“ЖИЛ-БЫЛ ХУДОЖНИК ОДИН...”
ДВА РАССКАЗА
“Эх, лапти да лапти...”
Сергей любил деревню, с самого раннего детства любил. Устя ему, будто матрёшка, всякий приезд по-новому открывалась, одаривала очередным чудом. Ещё в три года совершенно ошеломила. Отец с матерью впервые повезли его на смотрины к деду с бабулей. Как же, первый внук, а живёт аж за три тысячи километров, даль-то какая. Сел Серёжка в стальную птицу яркой осенью, а уже через несколько часов приземлился в студёной зиме. Ну и чем не чудо? И дня не прошло, а ты уже у Деда Мороза в гостях. Снег искрится, похрустывает, и сугробы со всех сторон в два, а то и в три Серёжкиных роста. А дом-то какой, не дом — дворец, терем волшебный, весь из брёвен да с крыльцом высоченным. Таких у Балтийского моря и не было никогда. Пацанёнка в сени завели, от снега шубейку да валенки отряхнули, двери в кухню открыли, а навстречу — зверь невиданный.
— Му-у, — и Серёжку прямо в морозную щёку шершавым языком…
Просто жуть! Серёжка на задницу плюхнулся и ну реветь. Зверь тоже. А все хохочут, за животы хватаются. Никому не страшно, только одному Серёжке да, может быть, чудовищу, что его съесть хотело. К стене прижалось и орёт громче смеха:
— Му-у.
Хотя и не факт, может, тоже хохочет:
— Му-у.
Потом-то, конечно, ясно стало пацанёнку, что зверь этот и не зверь вовсе, а телёнок несмышлёный, только-только на белый свет народившийся да от лютого мороза из коровника в горницу для выживания переведённый временно. Но в первый-то момент ох, и страшно! Такое всю жизнь помнить — не забыть.
В следующий уже летний приезд в Устю Серёжке открылось ещё одно чудо чудесное — сенокос. Целую неделю с раннего утра отправлялись всем семейством на луговину, что колхозом деду под лесом выделили. А там... Гнёзда жаворонков с птенцами да бабочек пестрота. Сачок в руки — и ну охотиться за павлиньим глазом. Надоест — в речке пескарь да уклейка поверху ходят, можно и их тем же орудием изловить. У воды, смотришь, ящерка на камне пригрелась, и её за хвост. И запахи кругом такие ароматные — всё бы съел.
А ещё через год в лес по грибы да по ягоды походы, и зверьё всякое на пути. То змейка-медянка тропку переползёт, то заяц ушастый из кустов на дорогу выпрыгнет. Волков и медведей, конечно, не встретишь, бабуля знает, куда за припасами водить, но всё ж… Сердечко так и подскакивает от каждого стороннего шороха-треска.
Перед школой дед на первую рыбалку взял — ночную. Под это дело настоящую удочку Серёжке наладил. В сумерках и первый окунь на крючке затрепыхался. Восторг полный. А там и костерок с ушицей, и байки-сказки до полуночи. Наслушался на всю жизнь.
Потом, когда он был уже школьником, Серёжке бабушкин сундук открылся, дедов чемодан с медалями, янтарным мундштуком и прочими мужскими сокровищами, ну и, конечно же, чердак. Самый притягательный и непредсказуемый, запретный со стороны хозяев и потому пугающий своим особым загадочным миром. В каждый новый приезд Серёжка обязательно забирался тайком в это царство непознанного и всякий раз совершал новые для себя открытия. Монеты стал собирать, вот тебе и царская копеечка из-под лаги выглянула.
— Дед, откуда тут николаевский пятак может быть? — удивлялся Серёжка. — Дом, что ли, такой старый? Когда построен?
— Да кто его знает, когда. До революции, это точно. Я в ём родился. Вроде ещё мой дед скатывал, мне батька говорил.
К чтению Серёжка пристрастился, а наверху целые залежи пожелтевших газет и журналов. Невероятное погружение вечерами в прошлое под свет фонарика на сеновале. Спичечные коробк’и отцу вдруг надумалось коллекционировать, и тут без чердака не обошлось. Серёжка аж целую дюжину в каком-то ящике обнаружил, четыре из которых ещё довоенными оказались. То ли бабушка, то ли прабабушка на чёрный день спрятали, да и забыли. Вот отец обрадовался.
То коньки-фигурки, то фонарик многоцветный, то перочинный ножичек, ещё сталинский, каких ни у кого отродясь не водилось. Словом, и землю рыть не нужно: все клады — на чердаке.
Полюбил Серёжка Устю, прикипел к ней намертво. Уж и дед с бабулей давно померли, и отец с матерью за ними ушли, а Сергей Ильич каждый отпуск в деревне проводит. Спасибо Богу, что две тётки-вековухи живы пока. Старшая, Катерина, уж старая совсем, больная, ходит еле-еле, а вот младшая, Ольга, вполне ещё молодуха, племяша лишь лет на девять всего старше, поэтому Сергей Ильич с ней на “ты”. Тётки рады племяннику всякий приезд. Кормят его, поят, обихаживают. Стараются каждое желание любимчика разгадать и исполнить по возможности. Ни много ни мало — устинские феи. И без подарка никогда не проводят. Правда, подарки Сергей Ильич сам себе находил из ненужных и забытых домашних вещей, но тётки были этому даже рады — не надо лишний раз и денег тратить.
— Забярай, Сярожа, утюг ентот. Чаво яму впустую ржаветь по углам? А табе в твоём городе он ащё сгодится на пользу. И гнёт для капусты квашанной самый тот, и если аляктричество вдруг отключат, брюки сабе погладишь. Углей токо насыпь в няго, не забудь. Хороший табе от нас подарок, утюг ентот. В хозяйстве вещь полезная, хоть и баушкина ащё.
В другой раз тётки искренне радовались очередному своему подарку.
— Самовар абы как и нам ба хорош, но уж прохудился давно, а лудить-паять некому, Иваныч лет десять, как помёр, последний у нас лудильщик был. И выбросить жалко: сколько чая из него выпито. А ты яго в своём городе в мастерскую снесёшь, да заплатку-то медную и поставишь, глядишь, ащё век пыхтеть будет, дедушкин-то.
В третий раз и вовсе удивлённо ахали, с интересом рассматривая находку племяша — часы с кукушкой.
— Вот жешь нашёл же себе подарок, а мы про яго и забыли уж давно. В детстве ащё мамка всё их настраивала, да потом кто-то пружину сломал, так и бросили на чардак. Забярай, Сярожа, нам они без надобности таперь. Мы и так без всякой кукушки в пять утра, как по команде, встаём, не спится особо на старости-то лет. А ты ащё молодой, спишь долго, пущай она тебе кукует, токо пружинку новую вставь.
Но однажды найденный подарок не случился. Неожиданно для самого себя, в очередной раз обследуя чердак, Сергей Ильич наткнулся на задубелые лапти, висевшие в самом тёмном углу и плотно затянутые седой паутиной. Обувка могла бы и дальше оставаться незамеченной, если бы не случайный взмах фонарика из-за спотыкания о фанерный ящик.
— Вот, лапти обнаружил, — похвалился пропылённой обувью Сергей Ильич.
— Каки-таки лапти, показывай.
— Да вот, смотрите. Под стрехой в углу висели, — протянул тётушкам плетёнки племянник.
— Надо ж, сохранились, — покачала головой Катерина. — Папка ащё до войны заплятал, с обувкой-то плохо было. А как с фронту возвернулся, перестал энтим делом заняматься. В сапогах кирзовых ходил, помнишь нябось? Да и в сельпо сандалеты появились, стали там куплять. А эти, видать, повесил на чардак да забыл об них, а апосля войны и не вспомнил уже.
— Так я их в подарок себе возьму, в память о деде, — улыбнулся Сергей Ильич, — будет хоть что-то, сделанное его руками. Семейная реликвия.
— Не отдам, — неожиданно прозвучал приглушённый голос тётки Ольги.
— Не отдашь? — удивился тёткиному отказу Сергей Ильич.
— Не отдам, самой нужно.
— С чего это? Сто лет не нужны были, а тут вдруг понадобились.
— Всегда нужно было.
— Для чего? В них и ходить-то уже не походишь, окаменели намертво.
— А мне не ходить, — хмуро пробубнила Ольга.
— Тогда зачем? Не повесишь же ты их обратно.
— Нет, не повешу. Во гроб с собой возьму. На ноги накажу себе надеть, мне там не бегать.
— Чего? — поражённо уставился на тётку Сергей Ильич.
— Чаго? — вылупилась на сестру Катерина. — Дура совсем?
— Сама дура, — ещё больше насупила брови Ольга. — Тебе ни к чему, а мне надо. Папкина обувь, с собой заберу. Забыла, он меня как любил? Больше тебя. Я у него любимицей была. Не отдам!
— Всё равно дура, — обиженно отвернулась от сестры Катерина, — всю жисть ею была. Вот и батька тебя жалел, потому что дурочка. Так и говорил: “Дурёха моя”.
— Ну и пусть, а лапти не дам.
Сергей Ильич пытался ещё несколько раз убедить Ольгу отказаться от старенькой обувки, но ответ был один:
— Не дам. В гроб в них лягу.
На что всякий раз следовало заключение Катерины:
— Дура совсем, чаго тута рассуждать. Да и упёртая, что осёл. Чаго в голову вплятёт, того уж не выплятит. Вся в батьку. Тот тоже упрямцем прослыл на всю округу. В колхоз созывали когда, упёрся, что баран: “Не пойду, мол, и всё. Мне и в кустарях хорошо”. Так и не пошёл, даже выселок не испужался, хоть мамка и плакала.
В следующий приезд запрос на лапти повторился, но результат не изменился.
