ТЕАТР ОДНОГО АКТЁРА И НИ ОДНОГО ЗРИТЕЛЯ
РАССКАЗЫ
КОЛЯ, НАСТЯ, ВИОЛЕТТА
*
Моё имя Виолетта, все произносят “Летта”, как будто требуют лета, Коля зовёт меня Настей. Мне тридцать два, я стою в фиолетовом пуховом плаще в подъезде и сую стихи, написанные на листке из моей школьной тетради по русскому языку за шестой класс, в ящик под номером тринадцать. Сама живу в этом же подъезде в квартире под номером девять.
Коля — это мальчик тридцати лет, он живёт в квартире под номером тринадцать. Совпадение, подумаете вы? Она суёт стихи в ящик с тем же номером, здесь что-то не так, подумаете вы? Да, это так: здесь что-то не так.
Он живёт с мамой.
У него большой аквариум с рыжими рыбами.
А вот и он.
Не аквариум, а он. Ну, он.
— ...рыбок?
— Да, покормил.
— Из жёлтенького пакетика?
— Из жёлтенького пакетика.
— Просто спросила, вдруг тоже начну кормить, а ты уже покормил.
— Пока, мам.
Этот диалог я слышу, стоя на площадке между этажами. Куда бы деться? Укрыться в фиолетовом плаще, как будто бы набросив на себя покрывало хмурой ночи?
— Привет, Настя.
Не удалось укрыться, как будто бы набросив на себя покрывало хмурой ночи.
— Привет, Коля.
— Снова стихи?
— Ну да.
— Хокку?
— Одностишье.
— Хорошо. В три раза меньше читать. Подожди, не уходи, при тебе прочту.
— Меня зовут Виолетта.
— Тем более.
Он достаёт мой листок из почтового ящика и читает дольше, чем можно читать одну строчку. Убирает листок в карман на кофре для скрипки, с которым он ходит на работу. Чтобы остановить поток мыслей читателя на тему: “Где же он работает? В филармонии? В оркестре? Он первая скрипка? Музыкальный гений? Известен? Богат?” — поясню: в кофре он носит сменную обувь. Вот такой вот местный дурачок.
— ...итаю.
— А? Что? Я пропустила первые несколько звуков, была в мыслях.
— Говорю: возьму на работу, там дочитаю. К третьему слову захватывает и хочется узнать, что же будет дальше. Надеюсь, не сольёшь концовку.
— В стихотворении всего пять слов.
— Тем более.
Он спускается по лестнице, а я кричу ему вслед:
— Я напишу ещё!
— Одумайся, — отвечает он.
Всегда так себя веду. А когда вернётся с работы, буду караулить его опять, с новыми стихами, вот увидите.
**
Вот видите.
В подъездное окно хорошо просматривается его музыкантская фигура. Внешне напоминает вялого журавля со скрипачьими замашками. По характеру он примерно такой же.
— Дочитал.
— Ну как?
— Сиквел писать будешь?
— Уже.
— В ящике?
— Да.
— На листочке из тетради по русскому языку за шестой класс?
— Да.
— Завтра прочту. Хочу растянуть удовольствие. А всю ночь буду предвкушать.
— Могу рассказать наизусть, я помню.
— Что, серьёзно? Выучила пять слов?
— Как-то сразу запомнилось.
— Не надо рассказывать наизусть.
— С выражением.
— Тем более. Иначе чем я буду развлекаться на работе?
— Доставать обувь из кофра и складывать обратно, доставать и складывать. Как ослик: “Входит и выходит”. Кстати, когда перестанешь ходить с кофром?
— Никогда не перестану. Все думают, что там винтовка, ну, или скрипка. И боятся меня.
— Они думают, что ты музыкант-замухрышка, и просят у тебя закурить. Помнишь, на позапрошлой неделе?
— Это частный случай.
— А помнишь, что ты сказал мне, когда к нам подошли те два бугая, чтобы ударить твоё лицо?
— “Настя, отпусти этого бедолагу, мне его жалко?”
— Нет, после этого.
— “Настя, не бей его, ведь бедняга не успел даже донести кулак до моего лица?”
— Да нет же, другое.
— А что ещё? Известно, что я немногословен. Сказал только самое необходимое и замолчал.
— Ты пригласил меня на чай. Так вот, я согласна.
— Помнится, это ты произнесла слово “чай”. У меня бы язык не повернулся. Кроме того, ты всегда дышишь мне в лопатки до самой квартиры, а потом впадаешь в прихожую, как придаток моей спины. Я просто не успеваю закрыть дверь.
— Коля!
— Настя!
— Виолетта!
— В имена поиграли, пошли тогда.
— Пошли.
И мы поднялись к его квартире. Он обернулся и воззрился на меня. И только я подумала, что он смотрит на меня так по причине, от которой начинает биться сердце, как он сказал:
— Почему ты думаешь, что тебя зовут Виолетта?
— Потому что так и есть.
— А всё-таки?
— Это имя написано в паспорте.
— Так себе довод.
— Родители с детства звали меня именно так.
— Перепутали с кем-то.
— Так не бывает.
— Бывает.
— Я их дочь.
— А я сын, но не их. Что с того?
— Ничего.
— Принеси паспорт.
— Для чего?
— Не для чего, а зачем.
— Зачем?
— Не зачем, а для чего.
— Ну и ладно.
— Вот и всё.
— Не хочешь угощать меня чаем, так и скажи.
— Не хочу угощать тебя чаем.
— Ну и ладно. Сама себе налью.
Я протянула руку мимо его левого уха и нажала на кнопку звонка. Открыла мама.
— Летта пришла! Привет!
— Привет, мама Вера, — сказала я, а Коля сказал, как всегда:
— Это моя мама.
— Не жадничай, Коля, — сказала мама Вера.
— Я радушен, — ответил он.
— Ты не радушен, — сказала я.
— Я именно такой.
— Нет.
— Ну, заходите, чаю попьём с печеньем, — сказала мама Вера и глянула сначала на сына, а потом на меня — сочувствующим взглядом, полным глубокого вздоха.
***
Я заглянула в его аквариум. Зелёный, с рыжими рыбами, — они там, как огоньки, мерно покачиваются.
— Твои рыбы. Их стало больше.
— Серьёзно?
— Да.
— Серьёзно? Ты пересчитываешь моих рыб?
— Ну, нет. Как-то само получается.
— Как-то само получается пересчитывать моих рыб?
— Извини, если обидела тебя пересчитыванием рыб.
— Я прощаю.
— Прощаешь? По-твоему, здесь есть за что прощать?
— Ты же извинилась. Я не монстр, чтобы не простить.
— Но я ничего не сделала!
— Тогда к чему эти лживые извинения?
— Коля!
— Настя!
— Виолетта, но пусть тебя это не тревожит.
— Меня это не тревожит.
— Вот именно.
— Дети, чай, — объявила мама Вера, внося поднос с двумя чашками и тарелкой печенья. Она называет нас детьми, и мне тепло от этого. В моей квартире меня так не называют. Я живу с фикусом и кактусом, а они молчат.
— Почему только две чашки? Настя не будет пить чай? — поинтересовался Коля с умным лицом, бяка эдакая.
— Это я не буду пить чай, — сказала мама Вера и потрепала Колю по холке. — Общайтесь.
