ЕВГЕНИЙ ЧЕПУРНЫХ НАШ СОВЕРМЕННИК № 10 2024

НА ТОЙ ЕДИНСТВЕННОЙ ГРАЖДАНСКОЙ...


ВОЛЧИЙ СЛЕД

Треплет жизнь башку седую Солнце севера в зрачке.
Не забудет мать родную зек с наколкой на руке.
Он привык к стыду и сраму, к черной ругани отца.
Не забудет птичку-маму волк, беззубый, как овца.
Он не смотрит на бутылку. Он накопит в срок деньжат
и приедет на могилку к маме в город Сталинград.
Как солдат, в бушлат закован (и контуженный вполне),
позабывший, за кого он воевал в своей войне.
И, взгрустнув под вечной синью, не увидит слёз земли,
лишь увидит, что полынью две могилки заросли.
Влажный ветер дунет с Волги в раму хлипкую окна.
За кого воюют волки?
Вечер. Хата. Тишина.


НА ТОЙ ЕДИНСТВЕННОЙ ГРАЖДАНСКОЙ...

Скачет красный отряд. Скачет белый отряд.
И с испугу молчат соловьи.
Скачет в красном мой брат. Скачет в белом мой брат.
Скоро встретятся братья мои.
Не поют соловьи. Не зовут соловьих.
И не кончится дело добром.
Слишком острые сабли у братьев моих,
и сердца заросли серебром.
Встрепенется трубач и застынет, трубя,
обнажат мои братья клинки.
Так они возлюбили, Россия, тебя,
что тебя же и рвут на куски.
Помолчим, брат мой, брат. Догадаться — не труд.
Русский узел никто не разрубит.
Те, кто любит, те первые нас и убьют
(а потом уже те, кто не любит).


РОМАН НЕСКАЗАННЫЙ

Пока он любил её искрой последней в душе,
пока он считал её русою девочкой доброй,
десятки дождей на его ночевали плаще,
десятки локтей в тесноте его били под ребра.
Пока он раздумывал, что ей сперва говорить,
какие цветы принести на её именины,
успел он и мать, и отца, и сестру схоронить,
и старых соседей, и даже друзей половину.
Успел воспитать потихоньку смышлёных детей.
Привык пенсионную книжку держать пред глазами.
“Я очень люблю Вас, — писал он задумчиво ей. —
Я так Вас люблю, что и жить не могу рядом с Вами.
Что даже, к последнему берегу мерно гребя,
боюсь оглянуться... И жизнь доживаю угрюмо.
Дошло до того, что я сам бы ударил себя,
когда бы посмел о взаимности Вашей подумать...”

Она же читала те письма в прохладе ночей,
тайком от супруга, который на ревность ленился.
Который давно уж, за ветхостью крайней своей,
её не ругал и ночами подальше ложился.
Нахальные ветры гуляли, как парни, в окне.
Корявые ветки настырно в окошко ломились.
И юная внучка тихонько смеялась во сне.

Такие уж, верно, ей дивные глупости снились...


МЫСЛЬ ИЗРЕЧЁННАЯ...

не усыпляй меня, тревожь,
как огонёк, чуть не уснувший.
мысль изречённая не ложь,
а лишь воробышек вспорхнувший.
шепчи. шепчи. шепчи. шепчи,
пуская в небо птах бессонных.
мы не должны пропасть в ночи,
как два щенка неизречённых.
шепчи, и я отвечу в такт
перед тобой и Богом лично.
пускай не то, пускай не так,
пускай немножко еретично.
и строчку бедную не трожь
и не зачёркивай в запале.
а если это вправду ложь,
поэтов бы не убивали...


ПАСТБИЩЕ ЧУДЕС. ДНЕВНИКОВОЕ

Сберегу тишину на лугу, лошадь белую с небом во взоре
на большом, как Земля, берегу бесконечного черного моря.
Черным гребнем взметнется волна над минутной идиллией сладкой.
Устоит ли моя тишина? не помрет ли со страху лошадка? Дожужжит ли пчела над цветком?
Не замолкнет ли шмель от испуга?
И успеет ли ангел с письмом
добежать вот до этого луга?
Берегу тишину на лугу. Ангел мой, улыбнись на удачу.
Ты не сможешь — так я добегу,
доползу,
дотянусь
и допл’ачу...


БЕЗ ТОРМОЗОВ

ещё не вечер. ещё придётся
пройти по бродам и по погодам,
от бочки мёда до ложки дёгтя,
от бочки с дёгтем до ложки с мёдом.
заря пылает, как в печке уголь.
и рвутся в пламя, горя без криков,
мой третий раунд, мой пятый угол,
шестое чувство и сотня бзиков.
и рвутся стропы, и плещет ветер,
и сердце жаждет бежать с повинной.
не надо, Саня, пить на ночь третью.
мне точно хватит две с половиной.
ночь правит миром и небесами,
мой друг последний, седой и поздний.
“да хрен бы с нею”, — сказал мне Саня.
и вылил в звёзды напиток звёздный.
внизу (иль сверху?) чихнули люто.
кому-то стало до слёз обидно.
всё это, Саня, конечно, круто...
но совершенно недальновидно.


СЛУЖАКА БОЖИЙ

Я, батюшка, молиться не умею.
За что себя же, батюшка, стыжу.
Но мысли мои Господу слышнее,
чем все слова, что я Ему скажу.
А мыслей, как на грех, не перечислить,
и все они безбашенны, как Русь.
Я, батюшка, настолько грешно мыслю,
что даже мыслить лишний раз боюсь.
Но вы мол’итесь! Этим ранним часом
мне симпатичны дух и облик ваш.
Мне нравится, как вы нетрезвым басом
читаете степенно “Отче наш”.
Покамест голос ваш ласкает душу,
как розовая пташка на снегу,
я слушал бы вас, батюшка, и слушал...
И плакал бы
(пока ещё могу)...


ЗАЧАРОВАННОЕ

То ль предок, современник,
в безвременном, ратном году,
брожу, безоружный, как пленник,
у матери Жизни в саду.
А мне бы лежать на диване,
картошку с грибами тушить
и парить бы косточки в бане,
и, крякая, водку глушить.
Гуляю, как строчка без точки,
в саду, не ища ничего.
Уже перенюхал цветочки,
и понял, что нет моего.
Сиреневый ветер ликует,
вокруг улыбается люд.
И голуби в луже воркуют
и воду небесную пьют.
То ль плакальщик, то ль пересмешник,
посмею ль хоть что-нибудь сметь...
Брожу, безоружный, как смертник,
бесстыже забывший про смерть

* * *
весь вечер грохотало в дальнем небе,
но, слава Богу, вроде пронесло.
неровен ветер и неясен жребий,
покамест сквозь добро сочится зло.
три вшивых диогена (не из бочки)
под бормотуху режутся в козла.
монашка-ведьма в траурном платочке
на шабаш в тёмном небе поплыла.
горит свеча без запаха и треска,
ломает хакер коды и пароль,
солдатик сочиняет эсэмэску,
артисточка разучивает роль.

отплакали травинки луговые,
в санчасти задремала медсестра.

молилась ли ты на ночь, мать Россия?
кто знает, что случится до утра...