— Дура набитая, — резюмировала Катерина.
— Сама дура, — завершила полемику Ольга.
Зимой Катерина умерла, и дурой называть Ольгу стало некому. Летом Сергей Ильич вновь затеял разговор вокруг дедовской обуви.
— Оль, лапти-то отдашь? Может, передумала?
— Нет, — отрезала тётушка, — и не заводи эту тему боле. Моё слово — скала, я его не поменяю. Если тебе лапти так уж нужны, пойди да купи на базаре. Там кустари чего хошь продадут.
— На фига мне чужое, я дедовы хочу.
— И я хочу в папкиных в гробе лежать.
Слушай, Оль, — неожиданно сообразил Сергей Ильич, — а ты представь себя в этих лаптях в домовине. Они ведь вон какие серые да некрасивые. Такие и не надевает уже никто. Ну, если только ряженые на ярмарках.
— А я надену.
— Да ради Бога. Только вот с тобой подруги прощаться придут, их мужья, соседи. Станут на тебя любоваться, одежду твою рассматривать. Оценивать начнут. Судачить.
— Ну и чего?
— А ты в лаптях.
— К чему ты это?
— Так ведь скажут: ну, всем хороша, но как была колхоз, так им и осталась.
— Это почему?
— Потому как в лаптях. Все в белых туфельках да сапожках в рай собираются, а ты в лаптях. Извини, ну, баба бабой.
Тётка подозрительно посмотрела на племянника, что-то пробурчала себе под нос и вышла во двор. Больше к этому вопросу не возвращались.
За день до отъезда Сергея Ильича Ольга торжественно положила на стол завёрнутые в целлофан лапти и гордо произнесла:
— Подарок!
— А как же ты? — приподнял брови Сергей Ильич.
— Забирай, не нужны мне, — хитро прищурилась тётка. — В магазин пойду. Соседка сказала, что вчера туфли итальянские завезли. Белые как раз.
“ЖИЛ-БЫЛ ХУДОЖНИК ОДИН...”
Ах, этот волшебный Тбилиси, этот великолепный Тбилисо! Ах, эти потрясающие сациви и сулугуни, чахохбили и хачапури, хинкали и чанахи! Ах, эта “Хванчкара”, это “Цинандали”, это “Киндзмараули” и это “Мукузани”! Ах, этот Вахтанг со своей песенкой “Чито гврито…”:
Чито гврито, чито маргалито да…
Дмитрий Петрович с женой Наденькой просто обалдели от красот чудесного города. Гуляли по запутанным улочкам Авлабари, заглядывали в сказочные дворики Старого Тбилиси, наполненные ароматами местной кухни и громкими голосами старожилов, удивлялись необычным строениям Мтацминды и смеялись радостно всякий раз, когда встречали на пути что-то неожиданное. А неожиданностей попадалось предостаточно. Старуха-торговка, завёрнутая с головы до ног в чёрные шали и предлагающая купить любую из них: “Э, дарагой, падары сваей жэнщине платок. Сматри, заморзла савсэм! Из лучшэй авцы сдэлан, самую лахматую стрыглы. На сэвэре грэть, как пэчка, станэт. Ты с сэвэра?” Подвыпивший велосипедист, горланящий на весь квартал “Тбилисо…” и не дающий обогнать себя целой веренице машин. Постовой, увещевающий лохматого пса, пытающегося ухватить его за штанину: “Слушай, дарагой, атстан, а? Савсэм задрал, а? Гдэ твой совэст?” Комбинации, бюстгальтеры девятого размера и цветные семейные трусы, гордо реющие на верёвке, перетянутой через дорогу между домами.
— Просто замечательно! — цокал языком Дмитрий Петрович и поднимал вверх фотоаппарат.
— Просто сказочно! — жмурилась от удовольствия Наденька, выщёлкивая на камеру телефона гордых грузинских кошек.
— Просто невероятно!
— Просто чудо чудесное! Вот только куколки для моей коллекции не хватает, и тогда уж, точно, полная Нирвана, — кивнула в сторону очередной сувенирной лавки Наденька.
— Стоп! — пресёк её попытку супруг. — Мы же договорились, покупаем только редкие вещи и только на блошином рынке.
— Ну, так пошли уже на этот чёртов рынок, — капризно надула губы Наденька, — сколько можно меня мариновать, измучилась совсем. Третий день в Грузии, а я всё ещё без куклы! Время пролетит, не заметишь.
— Надюша, потерпи до завтра. Ты же знаешь, пойдём — пропадём. Сегодня город досмотрим, хинкали съедим, “Саперави” выпьем, в театр сходим, а завтра с утра пораньше и окунёмся в волшебный мир блох. Ты — кукол искать, я — картины высматривать. У нас четыре дня ещё впереди, хватит.
Дмитрий Петрович собирал картины, а Наденька — куколок. По возможности старались пополнять свои коллекции уникальными экземплярами, но всё больше случались бесполезные покупки, которые потом расходились по друзьям и знакомым. Денег на такие приобретения хватало раз-два в год, и радость от удач держалась долго-долго.
Наутро блошиный рынок Тбилиси встретил новых покупателей тепло и весело, как давних знакомых, моментально погрузив их в круговорот своей жизни. Аромат кофе и пряных булочек наполнял всё пространство барахолки от Сухого до Саарбрюкенского моста, перекинутого через Куру. Почти вся торговля шла прямо с земли. Всюду лежали покрывала и простыни, картон и байковые одеяла, газеты и даже ковры, на которых, порой в полнейшем беспорядке, валялась разная всячина от поношенной обуви до виниловых пластинок. Тут можно было найти и истрёпанные временем книги, и советскую бижутерию, и детские игрушки, и русские самовары, и напольные часы с патефонами, и саквояжи с фотоаппаратами. И только на облупленных столиках, раскладушках и самодельных прилавках товар выглядел упорядоченно: кинжалы и ножи отдельно, значки и медали отдельно, марки и открытки отдельно. Глаза покупателей вытанцовывали половецкие пляски, пытаясь отыскать в этом хаосе необходимую вещь.
Вытанцовывали глаза и у Дмитрия Петровича. Выплясывали до тех пор, пока не наткнулись на прислонённую к чемодану картину какого-то местного художника. Работа была любительская, очень небрежная и, скорее всего, недописанная, но тем не менее она привлекла к себе внимание. По всей видимости, художник изобразил на холсте сельский пейзаж. Хотя Дмитрий Петрович мог и ошибиться. На переднем плане особо выделялись тёмно-зелёные пятна то ли многочисленных кустов, то ли деревьев, но полной уверенности в этом не было. Прорисовка была нечёткой, совершенно размытой. Деревья могли оказаться и чем-то другим. В середине картины просматривалось подобие водоёма, но и тут могло не сложиться. При определённом положении водоём превращался в пашню или огород. На заднем плане угадывались сельские домики, за которыми синели горы, а может быть и само небо.
— Что скажэш? Правда, красыва? Тэбэ нравицца? — неожиданно прозвучало рядом.
Дмитрий Петрович обернулся на голос. Возле него стоял типичный невысокий усатый грузин с классической кепкой-аэродромом на голове и с любовью смотрел на произведение искусства.
— Замэчатэлный жывапыс! Пазапрошлый вэк, канец дэвятнадцатого, старина ещё при царэ. Втарой Пырасмани! Выжу по тваим глазам, что панравилса. Пакупай. Тэбэ как знатаку бонус.
— А что за художник этот ваш второй Пирасмани? — весело сощурился Дмитрий Петрович.
— Вай, ты нэ знаеш? — удивлённо приподнял густые брови грузин. — Эта жэ Вано Вэпхвадзэ! Точна нэ знаэш?
— Нет.
— Вах, ви слыхалы, он нэ знаэт Вано Вэпхвадзэ! — повернулся продавец к соседям, и те укоризненно закивали. — Можэт, ты и Ван Гога нэ знаеш, и Кустадыева с русскими красавыцами?
— Ван Гога знаю и Кустодиева тоже.
— Вот выдиш, Ван Гога знаэш, Кустадыева тожэ, а Вано Вэпхвадзэ нэт. Это нэ справэдлыва, слюшай! Давай, купи картыну, дома на стэну павэсиш, будэш знат, кто такой Вано, будэш гастям паказыват, мнэ спасыбо гаварит.
— Сколько стоит?
— Какой маладэц, всё панымает. Тэбэ, как цэнытэлю, за пятсот лари отдам, савсэм бэсплатна! — махнул вверх ладонью грузин.
— Пятьсот? — изумлённо уставился на него Дмитрий Петрович.
— Што? Многа? — развёл руками продавец. — Я тэбэ даром её отдаю, а ты глаза на мэня вилуплаэш! Врэмя маё тратыш. Иды атсюда, можэт гдэ дэшэвлэ вэликого Вэпхвадзэ купиш, — возмутился хозяин картины и обиженно отвернулся от покупателя.
Дмитрий Петрович удивлённо пожал плечами и продолжил обследовать рынок. Часа два супружеская пара внимательно изучала развал, с наслаждением втягивая в себя запахи ушедшего времени. От каждой вещи исходил свой неповторимый аромат — дух истории.
Наденьке удалось пополнить свою коллекцию прелестной французской фарфоровой куколкой первой половины двадцатого века, а Дмитрий Петрович удачно сторговал у старой торговки, плохо говорившей по-русски, любопытный натюрморт с изображением абрикосов, рассыпанных по столу вокруг бокала с красным вином. Написан он был лет пятьдесят назад на фанерной крышке от посылочного ящика. Довольные собой и покупками супруги возвращались в гостиницу.
— Э, слюшай, зачэм мима идёш, на картину савсэм нэ смотрыш? — раздался позади знакомый голос. — Нэ хочэш Вэпхвадзэ забират, так и скажи. А то я тэбя тут цэлий дэн жду, дамой нэ иду. Никаму этот шэдевр нэ прадаю, голодный савсэм. Двадцат чэлавэк хатэли картину купит, всэм атказал, тэбэ бэрёг, а ты мима праходиш. Будэш пакупат?
— За пятьсот лари?
— Канэчна! Патрогай, — протянул грузин картину Дмитрию Петровичу, — натуральный масло, гдэ ещё такой найдёш? Это тэбэ нэ в магазынэ для сывэниров. Там всё нэ настаящее — эрзац.
— Нет, дорого.
— Пачэму дорого? Пэтсот лари — дорого? Савсэм жадный, да? Совэсти нэт! Мнэ за нэё семсот лари давали, нэ прадал, тэбэ бэрёг. А ты — дорого! Аграбыт мэня хочэшь, па мыру пустыт! Знал бы, што такой крукул, вчэра бы другому прадал за тысачу лари.
— Так за семьсот хотели купить или за тысячу? — улыбнулся Дмитрий Петрович.
— Вчэра за тысачу, сэгодна за сэмсот. Твой какая разныца? — возмутился продавец. — Иды давай дамой и нэ мароч мнэ уже голаву. Но павэр, завтра сам прыбэжыш, спат вся ноч нэ уснэш. Мэтатьса по падушкам будэш, про Вэпхвадзэ думат.
Утром, сидя за чашкой кофе, Дмитрий Петрович с Наденькой наметали дневной план и рассмеялись послеобеденному посещению Сухого моста.
— За картиной второго Пиросмани?
— Обязательно!
Прогуляв всю первую половину дня в ботаническом саду, до краёв наполненному магией, и откушав в одном из подвальчиков старого Тбилиси эрбохачо, харчо, чашушули и кучмачи, супруги, взявшись за руки, неторопливо направились к рынку.
— Вай, сматры, Нино, идот! — донёсся издалека до счастливой парочки зычный голос грузина. — Я тэбэ гаварыл, куда дэнэтса! Картина у нас валшэбная, нэ днём, нэ ночью нэ атпускаэт.
Дмитрий Петрович широко заулыбался продавцу, как старому доброму знакомому.
— Вот, гуляем по городу. Заодно решили и по рядам пройтись, вдруг вчера чего не заметили, мимо проскочили.
— А што здэс сматрэт? Сматры — нэ сматры, болшэ такой красату нэгдэ нэ увыдэш. Так толка Алэксэй Вэпхвадзэ мог нарысават!
— Как Алексей? — удивился Дмитрий Петрович. — Вчера же Иван был.
— Развэ? Ты точна помныш? — подозрительно покосился на него грузин.
— Точно. Вы сами его Вано называли.
— Нэ можэт быт! Што я, Вано от Алоши нэ атлычу? А тэбэ какой разныца, што Иван, што Алоша? Аны в адной сэмье жили. Это атэц и сын, нэ панымаэш, да?
— Не скажите. Возможно, этот ваш Вепхвадзе Вано и второй Пиросмани, но тогда какой Алексей? Третий, что ли? А если третий, то и цена должна быть, как за третьего.
— Умный, да? — сняв кепку, задумчиво потёр затылок продавец. — Ладна, угаварыл, бэри Алошу за трыста лари.
— Надо подумать.
— Иды, думай. Толка долга нэ хады, купыт могут.
И этот день оказался удачным. За двадцать лари Дмитрию Петровичу достался простенький городской пейзаж, по всей видимости, долго пылившийся где-то на чердаке или антресолях. Краска в некоторых местах осыпалась, и на изображении виднелись какие-то потёки, но в целом картинка выглядела вполне сносно. Наденька же нашла однорукую куклу-марионетку фотографа грузина, и была этому необыкновенно рада. Возвращаясь обратно, она повела бровями в сторону знакомого продавца.
— Нас, верно, высматривает.
И действительно, владелец трёх Пиросмани тревожно рыскал глазами по пёстрой толпе, снующей вдоль торговых рядов. Заметив Дмитрия Петровича, пожилой грузин радостно замахал ему своей огромной кепкой.
— Давай, давай, иды скарэй суда! Ужэ устали тэбя ждат с Нино. Всэ глаза прасматрэли. Нэт и нэт савсэм. Думали, ушол — нэ прыдёш. Забыл, про тэбя тут Джаванни Вэпхвадзэ очэн скучаэт.
— Какой ещё Джованни? — от неожиданности подался назад Дмитрий Петрович.
— Как какой? — нахмурился грузин и показал на давешную картину. — Вот этот. Чачу пыл или вина многа.
— Не пил я ничего.
— Нэ пыл, а Джаванни нэ узнал. Можэт, тэмпэратура?
— Может, у вас температура?
— У мэна зачэм?
— Да просто бред какой-то. — потёр висок Дмитрий Петрович. — Этот ваш Джованни с утра был Алёшей, а вчера так и вовсе Иваном.
— Правда? — в свою очередь удивился грузин. — Вчера Иваном бил? Точна?
— Ну да, Иваном.
— И што тут нэ ясна? Иван, Джаванни — одна имя.
— Ага, то русское, то итальянское, то грузинское.
— Слушай, што прэстал, как в банэ лыст? Нэ знаэш нэчэго, так малчы, да? Джаванни — эта внук Вано, сын Алошы, он в Италии радылса, в самом Мыланэ, там гдэ “Ла Скала”. Там Паваротти пэл. Ты опэру лубыш?
— Люблю.
— А гаварыш, што нэ знаэш, пачэму Джаванни. Вот мама и папа, каторый Алоша, его так назвалы. В чэст дэда. Толка на италянском. У тэбя внуки эст?
— Нет.
— Вот кагда будут, ты их тожэ в чэст дэда назавы. Так всэ дэлают. Памят.
— Ну ладно. А картина тогда чья?
— Всэх! — обозлился грузин. — Ты савсэм нэ панымаэш? Или издэваэшса?
— Почему издеваюсь? Не понимаю, — искренне посмотрел на продавца Дмитрий Петрович.
— Вся сэмья Вэпхвадзэ — художныки. Аны всэ вмэстэ картыны рысуют. Всу жызн, из пакалэныя в пакалэныя.
— Сколько лет?
— Многа. Можэт, сто, можэт, болшэ. Дэд начынаэт, сын патом далшэ прадалжаэт, внуки заканчывают. Вэздэ так.
— И поэтому дорого?
— Канэчна! А как ты хатэл? Здэс какой труд? Сто лэт картыну пышут, нэ раз-два ляп. Одын зэмлю рысуэт, другой — лэс и полэ, трэтый — нэбо и воду. Патом адын шэдэвр палучаэтса. Сам выдыш.
— Ну уж, конечно, шедевр, — скептически ухмыльнулся Дмитрий Петрович.
— А ты выдыш, какой здэс мазок, выдыш, какой тэн? — обиделся грузин.
— Нет, не вижу, — сделал шаг в сторону от картины Дмитрий Петрович.
— Правэлно, нэ выдыш! У абыкнавэннаго художныка всо проста, а у классыка нэчэго нэ панятна, патаму и дорага. Павэсыш такую картыну на гвозд и ходыш вакруг нэё всу жызн, и думаеш, што там на нэй нарысована. И мэчтаеш всэгда. Сэгодна адна мэчта у тэбя, патаму што солнце так пасвэтило на краски, завтра у тэбя втарая мэчта, патаму што солнца луч на картыну лёг с другой стараны, а послэзавтра трэтий мэчта, патаму што солнца луч вапшэ нэкуда нэ лёг, тэмно на улыцэ, вэтэр адын, и дожд идот. Сагласэн?
— Ну, наверное, и так бывает. Только мне авангард не нужен, я пейзажи люблю.
— Э, какой авангард, слюшай. Мнэ самаму авангард нэ нужэн. Маяковский толька замэчатэлный, но он — грузын, у нас радылса. Тут ныкакой нэ авангард, тут пэйзаж и ест, как у Лэвэтана. Помныш его картыну “Кладбищэ на Волгэ”? Я в Масквэ в Трэтаковкэ бил, кагда в Сэсэре жили, Лэвэтана увидэл — лубов на всу жызн. Вэпхвадзэ тожэ Лэвэтан, толка в Грузии.
— Да ну?
— Нэ вэрыш? А вот пасматры, — стал тыкать пальцем в тёмно-зелёные пятна на холсте грузин, — вот горы, выдыш, Казбэк.
— А почему они зелёные? Горы, если вдали, чаще синие.
— Какой сыные? Сыный нэбо, а тут лэс в гарах. Ты што, лэса нэ видэл?
— Видел. Ну, допустим тут лес, а где тогда Казбек? Там же снег круглый год на вершине.
— Э, какой снэг? Расстаэл снэг, экалогия такой сэгодна, тэпло вэздэ, парник на зэмлэ. Заводы там, фабрыки, машины ездат, воздуха нэ стала савсэм, адын газ. Вот и на Казбэк дашол, всо атравыл. Купишь картыну?
— Не знаю. Надо подумать ещё. Тут даже авторской подписи нет. Как определишь — Вепхвадзе это, или нет?
— Ты какой-та тугой дум, вродэ так па-русски. Очен долга думаэш, два дня ужэ. Так и памэрэт можна. И што здэс апрэдэлат, и так выдна, настаящый Вэпхвадзэ. Нэ вэрыш? Тэбя как завут?
— Дмитрий.
— О, Димэтр, харошее имя, умное. А мэна — Арчыл, или Арчи завы. А ты знаэш, аткуда твой имя?
— Вроде греческое.
— Маладэц, знаэш. Димэтр — это бог в Греции, он палями и уражаями рукавадыл. Ты сам аткуда прыехал?
— Из Калининграда.
— О, Лэнинград, красывый город, чут хужэ Тбилисо. Я там бил давно, эшо в савэтскае врэмя. В Эрмитаж хадыл, на “Аврору” хадыл, в Лэтнэм саду хадыл, в Пэтропавлавку хадыл, по Нэвскаму хадыл. Панравылса мнэ Лэнинград. Но скучна. Грузын мала, пэсэн мала, Куры нэт, Авлабара нэт, вино — дран. Прасты. Картину завэрнут?
— Я ещё не решил, — задумчиво посмотрел на “шедевр” Дмитрий Петрович.
— Пачэму нэ рэшил, а? Иза подпэси, да? Ка мнэ ужэ сорак чэлавэк падхадилы, прадат прасылы, пэтсот лари давалы, на подпыс нэ сматрэлы. Нэ прадал, тэбэ бэрог, как другу. А ты — нэ рэшил. За двэсти лари нэ рэшил. Бэсплатно савсэм! Бэри, пака дошева, — настаивал Арчил.
— Я думаю.
— Вах, ты слышала, Нино, он эщё думаэт! Индук тожэ думал, пака в харчо нэ папал. Можэт, чачи выпьем, чтобы думал быстрэе? Или в нарды сыграэм?
— Нет, сегодня не могу. Сейчас в консерваторию идём оперу Доницетти слушать.
— Навэрно, “Любовный напыток”?
— Точно, — удивился эрудиции грузина Дмитрий Петрович.
— Какой маладэц! Завтра расскажэш, как пэли. Я патом тэбэ “Сулико” спаю. Сравныш, — и, повернушись к жене, Арчил добавил. — Пасматры, Нино, Димэтр на опэру идот, наш чэлавэк, настаящый грузын.
После спектакля супруги в отличном настроении неспешно возвращались в гостиницу. По дороге они бесконечно делились между собой впечатлениями об опере, консерваторской акустике, актёрах и певцах, об оркестре и зрителях. И только в номере вспомнили о продавце-грузине.
— Когда к Арчилу завтра пойдём торговать Вепхвадзе? — подмигнула супругу Наденька.
— Как обычно, после обеда.
— А давай с утра. С утра мы туда ещё не ходили.
— Ну, давай, — согласился Дмитрий Петрович, — позавтракаем и пойдём.
— Нет, давай совсем рано пойдём, когда ещё и торговли нет, а продавцы только-только подтягиваются к рынку и начинают раскладывать свои сокровища.
— Так это часам к восьми надо уже там быть. Встанешь?
— Встану, — уверенно ответила Наденька и хитро прищурилась. — А ты представь, какое лицо будет у нашего замечательного грузина, когда он увидит, что мы его уже ждём!
— Нет, не могу. Хотя... — вдруг рассмеялся Дмитрий Петрович.
— Вот-вот.
Арчил, впряжённый в самодельную коляску, наполненную товаром, полусонно двигался к Сухому мосту. Рядом с ним, высоко подняв подбородок, аристократично вышагивала Нино, раскрыв над головой китайский зонтик и придерживая под мышкой дамскую сумочку. Её взгляд был устремлён поверх голов идущих навстречу людей.
— Гамарджоба, Арчи! Гамарджоба, Нино! — приветствовали пару ранние торговцы.
— Гагимарджос, Гиви! Гагимарджос, Ашот! Гагимарджос, Елена! — кланялся в ответ Арчил.
— Гагимарджос, — небрежно отвечала Нино.
— Арчи, Нино, там вас ужэ ждут, — предупредили по дороге супружескую чету.
— Ждут? Кто ждот, скажи? — окончательно проснулся Арчил.
— Увидишь.
— Димэтр! Надин! — широко улыбаясь, закричал на весь рынок грузин, заметив стоящих на его торговом пятачке знакомых. — Вах, какой нам падарок, Нино! Пакупатэли раншэ прадавца прэшлы. Эта балшой чэст для нас! Такая удача можэт адын раз в жизни бываэт. У мэна пэрвые — точна! Давно ждош? — заключил Дмитрия Петровича в свои объятия Арчил.
— Ещё солнце не встало, пришли, — пошутил Дмитрий Петрович, аккуратно высвобождаясь от цепкой хватки.
— Ты слышала, Нино, какой джигит — Димэтр! Ночю, в тэмнатэ к нам с табой са сваей Надин пашол! Нэ напугалса! Настаяшый гэрой! Мцыри! Я тэбэ за эта Бруно Вэпхвадзэ за сто лари падару! Павэсиш дома на стэну, Арчи с Нино добрым словом помныт будэш. Мы ыкат станэм, тэбя с Надин вспомним. Дай, пацэлую!
— Слушай, Арчил, — от переизбытка чувств перешёл на “ты” Дмитрий Петрович, — а почему сегодня уже Бруно? Вчера ещё Джованни был. Второй внук, да?
— Ай, маладэц, Димэтр! Умный какой! Пачты чут-чут нэ угадал, — весело рассмеялся грузин. — Бруно — это правнук Вано. У Вэпхвадзэ цэлый дынастия художныкав, как у вас Рурыки. Ат кназа Игара до батки-цара Ивана Грознава. Сэмсот лэт Русью правэли, так и у нас Вэпхвадзэ болшэ сто лэт рысуют. Дай Бог им таланта эшо на пэтсот лэт и далшэ. Я тэбэ тут подпыс напысал на картынэ от всэх Вэпхвадзэ. Тэпэр купиш?
— Какую подпись? — у Дмитрия Петровича отвисла челюсть от изумления.
— Ну, ты вчэра жалэл, што подпысы художнэка нэт. Я падпысал. Тэпэр эст, сматры, — развернул Арчил перед ошарашенным покупателем полотно. — Правда, красыва?
Внизу картины, слева направо, во всю ширь, красным фломастером кривыми русскими буквами было написано: “Вэбхвадзэ Вано — атэц, Вэбхвадзэ Алоша — сын, Вэбхвадзэ Джавани — внук, Вэбхвадзэ Бруно — правнук. Картынэ сто лэт. Пэйзаш. Казбэк в лэсу”.
— Мама родная! — ахнул Дмитрий Петрович.
Наденька, отвернувшись в сторону, кусала носовой платок, глаза её наполнились слезами, а плечи вздрагивали.
— Нравытса тэпэр? — улыбался Арчил, вопросительно глядя на покупателя. — Бэрош?
— Очень нравится! С подписью просто шедевр! За такое и переплатить не жалко. Гениально! Беру! — отсчитал сто пятьдесят лари Дмитрий Петрович.
— Вай, маладэц, Димэтр! Тэбэ — удача, мнэ — удача. Ты замэчатэлный пакупатэл! Лучшый у мэна.
— А ты, Арчил, замечательный продавец! Лучший у меня.
— И у меня, — подтвердила Наденька, вызвав первую улыбку на лице Нино.
Грузин протянул деньги супруге:
— Нино, царыца мая, схады к Софико, вазми у нэё чачу, хачапури, винаград. Скажи, Арчи друга встрэтил, из Лэнинграда прэлэтэл са сваэй Надин. Празнык у нас. Шашлыки у Дато купы, у нэго из настаяшэй авцы.
— Моя Надя чачу не пьёт, крепкая она.
— Пачэму — крэпкая? Нэчэго нэ крэпкая, чут крэпчэ вина, савсэм как лэманад.
— Да и времени у нас нет.
— Пачэму нэт? — нахмурился грузин. — Зачэм абижаэш? Всэго час пасэдим, пагаварым, я тэбэ “Сулико” спаю. В нарды играэш?
— Нет.
— Научу.
Через два часа, выпив из пластикового стаканчика очередную порцию чачи, Арчил выпрямился, зажмурил глаза и в третий раз затянул:
“Сада хар чемо Сулико?..”
Второй куплет подхватили соседи Арчила, тоже поднявшись со своих мест во весь рост, а третий куплет запевал уже весь рынок. Закончилось невероятное исполнение дуэтом Арчила и Нино.
— Это тэбэ на пращаниэ от всэй Грузии, — склонил голову Арчи.
— Боже, какие голоса, какие голоса! — плакала в восторге Наденька.
— Ты должен к нам приехать, Арчи, слышишь, должен, — требовал у грузина ответа совершенно обалдевший Дмитрий Петрович. — Обязательно с Нино! Мы вместе решим, где повесить твою картину. Дай слово, что приедешь.
— Прыеду, дарагой, абэзатэлна прыеду. Давно хачу в Лэнинград. И Нино пускай пасмотрыт на втарой Тбилисо.
— В Калининград, — обнимая за плечи Арчила, поправил Дмитрий Петрович.
— Э, какой в этам разныца, Калынинград-Лэнинград. Главнаэ, што у нас с табой, Димэтр, Грузия и Расия навсэгда!
— У нас с тобой, Арчи, точно Россия и Грузия навеки!
ДМИТРИЙ ВОРОНИН НАШ СОВРЕМЕННИК №3 2024
Направление
Проза
Автор публикации
ДМИТРИЙ ВОРОНИН
Описание
ВОРОНИН Дмитрий Павлович родился в 1961 году в г. Клайпеда Литовской ССР. Сельский учитель. Член Союза писателей России. Автор четырёх книг прозы. Лауреат премии А. Куприна, лауреат губернаторской премии “Признание”, лауреат издания “День литературы”, лауреат I премии конкурса “Защитим правду о Победе” газеты “Литературная Россия”. Публиковался в журналах “Роман-газета”, “Нева”, “Наш современник”, “Молодая гвардия”, “Москва”, “Север”, “Подъём”, “Сибирь”, “Дон”, “Простор”, “Огни Кузбасса”, “Сура”, “Аврора”, “Гостиный двор”, “Дальний Восток” и других. Проживает в п. Тишино Калининградской области.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос