ЕЛЕНА КРЮКОВА НАШ СОВРЕМЕННИК № 3 2024

        ИНЫЕ ГОРИЗОНТЫ

        Марианна Дударева, Дарья Арипова, Влада Никитина. “Поэзия в цифровую эпоху” (в художественном мире Валерия Дударева), 2023.

        Поэты и поэзия — принадлежность культуры столь же привычно-традиционная, сколь и всякий раз удивляющая и читателя, и критика, и философа, и историка, и литературоведа. Многие из тех, кто оказывался “на краю бытия” и приближался вследствие пережитого отчаяния к опасной (роковой) черте добровольного ухода из жизни, бывали спасены именно поэзией. Её силой, мощью, безусловностью её красоты, её музыкой. При условии, конечно, что эта поэзия — настоящая. Как, в чём и чем определить “настоящесть” поэзии? В чём же её уникальность и где определение этой уникальности?
        Валерий Дударев, по точнейшему наблюдению авторов книги, — архетипический русский поэт. То, что он обращает нас, сегодняшних читателей, к изначальным русским архетипам, уже является важным шагом в сторону душевной и духовной трансформации нынешнего человека, всецело направленного на приметы цифровой цивилизации и культуры.
        Валерий Дударев обращается не просто к земле-Матери, а к земле тайной, сокрытой от насмешек и расхожих, трафаретных определений, — к русской глубинке. Это и колодец времён, и глубина чёрной тёплой пахоты, и глубина могилы — последнего ложа вчера ещё жившего человека, последний его приют:
“В лексико-семантическом поле “земля” наблюдаются явления синонимии: земля–землица–отчизна–почва–кора–куща–сторона. Для Дударева кусок русской родной землицы ассоциируется с духовным пределом, стороной:

В моей стороне не сыскать —
не сберечь классицизма.
О, сколько в ней лишних веков и мелодий!
Но если опомнишься —
в этом судьба и Отчизна,
и даже великая вроде...
                      (“Ветла”, с. 168)

        Употребление этих синонимов позволяет говорить о системном характере лексики, а также о метафизике почвы (земли) в поэзии В.Дударева”.
        У художника Возрождения Тициана Вечеллио есть картина “Любовь небесная и земная”. На одной скамье в воображаемом Райском Саду сидят две женщины, нагая и роскошно одетая. Наш взгляд прикован к ним; мы понимаем, что небесная любовь изображена на картине без земных оков в виде одежд, всего того, что может скрыть от воспринимающего обнажённую суть яркого бытия. А земная любовь задрапирована, она нарядно одета в шелка и бархат, этим женщина привлекает мужские взоры; она горделива, чуть надменна, уверена в себе. Это иллюзия победы земной власти, вечности красоты, незыблемости наслаждений.
        Однако нагота любви небесной здесь символ не только открытости, но также и знак подлинной вечности. Любовь — сила, стихия внутри стихотворений подлинного поэта, в сердцевине поэзии, полной исповедальностью, священной наготой души, духа, сердца — наготой, часто безжалостной к человеку, самой матери-Природы.
        Поэт Валерий Дударев, конечно же, писал о любви — какой поэт живёт на земле без стихов о любви! Но В.Дударев, по мысли авторов книги, поднимает чистую лирику до границ русского космизма. Здесь он сопоставляет собственное мироощущение с мироощущением Александра Блока, Фёдора Тютчева, о. Сергия Булгакова, о. Павла Флоренского:
        “В поэтике В.Дударева земля соединяется с небом, она одухотворяется явлением звезды и Моны Лизы: “Спасает лишь одно: в России Мона Лиза / Тебя подстережёт у всякого куста” (“Ветла”, с. 152). В стихотворении “Приметы” (2007) земля приоткрывает тайны Божественного лика скитающемуся герою, сердце которого желает познать иные грани бытия:

В скитаньях лика восходящего
За век не встретишь на пути,
Но чуда тайного,
манящего
Приметы можно обрести.
                (“Ветла”, с. 145”)

        В книге прослежена цепочка великих архетипов русской жизни и русской культуры, что питали творчество Валерия Дударева на протяжении всей его жизни: земля и небо, вода и огонь, воздух и дерево — все весомые символы-знаки бытия складываются в бытийную систематику вокруг основополагающего архетипа Родины, которая для поэта — не просто земля, где он родился и живёт волею судеб, но в первую очередь, — это поэтический символ, та путеводная звезда, что и ведёт поэта сквозь все невзгоды, боль, отчаяние, испытания.
        “Чувство отчего края, острый поиск духовного пристанища, Родины выражены латентно: о Родине зачастую не говорится прямо, даётся тонкое натурфилософское переживание происходящего с Россией...
В художественном мире В.Дударева полевая структура “Родина” содержит в себе апофатический элемент, то есть ядро выражено больше не вербально, непосредственно словом “Родина”, а ноуменально, на уровне эйдологии отчего края:

На почве нашей, где косогоры,
Найти б леса,
Где повторятся родные взоры
И голоса.
                     (“Ветла”, c. 146”)

        Диалог. Возможность высказаться так, чтобы тебя услышали. И откликнулись.
А если твой собеседник — внутри твоей родной культуры — Пушкин, Лермонтов, Аверинцев, Лосев, Мандельштам? И неважно, когда он жил и живёт ли сейчас; мерило важности диалога — масштаб личности, с которой вступает поэт в духовное общение. В поэзии Валерия Дударева авторы книги находят намёки на подобные знаковые связи: поэт вдыхает воздух навсегда ушедших лет и сам открывает будущим собеседникам ту дорогу, по которой они пойдут к узнаванию мира современного художника.
        И в таких метафизических диалогах отражается процесс предчувствия поэтом своего ухода из земного мира.
Валерий Дударев здесь вступил в тайный диалог с О.Э.Мандельштамом (тема Танатоса для русского художника — одна из основных тем творчества, философский лейтмотив, и каждый творец прописывает его по-своему). Авторы книги отмечают эту особенность бытия поэта, а ещё обращаются к предыстории одного из стихотворений о смерти В.Дударева, упоминая при этом имя О.Мандельштама:
        “Однако звук может так и остаться звуком, не прорасти в слово, но при этом оставить в душе поэта созерцательное восприятие мира, молчание, о котором О.Э.Мандельштам писал в одноименном стихотворении “Silentium”: “Да обретут мои уста / Первоначальную нем’оту…” (с. 14). И вот в этом молчании апофатически начинает приоткрываться и тайна смерти:

Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот...
Неужели я настоящий
И действительно смерть придёт?
                                            (с. 21)

Мандельштамовские последние апофатические строчки, которые, возможно, позднее выразились в автобиографическом проникновенном признании А.Ахматовой “Я к смерти готов…” после прочтения в узком поэтическом кругу того самого стихотворения 1933 года: “Мы живём, под ногами не чуя страны…” — профетически проявились в стихотворении современного поэта Валерия Дударева “Есть в России тихие долины...”:

Есть в России тихие долины,
Где горят огни,
а вечер тих —
Это жгут подруженьки лучины,
Ожидая суженых своих.

Есть в России тихие погосты,
Где растут забытые цветы,
В небесах заботливые звёзды
Плачут,
одиноки и чисты.

Даже в тёмном вихре снегопада
Мне снежинок ласковых не счесть.
Господи, чего же людям надо?!
И любовь,
и смерть в России есть!
                          (“Интонации”, с. 92)

        Стихотворение пронизано танатологической символикой: лучины в руках любимых женщин, ожидающих мужей то ли с войны, то ли, как героини баллад В.Жуковского, с “того света” в страшный вечер; забытые цветы на забытых могилах; одинокие звёзды, от которых отвернулись люди, забывшиеся цифровым сном. Сквозной мотив — мотив забвения. Однако почему-то не страшен итог стихотворения В.Дударева, в котором утверждается существование любви и смерти на земле”.

        Заканчивается книга удивительно. Пассажем одновременно зрелищным, глубинно-философским и архетипическим. Речь идёт о лошади, животном, призванном соединить оба мира: человеческий и божественный, земной и небесный. Конь был изображаем и на кухонной русской утвари, и вышит красной нитью на наволочках и полотенцах, и намалёван на храмовых фресках Гурия Никитина в Ипатьевском монастыре...
        Если крестьянская лошадь для нынешней городской культуры — животное уже уходящее — подана тут как залог, обещание не только продолжающейся жизни земли, природы, но и жизни духовной, значит, поэт ставит знак равенства между работой поэта и трудом русского крестьянина, между рукописной страницей и сырой землёй, между силой любви индивидуальной и любовной силой общего человеческого мироустройства:

“<...> Нет стихов хороших.
Нет стихов плохих.
Есть в деревне лошадь.
Лошадь — это стих.
          (“На склоне”, с. 60)

А почему лошадь, а не корова, спросил поэта один зритель после выступления на концерте в Овстуге. И действительно, почему? Лошадь — животное сакральное для русского мужика. На ней и землю пашут, и в иное царство скачут, и коньками резными украшают избу русскую (крышу её). Образ коня прошивает, как красной нитью, всю нашу художественную культуру и, значит, является доминантой художественного мышления, народного и личного, индивидуального. Вот это и прочувствовал поэт и так ёмко и просто в короткой формуле показал. Если у поэта есть такая художественная формула, то он настоящий. А наше дело — вовремя понять и передать другим это сакральное и сокровенное...”