И ушла на кухню.
— Кому это она сказала — общайтесь? — спросил Коля.
— Нам. По её мнению, нам это не чуждо.
— Странная женщина. Ну, давай.
— Что?
— Общаться.
И мы принялись молча жевать печеньки.
****
Может быть, вы спр’осите, что мне нравится в этом человеке? А? Что? Нет, вы не спросите? А может, всё-таки спр’осите, ну, пожалуйста? Я бы ответила, например, что и сама задаюсь этим вопросом. Хотя я не задаюсь. Просто пишу стихи — то хокку, то одностишье — и бросаю в почтовый ящик. Я бы сочинила поэму, но знаю, что не дочитает до конца. На день рождения я подарила ему воздушные шарики, на каждом было по одному слову, из них нужно было составить фразу “Моё сердце рвётся к тебе”.
Спрашивается, он составил эту фразу? Угадайте!
Правильно.
Возможно, я утрирую. Нет, не насчёт шариков. Возможно, я утрирую, стоя сейчас в подъезде с букетом роз. Ну, а как? Словами его не проймёшь.
В окно уже видно, как он подходит к подъездной двери своей журавлиной походкой, покачивает головой из стороны в сторону, как будто слушает в наушниках музыку.
— Зовёшь кого-то замуж или занялась флористикой? — Пока я смотрела на Колю в окно, он образовался у меня за спиной.
— А третий вариант предусмотрен? — спросила. Ну, мало ли.
— Вот такой ещё есть: сегодня первое сентября, а ты — первоклашка.
— Тогда занялась флористикой.
— Ещё букет тянет на будущий гербарий. Заключишь в раму метр на метр и повесишь на стену.
— Это тебе, — протягиваю ему цветы.
— Я не занимаюсь флористикой и гербариями тоже.
— Сделай одолжение, возьми молча.
— Зачем они мне?
— Поставишь в вазу.
— У меня нет вазы, — стоит с цветами и кофром, как будто действительно скрипач после концерта. Дурак дураком, в общем.
— Поставь в банку.
— Нет такой большой банки.
— В ведро на двенадцать литров поставь.
— Может получиться, — кивает он и уходит по лестнице вверх.
Цветы на него тоже не действуют. Что с ним вообще делать, с этим кактусом-переростком, с этим журавлём-скрипачом со сменной обувью в кофре? Шаги удаляются. Бросаюсь за ним — как всегда…
Он копошится ключом в двери, начинает её открывать, я захлопываю, он поворачивается ко мне. Мы друг от друга на расстоянии, какое бывает перед объятиями. И вместо решительного действия, которое планировала сделать, я вдруг робею, выпаливаю:
— Почему ты зовёшь меня Настей?
— Потому что это твоё имя, не?
— Это не оно.
— Тогда, вероятно, по другой причине.
Он отколупывает мою ладонь, удерживающую его дверь в закрытом положении, возвращает её мне, открывает дверь, заходит, закрывает дверь, а я остаюсь в подъезде.
Стучусь: я так просто не сдаюсь!
— Что? — это он снова открыл дверь.
— Не так-то просто меня сдать! — тараторю ему в лицо. А что, пусть знает. Только, кажется, я перепутала слова.
— Что верно, то верно, — соглашается он. — Сдать тебя непросто. Что-нибудь ещё, Настя?
— Да!
— Не держи в себе, а то цветы, расположенные в моей правой руке, вянут в ожидании ведра.
— Если бы я делала предложение — то жениться, а не замуж!
— Спасибо, что предупредила. Теперь я подготовлен по этому вопросу и врасплох меня застать будет нелегко. Всё?
— Да.
— Пока.
*****
Новый год мама Вера пригласила меня отпраздновать вместе с ними.
— Нас всё равно двое. А так будет трое, — сказала она, и в этом умозаключении почувствовалось её родство с Колей. — Только ёлки у нас нет.
И вот настало тридцать первое декабря. Я постучалась в дверь, открыла мама Вера.
— Проходи, Летта, — она, как всегда, радостно мне улыбалась, и я прошла.
Из комнаты нам навстречу выползло что-то большое и бумажное.
— Я в’ырезал ёлку из картона. От холодильника коробка оставалась. Хороший вариант, экономный. А, ты тоже здесь, — это он меня увидел из-за картонной загородки.
— А у меня есть ёлка. Настоящая. Сама срубила.
На самом деле, ёлки у меня нет, что подтверждается пустыми ладонями. И я её не рубила, конечно.
— Топором? — уточнил Коля.
— Да.
Решила прихвастнуть перед ним. Пусть знает, что я молодец. И не просто, а молодец с ёлкой.
— И где она?
— Ёлка-то?
— Да, — он прищурил на меня правый глаз.
— В подъезде. Хотела сюрприз сделать.
— Как хорошо, у нас будет настоящая ёлка! — воскликнула мама Вера. Спохватилась и потрепала картонную ёлку Коли по треугольной макушке: — У тебя тоже симпатичная ёлочка, сынок.
— Так иди за ней, — сказал Коля и прищурил на меня левый глаз.
— Так иду за ней, — сказала я.
Пришлось выйти в подъезд. Как только захлопнулась за мной дверь, я бросилась вниз по лестнице, на улицу, прямо так, в свитере, чтобы не терять времени. У нас за домом небольшие посадки. Там нельзя рубить деревья, но ведь я обещала ему. И теперь должна сдержать слово.
Нашла небольшую, худенькую. Заметила в своих руках отсутствие топора. Потянула немного за ствол, она не поддалась. А с балкона на втором этаже на меня напустилась какая-то женщина с громким голосом. Она выкрикивала разные комбинации слов: “мародёрка”, “ёлкирвёт”, “гринпис”, “вполициюпозвоню” и “хулиганьё”. Поэтому я отошла от ёлок бегом и как можно дальше, а именно в свой подъезд. Хорошо, что эта славная женщина из другого подъезда и не знает меня лично.
Пришлось вернуться в тринадцатую квартиру ни с чем, разве что с румянцем на щеках.
— Не смогла уговорить ёлку прийти?
— Она за домом.
А что? Это ведь правда. Я вообще честный человек так-то.
— Она за домом?
— Да. В почве.
— Ты же срубила. Топором.
Иногда Коля бывает излишне щепетилен.
— Я передумала и вкопала обратно.
— Не приживётся.
— Уже проросла.
— Так не бывает.
— Ещё недавно я слышала от тебя фразу: “Я не флорист, я не флорист!”
— Быть такого не может. Никогда не повторяю фразы по два раза.
— В общем, ёлку наряжать мы будем на улице. Потому что ёлка именно там. Выйдем с мишурой, мандаринами.
— А куранты?
— Поставим телевизор на подоконник открытого окна, задерём головы вверх и будем смотреть.
— Третий этаж.
— Повыше задерём. А ты вообще высокий, тебе ли жаловаться? Это мне придётся туго, но я уверена, что справлюсь.
А мама Вера сказала:
— Вы идите, а я буду махать вам шампанским из окна и кричать: “Ура!”
— Хорошо, — сказала я, потому что одна из моих мечт — встретить Новый год с Колей наедине.
— А ёлка? — спросил Коля у мамы. — Как же ты без ёлки?
— Есть картонная.
