ЕВГЕНИЙ ЭРАСТОВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 6 2025

НА РАЗВИЛКЕ ВСЕЛЕНСКИХ ДОРОГ

* * *
Причелин и наличников резьбу
И деревенек русских городьбу,
Средь зарослей черники мох наждачный
Мне повезло увидеть, и табу
Я наложил на пошлую борьбу
И жалобы на подлую судьбу —
Моя судьба была весьма удачной.

Я слышал, как шевелится трава,
Спит водород в земных упругих порах,
Я по слова ходил, как по дрова
В березнячок, где вечен хруст да шорох.

Пусть суд решит, моя ли в том вина,
Что ветром был полуденным не понят.
Зато со мной подруга-тишина,
Рябь на воде да впалая луна,
Короче, вся родная сторона —
Никто меня отсюда не прогонит.

Свидетелей я взял не за гроши —
Они один букварь со мной читали.
Ужи, жуки, букашки, мураши —
Все приползли, кого вы вызывали.

Их столько у меня — не перечесть!
Особенно мне дорог, Ваша честь,
Тот крошечный, промокший и несмелый,
Певец сквозной сирени — соловей.
Он древних, неразбавленных кровей.
Его признанья приобщите к делу —

Все семь неутешительных колен,
Сонорных стон, среднеязычных плен.
...А ветру что — Случевский или Кафка?
Он никогда их книжек не прочтет —
Куда милей бухгалтерский учет
И к скучной конституции поправка.

Я соответчик травам, их поэт,
Я твой защитник, мокрый бересклет,
И не прошу, чтоб дали мне отсрочку —
Ведь годен к службе я нестроевой —
Держать ответ в пучине мировой
За каждую написанную строчку.

* * *
“Кто знает цену розе? Соловей”.
Пословица имеет много смыслов.
Его понять не сможет муравей —
Общественник, пример для коммунистов.

Ему, трудяге, точно не до роз —
Куда полезней старая берёста.
Замучали одышка и артроз —
Соломинки таскать не так уж просто.

Оскомина сведет беззубый рот,
И зазвучит излюбленная тема:
“Я знаю, почему он так поет —
Бездельник он, досужий рифмоплет,
К тому ж его испортила богема!

Он чистоплюй, эстет и эгоист,
Он выскочка, лишенный чувства долга!”
Но перед ним трепещет каждый лист
От чувства небывалого восторга.

И знать он не хотел про муравья.
Он свищет так, что дрожь идет по коже.
А что там в голове у соловья,
Вам не узнать, и я не знаю тоже.

Его скрывает мокрый бересклет,
Он там живет, лирический поэт,
Как Ленский, опечаленный и томный.
Нахохлившийся маленький клеврет
Лингвистики лесной и назаемной.
Так отчего же щебет этот, щёлк
Тебе дороже, друг, сокровищ Креза?
Попробуй, разберись, какой в нём толк —
Ни золота, ни цинка, ни железа.

Он славит племя вязов и берез,
Мир бабочек и вкрадчивых стрекоз,
Бессмертника, полыни, горицвета.
...А то, что соловей ценитель роз,
Придумали персидские поэты.

* * *
Хрустнет лёд от падения камня.
И в предчувствии свежей строки
Вдруг пойму — эта жизнь велика мне,
В рукаве не увидишь руки.

Велика мне она, однобока,
Тяжела, как медвежья доха.
Только искры безбожного тока
Высекают слепые меха.

Только искры безбожного смеха,
Истерический тонкий надлом.
Вот такая, мой милый, потеха.
...Поделом же тебе, поделом.

* * *
Можно ли прожить, не зная страха?
То землетрясенье, то ковид.
“Реки три дни кровию текаху”, —
Дикторша с экрана говорит.

Артобстрел. Испуганные лица.
Меткий снайпер целится в висок.
Набухает кровью шелковица —
Падает на вкрадчивый песок.

Кажется, что я древней этруска.
Подо мной — развалины страны.
...Были у Андреевского спуска
Шарики каштана зелены.

На иконе — мудрый взгляд пророка,
Что рыбачил некогда с Петром.
Русско-итальянское барокко
Нависало гордо над Днепром.

В это время было далеко мне
До твоих, страна-каменоломня,
Умопомрачительных невзгод.
Я теперь совсем уже не помню,
Что там говорил экскурсовод.

Помню только поезд утром летним.
На берёзках — пятнышки ворон.
Был тогда чужим и незаметным
Скромный переделкинский перрон.

Ну а мир и раньше был жестоким,
Хоть войны никто и не хотел.
...Думаю подчас — чому не сокил?
Отчего я в небо не взлетел?

Может быть, тогда б и понял что-то,
Погрузясь в тяжелый кислород,
Потому, что с птичьего полёта
Всё совсем иначе предстает.

* * *
Спал младенец в яслях Вифлеемских
И не ведал значения слов,
И не видел в гостях иноземских
Исполнительных Божьих послов,

Что стояли печально и смирно
У кроватки младенческой, свет
Застилая. Там золото, смирна,
Терпкий ладан — чего только нет.

Шёлк халатов, барашка курчавость,
Голосов шепелявость, картавость,
Тёплый пар от крестьянских корыт.
...Неужели Он ведал хоть малость,
Что ему испытать предстоит?

* * *
Сосед по даче хрипло крикнет: “Рекс!”
И вкл’ючит то ли триммер, то ли бритву.
Он пьёт коньяк и ест бисквитный кекс,
Забыв про поминальную молитву.

А впрочем, он и знать её не знал.
К тому ж сосед, должно быть, не католик.
Он с коньяком немного перебрал —
Виной тому хозяйственный аврал.
И вот сидит, свершая ритуал,
Облокотясь на ветхий дачный столик.

А в небесах такие облака,
Застывшие на солнечной короне,
Что кажется, узришь издалека
Того Царя, сидящего на троне.

Глядит на поднебесные края,
На мир, где я любил и ненавидел.
И Свирского Андрея вспомню я —
Лишь он однажды Троицу увидел.

С лопатой и секатором в руках
Застынешь сам у грядки эфемерной,
Покуда Царь пирует в облаках,
Величие которого безмерно.

Разрежет стриж два облака, как нож,
Плеснет сосед коньяк себе на gratis,
И ощутишь — бежит по телу дрожь
При звуках “Rex Tremendae majestatis”.

Я ж не стрижом, а ласточкой кружу
В мирке своём, причудливом и тесном.
... Всё думаю — а что я Там скажу?
Отвечу ль на Экзамене Небесном?

* * *
На старуху бывает проруха,
Ну а эта глядит, как пророк.
“Это что за деревня?” “Чернуха.
Ничего здесь не трогай, сынок.

Далеко ль до беды неминучей?
Нет от горя спасенья, мой свет.
Превратишься в татарник колючий
И не вымолвишь слова в ответ.

Если дружишь ещё с головою,
Не касайся домов и оград!
Люди стали цветами, травою.
Посмотри — это люди стоят!”

В огородах — пырей да полова,
А на улицах нет ни души.
“Как ты, бабушка, смотришь сурово!”
“Уходи подобру-поздорову,
И об этом нигде не пиши.

Тканой скатертью будет дорога.
Так-то, милый. Вот Бог, вот порог.
Эта кара, вестимо, от Бога.
Ничего здесь не трогай, сынок”.

Я не верю ни в лихо, ни в чудо,
Но не надо мне новой беды!
Если просишь, то трогать не буду
Ни татарника, ни лебеды.

И ведра над колодцем убогим
Я касаться не стану, уйду
Поскорее по пыльной дороге,
На Полярную глядя звезду.

До тебя ли, старуха, мне дело?
Облака постепенно, несмело
Начинали на солнце сползать,
И печально ромашка глядела,
Будто силилась что-то сказать.

* * *
Ушедших дней многоголосица,
Весь этот груз тысячетонный,
В хорей и ямб упрямо просятся,
А не в анапест полусонный.

В такой советский, пищеблоковский,
Где соловей щебечет курский,
А не в туманный и не в блоковский,
Неизлечимо петербуржский.

Их было много — ярких, солнечных,
Но больше мрачных и дождливых,
Тех, что от полудня до полночи
Сверкают в каплях горделивых.

Там были лыжные и снежные,
С крутою горкою меж сосен,
И сложные, и безмятежные,
И в ночь летящие под осень.

Мне б этой ноткою лирической
Закончить всё стихотворенье.
Просил же немец в тьме готической
Остановить свое мгновенье!

Смотрите, вот стою на фоне я
Прошедших дней, не зная страха,
И счастлив этой полифонией,
Что слаще Генделя и Баха.

Здесь речка Кудьма, речка Ивица,
Поля, сады и огороды...
А фуга всё растет и ширится,
И далеко ещё до коды.


СУДЬБА ВАСИЛИСЫ

Лишь, к земле пригибая траву,
Дунет ветер, шальной и острожный,
Задрожит в скособоченном рву
Голубой василёк придорожный.

Это вовсе еще не конец!
Просто день до обиды ненастный!
Василёк наш не швец и не жнец,
На дуде никакой не игрец —
Он певец Василисы Прекрасной.

В пять часов здесь не видно ни зги!
В предвкушенье стодневной пурги
Присмирела подвальная крыса.
...Помнишь, в горенке Бабы Яги
Испекла пироги Василиса?

Как, в восторге от сваренных щей,
От фигурки её мускулистой,
Развалясь на перине, Кощей
Ей Баркова читал и Капниста?

Отыскала иголку в стогу,
Кочергой растревожила угли,
Пролистала статью на бегу
О судьбе своей в яндексе, гугле.

И к нечёсаной мачехе вновь
Возвращаясь назад с пирогами,
Вдруг свалилась в бульдозерный ров.
С пальцев девичьих вытерла кровь.
Сиплый ветер. Мычанье коров.
Слюдяных облаков оригами.
Погружаясь в суглинок родной,
Прошептала сквозь кашель надсадный:
“Наконец-то ты рядом со мной,
Милый друг, василёк ненаглядный!”

* * *
Не ковшом, решетом подносили
В Иудее, в замшелой Руси ли
Брагу пенную к тонким губам.
А когда о пощаде просили,
Метко били в ответ по зубам.

Не ковшом, а напёрстком дырявым
Подносили, глумясь и смеясь,
Под ракитой, под вязом корявым,
Виноватым ты был или правым,
Мних безнозий, Великий ли князь.

Под березой, под гибкой оливой,
Клейким клёном, цветущею сливой
Я ухмылку видал подлеца.
Как кривлялся он, хмурый и потный!
...Брагу пенную жизни вольготной
Удалось мне испить до конца.

Я — везунчик, мучений не знавший.
Я не сгинувший и не пропавший.
Хоть была моя жизнь не проста,
Всем страдальцам всегда сострадавший,
Я всегда лишь стоял у креста.

И, бескрайнюю чуя разлуку
На развилке вселенских дорог
Счастлив тем, что на горе и муку
Не велел посылать меня Бог.

Я твержу средь сырого ненастья,
Упираясь в суглинок родной:
“Сколько все-таки выпало счастья!
Сколько счастья-то, Боже ты мой!”