АНТОН ЕРМОЛИН НАШ СОВРЕМЕННИК №9 2024

ДОМ У МОРЯ

РАССКАЗЫ

КОЛЯ-БЕДУИН

Приезжает в очередную провинцию, останавливается у кого-нибудь из друзей. В своё время поездил по России, по литературным мероприятиям для молодых, и теперь во многих городах его могут принять как старого друга. Появляется, допустим, в конце зимы эдакий пингвин сутулый на пороге, ростом метр шестьдесят, в чёрном пальто, без шапки. Лицо круглое, щёки налиты красным, нос крючком. Обнимает худощавого Лёху в тельняшке, говорит с жизнерадостной масленой улыбкой:
— Здор-рова, Лёха! Рад тебя видеть, братан! — Коля-бедуин действительно счастлив. Может быть, не от самой встречи с Лёхой, а от всей ситуации: что приехал в новое место, что поживёт здесь какое-то время, встретится с новой девушкой, найденной в интернете, которая по-новому томит что-то там в сердце...
Не разбирая сумки, достав оттуда только увесистый пакет, оставляет её на пороге и, не церемонясь, идёт на кухню, достаёт из пакета коньячку, хлеба, колбасы, кладёт всё на стол. Если, например, у Лёхи была бы жена, то она с презрением ушла бы к себе в комнату и не возвращалась... Потому что Коле-бедуину неинтересно знать, рад ты его видеть или нет, пьёшь ты или нет. Он как-то так умел общаться со старыми друзьями, что те обычно не отказывали в гостеприимстве, чем он пользовался, правда, без злого умысла.
И вот, допустим, Коля-бедуин рассказывает Лёхе:
— Пушкин ещё писал, Лёха: “Мне вас не жаль, года весны моей, / протекшие в любви напрасной”. Очередной город, очередная новая любовь. Кто знает, может быть, поселюсь у вас, женюсь. Пока что я просто кайфую.
— Да прямо кайфуешь? — спрашивает Лёха. — Покайфуешь с ними, ага... Ты же знаешь, что им надо. Деньги, Коля, деньги. Как там у Высоцкого: “А у неё широкая натура / и открытая душа, / у неё отличная фигура, / а у меня в кармане ни гроша”.
Коля-бедуин, похожий на пингвина, сидит в кофте с оленями и ржёт так сильно, от души, что лицо и шея краснеют в цвет то ли свёклы, то ли пионов. И после смеха шея ещё долго не белеет, горя цветком. Коля-бедуин говорит:
— Это да! Это ты точно подметил насчёт денег и отличной фигуры!
А если бы, допустим, в другом городе, у какого-нибудь Серёжи есть жена, которая не против пообщаться с Колей-бедуином, то она спросит с интересом:
— Ну, Коля, рассказывай, кто она? В кого влюбился в этот раз?
— Не поверишь, Катя, — допустим, жену Серёжи зовут Катя. — Мы с ней в детстве были в одном пионерлагере. Мы друг друга не помним, но знаем одних и тех же вожатых, воспитателя, физрука... умывальники на улице, скрипучие половицы в домиках... заброшенную базу “Настеньку” неподалёку, высокие качели под огромным дубом.
— А влюбился-то почему?
— Чёрт его знает, просто так, ни почему...
А когда Коля-бедуин разопьёт до дна коньяк и потом достанет из пакета ещё бутылочку, и снова разопьёт с товарищем, то нужно по традиции идти за “догонкой”. Конкретно в этом городе, где живёт Лёха, нравится Коле-бедуину один ободранный ларёк на отшибе, эдакая будка, внутри которой отживают девяностые: ценники, написанные от руки, пара десятков наименований товаров на самодельных полках (водка, сок, печенье и проч.), микроволновка, телевизор на старом холодильнике “Бирюса”. За прилавком — пропитая бабка с таким лицом и с такими глазами, которые чёрт знает что видели. А рядом с прилавком покупатель в кепке и с барсеткой в руке, пошатывается, как на палубе, что-то бормочет этой бабке пропитой. Коля-бедуин улыбается этим людям и этой обстановке, в которой пахнет рыбой и вроде как варёными пельменями даже, и говорит:
— Мне, пожалуйста, сигарет, — здесь только один вид сигарет, контрафактные из Казахстана. — И водки с соком “Добрый”.
А пока бабка достаёт всё это, Коля-бедуин смотрит на мужика с барсеткой, а мужик с барсеткой смотрит на него. Коля — низкий и округлый, как пингвин, — улыбается. Мужик с барсеткой — высокий, иссушенный, со скулами широкими на крепко сбитом лице, как у какого-нибудь Стеньки Разина. Характ’ерное такое лицо, сильное. Когда Колька-бедуин улыбается ему искренне, радуясь чему-то там, то и мужик с лицом потрёпанного народного заступника улыбается, подмигивает и отвечает:
— Чё, отдыхаем, парняга?