— Мне она тоже нравится. Я покрасил её зелёной гуашью, пока Настя выдёргивала молодняк под окном.
Я покраснела, но мама Вера не растерялась:
— Идите на улицу, дети, — и стала выталкивать нас из квартиры, подмигивая мне по дороге. Я поняла: одна из её мечт сходна с моей.
— А мандарины? — говорил Коля, пока его толкали в спину. Мама сунула ему мандарины в карманы. — А какао? — дала ему розовую кружку с какао.
— А мишура? — спохватилась я и получила мишуру.
Когда мы были уже в подъезде, у Коли ошарашено топорщилась чёлка, я счастливо улыбалась, а дверь стремительно неслась навстречу нашим носам с тем, чтобы захлопнуться перед ними, но Коля воскликнул:
— Мама, а одежда? Там зима.
Тогда в сужающуюся дверную щель по направлению к Коле вылетели шапка, шарф, а затем и пуховик. Дверь захлопнулась, стало тихо.
— Не знаю, как ты выйдешь из дома без своего кофра, — сказала я, глядя на его всё ещё растерянное лицо. В руках он сжимал кружку с дымящимся напитком. — Зато у тебя есть какао в розовой кружке.
*******
Как и обещала, мама Вера махала нам из окна бокалом с шампанским и выглядела очень счастливой. А ещё она принесла на кухню телевизор и выставила его на подоконник так, чтобы нам было видно. Мы повесили мишуру на редкие молодые ветки дерева. Мы — это я. Коля топтался рядом, бухтя, что я криво вешаю.
— Ты выпил какао?
— Да. А что?
— Дай кружку.
И водрузила его розовую посудинку на макушку ёлки вместо звезды.
— У меня мёрзнут пальцы. Скрипачам нужно беречь их.
— Ты не скрипач.
— Тогда дай мне свои перчатки, Настя.
— Я Виолетта.
— Тем более.
И я отдала ему свои перчатки. Теперь пальцы мерзли у меня, но какая разница? Меня радовал тот факт, что я хотя бы не скрипач.
По телевизору на третьем этаже стал говорить президент, и я засуетилась рукой в кармане — там у меня был припрятан подарок для Коли: коробочка, а в ней — письмо, в котором в предельно сжатой форме и крупным шрифтом (всё сделала, чтобы дочитал до конца) изложено, как я к нему отношусь. Всего три слова. С боем курантов, я планирую, он откроет и, наконец, всё поймёт.
— Чокнемся мандаринами? — предложил Коля. Сейчас, в тёмном пуховике на фоне белого снега, его вид был наиболее близок к образу журавля. С мандарином в крыле.
Президент тем временем договорил, и начали бить куранты. Ёлка стояла в мишуре и с розовой кружкой на макушке. Мы задрали головы к окну на третьем этаже. Мама Вера махала бокалом шампанского и кричала: “Ура!” Я вытащила свой подарок из кармана и попыталась всунуть его в Колину руку.
— Что? — он поднял на меня левую бровь.
— Подарок.
— Мне?
— Нет, соседской собаке!
— Так сходи, отнеси.
— Коля!
— Настя!
— Виолетта! И вообще. Сделай усилие, разожми уже пальцы, чтобы я всунула в них свой подарок.
— О! Коробочка. Спасибо. Подарить коробочку — это так похоже на тебя, Настя.
— Я не Настя!
— И это тоже очень похоже на тебя.
— Коробочка открывается, если что.
— Если что?
— Акхм!
Внезапно захотелось окунуть его лицом в снег.
— Куранты добивают свои удары, открывай уже!
— Не буду открывать пока, сохраню интригу. Зато как будет занимательно вновь вернуться к твоему подарку лет через тридцать. Буду уже на пенсии, кофр будет висеть на стене вместе с памятными грамотами и профессиональными наградами. Сяду на диван поудобнее, включу расслабляющую музыку и потихоньку — лента за лентой — разверну твой подарок.
— Коля!
— Настя?
Пробил предпоследний удар. Остался ещё один. Время действовать!
И я подействовала. Схватила его двумя руками, наклонила к себе и поцеловала. Уложилась в последний удар, а его уложила в снег — так получилось. Длинные журавлиные ноги не рассчитаны на напористые поцелуи: Коля подкосился и повалился, а я рядом. Мне стало смешно. Снег глубокий, я почти утонула в нём. И смеялась, не могла остановиться. А когда успокоилась — прислушалась. От Коли не поступало никаких звуков и движений.
— Ты жив там? — я приподнялась на локте и увидела за снежной стеной, пролегшей между нами, кончик его носа. Нос остался неподвижен.
— Эй! — я голой рукой разрушила снежную перегородку между нами и увидела весь его профиль от носа до уха. Коля моргнул.
— Чего молчишь?
— Смотрю на звёзды, — сказал он.
— Красиво?
— Намекаешь, чтобы я открыл подарок сейчас, да?
Я притихла, боялась ответить. Думала: вдруг он повернёт ко мне лицо, и я что-нибудь не то прочитаю в его взгляде. Что-то такое, после чего не смогу запросто вламываться к нему в квартиру, караулить в подъезде, писать стихи и кидать их в почтовый ящик.
Поэтому я перестала смотреть на его профиль. Легла в свою выемку в снегу, восстановила снежную перегородку между нами. Пальцы замёрзли и порозовели. Я уставилась на звёзды, стараясь дышать тихо и ничем себя не выдавать. В его руках зашелестела моя коробочка, или это ветер раскачивал мишуру, или у меня разыгралось воображение.
Прошло, наверное, полтора века, прежде чем он произнёс:
— Виолетта...
— Настя! — на автомате поправила я. — Ой, то есть...
— Виолетта!
СТАНИСЛАВ
1. КОРИДОР В ИНСТИТУТЕ
Открытая дверь в аудиторию, две мужские особи перед ней.
— Станислав Валерьевич, закругляйтесь.
— А?
— Дверь ждёт вас — когда вы, наконец, уйдёте.
— Уже?
— А вы как хотели? По статье увольняетесь. Так что идите-идите, порадуйте крыльцо института своим уходом.
И ректор удаляется в глубину длинного коридора.
Станислав мрачно переступает с ноги на ногу, шмыгает носом, заходит в кабинет, оставив дверь открытой. Через дверной проём виден только он и коричневый обрубок учебной доски. Он говорит, опустив ладонь на столешницу своего стола, — для устойчивости, должно быть:
— На сегодня урок окончен навсегда.
— Что? — доносится девичий голос.
— Уходите, — показывает вытянутой рукой на дверь и отворачивается, чтобы вытереть доску.
Из кабинета появляются студенты один за другим. Они озадачены, выходят медленно. А Станислав стирает с доски. Старательно так стирает.
— До свидания, — робко говорит кто-то у двери, Станислав только хмурит брови, ничего не отвечает.
Полина, выйдя из кабинета, тут же оборачивается, снова заглядывает осторожно внутрь — ещё раз его увидеть. К груди она прижимает тетрадь. Открывает её.
“Тетрадь по английскому языку.
Преподаватель — Станислав Валерьевич”.
Далее записан английский текст, оценка “3-” красными чернилами,
а под оценкой её собственным почерком выведено:
“Я разгадала ваше имя.
Стан ис лав
Stun is love
Оглушённость — это и есть любовь”.
Смотрит на тетрадь, на приоткрытую дверь с мыслью, что теперь она не сможет донести до Станислава Валерьевича эту бесценную информацию. Из кабинета выходит он, бросает на Полину быстрый взгляд, как бы говорящий: “Подвинься, а то плечо дверью пришлёпну. А лучше и вовсе уйди отсюда”.
Полина уходит.
2. КРЫЛЬЦО ИНСТИТУТА
Станислав выходит из института с потёртым кейсом. Достает сигарету, закуривает. Проходя мимо урны, не глядя опускает в неё кейс.
Полина следует за ним.
3. УЛИЦА, УЗКАЯ, КРЕПКО СБИТАЯ ДОМАМИ
Станислав идёт по улице и вдруг встаёт как вкопанный. Полина, метнувшись в одну сторону, в другую, прячется за угол ближайшего дома.
Навстречу Станиславу идут девушка с парнем за руку. Увидев его, девушка резко останавливается. Парень тоже останавливается, озадаченно глядит на девушку.
Полина смотрит на спину Станислава. Спина думает примерно следующее: “Какого чёрта моя девушка идёт с другим парнем?! И что мне теперь делать? Стоять дураком? Закурю, что ли”. Он достаёт сигарету, суёт её в рот, но не зажигает. Смотрит растерянно на парочку. Подходит. Что-то тихо говорит парню. Тот, словно спохватившись, начинает спешно копошиться в карманах, а глаза девушки рядом с ним — как две салатницы. Станислав прикуривает от протянутой парнем зажигалки, затягивается, выдыхает дым, кивает, уходит.
Салатницы оторопело глядят ему вслед.
Полина поспешно идёт за Станиславом.
4. ПОДЪЕЗД. КАК ВОДИТСЯ, СТЕНЫ В ДВЕ ПОЛОСКИ: НИЖНЯЯ ПОЛОСА ЗЕЛЁНАЯ, ВЕРХНЯЯ — БЕЛАЯ. СВОЕОБРАЗНЫЙ ПОДЪЕЗДНЫЙ ДРЕСС-КОД
Станислав заходит. Дверь хлопает ему в одну ладошу. Станислав поднимается по лестнице.
Через секунду просачивается в подъезд Полина, мягко придерживает дверь, чтобы не нашуметь. Следует за Станиславом до его квартиры, смотрит в спину.
Спина думает, сколько нужно сигарет, чтобы подзабыть только что увиденное. Спина закрывает за собой дверь под номером двенадцать.
Полина достает из кармана мел и пишет на стене под почтовым ящиком с таким же номером: “Stun is love”.
5. КВАРТИРА СТАНИСЛАВА, ПОЛУГОЛАЯ КОМНАТА: ЗДЕСЬ СТОЛ, СТУЛ, ТЩЕДУШНАЯ КАРТИНА И КОГДА-ТО ВОДИЛСЯ КОВЁР — ЕГО ДУХ ЕЩЁ ВИТАЕТ В ВОЗДУХЕ
На белой стене с помощью проектора высвечиваются чёрно-белые кадры. Станислав смотрит своим скорбным, белёсым от света проектора профилем. Он раз за разом прогоняет запись, здесь всего три сцены: 1) студент тянет руку, преподаватель медленно поворачивает голову в его сторону, но его взгляд так и не достигает руки студента, кадр сменяется следующим; 2) женщина и мужчина — она в фате, он в костюме — выходят из помещения, должно быть, из загса, и улыбаются; 3) мальчик прыгает на кровати. В высшей точке прыжка запись обрывается.
Станислав выключает проектор. В комнате становится темно. Эту плёнку вместе с проигрывателем он из жалости подобрал возле мусорки в прошлом году. Иногда вот так просматривает, сам не понимая, зачем. Как сложится жизнь у молодожёнов? Заметит ли преподаватель поднятую руку студента? Как приземлится мальчик — мягко или грохнется с кровати?
Станислав открывает окно. Фонарь слегка подсвечивает его лицо. Проверяет телефон — не звонил ли кто. Не звонил. И он не позвонит. Теперь некому.
А ещё утром было кому.
Закуривает.
6. МАГАЗИН
Станислав берёт с полки и разглядывает буханку хлеба в целлофане, читает состав вдумчиво, долго. Глаза равнодушные.
Идёт к кассе с хлебом.
7. ПОМЕЩЕНИЕ, ВЕСЬМА СТРАННОЕ: ЧЕТЫРЕ СТЕНЫ, ПОТОЛОК И ПОЛ, КРУГЛЫЙ СТОЛ, А ЗА НИМ СИДЯТ ЛЮДИ В ЗВЕРИНЫХ МАСКАХ
Люди встают с мест и начинают расходиться. Полина в маске лисы. У неё звонит телефон. Берёт трубку, какое-то время слушает. Потом говорит:
— С мальчиками тусуюсь. Пиво пью. Сигареты курю. Так что мне пора, пока, мама.
Сбрасывает вызов, выходит из помещения.
8. УЛИЦА, СЛЕДЯЩАЯ ЗА ПРОХОЖИМИ УЗКИМИ, СТАРЫМИ, ДЕРЕВЯННОРАМНЫМИ ОКНАМИ
Станислав идёт по улице с хлебом в руках.
Из подъезда захолустного вида, открыв криво покрашенную дверь, выходит Полина, снимает маску. Видит Станислава и инстинктивно вновь надевает её. Дождавшись, когда он пройдёт мимо, Полина скрывается в противоположной стороне.
9. УГОЛ ДОМА СТАНИСЛАВА, ОБЫЧНЫЙ ТАКОЙ УГОЛ В ДЕВЯНОСТО ГРАДУСОВ, КАК ЭТО ВОДИТСЯ У УГЛОВ ДОМОВ
Подбегает Полина. Смотрит в одну сторону, в другую, мандражно ожидая Станислава, а тот появляется у неё за спиной. Полина оборачивается, тушуется, и, дёрнувшись, наконец, замирает. Стоит у стены в маске лисы, как будто так и надо. Станислав, проходя мимо, бросает на неё равнодушный, ничего не значащий короткий взгляд.
Полина ждёт, пока он зайдёт в подъезд, затем забегает следом.
10. ПОДЪЕЗД СТАНИСЛАВА, ТОТ САМЫЙ, БЕЛО-ЗЕЛЁНЫЙ, СОБЛЮДАЮЩИЙ ПОДЪЕЗДНЫЙ ДРЕСС-КОД
Станислав, проходя мимо надписи, читает. Надпись с чьей-то помощью изменилась: из “stun is love” стала “stuck in love”.
— Стак ин лав. Застрял в любви. Хм.
Послушав звуки взаимодействия Станислава и его подъезда, Полина решает, что он уже зашёл в квартиру. Она медленно поднимается по ступенькам. Видит надпись, исправляет её на “Stun is love”. Тихо следует по лестнице вверх, проходит один пролёт.
Сверху выглядывает Станислав, перевесившись через перила. Смотрит прямо на неё. Или... нет, всё верно: прямо на неё.
Полина резко дёргается, суетливо подносит к уху ладонь и громко говорит:
— Да козёл он, рога до неба! Даже не перезвонил тебе!
