АНДРЕЙ ВОРОНЦОВ НАШ СОВРЕМЕННИК №11 2023

        “НЕ ВСЕ МЫ УМРЁМ...”


        Тайна апостола Павла в поэзии Юрия Кузнецова

        “Поэма презирает смерть”, — такова была тема последней (2023) Кузнецовской конференции. И творчески, и по-человечески мне близка эта мысль. Даже Иосиф Виссарионович Сталин, прочитав поэму Горького “Девушка и Смерть”, написал: “Эта штука сильнее, чем “Фауст” Гёте (любовь побеждает смерть)”. Однако есть и другая сторона медали: смерть презирает поэму. По сути своей презирает, что хорошо отражено в известном стихотворении Державина. Там не идёт речь о презрении, но идёт речь о забвении, которое в каком-то смысле сильней презрения:

        Река времён в своём стремленье
        Уносит все дела людей
        И топит в пропасти забвенья
        Народы, царства и царей.
        А если что и остаётся
        Чрез звуки лиры и трубы,
        То вечности жерлом пожрётся
        И общей не уйдёт судьбы.

        Есть некая тень надежды в этих строках: “А если что и остаётся / Чрез звуки лиры и трубы...” То есть посредством искусства. Это к нам обращено — к тем, кто искусством занимается. И подсознательно стремится каким-то образом “застолбить” своё имя в вечности, избегнуть забвения. Но это не всегда удаётся, о чём мы отлично знаем. Страшная река Забвения шумит где-то совсем рядом.
        Смерть, как мы, грешные люди, её понимаем, это нечто в корне меняющее и наше представление о мире, и наше положение в нём, чем был очень озабочен Лев Николаевич Толстой всю свою жизнь. Ведь даже в знаменитом гамлетовском монологе не идёт речь о выборе между жизнью и смертью, хотя он всегда позиционируется именно как размышление о выборе. Но выбор возможен при известности альтернатив, а с чем имеет дело Гамлет?


        …Умереть, уснуть. — Уснуть!
        И видеть сны, быть может? Вот в чём трудность;
        Какие сны приснятся в смертном сне,
        Когда мы сбросим этот бренный шум, —
        Вот что сбивает нас; вот где причина
        Того, что бедствия так долговечны...

        (Перевод М.Лозинского)

        Какие сны нам там приснятся, в том смертном сне? Не будут ли они ещё кошмарней земных? Полная неизвестность! Гамлет не выбирает, он боится смерти, и не потому, что она прекращение существования, а потому, что совершенно непредставимо новое существование. Это тайна. Смерть — это тайна и, в каком-то смысле, одна из главных тайн. Ибо она связана — в христианстве, по крайней мере, — с идеей воскрешения, и тут есть единственный Победитель смерти — Иисус Христос, и известна единственная поэма, презирающая смерть, — Символ веры, где сказано: “Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века”. Смерть связана с воскресением, и это основная тайна христианства, и апостол Павел в своём известном 1-м Послании к коринфянам так и называет её тайной:
         “Говорю вам тайну: не все мы умрём, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мёртвые воскреснут нетленными, а мы изменимся...” (ст. 51 52).
        Этот короткий стих вызвал, наверное, наибольшее количество комментариев к Посланиям апостола Павла. Что это значит: “не все мы умрём”? А то, что “при последней трубе”, то есть при последней трубе Страшного суда, некоторые из нас будут живыми (хотя неизвестно, когда и с кем это случится). Им, ещё не умершим, тоже предстоит умереть, а потом воскреснуть? Из 1-го Послания к коринфянам апостола Павла можно понять, что либо этот период будет очень коротким — мгновенная смерть и мгновенное же воскресение, либо мы, как Илья-пророк, живыми уйдём на небо. Мы не будем, перейдя из тленного состояния в нетленное, сохраняться в прежнем качестве — мы изменимся.
        Но любопытно, что на заре христианства существовали списки 1-го Послания к коринфянам, где фраза о тайне имела совершенно противоположный смысл, в связи с чем знаменитому комментатору Посланий апостола Павла, Максиму Исповеднику, византийскому святому, жившему в VI-VII веках, задали вопрос: “Поскольку в одних списках Апостола содержатся слова “все мы уснём, но не все изменимся”, а в других — “не все мы уснём, но все изменимся”, то я прошу объяснить, какое из чтений следует считать верным и что эти слова означают?”
         Максим Исповедник ответил: “Поскольку оба <чтения> содержатся уже в древних списках, то я полагаю, что, следуя и тому, и другому чтению, понимающий текст согласно благочестию не отдалится от апостольской цели. Слова “все мы уснём, но не все изменимся” следует понимать так: мы все подвергнемся сну смерти, но не все получим взамен славу и дерзновение. В другом <месте> тот же апостол утверждает это яснее. А слова “не все мы уснём, но все изменимся” следует воспринимать так: не все мы уснём сном длительным, так чтобы была необходимость в погребении и распаде, <ведущем> к тлению, но те, кто будут жить в то <время>, перенесут краткую смерть, и долго спать им будет не нужно (как хорошо сказано: “не нужно”! — А.В.), ибо тотчас же произойдёт воскресение, <и тогда> все изменятся, то есть облекутся нетлением”.
        То есть Максим Исповедник фактически говорит о том, что два варианта этой фразы: один — “все мы умрём, но не все изменимся”, а другой — “не все мы умрём, но все изменимся” есть некий философский палиндром. Будучи сам отличным философом, он указывает нам, что это, в сущности, одно и то же, “отзеркаленная” посылка: “…следуя и тому и другому чтению, понимающий текст согласно благочестию не отдалится от апостольской цели”.
Подобные антиномии очень любил Юрий Кузнецов. Особенно учитывая, что тема смерти — одна из основных в его позднем творчестве. Точнее, о смерти он писал всегда, с младых ногтей, а в духе 1-го Послания апостола Павла к коринфянам — лишь с начала 1980-х годов прошлого века. Так, в стихотворении “То не лето красное горит...” (1982) он пишет:

        Я уже не знаю, сколько лет
        Жизнь моя другую вспоминает.
        За окном потусторонний свет
        Говорит о том, что смерти нет,
        Все живут, никто не умирает!

        Эти строки есть развитие вечной для русской литературы и нашего народа темы: “У Бога все живы”. Но для Кузнецова понимания этого мистического феномена было недостаточно. Его властно тянуло то, что апостол Павел назвал “тайной”: КАК живы. И вот мы читаем в стихотворении “В день рождения”:

        Горит свеча в созвездье Водолея.
        А на земле идут мои века,
        Напоминая, что душа Кощея
        От самого Кощея далека.

        Я одинок, я жду освобожденья,
        Как хвост кометы, жизнь свою влача.
        Мне всё темней в день моего рожденья,
        Всё громче Богу молится свеча.

То есть мы будем у Бога живы, но вовсе не так, как живы в своей телесной ипостаси: мы уйдём из жизни тьмы в жизнь света. Однако если это жизнь, то ей претит статика. Свет не может быть однороден по своей природе, и в зазеркалье жизни за светом угадывается ещё свет, как при многослойном северном сиянии. Там, в сияющей юдоли, нет смерти, а значит, продолжается процесс познания бытия, который Кузнецов сравнил с сетями в стихотворении “Бой в сетях”:

         Делать нечего! Я погибаю,
         Самый первый в последнем ряду.
         Перепутанный мрак покидаю,
         Окровавленным светом иду.

        Бог свидетель, как шёл я по жизни
        Дальше всюду и дальше нигде
        По святой и железной отчизне,
        По живой и по мёртвой воде.

        Я нигде не умру после смерти.
        И кричу, разрывая себя:
        — Где ловец, что расставил мне сети?
        Я свобода! Иду на тебя!

        У Кузнецова, как и у многих знаменитых поэтов, например, у Николая Заболоцкого, есть стихотворение о русском космогоническом мифе — “Голубиной книге” — “Былина о строке”, но он подошёл к нему с другой стороны, чем подходили доселе. Распахнутые на всю ширину небес страницы “Голубиной книги” — те же расставленные сети, что и в стихотворении “Бой в сетях”, когда собственная жизнь представляется лишь строкой среди неисчислимого количества других строк...

        Глянешь вдоль неё — взгляд теряется.
        По строке катать можно яблоко,
        А в самой строке только смерть искать.
        На конце она обрывается,
        Золотой обрыв глубже пропасти —
        Головою вниз манит броситься.
        Я читал строку мимо памяти,
        Мимо разума молодецкого.
        А когда читал, горько слёзы лил,
        Горько слёзы лил, приговаривал:
        — Про тебя она и про всячину.
        Про тебя она, коли вдоль читать,
        Поперёк читать — так про всячину.

        “Вдоль читать” — значит жить линейно, в земной системе координат, однако строка неизменно “на конце обрывается”, а точки нет, вместо неё — “золотой обрыв глубже пропасти”, и читать уже можно только “поперёк”, “про всячину”. Эта невидимая точка судьбы в “Голубиной”, или “Глубинной книге”, подводит поэта к разгадке тайны мгновенного перехода из тленного состояния в нетленное, минуя физическую смерть, при последнем звуке труб Страшного суда, о котором говорит апостол Павел в 1-м Послании к коринфянам. В стихотворении, которое так и называется “Невидимая точка”, читаем:

        Смешалось всё и стало бесполезно.
        Я растерял чужое и своё.
        В незримой точке зазияла бездна —
        Огонь наружу вышел из неё.

        И был мне голос. Он как гром раздался:
        “Войди в огонь! Не бойся ничего!” —
        “А что же с миром?” — “Он тебе казался.
        Меня ты созерцал, а не его...”

        И я вошёл в огонь, и я восславил
        Того, Кто был всегда передо мной.
        А пепел свой я навсегда оставил
        Скитаться между солнцем и луной.

        Можно даже сказать, что перед нами — не просто стихотворение на тему 1-го Послания к коринфянам апостола Павла, а его поэтическое толкование. И Кузнецов уже по-другому осмысляет свои же строки из стихотворения “То не лето красное горит...” 1982 года, помните?

        …За окном потусторонний свет
        Говорит о том, что смерти нет,
        Все живут, никто не умирает!

        Теперь, в середине 1990-х, в стихотворении “Тёмные люди” он уточняет:

        Мы все исчезали в сияющей тверди,
        Где свет до рожденья и свет после смерти.

        Истинно: “Говорю вам тайну: не все мы умрём, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мёртвые воскреснут нетленными, а мы изменимся...”
         “Только бы нам и одетым не оказаться нагими…” (2 Кор. 5:3).