— Ага, приехал вот к друзьям издалека.
— В натуре?
— В натуре.
— А ты сам из какого города будешь, парняга?
— Из разных городов. Я то тут, то сям...
Мужику чем-то не нравится ответ, что-то там перещёлкивает в его голове, и он высказывает:
— Ты там не из этих случаем, а?
— Отстань от парня, Стёпка! — говорит пропитая бабка-продавщица удивительно вежливо и ясно. — С вас триста девяносто рублей.
У Коли аж глаза округляются, когда он слышит имя мужика с барсеткой. Хочет повнимательней присмотреться к псевдо-Разину, но не успевает... Тот бурчит что-то, подходит ближе, пытается прихватить пьяными руками. Колька выходит из ларька, удаляется быстрым шагом...
И скоро видит перед собой натуральную глушь, с едва зацветающими зарослями, старыми двухэтажными домами, половина из которых брошена. Когда он приезжал сюда в прошлый раз, во многих ещё жили. “И прекрасно...” — думает Коля, садясь на лавку на одной из детплощадок.
Он любит, когда всё увядает...
Когда рушится...
Гниёт...
Главное, чтобы это было естественно, как бы само собой...
— Мне вас не жаль, года моей весны... — говорит он домам, припорошенным последним снегом, говорит небу, кошке, сидящей в форточке.
Ему скоро тридцать лет, и кажется ему, что он никогда не умрёт.
Никогда не заболеет безвозвратно.
Просто потихоньку увянет, незаметно для себя самого...
Коля-бедуин закрывает глаза и представляет, как встретится с новой девушкой (её зовут Юля), как снова загорится огонь... А может быть, и не загорится, может быть, всё окажется пшиком, как бывало не раз...
Спустя какое-то время Коля встаёт с лавки и, опьянённый, идёт обратно, возвращается затемно. Говорит Лёхе:
— Базара нет, долго ходил. Прогулялся по старой части вашего города. Там такие заросли, дома, ларёк, как из девяностых. Там, наверное, убить могут. Зато сколько поэзии!
Коля-бедуин смеётся и весь краснеет, венка на лбу проступает от смеха, и кажется, что башка сейчас лопнет от перенапряжения радости, как лопаются почки на дереве. Но ничего такого, конечно, не случается, и они идут на кухню — дальше пить, теперь водку с соком “Добрый”. Коля рассказывает разное (как обычно, говорит больше он, а не Лёха):
— Лежу дома с бодунища, смотрю в окно. Этаж, считай, девятый, высоко. Слышу: ветер поднимается, и перед окном мусорный пакет пролетает. Не знаю, я, может быть, такой дурак, но поднимаюсь, смотрю в окно, наблюдаю, как пакет летит, перекатывается в воздухе, как левиафан, между деревьями, над гаражами, перед окнами соседнего дома, закручивается резко, подлетает чуть ли не на крышу... Лёха, сплошная поэзия вокруг, если задуматься!
— Иногда, знаешь, хочется купить вовсе не дорогого алкоголя, — ещё рассказывает он. — А какой-нибудь блейзер с новым вкусом. По фигу, что голова потом гудит. Зато вкус детства! — и Коля-бедуин ржёт, венка надувается, лицо красное, как помидор или обожжённый кирпич.
Под утро разговор сворачивается сам собой. Коля ложится спать в комнате для гостей на надувном матрасе, храпит, как медведь, разлёгшись звездой в одних трусах...
А наутро умоется, побреется, примет душ, позавтракает и начнёт договариваться по телефону о свидании. Юля работает до вечера. Поэтому он бродит весь день не пойми где, а вечером заявляется к ней, пингвин с красным лицом, обрызганный новыми духами.
— Я, конечно, нагулялся, но если ты вдруг не хочешь пускать к себе на чай, то пойдём гулять дальше! — говорит ей, стоя за порогом.
А девушка ничего себе: глаза тёмные, как у цыганки, нос орлиный, как у армянки, губы маленькие и нежные, фигурка опрятная, не пухлая, как у жабы, и не тонкая, как с показа мод. Идут гулять по вечерней провинции...
И хорошо, что провинции, а не столицы, не мимо каких-нибудь бизнес-домов, а по скромным облупленным улицам...
По аллеям с разросшимися деревьями, пока ещё полуголыми после зимы...
По грязи от растаявшего снега...
По дорогам, на которых копошится мусор на ветру...
Заходят не в кафе вовсе, а в столовку...
Ей не нравится, поэтому приходится всё-таки в кафе. Ей не нравится, поэтому приходится всё-таки в ресторан. Так-то она не меркантильная вроде бы, но есть какие-то капризы... Она сознаётся между делом, что у неё вообще-то есть дочка Тоня, просто сейчас она у бабушки. Ещё она сознаётся в нескольких вещах:
— Там в детской комнате половицы отошли... И обои отклеиваются... Одной дочку тяжело воспитывать, вечно времени и денег не хватает... В сексе я люблю пробовать что-нибудь новенькое...
Он ночует у Юли, потом остаётся на несколько дней у Лёхи, потом переезжает до Нового года к Юле...
Делает ремонт в детской комнате, полностью обновляет от пола до потолка. Временно бросает пить...
Ещё, когда заканчиваются деньги, он устраивается работать продавцом-консультантом в строительный магазин. Три месяца из восьми он там работник месяца. Работает по двенадцать часов где-то двадцать дней в месяц.
Продаёт, продаёт, продаёт...
По вечерам играет с дочкой, ночью потеет в постели с матерью этой дочки...
Потом, ближе к Новому году мать дочки ему надоедает. Хочется всё бросить и уехать. Тянет выпить...
Он устал, прокис, осунулся, заработался...
Дочку оставлять, конечно, жалко, привык к ней, но...
Пора! Нужна новая провинция! Поэтому он ещё живёт у Лёхи полгода, скапливает приличную сумму и едет дальше...
В дымящий и страшный, как старуха, город-труженик Новокузнецк...
Похожий на него Челябинск с целой улицей, забитой мелкими заводами...
Похожий на него Магнитогорск с чёрным треугольником на флаге...
Норильск с комбинатом, имеющим издевательское название “Надежда”...
Город Чита, в котором сорок преступлений, что ли, на тысячу человек...
Десятки городов под провинциальным небом.



ДОМ У МОРЯ

“Ну, хотя бы набережная теперь нормальная в этом глухом городке. Кусты вырубили, деревья подровняли, асфальтом залили пешеходку, для велосипедистов разметка. Хоть что-то меняется. Урны вот с раздельным сбором. Новые качели в виде белых колец. Хотя бы какие-то подвижки в этой советской беспонтовщине...
А какой ещё беспонтовщине, как не советской.
Конечно, советской”, — думает он.
Потому что по дороге сюда — эти неухоженные серые дома...
Вот эти надписи “Спайс недорого” да “Займы пенсионерам”...
Мусорный пакет вылетел из-за угла, будто живой...
Собака с грязным брюхом...
Самодельные лавки у подъезда (испанский стыд, а не лавки).
Воркующие бабки на этих лавках...
Прямо, как в детстве...
Прямо, как было, наверное, и при совке.
И тысячу лет назад...
И всегда так будет!
И алкаши играют в домино за столиком на детской площадке, пьют водку из гранёных стаканов.
“Как это уныло, сдохнуть можно!”
Когда он ехал на край этого депрессивного города, в родные — мать их! — края, на советском угловатом красно-белом трамвае, прямо как известный магазин бухла, дребезжащем, как в детстве, с юродивым кондуктором с улыбкой дегенерата...
“Фух, не хватает воздуха договорить…”
А надо бы сказать самое главное...
Пока он ехал на набережную в трамвае через эту серость, уныние, грязь, облупленность советскую, представлял, что за окном медленно идёт мамонт, грузно покачивая из стороны в сторону бивнями, как будто древнее исполинское чудовище, как у Лавкрафта. И вспоминалась ещё мама, которая умерла...
И вот озеро, новая набережная...
Мама очень хвастала по телефону всего два года назад, какую красивую им сделали набережную. С раздельным сбором отходов! С качелями в виде белых колец. Они, эти кольца, светятся изнутри в ночное время, переливаются голубым и красным.
Дети вот радуются на набережной, голоса их звучат фоном...
Гуляют все, кому хочется: дети и взрослые, девочки и мальчики, парни и девушки, гуляют с собаками и без них.
“Да, приятно тут, ничё не скажешь, мама. Только болотный запах с озера никуда не делся...
Помню, как ты говорила мне: мечта сбылась, потому что я хотела дом у моря, и вот получила квартирку у озера, его из окна видно. Ты серьезно радовалась, а я иронизировал. А чё, смешно же. Я ещё подкалывал тебя: “Мечты сбываются! Газпром!”
А он что?
А он мечтал заработать. Это нормально для молодого человека...
“Когда ещё рубить бабло, если не в молодости? Пока есть силы и куда тратить заработанное”.
Поехал на вахту, в другую область, на военное производство. Там на станках и прессах делают гильзы снарядов. Работа тяжёлая, как раз для молодых. И платят больше сотки в месяц. А если постараться, почти двести выходит. Кому — война, а кому — деньги…
Ну, он и остался там жить и работать. Думал, что вернётся к матери через полгода.
А не вернулся...
А мамы и не стало, пока он жил в другом городе...
Но было ли что-то хорошее?
Ну, не зря же ездил.
Как сказать...
Влюбился там в одну. И татушку в пьяном отчаянии набил на руке: краснющими буквами имя, и от последней буквы такая красная ниточка тянется до вен у запястья, будто бы порезаны эти самые вены.
Да ладно, было и было. Пожили ведь вместе полгода, по ресторанам и барам помотались. В Сочи сотку оставили. Ни в чём себе не отказывали.
Жаль, правда, что Казантип давно не проводят...
Жаль, что вообще ни на одном фестивале так и не побывал...
Да и хрен со всем этим!
Нормально пожил.
Нормально пожили.
Стыдно теперь за эту татушку. Глупо... Он прячет её за рукавами летней куртки. Надо бы свести. Зарплату получит и сразу в тату-салон.
Грустно почему-то...
Здесь...
У озера...
Конец августа, ветер уже такой, осенний уже. И эти взгляды сизарей на асфальте... Мама любила вот так сесть на лавочке на новой набережной...
Рассказывала она по телефону...
И кормить сизарей...
И представлять, что рядом сидит муж... Сгоревший от рака... Как он её обнимал, будучи живым, знали бы вы!
И, покормив сизарей, курлыкающих ей спасибо, мама садилась, наоборот, к воде, к озеру, и смотрела...
Наверняка плакало внутри всё от отчаяния...
Без мужа тяжело было, наверное...
Чё тут скажешь...
А надо было как-то жить, хоть и мужа больше нет.
И сыну надо было как-то жить. Бабки рубить. Ну, что в этом плохого?
Да и вырваться надо, пока молодой, из этой чёртовой глуши. Иначе пропал, если задержишься. Останешься с этими мамонтами, трамваями и алкашами...
Сел вот на лавочку. Наверное, на ту же, на которую садилась мама, уже без мужа, Сашеньки её, без отца...
Сизари вот курлыкают. И покормить нечем. Купить надо было хоть семок по дороге...
И садится он, наоборот, к воде, как его мама, с той стороны лавки, откуда видно всё озеро, видно, как переливается вода, как живой организм. Ветер шерстит мёртвой осенней расчёской, отчего покрывается гладь рябью...
И вода переливалась, как живой организм, и была бесконечна...
А рядышком сидела мама и думала:
“Вот озеро, а позади дом через дорогу.
Из окна квартиры видно набережную и озеро целиком. Дом у моря. Прямо как мечталось.
Ну, и что, что мой Сашенька умер. Теперь с сыном ходим на набережную. Два раза в неделю.
Лишь бы он не уехал из города...
И лишь бы не кончалось это лето...
Как же не хочется умирать…”



ПРАЗДНИК В ОБВЕТШАЛОМ ДОМЕ

Зайдёшь в гости к другу детства Коле, а там праздник на кухонном столике. Бутерброды с колбасой в тарелочке, пол-литровая бутылка с пивом, ещё такая же морозится в холодильнике. А я приношу с собой копчёную рыбу и ещё сигареты, по старой памяти... Несколько лет назад я бросил курить, занялся спортом, начал писать стихи, и вообще у меня всё налаживается. А вот у Коли...
Ещё на кухонном столике стоит вазочка с пряниками для его младшей сестры Викуськи. Она забегает иногда к нам из комнаты, чтобы урвать пряник и потеребить грузного старшего брата, болтнуть что-нибудь весёленькое. Она вся состоит из тысячи мелких движений руками, ногами, во всём теле, из едва уловимой игры мимикой. Движения её простые, но изящные, непередаваемо красивые. Если попытаться описать, в чём же состоит их прелесть, придётся перечислить каждое из бесчисленных изменений, что, конечно, невозможно...
Она увлекается творческими занятиями, рисованием там, пением и всё такое. Не особенно талантливая, но увлечённая школьница. В последний раз, когда я заходил в гости, она села рядом со мной на табуретку с листочками в руках и стала показывать рисунки, объяснять, что вот это она жирафа нарисовала, а вот это вот — котика. Разложила листочки по столу (мы убрали пиво и закуски в сторону) и показывает, мол, смотри, какие классные получились, дядя Ванюша. Меня так зовут — Ванюша. И очень приятно, когда Викуся называет меня так...
