ГАБОВА (СТОЛПОВСКАЯ) Елена родилась в Сыктывкаре. Лауреат международных литературных премий В. Крапивина, А. Толстого, Всероссийской премии имени П. Бажова (2010), Российской премии имени А. Грина (2016), премии Правительства Республики Коми в области литературы имени И. А. Куратова. Дипломант Всероссийского литературного конкурса “Добрая лира” (2010). Финалист национальной детской премии “Заветная мечта” (2008). Автор более 40 книг для детей и юношества, вышедших в Москве (“Эксмо”, “Аквилегия-М”, “Время”), Киеве, Сыктывкаре. Две книги опубликованы в Японии в издательстве “Гаккен”. Рассказы и повести переводились на немецкий, английский, японский, норвежский языки. Публиковалась в журналах “Кукумбер”, “Костер”, “Пионер”, “Юность”, “Слово”, “Наш современник”, “Таллинн”, журналах Японии. Народный писатель Республики Коми. Живет в Сыктывкаре.
СИЯНИЕ СЕВЕРА (ПРОЗА)
ЕЛЕНА ГАБОВА
ПРА
РАССКАЗ
Я зову её Пра. Хотя это непонятно. А что делать? У меня же ещё одна бабушка, которую я так и называю: “бабушка”. Да, в наличии две бабушки, одна из них — дочка другой. Смешно звучит — “дочка” по отношению к старому человеку — с морщинками на лице, с поношенной кожей, с серебряными волосами... Бабушка — дочка! Дочка прабабушки. Бабушка справедливо называет прабабушку мамой.
У меня тоже есть, кого называть мамой. Я не сиротка. Только моя мама далеко. Родители работают за границей.
Я надеюсь, вы не запутались. Хотя у нас самих постоянная путаница. Потому что по статусу и Пра — моя бабушка. Когда забываюсь, я ее тоже так называю. И тогда они отзываются обе.
Я живу в одной комнате с Пра.
Смотрю на деревья на прабабушкиных руках. Она сидит на диване, отдыхает. Руки положила на колени и смотрит... просто смотрит: на меня, на окно, на люстру... а больше всего — перед собой. Глаза у нее становятся какими-то неживыми. Мне даже неуютно... Деревья меня завораживают. Они синие, стволы и ветки одинаковой толщины перекрещиваются, разветвляются... Я глажу руку Пра и чувствую эти деревья под своими пальцами, они набухшие, мягкие, в них пульсирует кровь...
— Пра, почему у меня не такие? — спрашиваю. У меня никаких деревьев, просто гладкая кожа на тыльной стороне ладони.
— Э-э, — улыбается прабабушка и кладет свою руку поверх моей, — тебе сколько годков? Двенадцать. А у меня вены — мои года.
Пра восемьдесят девять.
— Они красивые, — говорю я про руки, — деревья твои.
Диван — приют Пра. Она сидит на нём, глядя в никуда. Смотрит телевизор. Ночью спит. Между диваном и стенкой немного пространства. Приставить диван совсем к стене мешает горшок с пальмой. Я иногда заглядываю сюда, но лучше не заглядывать. Мне становится смешно, а иногда больно. А чаще всего противно. В это пространство Пра складывает мусор. Для нас — мусор, а она говорит, что всё это ценное. Коробки из-под обуви, духов, телефонов, картонные пачки из-под молока и йогурта... У молочных коробок Пра срезает верхнюю часть с крышечкой, это отправляется в мусорное ведро, а все остальное — сюда, между диваном и стенкой. Не просто складывает. Она это прячет. Днем “добро” накрывает своим одеялом, но мы же знаем, что под ним... И когда она не видит (в ванне моется или на скамейке с соседками сидит) — выбрасываем коробки! Выбрасываем, выбрасываем, со злостью — вот вам, не нужны вы в квартире, вы мусор, мусор! Вон отсюда!
Но всё выбрасывать нельзя, Пра заметит и расстроится. Будет плакать. Так уже было и не один раз. Пра плачет тихонько, старается это делать так, чтобы я не заметила. Чаще всего она плачет ночью. Я слышу! Пра думает, я сплю, но я не сплю, лежу с открытыми глазами и думаю, как несправедливо устроена жизнь. Да, точно, несправедливо, всю жизнь человек копит знания, хорошие привычки, сам себя воспитывает, а потом вдруг это всё начинает рушиться, привычки исчезают и память говорит “прощай”. Бабушка была учительница, я видела письма её учеников — они полны благодарностей. Когда Пра по ночам плачет, мне бы прийти к ней на диван, обнять: “Не плачь!”, но я молчу, потому что считаю, мы сделали правильно, с мусором надо бороться! И нечего плакать! Никому не нужны эти дурацкие молочные и обувные коробки. Когда мы спрашиваем, зачем ей все это “добро”, она отвечает: пригодится. Кому-нибудь пригодится. И отмахивается от нас: отстаньте! И не троньте!
Да что там коробки!
Однажды сижу в кресле, читаю. Входит Пра, держа двумя руками подол фартука. Сбоку из фартука выпал кусочек чего-то странного.
— Пра, а что это? — киваю на выпавшее.
Пра смутилась, наклонилась, чтобы поднять, и на пол вывалилась куча свежей картофельной кожуры! Видно, бабушка попросила Пра почистить картошку (это она ещё может делать и с удовольствием нам помогает), и та тайком от неё принесла кожуру к себе в комнату.
— Пра, ты ошиблась, мусорное ведро в кухне! — я в возмущении вскочила с кресла.
— Лидуся, не трогай! это — ценный продукт! Пригодится!
Я силой отобрала у нее “ценный продукт” и выбросила в мусорное ведро. А потом решила проверить, нет ли его в ее “основном” мусоре, в пространстве между диваном и стенкой. Ну как же — нет! Конечно, было!
— Бабушка! — закричала я. — Иди сюда!
Прибежала бабушка.
— Смотри! — я ткнула пальцем в серые скрученные кожурки с поблескивающими искринками крахмала. Бабушка глянула и сердито уставилась на Пра, которая присела на краешек дивана и съежилась под взглядом дочери, как провинившаяся школьница.
— Ты... ты разведёшь у нас тараканов! — прошипела бабушка, крутя перед носом Пра змейкой скрученной кожуры. — Не хватало у нас еще этой гадости! Чего молчишь?
— Можно дымоход чистить, — промямлила Пра дрожащим плачущим голосом. — Печные трубы.
— Какой дымоход, какие трубы! — бабушка трясется от злости.
— Не выкидывать же, дочка, — робко роняет Пра.
— Да вот именно что выкидывать! Вы-ки-ды-вать! Ну-ка встань! Встань, встань, — Пра не реагирует. — Встань, говорю!
Пра поднялась, охнув и держась за колено. Оно у нее болит. Встала у стены — маленькая, кривая, с таким горестным лицом, как будто у неё обнаружили и сейчас отнимут бриллианты.
Бабушка одним движением ноги отодвинула диван. Под ним обнаружилось килограмма два высохших картофельных очистков! Набрался полиэтиленовый пакет, который я тут же вынесла в мусоропровод... А я-то гадала — чего у нас в комнате картошкой пахнет? А это кожура подсыхала.
— Можно еще сварить суп, — запоздало сказала Пра, держа сухонький кулачок у рта. — хороший суп получался... мы это никогда не выкидывали.
— Когда? Когда вы это не выкидывали? Мама, сейчас не Ленинградская блокада! — возмущалась бабушка.
Пра не жила в Ленинграде во время блокады. Она там никогда не жила. Но во время войны она уже была родившаяся девочка, ей было десять лет, когда война началась, и пятнадцать, когда она закончилась. Я видела плохонькое фото тех лет — тощая девочка с настороженным взглядом. Страшненькая : лысая — их стригли всех поголовно, боялись вшей, фу, даже говорить это слово неприлично, хорошо, что в то время у Пра была женская школа, и мальчишки не видели лысых девочек.
Пра всю жизнь прожила в нашем городе, в её детстве он был маленький, деревянный, почти деревня. Война гремела вдалеке, но она чувствовалась в мерзлой картошке, которую ели, в сводках Совинформбюро, в большом количестве эвакуированных из того же Ленинграда, в уроках по военной подготовке... Война вдалеке, но все равно было плохо, голодно...
Сразу вспомнилось. Когда у нас оставались мясные обрезки или шкурки от колбасы, такие, из натуральных кишок, Пра просила их не выбрасывать и тоже талдычила о супе.
— Можно сварить...Вкусный... если ещё сушеную морковь добавить... тогда никто не умрёт.
Мы говорим, и так никто не умрёт, но Пра недоверчиво качала головой и говорила, что умерло уже много, очень много людей. Она утаскивала мясные обрезки в кулаке в нашу с ней комнату и выбрасывала за окошко. А чтобы мы у неё их не отобрали, предупреждала:
— Аня, Лидуся, там бездомные собаки и кошечки, голодные, пусть не умрут...
Раньше Пра жила в большом деревянном доме, который называла “Мой родовой дом”. При нём — огородик. Дом начал разрушаться. В огороде выросли кусты лебеды и пырея (говорю “кусты”, их выросло так много и такие они высокие, сытые от ухоженной земли). Пра уже ничего не могла на огороде сажать и в доме ничего не могла делать, и дом старился вместе с ней. Она занимала одну комнатёнку, которая была и кухней. А всё остальное стояло нежилое, холодное и уже скашивалось в одну сторону. Папа на семейном совете постановил: прабабушку забрать к нам в городскую квартиру, а дом продать, пока его ещё можно восстановить до нормального состояния.
— Будет большой красивый, — мечтал папа, — такой, как в те времена, когда я встретил маму.
Когда он её встретил, мама ещё жила в “родовом” с родителями.
Мы взяли Пра к себе в двухкомнатную квартиру, где жили вчетвером — родители, я и ещё мамина мама, бабушка Аня. Дом Пра с огородом удачно продали. Проиграла больше всего я, потому что мне пришлось делить комнату с обеими бабулями. Я даже немножко, попсиховала, но мама меня обняла и сказала:
— Не расстраивайся, Лидуся. Мы расширимся, возьмём ипотеку.
На самом деле они уже знали, что поедут работать за границу. Через месяц и укатили.
Так что всё решилось само собой.
Пра была тихая, с короткой бело-серой стрижкой, парикмахера мы приглашали на дом. Она была седая, но седина у неё была какая-то серая, как пепел, в отличие от бабушкиной, у которой волосы были белейшие, прямо-таки белоснежные! Ходила Пра во фланелевом халате, который отдавала бабушке с боем перед тем, как надеть после ванны другой, чистый. С другим халатом история повторялась — с боем отдавался и этот. Пра не могла понять, зачем нужно менять одежду, и почему же она называется “грязной”, если на ней никаких пятен. Надо сказать, что и ванну принять мы уговаривали её несколько дней, пока она соглашалась. Чистота как-то перестала волновать Пра, бабушку, напомню — её маму(дочь, наверно?) — это особенно волновало.
Зимой Пра проводила время на своём диване, глядя перед собой в никуда, изредка смотрела телевизор. Какой-нибудь фильм выдерживала минут пять, потом забывала, кто есть кто в том кино и как какого героя зовут. Бабушка водила Пра гулять по городу, и тщетно учила её запоминать домашний адрес. Пра так и не смогла его запомнить. В голове её уже не было зацепочек, повторить “новое” слово она ещё могла, но буквально через секунду оно проваливалось неизвестно куда. А комбинацию слов, нужных к запоминанию, уже повторить не умела. Но слова из кладовочки старой памяти выдавала “на-гора”, бывало, целыми связными фразами, они ещё оставались в запасе, а новые мозг уже не принимал, полагая, что и своих многовато. Летом времяпровождение Пра было более разнообразным: тёплыми вечерами я выводила её на улицу, где на скамейках друг против друга собирались посудачить пожилые соседки. Они годились к Пра в дочери, но всё же принимали её в свою компанию. Близкой к ней по возрасту была бабушка Кривуля, мы, дети, называли её так за кривые ноги, которые под углом виднелись из-под юбки. Ребятня любила Кривулю за то, что она подкармливала размоченным в воде хлебом приблудившуюся во дворе овчарку, а заодно и вечных во дворе голубей. Птицам это месиво нравилось, и псина не особо капризничала. Мальчишки сколотили ей будку и дали кличку Друг голубей. (все собаки распугивали птиц, а Друг голубей относился к ним миролюбиво). Скоро кличка сократилась до привычного Дружок.
Обе эти самые старые старушки Кривуля и Пра сблизились и садились всегда вместе. Кривуля даже опекала Пра. Но если Пра всегда молчала, не понимая, о чём разговор, то Кривуля так рассказывала истории из прошлого, что старушки, которым было всего под семьдесят, слушали её, открыв рот. Пра тоже пытались разговорить, особенно старалась Александра Петровна с пятого этажа. У неё в ушах серьги в форме тонких крупных колец, когда я смотрела на них, возникала мысль: как удобно пристегивать на них ключи, чтобы они были в одной связке.
— Анисья Ивановна, — обращалась к Пра Александра Петровна. — Анисья Ивановна, а куда подевались родители Лиды? Почему девочка живёт с вами, бабулями?
Пра понимала, что обращаются к ней, своё имя она ещё не забыла. Лицо её становилось напряжённым, суть вопроса оставалась непонятной, она обращала на Кривулю беспомощный взгляд.
— Тебя спрашивают, — Кривуля толкала ее локтем, — где родители Лидки? Куда пропали? Собаки их, что ли съели?
— Какой Лидки? Какие родители? — Пра терялась и прикладывала кулачок к губам. — Нет, нету собак.
— Ну чего ты к ней привязалася? — спрашивала Кривуля Александру Петровну, защищая Пра. — Сидит, ну и пусть сидит, что она тебе, мешает? Ну не вяжися к ней! Не видишь — не понимает она!
— Да я и не вяжусь, — Александра Петровна пожимала плечами, — а вот чего она тут сидит с нами?
Я этот разговор случайно подслушала ещё прошлым летом. Возвращалась из магазина.
— Пра, пойдём домой, — взяла её за руку, потянула за собой.
— Пра какая-то, — услышала я за собой змеиный шепот Александры Петровны. — Придумали старухе собачье имя.
— А вы бы на свои колечки ключики повесили, — я оглянулась и пояснила, какие колечки имела в виду, приставив руки к своим ушам. — И пускали бы сюда избранных.
В этом году память Пра совсем ухудшилась, она уже не помнила, в каком году родилась, сколько лет её родной дочке (моей бабушке), и когда я говорила, что сейчас год 2024-й, она махала рукой.
— Двадцать первый век — хи-хи, Лидуся, — мелко смеялась она, — тогда почему же я до сих пор живу?
— А какой же у нас, по-твоему, век? — спрашивала я.
— Какой-какой, двадцатый, наверное. А может, и девятнадцатый? — она смотрела на меня с надеждой на подсказку и прикладывала кулачок к губам, чтобы лучше думать. Хотя думает ли она? Думать — это углубляться в тему, рассматривать любой, даже самый простой, вопрос с разных сторон... Для этого нужны мозги... А они у бабушки совсем разрядились.
Перед отъездом мама и папа провели нам с бабушкой ликбез. Пра попросили посидеть в нашей комнате, а мы собрались на кухне. Мама объявила, что у нашей Пра деменция. Что она уже длилась давно, просто поначалу была незаметна...
— Начинается всё, когда человек забывает про свое хобби. Об этом я уже позже читала. Помните же, бабушка всё время вязала? И вдруг перестала. Совсем! Больше и не вспоминала про спицы. Вот тогда всё потихоньку и поехало.... А мы не замечали. Стали бы давать лекарства в то время, может, болезнь не проявилось бы до ста лет.
— Это болезнь? — спросила бабушка. — А может, просто возраст?
— Болезнь, к сожалению, мама, — ответила моя мама своей. — Тяжёлая. Для окружающих, в основном, — мама вздохнула. — на вас всё ложится, Лида, мама. Нам необходимо уехать. Контракт уже заключён. Так что держитесь. Лида, посмотри в Интернете, как действовать родным в этой ситуации, бабушке покажи. Изучите всё. Ну и психиатр вам в помощь. Доктор приедет в среду, я договорилась.
Да-а... сколько я себя помнила, в бабушкиных руках всегда были спицы. Шапочки, свитерки, носочки — маленькая, я ходила во всём вязаном — тёплом, красивом, удобном. Мама и папа тоже не отказывались от вязаных свитеров Пра.
— Не забывайте давать лекарства. Всегда в одно и то же время. А ты, мама, — она обратилась к бабушке, — чтобы не повторилась история с бабушкой у тебя, не переставай читать. Решай кроссворды — мы купили журналы со сканвордами, возьмёшь в нашей комнате в книжном шкафу. Бабушке уже поздно, а вы с Лидусей практикуйтесь.
— Что, и мне надо? — удивилась я. — И мне это грозит?
— Никто ничего не знает, — усмехнулась мама. — Болезнь наследственная. И у меня может быть, и у тебя, Лидуся. Но если продолжишь умственно трудиться, может, и пронесёт.
— Забирать из родового дома бабушку надо было уже давно, — подключился папа. — А теперь она уже не сможет жить одна. Никогда. Это теперь ребёнок.
У Пра есть кнопочный телефон. В контактах только “Лида”, “Аня”. Маму и папу из контактов убрали. Звонить в Австралию дорого. Лучше пользоваться вацапом или ВКонтакте. Мы так и делаем. А Пра это недоступно. На телефоне она может нажимать только одну кнопку — зелёную, когда она звонит нам — “Лиде”, “Ане” или когда принимает наш звонок. Это она пока умеет. Набрать или даже просто посмотреть смс — уже нет. Иногда ей почему-то хочется узнать, который час — это происходит ночью. Ей кажется, что время показывает тоже зелёная кнопка. Она нажимает на неё, и идёт вызов — мне или бабушке. В ночи телефон трезвонит особенно громко. Я или бабушка испуганно вскакиваем. Мы объясняли Пра, что так делать не надо — бесполезно. Защитились сами — у нас на смартфонах ночная функция — не беспокоить.
Изредка она звонит сознательно — мне или бабушке. Звонки, конечно, интересные. Вот я в школе.
— Лидок, не знаю, что мне делать — чистить снег или топить печку?
— Пра, ты о чём? какую печку? Ты где?
— Я на даче. И не знаю, с чего начать.
Я начинаю понимать, что у неё начались “глюки”. Она не может быть на даче. Мы её закрываем.
— Пра, какая дача! С ума сошла? (на самом деле так и есть) ты дома! Посмотри, видишь свой диванчик? Сядь на него и включи телевизор.
(На самом деле она не умеет его включать.)
Пра хихикает.
— Лидок, какой телевизор? На даче нет телевизора.
— Пра, и нет никакой дачи! никакой снег убирать не надо. Печку топить тоже. Включи телевизор, посмотри кино.
— Ну как же, Лида, вон же лиственница наша, а вот забор. Я же вижу в окно!
— Пра, позови бабушку. Дай. Трубку. Бабушке.
— Какую бабушку?
— Пра, позови свою дочку! — злюсь я.
— Тетка ушла. Не знаю, куда. Лидок, а разве не ты моя дочь?
С некоторых пор дочь Пра — это я. А настоящая дочь — моя бабушка незнакомая женщина. Каждый день меня Пра просит:
— Лидок, глянь, кто у нас на кухне? — и сама боязливо в кухню из коридора выглядывает. — Надо её прогнать, тетка какая-то...
Прозвенел звонок на урок, я выключила звук на телефоне. На уроке если у кого-то зазвонит телефон, его отбирают и уносят в учительскую. И весь день человек остается без сотика. И тогда неуютно.
Но и на уроке мне неуютно. Сейчас, значит, прабабушка на “даче”, её мозги переехали туда, а сама она в городе. Хорошо, что так! А то ведь вслед за мозгами и тело может переместиться. Задумает её мозг на пляж пойти. Начнет искать купальник двадцатилетней давности и пойдёт... А, нет, не пойдёт, купальника у Пра точно давно нет. Но куда-то уйти может. И потеряется, уже было такое, искали её с бабушкой в двух направлениях, хорошо, что она может в своём кнопочном нажимать на зелёную кнопку. Так, по телефону, и разыскали, Пра говорила, что вокруг себя видит, и мы шли на опознавательный знак. Так и отыскали. Была она на месте своего старого родового дома — это от нас неблизко. Стояла и любовалась на свой родовой, восстановленный новыми хозяевами, дом.
— Пра, ну что тебя сюда понесло?
— Не знаю. Шла, шла и пришла, Лидуся. Вот, домик понравился.
— А что это за дом, знаешь?
— Просто дом. Хороший
Она не помнила, что в нём жила! Новые хозяева не сильно изменили дом, правда, они облицевали его сайдингом, и он не очень стал похож сам на себя, но вот “фишка” дома — башенка наверху осталась. И тополь большой над крышей ро, по-прежнему, как же здорово, что его не спилили, в нашем городе беда с тополями — убирают их и сажают худосочные клёны, которые на севере расти не будут. Порастут-порастут, а потом ударит зима посерьёзнее, и корни вымерзнут. У нас было на даче два клёна, мы привозили их из Подмосковья, сначала один погиб, потом другой, всё же климат у нас жестокий.
Когда я была маленькой, а Пра ещё совершенно нормальной, со спицами в руках, наша семья жила в “родовом доме”. Перед сном Пра рассказывала мне сказки. Я в кровати, она сидит в кресле рядом, спицы мелькают в пальцах, Пра вяжет и рассказывает. Часто в её сказках мелькал мышонок Григорий. Одна сказка мне особенно запомнилась, и я просила рассказать её много раз. Этот мышонок жил в норке за печкой, жил тихонько, шебуршал там книжками и луковой шелухой, а ночью выходил из норки навестить девочек, которые жили с ним с одном доме. Он просматривал новые книжки Лиды (мои), лечил разбитую коленку Оли (моей мамы), проверял отметки в школьных тетрадки Ани, удивлялся её двойке в тетради по географии (Аня — дочь Пра, моя бабушка), шил колпачок для куклы Анисьи (Анисья — сама Пра. )То есть в сказке существовали все мы разом: я и мои новые книжки, мама и её коленка, бабушка и её школьные тетрадки, кукла Пра и сама Пра! И все были девочки одного возраста! Анисья, Аня, Оля и Лида! Пра, бабушка, мама и я! Мне это было непонятно, но сказка меня завораживала! Это была фантастика — все поколения вместе! в одном доме! Все девочки одного возраста! Перед тем, как покинуть комнату и удалиться в норку, мышонок Григорий что-нибудь оставлял в подарок каждой девочке — малюсенький кусочек хлеба, просто хлебную корку или крошечку сыра, кусочек банана. Под каждым подарочком лежала бумажка с написанным именем — что кому предназначалось. Мне так запомнилась эта сказка, я даже один раз спросила у бабушки Ани, за что она получила двойку по географии?
— Что? — удивилась бабушка. — Какую двойку? Ты меня с кем путаешь?
Пришлось хитрить.
— Ну когда училась, у тебя ведь была двойка по географии?
— По географии? Никогда не было!.. Любимый предмет, какая может быть двойка?
— Мне Пра рассказала...
— Ну у неё и шуточки.
Или вот ещё один звонок Пра в школу. Может, она и чаще звонит, но если попадает на урок, я её просто не слышу. Телефон выключен. А на перемене я звук возвращаю и могу с Пра поговорить.
— Лидок, дорогая, осторожнее там!
— Где, Пра?
— В океане, говорят, активизировались акулы.
— Я не в океане, я в школе!
— Как в школе? Ты же уплыла на океанском пароходе в круиз!
— Пра, пароходов нету сейчас. Сейчас теплоходы круизные.
— Ну, хорошо, на теплоходе, когда у вас будут зелёные остановки, смотри, не заплывай далеко.
— Хорошо, я из школы приду, и ты мне расскажешь про акул, ладно?
— Какие акулы в реке? Лида? Акулы в океане, как же ты не знаешь, а в реке, — бабушка мелко смеется, — ля-агушки!
Ну вот... а ведь только что говорила про океан и акул.
Я смеюсь. Но перестаю и закусываю губу. Как мне не стыдно смеяться над прабабушкой. Стыжу себя, и всё равно рассказываю о ней подружкам, про океан и акул, они хохочут. Почему им рассказываю? Наверное, таким образом нарабатываю свой авторитет. Мне нравится, что я смешу одноклассниц, вот и стараюсь, и снова спохватываясь, закусываю губу.
— Девочки, я вам наврала, что это моя бабушка. Это не моя бабушка. Это соседка.
— А-а-а, — тянут девочки, — а то мы думали, это твоя бабушка сумасшедшая.
— Она не сумасшедшая! Нет! — запальчиво говорю и понимаю, что себя выдала. Девчонки смеются.
— Весело вы живете! Лидка, тебе и в цирк ходить на надо! Сушит чайные пакетики! спитый кофе! Приносить вам пакетики? — спрашивают девчонки.
— Между прочим, это отличное удобрение для дачи, — объясняю я.
Вспоминаю, что на даче мешки этого “удобрения” в сарае. То, что мы не успеваем выбрасывать, Пра собирает в полиэтиленовые мешки. Вытряхивает туда содержимое чайных пакетиков, высушенный спитой кофе... На это мы махнули рукой. Это крошево и правда землю не испортит, будем сажать картошку и подсыплем по ложке заварки и кофе в каждую лунку, — размышляли мы. Но и в этом году сажали картошку и забыли! Никак не даем картошке стать “кофеманом”, мешок с удобрением Пра так и стоит в углу сарая.
Начались летние каникулы. В лагерь отдыха я не поехала. Как бабушка одна справится с Пра? С ней как с маленьким ребёнком хлопот, правильно папа предупреждал. Бегала на пляж с подружками, много купалась, лето выдалось отменное. Бабушка разгадывала кроссворды, занималась хозяйством, гуляла с Пра под ручку в ближайшем парке.
Вот она разгадывает очередной кроссворд. Бабушка неукоснительно выполняет мамин завет, и стопка журналов со сканвордами уменьшается.
— Лидок, ну-ка вспоминай: дух из бутылки...
— Джин! — подсказываю я.
В кухне слышится треск: Пра срывает одежку с очередной баночки йогурта. Это правильно, я её научила так делать — мы с бабушкой разделяем мусор, и прежде, чем положить пластиковую банку в нужную сумку, её необходимо “раздеть”. Но Пра банку нам не отдает, как и другой мусор. Она его собирает, как сотрудник мусоросжигательного завода. Нашу Пра поставить директором подобного завода, все города очистились бы от мусора за неделю!
Все опять идет в её уголок, который уже вровень с диваном. Пора “зачищать пространство”. Засунем Пра в ванную, и пока она будет плескаться, бОльшую часть этого добра опять выкинем. Почему я так грубо: “Засунем”...В последнее время Пра не слушает уговоры, что ей надо помыться, и мы практически заталкиваем её в ванну с тёплой водой. А что делать? Хорошо, что нас двое. Только так и справляемся. Пра увидит, что богатства почти исчезли, поплачет и начнет копить заново. А назавтра забудет, что прежние её запасы выбросили.
— Пра! Ужинать! — зову я, расставляя тарелки.
Эту просьбу повторять не надо. Пра спешит в кухню. Поесть она любит. Аппетит у неё замечательный.
После ужина я вывожу Пра на крыльцо, посидеть с соседками.
— Анисья вышла, — констатирует Кривуля и улыбается, но почему-то криво, — ну и иди сюда, дорогая, иди.
Старушки подвигаются, освобождая местечко для Пра.
Дома буквально через полчаса бабушке кто-то позвонил.
— Лида, сходи за Пра, мы с тобой сходим поздравить дядю Николая с днём рождения, — сказала бабушка, положив телефон. Дядя Коля — это мамин брат.
Когда мы куда-то уходим, Пра должна быть дома, так нам спокойнее.
Я спустилась на крыльцо, усеянное пожилыми соседками, но Пра на скамейках не оказалось.
— А где же моя любимая Пра? — улыбаюсь соседкам.
Я рада, что Пра меняет обстановку, выходит из квартиры, и что эти женщины её привечают, хотя наверняка Пра не знает, как кого звать. Но почему-то сейчас женщины смотрят на меня неприветливо, а Кривуля вообще скосила глаза в сторону. Рядом с ней на асфальте сидит огромный Дружок. Он давно признал Кривулю за свою хозяйку, хотя постоянно жил в будке. Кто кормит, тот и хозяин. Я подошла к собаке, погладила, потрепала её за чуткое шевелящееся под моими пальцами, острое ухо.
— Где-где? — Кривуля так и не смотрит на меня. — Чья сегодня очередь? — она переводит вопросительный взгляд на бабок.
— Какая очередь? — я еще продолжаю улыбаться.
— А мы, девушка, по очереди вашу бабушку кормим, — говорит Александра Петровна. На её подбородке подпрыгивает бородавка. Когда я была маленькая, мне всё время хотелось её потрогать. А сейчас мне хочется дернуть её за висючие сережки.
— Как кормим? — я нахмурилась. — Почему кормим?
— А почему — вам лучше знать, — язвит Александра Петровна.
— Что вы такое говорите? — я растерялась. Мне стало понятно поведение некоторых соседок. Поздороваешься с ними, а они чуть кивнут и губы поджимают.
— Как будто не знаете. Каждый вечер кто-нибудь вот из нас кормит вашу прабабушку. По очереди. Сегодня очередь Валентины Ивановны кормить. Вот у неё она и кушает сегодня... В двадцать пятой квартире.. Совесть надо иметь. Если старый человек, так и кормить не надо? Чтоб умерла скорее?
— Что?.. Что?..
Я помчалась домой, перепрыгивая через ступеньки. Один раз споткнулась и чуть не растянулась на лестнице. Полчаса назад мы поужинали. Нормально поужинали — досыта. И бабушка вместе с нами ела котлету с гречкой. За обе щеки уписывала!
— Что с тобой, Лида? — Бабушка испугалась, увидев меня злой и зарёванной. — Что случилось? А прабабушка где?
— Она в двадцать пятой квартире, — вымолвила я со злостью. — Ужинает. Мы, оказывается, её не кормим!
Я понимаю, это болезнь. Память с ней попрощалась. Уже не помнит, что поужинала. Но как же обидно. И стыдно-то как...
Вернулись мои бабушки. Бабушка-дочь подталкивала бабушку-мать в спину в сторону нашей комнаты и приговаривала:
— Иди-иди... бессовестная... не кормят её... постыдилась бы соседям рассказывать... На весь город позоришь...
На Пра обрушился наш праведный гнев. Я тоже её ругала. Ночью Пра плакала, но так тихо и сдавленно, всхлипывания были еле слышны, как будто у неё просто насморк.. Жалко её. Как жалко! Я встала, подсела к ней на диван.
— Пра... бабушка... — обняла её, — зачем ты так говоришь? — Обида не оставляла меня. — Мы каждый день ужинаем вместе с тобой. Никто тебя не обижает... не обделяет...
Пра молчала. Потом сдавленно выдавила:
— Вы сговорились. Может, вы едите, я нет. Тебя эта тетка подговорила...
— Пра, это твоя дочь, Аня.
— Лидуся, ты моя дочь...
— А где тогда твоя дочь?
— Не знаю. Уехала. Бросила меня.
— Кто же с нами живёт?
— Тётка какая-то. Не хочу я её слушать. И видеть. Она плохая.
— Она хорошая. Тебе что-нибудь принести?
— Чай с хлебом. Не надо хлеб, у меня есть.
Пра полезла под подушку и вытащила надкусанный ломоть.
Сухарь. Высушила.