ПРОЗА
ЕЛЕНА ТУЛУШЕВА
ПРИХОДИЛА И ПЛАКАЛА
РАССКАЗ
Она смотрела на меня и плакала. Приходила в нашу группу, садилась в раздевалке, глядела на меня оттуда. И плакала. Как-то раз её впустили в нашу игровую, она села на стульчик рядом с нами, совсем близко, понюхала мою макушку и тоже заплакала. Иногда брала мои вещи, утыкалась в них. Шапочку мою взяла, такие страшненькие были, синие с белой полосой, на завязках. Все одного размера. Тем, у кого голова поменьше, обычно закалывали наверху бабушкиной брошкой, чтобы на глаза не спадала. Мне повезло: отец приколол свою звёздочку с армейской пилотки, а многим пацанам прилепляли бабочек или птичек, и никаких тебе протестов.
И потом я видел её ещё несколько раз за забором детского сада. У неё было ярко-зелёное болоньевое пальто и мелкие светлые кудри. Такие кудри я видел почти у всех подруг матери с работы. Но у этой женщины они были длинные, ниже плеч, а другие обычно стриглись коротко. Сама женщина ничем не пахла. И она была не накрашена, хотя все остальные женщины, которые к нам в сад приходили, красили веки голубыми тенями, а губы, естественно, красной помадой. Но она всё равно была очень красивая.
Уже подростком я понял, почему она приходила. Когда не нашёл фотографий матери, беременной мной. Фильм тогда с Папановым посмотрел, где он в роддоме работал и усыновлял отказников. И я как прозрел. Достал семейный фотоальбом, стал смотреть — все фото только уже со мной маленьким. Даже спросил ради интереса, отец сказал, что не принято это было — фотографировать беременных. И так быстро ответил, как будто заранее готовился. Злился я невероятно, что от меня скрыли. Я всё думал, что, может, та женщина хотела меня обратно забрать, а ей не дали. А она ведь не алкоголичка какая, красивая, ухоженная была. И всё время плакала. Но так и не решился я ещё раз об этом спросить.
Отца я боялся, хоть он за всю жизнь пальцем меня не тронул. Вру, один раз дал подзатыльник, когда учил меня читать. Мать увидела и тут же отвесила ему такой же. Не знаю, что меня больше шокировало: папин мимолетный жест или мамин выверенный, громкий, как мокрыми плавками по голой спине в мальчишеской душевой. Отец с матерью тогда при мне не поругались, но больше он никогда меня ничему не учил. Вообще. Мы, конечно, делали иногда что-то вместе, вроде мелкого ремонта по дому, но он не учил, не объяснял, не показывал. Я выполнял его простые рубленые просьбы — принеси, положи, подай. А когда не понимал более сложные команды “прихвати вот здесь”, “зажми тот угол”, “наживи”, то отец качал недовольно головой и цедил: “Да уж, помощник, мужик”. Лучше бы он раздавал мне подзатыльники, чем вот этот разочарованный выдох каждый раз. До сих пор ненавижу мужские дела по дому, вечно всё через одно место выходит, да ещё и жена обязательно подчеркнёт, что не так. Как будто я и сам не знаю, что по-уродски вышло. Когда-то в детстве я ещё очень старался, пытался угадать, что отец имеет в виду, суетился, переживал. Потом научился делать вид, что мне безразличны его комментарии. Не уверен, что он заметил какие-то перемены. Так и вздыхал недовольно.
В общем, к отцу с предположением про ту женщину подходить было нельзя. Я не размышлял, как бы он мог мне ответить, только взгляд его хмурый представлял и паузу — и уже не хотелось даже думать о ней, не то что спрашивать.
Наверное, он просто не смог меня полюбить. Не виню его. Сам бы я приёмного ребёнка вырастить не сумел, не взялся бы даже. Так жене и сказал когда-то, когда она размышляла о возможности взять ближе к пенсии ребёнка под опеку, когда свои вырастут и разъедутся.
А мать... Я её боялся расстроить. Она плакала, даже когда мы ссорились с младшей сестрой. Не разнимала нас, не наказывала, а как увидит, что ругаемся или отнимаем друг у друга, так давай плакать. Ну, естественно, я начинал уступать, сдерживаться, хоть и несправедливо это было. Я просто считал, что не имею права делать что-то, что вызовет слёзы матери. Её ж надо защищать, а не расстраивать. Моя жена назвала бы это манипулятивным поведением мамы. Она с нашими близнецами всегда садилась и разбиралась до упора, пока всё не узнает, не уточнит, не расскажет каждому, в чём тот не прав, справедливости добивалась. У меня, конечно, терпения не хватало, я по-мужски по углам ставил. Если б не жена, наверное, и поддать бы мог, но слово с меня взяла. Вроде и так получилось вырастить пацанов нормальных, и без ремня, хоть и хотелось иногда всыпать за хулиганство. Теперь уже сами разгребают, если что натворят, скоро во взрослую жизнь. Жена иногда всплакнуть может, когда они уезжают надолго. Закидывает снова удочки про опеку, про дома малютки. Но нет, не смогу я. Не знаю, как мои смогли.
Я, конечно, родителям рассказывал, что та женщина приходила. Но они, кажется, не обратили внимания или сделали вид. Или я не смог нормально сказать, что она приходила именно ко мне. Потом даже рассказал, что она меня обнимала. Ноль реакции. Но очень скоро женщина эта приходить перестала.
Я даже не узнал, как её звали. Всю жизнь ждал этого разговора. А теперь и не знаю, чего от него хочу, да и хочу ли… Когда отец умер, я, честно говоря, думал, что оставит он мне письмо какое-нибудь с объяснением, но не успел, наверное, внезапно всё случилось. А матери-то рано про завещание думать, но нет же, решила позвать нас зачем-то, обсудить. Я ведь и так всю жизнь понимал, что всё должно сестре достаться, я и не рассчитывал. Сестру-то мать точно рожала, фотографии есть, где она меня двухлетнего на колене держит, а живот уже большой. Ну, вот написала бы просто завещание, потом после смерти я бы и так всё понял, сестре бы, может, рассказал сам. Вырастили, и на том спасибо. Ждал-ждал я такого разговора когда-то, а вот не хочется сейчас. Вот незачем он мне уже. И мать жалко, переживать будет. Для чего удумала?
. . .
То была племянница нашей нянечки. Наталья. Я сама сразу после училища в сад пошла работать, всё думала, что вот подготовлюсь и уеду в пед. Поступать куда-нибудь в большой город. А так и застряла. Нянечка в моей группе была, Вера Павловна, женщина простая, молчаливая. Её племянница в семь лет осталась сиротой, Вера Павловна её растила как дочь. Ни детей своих, ни мужей, вся жизнь её в этой Наталье была. Сама ни выучиться не сумела, ни работу какую поинтереснее найти. Так нянечкой и работала. Дети чего не доедят за день — она соберёт аккуратно, домой несёт. Но никогда никого не обделит. Сколько раз мы ей говорили, мол, ты возьми сразу, столько хлеба они всё равно не съедают, крошат только. Или вот запеканку возьми сразу, Люба её не ест, а Вова котлеты не любит. Мы же воспитатели, мы знаем прекрасно, кто как кушает. Но нет, Вера всегда по-честному всем накрывала, а уж когда оставались порции, то складывала аккуратно. Расстраивалась, когда дети баловались с едой, но никогда не попрекала. Только бывало подойдёт, погладит по головке шалуна, а он обычно и успокоится. Любви в ней было много, а слов мало. Не умела она как-то словами.
Наталью свою к нам в сад никогда не приводила. То ли не хотела, чтобы та её отвлекала, то ли боялась, что стесняться её Наталья будет при чужих детях. Мы девчонкой-то её и не видели, пока она уже взрослой не приехала, не знакомы были. Вера о ней, конечно, иногда говорила, но редко, хотя она и в принципе неразговорчивая была. Или вот если кто-нибудь сообщал, что в универмаге сегодня привезли чешские туфли, то Вера всегда торопилась что-нибудь красивое раздобыть для дочери. Тяжело было, но ничего, как-то вытянула она, подняла ребёнка в одиночку, обучила. Хотя всегда отказывалась от ночных дежурств, за которые больше платили. Говорила, что дочь одну оставлять на ночь не хочет, а та-то уже большая была, но, видно, переживала Вера. Да и не зря, как выяснилось.
Наталья эта поступила учиться в Ленинград, умная оказалась при такой-то малограмотной матери. Умная-то умная, а толку... Приехала через два года. За советом. Где аборт сделать. Вот тебе и Ленинградский университет! Да чего судить… Молодая, весёлая. Начало 80-х, перестройка грядет, свободы много, взгляды меняются, отношения, устои. И росла девчонка без отцовского глаза. Вера её любила невероятно, опекала, была уверена, что вырастет благоразумная, чего о дурном с ней говорить. У нас вообще о таком говорить-то не принято было с детьми, сами как-то узнавали во дворе, что к чему. Но одно дело наш городок, а другое — Ленинград!
Это мы всё потом поняли, когда слухи дошли. Наталья-то в Питере, видать, не хотела светиться, к нам приехала, в женскую консультацию пошла про аборт выяснять. И вроде ей готовы были и у нас делать. Хоть и не одобряли тогда, но делали всем, если срок маленький. Советское время, это вам не царская Россия с повитухами да знахарками по деревням. Все цивилизованно. И делали аборты, и рожали, бывало, потом нормально, когда при мужике уже бывали. А что поделать, молодое дело такое.
В общем, Наталье-то не отказали, назначили день. Это нам наша кастелянша рассказывала, у ней племянница в этой женской консультации работала, ей как раз та медсестра, которая на Натальином приёме была, и рассказала. Но кастелянша наша тогда в больнице лежала с переломом ноги, а когда пришла со слухами этими, то Наталья к тому времени уже уехала.
А Вера, видать, против аборта была, самой-то родить не довелось. Но закрытая она была, нет бы с нами посоветоваться! Решила вот сама дочь наставлять, жизнь девчонке ломать. Вера попросила разрешения Наталье к нам в группу приходить, на детей посмотреть, мол, пригодятся ей знания для будущего. Мы, конечно, и не против, нам не жалко. Мы по наивности додумали, что Наталья в педе в Ленинграде учится. Кто ж беременную женщину в детский сад тащит, чтобы она передумала аборт делать! Поглядишь на этих орущих сопливых чужих детей — так побежишь ещё поскорее избавляться. У нас ещё каждый третий от алкаша какого-нибудь. В городке-то одни заводы, контингент соответствующий, пили мужики беспросветно, а женщины и с такими жили: где других найдёшь… В моей группе и девочка была, без ручки рождённая, и мальчик с отсталостью. Я молодая была, мне самой страсть как не хотелось на таких детей глядеть. Тоска сплошная, а не работа: горшки, сопли, крики. Половина детей вообще на пятидневке, самим родителям ненужные, считай. А нам возиться. Не любила я, честно говоря. Как в девяностые начали везде брать без специальности, так и сразу сбежала. Но, считай, всю молодость угрохала на них. А Наталья эта ещё моложе была тогда, девчонка прям. Модная такая приехала, болоньевое пальто изумрудное, волосы длинные, начёсывала. И вот она, помню, приходила, и аж плакала, на детей-то глядя. Она даже не накрашенная ходила, видимо, целыми днями-то и ревела у матери. Думаю, Вера ей наотрез запретила аборт, пыталась перевоспитать.
В группе у нас был один мальчик — страшненький, как все. Ваня Федосов. Голова маленькая, сам тощий, в чём душа держится, кожа такая… как прозрачная, волосики плохо росли. И отец у него, и мама-то хорошие были, непьющие, мы ещё удивлялись, что ж такой сынок вышел. Может, мамка нагуляла от кого. Но потом она рассказала, что отравление у неё было в беременность на нашем шинном заводе, едва выжила. Тогда ж никто не думал, как беременным-то беречься, работали как все. И вот родила его тяжело, носилась с этим своим страшненьким, пылинки сдувала. С завода ушла, потом дочку родила, здоровенькую, красивую. Ваня этот подрос и тоже ничего так, похорошел, в соседнем дворе у нас жил. Отец выбивал им путёвки на море, видать, как-то подлечили его, выправили. А то ведь заморыш был жуткий.
Так вот, Наталья, помню, сидела у нас в раздевалке, а потом к этому Ване подошла, обняла даже и всю неделю на него посматривала и плакала. Бедная девочка, боялась, видать, тоже такого страшненького родить. Потом она уехала обратно в Ленинград. Наверное, там аборт решила делать. А спустя полгода, когда слухи-то поползли у нас по городу, Вера наша собралась и уехала к дочери. Простая она женщина была, но порядочная. Видать, стыдно ей было. Мы-то, молодые, Наталью не осуждали, мы и сами по этому поводу обращались в консультацию, когда надо было, а что тут поделать. Только кому надо конфеты, кому шмотку какую принесёшь, чтобы не болтали, и ничего, живёшь спокойно. А вот матери наши, те, как садовская кастелянша, готовы были кости перемывать, конечно. Ну, надеюсь, сложилось нормально потом у Натальи всё. Красивая девчонка, уж наверняка нашла себе нормального мужика, если от греха молодости избавилась.
. . .
Не знаю, зачем мама решила это мне рассказать. Может, чувство вины, может, покаяться. Но важно ли это сейчас? Разве это значимо, что было у неё по молодости, какие печали да грехи.
Наверное, надо было как-то её утешить после такого откровения или сказать, что не обижаюсь, но я растерялась, просто обняла крепко, поцеловала мамочку свою. А на что мне обижаться-то? Времена какие были, представить страшно. Да и мама неверующая была. Тогда все неверующие были. И откуда же ей было взять опору внутри, откуда мудрость и понимание, что раз Бог дал, то всё по силам. Вот и металась, искала ответа, бедная душа.
А я никогда от неё не чувствовала упрёка, никогда не слышала, что ей было тяжело, всегда мама в движении, всегда при деле, в суете, боевая, бодрая. Хотя всё последнее мне отдавала. Помню пальто её изумрудное болоньевое — с детского сада помню и до шестого моего класса, когда уже с деньгами стало получше, но пальто мама всё равно не выкидывала, ходила в нём гулять с первой притащенной мной с улицы дворнягой. У меня обновки всегда бывали, мамочка крутилась и челноком, и бизнес мелкий то один, то другой строила. А сама что успевала, то и ела, на что хватало, то и носила.
А что до папы — ну, так Бог ему судья. Как мог, так и поступил. Грешно, может, но и искать мне его никогда не хотелось. Не то чтобы злоба или не простила. Кто я ему, чтобы прощать? Незачем было искать. Мне от него ничего было не нужно. Раз я ему не подошла, то и чего навязываться?.. Хотел бы — сам нашёл маму, не скрывалась она в Ленинграде. Уже яростно никто не осуждал в те времена за такое. И одноклассников у меня, матерями в одиночку выращенных, сколько было. Да и слава богу, что ушли с той эпохой предрассудки, пусть и во грехе могли зачать, зато сколько душ детских не погубили, не это ли важнее? Не было у меня папы, так что ж, и у мамочки моей не было. А моим детям Бог послал в отцы человека воцерковлённого, он и мою душу успокоил, и к Богу привёл ещё в юности, и никогда передо мной не было такого тяжёлого выбора, как перед мамой. Всегда знала, что всех детей, нам данных, родим и вырастим, а может, и чужих возьмём, когда свои подрастут, любви в нас на всех хватит, а остальное с Божьей помощью тоже придёт. И Верочку я родила, как и мамочка меня, — в девятнадцать, и, конечно, даже не мыслила, что можно не рожать. Потому что и венчаны мы уже были с мужем, и в церкви нашей всегда поддержку получали.
Удивительно, Стасику моему всего пять, мама сказала, что давно замечала его сходство с тем мальчиком, но молчала. Мучилась ли она этим молчанием или радовалась, на него глядя? Прижиматься к его макушке и вдыхать с нежностью — это она и правда любит. Она так и ко всем старшим моим, к трём доченькам прижималась, я и не думала, что со Стасиком особая у неё связь. Хоть мама, как и бабушка Вера, не умеет словами сказать, но все жесты её полны любви, это и я, и дети чувствуют, так и зовут её бабуленька Натуленька.
Стасик поздний, дал нам Бог под сорок лет такое счастье за наши труды, у него макушка, кажется, слаще всех пахнет. Не знаю, как пах тот малыш, к которому прижималась беременная мама в бабушкином детском саду, может, так же сладко, а может, хозяйственным мылом от бедности или от дефицита. Но Бог маму от греха отвёл, раз послал ей того мальчика. Бог и бабушка. Жаль, я в детстве не понимала, какая она мудрая.
Бабушка не очень общительная была, дружбу особо ни с кем не водила. Всё за мной следила, в Ленинград переехала, как мама родила, в садик со мной устроилась, чтобы приглядывать. Мне она казалась скучноватой, хотя посидеть с ней рядышком, чаю попить или у телевизора — это я всегда любила. Спокойно с ней было, уютно, но всё больше молча.
А теперь понимаю, какая же мудрая была бабушка. В Петербурге нынче при храмах целую кампанию проводят для женщин, которые думают об аборте. И священников обучают, и матушек, потому как не всегда женщина к батюшке с таким готова прийти. А для неверующих и психологи есть, и кризисные центры. Много людей знают, как поговорить с такой напуганной женщиной, как помочь, отговорить от греха. Слова знают нужные, подход знают, программы специальные для этого разрабатывают. А что могла моя необразованная бабушка тогда в перестройку? Она и поговорить о таком наверняка не умела. Но ведь придумала же, почувствовала, видно, что надо маму к малышам привести, дать посмотреть, подумать, выбор сделать осознанный. Ведь какой выбор у тебя, если ты с детьми не общался, если эту радость не испытывал, если не обнимал их, не играл, не слушал их смех? Мама-то в Ленинграде всё со студентами, вечеринками. Тут, понятное дело, испугаешься жизнь менять так, как ни у кого вокруг нет.
Вот привела бабушка мамулю мной беременную к себе в детский сад — просто посидеть да поглядеть на малышей. Думала ли она о том, что мама увидит там так похожего на моего отца мальчишку? Что потому и решится рожать, потому как вот он вылитый, её будущий малыш? Нет, конечно, такое только в романе и придумать можно. Просто надеялась, что мама передумает, глядя на этих подрощенных уже детишек, поймёт, что всё получится, что радость будет, что не всю жизнь пелёнки да ночные крики. Кто знает, передумала ли бы мамочка, если б не тот малыш?
Удивительны дела Божьи. Тот мальчик и не заметил наверняка тогда маму-то мою. Играл себе с друзьями, пока незнакомая беременная женщина смотрела на него из-за двери раздевалки. А я вот теперь живу на Божьем свете. И дети мои живут.
---
ТУЛУШЕВА Елена дебютировала в 2014 году в журнале “Наш современник”. С тех пор выпустила три книги прозы. Стала лауреатом V, VII и IX Международных форумов славянских литератур “Золотой Витязь” (2014, 2016, 2018), премий “Югра” (2017), “Прохоровское поле” (2017), “Северная звезда” (2015), российско-итальянской премии “Радуга” (2017), премии имени Н. С. Лескова “Очарованный странник” (2018). Произведения переведены на китайский, немецкий, итальянский, арабский, венгерский и др. языки. Член Союза писателей России. Живёт в Москве.