Я люблю ходить в гости к старому другу Коле. Тут у него семейный очаг, по-доброму. Особенно это чувствуется, когда приходит его мама с работы и присоединяется к нашему празднику... Я до сих пор живу с родителями, как и Коля, но хочу побыстрей съехать, присматриваю ипотеку, потому что присутствие их тяготит меня. Они к тому же скучные у меня, расчётливые, особенно мама, всё считает что-то в голове, прикидывает траты и намекает отцу, что нужно пробовать перейти в другой цех на более оплачиваемое место. И меня всё время учит...
— В самом деле интересно получилось, — говорю Викусе. — Но котик не очень похож...
— Но жирафик похож, правда?
Говорю: похож. Потому что в самом деле похож.
— А второй котик похож?
Пожимаю плечами и говорю, что вроде похож, хотя на самом деле котика там, кроме усов, почти и не видно... Викуся улыбается благодарно, и тут я замечаю в который раз, как много она делает этих мелких еле уловимых движений, естественных и красивых, как горный ручей...
Она берёт пряник из вазочки, листочки со стола и возвращается в комнату. Там включает телевизор и смотрит мультики вполовину громкости. Слышны мультяшные голоса, так странно звучащие в этом доме... Обветшалый одноэтажный дом стоит в пригородном посёлке и состоит из нескольких квартир. Коммунальный дом, по типу коммунальных квартир, или чёрт его знает, как он называется. Если нужен ремонт, то всегда за счёт жителей...
Ещё Викусе нужно делать уроки. Поэтому она не только мультики смотрит, но и что-то старательно пишет в тетрадке или печатает в ноутбуке, подложив под себя ногу на стуле, заглядывая иногда через плечо в телевизор. А мы с Колей в это время попиваем, закусываем, много говорим, материмся... Позже приходит мама Коли, тётя Оля. Она знала, что я буду, улыбается и с радостью присоединяется к нам после того, как приведёт себя в порядок с дороги.
Через несколько минут, как мы пообщаемся коротко за столом, Коля идёт с мамой курить на крыльцо дома. Я сижу и чувствую неопределённую грусть, будто бы меня бросили, хоть и совсем ненадолго... Потом они возвращаются, и тогда тётя Оля предлагает мне покушать. Говорит, супчик будешь? Обычно я отказываюсь. Они ведь люди незажиточные, живут в ветхом доме на несколько семей, я это понимаю всё, вот и отказываюсь. Иногда только соглашаюсь поесть, чтобы не обижать, что ли, хозяйку.
Обычно тётя Оля немножко поболтает с нами, расспросит меня, как я живу и что нового (все эти вопросы), потом принесёт на кухню ноутбук из комнаты, если тот не занят Викусей. И увлекается полностью интернетом, просматривает что-то бесконечно, листает новостную ленту в соцсетях, много смеётся. Потягивает пивко из стаканчика по чуть-чуть и время от времени включается в наш разговор. А бывает так, что ноутбук с интернетом отходит на второй план, и она включается в разговор со всем живым интересом...
Когда дело касается чуда...
— Мы тут с Колей, — говорит как-то тётя Оля на одной из таких наших посиделок. — Начали яйца проливать... Это делается следующим образом. Берёшь сырое яйцо, раскалываешь в кружку и оставляешь на ночь. Если на тебе порча, то с утра проявляется осадок чёрный... Мы так почистились с Колей пару раз. Представляешь, на третий раз чистые потом яйца! Желток как был, так и остался — ни червоточинки.
Думаю: началось... Я не удивлён ничуть, просто досадую немножко... Коля и его мама любят такие вот магические ритуалы, волшебные средства. Находят их где-то (говорят, от добрых знакомых) и воплощают в жизнь. А когда Коля уволился с очередного завода, то увлёкся одним сайтом про заработок на спортивных ставках...
Купил электронную книгу за полторы тысячи по ссылке с этого сайта...
Читал и делал ставки, как помешанный...
Не выиграл за несколько месяцев ни копейки, а говорит, что будет зарабатывать на ставках сотни тысяч, просто дело времени, математического расчёта...
А я что? Киваю, слушаю, улыбаюсь их счастью... Да, счастью. Хорошо вот так слушать Колю и его маму, проникаться их воодушевлением, их ощущением чуда. Нравится мне вот так сидеть и рассуждать, философствовать о всяком житейском, насущном... Как-то всё равно это душевно получается, пусть и чушь голимая сам разговор. Ещё, помню, говорю им в ответ:
— Да-а, законы жизни нам неподвластны. Но иногда нам приоткрываются тайны с неожиданной для нас самих стороны. Главное — искать... — говорю что-нибудь такое, чушь, в общем, счастливо улыбаясь. Это потом, когда буду возвращаться домой в одиночку и думать об этой семье, станет болеть сердце от тоски и разных мыслей об их будущем...
А пока что у них в гостях слушаю, счастливый:
— Вика наша чистая-пречистая. Яичко всегда, как новое, ни червоточинки. И почти не болеет у нас. А мы-то думаем, чё мы болеем постоянно? А вот, оказывается, что: нужно почиститься... — убеждённо говорит тётя Оля с азартом первооткрывателя. И хочется даже поверить, что пролитые в кружку яйца к утру действительно приоткрывают тайну, нечто скрытое от обыденного взгляда...
— Ещё и тратились на эти лекарства каждый раз, чтобы поскорей выздороветь и пойти на работу, а сейчас не надо лекарств... — говорит тётя Оля.
Ладно, это всё понятно, все эти суеверия... А вот что меня удивляет действительно, так это Викуська, которая не портится в этой атмосфере, такая же весёленькая и добрая, нормальная, без всякой дури в голове. Вот это в самом деле чудо... Брат и мама курят, выпивают, часто меняют работу (неусидчивые они), матерятся при ней, тётя Оля за словом в карман не лезет, потому что в специфической семье выросла... А Викуська приходит на кухню и рассказывает о котиках и жирафиках как ни в чём не бывало. Ещё она хорошо одета, обута, не голодает, мама с братом хотят записать в художественную школу. Думаю, у них всё получится.
Представляю, что прихожу по обычаю в гости через несколько лет....
Дом такой же обветшалый...
Ну, крыльцо подновлено, обои свежие в доме...
Коля до сих пор верит, что выиграет большие деньги на ставках, просто нужно ещё немножко подучиться...
Викуську записали в художественную школу. И всё у них хорошо...
И, если что, я готов им буду помочь.
Потому что они хорошие люди.



МАРЬЯ ИВАНОВНА, КОТОРАЯ ЗА ДВОИХ ЖИТЬ БУДЕТ

Марья Ивановна не любила, когда родственники собирали ей день рождения. Они же сами хотели, настаивали. Вроде бы ничего такого, с одной стороны. Дарили всякие полезные в хозяйстве вещи, массажёр там для ног, стиральную машинку. Помогали загрузить стол, не без этого, и посуду потом мыли и проч. Кушали хорошо, пели громко песни, многие говорили искренние тосты. А всё-таки мешали ей, Марье Ивановне. Им-то что, собраться всей гурьбой и веселиться — как бальзам на душу, а ей — головные боли. Она, бывало, потом не могла долго уснуть, ворочалась, брюзжала на гостей, думая в бреду, что они ещё не ушли. Раз даже снился муж Костя, она жаловалась ему... И утром Марья Ивановна была разбита, измучена.
Да и обычное утро обычного дня тоже начинается не ахти. Просыпаясь, с трудом разлепляет веки (они слипаются почему-то во сне, как пластилин). Ноги затекают, приходится их разминать минут десять, прежде чем подняться с кровати. В голове какие-то молоточки...
Пойдёт на кухню после того, как ноги прогрелись, заработали...
“Раз, два, три...
Раз, два, три...”
Несколько лет назад она ушла с завода на пенсию, почти всю жизнь отработав штамповщиком на промышленных прессах. Дело несложное: берёшь щипцами заготовку, кладёшь внутрь пресса, нажимаешь две кнопки, и за секунду штампуется деталь.
Поначалу, когда уволилась, было непривычно без пятидневных ритуалов со штамповкой...
Марья Ивановна придумала своеобразную утреннюю игру...
Когда она просыпалась, а веки, как обычно, не разлеплялись, она представляла, что она берёт щипцы — и раз: рукой поднимает веко — и один глаз открыт.
Потом берёт заготовку как будто — и два: второй глаз разомкнулся.
Три: кладёт заготовку под пресс и — что есть силы садится на кровати.
Четыре: нажимает две кнопки — разминает затёкшие ноги обеими руками, и когда кровь зашевелится в сосудах как нужно, идёт на кухню. Там из специального шкафчика на стене достаёт упаковку таблеток, вытаскивает одну и запивает водой.
Возвращается в спальню...
Пока на утренней разминке прохрустит все суставы, думает о том, что нужно разморозить фарш, сварить макароны, приготовить котлеты, позже сходить на базар за тем и сем...
Пока разогреет остеохондрозную шею, захочется протереть пыль на подоконниках и столах. И можно ещё квас поставить бродить.
И пока промнёт органы в животе...
Голова незаметно перестаёт болеть.
Марья Ивановна снова идёт на кухню, достаёт фарш из морозилки, кладёт его в большую тарелку. Дальше идёт в ванную комнату, где смачивает тряпку, чтобы начать протирать пыль с подоконника в спальне...
А потом из окна спальни с третьего этажа видно, что огород её, примыкающий к дому, теперь двухцветный, теперь он бело-зелёный, потому что первая весенняя травка пробивается из-под снега. Скоро деревья рядом с огородом зазеленеют...
Когда станет совсем тепло, можно будет работать в любимом “дачном” уголке. А в конце лета — день рождения, соберутся гости... И не вспомнить даже, когда они вдруг стали в тягость. Видимо, сразу после смерти Кости...
Однажды Марья Ивановна попробовала себя отвлечь от мрачных мыслей по поводу того, что снова родственники настояли на дне рождения. Раз: берёт щипцы как будто и — раскладывает продукты на кухне. Два: кладёт под пресс заготовку — нарезает, смешивает ингредиенты. Три: и высыпает на сковородку. А потом приходят сами гости помогать с готовкой, и в мыслях ритмично:
“Раз, два, три...
Раз, два, три...”
В разгар застолья они начинают громко запевать народные песни, всем известные. И даже любимые песни Марьи Ивановны. Раз: и она тоже поёт…

Ой, рябина кудрявая,
Белые цветы,
Ой, рябина, рябинушка,
Что взгрустнула ты?

И вспоминается, как когда-то на выходных, в субботу или воскресенье, собирались дружеской компанией в сквере, неподалёку от завода. Кто-то всегда был с гитарой, а муж Костя (тогда ещё не муж) оригинальничал, играл на баяне...
В перерыве между песнями и разговорами внук, возмужалый, здоровый, как бык, в начальственном костюме, говорит радостно, держа рюмку в огромной лапе:
— Поздравляем вас, Марья Ивановна, с тем, что благодаря вашим усилиям из нас, таких оболтусов, выросли нормальные люди!
“Да, конечно, нормальные, — думает Марья Ивановна... — Обманываете людей”. Внук зарабатывал на своей мастерской по ремонту китайской техники и любил рассказывать, как время от времени делает деньги из воздуха. “Ага, вот так он делает, — думает Марья Ивановна. — Работяги простые перебиваются копейками, пока её внучок...”
Но это так, временные мысли, просто у неё голова разболелась оттого, что пели громко песни. Она вообще-то рада за внука, что он не пьянчуга, не наркоман, ничего такого, а бизнесмен...
— Спасибо тебе, голубка, — отвечает Марья Ивановна. — Уж не моя заслуга, что ты человеком стал. Это ты сам всё, молодец ты у нас, добился.
— Ну, пусть так! Здоровья и радости вам, Марья Ивановна!
И после тоста начинаются танцы, в которых Марья Ивановна обычно участвует с новыми силами, невесть откуда взявшимися. Остановится, бывает, только если ноги заболят или в сердце заколет. А иногда и это не удерживает... Как хорошо они танцевали с Костей на чьих-нибудь юбилеях и свадьбах, как молоды они были, как давно и как недавно это происходило...
А ближе к концу застолья, когда уже все подарки вручены, начинается тест-драйв этих самых подарков. Вот внучок подарил бабушке массажёр для ног. Садится она на диванчик, внучок наливает водички в “какой-то тазик” с проводком сбоку, кладёт аккуратно бабушкины ноги в этот тазик и включает. Марья Ивановна пугается, что начинает вибрировать, и вытаскивает ноги. Гости умилённо улыбаются. А внучок поясняет:
— Ты не бойся, бабушка! Это китайские технологии. Будешь жить долго и счастливо, если станешь каждый день хотя бы по пятнадцать минут массажировать.
Марья Ивановна улыбается тоже, кладёт сама ноги в чудо-тазик, говорит в шутку: “Поехали!” И терпит всё это... Не нравится ей, как вибрирует, как будто кости под кожей перебирает. А улыбается, шутит, мол, щекотно-то как!..
Гости довольны...
Только один мальчуган весь вечер зевает от скуки, это сын внука...
Скоро мальчуган школу окончит, поступит на заочное в институт и пойдёт помогать отцу в его мастерскую...
В другой раз кто-то подарил Марье Ивановне стиральную машину. Поглядела она, как работает машинка, послушала, подождала, как там всё происходит, и решила: ну нет, такая штука и электричество тратит, и стирает по два часа. Она, Марья Ивановна, уж лучше сама. Раньше вот были простые машинки: минут двадцать — и готово. Теперь и этого не надо, можно вручную... А ещё вспоминается, что было полвека назад... когда стирала руками одежду мужа, в тазу с мыльной водой... Они быстренько приобрели машинку, “Малютку” или как там её, муж купил ей на день рождения. Но иногда, если нужно было избавиться от въевшихся пятен, она подогревала мыльную воду в огромной кастрюле, положив туда одежду, потом снимала с плиты, несла в ванную и тёрла...
Кто-то на день рождения вручил коврик с подогревом, на котором нужно лежать и лечить спину. Там какие-то особые камешки, мол, внутри. Марье Ивановне поначалу понравилось, но как-то в конце лета, когда заболела поясница после похолодевшей августовской улицы, уснула на таком коврике надолго, с форточки надул коварный сквозняк, и заболела она пневмонией. Кое-как выкарабкалась. Чтобы не шибко огорчать родственников, сказала, что в огороде напотелась, напилась сразу, мол, ледяной воды как ребёнок, вот и слегла.
А в огороде Марья Ивановна любила бывать. Начнётся весна — и сразу туда. Сначала землю перекапывать. Не спеша делает, чтобы спину не надорвать, да и вообще, чтобы... торопиться-то некуда.
В перерыве постоит, поглядит по сторонам, подумает о чём-то. Голова совершенно здесь по-другому работает. Мысли стройные, песенные какие-то, ладные... А когда закончишь перекапывать пол-огорода, сядешь на перевёрнутое ведро, спиной прислонишься к стене дома и жуёшь хлеб с домашним квасом из полторашки. Это грустные минуты, когда первая половина работы кончена и можно отдохнуть. Вольно-невольно думаешь о том, что вот она тут одна, а муж Костя в могилке лежит. Страшно жить — даже и так, бывает, подумаешь. Вспомнишь недавние новости из телевизора про аварии на дороге, смертельные случаи, или вот подруга из соседнего огорода рассказала про остановку сердца у молодого родственника во время пьянки...
Вот и муж Костя пил, выпивал, всю жизнь боролся со своей страстью…
А на пенсии, уйдя с завода, приотпустил самого себя, и каждый день ходил на базар за бутылкой...
Иногда приходит внук и помогает копать, раза три за сезон точно придёт... А когда-то, давным-давно (а вроде и недавно совсем) сажал морковку в эту землю сын Марьи Ивановны, отец этого здоровенного внука. Так бывает, что сын умирает раньше матери...
— Бабушка, давай я тебе сад куплю, как дед хотел, — говорит внук бабушке, копая землю. — Тогда не было денег, а сейчас есть. Если бы были тогда, я бы тогда купил тебе и деду сад...
Когда внук приходит помогать, дурные мысли не лезут. Он хороший у неё внук вообще-то, сильный, работящий, волевой, щедрый. И зачем ему эти бизнесы... Ладно.
Так всю весну и лето Марья Ивановна находится почти что безвылазно на земле, работает не спеша да разговаривает иногда с бабушкой из соседнего огорода, если та тоже на своей земле. Или с женщиной лет сорока, из другого соседнего огорода. С ними обеими хорошо поговорить...
— Мне сноха подарила семена, я и не помню, что за сорт...
— А я “ташкентские” помидоры сажаю, они самые дорогие в магазине...
Незаметно пролетают тёплые дни, всегда их мало... Так поработает Марья Ивановна в огороде до конца дня, помоет руки в ведре и наденет кое-какое колечко на палец. Оно хорошее, золотое. Подогнутое немножко, потому что с годами Марья Ивановна похудела, и колечко стало слетать.
Дедушка Костя, муж её, подарил колечко.... Они вместе соорудили этот огород. Да, ничего не скажешь, запил он под конец жизни, буйный стал... А в последний месяц до смерти вовсе разленился, лежал на диване целыми днями, только на кухню в основном выходил да на базар раз в неделю. Марья Ивановна отправила его как-то за продуктами, а он вернулся пьяный и без продуктов...
Зато раньше, когда они были молоды, когда ещё не стукнуло злополучных шестьдесят её Косте, было всё по-другому. Чем-то он на внука походил своей энергией и жизненной хваткой... Он ещё поработал годик на заводе, когда началась пенсия, и уволился по собственному желанию.
Говорил, что хочет сад купить...
Но сам перед собой слово не сдержал и отпустил волю, пусть она, мол, сама решает, что ему делать... Запил.
И не говорила Марья Ивановна родственникам, что дед только пьёт да на диване лежит. А то внучок узнает (а Марья Ивановна хорошо знала его начальничий норов) и начнёт деду Косте хамить зазря...
Теперь Марья Ивановна за двоих жить будет, давно она так решила.
Принимать ненужные подарки с благодарностью...
Станет улыбаться гостям...
Песни хорошие петь и танцевать в родной компании...
За двоих она будет жить, чтобы следующим поколениям только хорошее вспоминалось.