МЕТАНИЯ КУРДЮКОВА
РАССКАЗЫ
ЭЙНШТЕЙН
Иосиф Сигизмундович Сиропчик актёром в губернском театре числился замечательным, играл там с молодых времён и почти всегда с неизменным успехом. Аншлаги, букеты с признательными записочками, следы губных помад на щеках — всё это каждодневно пребывало в жизни заслуженного лицедея. Исключения выпадали только на сроки болезней, отпусков и ремонта сцены. Ролей всяческих за свою долгую творческую жизнь Иосиф Сигизмундович опробовал немерено, от героев-любовников до царей и богов Олимпа. Да как отыграл, шельмец! Поклонники дарили ему коньяк и водку, виски и портвейн. Поклонницы, что в партере, что на галёрке, рыдали от восторга, всякий раз порываясь в конце представления забраться на подмостки и облобызать своего кумира или удушить его в объятиях. Да и актриски особо не отставали. Как входили в раж, играя жён и любовниц героя в различных мелодрамах, так и после их окончания продолжали взасос целовать Сиропчика, закатывать ему скандалы, бить пощёчины и пытаться приехать к нему домой. Может, такую аферу кому-то и удалось бы в конечном итоге провернуть, если бы не Капа — законная супруга Иосифа Сигизмундовича. Капитолина слыла женщиной строгой, постоянной и решительной. К тому же и веса была солидного, не в пример всем этим комедианткам. Могла и прибить ненароком. Иосю Капа прибрала к рукам ещё до его поступления в театр, забрав пьяненьким исхудавшим студентиком из привокзального кафе, где работала на тот момент поварихой, к себе домой. Иосифу у Капы понравилось настолько, что он через неделю сделал ей предложение. С того момента все бытовые заботы покинули Сиропчика раз и навсегда. Правда, вместе с ними исчезла и возможность крутить романы на стороне, но с этой утратой Иосиф Сигизмундович быстро свыкся, предварительно получив от Капитолины несколько ударов скалкой по голове и заработав от неё же перелом носа и пару десятков фингалов.
Капитолина театр не любила, считала его рассадником разврата и являлась туда только по вечерам, чтобы отвезти своего благоверного в семейное гнездо, вырвав его из хищных когтей обожательниц.
— Ося, — грубо отталкивала она плечом очередную зазевавшуюся поклонницу, — опять?
— Что ты, Капушка, — пьяненько улыбался супруге Иосиф, — и даже в мыслях ни-ни.
— Знаю я, какое ни-ни, тебя и на минуту оставить без присмотра нельзя, — выдёргивала Капитолина из рук триумфатора цветы и всучала ему взамен пару пакетов, наполненных продуктами, которые успевала купить в супермаркете напротив.
— Ты за своей Капой, как за китайской стеной, никакие цунами не страшны, — завидовали Сиропчику его бобыли-сослуживцы.
И всё бы хорошо, да только вот...
Практически от всех дурных привычек отучила своего Осю Капа, но не от спиртного. Тут Сиропчик проявил упорное сопротивление:
— Что ты меня последней радости жизни пытаешься лишить! — огрызался каждый раз Иосиф Сигизмундович на очередные попрёки со стороны жены, что вечно у него по вечерам зенки залиты. — И так полностью под тобой хожу, оставь хоть тут кусочек свободы. Я к тому же дома вообще ни грамульки в рот не беру без твоего разрешения. Только и отдыхаю, что на работе, где рюмочку-другую по ходу спектакля в себя опрокидываю. Вот и отстань хоть там.
Капитолина и отстала, махнув рукой на последнюю мужнину блажь.
Но вот в театре от такой блажи Сиропчика за многие годы откровенно устали. Иосиф Сигизмундович очень даже спокойно мог и на зрителей накинуться в середине последнего акта, находясь под парами водочки или портвейна:
— Чего припёрлись? Сидите тут, глазеете. На Сиропчика посмотреть? Нравится вам Сиропчик? Ну, смотрите, где вы ещё такого гения увидите!
После подобных отступлений от репертуара, администрация впадала в истерику, грозилась лишить Иосифа Сигизмундовича тринадцатой зарплаты, всех премий и бонусов, отстранить от спектаклей и вообще уволить по статье за профнепригодность. Сиропчик винился, на неделю прекращал прикладываться к стакану, но потом всё повторялось. Приходилось терпеть и дальше его выходки, понимая, что альтернативы герою-любовнику и царю-батюшке в труппе просто нет.
Однако, как только у бога Олимпа наступил пенсионный срок, директор театра Парнас Рожденович Бубашвили тут же пригласил его в свой кабинет и сходу объявил:
— Всо, Ёсиф Сыгызмундыч, твой служба артыста в нашым тэатрэ закончылся, хоть ты и гэний, канэчна. Но зная тваи заслуги и любов народа, мы тэбя нэ виганяем. Мы тэбя просим пэрэйти в суфлоры. Ты вэсь рэпэртуар, как сваи пят пальцев знаэшь, наизуст виучил, будиш падсказыват из бутки. Нэ спорь, ми тэбэ чэст аказываем. Главным суфлором дэлаем. Согласэн?
— Согласен, — тут же дал добро Сиропчик, представив себя полностью во власти Капитолины.
— Вот и замэчатэлно, — обрадовался положительному ответу Парнас Рожденович. — Праводым тэбя на пэнсию, как бога! Паздравым со всэм уважэнием. А чэрэз нэдэлю занымай бутку, она твая. Ужэ сэчас можэш сматрэт новая мэсто.
Иосиф Сигизмундович не стал оттягивать процесс освоения нового места работы, отнёс в суфлёрскую кабину из своей гримёрки любимый стул, подобрал удобную подушку и даже умудрился прикрепить к стене навесной столик под графин с водой. В общем, создал себе максимально приемлемые условия для долгого малоподвижного нахождения в стеснённом пространстве.
Поначалу за Иосифом Сигизмудовичем оставили почти такую же зарплату, что он получал в актёрах, но с условием ежедневной озвучки текстов.
— Будешь начитывать все мои сложные пьесы, — наставлял его главреж Сакалаускас. — Но ничего, Ёсеф, ты человек опытный, почти весь репертуар наизусть знаешь, справишься.
— Мишка, всё будет нормалёк с моей стороны, — чокнулся с Миндаугасом фужерами Сиропчик. — Главное, чтобы актёришки повторяли правильно, а так — ноу проблем.
— Особое внимание нашей приме Афродите Снежной.
— Фроське, что ли?
— Ну да, Афродите. Ты же понимаешь, за ней стоит Парнас Рожденович, поэтому сбоев быть не должно, от этого и наш гонорар зависит, и наше место. Память у неё короткая, роли не запоминает, что будешь ей в уши вдувать, то и в зал улетит.
— Да знаю я эту Снежную, как облупленную, не раз вместе на сцену выходили. Мозгов никаких совершенно. Я этой дуре и во время спектакля постоянно её текст наговаривал. Бездарная пустышка.
— Тс-с, — опасливо покосился на дверь Сакалаускас. — Может, мозгов у Афродиты и нет, зато Парнас Рожденович есть и формы какие! Пальчики оближешь! На неё мужики из прокуратуры и следственного изолятора ходят. Сам губернатор букет присылает, так что...
— Это конечно, формы у неё волнительные, почти как у моей Капы, тут не поспоришь. Ей бы на рынке торговать, цены б бабе не было…
— На рынок её нельзя, — улыбнулся главреж, — складывает плохо, проторгуется.
— Судя по ору из бухгалтерии после выдачи зарплаты, со счётом у неё всё в порядке, — ещё раз чокнулся с Сакалаускасом Иосиф Сигизмундович.
— Да ладно тебе, Ёсеф, пусть играет, жалко, что ли? Твоё дело теперь — подсказать вовремя, а не рядом с ней на сцене прыгать, — закусил коньячок ломтиком лимона Сакалаускас.
Через пару месяцев Афродита Снежина ластилась к директору Бубашвили:
— Ой, Парнасик, какой ты шутник, оказывается. Сиропчика в конуру, как дворнягу какую, загнал. Там ему самое место оказалось. Ещё б на цепь посадил, вообще прикольно было б на него смотреть: “Ав-ав…”
— Гы-гы-гы, — заржал Парнас Рожденович. — И мыску пэрэд мордай паставит. Гы-гы-гы.
— И косточку туда положить.
— Гы-гы-гы.
— Люблю тебя, Парнасик, — чмокнула в залысину директора Афродита.
— И я тэбя, Арфочка, — расплылся довольной улыбкой Бубашвили.
— Знаешь, Парнасик, мне теперь в сто раз лучше играется, когда Сиропчик в будке сидит. Я и слова не зубрю, и перегар его не нюхаю.
— А я тэбэ, Арфочка, всэгда гаварыл, что Ёсиф — гэний. Он что на сцэнэ, что пад сцэнай — адынакава харош.
— Хи-хи-хи, шутничок ты мой.
— Шютка-шюткой, но тэбэ же лэгчэ стало, да?
— Легче, золотце моё, намного легче.
Спустя ещё месяц прима-актриса жаловалась директору:
— Парнасик, Сиропчик пьёт, паразит. Я к концу спектакля сегодня уже задыхаться стала от его перегара. Сначала на партнёра подумала, что он на грудь принял для смелости. Боится меня обнимать на сцене. Но нет, не воняло от Безрукавкина. Подошла к будке специально, а оттуда разит, как из помойки, и глаза у Сиропчика красные.
— Харашо, пупсык, я с ным пагавару завтра, сдэлаю внушэний.
— Сыгызмундыч, нэ пэй, да? — выговаривал Бубашвили стоящему перед ним суфлёру, утопая в директорском кресле. — От тэбя пэрэгар на вэс тэатр, слюшяй. Афрадыта задыхается уже савсэм, скора отравится, ты этого хочеш?
— Я не пью, Афродита наговаривает.
— Э, Ёсиф, знаю тэбя, — развёл руками Парнас Рожденович. — Прэмию нэ дам, оклад заныжу, еслэ паймаю.
Следующим вечером почти сразу после второго антракта из суфлёрской будки раздался такой мощный храп, что актриса Снежная аж вскрикнула от испуга, а публика разразилась безудержным хохотом и устроила бурные овации.
— Сыропчык, ты алкач, да? — в ярости вышагивал вдоль своего стола Парнас Рожденович, злобно посматривая в сторону виновато сидящего на стуле Иосифа Сигизмундовича. — Ты нэ можеш бэз водки, да? Ты спэктаклю чут нэ сорвал вчэра, храпэл на вэс зал! Чэго малчыш? На пэнсию савсэм захатэл? Гавары.
— Я не пил, — пробубнил в ответ Сиропчик. — Устал просто, постановка очень длинная, вот и уснул. С кем не бывает.
— Какой — устал проста? — остолбенел Бубашвили. — Какой — уснул? Какой эщо: “С кэм нэ бывает?” Са мной нэ бывает. Нэ пил он! Я сам лычно графын твой нухал и стакан тожэ. Водку пил!
— Враги, — ещё тише проговорил Сиропчик, — завистники. Они подлили.
— Какой — враги? — опешил Парнас Рожденович. — Какой — завыстныки? Ты эщо скажи, что это Афрадита тэбэ водку налила.
— Не знаю, не видел, может, и она, та ещё штучка, — прошептал суфлёр, упорно смотря под ноги.
— Ты что, савсэм идыёт? — заорал Бубашвили на бедного Сиропчика. — Ты эщо скажи, что это я тэбе чачу налывал. Вот что, Ёсиф, эщо раз уснеш на работа, потом будэш дома досыпат вмэстэ с Капай навсэгда. Понэл мэня, да?
— Понял.
— Ну и атлычна. А пака за табой началнык пажарной слюжбы Падкарытав прысмотрыт. Будэт пэрэд работай графын твой нухат и карманы сматрэт.
Месяц Сиропчик держался, ходил трезвым и хмурым. То ли жёсткий контроль Подкорытова повлиял на суфлёра, то ли перспектива остаток жизни провести исключительно в обществе Капы, но от Иосифа Сигизмундовича и на расстоянии нескольких метров совершенно не пахло алкоголем.
— Маладэц, Ёсиф, заслужыл прэмыю, — вручил персонально Сиропчику бонусный конверт Бубашвили.
Но уже через день раскрасневшаяся Афродита влетела в директорский кабинет и с ходу заорала:
— Парнасик, выгони немедленно эту дрянь из театра! Или он — или я!
— Что опят случился, дарагая?
— Эта скотина снова напилась и... — разрыдалась актриса, уронив голову на стол.
— Опят захрапэл? — нахмурился Парнас Рожденович.
— Хуже.
— Что эщо — хужэ?
— Дурой меня обозвал безмозглой.
— И ты павэрила, голуб мая крылатая?
— О чём ты говоришь, Парнас? — слёзы тут же исчезли с лица Снежной, превратив её в холодную королеву. — При чём тут “поверила”? Он меня при всех актёрах оскорбил, весь зал слышал, хохотал, хлопал, “браво” кричал. Выгони его!
— Успакойся, мой лубов, сэйчас выганю.
Разъярённый Парнас Рожденович бросился в суфлёрскую. Виновника скандала на месте не оказалось, и директор накинулся на Подкорытова.
— Гдэ этот свыня?
— Домой убежал, как только закрыли занавес.
— Пяный? Как мог напытса! Ты куда сматрэл? Карманы провэрал? Графын нухал?
— И проверял, и нюхал, не было спиртного.
— В пэрэрыв в буфэт хадыл?
— Никуда не ходил, в будке сидел.
— Тагда как?
— Не знаю, — пожал плечами Подкорытов.
— Завтра всё абыщи, провэр каждый щолка. Глаза с нэго нэ пускай.
Вернувшись в кабинет, Бубашвили нашёл там успокоившуюся Афродиту.
— Выгнал?
— Нэт. Нэ был его, дамой удрал.
— Завтра выгонишь?
— Сразу нэ магу, Арфочка, нада паймат, как на работэ пьёт, — виновато поцеловал ручку своей пассии Парнас Рожденович. — Эсли бы на рынке работал у мэня, кагда я там дыректар биль, в одын сыкунд уволил би. И штраф эщо дал, и в морду. А тут нэ магу, интэлэгэнсыя, чорт её.
Две недели кряду Сиропчик являлся в театр трезвым, а покидал его, что называется, на бровях, но обнаружить тару, из которой он пил, так и не удавалось. Его обыскивали, не пускали в буфет, отслеживали каждую его встречу с работниками театра — всё впустую. Результата по выявлению алкоголя не было, а перегар был.
— Назначаю прэмию, кто Сыропчыка с бутилкай паймаэт. Тры аклада и бонус, — пообещал Бубашвили.
Восьмого марта играли “Чайку”. В финальной части Снежная в роли Нины Заречной эмоционально признавалась Константину Треплеву со слов Сиропчика, доносившихся из суфлёрской:
— Я мелочная, ничтожная актриска, играю совершенно бессмысленно. Я не знаю, что делать с руками, они у меня словно грабли, сами по себе. Так и не научилась стоять на сцене, владеть голосом, память никакая, всё по подсказке. Короче, полная бездарность! И, главное, ведь понимаю, что играю ужасно, а всё равно прусь на сцену. Какая я чайка — я галка залётная. Нет, не то... Голова что-то совсем не варит. Одна пустота. О чём это я? А, о сцене... Я думала, что уже настоящая актриса, что я — чайка, но вы-то знаете, что это ложь. Моё истинное предназначение — у прилавка стоять. Это мой путь, это мой крест.
Треплев в изумлении отвечал Афродите, еле сдерживая хохот:
— Да, вы нашли свою дорогу, вы теперь знаете, куда вам идти. Может, и мне с вами?
— Я пойду одна. Я есть хочу. Прощайте.
Занавес дали чуть раньше, не дожидаясь конца пьесы. Зал ревел от восторга и требовал на “бис”, Снежная билась в истерике на руках Бубашвили, а Сиропчик, подняв воротник пальто, шёл, пошатываясь, к метро и плотоядно улыбался.
— Я нашёл, я нашёл! — с победным криком ворвался в кабинет к Парнасу Рожденовичу Подкорытов. — Я вычислил и нашёл!
— Что нашоль? — вонзил в “пожарника” суровый взгляд Бубашвили.
— Тайник Сиропчика нашёл!
— Гдэ? Вэди, паказывай, как нашоль!
— Да я тут случайно узнал, что Сиропчик, оказывается, два раза в день наведывается в театр. Вечером, понятное дело, на работу, а ещё и утром является всего на полчасика, вахтёр проболтался. Никуда не заглядывает, а прямиком на сцену. Походит туда-сюда, и назад. Мне подозрительным показалось, чего утром-то шастать по пустому залу, вот и решил проследить.
Сегодня, как только рабочие пришли, спрятался в ложу. Сижу, жду. Появляется через какое-то время Сигизмундыч, ну, я в прореху подсматриваю, что делать станет. Он туда-сюда прошёлся, остановился у занавеса, постоял пару минут, поправил там что-то и исчез… Я ещё подождал для конспирации, ну, и туда. И вот! — Подкорытов расправил занавес и гордо указал пальцем вниз.
На уровне колена Бубашвили к занавесу был пришит потайной карман из такого же материала, что делало его совершенно незаметным. Парнас Рожденович наклонился к накладке и засунул внутрь руку.
— Опа! — извлёк он наружу поллитру водки, покрутил её перед собой и непонимающе уставился на Подкорытова. — А как он пьёт, эсли в буткэ сэдит?
— Занавес прикажите закрыть.
— Закрывай, — скомандовал директор работнику сцены.
Огромное полотно бесшумно заскользило вдоль рампы. Когда занавес остановился, потайной карман оказался ровно перед окошком суфлёра.
— Вах! — изумлённо выдохнул Парнас Рожденович. — Как в кино! Эщо павтари.
Занавес разъехался.
— Давай назад!
Полотно вернулось к будке.
— Вах! — восторженно хлопнул в ладоши директор, — Как в рэстаранэ, прама к сталу!
— Давай опят.
— Вах!
— Давай сначал.
— Вах!
Бубашвили спустился в будку и оттуда ещё минут десять раздавалось:
— Закрывай! Вах! Открывай! Вах! Закрывай! Открывай! Вах....
При этом каждый раз звучал счастливый, почти детский, смех.
— Наверное, уволите теперь Сиропчика, — сочувственно шмыгнул носом Подкорытов.
— Нэ в коэм случаэ! — энергично замотал головой Парнас Рожденович, — Нэ в коэм случаэ! Ёсиф — валшэбнык! Он — талант! Он настаящый Энштайн! Сыропчык до самай смэрты в тэатрэ работат будэт, как Пушкын. Он — гэний!
МЕТАНИЯ КУРДЮКОВА
1
Модест Курдюков решился. Решился окончательно после того, как увидел в фойе своего театра огромный плакат, на котором разноцветными буквами было выведено несколько впечатляющих призывов. Сверху значительно располагался фиолетовый лозунг: “Родина-мать зовёт!” — следующей сурово чернела надпись: “Ты записался на вакцину?” — за ней шло коричневое изречение: “Промедление смерти подобно!” — потом красным было мощно выделено: “Будь героем — привейся от врага!” — и замыкал этот будоражащий ряд знакомый с детства розовый постулат: “Сделал дело — гуляй смело!” Внизу под плакатом белел листок бумаги, на котором чётко проступал отпечатанный текст: “Запись на вакцинацию производится в кабинете художника-модельера театра Сосулькина А.И.Приём пациентов осуществляется в любое время в течение рабочего дня. Записавшимся предоставляется право на отгул плюс три дня к отпуску за поставленную прививку”.
“Как бы не опоздать, — поёжился Курдюков, прочитав несколько раз коричневую надпись. — Да и три дня к отпуску — дело хорошее”.
Постояв для храбрости перед плакатом три минуты, ведущий актёр театра нетвёрдой походкой направился к модельеру Сосулькину. Желающих записаться на вакцину было мало — один Курдюков. Он нерешительно потоптался у двери кабинета художника в надежде, что кто-то пристроится за ним в очередь и появится возможность свалить на минутку, но никто не подходил. “Может, уже все привились, — встревожился актёр, — или заболели, или, не дай Бог, померли. А если померли, то надо стучать, чего уж тут”.
Аполлинарий Сосулькин Курдюкова совсем не ждал, и когда тот резко открыл дверь, бутылку с коньяком “Реми Мартин” убрать не успел, так и стоял, держа посудину в одной руке, а наполненную рюмку — в другой. На инкрустированном столике возле антикварного диванчика на фарфоровых тарелочках реквизитного сервиза времён наполеоновских войн были разложены дольки лимона, красная икра, тонко нарезанные кольца салями и кусочки сыра “камамбер”, в одной вазочке горкой возвышались шоколадные конфеты “Дернье Кри” и “Бергамот” фабрики “Рот Фронт”, в другой лежало несколько кистей сортового винограда “Ред глоуб” и “Кримсон сидлисс”. “Как дорогого гостя встречают, — обрадовался актёр, оценивая взглядом набор деликатесов, — не меньше тысячи затратили, а то и тысячу двести”.
— Из “Магнита” продукты? — поинтересовался Курдюков. — Хороший магазин, я в нём всегда пельменями закупаюсь, да и водочки когда прихватываю, всё ж дешевле, чем возле дома.
Художник бросил тревожный взгляд на стол, пытаясь найти там какой-нибудь товар из сетевого магазина, но, ничего крамольного не обнаружив, снисходительно блеснул золотым зубом:
— Ну что ты, Модест, такие продукты в “Магните” не продаются, это всё из “Азбуки вкуса”.
“Видать, больше истрачено, чем тысяча двести. Наверное — полторы, — промелькнула догадка в голове у Курдюкова. — Надо, значит, всё попробовать”.
— Я тут, понимаешь ли, на запись решился, — уселся на диванчик актёр, — чтобы от заразы этой уколоться, как бы поздно потом не было. Что ты на это скажешь?
— Молодец, Модест, правильно решился, своевременно, — вновь блеснул золотом художник, — настоящий мужской поступок. Ты у нас теперь герой, прима, так сказать, пример для подражания.
— Ну, какая я прима, — отправил в рот пару кружочков салями Курдюков, — скорее, хорошая втора. Небось, уже весь театр вакцинировался.
— Нет-нет. Именно прима, — поморщился от бесцеремонности актёра Сосулькин и, тяжело вздохнув, плеснул коньяка во вторую рюмку. — И не спорь, Модест, не спорь, я знаю, что говорю. Ты ж первым привитым станешь в театральной труппе, на тебя равняться начнут, в поликлинику пойдут, план по вакцинации выполним. Из департамента ругают нас за полную несознательность. Да и как не ругать, если все актёры медицину игнорируют. А эта ведьма, актриса Тараканова, так и заявила: “Чего прививаться? Зараза к заразе не пристаёт”. Так что за тебя, дорогой.
— Скажешь тоже — “равняться”, — засмущался “герой”, выпивая “Реми Мартин”, — Надо же, и клопами не пахнет! Странный какой-то коньяк у тебя, вкус не заводской, сам гнал? Рецепт дашь?
— Кх-кх, — закашлялся от возмущения художник. — Это настоящий, элитный, французский.
— А-а, — разочарованно вздохнул Курдюков, — ну, тогда и жалеть нечего, наливай ещё.
Выпив вторую рюмку, Модест сунул в рот кусочек камамбера и тут же выплюнул его обратно на тарелку.
— Аполлинарий, что за дрянь ты на стол выставляешь? Сыр-то просроченный, протух давно. Ты на упаковку, на дату хоть смотрел, когда покупал? Или это уценёнка? Деньги на еде экономишь? Здоровье дороже! Так ведь и кони двинуть можно легко от отравления. И никакая вакцина уже не понадобится. Выбрось эту гадость немедленно.
— Кх-кх-кх, — вновь закашлялся Сосулькин. — Это ж камамбер, лучшая французская фирма.
— Какой ещё прострел, — не разобрал слов художника Курдюков и ударил его кулаком по спине, — может, у тебя этот, как его, ковид, раскашлялся больно? Маску, наверное, в метро не надеваешь.
— Кх-кх-кх, — поперхнулся от удара Сосулькин. — Тьфу на тебя, накаркаешь тоже. Да и какое метро, я ж на “Туареге” на работу езжу. Не видел, что ли, мою ласточку?
— Ну, тогда наливай по третьей, выпьем за твоё здоровье и за твою синицу, — сунул в рот ложку с икрой прима театра. — А сыр этот выбрось на помойку. Лучше плавленый следующий раз купи, он надёжней.
Минут через сорок с пузатой бутылкой было покончено.
— Может, за водочкой сгонять? — внёс предложение повеселевший Курдюков. — В самый раз водочкой догнаться.
— Не, не надо, сейчас ещё бутылку достану.
— Да ну его, этот твой лягушачий напиток, — отмахнулся Курдюков, — воняет какими-то сладкими духами, будто от рыночной торговки. Водка-то своя, родная и без запахов.
— У меня наш “три звёздочки” есть, почти как самогон, клопами за версту отдаёт. В “Пятёрочке” покупал. Будешь?
— Ну, если клопами, то давай. Клопы — это знак качества! А огурцов солёных у тебя нет случаем вместо этих твоих шоколадок? Любовницу, наверное, ждал, навыкладывал деликатесов, а тут я вместо неё, — заржал Курдюков.
— Какая любовница, Модест? — возмутился Сосулькин и виновато развёл руками. — Просто не ожидал тебя с утра пораньше, вот и не запасся бочковыми.
— Жаль, лучшая закусь под это дело.
Ещё через полчаса Курдюков, обнимая Сосулькина за трясущиеся плечи, душевно вытягивал:
Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым...
— Модестушка, ты золото, Модестушка, так душевно поёшь, сердце заходится, — пьяненько плакал на груди у актёра художник, — люблю тебя безмерно. Завтра по селектору объявлю, что наш народный артист — герой и на ковид за всех первым в бой пошёл, грудью на амбразуру. За всех! За весь театр! И даже за эту ведьму Тараканову.
— Чего это ты, Аполлоша, меня заранее хоронишь, — прекратил пение народный, — что, от вакцины мрут разве?
— Что ты, Модестушка, — испугался Сосулькин, — что ты, конечно, не мрут. Это я так, к слову. Вчера вот сам укололся, и ничего, жив пока. Даже соплей нет, и танцевать могу.
Художник попытался встать с диванчика, чтобы выдать коленца, но ноги не послушались после “трёх звёздочек”.
— Точно прививку поставили? Не врёшь? — засомневался Курдюков, с опаской косясь на камамбер. — А то ведь подозрительно, нюх-то ты потерял совсем. Вон какую вонючку купил и не почувствовал.
— Вот те крест, укололи, — трижды осенил себя Сосулькин и для большей убедительности три раза плюнул через левое плечо.
— Ладно, верю, — успокоился народный артист и разлил остатки подмосковного коньяка по рюмкам. — Приму завтра и я на себя удар.
— Правильно, Модестушка, кому, как не тебе, в первопроходцы налаживаться, — опять расчувствовался Аполлинарий, шмыгая носом. — Ты у нас, как Белка и Стрелка на спутнике, как Юрка Гагарин в неизведанных просторах медицинских изысканий, так сказать.
— Ну, не скромничай, Аполлоша, ты тоже герой, не хуже моего, — засмущался Курдюков, — вчера ещё вакцинировался.
— Не, я не герой, я по принуждению, — неожиданно расплакался художник.
— Это как так?
— А так вот. Не хотел я, но худрук Вахмистров, ты ж его знаешь, сатрапа, всё никак свои замашки армейские не приструнит. Вызвал меня к себе в кабинет позавчера и заявил сразу в лоб, мол, или прививку ставь, или работу в пошивочном ателье ищи. Я, мол, в случае отказа на твоё место сразу свою секретаршу Варьку определю, она давно просится, шьёт не хуже твоего, — пуще прежнего разрыдался Сосулькин. — А где я такое место ещё найду, чтобы деньги запросто так капали, скажи, Модестушка? Пришлось идти под укол.
— Да, дела, — погладил голову Аполлинария Курдюков. — Не полез на рожон из-за дуры Варьки, и то ладно. Зато место за собой удержал.
— А если он следующий раз застрелиться предложит?
— Вот тогда и пошлёшь его куда подальше.
— А и пошлю! Так пошлю, что он у меня сам раскудрить его туда! — подтянул живот к груди Сосулькин.
2
Ровно в десять утра Курдюков сдал плащ в гардероб ведомственной поликлиники и поднялся на второй этаж в поисках кабинета, где делались прививки от иноземной заразы. В коридоре толпился народ, и было непонятно, кто стоит именно на процедуру вакцинации, а кто просто так пришёл, по своим болячкам.
— Вы последняя “Спутником” колоться? — наугад обратился актёр к первой попавшейся женщине.
— Да вы что! — в ужасе шарахнулась от него толстуха. — Боже упаси! Вы чего, не в курсах, что от неё все мрут повально, как мухи после дихлофоса. В день по десять тыщ человек коньки отбрасывает. Укололи, и всё, капец.
— Как капец? — испуганно уставился на дородную даму Курдюков. — Какие десять тыщ? По телику передают, что сотня-другая, не больше.
— А вы верьте этому ящику, сами в ящик и сыграете, — подбоченилась новая знакомая, ощутив на себе пристальное внимание болезных людей. — Вон про пенсионный возраст тоже говорили сколько лет, что повышать и в мыслях нет. И что? А про морковку с капустой? Мол, овощи по прежней цене останутся. А они уже курицу обогнали. Теперь вот про хлеб болтать начали. К чему бы это? Моя бабка говаривала, как соль с хлебом и спичками в рост пойдут, ждите войну. То-то! У меня подруга в морге уборщицей работает и сосед по лестничной площадке могильщиком на новом кладбище, так он домой каждый вечер пьяным приползает от усталости, и Нинка жалуется, что работы прибавилось, а денег нет, всё врачам в доплаты ушло. Мрут, мрут, хоронить не успевают, гробов не хватает. Беги-ка ты лучше отсюдова, пока не поздно.
Курдюков вдруг почувствовал дурноту: голова слегка закружилась, ноги предательски ослабели, в глазах зарябило, и он, чтобы не упасть, прижался к стене возле одного из врачебных кабинетов. В тот же момент дверь кабинета распахнулась, и оттуда, шаркая ногами, вышла маленькая старушка в белом халате и со скальпелем в руке, ветеран поликлиники, врачиха Убейкобыла. Обведя всех подслеповатым взглядом, она кокетливо поправила на голове спутанную седую прядь и дребезжащим голосом произнесла:
— Кто тут на укол от ковида, заходи. Вакцина уже час как вскрыта, потом порченой колоть придётся. А как вы хотели? Она у нас на вес золота, даже врачам не хватает, в очередь записываются, а вы не идёте. Ну, ничего, могил-то нынче много накапывают.
Сердце Модеста бешено колотилось. Актёр осторожно стал пятиться в сторону лестничного проёма. Добравшись до коридорного поворота, он резко отступил за угол и тут же устремился вниз. Подбежав к раздевалке, Курдюков без очереди сунул номерок гардеробщице и, вырвав из её рук плащ, пулей выскочил на улицу.
— Уф, — громко выдохнул несостоявшийся герой, вытерев лоб от пота, — чуть не погиб почём зря. А всё эта глупая бравада. Повезло, что добрая женщина встретилась, меня, дурака, вразумила вовремя, а так бы уже и не стоял тут на улице, не дышал бы этим волшебным воздухом, не любовался бы на голубей и автомобили…
Курдюков нервно закурил, и после нескольких затяжек его пульс наконец-то пришёл в норму. Окончательно успокоившись, актёр вдруг вспомнил, что в двух кварталах от поликлиники главреж театра Иванов-Станиславский в это время должен проводить на местном телевидении презентацию новой пьесы “Коварный Ковид”. “Пойду, поддержу Станиславского в такое трудное время”, — подумал Курдюков, повернувшись в сторону телецентра.
3
— Ба, Модест Петрович! — всплеснул руками Станиславский, увидев вошедшего в зал Курдюкова. — Каким ветром тебя сюда надуло? Ты ж вроде на прививку намылился, мне Аполлинарий хвастался. Укололся уже? Молодец! Герой! И сразу к нам. Поболеть, так сказать, поддержать команду. Похвально, похвально, Модестушка. Как чувствуешь себя после “Спутника”? Гляжу, огурчиком выглядишь. Просто замечательно.
— Не вакцинировался я, Иннокентий Сталенович, — уселся в кресло Курдюков, — не стал я в себя отраву эту ядовитую впрыскивать. Мне моя жизнь ещё дорога пока.
— Да ты что, Петрович? — изменился в лице Иванов-Станиславский. — Мы ж вчера вечером в театре твой огромный портрет повесили и над ним лозунг прикрепили: “Наше дело правое, победа будет за нами!” Люди, узнав о твоём беспримерном подвиге, с утра очередь образовали записываться на вакцинацию. А ты их обманул, оказывается, предал. И что теперь? Как ты завтра на работу выйдешь, как им в глаза посмотришь? Беги назад в поликлинику, пока не поздно.
Курдюков, не ожидавший такого наезда, оторвал пятую точку от мягкого сиденья и растерянно топтался перед разъярённым главрежем, пытаясь оправдаться:
— А чего это я должен первым? Пускай вон ваша супруга Агриппина Тиграновна идёт хотя бы. Она дама видная, здоровая, да ещё и ведущая актриса в театре, все заглавные роли ей, куда уж мне. Получает-то о-го-го сколько, я такое и во сне не видел. Вот пусть пример и показывает, что не зря на таких бонусах сидит.
— Кеша-а, — аж задохнулась от такой наглости ведущая актриса, — да что ж это такое творится? Какая-то вошь на твою жену рот раскрывает. Дай ему в морду немедленно или я сейчас дам.
— Погоди, Грушенька, успокойся, успеем в морду ещё, — перехватил увесистый кулак жёнушки муженёк. — Да и не место сейчас разборки устраивать. У нас прямой эфир через десять минут, а вдруг ты об него ноготок сломаешь? Тогда вся передача насмарку. Мы с ним потом порешаем, на худсовете.
— Ладно, — разжала ладонь Грушенька, — пусть поживёт ещё до завтра. Но завтра ты его уволь за профнепригодность и звания народного лиши. Кеша, дай слово, что уволишь.
— Не знаю, Грунечка, в моих ли силах звания лишить, но вот в статисты точно переведём, пусть поживёт на обычной зарплате, как все нормальные люди.
Модест Петрович некрепко стоял на дрожащих ногах, держась за спинку кресла, и прерывисто дышал. Он чем-то походил на карася, выброшенного из воды на берег. К такой прыткой атаке Курдюков готов не был и уже собрался упасть на колени перед Агриппиной Тиграновной, но неожиданно на помощь поверженному актёру пришла известная в прошлом журналистка газеты “Правда” Николь Антоновна Мозгоедова, до сих пор освещающая значительные события в области культуры для “Московского комсомольца”:
— Правильно вы поступаете, Модест Петрович, что не идёте под танки на верную погибель. Этими прививками мировая закулиса пытается всех нас превратить в зомби. Билл Гейтс вместе с Ротшильдами и королевой Елизаветой чипируют население планеты, чтобы умертвить его по единому сигналу. Восемь миллиардов жителей — это слишком много для них, достаточно и одного. Это дьявол на землю вернулся, сам Люцифер. И клеймит всех подряд для пополнения ада.
— Что вы тут чушь мелете, госпожа Мозгоедова? — аж подскочил от возмущения Иннокентий Сталенович. — Какие чипы, какое зомбирование? Вам медицина реально помочь желает, вакцину бесплатно дарит, а вы тут фигню какую-то нам втюхиваете. У вас что, и школьного образования даже нет или коммуняк наслушались в своей “Правде”?
— Сам ты коммуняка, — обиделась на замечание в необразованности Николь Антоновна. — Я давно уже в “Московском комсомольце” работаю, там люди серьёзные, клеветать и врать не станут. У меня, к твоему сведению, журфак МГУ за плечами и курсы Литинститута. А вот что ты сам закончил, это ещё посмотреть надо. Судя по твоим постановкам, так только театральное ПТУ в Задрищенске. И вообще, продали Родину олигархам и трансгендерам и жируете на народные.
— Ого, — выпучился на старую журналистку главреж, — погляди-ка, Грушенька, у нас госпожа Мозгоедова из интеллигентных, оказывается, может даже покруче Ахматовой будет.
— Сам дурак! — огрызнулась Николь Антоновна. — Дурак и хам. Я из пролетарской семьи в отличие от тебя — троцкиста недобитого. Мой дед с такими, как ты, и вовсе не церемонился, приговор за две минуты — и к стенке.
Курдюков тихонечко отступил в дальний угол помещения и с изумлением наблюдал за неожиданной перепалкой между участниками предстоящей телепередачи.
— Ну, это уж совсем какой-то беспредел! — встряла в перебранку супруга Станиславского. — Ты чё это, старая карга, себе позволяешь? Ты на кого это свой поганый клюв разеваешь?
— Сама карга! На образину свою в зеркало посмотри! Рожу заштукатурила и рада, — раскраснелась от злости журналистка.
— Раскудахталось графское отродье. Знаем мы вас, пролетарок. Сами батюшку царя быдлу сдали, империю просрали, а теперь под Зюганова краситесь. Вон морда-то вся пятнами кумачовыми покрылась, кх-кх-кх, — закашлялась от возмущения ведущая актриса театра. — Не выйдет, ваше благородие, не замаскируетесь.
— Иди к чёрту, либералка поганая-а-а, — затрясла поднятыми кулачками Николь Антоновна. — Фашизм не пройдёт! Нет геноциду! Не позволим уничтожить цвет нации!
— Это ты-то — цвет нации? — скривила рот в приступе ярости Агриппина. — Ах ты, гнида полусдохшая! Против вакцинации она! Может, ты ещё и против рождаемости, курица общипанная? И против ипотеки? Может, ты и Курилы японцам отдашь, вошь перезрелая? В глаза мне смотри, маодзэдуниха недобитая! Кеша, звони куда следует, пусть забирают эту инагентшу для дальнейшего разбирательства.
— Сама курица общипанная, бройлерша жирнозадая! — взвизгнула “графиня” и, вытянув вперёд руки с тонкими пальцами, кинулась в атаку на Агриппину Тиграновну. — Сейчас все зенки твои бесстыжие выцарапаю и волосёнки последние повыдёргиваю. Мои предки Измаил брали!
— Ну, попробуй, рискни здоровьем, жаба белогвардейская! — выставила навстречу щуплой старушке свою мощную грудь Грушенька. — Токо смотри, потом тебе уже никакая прививка не поможет. И маску на морду надень, а то не хватало ещё бешенство от тебя подхватить.
— Сама зараза, — отпрыгнула назад Николь Антоновна, испугавшись груди Агриппины, и, развернувшись, выбежала из зала. — Я про вас такое в газете напишу! Вы ещё меня попомните.
Курдюков, воспользовавшись моментом, тоже выскользнул из телестудии.
4
Ровно в семнадцать ноль-ноль Модест Петрович вошёл в фойе родного театра. Предстоял вечерний выход на сцену, и следовало загодя подготовиться, настроить себя на игру. В глаза актёру сразу бросился новый стенд с давно забытой надписью: “Они позорят наш коллектив!” В центре стенда красовалась одна-единственная фотография, и эта фотография была с лицом Курдюкова.
— Что это? — непонимающе посмотрел он на уборщицу Глашу, которая с усердием натирала пол у ног Модеста Петровича.
— Ой, да не обращайте внимания, — скривила лицо Глаша. — Для меня вы всё равно герой, такой, как Петров и Боширов и батька Лукашенко.
— При чём тут батька Лукашенко? — удивился Курдюков.
— У меня тётка родная в Белоруссии живёт. Так там продукты натуральные и зараза эта запрещена. Они все за батьку, — шёпотом пояснила Глаша.
— А-а.
— Ну да, — тихо продолжила молодая женщина, — у них социализм и всё народное. Даже трактор “Беларусь” до сих пор выпускают. Вот и вы, Модест Петрович, такой же герой. Отказались от прививки, не испугались остаться без работы и денег за правое дело. У нас тут все сегодня шепчутся, что вы настоящий революционер, как этот, как его… Вот же чёрт, забыла! А, вот, вспомнила! Как Кропоткин! И взорвать, если надо, сможете.
— А что за правое дело, Глаша? — улыбнулся Курдюков.
— Ну, как же?! — недоверчиво покосилась на актёра уборщица. — Борьба с НЛО.
— С каким ещё НЛО? — изумился Модест Петрович.
— С потусторонним, — испуганно оглянулась по сторонам Глаша, — ведь как всё хитро они устроили, правда? Занесли эту заразу в Китай с Большой Медведицы и через польскую Европу к нам её закинули. Помните, у нас польские яблоки по дешёвке продавали в магазинах и везде? Я их, дура, сама покупала. Теперь вот боюсь, как бы не заразилась. И вакцину, что нам колют, эти медвежатники придумали, чтобы русскую кровь потом своим потомкам перекачивать. В них-то крови нет уже, вот мужики там и живут друг с другом. Они и наших мужчин такими хотят сделать. Но фиг им! Вы, Модест Петрович, не побоялись вурдалаков, против них пошли. У нас теперь в театре вас очень сильно зауважали, никто даже на этот стенд и не смотрит. Все говорят, что даже если вы и пьяный на сцене играете, то это всё равно гениально. А ещё после того, как эту клевету тут повесили, вас батей стали величать. Сама слышала, как слесарь-сантехник Бухарин на своего начальника кричал: “Вот придёт батька Курдюков, он вам покажет, мироедам!”
“Кошмар какой-то, бред сивой кобылы”, — прикрыл глаза Курдюков и рысцой припустил к художнику Сосулькину.
— Чегой-то тут со мной? — выдохнул он, вваливаясь в кабинет Аполлинария.
— А чего? Ничего, — сухо отреагировал на вошедшего модельер, — ты отныне, Модестушка, позор нашего коллектива и персона нон-грата, отверженный пёс. А собаке, как известно, собачья смерть.
— Это я-то собака? Что ты несёшь, Аполлоша? Мы с тобой на брудершафт вчера… Я ж лучший, народный, сам говорил, я ж театру двадцать лет верой и правдой… А ты меня собакой… Обидно ведь.
— Обидно ему, — заходил взад-вперёд по кабинету Сосулькин, — а мне не обидно, мне не обидно? Две бутылки коньяка вчера вылакал, да какого! Сыр французский, икру ложками, и мне не обидно? Клялся, божился — уколюсь. И? Мы уже премию назначили, по радио всем сообщили о герое, цветы купили, оркестр наш симфонический подключили к торжественной встрече. Ну, всё по высшему разряду. А тут главреж с презентации возвращается — и как мешком по голове: “Не привился Курдюков, сбежал. Трус он последний. Власовец”. Ну и что, не собака ли ты после этого?
— Коньяка другу пожалел, о сыре вспомнил. Сам ты собака! Я думал, ты от чистого сердца, а ты... По всему ещё вчера отравить меня затеял, сыр-то просроченный был, вонял на весь театр. Тьфу на тебя, — в сердцах плюнул под ноги художнику Курдюков, — не друг ты мне больше!
Вылетев из кабинета, Модест Петрович тут же столкнулся с главрежем Ивановым-Станиславским.
— А, Курдюков, — плотоядно улыбнулся ему Иннокентий Сталенович. — Ну что, доигрался, голубчик? Нет тебя в списках сегодняшнего спектакля. И завтрашнего — нет. И послезавтра нет, и до конца месяца.
— Это как это нет? — заволновался Курдюков. — Это что ещё за новость? Это на каком основании? Прав на такое зверство не имеете. Кто распорядился?
— Так худрук Вахмистров приказал, — прищурил глаза Станиславский. — А кто ты против Вахмистрова? Тля. Да к тому же ещё негодяй и предатель.
— А мотивировка, мотивировка какая?
— Нормальная мотивировка. Приказом по театру всех непривитых актёров от работы отстранить до их полной вакцинации в целях недопущения заражения зрителей и персонала ковидом, — показал язык актёру главреж. — Так что вали-ка ты домой и хорошенько подумай над своим поведением.
5
Дома Курдюков достал из холодильника литровую бутылку водки, вскрыл кильку в томате под народным названием “Братская могила”, посолил куски хлеба и хорошенько напился.
Ночью Курдюкова мучили кошмары. Снилось ему, будто лежал он в домовине посреди сцены, по краям гроба стоял почётный караул, предоставленный инопланетянами, китайцами и поклонниками культа вуду, а мимо нескончаемым потоком текли и текли сослуживцы, зрители, соседи по дому, медработники поликлиники и их пациенты, продавцы винного отдела и депутаты Госдумы. В правительственной ложе стоял микрофон, и партер начинал сотрясаться от рыданий всякий раз, как только к нему подходил очередной докладчик.
— Курдюков настоящий герой, — громко всхлипывала журналистка “Московского комсомольца” Николь Антоновна Мозгоедова, — он погиб за идею! Слава Курдюкову!
Закончив речь, Николь Антоновна спустилась вниз, склонилась над Модестом Петровичем, поцеловала его сначала в лоб, потом в губы и вдруг зашлась сухим кашлем, покраснела и потеряла сознание.
— Отходит, — констатировала врачиха Убейкобыла, нащупав слабеющий пульс журналистки.
— Ой, — запаниковал кто-то из прощавшихся, напяливая на себя маску и надевая перчатки, — уберите немедленно эту заразу, я ещё не привитая!
— Мы её сожжём на ритуальном костре, — подняли над собой тело журналистки поклонники вуду, — а её пролетарскую кровь выпьем до последней капли.
— Курдюков — дурак! — строго заявил в микрофон Иннокентий Сталенович. — Он так и не укололся.
— Петрович — наш батька! Батька жил, батька жив, батька будет жить! Смерть мироедам! — угрожающе зыркнул на главрежа слесарь Бухарин.
— Модест Петрович воистину народный артист, — ревела во весь голос уборщица Глаша, — он, как Тарас Бульба, умер за народ, отвёл заразу от театра! Я не оставлю его одного!
И тут неожиданно для всех молодая женщина подбежала к гробу, резким движением рук сдвинула Курдюкова в сторону и запрыгнула в освободившееся пространство, крепко прильнув к народному герою всей своей пышной плотью, да так крепко, что Модест Петрович даже мёртвым почувствовал пылкий жар её тела. У актёра вдруг снова взыграла кровь, и он в свою очередь с особой нежностью обнял Глашу, соединяясь с ней страстным поцелуем.
— Модест — собака, — плюнул в сторону покойного Сосулькин, — он у меня две бутылки коньяка почём зря выхлестал и всю икру сожрал. Божился, что прививку сделает, и обманул, пёс шелудивый. Да ещё сыр мой вонючим обозвал, а это камамбер натуральный. Как был деревней, так и остался. Собаке — собачья смерть!
— Курдюкову — позор! — завизжала Агриппина Тиграновна, но вдруг расчихалась, да так, что встала на колени.
Сердобольные китайцы тут же подхватили ведущую актрису на руки и втиснули её в домовину, переместив Курдюкова в центр.
— Я не хочу к Курдюкову, мне ещё рано, я аллергик, у меня и справка есть, — продолжала чихать Агриппина.
— Знаема ми, какая у тебя сплявка, — сурово посматривали на неё из караула дети Поднебесной, — тебе её твая музика у влясихи Смелтиной купиля, стоба плививку не ставитя. Так сто лези тута и не липайся, коллупсионелка.
— Верните мне мою законную, — надев маску, бросился на помощь своей жене Иванов-Станиславский, — не виновата она, жизнь заставила. Как же театр без неё? Пропадёт! Да и лишняя Грушенька для Курдюкова, вон ему как с Глафирой-то хорошо.
— А-а, есё одна коллупсионелка, — схватили главрежа китайцы и, улыбаясь, принялись утрамбовывать его в курдюковский гроб. — Всех коллупсионелков к ласстлелу!
— Правильно, — закричали из зала, — всех их на кладбище, ворюг проклятых! Живут тут за наш счёт, жируют, на Мальдивы летают, а мы на голых зарплатах, с хлеба на молоко. И Сосулькина туда же впихните, у него тоже “Туарег”, а шить не умеет. Мы им цветы носить будем, только избавьте нас от них.
6
Не выдержав такого давления со всех сторон, Курдюков резко проснулся среди ночи весь в холодном поту. До самого утра он не мог найти себе места, нервно ходил по квартире из угла в угол, смоля одну сигарету за другой. Ровно в восемь часов актёр захлопнул дверь парадной и сел в автобус, следующий на вокзал.
— Масочку наденьте, пассажир, — обратилась к нему кондукторша.
— А если не надену, то что? — завредничал Курдюков.
— Автобус не поедет дальше.
— Маску на морду натяни, урод, — угрожающе прозвучало с заднего сиденья. — Или мне на тебя натянуть?
На вокзале Курдюков быстро вычислил в толпе знакомую цыганку, периодически предсказывавшую дальнейшую судьбу актёра, и сходу выдал ей свой сон, заодно посетовав на несправедливость и деспотизм начальства, отстранившего его от работы, и на предательство друга Сосулькина.
— Вещий сон тебе был, Курдюков, — печально покачала головой цыганка Зоя, — помрёшь скоро.
Модест Петрович от такого откровения чуть не окочурился в тот же миг.
— Но ты не бойся, судьбу обмануть можно, — успокоила его Зоя. — Ручку позолоти, скажу — как.
Курдюков молча подал гадалке тысячу. Цыганка спрятала деньги где-то на груди, а потом принялась изучать кривые линии ладони народного артиста.
— Пил много вчера?
— Бутылки две на грудь принял, — сознался Модест Петрович.
— Тогда слушай. Вижу врача и шприц в её руке. Хороший врач, доверься ей. Иди, Курдюков, прививку получать. Но не сегодня иди.
— А когда? — насторожился актёр.
— Ещё ручку позолоти, скажу. А то что-то линии на твоей руке потускнели.
Модест Петрович испуганно достал из кошелька ещё тысячу рублей и протянул их гадалке. Деньги исчезли с той же молниеносной быстротой, что и первая купюра.
— Через три дня, когда кровь твоя успокоится, ступай в больницу. Только не пей это время, иначе смерть. Всё, Курдюков, я всё сказала. Укол и жизнь или смерть. Выбирай сам.
— Спасибо, Зоя, — облегчённо вздохнул Курдюков. — Я выбираю укол и жизнь.
— Верно, Курдюков, правильный выбор. Обманешь судьбу, поживёшь ещё. И о Глаше хорошо подумай, — на прощание добавила цыганка. — Хорошая жена тебе будет, верная, как Пенелопа.
Модест Петрович полез было в карман, но гадалка его опередила:
— За Глашу платить не надо. Это тебе бонус.
Курдюков благодарно улыбнулся и, напевая под нос: “Я люблю тебя, жизнь, / что само по себе и не ново. / Я люблю тебя, жизнь, / я люблю тебя снова и снова...” — отправился домой.
7
Через неделю Курдюков бодро шёл на работу в начищенных до блеска ботинках, при галстуке, с букетом роз и справкой о вакцинации в кармане белой рубашки.
ДУСЬКИНО СЧАСТЬЕ
Высокий и худой Андрей Андреевич встретил объятиями на вокзале низенького и худого Евгения Евгеньевича. Они числились друзьями, но давненько не виделись, и вот.
Низенький и худой Евгений Евгеньевич приехал в город Х, в котором жил высокий и худой Андрей Андреевич, по делам крупного банка, в котором служил последние двадцать лет топовым менеджером, а до этого и вовсе был без работы. Андрей Андреевич, выведав планы друга детства, пригласил последнего к себе на службу, что проходила в местном царстве Мельпомены в качестве бухгалтера уже почти четверть века и никак при этом не менялась.
Низенький и худой Евгений Евгеньевич театр не баловал из-за дефицита личного времени после работы — как бы до постели добраться… А потому ступил на порог дома с колоннами с некоторой робостью и каким-то душевным волнением. В голове постоянно крутилась мысль, что, может быть, и не ходить на этот спектакль от греха подальше, ну его к чёрту, а то мало ли что, всякие там актриски ветреные…
— Я тебе всё чин чином устроил, — радостно упредил худого Евгения Евгеньевича худой Андрей Андреевич, встретив друга на крыльце театра. — Сидеть тебе в ложе, аккурат у сцены, как самому почётному гостю. Оттуда и любого актёра без бинокля очень даже видно, и звук ушей достигает незамедлительно, без всяких там потерь по дороге. Вот на балконе, к примеру, и видно не так, и что там говорят на сцене — бес разберёт. Одно мучение. А у тебя сиди — не хочу.
— А сколько сидеть-то? — напрягся худой Евгений Евгеньевич.
— Да недолго сегодня, часа два с четвертью, — успокоил друга худой Андрей Андреевич. — А бывает и по четыре люди отсиживают, но не все, а те, кто фанатеет от какого актёришки или заснул случайно.
— Ладно уж, выдержу, наверное, — тяжело вздохнул худой Евгений Евгеньевич и направился к гардеробу. — Театр-то тут начинается вроде?
— Точно, у вешалки, — улыбнулся в ответ худой Андрей Андреевич и добавил: — Если чего, то и поспать можешь, в ложе не видно. Только не храпи, актёрам такое не нравится, ругаются сразу, бывает, и матом.
— Постараюсь. А что за спектакль хоть?
— “Касатка” по Толстому.
— Про акулу, что ли? — удивился худой Евгений Евгеньевич.
— Да нет, про любовь, — открыл двери в ложу худой Андрей Андреевич.
Через пять минут в зале погас свет, поднялся занавес, и началось.
Под лёгкую нежную музыку из стога сена, стоявшего на сцене, вылезла дородная девица в холщовой домотканой рубахе до пят и с удовольствием потянулась, громко при этом зевнув. Была она босая, среднего роста, вся какая-то пышная, мягонькая, аппетитная, с растрёпанными русыми волосами и огромной волнительной грудью, что колыхалась всею океанической мощью под незамысловатой одеждой. Низенький и худой Евгений Евгеньевич открыл в изумлении рот и моментально пропал в водовороте вскрывшихся чувств к восхитительной прелестнице, игравшей роль крестьянской девки Дуськи. Всё было в Евдокии хорошо: и бархатистый голосок, и колокольчиковый смех, и розовые пяточки, и младенческие ямочки на щёчках, и короткие пухлые пальчики без всякого там модного маникюра. Каждое её появление в действии заставляло топового банкира судорожно сглатывать слюну и беспрерывно ёрзать в кресле.
В антракте высокий и худой Андрей Андреевич остановил за руку мечущегося по фойе взволнованного худого Евгения Евгеньевича.
— Туалет ищешь?
— Дуську хочу! — ошарашил служителя Мельпомены любимчик Гермеса и, ухватившись за свитер, стал его трясти. — Она божественна, она волшебна, она невероятна, она идеальна, как доллар!
— Да кто она? — недоумённо воззрился на друга худой Андрей Андреевич.
— Нефертити! — ожёг того взглядом топовый банкир.
— Какая ещё Нефертити? — подозрительно прищурил глаза театральный бухгалтер.
— Которая девку Дуську играет, — облизнул высохшие губы худой Евгений Евгеньевич.
— А-а, — расслабился худой Андрей Андреевич и принялся отцеплять пальцы худого Евгения Евгеньевича от своего свитера, — Дуняшку, что ли?
— Ага. Подведи меня к ней. Сможешь?
— Чего ж не смочь, очень даже просто смогу, только после спектакля.
— А сейчас?
— Не, сейчас нельзя, ты весь настрой ей собьёшь, вон как горишь, будто Аполлон. А Дуняше ещё второе отделение отыграть надо.
— Ну, тогда хоть бинокль дай, — несколько погрустнел худой Евгений Евгеньевич.
— Зачем он тебе? — удивился худой Андрей Андреевич. — Там же близко всё.
— Хочу Дульсинею во всех подробностях лицезреть!
— Вот, бери, — протянул через минуту банкиру театральный бинокль бухгалтер, — только смотри, не утони окончательно. Дуняша то у нас и впрямь о-го-го! Всего при ней сполна и даже больше. Совладаешь ли? Не по весу ведь…
— Ох, как сполна, ох, как! — сглотнул слюну худой Евгений Евгеньевич и убежал на своё место.
Во втором отделении дворовая девка Дуська два раза степенно выносила самовар на сцену со словами: “Чаю откушать не изволите, господа?” — один раз дала ущипнуть себя за задницу какому-то деревенскому прохиндею и при этом игриво взвизгнула, и один раз гордо пронесла корыто с помоями мимо барыни. И при каждом её появлении из банкирской ложи раздавались громкие аплодисменты, а за ними следовали восторженные возгласы “Браво!” и “Бис!”
Низенький и худой банкир Евгений Евгеньевич Дуняше очень понравился, и уже через месяц она выносила его на руках из загса.
— Ошибался я, — улыбался на свадьбе высокий и худой главный бухгалтер нового городского банка Андрей Андреевич, — очень даже по весу оказалось Дуськино счастье.
ДМИТРИЙ ВОРОНИН НАШ СОВРЕМЕННИК № 2 2025
Направление
Проза
Автор публикации
ДМИТРИЙ ВОРОНИН
Описание
ВОРОНИН Дмитрий Павлович родился в 1961 году в г. Клайпеда Литовской ССР. Сельский учитель. Член Союза писателей России. Автор четырёх книг прозы. Лауреат премии А. Куприна, лауреат губернаторской премии “Признание”, лауреат издания “День литературы”, лауреат I премии конкурса “Защитим правду о Победе” газеты “Литературная Россия”. Публиковался в журналах “Роман-газета”, “Нева”, “Наш современник”, “Молодая гвардия”, “Москва”, “Север”, “Подъём”, “Сибирь”, “Дон”, “Простор”, “Огни Кузбасса”, “Сура”, “Аврора”, “Гостиный двор”, “Дальний Восток” и других. Проживает в п. Тишино Калининградской области.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос