КОМАНДИРОВОЧНЫЙ
РАССКАЗ
— Ангара не впадает в Байкал, а вытекает из Байкала!
Произнесено с вызовом, словно бы я утверждал обратное. Я едва повернул голову в сторону набережной, а так-то молчу. Однако таксист определил во мне приезжего: машина вызвана от гостиницы, чтобы проехать четыре квартала. Тут пешком минут двенадцать, а на такси даже дольше, — суббота, вечер.
— Это бабр — символ города, — таксист смотрит на меня в зеркало заднего вида. Он хочет рассказать про бабра, но я демонстративно опускаю глаза в экран с новостями из-под Донецка. Я знаю про бабра, про геральдический конфуз с бобровым хвостом и перепончатыми лапами у тигра. Смешно, даже в каком-то смысле символично. Русскому человеку проще полюбить фантазию, чем пытаться доказать истину. Есть ли она вообще? Чем дальше от cтолицы, тем больше сомнений в её инвариантности.
— Надо говорить в “неизменности”.
Это сейчас таксист или собственный внутренний голос? Хватит! На очередном светофоре я спрашиваю разрешения выйти прямо здесь, хлопаю задней дверью “соляриса” и направляюсь по тротуару в сторону музея Валентина Распутина. Жаль потратить такой хрустально-звенящий октябрьский вечер на разговор с таксистом.
— Нет, в Ставрополь не получится. Там фестиваль, и едет другой человек, — женщина на том конце телефонной сети улыбается. Я знаю это, хотя мы говорим и не по видеосвязи. Видел её фотографию в сети — хорошая, открытая улыбка.
— А если после фестиваля?
— После фестиваля никак, Денис Михайлович. У нас правило: один город — один писатель.
— Может быть, во Владивосток?
— Нет, во Владивосток летит… — женщина называет фамилию моего знакомого, заседающего во всех комитетах. — Но это конфиденциальная информация.
Всё у них теперь “конфиденциальная информация”. Секретность и: “Ну, вы же понимаете…” Говорят, те, кто работает на местах, подписывают специальную бумагу о неразглашении. Все бедны, но все бедны по-разному.
— А если Иркутск?
— Иркутск можно. От нашей организации с вами поедет высокая и красивая девушка-куратор.
— Я женат.
— И кинооператор с камерой.
— Это должно меня успокоить? Мне кажется, вы всерьёз боитесь, что я потеряюсь или запью.
— Такие правила.
По чужим городам надо ходить пешком. Приятно ходить по крошеву хрусталя октябрьской листвы. Хруст. Шелест. А где, кстати, свои города? Только поезжай, только закрой за собой дверь подъезда, а уже всё поменялось. За Камнем, как здесь называют Урал, города обживать бесполезно. В Европе всегда дуют ветра перемен. Чаще — с запада на восток, реже — с востока на запад. Крайне редко — с юга, и никогда — с севера. Мешает вращение планеты. Если подпрыгнуть на вершине холма где-нибудь в Эквадоре, то планета понесётся под ногами со скоростью тысяча семьсот километров в час. За секунду это около пятисот метров. Можно приземлиться прямо на лужайке перед домом отца Паулины Моралес.
Паулина была прекрасной креолкой, за которой я ухаживал на пятом курсе. Впрочем, кажется, без рвения. Так же без рвения я пытался учить испанский: “Paulina, te dije que no dejaras la puerta de la cocina abierta! ЎHay cucarachas!”*
Мы нравились друг другу, но всё вокруг менялось быстрее, чем мы успевали понять. Я просыпался утром в родительской квартире, шёл в уборную, потом на кухню, где ставил чайник, потом возвращался к себе и будил Паулину. Паулина просыпалась так, как я бы мечтал просыпаться. Абсолютно голая, она взлетала над кроватью, хохоча и ликуя, приветствуя новый день, влюблённая в мир вокруг себя и чуть-чуть в меня. Но и этого “чуть-чуть“ хватало, чтобы осветить улицы тридцати городов и посёлков за Полярным кругом. Мы впервые переспали друг с другом за Полярным кругом, на производственной практике после четвёртого курса. Мы занимались любовью в посёлке с названием “110 км”. Мы занимались не сексом, а любовью. Мы так неистово радовались жизни, что растопили вечную мерзлоту, и из неё вышло на свет от полярного летнего солнца девяносто третьего года семейство мамонтов. Вышло и отправилось прямо по шпалам в направлении Сейды. Мы пожелали им дойти. Мы плакали и слизывали слёзы друг у друга на щеках.
— Девочка моя!
После диплома она уехала к себе в Эквадор к пяти братьям и двум десяткам доберманов-пинчеров, а я отправился на Полярный Урал. Её семья разводила доберманов, а я занимался поиском лампроитовых трубок и готовился писать диссертацию. Сохранилась лишь одна её фотография, да и та групповая. Студенты моего отца, Беркутова-старшего, стоят перед зданием большой физической аудитории, Паулина — в центре. Меня на фотографии нет. Много позже я опишу это время в романе. Это очень потом. Странно, что я не описал свою любовь к Паулине Моралес. Впрочем, это всё вращение Земли. Очень быстро вращается Земля, сложно разглядеть лица.
Например, только час назад закончился литературный вечер, а тот холм в Эквадоре успел проделать путешествие в одну тысячу семьсот километров по космосу. Час назад в музее Распутина была встреча с прозаиком из Санкт-Петербурга, на которую пришло шесть человек. Странно, но некоторые ехали с другого конца Иркутска, стояли в пробках, пока земля неслась с этой своей космической скоростью, волновались, что опаздывают. Нет-нет. Мы дождались всех. При таких скоростях время теряет смысл. Если честно, я надеялся, что никто не придёт и можно будет отделаться коротким интервью для документального сюжета “Писатель, которого никто не читает, теперь в Иркутске”. Но пока нам показывали экспозицию, публика подтянулась.
— Шесть человек — это уже аншлаг и серьёзный успех, Беркутов!
Этот сюжет — моя епитимья за возможность пять с половиной часов лететь в одну сторону и шесть с половиной — в другую. Сюжет и... красивая высокая девушка-куратор. Я ей не нравлюсь. Вообще, я понимаю. Она хотела бы полететь с Астрасатурновым в Пятигорск или с Харламовым в Ялту. Но послали с каким-то Беркутовым. Книг моих она не читала, внешне я ей тоже несимпатичен. Жена говорит, что ни одна вменяемая женщина на меня не поведётся. Жене я верю, она окончила Московскую медицинскую академию с красным дипломом, а школу — с золотой медалью. Такие всё знают наперёд и потому спокойны.
— Твоя собака опять чешется. Ты собираешься её обрабатывать от блох?
— Собираюсь, но весной. Сейчас октябрь, блохи уходят в спячку.
— Это ты в вечной спячке, всегда собираешься, но не делаешь.
— Это не так.
— Мне надоело, что в кухне не прикручены плинтуса.
— Я прикручу.
— Ты обещаешь уже пять лет.
— Оцени моё постоянство. Другой на моём месте давно бы плюнул.
Сложно определить жанр собственной жизни. И хорошо. Не дай Бог триллер или ещё что похуже — сентиментальный женский роман. А так всё, как у всех: родился, пошёл в школу, пошёл в университет, пошёл на работу, понял, что никому не нужен, пошёл на фиг. Иду. И, конечно, все страдают, особенно родственники. Опять отвлекаюсь.
Семьдесят четыре минуты я что-то рассказывал на фоне собственного портрета, проецируемого на экран. Почему так точно? С фразой: “Рад вас сегодня здесь видеть!” — я включил секундомер на телефоне. До того я выключил на телефоне звук и возможность связи. Телефон превратился просто в часы с секундомером. Для человечества, живущего на планете, вращающейся с такой скоростью, жить по секундомеру — это нормально. Странно, что я ещё помню лицо Паулины так точно, что мог бы даже нанести линии на литографический камень, имей я талант рисовальщика. Но у меня нет таланта рисовальщика. В остальных же талантах мне ежедневно дают повод усомниться. Остаётся просто память. Никаких твёрдых копий. Фотографий не делали, плёнка в дефиците, печать карточек — дорогое удовольствие, лучше купить креплёного вина. Когда-нибудь и это закончится. На таких скоростях память — это роскошь.
Я честно отрабатываю свои суточные командировочного. Даже прочёл отрывок из последнего романа, по ходу прочтения удивляясь, что я там такого нагородил и где был редактор. Впрочем, сия профессия деградировала первой, потом — все остальные, занятые в процессе книгоиздания. Последним спился и пошёл по дорогам офеня. Ему ещё удаётся между картонными образами святителя Спиридона втюхивать по паре экземпляров сочинений какого-нибудь лауреата “Большой книги”: идёт в довесок, скорее, на самокрутки к голландскому табаку. Литература в стране кончилась, господа и трансгендеры! Осталась имитация и аттракционы. Например, “Переделкино” — аттракцион “Писатели в естественной среде обитания”. Имеет успех. Возят целыми автобусами. Даже экспозицию открыли с консервированными окурками Пастернака. “Не читал Пастернака? На-ка!” Всё пристойно: лавандовый раф, фонари вдоль дорожек, уличные шезлонги, инсталляции, настилы из искусственного тика, вендинговые аппараты по продаже чипсов и газированной воды.
Вернёмся в музей Распутина. Хороший музей. С большой любовью организован. Распутин просил этого не делать, но кто же слушал... С другой стороны, а как иначе? Из великих — чуть ли не последний. Нет, ещё даже кто-то жив, с кем-то я даже успел выпить, кто-то успел меня всерьёз невзлюбить, каждый за что-то своё. Но музеев уже не планируется. Кончилось время. На таких скоростях, да с запада на восток, а не наоборот, никаких музеев уже не надо — нерентабельно… Недвижимость — это святое.
После “Литературного вечера” было интервью. Я вдруг раскапризничался, отказался сниматься, уверял, что устал и лишился сил. Наверное, казалось, что я кокетничаю, но всё было правдой: я задолбался. У меня поднялось давление, начало мелькать в глазах. Мне любезно налили настойки на кедровых орехах, и я пошёл на попятную. Спустя полтора часа мучений нам с оператором и высокой девушкой-куратором от большой писательской организации вызвали такси до гостиницы. В гостинице я пригласил высокую девушку-куратора выпить по стакану шампанского. Мы выпили по стакану шампанского, я наговорил глупостей про то, как устроен мир, и мы разошлись по номерам. Только тут я заметил, что забыл в музее кепку.
Не то чтобы это была какая-то уникальная кепка. Нет. Обычная шпанская нашлёпка на голову, в мелкую клетку, купленная четыре года назад в сетевом спортивном магазине, который ныне закрылся из-за санкций. Ровно такая же, судя по фотографиям, была у Лимонова. Но кепка стоила рублей восемьсот, а то и всю тысячу. Я не готов на ровном месте выкидывать такие деньги. Вот тут я и вызвал такси.
Кепку я заметил издалека. Вон она: лежит прямо на поребрике, видимо, выпала из кармана, когда я садился в машину. На удивление, она не испачкалась. Сухо и морозно.
Обратно не тороплюсь. Я вправду хотел побродить пешком в одиночестве и послушать город. В принципе, за этим сюда и прилетел. По крайней мере, так указал в “мотивационном письме”, которое просили прислать в большую писательскую организацию. Странный повод. Что можно понять о городе за короткие три дня, наполненные необходимостью встреч с читателями, студентами и коллегами... Время оказалось плотно утрамбовано моим собственным голосом. Мне хотелось молчания, вместо этого пришлось постоянно говорить. Так зачем же я летел в Иркутск?
Я был здесь в июне четыре года назад, на поэтическом фестивале имени Кобенкова. Помню, в шесть утра мы с поэтом Курзиным брели по набережной. Пахло берёзовым цветом, речной водой и мочой пополам с алкоголем. Собаки с хозяевами, спортсмены с наушниками и смартфонами, закреплёнными на трицепсе. Почти на каждой скамейке кто-то спит, аккуратно поставив рядом обувь. Значит, не гоняют, разрешают отоспаться после вчерашнего. Мне тогда показалось это забавным и даже уютным. Год был сухой, повсюду вдоль русла Ангары торчали отмели. Мы спустились по ступенькам, прошли по сырому песку до кромки, сели на корточки и потрогали воду. Вода оказалась ледяной, словно пожали руку самому Байкалу. Курзин почти местный, из Кемерово. А я бросил монетку, загадал вернуться. Вернулся.
В этот раз я тоже трогал воду. Меня просили пройти вдоль кромки, потом встать, потом посмотреть внимательно на тот берег, потом присесть на корточки и дотронуться до воды. И так по несколько раз. Оператор у нас один, а снимать приходится с разных точек. И я шёл, вглядывался в пустоту, садился, трогал, почти физически ощущая собственное идиотское выражение физиономии. Солнце светило прямо в глаза, дул ветер, текли слёзы, от которых запотевали очки. Мне предложили подумать о чём-то важном, например, о судьбах родины, чтобы вся боль за русского человека отразилась “на челе”. Я вспомнил, что накануне судебные приставы списали с моего счёта две тысячи триста девяносто четыре рубля, и теперь на карточке осталось рублей триста. От этой мысли я скривился, и оператор радостно крикнул: “Снято!”
Я поворачиваю не туда и оказываюсь перед церковью, где венчался Колчак. Всякий раз, когда проезжали или проходили мимо, местные сообщали о Колчаке. Почему-то всё, связанное с адмиралом, им кажется важным. Даже в Доме литераторов меня уверили, что свидетельств не сохранилось, но он, конечно же, тут бывал. Счастье какое... Кстати, встреча с коллегами оказалась самой тяжёлой. Я, впрочем, так и предполагал. Мне надели на ноги такие красные тряпичные мешочки, как в музеях, посадили во главе стола и заставили отдуваться за большую писательскую организацию, за минкульт, минцифры, за правительство, за руководство Союза, в котором я даже формально не состою, ну, и остальное по мелочам: за министерство обороны и министерство иностранных дел. Я обещал разобраться. Я прочёл отрывок из новой книги. Отрывок показался мне чудовищным. Валентин Распутин с портрета, висящего сзади, сверлил взглядом мой затылок. Потом, когда уже узким кругом знакомых и любимых пили чай с коньяком, я был рад, что могу просто молчать.
За день до этого в офисе “Интерфакса” устроили пресс-конференцию. Пришло двое журналистов. Остальные якобы обещали сделать заметки по записи. Халява у них тут, однако. Даже в Питере — на что вольница и раздолбайство! — а за такое выгоняют. Я говорил много и убеждённо. И про смехотворность тиражей в тысячу экземпляров, когда в стране восемьдесят пять (ах, простите, восемьдесят девять!) регионов: “Посчитайте, это по одиннадцать экземпляров на регион”. Про необходимость государственной книготорговой сети, про то, что нужно государственное издательство с филиалами хотя бы по федеральным округам. Про то, что правительство устранилось от своих инфраструктурных обязанностей и давно положило с прибором на культурную безопасность страны. И так далее. По возвращении я просмотрел вышедшие в региональной прессе материалы: “Прозаик из Петербурга рассказал, что надеется на планомерность литературной учёбы в Иркутской области”. И всё. На что надеется этот прозаик-фантазёр?
Назавтра едем в Листвянку, к истоку Ангары. Отказывался, но пришлось. Мои мечты погулять целый день в одиночестве по городу разбились о необходимость снять кадры на берегу Байкала (писатель идёт вдоль воды, останавливается, смотрит вдаль, опускается на корточки, трогает воду). Прозаик-фантазёр обломился.
Четыре года назад Димка Курзин и я ездили на Малое Море, это напротив Ольхона. Там в компании поэтов купались в ледяной воде Байкала, бродили по сопкам, жевали хвою и были б’ольшую часть времени предоставлены сами себе. Два дня абсолютного счастья. Мы с Курзиным ушли куда-то вовсе далеко, забрались на верхотуру и сидели молча чуть ли не час на тёплых камнях, глядя, как ветер гонит за Ольхон кучевые облака. Где-то далеко внизу то появлялась, то исчезала случайной запятой на строчке дороги игрушечная фигурка поэтессы Ольги Фартовой. Дронов к тому времени уже умер, но был ещё жив Гедзевич, которого прозвали “Годзилычем” за постоянное шумное пьянство. Сейчас бы с ним поругались вдрызг, как поругались почти со всеми. В далёкой войне там, на юге, наши души погибают в разных окопах. Если это протянется ещё год-два, возможно, мы с Курзиным тоже окажемся на фронте — неповоротливые крупные мишени. Всё к тому идёт, и мы втайне счастливы: “Так лучше, чем от водки и от простуд…” А пока я сижу слева, на переднем пассажирском сиденье такси, и читаю надписи на рекламных щитах по дороге в Листвянку: “Гипсокартон — всё, о чём ты мечтаешь!” Как это верно! О чём бы я ни мечтал в последнее время — всё сплошной гипсокартон…
В Листвянке нас высаживают возле музея Академии наук, и дальше мы идём вдоль отбойника трассы. Тротуаров не предусмотрено. Сильный ветер раздул облачность над Байкалом. На волнах белые барашки. Оператор отстал, он снимает перебивки, высокая девушка-куратор из большой писательской организации уже далеко впереди. Мы идём вдвоём с хорошей местной поэтессой.
— Что за хребет на том берегу?
— Хамар-Дабан.
Мне вспоминается приблизительное не то из Кукина, не то из Визбора с идиотской строчкой “Один винчестер, две ноги…” И припев, что-то типа: “Турум-пурум, тарам-парам, где нет хребта Хамар-Дабан”. Вот он, хребет, ярко освещён солнцем. Снег не только на вершинах, но и на склонах. Хорошая местная поэтесса, которая нянчится с нами все эти дни, говорит, что снег сходит только в июле-августе; что обычно с семьёй они ездят на тот берег, что там совсем иначе — почти нет туристов; что из Байкала пришлые столичные назначенцы пытаются сделать туристический курорт, чем, конечно, убьют всё, не убитое до них; что Листвянка раньше была совсем другая, что местные жили рыбалкой, а теперь — туристами; что всё это из-за пошлости, скорее, похоже на Коктебель, нежели на Байкальский берег; что с каждым годом только хуже, что теперь вечные пробки по выходным в одну и в другую сторону; что всё это явно не понравится местным духам, и тогда наступит...
— Надо постараться умереть раньше, — резюмирую я.
Поэтесса смотрит на меня озабоченно и предлагает зайти съесть что-нибудь горячее. Видимо, выгляжу далеко не лучшим образом. По крайней мере, не так прекрасно, как на встрече со студентами филологического факультета местного универа. На встрече было хорошо: полная аудитория читавших мои тексты. Не книги, но тексты. Сильно повышает самооценку. В кафе нас обслуживает девушка, которую очень музыкально зовут Вероника Свинкина. Так напечатано на чеке. Все пьют чай со сладостями, я ем суп. Наверное, когда-то, когда родители Вероники Свинкиной сами были детьми, здесь было хорошо: низенькие деревянные домики по берегу, катера, баркасы, сети сушатся. Редко кто проедет вдоль берега. В клубе всю неделю показывают “Спасите Конкорд”, в столовой в меню тефтели с пюре, сосед Серёга ремонтирует отцовский “Юпитер”, то и дело заводит двигатель, который раскидывает вокруг рокочущее дымное эхо. Вечность после войны, вечность до. Запрещено гнать самогон, но можно рожать детей. В Листвянке своя больница. Впереди двадцать шестой съезд и Олимпиада… “Турум-пурум, тарам-парам, где есть хребет Хамар-Дабан”. “Миллиард лет до конца света…” Вечность заканчивается быстро.
Высокая девушка-куратор с оператором отстояли тридцать минут в очереди на колесо обозрения и теперь медленно поднимаются в кабинке. Мы с хорошей местной поэтессой остались курить внизу. Билет стоит триста рублей, у меня где-то столько же на карте после того, как порезвились судебные приставы. Даже не хочу знать, за что. Какая разница? Кругом виноват и должен быть наказан ещё на этом свете. Сам решил заниматься прозой, вместо того чтобы приносить пользу обществу в качестве эффективного менеджера.
На безнадёжной диете авторам остаётся питаться чистым отчаяньем и красиво худеть духом за идею. Страшно представить, что скажет мне жена по возвращении…
Дорога поворачивает влево и далее ведёт вверх. Байкал остаётся внизу. Пахнет дёгтем от коптящейся пеляди, которую где коптят, там и продают. У меня есть немного наличных, но цены не по гонорарам прозаика. Остаётся просто глазеть да нюхать. Убеждаю себя, что, купи я рыбу, она провоняет собой багаж. Но что-то надо везти в подарок. Вчера присмотрел в магазине рядом с гостиницей маленькие баночки варенья из сосновых шишек с кедровыми орехами. В Листвянке продаются такие же, но стоят дороже — туристический кластер…
— Хочешь, я привезу копчёной пеляди?
— Привези гонорар. Нам надо платить за страховку.
Жена опять права. Мне хочется, чтобы хоть раз она соврала мне и себе и порадовалась бы какой-нибудь фигне типа копчёной рыбы или сиропа из еловых шишек с кедровыми орешками. Но нет. Она всегда говорит прямо. И от того не хочется жить.
Последнее архитектурно-нелепое здание на высоком берегу — гостиничка. Гостиничка, по слухам, принадлежит Пугачёвой, но закрыта и выставлена на продажу. Пугачёва сбежала за границу, и в сети попадаются её довольные фотографии в компании других сытых эмигрантов. Неплохо бы купить и устроить здесь ту самую писательскую резиденцию. Пожалуй, это единственное более-менее тихое место в Листвянке. Тут я, наверное, даже не отказался бы пожить месяц-другой.
Сразу за гостиницей — спуск к “дикому” пляжу и началу экотропы по заповеднику. На пляже мало людей, и можно почувствовать Байкал. Ветер усиливается. Я думаю, что это баргузин, но хорошая местная поэтесса уверяет, что култук. Она тутошная, ей виднее. Я иду вдоль кромки, останавливаюсь, смотрю вдаль, присаживаюсь на корточки и трогаю воду. Меня снимают на дорогую видеокамеру со стедикамом. Время к пяти. Надо возвращаться в Иркутск, чтобы не попасть в пробки и успеть оказаться в гостинице до темноты. Почему-то это кажется важным.
Когда я вхожу в свой номер, уже почти сумерки. Орут многочисленные сирены. Наверное, пожарные едут на вызов. Или “скорые“. Вполне возможно, что и те, и другие. Я, не раздеваясь, падаю на кровать и сразу засыпаю. Организм из-за разницы часовых поясов совсем запутался. Планета несётся со скоростью тысяча семьсот километров в час. Уже сотни и сотни доберманов Паулины Моралес отрываются от планеты и летят в сторону созвездия Лебедя. Планета торопится сбежать, пока я не полечу завтра ей вдогонку. Мне чуть за пятьдесят, и я пока быстрее планеты.
Уже утром в новостях узнаю про истребитель, рухнувший вчера на жилой дом в Иркутске. В доме, к счастью, никого не оказалось, но лётчики погибли. Пишут: они отключились во время полёта, отравившись азотом. В этом проступает какая-то чудовищная метафора, обидная, трагичная и нелепая метафора нашего общего сейчас.
— Курзин, ты как?
— Меня вчера напоили поэтессы. А как ты?
— Я женат, потому пил в одиночестве. Читал новости?
— Я тоже женат. Но у меня такая работа.
Моему другу не повезло с работой. Он ответственный секретарь провинциального литературного журнала, в котором почти не платят, но требуют. Потому он работает ещё на трёх работах и спит только по пять часов за сутки. Сибиряки вообще крепкие.
Высокая девушка-куратор тоже прочла новости. Мы едем в такси молча, а в аэропорту сразу прощаемся. У нас разные рейсы в разные города. У меня двадцать первый ряд и место возле прохода. “Двадцать один” — это счастливое число.
ДАНИЭЛЬ ОРЛОВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 11 2024
Направление
Проза
Автор публикации
ДАНИЭЛЬ ОРЛОВ
Описание
ОРЛОВ Даниэль Всеволодович родился в 1969 году в Ленинграде. Прозаик и драматург. Геофизик по образованию. Автор романов “Долгая нота”, “Саша слышит самолёты”, “Чеснок”, “Время рискованного земледелия” и “Болван да Марья”. Лауреат премии им. Н. В. Гоголя, финалист премии “Национальный бестселлер”, дважды финалист премии “Гипертекст”. Живёт в Кронштадте.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос