“Люди, которых нет на карте” — так назвала свои документальные заметки о быте жителей далёких деревень Гватемалы и Никарагуа Евфросиния Капустина.
Евфросиния — поэт, прозаик, фотожурналист и очеркист. От международной благотворительной организации “Здоровье и помощь” в качестве волонтёра она в течение года помогала простым людям в их непростой жизни.
Результатом поездки стала книга очерков, недавно вышедшая в издательстве АСТ. Мы публикуем некоторые отрывки из этой книги.
ЕВФРОСИНИЯ КАПУСТИНА
ЛЮДИ, КОТОРЫХ НЕТ НА КАРТЕ
Гватемала, деревня Чуинахтахуюб
Первое. Тебе никто не рад. И это нормально. Если подумать — они тебя в свою жизнь не заказывали. А теперь им приходится работать под камерой, чувствовать под камерой. Радости мало.
Второе. Ты ничего не делаешь. Потому что примерно 60% рабочего времени ты ждёшь: действия, света, поворота, шага и так далее. Кадра, в общем.
Третье. Ты здесь очень нужен. Потому говорить о деятельности организации только текстом недостаточно. Нужно показывать. И этот пункт важнее предыдущих.
Сегодня одна пациентка спросила — не страшно ли мне тут, в чужой гватемальской деревне. Почему-то вместо ответа вспомнились кусочки из того, что со мной было в моей прежней российской жизни:
— тазик с водой, в которой моешь сначала чашки, потом тарелки, а уж напоследок кастрюли как самые грязные;
— школьный автобус, до которого идёшь три километра, а он не приезжает, потому что мотор замёрз при минус тридцати двух;
— “скорая”, которая если за полтора часа на бабушкин приступ доедет, так чудо чудное;
— первая питерская работа онлайн — нужно просто переписываться с людьми, которые “имеют трудности в общении”;
— общежитие железнодорожников, в котором одна девочка-одногруппница разрезала ночью вены на ногах, другая оторвала унитаз от основания во время рвоты, а незнакомый мальчик из другой группы спрыгнул с моего двенадцатого этажа;
— четыре дня до стипендии, прожитые на тридцать восемь рублей…
Ещё какие-то фрагменты, так уже, по мелочи.
Пациентка, не дождавшись моего ответа, переспросила — страшно ли?
Нет, мне не страшно. Мне, кажется, уже очень мало что страшно.
Привезли срочную пациентку с приступом — сеньору Марию. Марии сорок восемь лет.
Она не училась в школе ни одного дня, не умеет читать и писать.
Она родила троих детей. Один умер в трёхмесячном возрасте, двое выросли. Ещё два ребёнка не родились — выкидыши.
Она плела корзины, её муж продавал их. А потом он привёл в дом другую женщину, и Марии вместе с детьми пришлось уйти.
Радуется, что дочь быстро взяли замуж и той почти не пришлось жить на улице.
Радуется, что они с сыном почти достроили дом. День и ночь строили, потому что жить под плёночным навесом — холодно.
Радуется, что смогла дойти до клиники. Пришлось выйти в пять утра, к десяти дошла. Здесь у неё выявили диабет, положили под капельницу.
Я спросила, насколько такая ситуация типична для Гватемалы. Мария не поняла вопрос. Я поменяла слова, спросила — случалось ли такое с другими женщинами, её знакомыми.
Она помолчала и сказала:
— Я ничего не знаю про других. Я только знаю, что это очень тяжёлая жизнь для меня.
И заснула.
Одна из самых тяжёлых пока что историй для меня лично — обрабатывая снимки и расшифровывая испанские ответы Марии, вспоминала свою мать. Они почти одного возраста и с близкими до жути судьбами. Не предполагала, что в далёкой Гватемале буду вспоминать это. Задыхалась. Выходила продышаться под звёздное небо. Не смогла отыскать на небе привычный медвежий ковшик, долго искала. Отвлеклась от истории пациентки и своей тоже, стало легче.
Что меня удивило в Гватемале?
Часто спрашивают, просят рассказать какой-то особо удививший факт, а я почти всегда запинаюсь и долго думаю. Потому что, на первый взгляд, ничего так уж сильно меня там не удивило.
Но кое-что, завладевшее моим вниманием, всё-таки было.
Первое — это отношение к телу среди местных жителей. С первого же дня работы в приёмном покое нашей клиники заметила непривычное.
Пациентка — молодая женщина с младенцем на руках. Спокойно отвечает на вопросы медсестры, спокойно периодически встаёт со стула: взвесить ребёнка, показать больные места. Так же спокойно приподнимает блузу и кормит малыша — не прикрываясь, не смущаясь, не спрашивая предварительно разрешения.
Из одного первого случая не хотелось делать выводы. Но случаи повторялись, по нескольку раз в каждый приёмный день. Матери спокойно кормили младенцев не только в присутствии медиков, но и просто в очереди перед клиникой, на глазах у других пациентов — и знакомых односельчан, и вообще незнакомых, приехавших из чужих деревень. Позволяли фотографировать процесс кормления с такой же лёгкостью, как и обычные портреты.
Сначала я смотрела на самих этих кормящих женщин. Потом стала смотреть на реакцию окружающих. Спокойными оставались абсолютно все. Никто из присутствующих любого пола и возраста не рассматривал происходящее пристально, с интересом. Никто из присутствующих не отводил стыдливо взгляда, не пытался нарочито сфокусироваться на “нейтральных” объектах.
Похожее довелось наблюдать не только с кормящими женщинами. Практически все пациенты с готовностью демонстрировали любые участки тела, не прикрываясь и не смущаясь. Иногда, пациентки просили, чтобы при их осмотре помимо лечащего врача-мужчины в кабинете присутствовала врач-женщина. Но именно — присутствовала, не обязательно заменяла коллегу. Я спросила одну пациентку после осмотра, почему она так попросила.
— Мне очень страшно оставаться наедине с мужчиной. Думаю, это опасно.
— Опасно именно потому, что Вам одежду нужно снять для осмотра?
— Нет, просто опасно быть с мужчиной вдвоём в одной комнате. Не так важно, в одежде я или без неё. Надо, чтобы ещё кто-то был. Так лучше.
Позже обсуждали эти наши наблюдения с медсестрой Мириам. Гадали: почему же здесь так? Сошлись на том, что местные жители настолько привыкли к телу — своему и чужому, — что оно является естественной частью их жизни. Частью, которой не восхищаются, но и не стыдятся. Оно просто есть, и с ним живут.
Впрочем, вряд ли может быть иначе в деревнях, где все процессы — от зачатия и рождения до болезней и смерти — происходят в одном помещении со всеми членами семьи. И соседи могут заглянуть в любой момент — дверей нет.
Новый приёмный день, новые пациенты.
— Доктора, у меня уже три года диабет, месяц кружится голова и тошнит, неделю назад обожгла ногу, всегда болит всё. Но глаза болят сильнее всего, глаза мне полечите!
— Что же вы только сейчас-то дошли до нас?
— Ну, как стало очень больно глаза открывать, так я пришла. Детей было не с кем оставить и кукурузу сажали.
Дети в количестве четырёх штук крутятся тут же, лезут на стулья и под стулья, моргают глазёнками на врача. Даже не всматриваясь, видно, что у них глаза красноватые.
У матери же почти однотонные кровавые комочки вместо белков и, притаившиеся в уголках глаз, коричневато-бурые наросты в форме мушиных крылышек — птеригиум.
— Работаете где?
— В поле овощи сажаю и на рынке продаю.
— На рынок как добираетесь?
— Пешком или на флитере, когда много нести.
— Понятно.
Из горных деревень до ближайшего городка не проложены дороги. Они пробиты в горах, в камне и оттого с годами не утрамбовываются, а крошатся. Каждая флитера тащит за своими колёсами плотный шлейф песка и пыли, словно залежавшиеся ковры выхлопывают. Единственное, чем местные жители защищаются от этого, — жмурятся.
Пешеходных троп отдельных здесь не водится. Так что и те, кто не может себе позволить поездки на флитере, всё одно идут вдоль этих же пыльных клубов и красными глазами высматривают, куда ставить ногу при следующем шаге.
Врач идёт в аптеку клиники, выносит глазные капли и мазь. Рассказывает пациентке, как правильно промывать глаза себе и детям, в какое время лучше капать и мазать лекарствами.
Спрашивает телефон, записывает его под -дцать каким-то номером на лист, чтобы позвонить ей через несколько месяцев, когда в клинику приедет офтальмолог.
А пока просто капать и мазать.
Роберта и Юлия — очень самостоятельные барышни семи и девяти лет.
Сами измеряют температуру и себе, и брату, который рыдает при виде любого медицинского предмета: думает, что это вакцина.
Сами взвешивают на весах — себя, брата, бутыльки ибупрофена и градусник.
Сами рассказывают, где и как именно болит горло, сколько дней диарея и какие травки попадали в суп из дождевой воды.
Сами они не могут только одно — объяснить мне, почему обе носят одинаковые кольца на средних пальцах. Помогает мама:
— Это кольца мормонской церкви, они туда в школу ходят.
— То есть в вашей семье все мормоны?
— Нет, только девочки. Потому что их там учат читать и обедом кормят.
В нашей деревне церковь мормонов. В соседней, через два оврага, — католическая. В семи километрах по дороге — тоже деревня и тоже церковь, только евангелическая.
Я спрашивала местных жителей про их веру. Они в большинстве своём верят в бога кукурузы. И ещё в то, что в нашей клинике им всегда помогут, когда бы они ни пришли.
Ровно три месяца в Гватемале.
Первая виза закончилась, сделала новую — ещё на девяносто дней. Через месяц буду уже в Никарагуа, там вторая клиника Health&Help .
Ощущение, что я живу на торфянике, который подпрыгивает в такт моим шагам и местами горит. Слишком много всего происходит. А главное, слишком быстро всё это происходит. Невольно подхватываю этот темп и тороплю жизнь ещё сильнее.
Каждый день вижу, как легко ломаются и заканчиваются жизни. Оттого-то ещё страшнее не прожить и не дожить свою. Вот я и стараюсь. Криво, косо, комканно.
Мне говорили, что заскучаю на второй месяц. Пошёл четвёртый. И мне боязно оттого, что и он скоро закончится. И другие тоже. А что будет после них, я не знаю.
Если бы гватемальский ребёнок от годика до пяти лет умел писать и вёл дневник, там непременно было бы что-то такое:
“Дорогой дневник. Сегодня мама водила меня в клинику, показывать доктору.
Мы шли пешком, то есть мама шла, а я ехал у неё за спиной. Оттуда было очень удобно смотреть на орлов и горы. Потом мама начала часто запинаться и вынула меня из-за спины. Я шёл сам и тоже запинался, как мама. Потом я запнулся сильно, упал и поцарапал щёку. Мама поплевала на неё и положила меня обратно за спину.
В клинике доктор сначала делал хорошее. Дал мне листики и карандаши. Я всё это пожевал, было вкусно и шуршало громко. Доктор услышал и забрал у меня всё.
А потом он начал делать плохое. Клал мне в подмышку холодную палочку и заставлял держать. Палочка пищала, и я боялся. Заставлял открыть рот и светил туда фонариком, наверное, хотел отобрать пожёванные карандаши. Я боролся и плевал в доктора цветными слюнями.
Ещё доктор спрашивал маму, сколько мне лет и что я ем. Мама смотрела на меня и моргала глазами — тоже боялась, наверное. Она сказала мой неправильный день рождения, чтобы доктор не знал все наши секреты. Но он продолжал делать плохое. Достал большую чашку со стрелками и положил меня на неё. Я снова боролся и пускал слюни, но он меня победил. И строго сказал маме, что надо кормить меня лучше, потому что я очень мало вешу. Мама заморгала глазами очень грустно, потом тихонько сказала доктору, что попробует найти деньги и купить мне молоко. Доктор долго писал что-то скучное в бумажку, потом отдал маме какой-то пузырёк, сказал наливать мне из него две ложечки каждый день, пока она не купит молоко.
А потом мы отдыхали на скамейке. Мама дремала. Я хотел ей помочь и сам найти себе еду, без денег. Нашёл мокрый песок, сосновую веточку, а хорошая собачка дала мне засохший хлеб. Поел всё это. Поранил губу веточкой, громко ревел. Разбудил маму, и мы пошли снова запинаться три часа в сторону дома”.
Если бы гватемальский ребёнок от пяти до двенадцати лет умел писать и вёл дневник, там непременно было бы что-то такое:
“Дорогой дневник. Сегодня я проснулся оттого, что мне на нос упало что-то мокрое и затекло в нос. Я чихнул, открыл глаза и увидел, что это с потолка капает — ночью было столько дождя, что он просочился в дом. Накапало не только мне на нос, но и на одеяло, и на подушку тоже. Я хотел надеть другую футболку, чтобы не мёрзнуть так сильно, но на полку с одеждой тоже накапало много и сухой не было, только сырая.
Вышел на двор спросить у мамы, пойду ли я сегодня в школу.
В последний раз я был там две недели назад, а потом заболел и ходил в поле сажать кукурузу вместо школы. Кукурузу надо класть по пять штучек в каждую лунку и засыпать землёй с камешками, чтобы птицы не украли зёрна, — это я знаю. Сегодня ходил в поле сажать, только уже фасоль; мама утром сказала, что дорогу сильно размыло и флитера не проедет, а до школы больше пятнадцати километров, надо было раньше пяти часов выходить, чтобы пешком успеть, в шесть уже поздно. Может быть, завтра проснусь и схожу.
В поле очень хотелось есть, но папа и мама взяли с собой только воду и пять леденцов. Я съел два, и мама отдала мне третий — свой. Его я тоже съел. Вечером дома поели побольше — каждому мама дала тортилью с моё лицо размером и чашку риса.
За день земля обсохла, футболка и штаны на мне тоже высохли. Одежда, которая дома лежит, всё ещё сырая, я потрогал. Развесил её во дворе, чтобы на ночь надеть побольше сухого.
Пошли с папой и сестрой за хворостом, чтобы маме было на чём сварить нам завтра новый рис. Мы с сестрой находили палочки и набрасывали их в кучки, а папа скручивал каждую кучку верёвками. Потом он привязал маленькие кучки к нашим плечам, к своим привязал самую большую, и мы пошли домой, чтобы успеть до темноты. Один час до неё оставался, а нам столько и нужно, чтобы до дома дойти.
Поцарапал ногу о камень, до крови. Потому что шёл босиком за хворостом — ботинки у меня только для школы, одни, их беречь нужно.
Пока шли, у меня сильно зачесалось в горле и потекло из носа. Дома мама увидела сопли на моей футболке и сказала, что, если за ночь не пройдут, завтра я пойду не в школу, а в клинику. Дальше говорила что-то ещё про ногу, но я уже не расслышал, уснул”.
Сеньору Фелису я спросила о счастье.
Из-за имени, во-первых, конечно. Имя её — Фелиса — означает “счастливая”.
Из-за нежности, во-вторых. Нежность какая-то ощущалась и в дымно-сиреневой блузе её, и в том, как она своей морщинистой рукой трогала меня за плечо на прощанье. Не может несчастный человек быть нежным, не сумеет.
— Когда вы в последний раз были счастливы?
— А вот не очень давно. В том месяце пришла в клинику, а мне капельницу поставили. Так я больше часа спала на хорошей кровати, и никто меня не трогал. Я такая счастливая была, даже смеялась всю дорогу потом. Не знаете, сегодня капельницу будут делать?
— Не знаю, это как врач скажет.
Дочь сеньоры Фелисы сидит рядом, слушает. Удивлённо моргает глазами, уточняет за меня:
— А дома ты не была счастлива, ни одного разу что ли?
Фелиса прикрывает глаза, улыбается, трогает дочь за руку. Помолчав, говорит:
— И дома была, да. Вот, лет десять назад я проснулась утром, а ты уже не спишь и тортильи приготовила. Вот тогда я была очень счастлива.
Сидят обе, улыбаются.
Я чувствую, что вот сейчас тоже что-то хорошее происходит. Но они не говорят о нём, не называют, молча сидят. И я молчу, спугнуть опасаюсь.
Анхелю двенадцать лет.
Он чистильщик обуви. Каждый день с семи утра до пяти вечера он ходит по городским улицам и чистит обувь прохожим. Когда долго никто не просит об услуге, Анхель подходит и сам предлагает почистить. Вот и ко мне подошёл.
Мы с ним грызём зелёные яблоки на бетонной плите у единственного в Момостенанго супермаркета и разговариваем.
Рассказывает, что он третий ребёнок в семье. После него у родителей родились ещё восемь детей.
Рассказывает, что после работы ходит в церковь евангелистов, потому что там есть школа, куда пускают в любой одежде, а он очень хочет научиться читать.
Рассказывает, что это яблоко — его первая еда со вчерашнего вечера. Догрызает до веточки и веточку тоже сгрызает.
Не спешит уходить. Перебирает под ногами камешки, подбрасывает вверх и ловит.
Спросила, что он хочет делать, когда ему исполнится двадцать лет.
— Работать. Только не на улице, а в комнате. Чтобы там было сухо, чисто и еду давали. Больше всего хочу быть врачом. Тогда ещё смогу маму вылечить, и мне можно будет меньше работать.
Молчит минуты две. Спохватывается:
— Поэтому мне надо идти дальше работать и учить буквы. Увидимся.
Мазнул по моей руке своей слегка яблочной и сильно сажевой ладошкой. Убежал.
Донна Магдалена очень настаивала, чтобы я сходила поработать на кукурузное поле.
— Доктора, вы обязательно сходите! Поймёте, как мы еду добываем. Посмотреть сходите или поработать, как вам захочется. Но сходите, прямо сегодня или завтра, я предупрежу дочку, что вы придёте. Придёте, да?
— Да, я очень хочу, обязательно пойду! Только на следующей неделе хотелось бы, на этой работы много... Можно не сегодня?
— Плохо это, очень плохо... Лучше сегодня. Завтра можно, но лучше сегодня.
— Почему же так срочно? Ведь ваша семья каждый день в поле работает.
— Надо спешить делать важное, надо спешить, доктора... Я вот пять лет назад тоже думала, что успею сына и внучку повидать в другой раз, устала очень, не зашла к ним после рынка. А в другой раз не увидела их уже...
— Что же случилось?
— Вулкан огнём плевался тогда, очень сильно плевался огнём и камнями, прятал в себя людей. И моего сына с женой и внучкой тоже спрятал в себя, я их больше не видела. Теперь мне каждую ночь снится внучка и всегда с глазами разного цвета, а я и не знаю, какие у неё были они...
Молчали. Вспоминали. Пять лет назад, и правда, было сильнейшее извержение вулкана Фуэго. Много людей погибло, много пострадало. Все врачи нашей клиники ездили к подножию помогать, кому можно помочь. Я читала об этом в истории клиники, а донна Магдалена видела…
Молчали долго. Смотрели, как солнце затекает плавленым мёдом за горные склоны. Знали, что сегодня вулкан, слава Богу, не плюётся, только чихает изредка.
— Вы приходите поскорей, доктора. Мы, люди, не можем знать, что будет через неделю. Если что-то интересно и важно — надо сразу это делать. Иначе потом сниться будет страшное, как мне вот...
— Хорошо, донна Магдалена, я приду. Завтра приду, скажите дочке.
— Вот и хорошо, вот и правильно!
Что ж... Пожалуй, поспала я на завтра пять часов, не больше. Зато побывала на горном кукурузном поле с гватемальскими крестьянами. Мне ведь это на самом деле было интересно и важно. И я тоже не знала, что будет через неделю. Вулкан расписаний не выдаёт и вся остальная жизнь тоже.
С поля унесла опухшую от солнца, пыли и усталости голову. Мозоли от мотыги кровавые на ладонях унесла — потом больше двух месяцев сходили. Зато успела увидеть и понять важное.
Сеньору Соледад в клинику привела внучка.
Точнее — привезла на тележке для перевозки цемента, одолженной у нашей мормонской церкви. Дорога до клиники перекрыта уже второй месяц: из-за оползней сильно сыпалась, пришлось закрыть на ремонт. Так что и пациентам, и волонтёрам последние пару километров до клиники приходится идти пешком.
Внучка же и говорила за неё с врачом: перечисляла жалобы, диктовала имя и возраст. Врач попытался уточнить у бабушки, где именно болит. Старушка только помотала головой и махнула рукой на внучку. Та пояснила, что Соледад немая и плохо слышит. Показала больное место сама.
Врач вышел позвать коллег для коллективной диагностики — очень сложно так в одиночку разобраться.
Немая бабушка нагнулась к уху внучки и что-то прошептала на киче. Я уже научилась на слух определять этот язык, по характерному змеиному шипению слов.
— Ваша бабушка не знает испанского?
Девушка вздрогнула, старушка тоже. Они забыли, что я замерла в уголке консульты, чтобы не мешать приёму. Переглянулись.
— Да, она не знает...
— Так вы скажите врачу об этом! Бабушка будет вам на киче говорить, а вы переводить для врача на испанский, так проще будет.
— А ей ничего за это будет?
— Конечно же ничего, многие не знают испанского. Чего вы боитесь?
Внучка помолчала, пошуршала мятым пакетиком.
— Понимаете, бабушка очень боится рассказывать, что она из индейцев... Она боится, что в нашу деревню снова придут убивать.
— А было такое в её жизни?
— Да. Я ещё не родилась, лет сорок назад это было. Её мужа, сестру и братьев убили солдаты. А она палки собирала в лесу, поэтому спаслась. Теперь она очень боится и запрещает нам говорить не дома на киче.
— Не бойтесь, здесь безопасно.
Вернувшийся врач облегчённо выдохнул, узнав, что пациентка говорит. Диагностика пошла быстрее и точнее. Получив все рекомендации и препараты, Соледад обняла меня и что-то прошипела на ухо.
Внучка перевела:
— Она говорит спасибо вам за то, что теперь она будет меньше бояться жить.
Вечером мы с коллегой по комнате шёпотом читали материалы по геноциду индейцев в 1980-е годы. Ужасались. Радовались, что сейчас у этих людей появилось такое место, как наша клиника, где они могут чуть меньше бояться жить, хотя бы на несколько часов.
В одно из последних моих воскресений в гватемальской клинике пошли с девочками в гости к донне Глории, нашей соседке и большому другу волонтёров — вечно она всех нас подкармливает чем-нибудь: то кастрюльку спросит — атоля в неё плеснёт (такой киселеобразной массы из риса, воды, молока и сахара), то вечером сынишку пошлёт — он узелок тортилий кукурузных в окошко кухни сунет.
Вот и сегодня не просто так позвала, а печь и кушать доблаты.
Доблаты — это такие пирожки традиционные гватемальские. Тесто для них (из чёрной кукурузной муки, воды и соли) за сутки до выпечки делается, не быстро. Кукурузная мука не такая клейкая, как пшеничная — ей время нужно, чтобы расклеиться как следует. Время долгое и вымешивание частое — каждый два-три часа всю массу нужно тщательно проминать руками.
Оттого-то у донны Глории руки очень болят, она почти каждый день с тестом работает, чтобы напечь тортильи и доблаты для продажи да сынишек прокормить. Вот и ходит она к нам в клинику то за таблетками от давления, то за кремом от боли в руках.
Но сегодня мы не про лекарства болтаем.
Хохочем, что не получается у каждой из нас с первого раза слепить аккуратный пирожок: крошится тесто непривычное. В серединку кладём тёртую морковку сырую. В глубине души мы рассчитывали на сыр, ну, или на картошечку хотя бы — очень уж соскучились по вкусной еде. Но что есть — то есть.
Сыр в Гватемале невиданно дорогой — мы себе в клинику изредка чуть-чуть купить можем, а местные и вовсе почти никогда его не едят. Картошка тоже недешёвая, да ещё и портится со страшной скоростью вне холодильника — через пару-тройку дней уже гнилостные ямки с мошками заводятся. Морковка тут самая недорогая из овощей и хранится подольше, дней пять-шесть. Пусть и мягчеет от жары, но всё же не загнивает, и на том спасибо.
Навострились быстро. Из чёрного теста лепим лепёшечки, в серединку каждой кладём ложку моркови, защипываем — и на сковороду, в масло. Не отходим от огня, стоим, ждём, что спечётся из наших творений.
Под масляный треск расспрашиваем старенькую маму донны Глории о самочувствии. Ей на днях у нас операцию сделали, огромную липому из плеча вытащили. Хирурга на постоянной основе в клинике нет, она несколько месяцев ждала, пока откуда-нибудь приедет, удалит. Резали под местной анестезией, бабушка морщилась, но стерпела всё. Теперь уже бодро себя чувствует, и рукой и плечом шевелит без боли, как новенькими.
Узнаём от Глории, что основной цвет национального женского гватемальского костюма в каждом департаменте страны разный. Вот в нашем Тотоникапане, например, главным цветом является красный. Не знает она, почему так. И мы не знаем. Может, с цветков граната на горных склонах, а может, с потоков лавы вулканической в ночи списали его здешние майя... Не знаем. Но цветёт-горит алое: и на поясе Глории зигзагами, и на юбке — ромбиками, и на блузе — перьями птичьими.
Возвращаемся в клинику с узелком, в который запрятана тарелочка с нашим сегодняшним ужином — морковными доблатами и плошкой пряного перечного соуса. Пахнет печёной морковью на всю улицу и дальше — за горы.
Уже выехав из Гватемалы, наткнулась в своём телефоне на одно видео маленькое, случайное — покупаем с волонтёрами на гватемальском рынке мандарины у местной бабушки.
Вспомнила, что искали в тот раз её долго — пересела с привычного места, а мы рассчитывали именно у неё купить. Потому что у неё мандарины никогда не мятые, не жухлые, не подгнившие. И просит она за дюжину всего пять кетцалей, а не восемь, как другие продавцы. За бюджет в клинике тогда реаниматолог Лена отвечала, у неё всё чётко и по пунктам расписано, ни на десять сентаво больше не тратить на недельные расходы. Новых-то денег неоткуда взять будет.
Вспомнила, что один раз чуть приотстала от ребят и поболтала с ней, с сеньорой Хасминой.
Оказывается, мандарины у неё не мятые оттого, что на рынок она их в корзинке, поставленной на голову, несёт. И пешком до рынка из своей горной деревни ходит. Выходить, правда, сильно раньше других приходится — часа в четыре, ещё по сумеркам. Зато идёт неспешно, несёт бережно и доносит мандарины красивыми.
Другие торговцы чаще на флитерах фрукты возят. На горных дорогах машины трясёт очень сильно, вот бока и бьются.
Хасмина продаёт только мандарины, рядом с её домом больше ничего не растёт. Обратно с рынка уносит в своей корзинке рис и масло. Ну, или другое что — на что денег с продажи хватит.
Мало поболтали с ней, жалко. Убежала я догонять ребят своих, никак не могла дольше. Даже название деревни не успела спросить у неё, чтобы навестить, если каким ветром снова меня в Гватемалу занесёт. Рынок в Момостенанго — на нём, чую, пару суток провести надо, и то не хватит, чтобы истории всех его продавцов собрать. Ну, на другой раз идею эту сберегу.
И ещё нашла в телефоне — рыжие пожухлые цветки кактуса. Снимок размытый, никто его никуда не возьмёт, конечно. Но оставила себе на память. Если бы этот рыжий кактус умел говорить, он бы вам про жизнь Чуинахтахуюба и поболе меня рассказал.
Место ему досталось удобное — на склоне горы, возле самой дороги. Той самой единственной дороги, по которой можно доехать-дойти из деревни до ближайшего городка. Хорошо сидеть у дороги: всё видно, всё слышно, всё запоминается.
Рассказал бы, как эту самую дорогу примерно в двух с половиной километрах от клиники перекрывали на ремонт — осып’алась уже очень сильно. Обещали на месяц, а вышло на два с лишним. Как мы каждую субботу тащили по перекрытому участку сумки и чемоданы с продуктами. Тащили и гадали — дотащим всё-таки или бросить на середине придётся, а после вернуться?
Как воды в клинике пятнадцать дней не было, и мы с девчонками таскали мимо цветущей кактусовой головы канистры с водой, выпрошенной у местных жителей. Таскали, хохотали от боли в пальцах и пели-вопрошали: “Отчего, отчего, отчего мне так светло?..” То есть это мы с белоруской Кариной пели, а потом переводили на испанский для португалки Марианы и кактуса.
Как в ночи всей командой ходили ставить обезболивающий укол на дом к лежачей пациентке, потому что ей после операции по удалению матки даже шевельнуться больно было — не то что встать и до клиники пешком дойти. А потом ещё раз ходили, уже другой ночью: снова было больно нестерпимо.
Рассказал бы, как усталые от жары и пыли пациенты падали под его жилистой кроной передохнуть, набраться сил на последние два километра до порога клиники.
Рассказал бы, как мы с подвыпившим Натаниэлем валялись под его колючими листьями-ладонями и болтали о звёздах, в которые после смерти превращаются индейцы майя.
Рассказал бы, как одним светлым ещё вечером Натаниэль встретил меня трезвым и подвёл вплотную к кактусу — показать надпись на одной из мясистых зелёных ладошек, огромное “feliz” по всему листу.
— Так хорошо мне было, понимаешь! Что с тобой можно просто лежать, говорить и ты не учишь меня, как жить правильно, а слушаешь. Проснулся, и до сих пор проснувшийся и счастливый хожу. Вот написал, чтобы все знали о счастье моём и кактус тоже. Нравится?
Я кивнула. Со мной впервые такой подарок приключился — надпись на кактусе.
Кактус тоже качнул-кивнул колючими листами. Он знает больше, но не хочет расстраивать Натаниэля. Даже ладошку дал порезать, раз тому счастливее жить от этого. Пусть уж.
Никарагуа, деревня Ла-Сальвия
Только на исходе пятого дня пути добралась до никарагуанской клиники. Ни врагу, ни другу, ни себе не пожелаю повторить. Хотя кого я обманываю… Забуду и повторю — это или другое что подобное. Но кое-что точно не забуду из этих пяти дней.
Мексиканца Эдуардо на границе, который, прощаясь, пожал мне руку и сказал, что всё будет хорошо.
Администратора переполненного отеля в Леоне, который позволил поспать четыре часа на диване в холле и налить питьевой воды в бутылку.
Женщину на пустынной утренней улице Леона, которая развернулась в обратную сторону, проводила до остановки и запретила платить водителю больше положенных шести кордоб, строжайше запретила.
Мужчину на автостанции, который проводил в закрытый закуток к подпольному меняле денег и подождал, пока выйду в порядке.
Кубинца Орландо, администратора нашей клиники, который, встретив меня у автобуса, спросил, когда я ела в последний раз, и протянул своё яблоко.
Ещё вот это запомню.
То, что прямо сейчас я сижу в красном комбинезончике с чужого плеча и чужого сорок второго размера, который внезапно оказался моим, заменив мой привычный сорок четвёртый — сорок шестой. Сижу, смотрю на первый в моей жизни океан. Ловлю слабые волны рыбного запаха и ещё более слабые дуновения интернета, чтобы передать это всё тем, кого люблю.
В каждой новой стране первые дни тратишь на то, чтобы выучить новые привычки, новые правила именно этого места. Я уже давно усвоила, что в каждом месте не будет так, как в предыдущем. Даже если кажется, что они очень похожи, — точно не будет.
За первые дни в Никарагуа привыкла, что:
интернет надо ловить на тропинке между пёсьей какашкой и сухим папайевым листом, присев на корточки и подняв руку на тридцать пять градусов;
из кровати перед сном нужно вытряхивать комаров, тараканов, скорпионов и во время сна закрываться сеточкой;
стирать можно только с девяти утра до четырёх дня, иначе насосу не хватит солнечной энергии, и он не сможет качать воду;
кошке Катушке становится грустно и голодно примерно в пять утра, поэтому она залезает на изгородь, орёт и шуршит хвостом в окно спальни. Надо встать и дать ей еды;
если положить в кофе две чайных ложки порошкового молока, то получается даже почти вкусно, а если положить три, то никуда не годится;
пока едем последние десять километров до клиники, машина может четыре раза остановиться, чтобы преградившую дорогу упавшую ветку разрубить мачете и освободить путь;
камеры нужно на ночь заворачивать в простыни и прятать в пластиковый ящик с крышкой, иначе аккумуляторы окислятся от влажности.
Привыкаю дальше. Пока ехали, рубили ветки и снова ехали, Орландо спросил водителя, дона Диего:
—Когда же сюда дорогу сделают, слышно что про это?
—Слышно. Никогда не сделают. Сюда же никому не надо, только нам.
И, помолчав, добавил:
— Мы привыкли, что про нас никто не знает. Мы тут есть, а никто не знает.
Навещали с врачом Марией беременную пациентку. Проверить анализы, справиться о самочувствии, напомнить, что нельзя поднимать мешки с кукурузой.
На обратном пути воровали острые перцы с куста. То есть сначала спросили у хозяев куста, потом уже крали. Хохотали над собой и своей перечной зависимостью. Заглядывали в огромные красные и розовые цветы размером с наши головы. Шугались бродячих собак, и Мария смешно пряталась за меня — она их боится смертельно. Пускали лодочки-листики в плавание по океану.
Можно подумать, что мы в тропическом отпуске. В отпуске, в котором Мария никогда не была за все те несколько лет, что училась на Кубе, а после выпуска работала в никарагуанском госпитале — такая высокая там загруженность.
Можно было бы думать...
Если бы справа под деревом, занавесившись простынками, не мылась из ведёрка шестнадцатилетняя девушка, которая сегодня утром в нашей клинике узнала о том, что через несколько месяцев станет матерью.
Если бы слева под лодкой не возился с сетями мужчина, который днём приходил на приём с высокой температурой и лихорадкой. Тот самый, которому Мария сказала лежать, принимать лекарства и не выходить на улицу несколько дней.
Если бы с дороги не посигналил мотоцикл и женщина, приводившая сегодня в клинику маленькую дочку, не окликнула нас:
— Доктора, хотите рыбы? Ей лучше, спасибо.
Возвращались в клинику молча, изредка поглядывая то друг на друга, то на океан. Возвращались с мешком, в котором болтались подаренные четыре рыбины и пара крабов.
На третий день знакомства вместе с Марией готовили ужин и между обсуждениями салатных заправок задавали друг дружке откровенные вопросы. Она первая начала:
— А сколько лет ты замужем?
— В этом месяце семь лет исполнилось.
— И до сих пор нет детей? Так сильно не хотите?
— Ну, мы думаем усыновить... Вообще, если честно, я очень боюсь не детей, а самой беременности. Панически боюсь.
— О, понимаю, я тоже боюсь! Когда не можешь контролировать свой организм — страшно.
Кто бы знал, что тридцатипятилетняя врач-никарагуанка окажется первой женщиной, которая так глубоко поймёт меня в этом моём страхе.
Несколько минут молча срезали корочки с арбузных треугольников, думали каждая о своём. Настала моя очередь задать вопрос:
— Ты поэтому не замужем? Потому что забеременеть боишься?
— Нет, не поэтому. Я хочу друга встретить, а не просто мужчину.
— В смысле, чтобы секса у вас с ним не было?
— Почему же… И секс, и дети — всё можно, я не против. Но мне важно, чтобы ему было смешно оттого же, отчего и мне. Это в первую очередь.
За окном громыхнуло что-то металлическое, следом послышались скорые шуршащие шаги и девичий, а чуть позже и мальчишечий сдавленный хохот.
Мария улыбнулась в сторону окна и сказала:
— Слышишь? Кто-то уже встретил друга. Вот я встречу, тогда и замуж пойду.
Наш администратор, кубинец Орландо каждый день после завтрака разговаривает по телефону с какой-то женщиной. Разговаривает громко, чётко, слышно по всей клинике:
— Как тебе спалось сегодня, любимая? Что у тебя было на завтрак? Чем планируешь заниматься, родная? Ты мне снишься, я скучаю по тебе, я очень люблю тебя...
Обычно мы с Марией стараемся во время этих его разговоров не заходить в кухню, слишком уж нежно и интимно звучат его слова. Не хочется мешать и быть третьими. Но слышать — слышим всё, громкость у Орландо не отключить.
Точно так же нельзя не заметить большую татуировку на его ребре. Он часто (читайте: всегда, за исключением торжественных моментов) ходит без футболки. Поэтому, даже не разглядывая его тело специально, всё равно невольно замечаешь эту каллиграфически вытатуированную надпись во всё левое ребро: “Каролина, ты мой самый большой подарок”.
Как-то вечером я насмелилась и спросила Орландо:
— Эта твоя Каролина, она какая? Красивая?
Молча достал телефон, включил, показал фотографию на заставке. Улыбающаяся девчушка с огромными янтарными глазками, золотистыми длинными локонами и двумя белоснежными бантиками-заколками на макушке.
— Это моя дочка! Красивая получилась, правда? Не в меня потому что, в маму свою.
— А где она сейчас?
— Она с мамой живёт, на Кубе. Ей восемь, в прошлом году в школу пошла. Мы с её мамой развелись, но всё равно разговариваем, для дочки это важно. Она скучает по мне...
И, помолчав, добавляет:
— Я только из-за неё хочу побывать на Кубе. Возвращаться жить не хочу, там совсем нет хорошей работы. Но дочку очень хочу обнять. Она — лучшее, что со мной случалось.
Ушёл грустно смотреть в дождь и молчать. Скучает по дочке, хотя и до утра несколько часов осталось, всё равно скучает. Очень боится, что утром из-за ливня не будет мобильной связи и они не смогут созвониться.
Ещё Орландо фотографирует почти каждый день всю еду — чем завтракаем, чем обедаем, чем ужинаем. Отправляет кому-то фотографии, гордым голосом записывает аудиосообщение с рецептом, всякий раз — словно сам всё готовил.
Мы с Марией хохочем, шутим, что Орландо у нас из администратора скоро шеф-поваром, а заодно и блогером станет. Он тоже хохочет на наши шутки, но не сильно-то.
— Орландо, если серьёзно, зачем ты эти фотографии делаешь? Куда отправляешь?
— Семье своей отправляю! Папе с мамой, девушке, друзьям — всем отправляю.
— Так зачем каждый день? Еда у нас почти одинаковая каждый раз, ничего особенного, ничего праздничного не готовим даже...
— Я тебе сейчас покажу кое-что.
Несколько минут ищет что-то в телефоне, находит, поворачивает телефон экраном ко мне. На плоховатом мутном снимке — небольшая плоская тарелка с раскисшей рисовой массой, в серединке капля жидкого соуса, судя по цвету — томатного.
— Мои родные в нашей деревне на Кубе каждый день вот это едят. Раз в неделю или две папе удаётся куриное или свиное мясо купить, пожарить. Но обычная еда — это просто рис и немного кетчупа. Так что я им отправляю фотографии отсюда, чтобы они порадовались за меня. Чтобы видели, что я тут лучше и вкуснее питаюсь. Чтобы не волновались, понимаешь?
Понимаю его, пожалуй. Отлично понимаю.
Вспоминаю, что где-то в десяти тысячах километров отсюда, в далёком и одновременно близком Санкт-Петербурге, часть моей прежней семьи пытается накормиться на триста рублей в день, а их там восемь человек. Слава Богу, они мне не пишут и не спрашивают, чем я тут питаюсь. И сама тоже не хочу писать им, не то что фотографии еды отправлять. Боюсь, что тогда и фасоль наша ежедневная с сыром поперёк горла ляжет, совсем отощаю.
— Здорово, что они радуются за тебя, Орландо! Им не обидно, что ты не только рис ешь?
— Конечно, нет! Мама каждый день молится Богу, чтобы я тут в клинике подольше остался работать и чтобы меня так хорошо кормили.
Прекращаем болтать, скоро конец обеденного перерыва. Берёмся за ложки, спешно дожёвываем фасоль и полоски зелёных перцев. Сегодня без сыра, он кончился. Но и так тоже хорошо, очень даже хорошо. Лучше, чем у многих наших пациентов и наших близких.
Лисе семь лет. Живёт неподалёку от клиники, чуть глубже в джунглях.
Почти каждый день по нескольку раз приходит к нам за водой. Клиника — единственное место в деревне, где есть питьевая вода нормального прозрачного цвета, а не бурого.
Лиса набирает полную десятилитровую пластиковую канистру. Туго закручивает на ней крышку и тащит через джунгли, сначала под гору, а потом в гору, сквозь щель в скале.
Останавливается передохнуть через каждые десять метров. Тяжело дыша, останавливается возле меня. Болтаем.
— Ты в школу ходишь?
— Нет, мне некогда, надо воду домой носить.
— Знаешь, что будет, когда тебе исполнится пятнадцать лет?
— Знаю. Если будут деньги на муку, то мама испечёт мне торт. А потом по ночам ко мне станут приходить парни, и уже они будут носить нам воду.
— И всё?
— И всё.
— А ты хочешь этого?
— Торт точно хочу, очень.
— А всё остальное тоже хочешь?
— Не знаю. По-другому же не бывает.
— Бывает. Хочешь расскажу?
Молчит, моргает глазами, трёт их грязными ладошками.
— В другой раз расскажешь, когда за новой водой приду.
Подхватывает канистру. Тащит её, согнувшись почти вдвое.
Оглядывается на меня и кричит:
— Не забудь рассказать! Я приду.
Ярве категорически не пожелал со мной ни о чём разговаривать, предпочёл пыхтеть и ползать под плетёным пластиковым ящиком, изображая огромную морскую черепаху.
Но бабушка Коко была очень сердита на него за то, что он пролил целую чашку молока, отставленную для ужина. Поэтому, вычёсывая вшей из кудрей его старшей сестры, бабушка выдала мне все секретные сведения о Ярве.
Выдала, что родился он здесь, в Ла-Сальвии, примерно пять лет назад. Незадолго до его рождения они и переехали сюда всей семьёй: она с мужем, её беременная дочь с мужем и дочкой. До этого жили в одном из внутренних регионов страны, держали поле и магазин.
Здесь поля нет. Так же как нет и неподъёмных налогов, бандитских набегов и стрельбы. Зато есть лодка, есть поросята и семь разноразмерных собак для охраны. И магазин здесь открыли по старой памяти. В нём нет почти ничего, кроме соли, газировки и леденцов, но зато над ним висит меловая вывеска “Venta dona Coco”, в которую никто не швыряет камни.
Выдала, что на самом деле они сейчас живут очень неплохо, даже газовый баллон купили, не нужно на костре готовить. И гамаки для всех повесили, никто на полу не спит больше.
Выдала, что Ярве совершенно ленится учиться считать и потому не может пока помогать ей работать в магазине. Только собак пинает и молоко разливает.
Выдала, что не такой уж он безнадёжный парень: порой приносит домой несколько десятков черепашьих яиц, и они всей семьёй могут приготовить что-то интересное.
Ярве понял, что все его секреты выданы без его участия. Устал быть черепахой, подсел поближе. Пообещал показать мне секретное место с черепаховыми яйцами. И даже позволил себя сфотографировать на прощанье.
У Эмили скоро день рождения. Через неделю ей исполнится четыре года.
Она знает, что у её мамы день рождения завтра. Маме исполнится восемнадцать лет. А у папы день рождения был два месяца назад. Ему тоже исполнилось восемнадцать в этом году.
Пока Эмили бегает вокруг клиники за кошкой, расспрашиваю сорокалетнюю бабушку.
— Получается её мама в тринадцать забеременела?
— Да, примерно так. У нас часто такое бывает, почти в каждой семье.
— Но почему так рано?
— Наверное, потому что всё видно в домах, нет отдельных комнат для детей и взрослых.
В этой рыбацкой деревне на берегу Тихого океана нет ни одного устойчивого дома. Ветки деревьев воткнуты в землю, и между ними натянуты плёнки или же простыни. Внутри домов побогаче можно найти стол и разноразмерные пластиковые стулья. Внутри самых бедных домов — только гамаки и несколько тряпок для сидения.
Под этими хлопающими на ветру полотнами зачинаются, рождаются, живут и умирают люди, сбежавшие от чего-то очень страшного.
Бабушка и мама Эмили приехали сюда девять лет назад. Откуда — не говорят категорически. Но рассказывают, что там, в прежней жизни, было ещё хуже.
— Там мы с дочкой, бывало, по три дня не ели вообще ничего. А здесь её муж рыбу почти каждый день приносит, редко без улова возвращается. И внучка вырастет, ничего.
Обнимает набегавшуюся по солнцу Эмили. Приглашает меня отмечать её день рождения.
Я приду.
Приехала Маргарита — новая волонтёрка, врач-педиатр. Ещё до приезда познакомились с ней заочно — писала мне, спрашивала, что вкусного привезти в клинику. К пятому месяцу в Латинской Америке у меня настолько притупилось понятие вкусного и утратилась возможность выбора, что не сразу нашлась, что ответить. Написала что-то нейтральное, типа карамели и мармелада, сладкого в клиниках обычно вообще не водится.
Потом уже я писала ей, подсказывала, где лучше сесть в чикенбус, как правильно назвать остановку и где встретиться с водителем-мотоциклистом.
Вышла встретить её на дорогу. С мотоцикла, улыбаясь, соскочила белокурая девочка в небесно-голубых шортах и белоснежной футболке. Мотоциклист смотрел на неё, как на чудо. Я тоже — давно здесь не было таких улыбчивых людей в светлой чистой (!) одежде. Вместе с парнишкой помогли ей снять тяжеленный чемодан. Повела в клинику.
Вместе с администратором Орландо проводили ей подробный инструктаж по безопасной жизни в клинике: кровать и обувь обязательно проверять от скорпионов и прочих тварей, еду непременно прятать в коробки от мышей и муравьёв, под ноги в траве смотреть и сторониться змей, мусор делить на три категории, после пяти вечера не стирать. Марго на каждый пункт округляла глаза, охала и ужасалась своему попаданию сюда.
Первые дни было страшно за неё, такой хрупкой и напуганной она выглядела. А потом Орландо показал ей пляжи: возле клиники — один и чуть подальше по берегу — второй. После этого по вечерам найти её в клинике невозможно — только на пляже и только с книгой. А потом я познакомила её с жизнью местных. Подпрыгивая на вечерних тёплых волнах, рассказала ей, откуда они сюда пришли, чем занимаются, как устроен их быт. Она уже не ужасалась, уже принимала здесь пациентов с диареей, язвами и температурой.
А потом она рассказала о себе. Как работала в отделении экстренной помощи. Как организовала тур по Кении. Как смотрела на звёзды у подножья Килиманджаро. Как жила и работала по хозяйству в деревне. Как распробовала жизнь к тридцати трём годам. Как боится волн нашего Тихого океана, потому что они могут унести в Сальвадор.
И тут я почувствовала, что за эту девочку не нужно бояться. С ней можно делиться любыми историями и много хохотать. Она справится тут и вообще везде, точно.
На этой неделе переехала в новую кровать. Теперь Маргарита живёт в комнате с Марией — ей комфортней быть в женской компании. А мне пришлось переселиться в комнату к Орландо: для меня не особо принципиальный вопрос, с кем по соседству спать.
Когда живёшь с людьми в замкнутом пространстве, многое видишь. Заметила тут, что Орландо бреет руки и ноги. Не каждый день такое встретишь, особенно в джунглях, где не перед кем красоваться.
— Я просто хочу со своей девушкой красивым созваниваться, уверенным.
Его девушка — тоже медик, живёт и работает на Кубе, ждёт его возвращения. Каждый вечер созваниваются. Она говорит, что очень любит, скучает и хотела бы быть с ним. Он говорит, что очень любит, не хочет возвращаться на родину, рассказывает план покупки лодки в Сальвадоре, вылова и продажи рыбы в заливе Фонсека. Она закатывает глаза и вздыхает. Он кладёт трубку и говорит, что эта женщина ничего не понимает в планировании семейной жизни, слишком молода потому что — она его на десять лет моложе.
Я осторожно напоминаю ему, что муж старше меня на тринадцать лет и вряд ли дело в возрасте. Ну, не только в нём, уж точно. Орландо озадаченно качает головой, смотрит на свои аккуратно выбритые ноги, вытянутые вдоль гамака.
Марсии тридцать пять лет.
Каждые три месяца она приходит в нашу клинику на противозачаточную инъекцию. У неё уже есть четверо детей, и она не хочет, чтобы их стало больше.
— Понимаете, мне очень тяжело видеть, как они ходят в одной и той же одежде по нескольку лет. Тяжело слышать, как они приходят и просят есть несколько раз в день. А я могу давать им только немного еды два раза в день, не больше. Бывает, что и один раз только могу покормить. Они приходят, просят, а у меня после этого словно горячая вода в голове бьётся, больно дышать и сил нет ничего делать после этого. Муж этого не видит и не слышит, он в море с утра до ночи. Пока не было здесь клиники, я несколько лет придумывала для него разное, лишь бы только ещё дети не появились. Теперь вот могу здесь у вас получить укол и не переживать хотя бы за это.
Муж Марсии шестнадцать лет назад бежал от нищеты из Гондураса. Там он пытался продавать овощи, но из-за неурожаев и болезней родителей разорился. Сначала пытался найти привычную работу продавцом в Никарагуа. Вместо этого нашёл жену и ещё б’ольшую нищету, чем раньше. Несколько месяцев жили на улице под куском картонной коробки, ели обрезки от фруктов и овощей с помойки. От всего этого и бежали они вдвоём сюда, в Ла-Сальвию. Искать убежище под пальмами и океаническими штормами.
У них до сих пор нет прочного дома и документов.
Но есть рыбная еда, хотя бы один раз в день точно есть.
Спать с Орландо — это просто отдельным списком навыков надо владеть или книгой заклинаний из библиотеки Хогвартса. Ну, на худой конец хотя бы запасной психикой.
Надеюсь, понятно, что я имею в виду — в одной комнате спать, не что-то там...
Начинается всё с того, что перед сном он шуршит. Шуршит вообще всем: шнурами вентиляторов, тапками, футболками (которые непременно нужно перевесить с одного края кровати на другой такой же), полотенцами (которых у него три, и он давно уже перепутал какое для вытирания чего, поэтому вытирается всеми тремя по очереди, но не теряет надежды вспомнить), репеллентами (для надёжности он брызгается сразу всеми).
Пошуршав всеми этими вещами, он ложится и дрыгается. Я не шучу.
Сначала он ложится на спину и начинает глядеть в телефон. Потом недовольно дрыгает носом — это бесшумно, слава Богу. Потом дрыгает обеими ногами, сначала по очереди, потом одновременно. Переворачивается на живот. Через пару минут дрыгает головой, повторяет цикл дрыганья ногами. Кровати — и его, и моя — сотрясаются и жалобно хрустят. В конце концов, он суёт телефон под подушку, снова переворачивается на спину, трагично дрыгает руками и сообщает на всю комнату:
— Как же здесь жарко!
Обычно я в ответ молчу, опасаясь, что процессы дрыганья возобновятся. Пытаюсь уснуть.
Через пару часов после отбоя Орландо встаёт с кровати, тянет за собой в какой-нибудь угол комнаты край ночной гирлянды со светящимися пластиковыми дольками арбузиков. Светит в угол гирляндой, находит сборище твёрдых жуков, которые, по его мнению, жужжат слишком громко, и режет их ножом, бурча себе под нос что-то про жару. Где-то среди ночи повторяет поход за жуками. Ругается, что не может из-за них спать.
Ничего не знаю про звуки жуков — ни разу не слышала. Вот звуки ножа об пол и кубинское бурчание слышу всякий раз отчётливо. И всякий раз молюсь, чтобы он хотя бы при свете своей арбузной гирлянды всех нашёл и не включил верхнюю лампу.
Ходили в местную школу — сделать детям что-то хорошее в честь дня рождения клиники.
Принесли им зубные пасты, зубные щётки и распечатки картинок — как нужно правильно зубы чистить. Ещё принесли импровизированную челюсть, её врач Мария накануне специально смастерила. Коробка из-под пиццы, белые стаканчики, красная бумага — что было, из того и мастерила. На челюсть очень похоже, хотя ребята и хохотали над ней долго.
Принесли видео на испанском — про бактерий, которые живут во рту и в зубах нечищеных. Кажется, немного напугали младших, потому что после нашей лекции и просмотра видео несколько учеников подошли к Марии. Уточнили, точно ли от сладостей во рту разводится больше бактерий, и, получив утвердительный ответ, отнесли на учительский стол горстку слипшихся карамелек. Теперь хохотал учитель, он тоже не планировал разводить бактерий у себя во рту, но дети принудительно заставили его забрать сладости.
После раздачи пасты и щёток собрались уходить вместе с легендарной челюстью. Девочка лет десяти дёрнула Марию за рукав и шёпотом спросила:
— А можно мне взять вторую пасту для моего брата?
— Сколько твоему брату лет?
— Семь.
— Почему же он не пришёл в школу?
— У него рюкзака нет и тетрадок... Поэтому он маме помогает дома.
Мария выдала девочке пасту, щётку и картинки для брата.
— Обязательно расскажи ему про бактерий!
Дети всё услышали, и вокруг зашумели голоса:
— А мне можно ещё? Для двух братьев! Для сестры!
Раздали ещё несколько наборов и картинок, почти каждому из ребят.
Пошли обратно, периодически оглядываясь на окрики, — это они махали и кричали нам вслед, пока мы не свернули по осыпающемуся берегу за стену тропических зарослей.
Очень мне нравится делиться своими планами с Марго — нашим новым врачом-педиатром. Нравится не только потому, что она восторженно и внимательно всё выслушивает, но ещё и потому, что непривычно активно поддерживает. Вот вчера идём с ней по мокрому пляжу, пинаем закатный апельсиновый воздух и болтаем о планах на ближайшую жизнь.
— Очень хочу сходить в джунгли, отыскать коровье пастбище.
— О, супер! Завтра выходной, давай с утра туда вместе сходим.
— Слушай, я знаю только направление, но что именно там находится и как далеко — не знаю. И, говорят, там можно встретить ягуара, ты не должна рисковать собой.
— Ладно, значит, возьмём нож на такой случай и пойдём с ножом.
В итоге решили, что нож — это не особо гуманно по отношению к ягуару, и вообще мы не похожи на женщин, которые смогут с ним справиться. Так что пошли в джунгли без ножа.
Шатались по зарослям лиан и всякой растительности около трёх часов. Ягуара не встретили. Зато встретили двух девочек с огромными шоколадными глазами и болтливыми языками. Позволили им завести себя километра на три в сторону от нашего основного маршрута — воды попить в домишке у одной бабушки, очень уж они хотели пить и заодно нас познакомить с хозяйкой. Та предупредила, чтобы дальше по тропе мы не шли — опасный участок с большими бешеными собаками. Убедили девочек повернуть назад, на знакомую тропу и никуда больше сегодня не сворачивать. Встретили полчища огромных чёрных муравьёв — остановилась на секунду, и мои тапки оказали атакованы несколькими десятками чёрных точек. Вытряхнула, но накусать успели — до волдырей. Встретили костлявую лошадь с вылинявшей коричневой шерстью и кровавой раной на месте седла — хозяева выслали её в джунгли залечивать рану. Здесь так делают. Дома лечить животное у местных нечем, а в джунглях и еду сыскать можно, и червей да мух, которые наложат личинок в мокнущую рану, вытянут гной, и животное через несколько дней вернётся домой здоровым.
Пастбище в итоге не нашли. Зато, кажется, нашли себе двух новых подружек. Всю дорогу они приносили нам цветы, следили, чтобы на деревьях не было змей и чтобы колючие лианы не хлестали по нашим лицам — предупреждали всякий раз. Показали траву, которую их семья готовит, когда заканчивается рис и фасоль. Показали кобо — что-то жёлтое, размером с крупную ягоду крыжовника, а по вкусу нечто среднее между хурмой и лимонной корочкой.
Попрощались с новыми знакомыми, не доходя до деревни, — их дом несколько поодаль, в глубине джунглей стоит. Завтра вечерком в гости к ним пойду, напросилась внаглую.
Снимала школьников после уроков.
Вообще они говорили, что у них будет что-то вроде небольшого праздника — так, без повода, просто чтоб не было грустно. Пригласили меня к десяти утра. Праздник к этому времени не организовался, они после десяти только начали цветные простыни вешать на стены.
Кто-то дёрнул меня за рукав. Обернулась. Тоненькая девочка, чуть ниже меня ростом.
— А сфотографируешь меня, пожалуйста?
— Да, конечно же. Где ты хочешь?
— Хоть где. Я просто хочу посмотреть, как я выгляжу. Я себя давно не видела, а сегодня хочу танцевать на празднике, и мне надо знать, красиво ли я выгляжу.
Снимаю в полный рост и портрет. Показываю.
— Тебе нравится?
— Да, хорошо выгляжу.
Мнётся, не отходит, жуёт пальцы, глядит на меня.
— Может быть ты хочешь ещё фотографий?
— Да. Ты можешь пойти со мной ко мне домой?
— Могу, конечно. Ты хочешь дома сфотографироваться?
— Я хочу, чтобы ты сфотографировала моих братьев, они никогда себя не видели.
Идём по чёрным бархатистым волнам вулканического песка в сторону самых последних домов деревни. По дороге знакомимся. Её зовут Леона, и ей одиннадцать лет. В школу ходит первый год, уже умеет читать, но путается в счёте. Говорит только шёпотом и медленно подбирая слова — заикается. Живёт в маленьком клеёнчатом доме с двадцативосьмилетней мамой и двумя трёхгодовалыми братьями-близнецами. Папа утонул в океане.
Пришли. Делаю фотографии её братьев, показываю. Мама тоже просит себе фото, радуется, что дети посмотрели на себя. Варит шестилитровую кастрюлю риса, поясняет, что это всей их семье на три-четыре дня, чтобы каждый день не искать и не тратить дрова на варку.
Возвращаемся в школу.
— Знаешь, я хочу быстро успеть всё выучить, у меня времени мало.
— Почему мало? Тебе только одиннадцать лет, успеешь.
— На следующий год меня, наверное, замуж увезут. Сестру старшую два года назад увезли, ей тоже тогда двенадцать лет было. Вот я и спешу.
Убежала вперёд меня, танцевать.
— Доктора, мы для вас подарок принесли!
У распахнутого окна кухни торчала кучерявая головка тринадцатилетней Фернанды, нашей соседки из дома под пригорком, на котором угнездилась наша клиника.
Неделю назад они принесли к нам ночью своего девятнадцатилетнего парнишку-рыбака. Адская непроходящая с утра боль у паха, острый живот. Врач за несколько минут поставил диагноз — аппендицит, срочно в госпиталь, на операцию. У нас нет хирурга в клинике, можем только обезболить на время дороги, и всё. Машину для транспортировки искали в двадцать раз дольше, чем диагноз ставили, — больше часа. Это и так-то непросто в наших диких краях, а среди ночи — тем более. Нашли, отвезли, прооперировали. Порядок.
Теперь вот пришли благодарить. Обычно дарят лаймы, ну, или рыбу в конце концов. А тут — игуана. Чуть больше метра, несколько оттенков зелёного, толщиной с детское запястье. Вообще, их как бы запрещено ловить, но здесь ловят. Поймать удаётся очень редко, а большую, которой можно семью накормить, — почти никогда. Эта уже неживая, задушена.
Половина нашей команды — я и врач Мария — мы не едим мясо. Другая половина — врач Марго и администратор Орландо мясо едят. Но, судя по их лицам в момент вручения подарка, приготовление игуаны на ужин в их планы не входило. Сфотографировали бедную зверушку со всех сторон — на память. Отдали обратно кучерявой девочке. Пусть лучше они себе дома приготовят, поедят. Убежала радостная.
Закатное солнце янтарным мёдом стекало по листьям банановых пальм. Пахло палёной кожей и дымом — в доме под пригорком над алыми угольями жарили тушку игуаны. Мирный воскресный вечер в никарагуанских джунглях.
Люсии двадцать шесть лет, как и мне.
Пришла на приём с двумя кучерявыми дочками, красными от слёз глазами и сильной зубной болью — уже больше месяца болит, особенно ночами невыносимо, а врача у них в Санта-Хулии нет.
Сначала разбираемся с больным зубом. У нас в команде нет стоматолога и нужных инструментов. Доктор Мария с помощью деревянного шпателя и налобного фонарика осматривает рот пациентки, находит вдалеке разрушающийся зуб и воспалённый участок десны. Выдаёт обезболивающие, советует, как и чем полоскать рот. И в госпиталь настоятельно рекомендует ехать, по возможности в ближайшие дни.
Потом Люсия с детьми переходят на другую сторону стола — к педиатру. Марго поочерёдно осматривает шкодливых девчонок-хохотушек. С ними, по счастью, ничего страшного. Небольшая простуда и, предположительно, глисты. Врач отходит к столу с медикаментами, ищет антипаразитарные апельсиновые таблетки и сироп от кашля. Девчушки копаются на столе в цветных буклетах про чистку зубов и защиту от ВИЧ-инфекции.
Ловлю момент, чтобы поговорить с Люсией наедине.
— Почему вы плачете? Вам так сильно больно?
— Нет, у меня большие проблемы со свекровью.
Слёзы начинают литься сильнее, заполняют оба глаза, вытекают на щёки и капают на майку. Люсия быстро обтирает их и продолжает:
— Понимаете, мы с её сыном одиннадцать лет прожили. У нас дети — было трое, но сейчас вот двое осталось, один умер. Я думала, что она для меня, как мама, а он, как муж. Я думала, мы все семья. А теперь...
Снова рыдает, уже в голос, с глухими всхлипами. Уточняю:
— То есть вы не женаты со своим мужем, да?
— Да, просто жили вместе. У нас в деревне почти никто не женат, просто сходимся и живём. А теперь свекровь говорит, что я перестала радовать её сына, не даю ему столько же сил, как раньше. А ещё говорит, что девочки слишком много едят. Говорит, чтобы я уходила, а её сын найдёт другую девочку, без детей и моложе меня.
Слёз уже не осталось, Люсия просто шмыгает вспухшим носом и трёт глаза кулаками, как маленькая. Марго возвращается с лекарствами, поясняет, как принимать. Люсия внимательно выслушивает, поднимается уходить. Отходит на пару метров, возвращается. Обнимает меня.
— Спасибо вам. Я что-нибудь придумаю.
Уводит девочек в сторону пока ещё их дома. Грустная, но уже не плачущая.
Катушка, наша кошка, вчера взбесилась.
Внезапно начала громко мяукать, не останавливаясь ни на минуту. Крутилась под ногами, цеплялась лапами за мои штанины.
Поначалу я подумала, что еды просит. Она всегда выпрашивает сверх положенного, но не так настойчиво, как сегодня. Жалко стало, насыпала ложечку. Но она не притронулась ни к одному из своих любимых сухих шариков, а продолжила плакать и мельтешить.
Села с ней на полу. Пела песенки и молитвы скрутившемуся клубочку. Гладила. Почуяла, как под шёрсткой бьётся сердце — сильно-сильно, без пауз, ровно выскочить норовит.
Два часа так сидели. Колыбельные кончились, знакомые молитвы — тоже. Катушка задремала, и я попыталась уйти спать. Клубочек развернулся в упругую пружинку, прыгнул следом за мной, вцепился зубами и когтями мне в ноги. Не до крови укусила, но очень больно — одна она оставаться сегодня не может.
Пришлось тащить подушку с одеялом в кухню. Катушка следила за каждым моим шагом, ходила со мной и в комнату, и в душ, и в туалет — контролировала, что не потеряюсь. Поначалу попыталась лечь с ней в гамаке. Она выпрыгнула, встала на задние лапки и передними выковыривала меня из этой неустойчивой конструкции. У неё получилось.
Легли на полу. Кошка скомковалась у меня под боком, обхватила лапами мою руку, для надёжности слегка выпустив в неё коготки, и засопела. Так и спали с ней.
В середине ночи стало понятно, чего она так боялась. Землетрясение оказалось несущественным, стулья едва поползали по полу, да посуда несколько раз громыхнула на шкафу. Но кошка заранее его чуяла и не хотела быть одна на улице.
Даяна не знает, сколько ей лет. Зато хорошо знает много других вещей.
Знает, что папа привёл её маму в свой дом, потому что первая жена за пятнадцать лет совместной жизни стала слишком толстой и перестала помещаться с ним в одной кровати, спать стало неудобно. Но с магазином она отлично справляется, помнит, где что лежит, и умеет продать городским покупателям рыбу побыстрей да подороже. Поэтому теперь у Даяны две мамы: одна — постарше, другая — помладше. Так и живут они все вместе, дети обеих женщин спят вместе, мамы готовят детям вместе — так полегче как-то.
Знает, что у старшей четырнадцатилетней сестры, которую родила старшая мама, есть тридцатилетний парень. И сестра хочет уехать с ним на мотоцикле, потому что ей надоела толпа рыбаков, которые приходят в магазин покупать газировку для рыбалки и подшучивать над её попой. А ещё потому, что ей надоело спать в одной душной кровати с ещё семью младшими братьями и сёстрами.
Знает, как помыть в уличной раковине посуду и обкакавшуюся младшую сестрёнку Татьяну.
Знает ещё кое-что, хочет показать, очень секретное. Манит меня пальчиком за синее тоненькое одеяло — дверь в общую спальню. Ныряю за ней следом в синевато-жёлтый, словно кипячёный воздух спальни. Пахнет вялеными банановыми шкурками, дизелем и п’отом. Практически всё пространство занимает огромный деревянный настил, застланный простынями и одеялами — это и есть кровать. За изголовьем лежит лодочный мотор — вот откуда пахнет дизелем! Всякий раз мотор с лодки нужно снимать и прятать, чтобы не украли.
Даяна усаживается на кровать, манит меня к себе. Шепчет на ухо:
— Я хочу фотографию в моей комнате...
— А почему ты говоришь шёпотом?
— Потому что папа с младшей мамой делают секс...
Показывает пальчиком вправо. Там примерно четвёртая часть кровати отгорожена другим одеялом — спальня взрослых. Из-за одеяла поочерёдно высовываются то мужские, то женские ноги, слышится возня и липкие шлепки кожи о кожу.
— Даяна, наверное, нам лучше сейчас не делать фото... Давай пока погуляем?
— Но я хочу сейчас!
Из-за одеяловой занавески высовываются взлохмаченные чёрные волосы и такие же чёрные глаза женщины — мамы Даяны.
— Да ничего страшного, сделайте ей фото сейчас. Только нас не снимайте.
Занырнула обратно за одеяло. Возня продолжилась.
Сделали с Даяной фотографии и пошли гулять. Чтобы случайно ничего больше не узнать.
Вечер, восьмой час. Все волонтёры расползлись по кроватям: кто с книжкой, кто с сериалом, кто со слипающимися глазами. Скоро спать.
Слышу крик Орландо, громко, от центрального входа в клинику кричит. Выскакиваю из кровати. Помня о первом правиле работы фотожурналиста, сначала достаю камеру, потом уже бегу на крик, на ходу прикрепляя бленду.
Орландо попеременно то топочет ногами по бетонной дорожке у двери, то ковыряет мачете щель между порогом и фундаментом. Рядом с его ногой на дорожке в конвульсиях валяется белёсая ящерка. Оказывается, чёрная змея (их здесь зовут “бибора”) укусила ящерку и, испугавшись звука открывающейся двери, нырнула под здание клиники. Он только успел заметить, в какую именно щель провалился двадцатисантиметровый шнурок.
Ящерка умерла через шесть минут. Положили её на мачете, поднесли к лампе, рассмотрели следы укуса. Говорят, человек от укуса этой змеи умирает за двадцать минут, максимум за тридцать. А у нас ещё, как на грех, вообще всё противоядие закончилось и новое костариканский институт противоядий не успел нам доставить.
Ждали обратного выползания змеи около часа. Не дождались, ушли спать. Спали плохо. Боялись, что заползёт внутрь клиники. Светили под ноги чаще обычного, потолок и унитаз тоже на всякий случай проверяли. Но обошлось, не вылезла. Этой ночью обошлось.
Через несколько дней нашли внутри клиники змеиную шкуру — ядовитая бибора полиняла. Причём нашли внезапно. Мария взяла с полки толстую зелёную папку с документами, понесла её к своему столу, и длинная сухая трубочка вывалилась ей на ноги из-под корешка папки.
Теперь уже орали мы, вызывали на помощь Орландо и его мачете. Понятно, что пустая шкурка ничем не угрожала нам, но она означала, что её хозяйка почти наверняка осталась жить внутри нашей клиники. А вот это уже смертельно опасно.
На шум прибежала Катушка. Потрогала шкурку лапкой, понюхала со всех сторон, дёрнула усами и решительно фыркнула: “Ф-фу!” Мы не могли не согласиться с её оценкой.
Орландо в приступе ужаса скосил все высокие цветы вокруг клиники. Трава была и до этого скошена. Теперь же он решил вообще не оставлять в радиусе десяти метров от здания клиники ни единого растения, в котором могла бы спрятаться нежеланная опасная гостья.
Мария в приступе ужаса простучала каждую коробку с медикаментами и медицинской одеждой в клинике, после чего плотно закрыла каждую крышкой, чтобы змее не пришло в голову ночевать там или детей разводить, чего доброго.
Я в приступе ужаса потребовала от Орландо в конце концов закрепить москитную сетку над моей кроватью. Если укусы насекомых и волдыри после них уже стали для меня привычными и терпимыми, то привыкать к змеиным укусам и проверять на них реакцию моего организма — такого в планах не было. Стала меньше пить и перестала ужинать, чтобы ночью не приходилось вылезать из-под сетки и брести в туалет по тёмному коридору. Однажды всё же пришлось встать. В коридоре наткнулась на Орландо, — оказалось, ему тоже было невтерпёж и тоже страшно, поэтому он оставил свет на ночь в коридоре, что непозволительная роскошь для нас, но встреча со змеёй страшнее, чем разряженные батареи наутро.
Несколько дней после этого Орландо смотрел видео с рекомендациями по борьбе со змеями. Звучали варианты: нарезать лук, чеснок и разложить по периметру; наколоть стекло, выкопать канаву около фундамента и засыпать её осколками. Чего только мы не узнали! В итоге решили позвать соседа — дона Дениса, — у которого оставался химикат для обработки от мышей и насекомых: может, и от змеи поможет, пока нам противоядие не привезут из Коста-Рики…
Рыская по джунглям в поисках коровьего пастбища, встретили двух девочек.
В потёртых, но чистых цветастых платьицах, с мокрыми волосами — только что помылись у колодца, выкопанного под кронами тропических деревьев и свисающими лианами. Жители ближайших домов тут и моют овощи, и моются сами, и стирают одежду — трут бельё о камень и льют на него воду пластиковым черпачком, вырезанным из бутылки.
Девочки совершенно не выдерживали даже минуты тишины и медленных шагов — болтали без умолку друг с другом и с нами, бегали за бабочками, ящерицами, приносили себе и нам цветы. Легко оказалось выяснить, что они — сёстры. А ещё — они дочери доны Марсии, той самой женщины, которая приходит к нам за противозачаточной инъекцией.
Сложнее стало, когда я решилась задавать им открытые вопросы.
— Что мама подумает, когда заметит, что вас долго дома нет?
— Она не заметит!
— Почему ты так думаешь?
— Потому что у неё ещё два ребёнка дома есть и она работает.
Свернули с основной тропы, пошли куда-то сквозь травяные заросли и засохшее кукурузное поле — пить воду и знакомиться с какой-то бабушкой и её цветником. По пути болтушки наперебой комментировали всё, что нас окружало. Показали, какой фрукт можно есть, подняли несколько штук с земли, поели сами и нас угостили. Притащили букетики сиреневых цветов и раскидистую веточку.
— Как эти цветы называются?
— Цветы для дома.
— А эта веточка от какого растения?
— Для салатика.
— Ты уверена?
— Конечно! Когда рис и фасоль заканчиваются, мама из листиков с этой веточки салат делает, листья кушать можно, они неопасные.
Заблудились, уговорили девочек повернуть обратно. Они немного пытались возражать и хотели продолжить поиски приключений, но всё же согласились вернуться с нами.
На обратном пути иногда останавливались, шептали и показывали глазами на ядовитых пауков, которые растянули свои паутинки вдоль тропинки. Вышли на основную тропу.
— А какие страны вы знаете?
— Никарагуа!
— Ну, а кроме Никарагуа, вообще в мире?
— Я только Никарагуа знаю...
Младшая сестра попыталась спасти старшую и начала загибать пальцы:
— Никарагуа, Сальвадор, Россия, Америка, Украина, Гондурас...
Пальцы закончились, знакомые страны тоже. Точнее, только из этих стран приезжали волонтёры в нашу никарагуанскую клинику, потому и знают их. Пришлось провести краткую географическую лекцию о близлежащих странах Южной Америки. Девочки хлопали чёрными ресницами, моргали шоколадными глазами, удивлялись.
Сказали, что им понравилось гулять с нами, но всё же надо было больше сворачивать в разные стороны. Пожалуй, они правы. В следующий раз так и сделаем. Только запас воды и нож возьмём с собой. А то кто их знает, эти джунгли…
Проводили нашего педиатра Маргариту.
Проводили и одновременно отметили её тридцатитрёхлетие — совпало в один день. Проводили пикником на крыше клиники — с домашней пиццей от доктора Марии, безалкогольной сангрией (которую с трудом, при помощи нескольких человек нашли и доставили из столицы), морковными кексами от меня и цветной гирляндой, протянутой Орландо по краю крыши. На свет и звуки испанской да итальянской музыки налетели светлячки с бабочками — незапланированное украшение пикника.
Болтали о весёлом. Вспоминали смешные истории пролетевшего месяца — с пациентами и нами. Как Марго сожгла ногу о мотоцикл и не могла купаться неделю. Как мы заплутали в джунглях вместе с местными девчонками. Как она на второй день приёма прописала пациентке капать по три кошки в каждый глаз, а надо было по три капли: перепутала слова “gatos” и “gotas”, бывает. Как нам игуану притащили и предложили приготовить.
Болтали о важном. О Марии, которая мечтает работать с “Врачами без границ” и поэтому каждое воскресенье учится по полдня, чтобы второй диплом получить. Об Орландо, который выбирает место для жительства между Россией и Киргизией — лишь бы не возвращаться на родную Кубу, слишком тяжело там жить, несмотря на любовь. Снова о Маргарите, которая после сентября здесь мечтает вернуться и построить отель на склоне вулкана, чтобы у местных рабочие места были и чтобы Ла-Сальвия на картах появилась, наконец-то.
Молчали и смотрели на Млечный Путь, раскинувшийся над нашими головами. Молчали и думали каждый о своём, секретном. Я, например, думала о том, что уедет завтра утром Марго и некому будет каждый вечер сообщать мне о приближающейся грозе. То есть я и так знаю про грозу, все знают, что сейчас сезон дождей. Но Марго всё равно каждый вечер ходила на пляж, задумчиво моргала на небо и объявляла:
— Кажется, гроза будет!
А теперь вот мне самой догадываться придётся. Взгрустнулось. Свыклись за месяц.
Подцепила-таки лихорадку Денге — в последний месяц, умудрилась как-то. Хотя ничего удивительного — в регионе последние несколько месяцев эпидемия, комаров-переносчиков полно, кусают регулярно. Так что вообще странно, что только сейчас до меня очередь дошла.
Слегла на третий день после первых симптомов.
Мышцы ломит все одновременно, жарко и одновременно с этим знобит (кажется, я первый человек, смертельно замёрзший в Никарагуа при +35 градусах и повышенной температуре тела), руки и ноги — в лиловых звёздочках подкожных кровоизлияний после турникетной пробы, пот льётся безостановочно — переодеваться бессмысленно, донести себя до кухни попить воды или в туалет — целое мероприятие на несколько минут, ноги не держат, а глаза закрываются.
Вечером Орландо попытался выковырять меня из кровати к ужину, не смог. Мутило от запахов любого продукта. Через час принёс блюдце, подсунул под москитную сетку: галету и коровий сыр, который он специально помыл проточной водой, чтобы не пахло ничем и не вызывало тошноту. Ходил вокруг, бурчал что-то про моего мужа, который не должен получить обратно из джунглей отощавшую жену. Проследил, чтобы всё съела.
На следующий день доктор Мария прописала мне пить ацетоминофен, чтобы хоть немного снять боль и температуру. После второй таблетки удалось поспать. После третьей удалось даже встать, ходить и снимать — также в насквозь мокрой от испарины футболке, но без боли.
После четвёртой таблетки даже насмелилась пойти снимать вечерний спуск рыбацкой лодки на воду и искупаться в океане.
В первый раз в жизни лежала в воде на спине. Никогда не получалось — то вода в нос попадёт, то страшно, то волны... А тут просто перевернулась на спину и легла. Каждый вдох выталкивал тело чуть наверх, как поплавок. Каждый выдох давал волнам долю секунды, чтобы попытаться перекатиться через меня, но они не успевали. Я просто лежала звёздочкой на ладони Тихого океана, а подо мной лежала тёплая глубина. И мне было нестрашно. Я почувствовала, что эта вода приняла меня. А может, и весь мир принял. Мышцы даже забыли, как болеть, — просто размякли и лежали на воде.
Если для этого нужно было заболеть лихорадкой Денге — хорошо, Бог, я согласна. Спасибо.
Дорогой дневник!
Вот уже третий месяц я живу в Никарагуа на побережье Тихого океана. Слышишь? Шумит...
Пожалуй, если рисовать картинки про этот период — получится самый контрастный альбом в мире. Там поселится то, что вообще не приходило мне в голову даже положить одно с другим рядом, а оно нашло меня одновременно.
Вот я стою в чужой плёночной комнате, вдыхаю запах детской мочи и прелой фасоли. А вот я стою на вулканическом пляже, вдыхаю запах франжипани — немного гардениевый, чуть солоноватый и слегка персиковый.
Вот я ем на ужин пустой рис и запиваю его лаймовой водой, а вот я сижу на крыше клиники под светом Млечного Пути, ем домашнюю пиццу и запиваю её безалкогольной сангрией, с трудом доставленной из столицы специально ко дню рождения коллеги.
Вот я сижу на корточках под костариканским деревом и выковыриваю из распухших пальцев гной вместе с шевелящимися червями, а вот я стою под прохладным уютным душем в клинике, намываюсь авокадовым мылом и намазываюсь кокосовым гелем.
Вот внутри меня поселяется холодный камень страха оттого, что местные мужчины агрессивно обсуждают мою съёмку, а вот внутри меня поселяется пушистый одуванчик нежности оттого, что я трогаю мягкие кучеряшки моей названной внучки.
Вот я не могу пошевелиться и встать с кровати от боли, вот я выдерживаю десятичасовую съёмку на одном дыхании.
Вот я хочу сдохнуть, вот я хочу жить.
И всё это с разницей в несколько часов или даже минут. Это непросто.
Но я думаю, что два оттенка лучше, чем один. Можно было не делать, но я сделала. Теперь в моей истории не одна, а две страницы. Да, контрастные. И пусть.
Фанни девять лет.
Пока её маме ставят противозачаточную инъекцию, Фанни следит за своей двухлетней сестрёнкой, чтобы та не облизывала пол в клинике. Пока сестра отвлеклась от пола и озорно хрюкает в пузо плюшевого потрёпанного медведя, Фанни болтает со мной.
— У тебя есть какая-нибудь мечта?
— Да. Хочу подстричь волосы и накрасить лицо, как женщины на фотографиях.
— А ещё?
— Ещё хочу никогда не иметь детей...
Проверяет, что сестра всё ещё занимается медведем, а не перебралась в коробку с мусором. Возвращается ко мне. Ковыряет ладошку и спрашивает:
—А у вас есть мечта?
—Конечно! Я хочу побывать в Антарктиде.
—Это что такое?
—Это такой континент. Там холодно, много снега и живут жирные птицы — пингвины.
— Я тоже хотела бы побывать в какой-то стране... Только я никаких стран не знаю.
Мама освободилась, зовёт девочек от двери — пора уходить. Маленькая с трудом отрывается от медвежьего пузика — очень уж удобно и весело в него хрюкать, как оказалось.
— Фанни, приходи как-нибудь вечером, я тебе страны на карте покажу.
— Ладно! Увидимся.
Упрыгивают вслед за матерью по дорожке: мелкая впереди, старшая позади. Хрюкают в приторный розоватый никарагуанский вечер. Мечтают.
После приёма пациентов пошли с врачом Аней к океану.
Аня вообще-то — директор клиники, но на этой неделе она заменяет врача Марию, уехавшую в недельный отпуск. Пациенты каждый день идут, без врача клинику не оставить. Несколько раз мы даже заканчивали приём на час-полтора позже положенного, пока всех не приняли. Сегодня вот тоже задержались, долго капали и приводили к норме пациента в полуобморочном состоянии после пищевого отравления.
Пошли окунуться перед ужином. После двух заплывов вышли на берег смотреть апельсиновый закат. Слышим — кричат:
— Доктора, срочно, эмергенсия.
Две женщины бегут в нашу сторону по берегу, машут руками, зовут.
Пошли. По пути выясняем, что там случилось. Четырёхлетняя малышка играла и — то ли её кто-то ударил, то ли сама чего не углядела в сумерках — пробила голову.
Приходим. Приступаем к осмотру, как были, — с мокрыми волосами, в купальниках. Крови много, криков ещё больше — и от пострадавшей, и от испуганной мамы. Включаем маленькой пациентке мультик на телефоне, поручаем маме держать телефон. В тишине промываем рану. Не такая уж и большая в итоге. Обрабатываем, заклеиваем, выдаём сменные пластыри и мазь — менять дома несколько дней.
Отпускаем пациентов и идём окунаться уже в душ. Не тот отдых, которого хотелось бы, но тоже неплохо. Даже в госпиталь не пришлось везти среди ночи, уже повезло. Выдыхаем.
Спросила трёх разных женщин, помнят ли они, как родился их первый ребёнок?
Маргарет сейчас семнадцать лет, и она свои первые роды помнит отлично, всего год назад это было. Схватки начались тёмной штормовой ночью, около половины четвёртого. Точнее, она не знала, что это схватки и сколько именно времени. Просто почувствовала невыносимую боль и разбудила мужа.
— Я сказала ему, что у меня в животе кипит кровь и живот рвётся на мелкие части. Он побежал в темноте заводить мотоцикл, а я могла только немного дышать и громко кричать. Мы поехали в Эль-Розарио, чтобы успеть на первый автобус до Чинандеги, он в пять утра уходит. Мой огромный живот не помещался на сиденье, и я села спиной к спине мужа. У коровника, примерно за километр до автобуса, мотоцикл встал — кончился бензин. Пришлось идти пешком, и я очень громко кричала. Пока ехали в автобусе, из меня потекла вода, очень много воды. Когда мы приехали в госпиталь я уже плохо что-то помню. Муж сказал, что наша дочка родилась прямо в коридоре, но врач успел прибежать и помочь ей.
Габриэла тоже хорошо помнит. Смеётся, что свои первые роды никогда не забудет — до того испугалась тогда. В тот день они с мужем ехали верхом на лошадях через джунгли — везли мешки с кукурузными початками, чтобы продать их владельцу магазина.
— Мы едем, и вдруг у меня по ногам начинает течь вода. Я очень удивилась, что её так много и что во мне вообще есть жидкость, потому что я совсем ничего не пила и не ела с вечера, не было сил сходить за пресной водой. Через несколько километров у меня стало больно колоть в низу живота. Мы остановились, я спустилась с лошади и присела на поваленное грозой дерево, чтобы поправить пояс, — подумала, из-за него колет. И в этот момент ребёнок выскользнул у меня из-под юбки! Он вскрикнул и замолчал. Я так испугалась, что он умер. Стала кричать и трясти его. Через несколько минут он снова заплакал. Мы отвезли кукурузу в магазин, вечером вернулись домой с деньгами и сыном.
Хулия вспоминает чуть дольше, у неё уже трое детишек — боится перепутать факты. Долго смотрит на носик первого четырёхлетнего сынишки, вытирает его.
— Помню, мне тогда четырнадцать было! Я вообще-то собиралась дома рожать ребёнка, меня ведь мама дома родила когда-то, вот и я думала, что так же сделаю. Но за месяц до родов живот сильно заболел, и я пришла за таблеткой к вашим врачам — они тогда тут клинику строили ещё только. Вот они мне и посоветовали, что лучше всего поехать в больницу, что дома опасно рожать. Родственники помогли найти машину, отвезли меня в больницу, и там врач сказал, что ребёнок лежал как-то неправильно. Если бы я дома рожала — он бы умер при родах, и я тоже, наверное. А так вот нам помогли, и мы живы.
Моргнув ресницами, добавляет:
— Вы же продолжите здесь работать, да? Не закроете клинику?
— Продолжим, пока силы есть.
— Пожалуйста, оставайтесь. Нам это очень нужно.
Вечером неспешно прохаживалась вдоль плёночных домиков — искала девочку-подростка, с которой смогу поговорить на одну женскую тему. Нашла сразу двух у колодца — в четыре руки доставали обрезанной канистрой на верёвочке воду и процеживали её через два слоя футболки, чтобы хотя бы без крупного мусора и без песка пить.
Пока делала снимки и видео, познакомились. Девочкам по тринадцать и пятнадцать лет, родились не здесь, как и многие местные, но живут в Ла-Сальвии уже давно — лет восемь или девять, точно не вспомнили.
Хохотали и не верили, что красиво выглядят на камере. Показала видео. Хохотали оттого, что выглядят похожими на актрис, такими красивыми нашли себя.
— А что вы делаете, когда у вас идут месячные?
Я люблю вопросы в лоб. Особенно, если чувствую, что доверие сложилось. Девочки переглядываются, недоумённо пожимают плечами, уточняют:
— Это что? В смысле, когда сезон дождей?
Не в первый раз уже встречаю, что не знают местные часто даже названия органов и процессов жизнедеятельности тоже. Но забываю, приходится дополнительно разъяснять.
— Ну, это когда один раз в месяц из вас кровь выходит, вот тогда... Как живёте в эти дни?
— А-а-а, поняла! Я обычно в эти дни ношу штаны, а в них кладу полотенце или футболку. Потом их вынимаю, промываю водой, сушу и снова кладу.
Старшая девочка подключается к диалогу, делится своим способом:
— А ещё можно в эти дни сидеть и кукурузу чистить или еду готовить! Когда сидишь или стоишь на одном месте, вся кровь просто вытекает в землю и не надо ничего стирать, воду можно сохранить, даже лучше. Мама так всегда делает, ей на себя жалко воду тратить.
Я вспоминаю свои последние месячные здесь, когда на одну случайно вытекшую каплю крови сбежалось полчище муравьёв и пожрало не только кровь, но и меня — до болючих волдырей.
— А муравьи не кусают, когда кровь по ногам течёт?
— Ну, они прибегают, бегают по ногам, но это же не больно, щекотно иногда только.
Показывает шершавую кожу на бедре, усыпанную мелкими сухими язвами. Укалывает себя колючкой, прямо со всей силы втыкает.
— Видишь, не больно, не чувствуется.
Хохоча, потащили воду к дому. Я молча потащила в клинику себя, снимки и мысль о том, что у меня после полугода здесь, пожалуй, тоже многое не чувствуется. Вот и поговорили.
Кейрин отыскала меня на берегу океана, хотела узнать, “куда пропала доктора Маргарита”. Очень они сдружились за месяц, — может, потому, что у Маргариты всегда конфетки на столе были, может, потому, что волосы у неё поразительно белые для здешних мест, а может, потому, что Марго добрая и улыбчивая. Почти каждый вечер они вдвоём гуляли, купались, болтали.
Рассказала девочке, что Марго уже вернулась обратно к себе домой. Кейрин взгрустнула, моргнула ресничками, вздохнула, острожным шёпотом спросила меня:
— А с вами мне можно погулять сегодня?
— Можно. Только я буду тебя спрашивать про разное, хорошо?
— Хорошо!
Пошли с ней пинать стелющиеся по песку стебли прибрежных цветов — плотные, тяжёлые, пружинистые, словно резиновые шланги.
Кейрин, как и обещала, отвечала на все вопросы.
Рассказала, что цветы называются “цветы у воды”. Где-то я это уже слышала, и не раз.
Рассказала, что у мамы нет времени с ней разговаривать, потому что есть ещё младший брат и скоро появится кто-то новый, третий. Его пока что никак не зовут, точнее, его сейчас зовут Бебе, но он молчит и только толкается в мамином животе. Кейрин хочет, чтобы Бебе оказался девочкой и можно было играть с ней подольше, но помолчав, говорит, что лучше ему всё же родиться мальчиком, тогда ему не придётся рожать детей и думать, где взять воду для питья. Мальчику придётся только с восьми лет ловить рыбу, каждое утро в четыре часа уходить в море и возвращаться домой около семи часов вечера.
Рассказала, что мечтает стать полицейским или доктором, ещё не решила точно.
— А почему ты хочешь работать в полиции?
— Потому что у меня будет свой мотоцикл, чтобы ездить на работу в Чинандегу. А ещё полицейских никто не обижает и не говорит им, что делать.
— А доктором почему хочешь быть?
— Потому что доктора делают людям не больно и носят красивую чистую одежду. А ещё я смогу ходить на работу здесь, в вашу клинику, и буду дружить с детьми.
Перестали пинать цветы, пошли смотреть в лужу. Лёжа на краю лужи, Кейрин пришла к выводу, что можно стать полицейским доктором. Осталось только выяснить, попадают ли в полицию Чинандеги дети, с которыми можно будет дружить.
На прощанье попросила передать привет доктору Маргарите. Кажется, становится понятно, откуда растут ноги у желания девочки быть врачом. (Доктора Марго, что ж вы натворили?)
Дон Денис встречает меня со своим мотоциклом у чикенбуса. Сегодня доехать до клиники получится только на мотоцикле, и то, если Бог даст. После трёхдневного шторма последние десять километров песчаной дороги до Ла-Сальвии превратились в истерзанное полотно. Промоины глубиной в метр, ошмётки древесины и куски камней, выплюнутые океаном, расползающиеся под колёсами мокрые рваные корни трав.
Усаживаюсь на драное сиденье за спиной Дениса. Он говорит держаться крепче, оборачивается и протягивает мне двухлитровую бутылку газировки:
— И это тоже держи крепко, надо отвезти.
Поехали — я и газировка. Одной рукой держу себя, другой чью-то бутылку с вредной красноватой жидкостью. Молюсь, чтобы мотоцикл не очень сильно кренился над промоинами и не свалился в какую-нибудь из них.
На крутых спусках Денис глушит мотор для экономии топлива, и мы просто скатываемся под горку по инерции. Внизу снова заводит мотоцикл, и мы взъезжаем на очередной холм. Иногда дорога становится милостивой и даёт проехать немного по ровной местности, на которой мотор урчит, как довольный кот, а не захлёбывается страшными всхлипами.
На коротких ровных участках Денис почти не смотрит на дорогу, оборачивается, смотрит на меня, и мы болтаем о всяком. Точнее, болтает он, а я бросаю короткие хлопки-ответы и стараюсь лишний раз не шевелиться на этой неустойчивой движущейся конструкции.
— Тебе сколько лет?
— 26.
— Свободна или парень есть?
— Замужем.
— А муж сейчас где? Тоже тут?
— Муж в России.
— А, ну, так это ты свободна...
— Нет, он же ждёт меня.
— Ну, это понятно, что он ждёт. Но у него же там есть несколько компанейрос? (Так здесь зовут временных спутников и спутниц грустных времён.)
— Нет, конечно.
— Почему же ты ему никого не нашла?! Нехорошо так, ему же скучно долго ждать тебя...
— У нас так не принято.
— Странно, это же нормально, людям не должно быть скучно...
Мой внутренний возмущённый котёнок Гав хотел пояснить дону Денису, что мне тут ни секундочки не бывает скучно без всяких компанейрос. То змеюга в клинику заползёт и полиняет в папке с документами, то пациента рваного и орущего в ночи привезут, то светлячки кровать заполонят и светят всю ночь... Но мозг посоветовал молчать и покрепче держать себя и газировку, пока меня целиком не доставят в клинику.
На прощание пригласил вечером поплавать в океане.
— Придёшь?
— Нет.
— Почему?
— Я сегодня плаваю с полицейским из Сальвадора.
— А, понятно. Ну, хорошего вечера.
Кстати, Денис так и не спросил, как меня зовут. Тут это вообще почему-то в последнюю очередь всех интересует, когда уже совсем никаких вопросов не осталось.
Марсела — одна из самых красивых шестнадцатилетних девушек Ла-Сальвии. Дело не только во внешности — здесь вообще все жители и жительницы, несмотря на свою крайне тяжёлую жизнь, выглядят чрезвычайно привлекательно.
Но Марселу, помимо внешней красоты, выделяет ещё кое-что. Как она несёт себя, идя по тропинке или подметая двор, — по-кошачьи медленно, выпрямив спину, покачивая округлыми бёдрами. Как она сначала останавливается, а потом уже плавно поворачивает кудрявую голову в сторону собеседника. Как приподнимает над жемчужными зубами верхнюю пухлую губу и усмехается беззвучно, измеряя глазами окружающее пространство.
Пять лет назад, когда она была ещё девочкой, в Ла-Сальвию приехали светлокожие гринго — строить клинику. Она прибегала посмотреть и поболтать. Она была одной из первых и стала одной из постоянных пациенток — первые годы приходила с мамой и девчачьими соплями, а потом уже сама, с девичьми болями в животе. Здесь-то она узнала, как называются внутренние органы женщины, как нужно заботиться о своём здоровье.
Так что теперь у неё есть ещё одно, крайне редкое для здешних мест качество — умение выбирать и настаивать на своём. Как и большинство никарагуанских девушек её возраста, она ведёт сексуальную жизнь. Но она соглашается на близкие отношения только с теми мужчинами, которые используют контрацептивы. Поэтому у неё их было всего два, и оба они ей нравились, потому что прислушивались к пожеланиям. Она регулярно приходит в клинику за противозачаточными таблетками и вообще проверить здоровье. Внимательно выслушивает все рекомендации доктора и, принося в клинику фонарик или лодочный мотор — зарядить, попутно рассказывает, как выполняет всё рекомендованное.
Иногда она задерживается у нашего окна поболтать со мной. Приподнимая губу, расспрашивает о сокровенном, женском. Спрашивает, как я выбирала мужа. Спрашивает, каждый ли раз мне хочется его касаться, и что я делаю, когда не хочется. Жалуется, что ни мама, ни бабушка не хотят говорить с ней об этом. Смеётся.
На прощанье говорит, что хочет выбрать из двух своих мужчин только одного и жить с ним. Только вот пока не придумала, как выбрать и как другому объяснить это. Но очень хочет.
Чтобы через десять лет в свои двадцать шесть лет выглядеть так же хорошо, как я в свои.
На нашей собственной, растущей во дворе клиники банановой пальме созрела первая гроздь наконец-то. Несколько месяцев ждали, пока можно будет фруктовый урожай собрать.
Многие думают, что в тропическом жарком климате всё растёт, ровно на дрожжах. Только семечко брось вечером, а поутру уже свежие фрукты-овощи к завтраку собирать можно. Я тоже думала что-то подобное.
Оказалось, что каждая банановая пальма цветёт единожды в год. Цветёт одним огромным, похожим на каштановую свечу цветком. Я застала это время пальмового цветения в Гватемале в июне-июле. Мы мчались по пыльным горным серпантинам на открытой машине-флитере, а кремовые пальмовые цветы качались в облаках пыли над нашими головами, иногда даже лепестки роняли нам на волосы.
Из одного цветка вызревает одна гроздь бананов, штук двадцать пять — тридцать их будет, если пальме сил хватит напитать каждый. Зреет гроздь примерно три с половиной месяца, с середины июля по конец октября. Наша пальма закончила свою работу в середине месяца. Орландо срезал гроздь после того, как бананы перестали толстеть, а их носики стали коричневеть и жухнуть.
Гроздь и бананы на ней все до единого совершенно зелёные — такими бывают стеклянные изумрудные сосульки на новогодней ёлке. Орландо положил их в гараже на тележку, здесь они должны лежать неделю — дозревать до цвета лаймовой мякоти, чуть с желтинкой стать.
Через неделю всё в том же гараже их нужно было подвесить, оставить так ещё на пять-семь дней, до окончательной банановой спелости. Я не утерпела, решила опробовать такой, недозрелый. Оказался горьким и вязким, словно смола сосновая.
Наконец, к концу октября дозрели. Теперь в гараже пахло не только привычным тёплым дизелем, но и где-то поверх него стелился банановый запах.
Орландо примчал с выходных в городе, наругался на нас с Марией, что не срезаем бананы — пропадут. Обрезали всю гроздь, заполнили нижнюю полку в холодильнике. И тут Орландо объявил новую задачу — экстренно съесть их за три дня, иначе они погниют на нашей жаре и влажности. Действительно, уже на второй день шкурки у половины бананов стали склизкими и коричневыми, несмотря на прохладу холодильника.
В общем, ни один банан не был выброшен. Испекли банановый торт, две партии банановых кексов. Ели бананы на завтрак, обед и ужин. Теперь мы организованными группами по одному человеку, каждые два часа посещаем комнату размышлений — размышляем там о неприспособленности наших желудков переварить такое количество бананов.
Орландо уверяет, что мы молодцы, бананы не испортились — это важно. И с кривым лицом дожёвывает остатки банановых кексов, которые уже не влезают ни в кого, кроме него.
Дон Мартинес к своим пятидесяти шести годам помнит многое.
Важное помнит. Что от его деревеньки, потерявшейся в джунглях и несуществующей для мира, до нашей клиники нужно ехать на лошади около двух часов. Тяжело, опасно (особенно после тропических ливней), долго. Но обязательно нужно, потому что иначе ему негде получать медикаменты, а без них он проживёт совсем недолго.
Страшное помнит. Как однажды ночью бандиты пытались украсть эту самую лошадь — его любимицу Мору, — без которой ему вообще не выбраться из деревни, не привезти в дом продукты, не выжить. Собака в темноте сориентировалась быстрей и лучше людей: напала на разбойников, пыталась спугнуть их не только лаем, но и укусами в ноги. Один из нападавших со всей силы рубанул своим мачете в светлое бушующее облачко. Отрубил защитнице часть морды, теперь строение носа рассматривать можно. Собака, правда, отомстила за себя — прокусила обидчику штаны и оторвала кусочек пениса. Теперь орал и бушевал уже он, катаясь по земле и пугая товарищей, которые так испугались, что подхватили его и исчезли в зарослях. Теперь Мартинес ещё сильней любит собаку и не выходит без неё никуда, доверяет ей свою лошадь без опаски — сбережёт точно.
Доброе помнит. Что несколько лет назад работала здесь светловолосая доктора Бернардита и что рекомендовала она ему обратить внимание на здоровье спины. Упражнения советовала делать дома, а ещё лучше — в госпиталь съездить, анализы сдать и рентген позвоночника тоже сделать. Он пока доехал только до лаборатории, анализы сдал, привёз. До рентгена не добрался и не уверен, что ему с Морой это под силу. Но упражнения делает и врача Бернардиту вспоминает с теплом всякий раз. О нём мало кто заботился в жизни, а ей вот не всё равно оказалось.
Теперь и Мартинес старается быть добрым к людям. Вот предложил нам с сегодняшним врачом Марией на лошади прокатиться. Мы не стали мучить усталую Мору, но приятно было очень. Погладили мягкую бархатистую мордочку, пожелали хорошо доехать домой и больше никогда не встречать бандитов.
Дону Сайду отвлекла от расчёсывания волос, спросила, можно ли сделать фотографию её сынишки, валяющегося в полосатом гамаке под навесом. Она разрешила, только попросила показать ей потом, что получится на фото.
Пока я снимала одного сонного мальчика, прибежал второй, совсем не сонный, а очень даже энергичный: наигрался сам с собой в футбол на дороге. Вытряхнул брата из гамака, улёгся туда сам вместе с пыльным мячом. Сделала снимок и его, чтобы никому не обидно было.
Пошла показывать фотографии их маме. Разговорились.
Узнала, что ей тридцать два года и что она уже бабушка — её старшая пятнадцатилетняя дочка недавно родила малыша. Узнала, что она считает себя очень старой и усталой от жизни:
— Я каждый день, как проснусь, удивляюсь, что жива, и долго не могу подняться.
Узнала, о чём она мечтает сейчас, в те моменты, когда забывает, что устала жить:
— Иногда я думаю, что хотела бы поиграть или погулять со своими мальчиками, но надо иметь побольше сил для этого. Ещё очень хочу, чтобы муж смотрел на меня и говорил со мной. Видите, он даже гамак свой под навес перевесил? Уходит рано утром в море, приходит вечером или вообще через несколько дней. Когда приходит, он чинит сети, спиной к дому повернувшись. Обедает там же, на земле у сетей. Не хочет меня видеть. Может быть, у него есть другая женщина, я не знаю, он не отвечает мне ничего... Всё потому, что я очень быстро стала старой, я виновата, но не знаю, что делать.
Помолчали с ней грустно. Посмотрели фотографии.
Доне Сайде так понравились снимки детей, что она разрешила и себя сфотографировать. Тем более что причесалась только что. Написала на клочке бумаги телефон мужа, попросила переслать ему фотографии, чтобы он скачал их, когда рыбу повезёт на продажу в Сальвадор, — там интернет есть, хоть и слабый, но загрузить три снимка сможет.
— Надеюсь, он услышит мою просьбу и сделает это. Хотя бы на фотографии будет на меня и на детей смотреть, может быть…
Сегодня провожали меня уже традиционной домашней вегетарианской пиццей от Марии — лучшей пиццей в мире. Ели эту вкуснейшую пиццу, сидя на берегу Тихого океана под морковно-свекольным закатным небом, слушали волны.
Завтра я уезжаю отсюда.
Уезжаю от рыбы, сохнущей на одной верёвке вместе со штанами и футболками.
Уезжаю от ежедневных рутинных уже вопросов, типа “вы умеете читать?” или “у вас дома есть холодное место для инсулина?”, или “у вас дома есть мыло?” От ежедневных отрицательных ответов на каждый из этих вопросов.
Уезжаю от блох, которые каждый вечер норовят разделить со мной еду и питьё за ужином, залезают в каждую тарелку и чашку, а ночью — в кровать, чтобы сожрать меня.
Завтра я уеду в Россию, туда, где не нужно будет проверять, есть ли в ванной скорпион или змея, прежде чем войти туда самой. Туда, где я буду спать под нормальным тяжёлым одеялом, а не обливаться потом под простынкой. Туда, где самая вкусная еда — совсем не пожухлая морковка. Туда, где меня ждут любимые люди.
И сегодня я панически боюсь, что там не смогу чувствовать себя настолько же на своём месте и в своей тарелке, как чувствовала себя вот здесь.
Разбираю последние услышанные мной истории пациентов из Никарагуа.
Готовясь к отъезду, уже не собиралась записывать новые сюжеты, доделывала остатки имеющихся. Но вот не утерпела, очень уж громко слышно было.
Мики орал истерически, бился руками и ногами о стену, о стул, о державшую его женщину. Орал, хотя ничего особо страшного врач с ним не делал. Ну, взвесил. Ну, градусник в подмышку сунул. Ну, рот попросил открыть (безуспешно).
Обещанные конфеты, плюшевый мишка, пластиковый кит, фонарик — ничего не сработало. Когда дело дошло до ингалятора, Мики начал нервно икать и захлёбываться в соплях.
— Давайте вы немного погуляете с ним, он успокоится, и мы продолжим?
— Я думаю, надо просто папу позвать, с ним он спокойней будет.
— Давайте попробуем, зовите папу!
Вызванный со скамейки под навесом — из нашего зала ожидания — папа зашёл в консульту, взял сына на руки. Ор и икота мгновенно отключились. Ребёнок обмяк, умолк, позволил надеть на себя маску ингалятора. Через две минуты уснул. Все облегчённо выдохнули: наконец-то.
— Так неожиданно, обычно ребёнок с мамой меньше плачет, а ваш так к папе привязан!
— Наш тоже маму больше любил. А я ему не мама, я тётя, вот он меня и боится.
— А мама его не смогла прийти, да?
— Нет у него больше мамы, в Америку она уехала, хорошую жизнь искать.
— Она английский знает и ей там работу предложили?
— Не знает она английский! Она и в школу не ходила почти, месяца три только. Просто у них так мало продуктов было, что она решила попытаться найти что-то лучше и уехала. Восемь месяцев мы уже ничего о ней не знаем, совсем ничего. А сын вот плачет, боится, что и папа пропадёт куда-то, орёт без него.
Замолчали. Слушали, как сопит под ингалятором маленький Мики, сжав в кулачки папины пальцы. Пытается удержать что-то важное, не упустить, как маму. Маму, которую он, скорее всего никогда больше не увидит. Мы, взрослые, хорошо знаем, что почти все мигрирующие в сторону США гибнут по пути. Он пока не знает. Мал ещё.
Двадцатичетырёхлетняя Патрис пришла в клинику глубоко из джунглей, около десяти километров спускалась из своей деревни к побережью залива Фонсека, на котором стоит клиника. Пришла с двумя детьми и мачете, чтоб было чем защитить их, если в джунглях они встретят кого-то страшного. Тут и с ягуаром, и с пумой запросто можно столкнуться. И с бандитами тоже случается, хоть и реже…
Мачете оставила за порогом, прислонила к стене: в клинике защищаться точно не придётся.
Рассадила ребят по предложенным стульям, перечислила жалобы каждого. Документов у детей не оказалось, по памяти вспоминала долго, в каком месяце кто родился. Точно вспомнила только годы, месяцы примерно, с разбегом до полугода. Врач Мария записала в карточки пациентов промежуточный возраст: старшей девочке от восьми до девяти лет, младшему мальчику от четырёх до пяти.
Пока врач осматривает детей, мать прикрывает глаза и дремлет на стуле — вымоталась.
Запущенные простуды у обоих, уже больше двух недель болеют, не пришли сразу — пытались дождаться окончания проливных дождей. Не дождались, кашель и хрипы в горле напугали мать, привела под дождём.
Недостаточность веса. Не истощение пока, но весят сильно ниже нормы.
— Сколько раз в день вы кушаете?
— Еду один раз и ещё фрукты один раз, если находим.
— А еду какую готовите?
— Рис или фасоль. У нас своего поля нет, так что мы носим дрова для соседа, а он нам за это привозит мешок риса — у него лошадь есть. А если долго дождь льёт и дорогу размывает, то он с нами фасолью делится со своего поля.
— Молоко и мясо не готовите?
— Нет, у нас в деревне почти ни у кого коров нет, а у кого есть — почти всегда пустые, листья не дают много молока, только для самых малышей женщины нацеживают с трудом, взрослым детям уже не даём, мало.
Мария выписывает рецепты, приносит и отдаёт препараты, поясняет, как принимать правильно.
— У вас есть ещё какие-то вопросы?
— Да... Доктора, а есть у вас такая таблетка специальная? Хорошая таблетка...
— Какая таблетка, от какой болезни?
— Ну, такая, чтобы выпил её и есть не хотелось долго. Потому что младший всё время ревёт и просит есть. Я бы ему дала таблетку, и у меня бы так сильно не стучало в голове от его крика.
— Нет, такой таблетки не бывает, к сожалению... Но давайте каждый день ему витамины, которые я вам дала. С ними будет немного лучше.
— Спасибо вам, доктора! Мы пойдём, а то надо до темноты успеть обратно в деревню.
Вешает мачете на пояс, забирает руки детей в свои. Уводит семью в джунгли и всё время оглядывается, чтобы защитить вовремя.
Клаудия стала моей последней пациенткой в никарагуанской клинике.
Последней, с кем я говорила в паузах, пока врач Мария отходила за медикаментами или руки помыть.
Клаудии тридцать семь лет.
Впервые мы с ней познакомились в другой деревне, в Санта-Хулии, когда приезжали туда на выездной приём пациентов. Тогда она принесла к нашему педиатру своих трёхгодовалых дочек-близняшек. Пройти с ними двенадцать километров до нашей клиники очень тяжело, вот и ждала, пока мы приедем в их деревню. Девочки к тому времени успели обзавестись бронхитом, глистами и гноящимися царапинами. Очень уж долго нас ждали.
В мой последний рабочий день в клинике Клаудия пришла на приём уже сама для себя. Не стала ждать следующего нашего приезда в их деревню, пешком три часа почти шла, но дошла.
Пришла с жалобами на головокружения, боли в животе и ногах, рвоту после всех продуктов: и после риса, и после рыбы, и после фасоли.
— Ничего во мне не задерживается, доктора, только съем и сразу всё обратно выходит. Только воду с лаймом или с солью пью. Но после этого очень больно мочиться, как будто огонь из меня выходит.
— А кровь из вас когда последний раз выходила? В этом или в прошлом месяце было?
— Нет, не было, уже месяца три, как не было.
— Нужно сделать тест на беременность, пойдёмте.
Пока Мария ждёт результатов теста, вставляю вопрос:
— У вас только две дочки или ещё дети есть?
— Есть, дочка ещё есть, первая моя. У неё уже у самой двое детей, я давно её родила, мне тогда четырнадцать было.
— Почему же так долго после неё детей не было?
— Понимаете, я когда рожала тогда первую дочку, думала, что меня разорвёт на куски. Так страшно и больно было. Я дома её рожала, муж в море был, и никто не мог меня отвезти в госпиталь. До сих пор помню, что всё полотенце, на котором рожала её, было в крови. А мне так плохо было, что не могла его постирать, оно засохло горой и муравьи прогрызли в нём тысячи дырок, кровь ели. Я после этого не хотела больше рожать. Варёные травы пила разные, соль внутрь себя сыпала, листьями папайи внутри скребла — лишь бы не забеременеть.
— Как же решились этих девочек родить?
— Случайно. Трава, наверное, слабая была. После неё тошнило не так сильно, как раньше, вот они и не выплюнулись у меня, родились.
Мария подносит тест к столу, готов. Клаудия жмурится, шумно вдыхает воздух:
— Что там, доктора?
— Тест положительный, вы беременны...
— Да, я так и думала...
— Сейчас принесу вам таблетки, витамины и расскажу, как принимать, вам и малышу сейчас это очень важно.
Смотрим в разные стены с Клаудией, молчим. Наконец, она шепчет:
— Я сразу узнала, в прошлые разы тоже всё так было... и тошнило, и падала на улице...
— Почему же вы решили в этот раз прийти в клинику?
— Понимаете, мне было очень страшно узнать от самой себя, что я беременна. Я знаю, можно было бы подождать, живот бы вырос... Но я не хотела узнать это одна, как в первый и второй раз. Я очень боялась.
— А сейчас как вы себя чувствуете? Вы ведь снова беременны...
— Мне страшно, очень. Но не так, как в те разы, потому что я всё-таки могу сюда прийти и поговорить с вами. Так легче. Спасибо вам.
Врач приносит препараты, рассказывает — я уже не слушаю, что именно. Я думаю.
Пожалуй, напоследок я узнала ещё одно неочевидное, но важное, ради чего мы здесь работаем: чтобы кому-то было не так страшно узнавать даже грустные новости. Чтобы меньшему числу людей на планете бывало страшно в полном одиночестве.
Это мой последний текст из Никарагуа. Сейчас выезжаю в Потоси, откуда через пять часов отплываю в Сальвадор, а уже завтра утром оттуда вылетаю в Россию.
Почти три месяца провела здесь, а кажется, что и одного не прошло.
Было много всего. Бывало очень плохо. Но я уже и не вспомню, что это было и как именно.
Зато хорошо помню, что бывало невероятно хорошо. Как играли в домино с Марией. Как запрыгивали на гребни волн с Марго. Как танцевали под дождём с Орландо. Как разговаривали о дружбе с Аней. Как спали на полу кухни с Катушкой. Как все вместе смотрели фильм “Тысячу раз спокойной ночи” на испанском и на светлячков под пальмами.
Увожу с собой несколько сотен фотографий, около двух часов видеозарисовок и половину будущей книги.
Никарагуа, несмотря на всё, что ты со мной сотворила, и на всё, что ты мне показала, я очень хочу вернуться и снова смотреть в тебя. Я не досмотрела.
Так что, hasta siempre, amigos!
Всю ночь накануне отъезда лило, как из ведра. Да какого там ведра — ровно из бочки! Словно джунгли специально размывали мою дорогу до Эль-Розарио, чтобы, коли упаду с мотоцикла, так в жижу мяконькую.
Минуту назад Мария обняла меня на пороге и сказала:
— Береги себя, чтобы вернуться.
А вот я уже мчу на ржавом, сваренном из трёх разных кусков мотоцикле, держась за спину молчаливого шестнадцатилетнего мальчика. Того самого, что приходил к нам вчера в выходной со срочным случаем — высокая температура, тошнота, головокружение.
Говорит, что сегодня чувствует себя уже лучше. Мне немного неловко, что больной человек вынужден везти меня на автобус, но его мотоцикл оказался единственным с достаточным количеством топлива на дорогу в обе стороны.
Если честно, я даже немного рада, что меня везёт он. За то, что рада — тоже немного стыдно, но радость не вынуть, чего уж. Потому что был вариант, что повезёт снова Денис, а я вторую беседу с ним о моём семейном положении не готова выносить, особенно в шесть утра. Ну и ещё, дон Денис точно не тот человек, который бы бережно объезжал-обходил громадные лужи, чтобы не облить грязью мои рюкзаки с техникой. А мальчик обводит, хоть и не просила даже.
Мотает страшно. Дорога за ночь перестала быть дорогой, стала хаотичной свалкой камней, ракушек, корней деревьев, веток, водорослей, песка и океанского ила. И это всё ещё и расползается под колёсами. Если бы у меня остались прежние щёки, их бы тут непременно оторвало. Но щёк не осталось, поэтому просто плотно сжатые челюсти пытаются расцепиться и с глухим керамическим звоном расколоться друг о друга.
Приезжаю в таможенный пункт Потоси за два с половиной часа до отплытия лодки в Сальвадор. Ну, то есть это я думала, что за два с половиной часа. В итоге выясняется, что лодка выйдет лишь через четыре часа, если нужная бумажка отыщется. Ничего нового, я привыкла. Поэтому нахожу пришвартованную маленькую рыбацкую лодку и залегаю туда доспать свои последние часы в Никарагуа. Периодически с пирса в лодку заглядывают пограничники, видимо, проверяют, не превратилась ли я там во взрывчатку. Пока что нет. На седьмой месяц в Латинской Америке спокойствие в любой ситуации поселилось во мне подкожно и прочно.
Наконец, на пятом часу ожидания лодка пришла.
С красным брезентом вместо крыши, с тремя пустыми пластиковыми бочками вместо спасательных жилетов на случай крушения, с пластиковой капсулой для паспортов на тот же случай и, самое главное, с той самой важной бумажкой. Нашли, слава Богу.
Грузимся: рюкзаки, тюки с товарами, канистры с пресной водой, капитан судна, рулевой и пассажиры — шесть человек, считая меня.
Быстро и красиво мчим по Тихому океану вдоль невысоких волнистых холмиков. Успеваю заметить: кое-где на этих самых холмиках мелькают светлые пятнышки внутри зелени джунглей. Дома-шалаши — где одиночные, где группками. Даже на этих отрезанных от земли холмах кто-то прячется в плёночных домиках. Каждый от чего-то своего прячется.
Часа через полтора швартуемся у сальвадорского берега, метрах в десяти от его кромки. Дальше пешком по воде. В отличии от никарагуанских прибрежных вод возле Ла-Сальвии, вода возле городка Ла-Унион ужасна. Гниющие фрагменты отходов, комки склизких вонючих масс, мусор. Можно не идти пешком, а сесть на доску с парой колёс, которую за один доллар местный житель дотянет руками до суши вместе с пассажиром или багажом. Выпрыгиваю в тягучее подобие воды, бреду к берегу. Ничего, не от такого отмывались.
Поставить штамп о прибытии в страну — та ещё задача. Миграционная служба находится где-то на соседней улице, в глубине двора. Иду туда сквозь причудливо перемешивающуюся с раскалённым воздухом толщу запахов: готовящейся еды, куч разнородного гниющего мусора и трупов животных одновременно.
Вместе с соседкой по лодке и встретившей её здесь мамой неистово мчим на последний автобус до столицы. По пути мама девушки, задыхаясь, рассказывает, что в Сальвадоре вооружённое восстание, стреляют то восставшие, то военные, поэтому она приехала встретить дочь на пристани.
Успели, едем. За пять часов пути успеваю познакомиться с соседкой по сиденью — доной Алехандрой. Ей двадцать пять лет, она собирает на свалках возле рынков более-менее хорошие вещи, везёт их домой стирать, а потом продаёт сама. Дома её ждут девятилетний сын и шестилетняя дочь.
— Тебе остановиться до самолёта есть где?
— Я в аэропорту собиралась ждать...
— Нельзя тебе ночью одной туда, сейчас опасно. Поехали ко мне! Поспишь, а потом мой папа ночью вернётся с работы и тебя отвезёт в аэропорт.
Ещё час пути по тёмным улицам Сан-Сальвадора вместе с двумя тяжеленными тюками набранных вещей. И вот я уже в трущобном районе столицы, ем рис на плесневелой кухне, а Мили — дочка Алехандры — играет с моим котом Мурзиком и знакомит меня с Бульпой — своей любимой куклой, которой она дорисовала брови ручкой, чтобы та походила на Барби.
— Барби очень дорогие, но я закрываю глаза и думаю, что Бульпа такая же красивая и чистая, как Барби.
Уносит Бульпу спать. А меня сквозь ночь уносит в аэропорт ржавая машина.
Из Сан-Сальвадора до Боготы лечу с гватемальским врачом-травматологом.
— Почему тебя назвали Борисом?
— Потому что мой папа сумасшедший!
Рассказываю ему историю своего имени. Хохочем.
Показывает мне в телефоне фотографии открытых переломов из своей клиники, расспрашивает про нашу клинику. Перебираем общих друзей-врачей, типичные заболевания и проблемы гватемальских пациентов в труднодоступных деревнях. Теперь у нашей клиники есть ещё один друг.
В Боготе пытаюсь подремать, сидя на полу около стены, — все сидячие места заняты. Самолёт задерживают больше чем на два часа. Вокруг бегают пассажиры из европейских стран, нервно пытаются добиться от девушки на регистрации, когда же полетим?!
— Ну, когда-то полетим, ждите.
Местные и я молча ждём. Нам привычно, не удивляет.
Уснуть не получается — рядом орёт девочка в сиреневом, потому что у неё правильные конфеты закончились, а те, что остались, — совершенно неправильные. Реанимирую растаявшую в никарагуанской жаре красную помаду. Крашу нижнюю губу, стираю, снова крашу...
На ближайшем ряду кресел сидят двое парней, судя по чёткости речи — сальвадорцы или костариканцы. Обсуждают меня. Видимо, думают, что я не понимаю:
— Как думаешь, эта гринго — шлюха?
— Слишком худая для шлюхи... И волосы слишком длинные.
— А чего она тогда днём красится?
— Да, странно...
— Нет, думаю, всё-таки не шлюха.
— А кто тогда?
— Она просто устала на всю жизнь.
Наконец-то здравое мнение прозвучало, дотумкали, чудики. Стираю последний слой с губы, прячу затреуголенную в конце концов помаду в рюкзак, громко говорю на испанском:
— И правда, кажется, что устала на всю жизнь.
Парни молча утыкаются в телефоны, делают вид, что не умеют разговаривать. Смешные.
Чуть не загнулась от голода. Съела самое дорогое мороженое в моей жизни — за целых 1,5 доллара.
Самолёт подали на посадку наконец-то. Взлетаем. Курс на Стамбул.
Моими соседями на этот раз оказались колумбийская работница музея и украинский капитан с панамского танкера. Сначала они пытались общаться на неродном для каждого английском. Получалось не очень. Предложила выступить переводчиком с испанского на русский и наоборот. Колумбийка обрадовалась. Капитан нахмурился, буркнул:
— И чего мне так всё время на русских не везёт.
— А что не так-то со мной?
— Ничего. У меня оба брата погибли.
— Жаль. Но это не повод для национализма.
В итоге капитан напился бесплатным вином и платным пивом от авиакомпании, дополнил коктейль чем-то из фляжки и уснул у меня на плече.
А мы с Клавдией из Колумбии обсуждали кухни мира, самые вкусные цветочные запахи, музеи и церкви. Прощаясь, Клавдия пообещала приехать в Петербург на экскурсию по католическим церквям в моей компании.
Теперь у меня есть ещё один друг в Латинской Америке. И у наших клиник тоже.
Прилетела в Москву. Проспалась. Привыкаю.
Семьдесят с лишним часов пути, а в них — сотни картинок и сюжетов, некоторые из которых требуют отдельных рассказов.
Вот я на никарагуанском таможенном пункте в Потоси сплю на дне маленькой лодки, жду, пока приведут большую, на которой можно будет уплыть в Сальвадор.
Вот я в сальвадорском автобусе, идущем из прибрежного Ла-Униона до столицы, знакомлюсь с двумя местными женщинами и получаю сразу два приглашения переночевать у них до самолёта.
Вот мы едем с новой знакомой по тёмным сальвадорским улицам и вместе с водителем выбираем среди них те, на которых сегодня не стреляют и не швыряются горящими тряпками.
Вот я сижу в её семье, ем с ними рис, обсуждаю еду соседних стран и узнаю от её дочки, что все мыши умерли, потому что устали ждать, пока кошка их доест.
Вот я пытаюсь уснуть у стены сальвадорского аэропорта, на полу колумбийского и на скамейке турецкого.
Вот я еду по сумеречной утренней Москве на Казанский вокзал получить билет в следующую поездку и знакомлюсь с бездомным Палычем. Он долго смотрит на меня и спрашивает:
— Оттудова?
— Оттудова…
— Курить будешь?
— Буду.
Вот мы курим с Палычем, так и не выяснив, откудова я, но точно зная, что оттудова. Курим и смотрим на московские светящиеся окошки-звёзды. Ни я, ни Палыч ни разу не индейцы. Но мы тоже знаем, что за звёздами непременно живут родные люди. Пусть не наши, но чьи-то точно.
Мимо нас проходит нервный мужик и кричит в телефон:
— Это возмутительно пакостно!
Мы с Палычем грустно качаем головами ему вслед:
— Зря он так...
— Точно, зря...
У Казанского пахнет зимой, куревом и горячим молоком.
Привет, Россия. Я дома.
ЕВФРОСИНИЯ КАПУСТИНА НАШ СОВРЕМЕННИК № 12 2024
Направление
Очерк и публицистика
Автор публикации
ЕВФРОСИНИЯ КАПУСТИНА
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос