РАССКАЗЫ ИЗ ЦИКЛА
“МОИ НЕЗАМЕТНЫЕ ГЕРОИ”
“КАЗУС”
Живёт в нашем посёлке мужик. Лет пятидесяти. Роста двухметрового, в плечах — косая сажень. Неженатый. Слегка пьющий. В райцентре сварщиком работает. Ездит на старой “Волге”, полусгнившей. Подваривает её постоянно, да всё понапрасну: прошлого века машина. По характеру мягкодушный, приветливый. Немного глуповат и наивен. С детства с ним всё какие-то истории приключались нелепые. Да ещё фамилия ему досталась Казунин. Поэтому со школы ещё какой-то остряк ему кличку Казус прилепил. Так и приклеилось на всю жизнь — Казус.
В посёлке не все толком и понимали, что означает слово “казус”. Поскольку родителей Казунина никто не видел, то некоторые даже думали, что Казус — это его настоящая фамилия и что сам он родом, наверное, из Прибалтики.
Бывает, встретишь Казунина по дороге, поздороваешься на ходу, а он стоит и вслед всё улыбается. То ли счастлив, что поздоровались с ним приветливо, то ли ласточку в небе увидел, то ли солнцу радуется. Смотрит своими голубыми глазами куда-то вдаль и улыбается. Одно слово — Казус.
Руки у Казуса сильные и много чему за жизнь научились. А вот мысли в голове чудные бродят. Однажды не понравилось Казусу, что в наш посёлок частенько посторонние приезжают.
То проходимцы какие-то металлолом ищут, то цыгане навозом торгуют, а то молодёжь из райцентра на мотоциклах носится. Решил Казус, ни с кем не посоветовавшись, на въезде в посёлок ворота поставить. Приволок откуда-то трубы металлические, листы железа и сварил глухие ворота. Мощные, как в тюрьме, на совесть сделал. А народ ездит мимо и ругается только. Что, мол, ты тут устроил, идиот? Кому эти страшные ворота нужны? Кто их закрывать будет? Зачем нам здесь убожество такое?
Расстроился Казус. Понял, что людям, наверное, хотелось красивые ворота, а он сделал прочные. Решил Казус ошибку свою исправить. Купил краску и раскрасил ворота по своему вкусу. Целый день возился. Снизу траву зелёную нарисовал. Вверху облака белые на голубом небе. А посередине — солнце розовое и птиц с глазами синими.
Такого наш народ уже стерпеть не мог. Больше всех возмущалась старуха Филиппова. Мать главы поселковой администрации. На дух она не переносила самодеятельность Казуса и нажаловалась сыну. На следующий день, по решению властей, срезали ворота и бросили в канаву придорожную, в самую грязь. Больно стало Казусу от такого непонимания. Три дня ходил он по посёлку выпившим и рассказывал всем, какие это хорошие ворота были. На удивление, все с ним соглашались. А что с чудаком спорить?
Как-то в конце лета приехали в посёлок энергетики. Под линией электропередач деревья выпилить. Спилили небрежно. Оставили пеньки метра по полтора. И дерево уже расти не будет, и пенёк на пенёк не похож. Решил наш Казус внести в это дело свою эстетику. Два дня, высунув язык от усердия, вырезал бензопилой из этих пеньков фигуры грибов. Ну и, конечно же, напоследок не забыл раскрасить их краской в своём стиле. Ярко и броско, как на детских площадках или в книжках для малышей.
Но так уж выходило, что представления Казуса о красоте с общественным мнением не совпадали. Его новое творение постигла та же участь. Конечно же, и тут не обошлось без инициативы старухи Филипповой. Женщины зловредной, любившей везде по-своему переиначить, чтобы только власть свою над людьми показать. Казус снова пил. И даже по пьянке плакал от обиды, сидя на скамеечке у своего дома.
Но главным чудачеством Казуса был красноармеец. Точнее, странная любовь Казуса к бетонному изваянию будёновца на коне, что стоял некогда при въезде в район, возле шоссе. Ещё в девяностые на волне нелюбви ко всему советскому монумент свалили. Да так и оставили лежать в поле на долгое время. Куда эту железобетонную глыбу деть? Да и ломать хлопотно. Потом землёй слегка закидали, так и оставили.
А спустя год, глядь — стоит конь на всех четырёх ногах на прежнем месте, и будёновец на нём гордо восседает. Стали разбираться, кто давал распоряжение восстановить монумент? Дознались быстро. Казус наш будёновца откопал, на части раздолбил и по кускам на место водрузил. И арматуру сварил, и на раствор всё поставил — прочнее, чем было при советах. Только ноги у лошади чуть короче стали.
Поначалу заподозрили, конечно, Казуса в связях с какой-нибудь ячейкой коммунистической. Вызвали в полицию. Кто, мол, тебя надоумил? Кто работу оплатил? А Казус стоит, глазами хлопает и улыбается. Что с дурака взять? Он же не по умственным соображениям, не с прицелом на эффект. Просто по велению сердца. Да и коммунисты районные — ни сном, ни духом. Сами в шоке. Народная инициатива, говорят. Вмешался тут в дело поселковый глава. Тот, что сын старухи Филипповой.
— Зачем же ты, балда, этого будёновца на прежнее место воткнул? Это же пережиток прошлого. Тебя что, в школе не учили?
— Меня учили, что я на героев гражданской войны равняться должен. И в пионеры возле этого памятника принимали. Я там клялся всю жизнь честным быть и трудиться как следует. Да и вообще нельзя же так, чтобы всё ломать.
— Ой, дурак! Ты вокруг себя посмотри. Время-то другое уже. Ты не заметил? Рыночная экономика. Частная собственность.
— Заметил. Всё устраивает. А чем мой будёновец частной собственности мешает? Я на машине в район въезжаю — он меня приветствует. Я детство сразу вспоминаю. Чувствую, что Родина моя здесь. Вот будёновец — значит, я в родной район въехал.
— Что с тобой, идиотом, толковать. Иди отсюда. Монумент уберём. И чтобы больше не занимался самоуправством. Тем более что мозгов не нажил.
Казус обиделся, конечно, на такие слова. Ох, уж как хотелось по щам этому умнику залепить. Но подумал, что от рукоприкладства только хуже будет. Пожал плечами да ушёл. А монумент ещё пару лет простоял спокойно. Ведь чтобы сломать да вывезти, тоже деньги нужны. Никто из своего кармана платить не будет. А в бюджете на это лишних средств не прописано.
А Казус и не тужит. Весной всадника красочкой серебряной подкрасит. Летом траву вокруг выкосит. Людям до фонаря. У администрации денег нет. А Казусу на душе тепло. Всё на своих местах, как в детстве. И поле, и река, и всадник.
Проезжает мимо, остановится, выйдет из машины, присядет на траву. Соломинку в зубах вертит, смотрит вдаль. Думает о чём-то своём. Кто знает, что у чудака в голове?
А за рекою лошади в поле бредут. Медленно так переступают. Головы склонили. И ветер гривы их слегка шевелит. За одной жеребёнок поспевает. Ножки тонкие. Издалека совсем махоньким кажется. Между ними и Казусом река изгибается в излучине. Неспешно, величаво течёт. Что ей лошади? Что ей будёновец? Она тысячи лет текла и течь будет. Её вспять не повернёшь. Это только людям всё вспять хочется разворачивать. Сегодня превозносят, завтра проклянут.
Тот берег, где лошади ходят, пологий, низкий. А тот, где будёновец стоит, высокий, обрывистый. Хорошо с него вдаль смотреть. И видится Казусу, будто лошадь будёновца — это как бы его собственный конь поодаль пасётся. А на коне он сам... Освободил свою землю от всяких недругов. От старухи Филипповой, матери главы поселкового, милиционеров. И живётся теперь спокойно и привольно, как в раннем детстве.
Реку вспять не повернёшь и никуда не денешь. А творение рук человеческих стереть с лица земли — это пожалуйста. Стала старуха Филиппова по научению сына подписи односельчан собирать. Чтобы с письмом в район обратиться. Запросить деньги на снос идеологически вредного монумента, пропагандирующего красный террор и большевистскую диктатуру. Так и написала, как сын продиктовал.
Все подписались. Только дед Григорий не подписал. Сказал, чтобы шла к лешему со своим письмом. Сидит Григорий целый день у своей калитки на деревянном ящике, трубкой пыхтит и не подписывает.
— Ты что, Григорий? Коммунист, что ли? Раньше не был ведь.
— Никакой я не коммунист.
— Так подпиши.
— Не подпишу.
— Почему?
— Не хочу.
— Почему?
— Не хочу, и всё.
— Глянь-ка, видать, в компартию вступил на старости лет.
— А ты сходи, проверь.
Правда, подпись Григория всё равно ничего не меняла. Но и старик при своём остался. Правило у него было. Чуешь, дерьмом запахло — не лезь. Вот он и не лез. Сидел на своём ящике, крепко сбитом, вросшем в землю, и всем телом своим и нутром землю эту чувствовал. Вся боль этой земли с годами на душу Григория перешла и скрутила её, сжала до сверхплотной звезды. А вслед за душой и тело Григория сгорбилось и высохло. Так сам Григорий думал. Некоторые говорили ему, что это просто от старости, а он всё своё в ответ:
— А ты сходи, мол, проверь.