Станислав устраивает поудобнее локти на перилах, как бы говоря: “Ну-ну, продолжай, я заинтригован”. Смотрит сверху вниз на Полину, а она косится на него и кричит в “трубку”:
— Хотел бы — давно бы уже написал. Знаешь же, кто хочет — ищет причины, а кто не хочет, ищет... что там он ищет? — поднимает голову, снова видит Станислава в том же слушательском положении и говорит уже тише: — Чего-то тоже ищет, в общем.
Станислав скрывается из виду, хлопает дверь в его квартиру.
Полина убирает ладонь от уха и некоторое время тупо глядит на неё, как будто не понимая, как та к ней попала.
Забирается на подоконник с ногами. Смотрит в окно.
11. КВАРТИРА СТАНИСЛАВА
Он кладёт хлеб на стол. Садится на стул, собирает руки в замок. Встаёт со стула. Потирает небритый подбородок. Снова садится. Берёт в руку телефон, долго смотрит на него бессмысленным взглядом.
Всё-таки звонит.
— Здравствуйте. У меня унитаз сломался. Да. Можно побыстрее? Время не терпит, если вы понимаете, о чём я.
12. КВАРТИРА ВСЁ ТА ЖЕ
На полу сидят Станислав и сантехник, облокотившись о стену. Рядом лежат разводной ключ, осколки и одна небитая бутылка вина.
Пьяные оба. Сантехник с лицом непонятого философа говорит:
— Пойду я.
— Дверь там, — отвечает Станислав. Он мрачен.
— Вот я и говорю, — продолжает сантехник, не двинувшись.
— Дверь. Она ждёт тебя.
— Не грузись, говорю.
— Я?
— Не помню, кто это сказал, но... “из одного забвения в другое мы держим путь, а на лице — улыбка”.
— Что?
— А чего? Из забвения в забвение с улыбкой. Понятно говорю?
— Нет.
— Ну, из одного забвения в другое. А посередине — как бы смешно. Понял меня?
— Нет.
— Смешно, это когда жизнь, — икает. — Ой, наоборот, жизнь — это когда смешно. Из забвения в забвение с улыбкой. Ну, то есть весело по жизни, а потом уже невесело. Потом забвение. Забудут тебя, то есть. Насовсем. Понял теперь?
— Нет, — с выражением полного безразличия на лице отвечает Станислав.
— Вот и славно, — сантехник хлопает его по плечу и встаёт со своего места. — Вот и славно.
— Станиславно, — бурчит Станислав.
— Пойду я.
— Дверь на прежнем месте, — указывает в направлении коридора рукой.
Сантехник с трудом встаёт. Станислав остаётся сидеть. Слышно, как сантехник шебуршится в коридоре.
— Ой, — икает он.
— Это туалет. Выход — соседняя дверь.
— Так нормальный у тебя унитаз, чего говоришь, сломан? — пьяно спрашивает сантехник.
— Бывай, — машет рукой Станислав.
Шум в коридоре прекращается хлопком двери. Станислав с трудом поднимается, пытается достать из пачки сигарету. Берёт телефон, разблокирует, долго смотрит на яркий экран.
13. КУХНЯ, МАЛЕНЬКАЯ, ВСЯ В ШКАФЧИКАХ, КОТОРЫЕ ОСТАЛИСЬ ОТ ПРЕЖНИХ ХОЗЯЕВ. РАНЬШЕ ЗДЕСЬ БЫЛО УЮТНО, НО КОГДА ШКАФЧИКИ ВПЕРВЫЕ УВИДЕЛИ СТАНИСЛАВА, ОНИ ПРИУНЫЛИ НАВСЕГДА
Пьяный, покачивающийся, он открывает все подряд ящики — один за другим, что-то ищет. Наконец взгляд его останавливается.
Достает моток верёвки.
14. КВАРТИРА
Сидя на стуле, разматывает верёвку. Крутит её и так, и эдак. Делает петлю.
Ходит по квартире в попытке найти подходящий крюк. В прихожей пытается повесить на крючок с одеждой. Петля висит, но слишком низко. Примеряется рядом — приходится присесть, чтобы голова оказалась на одном уровне с петлёй. Снимает её с крючка.
Несёт петлю обратно в комнату. Смотрит на люстру. Подбрасывает петлю несколько раз, но не получается закинуть. Только с четвёртого раза получается. Но через пару секунд она падает. Станислав смотрит на петлю, распластавшуюся на полу. Взгляд пьяно-пустой. Что-то в нём меняется, во взгляде, — он вроде теплеет. Брови приподнимаются над влажными глазами. Губы улыбаются, а через минуту — смеются.
Станислав пьяно хохочет до слёз, до боли в животе. Приходится даже неряшливо осесть на колени, чтобы не упасть; на полу верёвка легла так, что получился чёткий контур двугорбого верблюда.
Смех потихоньку опадает, как осенняя листва на ветру, и вот уже остался последний листок, то есть смешок, хилый и дряблый, как уставший старичок. Станислав отирает мокрые от слёз щёки. Берёт крупный осколок бутылки в руку. Разглядывает. Кладёт обратно на пол так аккуратно, словно боится, что тот ещё раз разобьётся. Выходит из комнаты. Возвращается с пакетом и начинает старательно засовывать осколки в пакет, как это умеют только осоловелые от выпивки люди. Поднимает с пола разводной ключ, осматривает и тоже кидает к бутылкам, где тот звякает.
15. ПОДЪЕЗД
Из квартиры выходит Станислав, в руке пакет. В пролёте на подоконнике сидит Полина в маске лисы. Заметив его, она сразу делает вид, что говорит по телефону. Точнее, орёт на весь подъезд:
— Понимаешь, он совмещает тебя с другими делами, а ты бросаешь всё ради него, даже когда его рядом нет! Да! Да! И я про то же! Козёл он, а не дурак!
Станислав смотрит на Полину некоторое время. Подходит. Встаёт рядом. Ставит пакет с бутылками на пол. Смотрит на лисье лицо, на длинный рыжий нос, треугольные уши. Лиса замолкает. Косится на него.
— Получается? — спрашивает Станислав.
— Чего?
— Говорить по ладони — получается?
Полина отнимает ладонь от уха:
— Телефон дома забыла.
Станислав смотрит на Полину, в мутном взгляде его проскальзывает нечёткая мысль, что-то вроде: “А ладонь всегда с собой, да”.
— Бывает, — он облокачивается о подоконник, достаёт сигарету. — Разговор — тоже искусство. Слова на свет производишь, — говорит Станислав, закуривая.
— Слова давно на свете, — отвечает Полина.
— Любишь?
— Кого?
— Слова.
— Только суффиксы в них.
— Почему?
— А их, кроме меня, больше никто не любит.
— Что, жалко бедные суффиксы?
Полина молчит, не зная, что ответить, и, кроме того, всё её внимание сосредоточено на трясущихся от волнения пальцах: чтобы скрыть дрожь, она сжимает ими холодный подоконник. Станислав затягивается, выпускает дым.
— Ты пьян? — спрашивает она, с трудом провернув в гортани пересохший язык.
— А как же.
— Ты одинок?
— В детстве у меня была рыба в аквариуме.
— Плавала?
Станислав смотрит на Лису две секунды, как бы говоря: “Любила поплавать рыба, да. Особенно по четвергам”, — но говорит:
— А потом была девушка.
— Как в сказке? Рыба превратилась в девушку? Скинула шкурку и всё такое, да? — последнее “да” выходит совсем сухим, а смысл слов совсем глупым. Полина потирает вспотевшие ладони.
Станислав смотрит на Лису чуть дольше, может, секунды три, собрав брови домиком. Тянет руку — приподнять маску, но Полина пугливо отдёргивается. Станислав убирает руку, говорит:
— А теперь у меня лиса. — Молчит мгновение, тушит сигарету в банке на подоконнике. — С интересным человеком по ладони разговаривала? — кивает на её руку.
— С глухой подругой. Она любит одного парня, поэтому глуха к голосу разума. Ей хоть по телефону, хоть по ладони звони.
Звонит её телефон. Полина вздрагивает, достаёт его из кармана.
— Телефон дома забыла, — тихо, равнодушно говорит Станислав и сам себе кивает.
— Да, мам. В подъезде с мальчиком. Курю, так что не могу долго говорить.
Жмёт “отбой”.
— Заварка у тебя есть?
— С собой?
— Можно дома.
— Только в виде ещё живого растения.
— Заварим?
— Это фикус. Он погибнет тогда. Если его заварить.
— А мы?
— Что мы? Ты Лиса, я неудачник. Пусть хоть фикус поживёт.
— А у меня дома два засохших букета на столе стоят, — с неожиданным жаром в голосе говорит Полина и в тот же миг понимает, что брякнула очередную глупость.
— Поздравляю, — равнодушно отвечает Станислав.
Пауза.
— Они в обёрточной бумаге. Синий такой целлофан. А сами высохли, — решает пояснить Полина.
— Ну и что?
Пауза.
— В клуб наш придёшь? — говорит Полина.
— По интересам?
— По тротуару.
— По тротуару приду.
— Пошли.
— Туда с мусором пускают? — он поднимает пакет, покачнувшись и взяв перила в свободную руку, начинает спускаться по лестнице. Полина спрыгивает с подоконника, делает шаг за ним.
— Закурить дашь?
— Нет.
— Почему?
— Ты не куришь.
— Думаешь?
— Изредка.
Проходят мимо надписи.
— Start is over, — читает вслух Станислав. — Начало закончено. Хм.
Полина тушуется, пропускает его вперЁд и, пока он медленно спускается и звякает бутылками в пакете, исправляет надпись на “Stun is love”.
16. ПОМЕЩЕНИЕ КЛУБА
Входят в убогий подъезд с обшарпанными стенами, поднимаются по лестнице. Перед входом в такую же, как подъезд, обшарпанную комнату на гвоздике висят маски. Полина снимает одну — Зайца, — протягивает её Станиславу. Он берёт, разглядывает секунду, надевает.
Входят в помещение с круглым столом, за котором сидят масочные. Енот вдохновенно читает, возвышаясь над остальными:
— Странные люди — опасные тени,
Никто не забудет, что вы хотели.
Берёзовый корень во тьме подземелья.
Любуйтесь, ребята, на изобретенье!
Огненный ворот бессмысленной строчки,
Нестройной ходьбы невысокие ноги.
Убор головной — нелепость в сорочке.
Не будете, критики, к ней слишком строги.
Любимые лица — несчастные лица.
Узнать бы куда — лишь тогда возвратиться.
Какие-нибудь кареты без крыши.
Что ты так смотришь, как будто не слышишь?
И рывком Енот садится на место. Хилые хлопки.
Поднимается Полина — медленно и неуверенно.
Станислав вздрагивает, как будто увидел привидение, глаза его под маской явно округляются от удивления, а брови собираются домиком. Такое случается, когда неожиданно узнаёшь, что знакомая тебе Лиса пишет стихи. Он отклоняется в сторону, чтобы Полина вышла на место чтеца. Она выходит, мнёт руку в руке. Наконец, начинает, глядя на Станислава в упор, хоть под маской это и незаметно:
— Не люблю твоё имя нескончаемо длинное,
в зубах застревает столько слогов.
Не люблю глаза твои карие, а всмотришься — синие,
как целлофан от завядших цветов.
Не люблю шаги твои: пришёл — громкие, ушёл — тихие,
прозрачные и без следов.
Что люблю — это воздух:
ты уходишь, он остаётся,
извиняется, услужливо мнётся в дверях.
Что люблю — это ветер:
погуляет, подует, вернётся,
принесёт в воздушных ладонях запах тебя.
Что люблю — это море…
Хотя — нет, это точно не море,
должна любить море,
так сказано в справке, мне данной врачом:
“Вы любить должны море,
а л’юбите что-то другое.
Что?” — вопрос повис на пяти нитях скрипичным ключом.
Что люблю? Твоё имя нескончаемо длинное,
в зубах застревает столько слогов.
Что люблю? Глаза эти карие, а всмотришься — синие,
как целлофан от завядших цветов.
Что люблю? Шаги твои громкие, дикие,
пронзающие до позвонков.
Что люблю? Шаги твои, но прошу, только не тихие,
не прозрачные,
не без следов.
Многозначительная пауза.
— Это всё. Там после “без следов” точка стоит, — поясняет Полина извиняющимся тоном.
Хилые аплодисменты.
— Может, наш новичок выступит? — предлагает Енот.
Все крутят масочными головами.
— Вот ты, да, ты, Заяц, — говорит Енот.
— Я? С чего ты взял, что я новичок? — спрашивает Заяц.
— Ну, это видно.
— Я же в маске.
— По рукам, по одежде видно, что чужой кто-то пришёл.
— Зачем тогда маски, если всё видно по рукам, по одежде?
Станислав, раздражённый, вскакивает с места и длинноного шагает к выходу. Полина неуверенно поднимается, тушуется, но кидается за ним следом.
17. УЛИЦА, УЗКАЯ, ТРЁХЭТАЖНАЯ, ГРЯЗНООКОННАЯ
Станислав идёт, сунув руки в карманы. Полина догоняет его, пристраивается рядом. Он бросает на неё быстрый взгляд и идёт дальше молча. На нём всё ещё маска Зайца.
— Ну извини, — говорит Полина.
— Зачем эти енотоголовые ходят туда?
— Ну, чтобы почитать вот так стихи и остаться неузнанными.
— Получается?
— Остаться неузнанным? Да.
— Да ладно! Все прекрасно знают, что ты Лиса, а он Енот. Это видно. Это бросается в глаза.
Некоторое время движутся молча. Станислав идёт быстро, Полина торопливо укладывает по два шага в его один.
— Ты когда-нибудь чувствовал себя так, будто...
— Я себя никогда не чувствовал, и точка, — сердито отвечает он.
Ещё четыре секунды молча.
— Как тебе мой стих?
— Да так себе. Я что, всё ещё Заяц?
— Да. Классно!
Станислав срывает с себя маску, бросает прямо на тротуар, говорит:
— Что классно? Что я Заяц?
— Нет. Что тебе не нравится мой стих. Понимаешь... Он вроде как стал лучше от этого. Не знаю. Да... Вроде как мы совсем разные с тобой, и это... ну... Знаешь, когда твой стих не нравится кому-то, кто смотрит на мир по-другому, это как... ну...
— Дерьмо твой стих, вот и всё.
— Ладно.
— Где ты живёшь? — Станислав поворачивает к Полине лицо, но шаг не сбавляет.
— Да я провожу тебя, — отвечает она.
— Хорошо, а то темнеет. Только обещай больше не читать мне стихов.
18. ПОДЪЕЗД. ТЁМНЫЙ ВЕЧЕР
Проходят мимо надписи, Станислав озвучивает:
— Stan is lover. Кто такой Стэн? Повезло ему.
— Это ты.
— Что?
— Я молчу.
У своей двери он поворачивается к ней, смотрит две секунды и говорит:
— Стемнело. Как доберёшься до дома, звякни мне по ладони, ок? Чтобы я не волновался. Я и так не буду, но мало ли.
— Займёмся любовью? — тихо говорит она.
— Что?
— Заварка у тебя есть?
— Мы ведь обсуждали это.
— Тогда кофе.
— Ладно, тогда заварка есть. И хлеб. Нераспакованный пока, в целлофане — руки не дошли.
Они смотрят друг на друга.
— Ну, открой квартиру тогда, — говорит Полина, слегка качнув рукой в сторону Станислава.
19. КВАРТИРА
Заходят. Звонок. Полина достаёт телефон, отвечает.
— Вино буду пить сейчас и травку курить. С мальчиком, да. Не отвлекай, мам, — и нажимает “отбой”.
— Дай мне трубку.
— Зачем? Я уже отключила.
— Давно не говорил с мамой.
— С моей?
— С твоей вообще не говорил, со своей — давно.
— Почему?
— Кажется, она не знает, что у неё есть сын. А твоя знает?
— У моей нет сына. Так что, значит, — нет, тоже не знает.
Входят в комнату. Полина смотрит на верёвку, разложенную на полу.
— Что это? — спрашивает.
— Повеситься хотел. А получился верблюд. Решил вот оставить.
— А если бы... ты мог бы...
— Тогда совсем грустно: верблюда бы не было, — Станислав улыбается.
Они стоят напротив и смотрят друг на друга долгие две секунды.
— Ты говорила про заварку. Хочешь, залью её кипятком для тебя?
— Хочу поцеловать, — тихо говорит Полина.
Пауза.
— Своей Лисой? — показывает на маску.
— Твоё лицо.
— Не боишься снять маску?
— Боюсь.
Станислав вяло тянет руку к маске, Полина вяло отступает на шаг. Он снова тянет, она снова отступает. Станислав протягивает руку в третий раз, так же вяло, как и в первые два. Полина не отступает. Станислав убирает маску. Смотрит на её лицо секунды четыре, возможно, пять. Полина смотрит на лицо Станислава секунд пять, возможно, шесть. Она неуютно туго скрещивает руки на груди. Глаза — испуганные и влажные.
— Напомни, что у тебя по английскому за полугодие выходило?
— Я разгадала ваше имя.
Станислав молча смотрит на неё. Тогда она продолжает:
— Ваше имя. Станислав. Стан из лав: оглохнуть — и означает любить.
Станислав, помолчав, говорит:
— У первого слова немного другой смысл, оно...
— Оглушение — это любовь, не замечали? А любовь — оглушение! Любовь не только слепа, она ещё и глуха! Не замечали? Любовь — вообще инвалид! Я ненавижу любовь, понятно? Я ненавижу ваши глаза, ваши шаги и всякую такую дребедень! Я ненавижу ваше имя, оно нескончаемо длинное и сплошь состоит из оглушающей любви! — пауза, тихие слёзы на щеках. Станислав молча смотрит на её лицо без маски. — Но мне звонят по ладони, извините, — Полина подносит ладонь к уху, срывается с места — и в прихожую, кричит в трубку: — Какая же ты дура! Он накосячит, а потом извиняется! Ещё накосячит — и снова извиняется. Такое ощущение, что ему просто нравится извиняться, — последние слова уже упираются в дверь его квартиры, готовые распахнуть её.
Станислав смотрит перед собой. На то место, с которого исчезла Полина, смотрит на оставленный ею воздух. Из прихожей слышно громкое шуршание — Полина впопыхах натягивает пуховик.
— Подожди, я попрощаюсь с преподом! — кричит она громче, чем это возможно: — До свидания, Станислав Валерьевич! — и продолжает возиться.
— Что? — приложив ладонь к уху, как будто не расслышал, говорит тихо Станислав. — Кажется, я оглох.
Суета враз смолкает. Появляется тишина.
Станислав поворачивает голову в сторону прихожей. Он ждёт, что тишина бесшумно и прямо в пуховике вот-вот войдёт в комнату. У тишины заплаканное лицо без маски — она посмотрит ему в глаза...
ТЕАТР ОДНОГО АКТЁРА И НИ ОДНОГО ЗРИТЕЛЯ
Сегодня она играла прекрасно. Воздух пах печеньем, театром и непознанным счастьем. Выключив музыку, заметила на одном из зрительских стульев человека с цветами. Он встал, подошёл, положил цветы на деревянный обтрёпанный край сцены и вышел.
Пахнуло непривычно сладко — от цветов. Она потрогала целлофан, он коротко шелестнул. Тогда она тоже коротко шелестнула юбкой, спрыгнула со сцены и кинулась к выходу, без пальто, без обуви.
В жёлтых огнях города терялись люди. Но она узнала спину и побежала за ней, промочив ступни о сорвавшийся с неба дождь.
— Эй! — задела его плечо кончиками пальцев.
— Я ведь отдал цветы. Что-то ещё?
— Нет-нет, больше ничего: вы отдали только цветы. И убежали.
— Ветрено. Меня унесло.
— Вы были монозрителем на моноспектакле.
— Прочёл на двери “Театр одного актёра и ни одного зрителя”, решил зайти. Побыть тем самым зрителем, которого нет. Застал только прощальный хвост музыки, вашу руку, её прервавшую, босые ноги и спину. И подал цветы вашей спине, она неплоха.
— Спасибо. Перейдём на “вы”?
— Но мы уже там.
— Тогда на “ты”, а затем снова на “вы”.
— Слишком долгий путь.
— Вечер тоже долгий.
— Ваши босые ноги мокнут от этого долгого пути и долгого вечера.
— Приятно познакомиться, Светлана.
— Очень жаль.
— Тогда Татьяна.
— Меня больше устраивало отсутствие имени. А теперь я вижу у вас в глазах Светлану, а в повороте головы Татьяну. В изгибе подбородка есть что-то от Анны.
— Угадали.
— Анна?
— Елена.
— Просто нравится перечислять имена?
— Хотите, угадаю, как зовут вас? Владимир.
— Разве?
— На Никиту вы не тянете.
— И слава Богу.
— Тогда Павел.
— В точку. Но, к сожалению, не в ту.
— Значит, Павел. Елена и Павел — звучит красиво. Не находите?
— И не терял.
— Тогда я угощу вас чаем. Если одолжите свои ботинки, мои отсутствуют.
— Вам идёт быть босиком. Лучше донесу вас на руках, только скажите, куда нести.
— Несите вперёд.
***
Вечер стал ночью, они сели друг напротив друга за круглым столом. Пахло плотно запакованным в целлофан печеньем.
— Зачем вам театр, в котором на вас никто не смотрит?
— А зачем прозрачный воздух?
— Цветы вы оставили на сцене?
— Да.
— Теперь это “театр ни одного актёра и ни одного зрителя”.
— Потому что мы оба здесь, — улыбнулась она.
— Да, я актёр, вы зритель.
— Вы так думаете? На сцене стояла я, вы же были в зрительном зале.
— Почему вы так решили?
— Как же? В зале есть стулья, на сцене их нет.
— Сомнительный признак. Определить, кто актёр, а кто зритель, несложно. Кто на кого смотрел — я на вас или вы на меня? Кто за кем бросился бежать босиком и без пальто?
— Вы женаты?
— Немного.
— Тогда, может, попробуете моё печенье?
— Сами пекли?
— Сама купила.
— Тоже мастерство требуется.
Она достала из хлебницы печенье, но не вскрыла упаковку.
— А цветы вы несли специально для меня?
— Нёс вам, а подарить хотел другой.
— Своей жене? Вы сказали, что женаты.
— Женат в будущем.
— А подарить хотели в настоящем? Вот и прокололись.
— Почему прокололся? Подарил ведь.
— Не той.
— Той... “Той” — это игрушка по-английски.
— Вот именно. Это вам не игрушки.
— Игрушки женщинам не дарю, только цветы.
— Почему?
— У игрушек неопределённый срок годности, а цветы вянут через три дня. Прямо как моя любовь.
— Три дня? Боюсь, вы не успеете жениться с такими скоростями чувств.
— Уже десятки раз не успел. Если у вас есть музыка — включите её, потанцуем.
— Сломался магнитофон.
— Так даже лучше. Отсутствие танца ни одного актёра с ни одним зрителем.
— А что, если бы один из нас всё же присутствовал?
— Если один присутствует, а другой — нет, получается одиночество. Я вам его скоро обеспечу, не волнуйтесь.
— А что, если я не захочу вас отпустить, Павел?
— Отпустить от слова “пусть”. Без этого не бывает жизни. Можно радоваться музыке только в её отсутствие.
— Печенья, Павел?
— Да, пожалуйста. И сахару. И чашку. И заварки, если можно.
— А вы многого хотите, Павел.
— Пустой желудок — не пустая сцена. Не впечатляет.
— Вы голодны?
— Да, всю жизнь. Кажется, что пуст желудок, но всякий раз оказывается, что пуст я сам, весь — от земли до неба.
— Заполните пустоту печеньем, — она, наконец, вскрыла упаковку, выпустив овсяный запах на волю.
— Такое может предложить только женщина — заполнить пустоту от земли до неба печеньем.
— Вы назвали меня женщиной. Прогресс. Может, скоро и по имени назовёте.
— По какому из?
— Смотря, что вам нравится во мне: глаза, как у Светланы, поворот головы, как у Татьяны, или изгиб подбородка Анны.
— Мне нравится Елена, но у вас угрожающе прекрасно кудрявятся волосы от этого имени.
— А у вас от этого имени недвусмысленно загораются глаза.
— Значит, мне оно тоже не подходит. Кудрявые волосы и недвусмысленно горящие глаза могут растянуть мои чувства дня на четыре вместо обычных трёх.
— Переработка.
— Точно.
— Значит, всё-таки Елена?
— Не убедил вас?
— Нет.
— Хорошо. Не люблю убеждать.
— Прочтите мне свои стихи.
— У меня нет стихов, я не поэт.
— Прочтите отсутствующие стихи — ну, те, которые вы не сочинили специально для меня.
— Хорошо, тогда не приготовьтесь и не слушайте.
...
— Прекрасные стихи. Никогда ничего подобного не слышала.
— И никогда не услышите.
— В этом их прелесть. Мне кажется, мы с вами понимаем друг друга без слов, Павел.
— Как это? Мы не смолкаем с первого взгляда.
— Вы верите в несмолкание с первого взгляда?
— Теперь верю.
— А раньше?
— Кажется, я знаю, как вас зовут на самом деле.
— Правда?
— Вера.
— Опять угадали. Но можете попробовать ещё раз, вдруг снова — успех?
— Не Любовь и не Надежда. В каком имени меньше всего любви и надежды?
— Почему вы разыскиваете такое равнодушное имя?
— У вас прохладные глаза.
— Как у любой Светланы, — пожала она левым плечом.
— Обиделись?
— Почему бы? Пустой от земли до неба человек считает мои глаза прохладными.
— Как мороженое. Такой взгляд добавить в кофе — вкусно получится.
— Это вас не оправдывает.
— Я и не старался. Мне вдруг пришла мысль...
— И осталась погостить?
— Вы бросили пальто, туфли и цветы, чтобы догнать меня и заполнить пустоту от земли до неба печеньем.
— Интересная мысль, но неглубокая. Отпустите её восвояси, пусть идёт, бедняжечка.
— Всё-таки обиделись?
— Вовсе.
— Вовсе? — улыбнулся он. — Ваши цветы завянут быстрее, чем за три дня.
— Там, где они вянут, нет ни меня, ни вас.
— А только три пустых стула. Кстати, почему именно три? Если спектакли рассчитаны на полное отсутствие зрителей, хватило бы одного.
— Правда не понимаете?
— Правда.
— Один стул означал бы, что я жду вас. Только вас. Вас одного. А три стула — я никого не жду. Никто не придёт. Совсем. Три стула — 1) ни сегодня, 2) ни завтра, 3) никогда.
Молчание. В чае — отражение недвусмысленно горящих глаз. Глоток.
— Тогда нужно убрать два лишних.
Молчание. В чае — отражение угрожающе прекрасных кудрявых волос. Глоток.
— Кажется, вам пора, Павел? Поспешите, пока цветы совсем не завяли.
— Всё-таки обиделись.
***
В прихожей тоже пахнет печеньем. Это такой сладковатый запах — чувствуешь его, когда видишь чью-то спину.
Он обернулся попрощаться, а она сказала:
— Оставьте мне своё имя на память.
— Память стирает имена. Особенно моё.
— Моя память — как адресная книга.
— Тогда оставлю свой адрес на память.
— Кажется, я знаю, что вы сейчас скажете...
— Между небом и землёй.
— Я найду вас.
— Это несложно.
— Да уж.
— Просто уберите два лишних стула.
Уходя, он улыбнулся, но забыл повернуть лицо к ней.
Получилось, улыбнулся двери.
***
Через три дня она выбросила увядшие цветы.
Убрала три стула из зрительного зала.
Поразмыслив, один из них
поставила на сцене и
улыбнулась в ответ.
ЕЛЕНА БОДРОВА НАШ СОВРЕМЕННИК № 10 2024
Направление
Проза
Автор публикации
ЕЛЕНА БОДРОВА
Описание
БОДРОВА (РОМАНОВА) Елена родилась в 1986 году в Магнитогорске. По образованию психолог и композитор. Лауреат конкурса имени Сергея Михалкова, лауреат Международного конкурса “Книгуру”, лауреат Международной премии имени В. П. Крапивина, финалист конкурса “Новая детская книга” (победитель в специальных номинациях “Выбор библиотек” и “Открытое читательское голосование”), финалист фестиваля короткого рассказа “Кора”, полуфиналист премии имени Корнея Чуковского.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос