире, что нас окружает. Наш мусор — это как бы огрызок эдемского грешного яблока, что мы некогда съели, и одновременно его, злополучного яблока, плод.

Как же нам исцелиться, то есть очиститься? Из того, что сказано выше, следует: мусор неистребим, и не в человеческих силах окончательно справиться с ним, как и не в человеческих силах вполне одолеть зло и смерть, которые царствуют в мире.
Но в то же самое время нам надо понять и другое, важнейшее: как зло не имеет бытийной основы (то есть в онтологическом смысле не существует), так же точно не существует и мусора. Мусор — это наш страх перед жизнью, это знак нашей сущностной неполноценности, нашего одиночества в мире. Преодолеть же его, одиночество, — означает и справиться с мусором.
Жизнь, лишённая грязи и мусора вовсе, была бы стерильною, то есть “не-жизнью”. Так панически, “по-чистоплюйски” бояться мусора и нечистот, как это принято в благополучной, к примеру, Европе, означает такую же патологическую зависимость от него, как и жизнь на смердящей, дымящейся свалке. По-страусиному прятать голову от вездесущего мусора — лишь бы не видеть, не чувствовать, не обонять, — означает занять ту позицию, что в социопсихологии называется “nimby” (“not in my backyard” — “только не на моём заднем дворе”).
Нет, мусору надо взглянуть в лицо — и быть готовым к тому, что мы увидим своё отражение. Известно довольно глупое выражение: “Человек есть то, что он ест”, — но выражение: “Человек есть то, что после него остаётся”, — имеет гораздо более смысла.
Давайте попробуем без брезгливого содрогания посмотреть хотя бы в собственное мусорное ведро или даже заглянем в мусорный бак, что стоит во дворе. И самое первое, чем это полезно, — наглядной демонстрацией истины, что, говорят, была начертана на кольце царя Соломона: “Всё проходит”. Как-то сразу становится и спокойнее, и одновременно печальнее на душе, измотанной бытовыми заботами, когда воочию видишь, чем кончаются все эти хлопоты о материальном: кучей отбросов в мусорном баке. Созерцание отходов — своего рода психотерапия: мало что так смиряет гордыню и суетность, как демонстрация неизбежных итогов наших суетно-мелких усилий.
Но если не ограничиться созерцанием, а познакомиться с мусором ближе, то есть порыться в мусорном баке с прилежанием и интересом, как это делают птицы, собаки, бомжи, то можно сделать немало открытий. Во-первых, не всегда мусор — такой уж и мусор: в отходах встречаются годные к употреблению вещи, которые оказались здесь незаслуженно. Они то ли вышли из моды, то ли наскучили прежним владельцам, или просто-напросто были выброшены случайно.
Кроме того, многие вещи можно было бы вернуть в строй после самого незначительного ремонта. Но беда наша в том, что мы всё более привыкаем жить в “одноразовом” мире — в окружении эфемерных, не подлежащих ремонту предметов. Сама мысль о возможной починке неисправных вещей всё реже приходит нам в голову, и это отнимает у нас нечто важное: жизнь в “одноразовом” мире лишается тяжеловесной серьёзности, укоренённости в глубине бытия.
Если же то, что выброшено на свалку, починить уже невозможно, то нельзя ли использовать это как-то иначе? Ведь тут безграничное поле и для фантазии, и для приложения разных технических знаний, и для изобретений, и для открытий. Железо и доски, резина и пластик, картон и бутылки — это же ценное вторсырьё, которое может быть пущено в новый цикл производства.
А если уж мусор таков, что переработать его не удаётся, то можно хотя бы забрать ту энергию, что содержится в нём. Ведь, в конце-то концов, почти все предметы, что выброшены на свалку — даже пластик, так досаждающий нам и так стремительно засоряющий нашу планету, — это видоизменённый солнечный свет. Из чего изготавливают пластмассы? Из нефти. А нефть — она из чего? Из остатков растений, слежавшихся в толще земли. А растения, как известно, — это солнечный свет, что уловлен зелёным листом и затем превращён в биомассу. Поэтому, взяв в руки какой-нибудь пластиковый пакет, мы можем в известном смысле считать, что держим солнечный луч.
И если использовать мусор как топливо, превращая отходы в свет и тепло, то завершится долгий путь превращений солнечного луча, и мусор вновь станет чистой энергией, каковой он и был, когда в виде солнечного потока лился на землю.
Впрочем, экологи растолкуют всё это лучше меня: и про сортировку, и про вторичную переработку, и про мусор как источник энергии уже говорится и пишется много. Корень проблемы в другом: в нашем страхе перед жизнью, в глубинном и патологическом недоверии и пренебрежении к ней. Из этого страха и зарождается мусор — мусор как воплотившийся ад, как “другие”. И мы не обуздаем земную мусорную “геенну”, пока не погасим “геенну” в себе. В сущности, к мусору и ко всему, что с ним связано, то есть к износу и порче вещей, да и собственных наших стареющих тел, надлежит относиться так же, как к смерти: не впадать в панику и не заходиться в брезгливой истерике, но спокойно и твёрдо смотреть им в лицо. Лишь так мы способны от мусора освободиться, не в том смысле, конечно, что мы вовсе его устраним, а в том, что мы больше не будем жить в унизительно-рабской зависимости от него.