На будущий год запрошенные деньги были выделены в графе районного бюджета — “благоустройство территорий”. Конкурс на оказание услуг по этому “благоустройству” выиграло ИП Филипповой. Но не самой старухи, конечно, а невестки её, на которую поселковый глава все свои мелкие коммерческие делишки вешал.
Работу выполнили на славу. Размолотили всадника отбойными молотками в крошево. Получившийся из будёновца бетонный бой в раскисшее место второстепенной грунтовой дороги уложили, а сверху машину щебёнки высыпали. Вторую же машину щебёнки, предназначенную на это благоустройство, поселковый глава себе на участок свёз. Площадку под строительство нового гаража подготовить. Только не довёз. Самосвал по дороге на сырую мягкую обочину заехал и набок повалился. Самосвал потом вытащили, а щебень так в канаве и лежит. Надо ли говорить, что творилось на сердце Казуса, когда, проезжая мимо того места, где стоял всадник, он увидел лишь следы трактора? В этот день и лошади за рекою не паслись. Как будто их вместе со всадником убрали. И небо серым стало. А из развороченной земли на месте монумента выполз жирный дождевой червь. Он гадко извивался, и Казусу чудилось, что не в земле этот червь извивается, а в груди у него бередит душу телом своим червяным. Разделяется он там на мелкие части, и поедают они всё нутро его. Гадко стало Казусу от бессилия своего и стыдно от злобы, наполнившей душу. Всегда стыдился он злых мыслей, прогонял их, а тут потерял над ними всякую власть и отдался злобе своей безраздельно.
Три дня Казус пьяным по посёлку ходил и ни с кем не разговаривал. На четвёртый протрезвился, поехал на место, где будёновец стоял. Кирпичей взял с собой и цемент. Сложил на этом месте что-то вроде стелы в виде будёновки. Сначала на муравейник было больше похоже. Но потом Казус отошёл в сторону, посмотрел издалека и шпателем сделал контур, напоминающий большую будёновку, лежащую на земле. Через пару дней, когда раствор высох, он покрасил будёновку в зелёный цвет и нарисовал на ней красную звезду. А ещё через два дня положил к подножью своего монумента букет алых гвоздик.
Это уже окончательно вывело из себя Филиппову. Через неделю Казус опять стоял на ковре в полиции. Только на этот раз уже в райцентре.
— Опять жалоба на тебя, Казунин. Тебе что, заняться больше нечем? Или ты идейный борец? — спросил тучный майор, расхаживая по кабинету.
— Никакой я не идейный. Не мешает ведь никому будёновка моя.
— Ты если доброе дело хочешь сделать, так иди, поработай добровольно на благоустройство посёлка. А в идеологию не лезь, — полный майор попытался застегнуть верхнюю пуговицу на кителе, чтобы придать себе более официальный вид. Пуговица оторвалась и укатилась под стол. Майор попытался нагнуться за ней, но понял, что не достанет, и растерянно замялся.
— У вас вон в районе, я слыхал, один мужик памятник генералу Краснову слепил, — ответил Казус, — тому, что за фашистов воевал. Что, ему можно?
— Вот ты баран! А ещё говоришь — не идейный. Тот мужик на своей земле соорудил. Это его право. Ты у себя в огороде хоть чёрту можешь памятник поставить. А на общественных землях не смей.
— Зачем же чёрту? Я же в память о погибших. Что они — не люди, что ли?
— Люди не люди, какое твоё дело? Чтобы до понедельника за свой счёт снёс и штраф в сберкассу заплатил. А нет, так пятнадцать суток ареста.
— Не могу я, майор. Лучше пятнадцать суток. Нельзя же так, чтобы всё ломать.
Через две недели вернулся Казус домой осунувшимся, помрачневшим и злым. Не пошёл смотреть, что там с его монументом учинили. Больно. А на следующий день загорелся новый гараж поселкового главы. Да так полыхнул, что в двадцать минут одни угли остались. И новый катер пластиковый в гараже расплавился в огромный бесформенный блин.
Одни поговаривали, что это дело рук Казуса. Другие говорили, что глава в райцентре каким-то людям сильно задолжал. Приезжали, мол, на днях на двух внедорожниках, угрожали.
Но все больше на Казуса думали. Вон опять пьяный ходит. Молчит, не здоровается. Злой, как собака. Один дед Григорий на Казуса не думал.
Вокруг Григория всё ребятишки вьются. То ли правнуки, то ли соседские. А он сидит на ящике, седой весь. Усики коротенькие совсем, тоже седые. Глаза большие, добрые и уши чуть оттопырены. Трубкой пыхтит.
— Деда, а правда, что Казус дяде Филиппову гараж поджёг?
— Нет, ребятки, не он это.
— А что Казус всё пьяный ходит? Говорят, он.
— Пускай и выпивший. А за спиной — два крыла у него под фуфайкой.
— Разве у людей крылья бывают? Да ещё у пьяниц. Ты что, деда?
— А ты сходи, проверь, — слегка прищурился Григорий и выпустил дым.
На следующий вечер загорелся дом старухи Филипповой. Пылал, как факел. Во дворе в полной растерянности стояли несколько полураздетых соседей, с огнетушителями и вёдрами в руках. К дому было не подойти. Лопались стёкла. Несчастная дочь Филипповой металась в истерике по участку. Она тщетно звала на помощь, выла звериным голосом, падала на колени, поднималась и снова стонала долгое: “Ма-а-а”, — протягивая руки к пожарищу. В доме осталась её старенькая мать, которая не успела выскочить.
Порывы ветра разносили в стороны снопы сверкающих искр. Через минуту занялся соседский дровяник, за ним пошла гореть изгородь. Народ кинулся заливать водой стены соседних домов. Никто уже не обращал внимания на метавшуюся в слезах женщину.
— Будь они прокляты, эти бандиты, — стонала дочь Филипповой, — будь прокляты их деньги!
В этот момент, ломая с треском кусты и заборы, подобно раненому лосю, во двор ввалился Казус. Окатив себя из ведра водой, он с матерным криком прыгнул в пламя. Через минуту он вынес на руках потерявшую сознание и почерневшую от копоти женщину. Кто-то принёс одеяло. Несчастную положили на скамейку и укутали. Вдали показались синие огни пожарных и “скорой”. Одни поспешили им навстречу, другие продолжали тушить дровяник, и лишь Казус в мокрой рубахе, с опалёнными спутанными волосами нежно укрывал одеялом тяжело дышавшую старуху. Осенний ветер метался из стороны в сторону, озаряя тёмное небо роем зловещих огненных искр, падающих на крыши соседних домов.
Когда всё закончилось и последний пожарный, смотав шланги, запрыгнул в кабину старенького “Урала”, народ начал расходиться. От огромной груды шипящих углей на месте дома Филипповой поднимался густой пар. Улица обезлюдела. В полумраке возле пахнущего гарью пепелища ещё долго стоял Казус. Он смотрел в одну точку, находившуюся где-то в руинах пожарища, и его измазанный сажей лоб морщился в тягостном раздумье.
Поселковый глава вскоре куда-то пропал. Говорят, посадили. А может, просто переехал. Старуха Филиппова живёт в райцентре, у зятя. Казус покрасил свою “Волгу” в голубой цвет и нарисовал на капоте ромашку. А на ящике, у калитки, сидит дед Григорий и трубку курит.
— Деда, а правда, что Казус опять памятник будёновцам поставил?
— Правда.
— А кто такие будёновцы?
— Это наши хлопцы, что в гражданскую войну за новую жизнь воевали.
— И что? Получилась у них новая жизнь?
— Да уж новей некуда вышло — прости, Господи!
— А когда гражданская война началась? — липнут к Григорию любопытные правнуки.
— Так уж сто с небольшим лет назад, вроде как.
— А когда закончилась?
Дед Григорий пыхнул трубкой и поднял глаза к небу.
— Не закончилась.
— Быть не может.
— А ты сходи, проверь…
НИНКА И ЧЕЛЕНТАНО
Серёга Чежин родился совершенно здоровым. Никаких психических отклонений в его поведении обнаружено не было. На учёте в диспансерах он не состоял и, с точки зрения официальной медицины, был абсолютно здоров.
Однако окружающие так не считали. Причиной тому были некоторые Серёгины странности. Он был напрочь лишён способности обижаться. Даже когда над ним смеялись и прогоняли его, он лишь добродушно улыбался. Уходя, он обычно произносил невпопад какую-нибудь фразу, которая казалась ему самому утешительной.
— У меня дома малиновый пирог сегодня есть, — говорил он в ответ на насмешки ребят по поводу его внешности, как бы утешая себя вслух.
Конечно же, внешность Серёги Чежина давала мальчишкам повод для злословия. Щуплый, неуклюжий Серёга носил очки с толстыми линзами в старомодной чёрной оправе, перемотанной сбоку синей изолентой. Одет был во всё старое и заштопанное (как бабушка одевала), родителей своих помнил смутно.
Была у Серёги Чежина и ещё одна особенность. Он испытывал болезненную страсть к музыке. Сам он не имел музыкального слуха и голоса, тем не менее зарубежная эстрада, рок-музыка и даже джаз сводили Чежина с ума. Его любовь к музыке имела слегка патологический вид. При первых же нотах Дюка Эллингтона он впадал в транс и, закрывая глаза, покачивался в такт. Никто не знал, откуда у Серёги такая любовь, потому что образцов для подражания среди старших у него не было. В то время когда его ровесники, прильнув ухом к динамику кассетного магнитофона, наслаждались звуками “Ласкового мая”, Чежин развешивал по стенам своей комнаты плакаты “Битлов”, которых беззаветно любил.
Возможно, из-за любви к западным исполнителям к Серёге с юности приклеилась кличка Челентано. Может быть, это было связано с его фамилией на букву “Ч”, но, скорее всего, всех забавляла полная противоположность Серёгиной внешности брутальному образу итальянского актёра. По такому принципу иногда медлительного называют Пуля, а дохляка — Качок.
Учился Челентано неважно: не то чтобы он был совсем не способен понять смысл тангенса и котангенса. Просто он не понимал, для чего ему в жизни эти скучные вещи. Стоя у доски, он часто забывал, зачем его вызвали, и с упоением смотрел в окно, где дворовые пацаны гоняли мяч.
Он по-доброму завидовал им, потому что его собственные попытки сыграть в футбол кончались бурей насмешек и издевательств. Челентано был безнадёжно неуклюж и мог, стоя на месте, промахнуться по неподвижно лежащему на земле мячу. Всякий раз осыпаемый колкостями Челентано уходил, добродушно улыбаясь и разводя руками. Вообще, добродушию Челентано не было границ. Когда в школьной столовой у него отнимали булочку, он рылся по карманам в поисках мелочи.
— Хотите, я куплю вам ещё одну? Правда ведь, она вкусная? — говорил он, улыбаясь во весь рот.
Многие считали его идиотом, а те, кто и рад был бы с ним дружить, боялись в этом признаться. Челентано по этому поводу особо и не печалился. Он всё свободное время проводил в поиске каких-то старых журналов с фотографиями RollingStones или LedZeppelin, знал все подробности их творчества и собирал старые виниловые пластинки. Современность как-то мало привлекала Челентано.
Единственным его приятелем был ещё один школьный изгой — Кирюша. Высокий и худой, сильно страдающий от недостатка общения парень, просто помешанный на литературе в стиле фэнтези, был настолько погружён в мир своих иллюзий, что разговаривать с ним обычным людям было весьма сложно. Обычно диалог с Кириллом выглядел примерно так:
— Здравствуй, Кирилл, как у тебя дела?
— Канцлер понял, что проиграл, когда убедился, что все его рыцари окончательно потеряли магию! — отвечал Кирюша как можно чётче и выразительнее, проговаривая каждое слово.
— А, понятно. Ты всё свои книжки читаешь.
— Ужасные трёхметровые крысы с огромными хвостами вырвались из клеток и потопили корабль Командора, — отвечал Кирюша, пытаясь придать своему лицу трагическое выражение.
— Ладно, всё с тобой понятно, иди.
Единственным человеком, способным разговаривать с Кирюшей дольше двух минут, был Челентано. Он искренне радовался при встрече приятеля. Они могли долго рассказывать друг другу каждый о своём, совершенно не смущаясь отсутствием полного понимания. После этого они расставались, совершенно довольные таким общением, поскольку в этом диалоге никто никого не осуждал и не дразнил. Челентано ничуть не тяготился отсутствием друзей: он интуитивно ощущал своё скромное место в обществе и с детства привык к тому, что очень многое в этой жизни не для него.
В старших классах он понял, что не для него и самая красивая девчонка в школе — Нинка. Он был совершенно согласен, что Нинка — богиня, и ему до неё, как до неба. Ведь Нинка была ещё и отличницей, делала сальто на бревне в физкультурном зале и даже вступила в комсомол. Правда, на следующий год после этого комсомол как-то сам собой развалился вместе с Союзом. Остряки шутили, что это Нинка развалила комсомол своим появлением на собрании в короткой юбке.
Челентано же вполне серьёзно считал, что Нинка — лучшая во вселенной, и был готов любить её вечно и безответно, как любил хорошую музыку и всё настоящее.
Любовь Челентано к музыке наложила некоторый отпечаток и на его внешность. Он отрастил длинные волосы, обвешался разными “фенечками” и даже купил старенькую гитару. Играть на ней Челентано прилюдно не решался и толком не умел, но часто носил её на плече, небрежно, грифом вниз. На предложения случайных знакомых сыграть он обычно отвечал, что гитара расстроена или струна порвалась. Сам факт присутствия гитары на спине окрылял Челентано. Он начал ходить с ней везде. Ему нравилось трогать её руками, иногда задевать струны и слышать их сладкий звон. Челентано сроднился с этим инструментом, и кличка его получила теперь ещё одно оправдание.
Надо сказать, что купить гитару Челентано смог лишь после того, как окончил училище на столяра и устроился работать на мебельную фабрику. По правде, никаким столяром Челентано, конечно же, не был. На фабрике в этом убедились мгновенно, но жалели странноватого юношу. К тому же тот выполнял всё, что ему можно было поручить. Выносил мешки с опилками, подметал цеха, мыл машину директора и даже помогал охраннику натягивать колючую проволоку на заборе. Ему поручали всё, что было ему по силам. В ответ Челентано изо всех сил старался сделать хорошо свою работу.
Тем не менее и на работе над ним многие посмеивались. А он по-прежнему добродушно тянулся к людям. Заметив мужиков, собравшихся в курилке, Челентано с гордостью демонстрировал им свои новые кроссовки.
— Вот, посмотрите, я достал “Адидас”, — с улыбкой говорил Челентано, неуклюже оттопыривая вбок ногу, чтобы показать кроссовок.
— Да это же фуфло китайское, — отвечали ему с усмешкой.
— А вот здесь, в уголке, написано “Адидас”, — радостно улыбался Челентано, — они очень удобные и красивые, правда?
С ним не спорили. На фабрике вообще редко кто всерьёз обижал Челентано. Были попытки научить его курить и даже выпивать, но они оказались тщетными. От курения Челентано отказывался наотрез, потому как помнил свою попытку закурить ещё в училище. Тогда Челентано закашлялся так, что чуть не выплюнул лёгкие. С тех пор он боялся этого как огня. Единственная в жизни попытка употребить алкоголь также привела его к неминуемой рвоте, после чего он навсегда отказался от спиртного.
В армию Чежина не взяли по зрению, и он прижился на своей единственной на долгие годы работе. К тому времени бабушка его умерла, и Челентано обклеил плакатами “Битлов” и её угол в квартире. Жизнь его текла размеренно и стабильно. В ней были свои неизменные радости: альбомы “Битлов”, крем-брюле в вафельном стаканчике в день зарплаты и чудесная Нинка на школьной фотографии, которая всегда висела на самом видном месте.
Нинку Челентано не забывал. Нельзя сказать, что он за ней ухаживал. Богини всегда недоступны. На протяжении многих лет каждый год на её день рождения и Восьмое марта он нёс ей свой скромный букетик. Иногда Нина с благодарностью принимала цветы и одаривала его своей волшебной улыбкой. Бывало, дверь никто не открывал, и тогда Челентано оставлял букет на коврике возле двери. А однажды нетрезвый мужик, открывший ему дверь Нинкиной квартиры, с издёвкой спустил Челентано с лестницы. В тот раз Челентано, вытирая кровь с разбитой губы, оставил букет у дверей подъезда
В отличие от Челентано, судьба Нины не отличалась стабильностью. Когда она поступала в институт, проходил республиканский конкурс красоты и все советовали Нинке принять в нём участие. Она приняла и выиграла главный титул. В институт, правда, не поступила, потому что просто не смогла вовремя приехать на последний экзамен. Зато предложения о приёме на работу посыпались на Нинку валом. Её приняли секретаршей в солидную торговую компанию, и женихи кружились стаями вокруг удачливой и обаятельной девушки. Обрушившиеся на голову Нинки соблазны вовсе не свели её с ума. Она оставалась принципиальной и честной, как учили в комсомоле. Была прямодушна и доброжелательна с людьми, любила своих стареньких родителей и ждала своего суженого.
Неудивительно, что суженый вскоре появился. Это был голубоглазый красавец-десантник, выпускник военного училища. Славный парень, относившийся снисходительно к букетам от Челентано. Через год десантник сгинул на чеченской войне, оставив Нинке такого же симпатичного голубоглазого сынишку.
Потом был бизнесмен. Дарил меха и украшения, но не отличался верностью и частенько пропадал. В конце концов, и потерялся совсем. За ним был какой-то таксист, сочинявший сказки о собственном бизнесе. Потом строитель-мусульманин из Закавказья. Потом ещё кто-то...
Родители Нинки, не выдержав этого испытания, забрали голубоглазого внучка и подались в деревню.
Нинка запила. Торговая компания сменилась на маленький парфюмерный магазинчик. Затем последовала должность продавца в овощном. И, наконец, после очередного невыхода на работу в результате запоя Нинка стала уборщицей на автобусном вокзале.
Именно в этот период её жизни Челентано и спустили с лестницы, но в силу своего характера он воспринял это как должное. Не все ракеты успешно стартуют в космос. Бывают и аварии. Это не повод отвергать всю космонавтику в целом.
На ближайший Новый год Челентано купил Нине шоколадного Деда Мороза в золотистой обёртке из фольги. Решив подарить его в последний час уходящего года, Челентано отправился к Нинкиному дому, но в пути был остановлен нарядом полиции. Незадачливым полицейским показался подозрительным чрезмерно весёлый парень с гитарой за спиной, вслух напевавший “Шизгару”. Они решили досмотреть его на предмет наркотиков. В процессе досмотра сержант так рьяно хлопал Челентано по карманам, что шоколадный Дед Мороз оказался раздавленным в лепёшку.
Наркотиков, естественно, не нашли, и Челентано продолжил свой путь. В этот вечер Нина открыла ему сама. Она была уже немного пьяна и, похоже, встречала Новый год совсем одна. Нина с доброй улыбкой приняла раздавленного всмятку шоколадного Деда Мороза.
Когда Челентано произнёс своё дежурное поздравление и собрался уходить, Нина схватила его за руку.
— Постой, Серёжа, — сказала она, и в её глазах заблестели слёзы. Она хотела что-то ещё сказать, но задумалась, не зная, как это выразить.
— Тебе не понравился Дед Мороз? Я могу завтра принести тебе другого, — оправдывался Челентано.
— Нет, всё хорошо. Спасибо тебе, Серёженька. С Новым годом. Ступай домой, а то холодно, — и Нина закрыла дверь.
В наступившем году Нинкины дела пошли ещё хуже. Когда не стало работы, она начала продавать из дома всё, что имело хоть какую-то цену. Собирала на улице пивные банки и даже иногда во хмелю не стеснялась просить милостыню.
Последним, что Нина никак не решалась продать, была её любимая коллекция фарфоровых фигурок. Когда-то в детстве она испытала восторг, увидев в магазине фарфоровую фигурку аиста. Отец купил ей фигурку в подарок и с тех пор каждый год дарил на день рождения разные статуэтки, которые очень полюбились Нине. Многое из коллекции дарили друзья. Что-то Нина покупала сама.
Особую часть коллекции составляли фигурки птиц. Это были Нинкины любимцы. Она помнила историю каждой из них. Когда и кем подарена, что говорили в тот день и кто был в гостях.
Говорят, нужда — вещь безжалостная. Наверное, это правда. Потому что в один злополучный день Нина села со своей коллекцией на деревянном ящике у метро, продавая её за бесценок. Справа от Нины примостилась бабушка, торговавшая зелёными яблоками, а слева — старичок, с какими-то старыми ржавыми инструментами. Торговля не шла ни у кого.
Под вечер у выхода из метро собралась компания болельщиков местной футбольной команды. Они возвращались с проигранного, по всей видимости, матча. Трезвых среди них не было. Выпустив пар на избиении в вагоне метро болельщика команды соперников, они с наслаждением пили пиво, резвясь и дурачась. Пустые банки из-под выпитого пива катались у ног нетрезвой компании. Нина с жадностью смотрела на эти банки, но боялась приблизиться к агрессивным людям. В конце концов, её взгляд был замечен.
— Что? Пивка, наверное, хочешь? — пошатываясь, спросил один тип из компании, только что громче всех кричавший на всю улицу “оле-оле-оле”!
Нина опустила глаза и прикрыла старым платком колени.
— На, хлебни! — не унимался пацан и плеснул пивом несчастной в лицо.
— Да что же ты делаешь? — возмутилась старушка, торговавшая яблоками.
— А почём яблочки, мать? — язвительно улыбнулся парень и подошёл ближе. — Вкусные?
Он начал по очереди брать яблоко за яблоком, надкусывать и с ужасно недовольной гримасой класть на место.
— Кислятина! — произносил он, кривляясь, под одобрительный гогот толпы приятелей.
Старичок, с ржавыми инструментами, начал поспешно собираться. Нина замерла, как парализованная.
— А это что у тебя тут? — обратился к Нине раздурившийся пацан, — Птицы? А летать они у тебя умеют? Давай, я их научу!
Толпа болельщиков разразилась хохотом:
— Федот кого хочешь летать научит! Давай, Федот! — ревела толпа.
Федот схватил фигурку изящного белого аиста, которую Нине подарил отец, и швырнул его об стену, разбив на мелкие осколки.
Нина закрыла лицо руками. Рыданья сдавили ей горло. Федот методично швырял об стену одну за другой фигурки из Нининой коллекции. В какой-то момент Нина, опомнившись, попыталась прикрыть руками оставшиеся нетронутыми фигуры. Среди них ещё была цела танцующая балерина, подаренная Нине погибшим на войне первым мужем. Эта фигурка была Нине особенно дорога. Она поставила её рядом с другими статуэтками просто так, рассчитывая не продавать ни при каком случае.
— А тебе не нравится, что ли? — заорал Федот и с размаху ударил Нину сапогом в лицо.
Нетрудно предположить, что было бы дальше, но в этот момент из метро вышел Челентано с гитарой на плече. Став свидетелем последней сцены, он молниеносно оказался между Ниной и Федотом.
— Не смейте её трогать! — заявил он с такой уверенностью и хладнокровием, что в толпе болельщиков на мгновение повисла тишина.
— Ты что, смелый, что ли? — заревел Федот и, не дожидаясь ответа, ударил Челентано пивной бутылкой по голове.
Зелёные стёкла рассыпались по асфальту. Челентано молча рухнул на землю.
— Ты чё, Федот? На хрена? — послышалось в толпе болельщиков. Кто-то первый поспешно ретировался. За ним кинулись другие. Оставшись без поддержки, мигом исчез и Федот.
Нина оттащила бесчувственного Челентано в сторону, на газон, и положила ему под голову свой старый платок. Его лицо без слетевших при ударе очков было непохожим на себя. Он был бледен, как будто выточен из мрамора. Глаза его были закрыты, но всё лицо как будто светилось тихим фосфорическим светом. В этот момент Нине показалось, что Челентано необыкновенно красив. Он просто прекрасен, потому что он — другой. Его только нужно было разглядеть. И Нина разглядела Челентано.
Вдали замигали синие огни “скорой”. Вокруг начала собираться толпа. А Нина не могла оторвать глаз от белого мраморного лица своего защитника. Она гладила ладонью его тёмные волосы и не могла понять, откуда в ней взялась такая лавина нежности к этому с детства знакомому человеку.
С тех пор Нина больше не торгует у метро. Она работает уборщицей на мебельной фабрике. Кто её туда устроил? Несложно догадаться. Ведь теперь в Нининой комнате все стены завешаны плакатами “Битлов”. В углу комнаты дымит паяльником Челентано, восстанавливая старый кассетный магнитофон. На кухне лопает манную кашу Кирюша, громко рассуждая вслух о космических пришельцах. А на серванте улыбается грациозная фарфоровая балерина. Она-то лучше всех знает цену этой жизни.
СЛОЖНЫЙ ДИАГНОЗ
— Эй, Генка! Позови мне сюда Деда! — кричит автослесарь Похалюк, высовывая голову из пропахшей моторным маслом бетонной ямы, над которой повисла на чурбаках старенькая “Нива”. — Мне тормоза прокачать надо. Пусть дед сядет в салон, понажимает на педаль.
— Дед в третьем боксе пол моет. Там ребята масло отработанное разлили, — отзывается Генка, продолжая аккуратно наносить шпаклёвку на мятое крыло серебристого “Форда”.
— Ну так сходи, позови. Не вылезать же мне из ямы? — не унимается Похалюк.
Действительно, выбраться из-под автомобиля с его полутора центнерами веса непросто.
— Ща, погодь... — Генка Петров, высовывая набок язык, делает ещё несколько движений шпателем и, внимательно осматривая свою работу, довольный результатом, отправляется звать Деда.
Вообще-то Дед — это я. Это они меня зовут. Правда, я вовсе не дед, потому что внуков у меня нет, да и лет мне всего пятьдесят четыре. Привязалась ко мне эта кличка с незапамятных времён. Видимо, внешность у меня такая. Бывают такие лица, что с юности кажутся стариковскими. Наверное, у меня как раз такое. Да и ст’атью я не вышел. Росточка небольшого, сухой, жилистый и немного сутулый. Может быть, из-за сутулости меня Дедом и прозвали, я уж и не помню.
— Слышь, Дед, садись в кабину, давай тормоза прокачаем, — раздаётся из ямы голос Похалюка, — Только не как в прошлый раз. Педаль тормоза посередине. На неё жми.
Да теперь-то я запомнил. А в прошлый раз по рассеянности на педаль сцепления всё давил. Похалюк под машиной добрых полчаса мучался. Не прокачать тормоза, и всё тут. Потом, как увидел, что я не на ту педаль жму, сердился, ругал меня идиотом и грозился директору на меня пожаловаться. Вообще-то Похалюк незлопамятный. Поругается и забудет. Да и директору нашему Аркадию Михайловичу до таких пустяков дела нет.
Аркадий Михайлович меня никогда не ругает, потому что я в этой мастерской дольше всех работаю. Должность моя, правда, никак не называется, потому что профессии у меня нет. В детстве я болел много и не выучился толком. Поэтому с тех пор, как покойный мой дядя сюда меня устроил, я работаю здесь при всех директорах и хозяевах, что были за тридцать лет. А делаю я всё, что просят... Прибираюсь, полы мою, если что поднести надо или разгрузить, это тоже ко мне. Зимой снег чищу, лёд долблю, а летом подметаю двор и асфальт поливаю в жару.
И Аркадий Михайлович, пожалуй, единственный, если не считать администратора Катерины, кто знает, что меня зовут Толик, потому что он мне на карту зарплату переводит. Маленькая у меня очень зарплата, но всегда вовремя приходит. Хороший человек Аркадий Михайлович.
Катерина тоже очень хорошая. Одна троих пацанов растит без мужа. А ещё она за меня всегда заступается, когда ребята с автомойки надо мной подшучивают. Однажды они меня даже водой с ног до головы окатили.
— Зачем же вы так? — говорю. — У меня и спецовки-то запасной нет. Теперь до вечера в мокром буду ходить. Благо, что лето на дворе. Вот вы сорванцы.
А Катерина пошла в подвал и воду им перекрыла. Пока они разбирались, что к чему, у них очередь скопилась. Клиенты ругаются. А Катерина им выговаривает: “Не будете Деда обижать, олухи!” Катерина добрая.
Однажды прихожу на работу, а Катерина сидит, плачет.
— Что ты, — спрашиваю, — Катя?
— Сына на второй год в пятом классе оставили. Совсем учиться не хочет.
— Разве же это беда, Катенька? Я вот вообще школу не закончил, и ничего. Живу помаленьку.
— А что же хорошего, Толик? Ты ж на себя-то посмотри... Горе ты наше!
— Я, Катерина, свой кусок хлеба честно зарабатываю. Людям помогаю. Не пропиваю ни копейки. И, вообще, если хочешь знать, есть у меня одно большое дело. Только рассказывать о нём рановато ещё.
— Дело? — Катерина вопросительно смотрит на меня и грустно улыбается, вытирая платком размазанную на левом глазу тушь. — Какое ж у тебя может быть дело? Ты бы хоть семью себе под старость завёл. Всю жизнь бобылём, ни кола ни двора.
— Бывает, Катя, по-всякому у людей. Важно, чтобы человек добро приумножал, а не жил, как паразит, без толку и пользы.
— Чудной ты, Дед, ей-богу.
Катерина достаёт из тумбочки своего стола сосиску в тесте.
— На вот, Толик, поешь. А то, небось, ещё и не завтракал. Вон худющий какой!
Катерина знает, что я очень люблю сосиски в тесте, и иногда приносит их мне. Почему-то ей нравится смотреть, как я их ем. Вроде и нет в этом ничего особенного, а она смотрит всегда с умилением. А я смотрю на неё с благодарностью. Хорошая она женщина.
У нас вообще коллектив неплохой. Только шутки у людей бывают иногда грубые. Вот моторист Гришка любит на публике обнять меня грязными руками, демонстративно вытирая их о мою спину. Ему кажется это смешным.
— Гриша, ну, это же дурацкая шутка! Не надо так, Гриша, — говорю я ему всегда и пытаюсь вырваться из крепких объятий моториста.
А он лишь улыбается. Ну, что же с ним поделать? Пусть ему будет хорошо. Я тоже начинаю улыбаться вместе с ним. А Катерина однажды влепила мокрой тряпкой по затылку Гришке, когда тот в очередной раз проделал свою шутку.
— Ты чё? Катька! — таращит недоумевающие глаза Гришка.
— Пыль протёрла с твоего дурного затылка, — злобно бросает Катерина и уходит.
— Выпившая, что ли? — интересуется у окружающих Григорий, но все только удивлённо пожимают плечами. А мне отчего-то становится неловко. Я вообще очень не люблю, когда люди ссорятся.
Ещё у нас есть электрик Дергачёв. Он любит задавать мне один и тот же вопрос: “Какой у тебя размер ноги, Дед?” И, услышав неизменный ответ: “Тридцать девятый!” — советует покупать обувь в “Детском мире” в целях экономии. Дергачёв особенно любит повторять эту шутку в присутствии клиентов. Ему кажется очень остроумным дать мне такой ценный совет. Но я привык и не обижаюсь.
Что поделаешь? Люди добрых слов чураются. Всё лихость свою показывают. А сами в душе меня любят.
Вот и Похалюк тоже любит меня по-своему. Всё учить пытается.
В день зарплаты он обычно выпивает в обед полбанки с электриком Дергачёвым и настраивается на философский лад.
— Зачем ты живёшь, Дед? Вот что ты за человек? На кой тебе жизнь?
— Как это зачем? Меня мать с отцом родили. А раз я родился, значит, нужен на белом свете.
— Да кому ты на фиг нужен! — хохочет Похалюк. — Вот, например, пацаны с автомойки... Они молодые, симпатичные, они бабам нужны. Дергачёв — рыбак заядлый, у него дело в жизни есть. Как только минута свободная появится, он — на рыбалку. И летом, и зимой. А Генка кузовщик? На гитаре, слышал, как лабает? Вот это талант! Аркадий Михайлович бизнес ведёт. Он вообще голова! Катька — мать многодетная. Она детей растит, хоть и без мужика. Я вот, к примеру, механик. С большой буквы “М”, потому что высшего разряда. А ты вот на кой хрен существуешь?
— Я всем людям помогаю, меня люди любят. И вообще, у меня тоже одно дело важное есть. Только говорить о нём пока рано.
— Да какое у тебя может быть дело? Ты же не слесарь, не мастер. Профессии нет. Семью не создал. Денег не скопил. Увлечений не имеешь. Да ещё туповат, чёрт тебя подери.
— Я людям помощник. Значит, и я тоже на белом свете пригожусь.
— Болван ты никчёмный, Дед, — вздыхая, произносит Похалюк и уходит переодеваться.
Я не сержусь на Похалюка. Вон какой он тучный! Гипертония у него, говорят, а он ещё и водкой балуется. Я всегда сочувствовал тем, кто выпивает. Несчастные они люди. Плохо им живётся. Они думают, что им отчего-то другого плохо. Оттого, что денег мало, что жильё тесное или жена плохая. А я думаю, что им как раз от водки и плохо. Поэтому и жизнь кажется никудышной. Если бы не выпивали, так и денег побольше было бы и во всём остальном получше, а главное, мир они видят совсем другим.
Мутный он для них и серый. Как будто пакет полиэтиленовый на лицо натянут. Мир-то он другой совсем. Яркий и красочный, даже когда дождь идёт. В нём времена года есть, а не только четыре квартала. Добрых людей полно, а не одни спины в очереди в кассу. А главное, небо есть. Они же небо совсем не видят, потому что смотрят всегда под ноги. А я небо очень люблю. Если бы я жил в пустыне, где ничего, кроме неба, нет, всё равно счастлив был бы. Ведь небо всегда разное. И ещё небо — это мой главный друг.
У меня много друзей. Вот, например, клён на трамвайной остановке у метро “Чёрная речка”. Когда я с ним познакомился, он был совсем небольшой. А я был такой же, как сейчас. А теперь клён огромный, он вырос и часто укрывает меня летом от дождя. Однажды он заболел, и на его листьях появились чёрные точки. Я очень переживал и даже стал узнавать, как лечат деревья. На следующий год клён поправился. Но я по-прежнему слежу за его листьями. Каждый день я здороваюсь с клёном, когда жду трамвай. Однажды я запрыгнул в уходящий трамвай и забыл поздороваться со своим другом. Мне сразу стало как-то не по себе. Наверное, клён смотрит вслед трамваю и думает, что я его разлюбил.
На следующей остановке я вышел и вернулся, чтобы сказать клёну “прости”. И на душе сразу стало хорошо. Только домой я уже пошёл пешком, потому что заплатить второй раз за трамвай я не могу. Но это же не беда, ведь это ради друга.
Некоторые люди говорят, что я чокнутый. Особенно часто так говорили, когда я носил с собой на работу красный воздушный шарик. Он улетел с какого-то праздника и запутался в ветках дерева. Мне показалось, что ему там плохо, и я спас его. Привязав шарик к своей сумке, я носил его с собой везде. Шарик тоже был моим другом. К сожалению, шарики не живут долго. Когда он умер, я похоронил его в сквере на Петроградской стороне.
Может, я и вправду ненормальный. Наверно, это так и есть, потому что в детстве я тяжело болел и раньше у меня иногда отказывала память. В таких случаях я не знал, куда мне идти и где мой дом. Меня находили, голодного и мокрого, где-нибудь на скамейке в парке и приводили домой. Потом память ко мне возвращалась, и я узнавал свою комнату и соседей. Мой дядя говорил, что рано или поздно это плохо кончится. Врачи говорили, что это неизлечимо. Какой-то сложный диагноз, я не помню. Да я и сам понимаю, что смерть моя наступит именно так. Человек в беспамятстве почти обречён на улицах огромного города. Просить помощи я в таком состоянии не могу, потому что не знаю, что она мне нужна. Я всё вижу, всё понимаю, но не знаю, кто я и что должен делать. К счастью, теперь со мной такое случается крайне редко и продолжается недолго.
Сегодня день зарплаты. Похалюк с Дергачёвым собираются выпить. Катерина убежала покупать детям учебники к первому сентября. Аркадий Михайлович с утра уехал в банк и больше не возвращался. В городе стоит ужасная жара. А я, как всегда в день зарплаты, поеду не домой, а в центр города. Но это мой секрет. Может быть, я тоже сделаю в жизни одно важное дело. Только говорить об этом ещё рано. И вообще, хвастаться хорошими поступками нехорошо. Так мой дядя покойный всегда говорил.
Город задыхается от жары, многократно усиленной асфальтом и пыльными стенами зданий. С самого утра духота. Я уже добрался на трамвае до Литейного проспекта, и теперь мне надо пересесть на маршрутку. Ещё немного, и мой родной город замрёт в непроходимых пробках. На мосту грохочет трамвай. Из подворотни запахло дымом горящей помойки. Я жду маршрутку. Мечтаю о чуде. Например, о стакане холодной газировки за три копейки, как в детстве. Впрочем, пепси-кола тоже сгодилась бы.
А вот прямо напротив меня в плотном горячем воздухе неспешно пролетает огромный шмель. Откуда же он тут взялся? Первое, что приходит в голову, — вылетел из салона “Билайн”, что через дорогу. Интересно, кто же мне так замусорил голову? Но и вправду, откуда? Никогда не видел здесь шмелей...
Шмель завис над мостовой, как будто размышляя: стоит ли ему продолжать этот бессмысленный полёт в пространстве, где нет ни единой травинки, ни одного цветка? Я люблю рассматривать насекомых. Шмель необычайно красив. Его чёрно-жёлтая спина кажется самой яркой и контрастной точкой в окружении блёклых и пыльных стен. Но что-то ещё отличает его от однообразной городской палитры. Кажется, понимаю. Шмель абсолютно чист, он сияет чистотой и свежестью, как новенький автомобиль. Жужжа и подрагивая своим грузным телом, он медленно колышется из стороны в сторону, пытаясь уловить какие-то неведомые нам запахи.
Боже, что это? Сильный щелчок от удара лобового стекла пролетавшего мимо автомобиля подбросил его вверх. Он закружился в воздухе и рухнул на тёмный асфальт! Некоторое время он сосредоточенно ползёт по асфальту, как будто оценивая свои силы, но затем с усилием поднимается в воздух сантиметров на тридцать, и тут— новый удар. Его отбрасывает на край дороги в придорожную пыль. Теперь тело лежит неподвижно, лапы не шевелятся, но полоски на его спине по-прежнему ярки и красивы. Через минуту струя поливальной машины перемешивает чёрно-желтый комочек с песком и грязью в однородную массу, исчезнувшую под решёткой канализационного люка. Город, как дышащая жаром преисподняя, поглощает инородное тело...
Из подворотни всё ещё тянет тлеющей помойкой. В подъехавшую маршрутку втискиваются люди. Наверное, в эту маршрутку я не влезу, не умею толкаться. Поеду на следующей. Я люблю мой Питер. Но иногда мне кажется, что это любовь лягушки, зачарованно глядящей в глаза огромного удава. Мне кажется, что когда-нибудь он поглотит и меня. Может быть, мне приходят такие мысли потому, что я нездоров. А может, так оно и есть.
Теперь мне страшно от этой мысли. Но больше всего я боюсь, что забуду, куда мне надо ехать. Тогда конец. Надо во что бы то ни стало добраться до цели. Может быть, и в последний раз. Вот ещё одна маршрутка подошла. Пожалуй, не влезу и в эту. Пойду пешком. Мне надо дойти до Казанской улицы, это не очень далеко.
Если идти пешком, то можно пройти мимо цирка и полюбоваться им. В детстве дядя водил меня в цирк, и мне это очень нравилось. А с тех пор, как дядя умер, я там не был. Только снаружи иногда смотрю и вспоминаю.
В цирке могут быть на арене одновременно хищники и люди. Никто никого не убивает. Люди не стреляют в зверей, а звери не бросаются на людей. В жизни так не бывает. Значит, цирк — это очень хорошее место.
А ещё около цирка есть скамейка в сквере, где можно посидеть и отдохнуть. Вот я уже и почти дошёл до неё. Надо немного посидеть. Что-то я сильно разволновался из-за гибели шмеля. Очень не люблю, когда живое вдруг становится мёртвым. Теперь у меня в висках сильно стучит и рябь какая-то в глазах.
На скамейке хорошо. Над ней растут каштаны, и от широких листьев образуется прохладная тень. Дышать здесь легче. Только вот теперь в ушах у меня будто бы вода. Почти ничего не слышу. Люди мимо идут и разговаривают, а я не слышу. Только вижу, как они рты открывают. И листва не шумит, лишь покачивается беззвучно. Наверное, мне лучше прилечь на скамейку.
Две птицы кружатся высоко в небе. Крыльями не машут, а просто парят и кружатся. Наверное, чайки. Как им там хорошо. Так просторно и легко. Никто их там не обидит в небе. Никто не сделает больно. Как бы я хотел тоже так кружиться… Может, я когда-нибудь смогу? Не сейчас. Потом. Теперь-то мне даже не пошевелиться. Тело как будто связано мокрыми простынями, и в груди сильно колет. Наверное, я не дойду сегодня до Казанской улицы. А что делать? Пойти обратно? А если мне не встать?
Вот какие-то два парня склонились надо мной. Курят мне в лицо прямо. Как неприятно. Один присел рядом и смотрит по сторонам. А другой вытащил из моего кармана кошелёк и паспорт. Повертел в руках. Паспорт положил обратно, а кошелёк забрал. О чём-то поговорили между собой и ушли.
А теперь девушка подошла. Смотрит на меня внимательно и трогает моё запястье. Я это чувствую. Рука у неё холодная и пальчики тонкие. Достала телефон. Звонит куда-то. Ещё несколько прохожих остановились рядом. Поговорили о чём-то и пошли дальше. А меня что-то сильно ударило. Будто кулаком в грудь, и потемнело всё на мгновение. Что это? Никто ведь ко мне не прикасался.
Зато сразу легко стало. Нет больше мокрых тряпок, сковывающих тело. Нет шума в ушах. И ряби в глазах нет. Легко так и свободно. Я всё вижу. Вон он я... Лежу на скамейке, и девушка рядом стоит. Жёлтая машина подъехала с синим маячком. Как он неприятно сверкает, этот маячок. Два доктора из машины вышли. Что-то делают со мной. А почему я всё это сверху вижу? Как странно...
Я кружусь вместе с чайками над сквером. Могу, как и они, улететь, куда захочу. Как здорово! Теперь можно и на Казанскую улицу слетать, и обратно в мастерскую вернуться, не садясь в маршрутку. А из жёлтой машины водитель вышел. Вынимает носилки. Вот они уже втроём меня со скамейки стащили на носилки и в машину кладут. Странно. Может быть, там, внизу, на носилках не я? А девушка заплакала. Вытирает платочком глаза.
Не люблю, когда люди плачут. Не хочу смотреть. Куда мне теперь? На Казанскую или в автомастерские? Или, может быть, сначала домой? А как красив город с высоты птичьего полёта! Никогда такого не видел. Раз уж я могу двигаться свободно в любую сторону, почему бы немного не полетать? А что бы мне и вправду не покружиться вместе с чайками над Невой? Посмотреть на закат. Всю жизнь мечтал подлететь близко к золотому ангелу на шпиле Петропавловского собора. А потом вернусь в автомастерские. Как же они там без меня? Я их не оставлю. Иногда мне кажется, что это не я, а они все очень больны, и я должен им помочь.
Не могу сказать точно, сколько прошло времени, пока я летал, но в автомастерскую я всё-таки вернулся. Там было всё, как прежде, только стало очень грязно без меня. Некому теперь у них прибираться, а мусорить они мастера. Теперь я смотрю на них сверху, и мне их немного жалко.
Рабочий день подошёл к концу. Похалюк с Дергачёвым и парнем с автомойки разливают по пластиковым стаканчикам пол-литра, спрятавшись на всякий случай за стойкой оформления заказов. Тучное тело Похалюка не помещается в этом ограниченном пространстве, и его шарообразная спина, перетянутая подтяжками крест-накрест в виде буквы “икс”, и коротко стриженный колючий затылок торчат из-за стойки администратора. Генка побежал в соседний магазин за колбасой, и собравшиеся уже тихонько матерятся по поводу его медлительности.
— Здравствуйте...
У стойки оформления заказов автомастерской, как из воздуха, появляется невысокая, хрупкая девушка. Никто не слышал, как она вошла, и казалось, что незнакомка возникла по волшебству. За её плечами виднеется огромный чёрный футляр с виолончелью.
— Здравствуйте, — тихо повторяет девушка. Её мягкие серые глаза с некоторой тревогой смотрят сквозь огромные линзы очков. Она переминается с ноги на ногу, и старенькие туфельки её не находят себе места на холодном бетонном полу мастерской.
— Мы закрыты, девушка! — с раздражением произносит Дергачёв, выглядывая из-за стойки приёма заказов.
— Все консультации по ремонту завтра, — не поднимая головы, бурчит Похалюк. Парень из автомойки выпивает содержимое пластикового стаканчика и смачно крякает.
— Мне бы дядю Толю найти, — тихо шепчет девушка.
— Вы ошиблись. Тут нет никакого дяди Толи, — наигранно вежливо отвечает парень с автомойки, засовывая в рот пальцами квашеную капусту.
— Он же у вас работает, — робко возражает девушка, — странно.
— Мадам, в нашей организации нет и не было сотрудников с именем Анатолий, — развязно вмешивается Похалюк, которому после выпитого вдруг нестерпимо захотелось общаться, — вы, видимо, перепутали адрес. Это Большой проспект Васильевского острова, а есть ещё Большой проспект Петроградской стороны... Вы знаете об этом? Слово “большой” встречается в нашем городе достаточно часто. Как вы вообще относитесь к понятию “большой”? — свинячие глазки слесаря при этом лукаво заблестели.
Дергачёв разражается неприличным хохотом.
— Дядя Толя говорил мне, что работает здесь, — чуть не плача, повторяет девушка, нервно вцепившись тонкими пальчиками в круглую чёрную пуговицу на своём плаще.
— Кем?
— Он... — девушка затрудняется вспомнить. — Я не знаю, наверное, разнорабочий.
— У нас нет разнорабочих, — сухо подытоживает Дергачёв, которому уже хочется закончить диалог и накатить по второй. — Наливайте, мужики, что застыли, всё тут ясно, девушка ошиблась.
В этот момент в дверях появляется Аркадий Михайлович.
— Вам кого, девушка?
— Михалыч, мы тут не пьянствуем. Мы чисто символически. На ход ноги бахнули и разбегаемся, — тут же вмешивается Похалюк с оправдательной речью.
Аркадий Михайлович брезгливо берёт двумя пальцами за горлышко начатую бутылку водки и отставляет её на пол рядом с мусорным контейнером.
— Колбасу свою доедайте и марш отсюда! — тихо и скороговоркой бросает он в сторону работников и поворачивается лицом к девушке: — Так вы кого-то ищете?
— Дядю Толю, — уже совсем шмыгая носом, отвечает девушка и вытирает глаза рукавом, — он всегда приезжал двадцатого, а в этом месяце не приехал и не позвонил даже. И телефон выключен.
— Постойте-постойте, дядя Толя? Анатолий Петрович? Кузнецов?
Девушка утвердительно кивает головой. Шмыгает носом и перестаёт плакать. Трое выпивох, почуяв неладное, застывают в удивлённом ожидании.
— А вы кем ему приходитесь? — стараясь говорить как можно мягче, спрашивает Аркадий Михайлович.
— Я? Никем. Я сирота из интерната. Когда я была маленькая, дядя Толя проходил мимо нашей детской площадки и увидел, как я на качелях качаюсь. Я тогда сама раскачиваться ещё не умела, а он подошёл и меня научил. Так и познакомились. Он мне всю жизнь помогает. Приезжает каждый месяц и привозит одежду, вещи, продукты. А когда я из интерната вышла, дядя Толя помог мне в музыкальное училище поступить и за учёбу платил. А теперь я в консерватории учусь на бюджетном отделении, и платить не надо, поэтому дядя Толя мне помогал на виолончель накопить. Где он? Может быть, опять заболел?
Мужики удивлённо переглядываются. Аркадий Михайлович глубоко вздыхает и трёт ладонью лоб.
— У него знаете, как бывает? — продолжает девушка, — Память иногда отказывает. Он пока в себя не придёт, ходит по улице долго и может замёрзнуть, а потом болеет. Сейчас-то он не замёрзнет, а вот зимой простужался. Я уж ему и носков тёплых, и шарфов навязала. Нянечка в интернате меня вязать научила. У дяди Толи все свитера мною связаны. Вы, наверное, их видели. Так где же он, мой дядя Толечка?
Дергачёв нервно барабанит пальцами по столу... Хмель его улетучился, и отчего-то продолжать пьянку не хочется. Похалюк удивлённо хлопает глазами. Парень с автомойки, склонив голову, уставился в пол, как нашкодивший школьник.
Аркадий Михайлович бережно берёт девушку под руку и ведёт к своей машине. Через полчаса они уже в крематории на Шафировском проспекте. Тёплый вечерний ветерок ласкает овальное фото, возле которого склонились и слегка колышутся ромашки.
— Вот, — тихо произносит Аркадий Михайлович, — я сделал всё, что мог. Чёрный мрамор, надпись — всё как положено. Фото вот другого не нашёл только.
Они помолчали.
— А знаешь, я ведь ему всю жизнь недоплачивал, — выдавливает с трудом Аркадий Михайлович и садится на скамейку рядом с мраморной плиткой.
— Я знаю, — спокойно отвечает девушка и присаживается рядом, сняв со спины виолончель.
Полевые ромашки трутся о глянцевый чёрный мрамор, словно ласкаясь о тёплый камень, с которого, улыбаясь, смотрю на них я — дядя Толя.
МЕЧТА
Отца своего Андрей не помнил. Зато точно знал, что назван Андреем в честь деда. Мама всегда говорила, что дедушка — единственный настоящий мужчина на этой земле. Правда, дедушку Андрей помнил смутно. В памяти всплывали лишь шершавые золотые звёздочки на погонах и колючая небритая щека великана, который поднимал Андрея на руки и с тревогой в глазах долго рассматривал малыша.
Ещё запомнился белый пластиковый шлем военного пилота, который дед часто держал в руках, приезжая в гости прямо со службы. А потом этот шлем положили на большую охапку цветов, и какие-то солдаты все разом выстрелили в воздух так громко, что Андрей сильно испугался. Наверное, он бы заплакал от испуга, если бы не находился в это время на руках у мамы, которая так крепко прижала его к своей груди, что страх тут же прошёл.
Мама всегда говорила, что Андрею нечего в этой жизни бояться. Надо только понимать, что люди бывают разные. Есть умные, а есть такие, кто тоже не дурак, но всё поймёт потом. Андрей запомнил это и не боялся ничего. Даже когда в специальной школе для “детей с особенностями”, как там принято было говорить, его дразнили тупым и били большим деревянным транспортиром, с помощью которого на доске чертят мелом фигуры.
Единственная вещь, которая вызывала у Андрея страх, была неведомая ему аббревиатура ПНИ. Мама всегда говорила, что, когда она умрёт, Андрея отдадут в ПНИ, и тут же начинала плакать. Андрей успокаивал маму. Он ласково гладил её волосы и говорил, что не пойдёт в этот ПНИ, а мама смотрела на него заплаканными глазами и улыбалась.
Андрей очень любил, когда мама улыбается. Чаще всего это происходило, когда они вместе ложились перед сном в кровать и мечтали вслух. Андрей мечтал о большом шоколадном прянике, который никогда не черствеет и не портится. Чтобы можно было каждый день отрезать от него по кусочку на завтрак. А мама мечтала о какой-то деревне, под названием Михайловка, где прошло её детство. Она говорила, что там невероятно красивые луга и пахнет свежескошенной травой. Там такие цветы, каких Андрей никогда не видел, а по вечерам там поют в рощах соловьи, и люди там все добрые и простые, не то, что здесь, в городе.
Мама говорила, что там её родина, но вернуться туда нельзя, потому что родительский дом сгорел и жить негде. А чтобы построить новый домик, у мамы недостаточно денег. Правда, есть надежда, что если Андрей подрастёт и сможет оставаться один дома, то мама сможет найти другую работу и скопить деньги на строительство маленького домика на берегу реки в Михайловке.
Мама говорила, что если эта мечта сбудется, то она будет счастлива, потому что там, в Михайловке, все помогают друг другу, и даже если она умрёт, то Андрея там не бросят и не отдадут в ПНИ. Мама всегда улыбалась, когда вспоминала про Михайловку, и Андрею очень нравились эти мечты.
Он очень хотел оставаться дома один, чтобы мама могла больше работать, и совсем не боялся этого. Только вот мама боялась. Ей очень не понравилось, когда Андрей в её отсутствие решил однажды наполнить ванну. Вообще наполнять ванну Андрей умел. Для этого нужно было лишь заткнуть слив пробкой и включить тёплую воду. Но в отсутствие мамы Андрею понравился маленький водопадик, который получился, когда вода стала потихоньку выливаться через край, и он долго наблюдал за тем, как вода течёт на пол.
Ещё маме не нравилось, что Андрей ест всё то, что лежит в холодильнике. Вернее, мама всегда радовалась, глядя на то, как Андрей кушает, но она очень расстраивалась, когда Андрей сам доставал из холодильника еду. Она даже плакала однажды, когда Андрей съел пачку фарша, купленного для приготовления котлет. Мама говорила, что фарш был сырой, и кушать его было нельзя, но Андрей не очень понимал, почему мама так расстроилась. Ведь утром они вместе ели сырые бананы, и ничего страшного не произошло.
Однажды у Андрея был день рождения. Мама говорила, что в этот день сообщит Андрею какую-то очень приятную новость. Он целый день томился в ожидании. Вечером мама вернулась домой с огромным тортом. Андрей всё хотел поскорее узнать новость, но мама улыбалась, и Андрей готов был ждать сколько угодно, лишь бы подольше видеть мамину улыбку. Наконец мама установила на торт восемнадцать свечей и торжественно объявила Андрею, что как раз в день его рождения она нашла новую хорошую работу, и теперь они очень быстро скопят деньги на домик в Михайловке.
Андрей от радости захлопал в ладоши и запел свою любимую песню про волшебника в голубом вертолёте, который подарит пятьсот эскимо. А мама говорила, что прежде чем идти на новую работу, ей нужно покрасить волосы, чтобы не было так видно седину. Ведь теперь ей надо очень хорошо выглядеть, и Андрей не должен пугаться изменению её внешности.
Когда мама прокрасилась, Андрей был в восторге. Не то чтобы ему нравился новый мамин облик, скорее, он был счастлив, потому что мамино лицо светилось радостью.
Теперь каждое утро, уходя на работу, мама оставляла Андрею задание. Из целой пачки рекламных журналов Андрей должен был выбрать страницы, где есть красивые дома, и аккуратно вырезать их ножницами. Андрей старательно вырезал домики и к маминому приходу складывал их в пачку, поглаживая рукой. Он гордился своей работой и видел, как мама рада тому, что он выполнил ответственное поручение. Жизнь явно благоволила им, и мама с каждым днём становилась всё увереннее.
Андрей, увлечённый своим делом, достиг невероятной аккуратности в вырезании разных картинок, и мама уже не просила вырезать именно домики. Она просто была рада тому, что Андрей ей показывал. Мама особенно любила слушать его рассуждения о вырезанных картинках. Андрею же представлялось необыкновенно важным рассказать в конце дня о том, почему и как он вырезал из журнала эти картинки. Ему нравилось счастливое лицо мамы, слушающей его высказывания.
Так было до того дня, когда мама пришла домой в слезах. Она с порога рассказала Андрею, что с её карты украли все деньги, которых уже почти хватало на дом в Михайловке. Сказав это, мама упала на кровать, и её страшные рыдания напугали Андрея. Не понимая, что с ним происходит, Андрей начал метаться из угла в угол, нервно размахивая руками над головой. Он чувствовал, что этот мир рухнул, и нет никаких возможностей вернуть его обратно. Отчаяние захватывало Андрея всё больше и больше. В какой-то момент он вдруг почувствовал тёплые руки матери, крепко прижавшие его к себе. В сознании промелькнул ароматный пряник, воображаемый домик в Михайловке и родной запах мамы, который поставил финальную точку в этом неприятном мелькании резких чувств и ощущений. Больше всего на свете Андрей хотел, чтобы подобное больше не повторилось никогда.
— Мама, а больше у нас не будут воровать деньги с карты, которые мы копим на наш домик? — спросил Андрей на следующее утро за завтраком.
— Нет, сынок. Больше не будут. Я буду хранить все деньги дома, и ты будешь охранять нашу мечту. Правда, мой хороший?
— Конечно, мама, я буду очень хорошо охранять. Только, пожалуйста, не надо больше плакать.
— Я не стану. Мы начнём всё заново, и ты мне поможешь, правда?
— Я буду вырезать все картинки, которые ты мне дашь, и постараюсь делать это очень аккуратно. Это ведь поможет нашей мечте?
— Конечно, поможет, милый. Ты даже не представляешь, как я теперь буду спокойна на работе, зная, что ты так увлечён вырезанием картинок. Ты — моё счастье. Я безумно люблю тебя, и пусть все говорят, что ты ничего не понимаешь. Я-то знаю, что ты понимаешь всё. Понимаешь больше, чем понимают другие. Просто ты видишь мир иначе, и нет в этом твоей вины. Ты можешь нести людям добро. А это могут не все.
Андрею нравилось, когда мама так говорила. Он старался делать всё, что просит мама, чтобы больше не расстраивать её.
Однажды, вырезав все картинки из журнала, Андрей немного заскучал. Ему понадобился новый материал для его работы, и он открыл шкаф в поиске новых журналов. Обнаружив в шкафу мамину сумочку, он нашёл в ней целую толстую пачку одинаковых оранжевых бумажек, перетянутых тонкой резинкой. На этих бумажках с одной стороны был изображён красивый мост, а с другой — памятник какому-то человеку. Андрей некоторое время думал, что интереснее вырезать, мост или памятник? Мост показался интереснее, и Андрей с воодушевлением принялся за работу.
К маминому приходу всё было закончено, но какое-то необъяснимое чувство тревоги не оставляло Андрея. Ему припомнилось, что он видел, как мама забирала похожие бумажки в банке и бережно прятала их в сумочку.
Когда мама вернулась с работы и увидела, что произошло, она не плакала. Просто присела на стул и долго молчала, а потом пошла на кухню и что-то сделала с газовой плитой, отчего в квартире стало очень неприятно пахнуть. Сначала Андрей испугался этого запаха, но мама обняла его и, уложив вместе с собой на кровать, стала шептать непонятные слова. Эти слова часто повторялись, но Андрей так и не смог понять их смысл. Он спросил у мамы, но она лишь закрыла глаза и продолжала шептать.
Вскоре Андрей почувствовал, что засыпает, но сон его казался тяжёлым и неприятным. Постепенно нарастающий шум в ушах не давал Андрею заснуть. Тем временем мама перестала шептать и замолчала. Андрей хотел спросить её, что будет дальше, но язык его не слушался. Почти провалившись в сон, Андрей услышал, как кто-то сильно барабанит в дверь квартиры. Он хотел разбудить маму, но почему-то не мог пошевелиться.
Через некоторое время раздался очень сильный треск, звон разбитых стёкол и громкие голоса. Андрей увидел перед собой дядю Славу из соседней квартиры и ещё каких-то людей в странной грубой одежде и серебристых касках. Дядя Слава тут же подхватил маму на руки и вынес её на улицу. А остальные люди в касках открыли все окна и вынесли на улицу Андрея.
Там Андрею сразу стало лучше, к тому же его окружили соседи, которые наперебой что-то говорили, стараясь отвлечь Андрея от ярко-жёлтой машины с красным крестом, куда только что унесли маму.
Когда всё само собой утихло, дядя Слава забрал Андрея к себе домой. Он познакомил Андрея с большим лохматым белым псом Ричардом и чёрной кошкой Дианой, которые жили вместе с дядей Славой и были его семьёй.
Андрей очень волновался и спрашивал, когда вернётся мама, но дядя Слава объяснил, что маме сейчас очень нужно отдохнуть и до её возвращения Андрей поживёт в гостях у Ричарда и Дианы.
Андрею нравилось, что дядя Слава жарит очень вкусную картошку и много рассказывает о животных. Он говорит, что все животные — его братья и всегда понимают его. А вот люди, наоборот, очень часто дядю Славу не понимают. Андрею казалось это занятным, потому что он сам не понимал, что говорят животные. Правда, и людей понимал не всегда.
Ещё дядя Слава говорил, что мама — Ангел. Это очень нравилось Андрею, потому что он знал, что Ангел — это кто-то очень хороший. А кто мог быть лучше мамы?
Через несколько недель вернулась мама. Она была так рада встрече с Андреем, что долго не могла выпустить его из своих объятий. А потом потянула его гулять в парк, где рассказала ему, что за последнее время очень много разговаривала с дядей Славой и безумно удивлена, что совсем не знала его раньше. Оказывается, дядя Слава — ветеринар. Это такой доктор, который подбирает на улице больных животных и лечит их, так объяснила мама.
Ещё она рассказала, что дядя Слава очень хороший человек и давно мечтает уехать из города в деревню, чтобы построить там ферму и разводить лошадок. Просто раньше у него не было для этого хороших друзей и помощников, а теперь он предложил маме и Андрею ехать с ним, и она согласилась. Дядя Слава обязательно научит Андрея ухаживать за лошадками, и у него будет серьёзная взрослая работа.
Андрей слушал маму и облизывал сладкое эскимо на деревянной палочке. Все мечты обязательно рано или поздно сбываются, думал Андрей, и душа его ликовала.
Неожиданно страшная мысль промелькнула в голове Андрея. Он выронил из рук недоеденное мороженое и испуганно посмотрел на маму. Глаза Андрея были полны тревоги, он чуть не плакал.
— Мама, а как же Ричард и Диана? Мы же не оставим их здесь?
Мама рассмеялась и обняла Андрея.
— Конечно, не оставим, милый. У них тоже все мечты сбываются. Дядя Слава уже с ними договорился.