ЕЛЕНА АНТИПОВА НАШ СОВРЕМЕННИК № 1 2025

ЛЮБИМАЯ ДОЧЬ

РАССКАЗ

Яна снимала с плиты едва закипевший чайник, когда Оксана бахнула входной дверью и, не разуваясь, прошла в комнату матери.
— Ну чего? Как она сегодня?
Опять через стену кричит. Знает же, что сестра терпеть этого не может, а горланит на полдеревни. Всё не по-людски. Яна, нарочно не торопясь, перелила кипяток в таз, разбавила ледяной струёй из-под крана и поплелась по коридору, стараясь не расплескать воду. Будто может теперь здесь стать грязнее и неуютнее. Как мама слегла, дом сразу стал неопрятен, будто одичал без хозяина. Сколько ни мой, ни тряси на крыльце дорожки — всюду пыль и непобедимые пятна. И как только мама с ними справлялась? Теперь и не спросишь.
Оксана уже расселась в единственном кресле и смотрела нетерпеливо:
— Ну?
— Что ну?
Оксана кивнула на мать, лежащую в беспамятстве под ватным одеялом.
Яна приладила таз на табуретку и выпрямилась:
— Как обычно.
— Мне тут посоветовали траву одну, сейчас расскажу. Это я ходила до Семёновых, у них невестка с детьми приехала, она в аптеке работает. У неё тоже мать лежит, с суставами чего-то там. Короче, я тебя научу...
Тараторя, сестра рылась в кожаной сумочке. “Армани”, не хрен собачий, какие деньжищи она за неё выкинула, тысяч сто, наверное, не меньше. Наконец, Оксана нащупала кошелёк, раскрыла его, как нарочно показывая завидную полноту отделений, перебрала пальцами купюры и, отыскав вложенный между ними листок, воскликнула:
— Вот! На литр воды полторы ложки надо, дать настояться двадцать минут и давать по три чайные...
Яна вышла в кухню, будто за делом, и замерла у стены, считая глубокие вдохи и выдохи.
Ещё в декабре мама ходила в баню, придумывала, что приготовить к Рождеству, варила суп и ела три раза в день. Но к Новому году стала слабеть и все праздники пролежала. Яна сама вызвалась ухаживать, а с другой стороны, кто ещё? “Ты одна, и доча у тебя взрослая, а у Оксанки-то муж и дитё”. Ага, “дитё”, лоб шестнадцатилетний.
— Яна! А, Ян! Ты меня слышишь вообще? С мамой чего-то.
Побежала в комнату, забыв припасённые для обтирания полотенца.
— Вон, смотри, она как будто чешется. И вспотела вся. Жарко ей, может. Давай окно откроем?
— Ты чего с ней сделала?
— Я? А что опять я-то? Я сидела, как сидела, смотрю, она зашевелилась, и тебе кричу, а ты не идёшь.
— Не видишь, я мытьё готовлю? Думала, уж на минуту можно тебя оставить.
— Хочешь сказать, я мало для матери делаю?
— Да ты здесь раз в неделю появляешься, когда тебе успевать? Коснись чего, ты даже не знаешь, где сряду* мамину искать.
<* Сряда — погребальный наряд усопшего.>
— Всё я знаю, в серванте она! Думаешь, мама только тебе сказала, любимице своей? “Яна — то, Яна — сё”. Тоже мне, благодетельница. А что я целую кучу обследований оплатила, сразу все забыли, да? А лекарства кто покупал? Ты же любишь чужие деньги считать, это ты сосчитала? Врачей на своей машине кто возил в наши перди?
— Врач этот твой — шарлатан.
Приехавший из города доктор — молодой парень с нелепыми усишками — хохотал больше, чем дело делал. “Вам, — говорит, — бабушка, ещё жить и жить. Никаких у вас нету недугов, чтоб помирать. Не ленитесь, давайте, вставайте почаще, ешьте побольше, сил набирайтесь”. А откуда взяться силам, если весь рацион “бабушки” — две ложки каши да кружка чая? Не насильно же её кормить.
— Он светило! Высшая категория! Депутаты у него лечатся. А ты бы сама что смыслила! Даже укол поставить не можешь. Видела я, у мамы вся...
— Звони!
— Куда? Доктору?
— В “скорую” звони, она ледяная и мокрая. Слышишь, как дышит?
Оксана кое-как отрыла в сумочке телефон и вылетела в сени, крича на ходу:
— Чего им сказать?
Яна, забывшись, проорала в ответ через коридор:
— Плохо с сердцем, скажи. А то не поедут.
Всё-то ей надо объяснять. “Яночка, ты же старшая, помоги сестрёнке с уроками”. А потом: “Яна, ну, научи ты Оксанку стряпать, а то в рот не вломишь её блюда, кашу — и то не смыслит, как сварить”. И что? Так и вырастили из любимой доченьки неумеху. До замужества ведь сидела Оксанка на материной шее. Зато выучиться успела на инженера, работу нашла, кто только её взял, криворукую? А Яна как в техникуме сошлась с Юркой — чтоб он усох там со своей шмарой! — так и съехала из дома в шестнадцать лет, а в восемнадцать уже родила Машку, какой там институт…
— Ждите, сказали, — Оксана вернулась с телефоном в руке.
— Сколько ждать-то?
— Я откуда знаю?
— А спросить никак? Язык бы проглотила?
— Так они мне и сказали, ага. Сейчас-то чего делать? Так и трясёт?
— Вроде потише, но она как окаменела и дышит редко.
— Давление мерила?
Яна взяла со стола тонометр и воткнула его в розетку возле кровати.
— Ай-яй как низко.
— Это вообще нормально, Ян?
Оксана, суетясь, скрипела досками пола. Так и не разулась: от грубых подошв на бурой краске оставались влажные следы.
— Ты меня спрашиваешь? Я ж не знаю ничего, сама сказала.
— Может, до фельдшера?
— Фёдорыча, что ли? Так он сам не видит уже ни черта.
— И чего тогда? “Скорую” ждать? Она не доживёт, может, до этой “скорой”.
— Совесть есть так говорить?
— Ну не могу я сидеть! Хуже не сделает, приведу его.
Оксана выбежала из дому, не надев пальто. Яна видела в окно бегущую по улице сестру, растрёпанную, неуклюже запинающуюся по снегу между колеями дороги. Дурёха. Как обычно, в самую тяжелую минуту сбежала. Страшно было отвернуться от двойного стекла и снова посмотреть на мать. Яна замерла, надеясь расслышать дыхание или скрип пружинного матраса, но не услышала ничего, кроме тиканья часов.
Фельдшер, наверное, спросит температуру. Яна уговорила себя взять градусник. Встряхивая стеклянную колбу, подошла к матери и выдохнула, ощутив податливую мягкость тела и почувствовав, как, хоть и редко, но поднимется и опускается слабая грудь.
“Я устала, — мамины любимые слова. — Не лезь, я с работы, устала”, “Ох, Ян, я устала, давайте сами с Оксанкой разбирайтесь”, “Как же я с вами устала. Не дождёшься от вас помощи”. Вот и последние недели, до того как расстаться с памятью, мама заладила: “Всё, устала я, устала совсем…” — и долго-долго потом не отнимала от подушки заплаканного лица.
— Одевается! Сейчас он.
Оксана, задыхаясь, влетела в комнату и замерла в дверном проёме.
— Тридцать пять и две.
— Чего?
Яна передала сестре градусник.
— А-а-а. Сейчас, Фёдорыч, вон он.
За окном, и правда, темнел пуховик старого деревенского фельдшера. Он сам открыл калитку, вошёл в сени и зашелестел на пороге болоньевой курткой, стаскивая валенки.
— Ой, да что вы! — Яна потеснила сестру в коридоре. — Проходите как есть.
— Нет-нет, девки. Натопчу, Галя же мне потом башку сорвёт. Где она?
Расспросив про давление, температуру, стул и прочую физиологическую статистику, фельдшер присел на край кровати:
— Ох, Галя-Галочка, куда ж ты собралась?
— В смысле — собралась? — Оксана вздёрнула красный нос.
— А вы не видите, что ли, девки? Агония тут у вас.
— Как будто вы сами чего-то видите, с бельмом на глазу.
— Оксана, брось! — Яна выпрямилась строго. — Иван Фёдорович, неужели ничего нельзя сделать?
— Ну, я ж не Господь Бог.
— Яна, не слушай его! Сейчас приедет “скорая”, поставит укол. У Мироновых так было с бабкой. Всё уже думали — помрёт. А врачи ей что-то вкололи, так она потом ещё год проскрипела.
— Я бы вам посоветовал готовиться. А там уж как повезёт…
— Ну, и на хрена я за вами бегала? Хоть скажите, какую ей таблетку дать. Или, может, у меня тут трава есть...
— Не мучайте мать! Как сороки, ей-Богу. Тишины дайте больному человеку. Она вам чего, торт именинный? Тьфу.
Фельдшер обулся и вышел в сумерки. Ненадолго он задержался возле глядевшей на улицу лавочки, стряхнул с неё снег, погладил её старые доски, как кошачью спинку, и поковылял к своему дому.

Когда приехала “скорая”, сёстры сидели обнявшись на деревянном полу. Оксана поднялась, разминая затёкшие ноги, вытерла нос, прошептала:
— А, вы? Не дождались мы вас. Всё, можете обратно ехать.
— Оксан. Не груби.
— Ты сиди, Янусь. Или приляг, лучше, в дальней. Я разберусь с ними и приду к тебе.
— Таз.
— Чего, таз? А, этот. Я вылью. Пойди, отдохни.
Яна не уснула даже, а рухнула в усталость, так глубоко, что не слышала ни ухода медиков, ни звука бьющей в жестяную раковину воды. Она очнулась среди ночи от нестерпимой жажды, встала, перекинув ноги через спящую рядом, как в детстве, сестру. На кухне долго хлебала холодную воду из эмалированного ковша, а напившись, прокралась на цыпочках в горницу, к серванту. Резким движением, чтобы не скрипеть, Яна распахнула створку, подняла с полки пакет с материным похоронным платьем, вернулась с ним в кухню и перепрятала сряду в дальний угол глухого буфета.