ПРОЗА
ЕВГЕНИЙ ТОПЧИЕВ
ЛИЗА
РАССКАЗЫ
ПОДПОЛКОВНИК МАКСИМОВ
Неожиданно позвонил Андрюха Черников, мой институтский приятель.
— Женька, сто лет тебя не слышал, как я рад! Cегодня дэ-рэ Максимова. Поедем поздравим? Я такой самогон сделал — пальчики оближешь.
С Черой мы сблизились на военной кафедре, а точнее — на сборах, на которых Андрей был командиром взвода, а я — отделения. Подполковник Максимов вёл наш взвод.
Максимов был плечистый долговязый мужик, мрачный, с белорусскими усами подковой и глазами усталого Дракулы. Он преподавал нам анатомию боевой машины, умел абстрактно мыслить и весьма конкретно выражаться, потому что без этого не объяснить, как работает сложная техника. Он объяснял.
От него часто пахло водкой, с годами он благородно худел, и форма всегда была ему малость велика.
— У Максимова, чтоб ты знал, юбилей! — убеждал Андрюха в трубку. — Нехорошо будет, если не приедем!
Мы встретились с Черой у метро “Печатники” и на остановке накатили по стакану “сэма”. Из озорства подожгли, что осталось в стаканах, — “сэм” взялся гореть зелёным пламенем, тогда мы проглотили и это пламя и занюхали рукавом, как на сборах; залезли в автобус.
Пришла ностальгия, сердце поплыло по тёплым волнам памяти. В этом автобусе мы ездили на “войну”, которую тогда ненавидели всей душой, а сейчас мысли о военной кафедре вызвали только нежность и грусть.
Седые офицеры с кафедры на рубеже нулевых были для нас экзотикой, странноватыми чудаками, которых мы боялись и жалели: страна веселится, делает деньги, а эти носят некрасивую форму, занимаются сущей бессмыслицей, доживают свой век без достатка и славы, как получится.
И в то же время они были для нас своего рода отцами, из последних сил дотягивались они до наших душ, до каких-то тайных клавиш и струн, которые не пользуются спросом в обычной жизни; я верю, что они дали нам что-то недостающее, без чего мы бы точно не справились.
Офицеры сидели в корпусе кафедры и, как полагается, давили сорокоградусную по случаю юбилея товарища.
Когда мы вошли, все головы повернулись на нас.
— Ё-моё, — оторопело протянули в несколько голосов.
— Ух, мать твою, профессор! — икнул бледный от водки Максимов, отерев лапой рот.
Профессором он называл меня — так повелось с самого начала. В этом его словечке уживались две несовместимые вещи — презрение “нормального мужика” к “вшивым интеллигентам”, которое я кожей ощутил, едва поступил в распоряжение мрачного подпола, и в то же время — пришедшее, правда, позже, — уважение к представителю этой самой интеллигенции за то, что у того “котелок варит, что надо”.
Мне было очень трудно, но со временем я вник в его предмет и помогал ему чертить схемы, по которым занимались студенты. В Союзе у людей были явно другие мозги, а сейчас такое впечатление, что все достижения советской цивилизации разом отправились на свалку. Новые “авторы” учебных пособий тибрят из старых учебников схемы, перерисовывают их с ошибками в текстовом редакторе и отправляют такую халтуру в вузы.
— Водки им налей, — велел Максимов веснушчатому майору, — это хорошие ребята. Стогов и Черников. Умные и красивые. Только очень хреновые защитники родины, — странно оскалившись, добавил он.
— Почему? — поднял брови майор Садаков.
— Они знают! — Максимов мрачно подмигнул нам. — Чего встали? Подходите к столу.
Он, конечно, намекал на тот случай, когда мы с Черой по глупости напились в день присяги и не явились на вечернее построение, предпочтя ему пьяные лобзания с какими-то солдафонами в забубенном кафе гарнизонного городка. Тогда именно Максимов, рискуя репутацией, спас нас от верного отчисления с “войны”, а заодно и лишения лейтенантских звёздочек.
Майор Садаков поискал глазами чистые пластиковые стаканчики, в конце концов выплеснул остатки из двух на пол, налил нам водки.
— Ну, товарищ подполковник, с днём рождения вас! — сказал я и кивнул Андрюхе. Тот вытащил из пакета розоватую двухлитровую бутыль и вручил Максимову.
— Спасибо, Черников! — Максимов, еле держась на ногах, крепко потряс руку Андрюхе.
Заглотил полстакана сорокаградусной и плюхнулся на ужасающего состояния диван, который только и мог стоять разве что в комнате отдыха преподавательского состава военной кафедры.
— Ну, господа бывшие студенты, как в жизни устроились? — икнув, он уставил на нас осоловелые от водки глаза.
— Ничего, работаем.
— Юристы-экономисты?
— Типа того.
— Яс-сно, — Максимов размашисто и пьяно кивнул с видом, что ему и правда всё ясно в сегодняшнем дне. — Платят хорошо? — икнул. — Вовремя?
— Не жалуемся.
— А то смотрите... Если что, приходите служить.
— Спасибо, — заулыбались мы.
— Чё вы лыбитесь, думаете, этот бизнес надолго? Скоро всё навернётся, в армию придёте, а она, кормилица, ещё подумает, брать вас или не брать.
— Ну, вы-то нас к себе возьмёте?
— Я? — Максимов тупо обвел нас взглядом. — П-подумаю.
В эту минуту дверь открылась, и на пороге появился плечистый, с квадратной фигурой начальник кафедры.
— Юрий Владимирович, — он поморщился от дыма. — Какого рожна вы курите? Напоминаю, что курить здесь нельзя. Забыли?
— Выпьете, т-рищ полковник? — вместо ответа предложил Максимов.
— Нет! — отрезал главный. И добавил резко: — Сигарету потушите!
Максимов опустил голову, медленно раздавил бычок о край стеклянной банки.
— Смотрите у меня!
Максимов тускло взглянул на начальника, промолчал.
— Вы садитесь, Сан Саныч, хоть ненадолго, — заговорили разом все.
— Не могу: язва. Да и за руль — на дачу. Вы меня поняли, Юрий Владимирович... — Сан Саныч внушительно посмотрел на Максимов и хлопнул дверью.
После его ухода все притихли.
Молчание нарушил препод по военной тактике, Тарасов. Он кивнул на нас с Черой.
— Так что, берём ребят на кафедру?
— На хрен они такие нужны? — зло отозвался Максимов.
— Ну уж... Юр! — крякнул Тарасов. — Нужны! Парни умные, сам говоришь, а воевать надо с умом!
Он подмигнул мне, словно говоря: не обращай внимания, поддатый.
— Да эти... — Максимов мотнул на нас длинным, точно лошадиная морда, лицом, — эти обделаются... в первой же “задаче”.
— Ты знаешь будто! — возразил Тарасов. — Может, и не обделаются. Русский воин всегда был таким. От него никто не ждал, а он совершал подвиг. Я верю, что русские мальчишки не испортились!
— Ну верь, фиг ли тебе ещё делать... Такие, как Стогов, — он презрительно кивнул на меня, — никуда не пойдут. Их отмажут папочка и мамочка. Погоди... профессор, — он вдруг изумлённо уставился на меня. — Ты же был в приказе, так? Был? Я точно помню!
— Ну, был, — помедлив, ответил я.
— Почему не служишь? Кто отмазал? — железным, абсолютно трезвым голосом спросил офицер.
— Я... э-м-м... пошёл в аспирантуру...
— Понятно, — кисло усмехнулся Максимов и шумно выдохнул, откинувшись на спинку дивана, — кто бы сомневался, Стогов!
— Вы считаете, мне надо было идти в армию вместо аспирантуры? — с вызовом спросил я. — Я видел, каково там. Два года из жизни вон. Заниматься всякой фигнёй, мёртвую технику красить по тысячному разу. Нет уж, спасибо!
— А тут ты чё делаешь? — скривился подпол. — Может, новый авиационный двигатель придумал? Тогда извини, вопрос снимается.
Офицеры кряхтели, старались на нас не смотреть.
— Что ты придумал, Стогов? Какое инженерное решение? Раз ты не хочешь воевать, не хочешь руками работать, что ты сделал для родины, господин Стогов?
— Ничего, — тихо сказал я.
— Как же так? — сделал брови домиком подпол. — А почему?
— Не знаю.
— Может, ты молодой отец, детишек родил и воспитываешь? Так хоть для родины пацанов вырастишь — засчитывается.
Я помотал головой.
— Тоже нет? Тогда зачем ты родине нужен? С чего я и н-начал... — заплетающимся языком подытожил подпол.
Мне вдруг стало очень обидно и неожиданно больно, что Максимов, которого я совершенно искренне хотел повидать, встретил меня вот так...
Максимов, с которым мы прошли два тяжких года на кафедре и месяц в армии. Который меня сперва невзлюбил, а потом, видя моё упорство, переменился, зауважал, стал на многое закрывать глаза, отпускал меня с занятий, и я убегал, чтобы повидаться с Танькой, а потом по ночам чертил ему схемы, потому что — услуга за услугу. Максимов, который в знак особого расположения всегда подгонял нам халтурку: разгружать китайские фуры с ширпотребом за хорошие деньги...
От неожиданности я впал в ступор и долго не мог найти слов, чтобы возразить. У меня было ощущение, что это просто недоразумение, что я по чистой случайности нарвался на грубость, что, выбери я другой день, он встретил бы меня совершенно по-иному; он просто не вправе так со мной говорить!
Горячее волны обиды накатывали на сердце одна за одной. Конечно, не вправе! Но именно это он и делает, а значит, бессмысленно рассуждать, вправе или нет. Тебе не послышалось, он презирает тебя, парень... За что?!
Я сидел, как обваренный кипятком, не мог ни пить, ни закусывать. От обиды колотилось сердце, и к горлу подступали слёзы.
— Они воспитаны так. Они уже такие. Чего ты от них хочешь? На сникерсах и коммерческих ларьках. Скажи спасибо, что хоть приехали...
— Эти ещё нормальные. Лучше, чем в перестройку... Показываешь им Говорухина там... Невзорова, — смотрят, понимают... А дальше что будет?
— Вот ты говоришь — русские мальчишки, — неожиданно вступил Виноградов, самый лютый, отмороженный препод на кафедре. — По-твоему, пускай они, а не взрослые мужики воюют? Спасибо, не надо! В Чечне уже повоевали. Их просто выбьют сразу, смену нашу, и хрен ли потом стране Россиюшке делать? — он обвёл красными рыбьими глазами присутствующих. И продолжил с внезапным ожесточением: — Надобно, чтоб взрослые жопы воевали! Мобилизовать мужиков, оторвать их от жён, от детей, от хозяйства, так те вмиг озлятся, пойдут давить урюков, как вшу... Техникой и злобой. И умом! — он постучал пальцем по лбу. — Пару месяцев хватит. Только кто их соберёт? Никто. Рука нужна. Сталина нет, а жаль!.. — он помолчал, разглядывая свой кулак, маленький и красный. — И что остаётся? Китайские фуры руками вот этих самых ребятишек разгружать, пока урюки дома с людьми взрывают... Как на Гурьянова дом осыпался? Как песочный, н-на!
Я помнил этот день. Девяносто девятый год. Мы приехали на кафедру отбывать положенные часы скуки и страданий. Но вместо первой пары к нам вышел какой-то офицер и, кусая губы, сообщил, что на Гурьянова взорвали дом и все офицеры ушли разбирать завалы. Что касается нас, мы свободны. Занятий не будет. Кто-то из нас спросил, можем ли мы пойти посмотреть.
— Дебилы, что ли?! — искренне возмутился препод. — Идите отсюда. Не дай Бог вас там увижу.
— Товарищ подполковник, может, там нужна помощь?
— Улепётывайте подобру-поздорову, сказано вам!
Мы побрели в сторону автобусной остановки, не зная, что делать, идти — не идти... Возле метро вяло пососали пиво, разъехались по своим девушкам и скоро забыли про взорванный дом с людьми.
— Женька... ну что ты... расстроился? Не бери в голову, бухой он, и вообще идиот... давай закуси... — встревоженно хлопотал Чера, желая вывести меня из душевного нокаута, в который меня отправил Максимов.
— Всё норм, всё норм, — рассеянно отвечал я, кусая губы, чтобы не расплакаться. — Я всё понимаю... Выпьем, Эндрю?
— Не вопрос!
— Я, может, родине и не особо нужен, Андрюх, только не ему об этом судить! Какого хрена он так со мной разговаривает?
— Успокойся, вообще не думай, как будто его тут нет.
Кто-то тем временем с жаром говорил:
— ...я тебе на примере покажу... Может у бабы быть не так, — веснушчатый майор поставил вертикально ребро ладони, — а так? — он перевёл руку в горизонтальное положение.
— Не может, — отвечали ему.
— А вот и не угадал! Может! — орал майор. — Когда она на боку лежит...
Офицеры, пьянея, переходили на всё более фривольные темы. Снова закурили. Максимов сидел с закрытыми глазами на диване. Может, спал. Меня изумляло и коробило равнодушие офицеров. При них только что незаслуженно обидели человека, а все плевать хотели, обсуждают устройство женских органов. Я не выдержал и сказал громко, обращаясь к спящему Максимову:
— Вот вы, товарищ подполковник, сказали: я родине не нужен. Сказали ведь, так? Вы меня слышите?
Максимов лежал на диване с неестественно отведёнными назад плечами, напоминающими сломанную вешалку, вывалив небольшое алкашеское пузцо. На мои слова он чуть приоткрыл глаза, но было непонятно, распознаёт ли он ещё человеческую речь.
Я продолжал:
— Вообще-то я работаю по специальности. В фармацевтической компании, которая делает лекарства от рака! Что на это скажете? Нужная вещь для родины или нет?
— А? Где такое? — пьяно вскинул голову Максимов.
— Интересно, очень интересно, — оживились офицеры.
— Подумать только! Такое ещё есть? Значит, ещё не всё развалено! — с энтузиазмом откликнулся Тарасов, тот самый, который не потерял веру в русских мальчишек. — Ну, за вас, ребята! — он поднял руку с рюмкой.
— Стогов, Женя, может, ты знаешь, почему моей жене — у неё рак крови — не делают химию, хотя она ей положена? Она в онкоцентре на Каширке, — вдруг спросил Виноградов.
Вопрос застиг меня врасплох.
— Я... не знаю. Я сам не специалист, но у меня есть друг, он разбирается. Он там может кого-то знать...
— А ты кем там работаешь?
— Финансистом.
— Что ж, тоже важно, — вздохнул, отведя глаза, Виноградов.
— “Бухгалтер, милый мой бухгалтер…” — затянул с дивана пьяный Максимов.
— Юра! Кончай! — осадил его Тарасов.
Многие, впрочем, улыбались, не видя в поведении Максимова ничего предосудительного.
— Денежное довольствие считаешь? Бабская работа! Разочаровал ты меня, профессор. Смотри, скоро задница вырастет, как у женщины.
— Стоп! — к моему изумлению, Чера, мой тихоня, предупреждающе поднял руку, после чего спросил внятно: — А вот мне интересно, товарищ подполковник, почему вы, такой умный, не поехали в Чечню, а сидите здесь? Может, вы что-то особенно полезное для родины делаете?
Повисло молчание.
Максимов замер, как будто уснул. Только медленно сжимающиеся и разжимающиеся кулаки выдавали в нём нервную деятельность.
— Андрюх... ты даёшь... — поражённо прошептал я.
— Может, побывали где-то до? — выразительно шевеля бровями, продолжал Чера.
Я видел, как Виноградов вцепился побелевшими пальцами в подлокотник стула, пожалуй, он сейчас чем-нибудь в Андрюху запустит.
— Вот, к примеру, мой отец в Афгане служил. А вы где?
Опять только молчание было ответом.
— Пожалуй, нам пора. Пойдём, Женя, — громко сказал Чера и поднялся.
Я встал вслед за ним.
Возле пожарного щита с багром и конусовидным ведром красного цвета нас догнал веснушчатый майор Садаков. Он долго чиркал зажигалкой, потом сказал:
— У него сын даун, у Юрия Владимировича. Вся жизнь через одно место. Не серчайте вы на него.
— Не будем, — обещали мы.
ЛИЗА
У неё было два недостатка: она была честна, легко говорила такое, от чего моё сердце деревенело от боли, про мужчин своих говорила, про любовное трепетание. И ещё она была замужем, хотя это, скорее, плюс.
Я встретил её в красногорской качалке, пропахшей резиной и потом. Было странно её там увидеть, маленькую красавицу с каштановыми волосами. Она сидела верхом на скамье тренажёра и тянула перекладину широким взмахом, руки — крылья. Сосредоточена, поясницу выгнула и ни на что не обращает внимания: старается.
Я с каким-то своим железом вдруг оказался рядом, она вопросительно повела головой в мою сторону, мы встретились глазами. И сразу во рту появился лакричный привкус, как в детстве от лекарств. Я моментально захмелел от её взгляда. Он был очень тёплым, туманным и обволакивающим, этот взгляд.
“Сейчас или никогда”, — решил я и на ватных ногах шагнул к незнакомке.
— Вот что хотел сказать... — вышло хрипло. — Ты показалась мне очень... — её глаза расширились и жадно ловили каждое слово, — интересной! Дашь свой телефон?
— Спаси-и-ибо, приятно такое слышать! — в медлительном изумлении проговорила она. — Телефон? Не знаю...
— Мне идти надо, меня ждут, — объяснил я, кивнув на моего друга Влада, который дожидался в стороне. — Но ты такая... Дело в глазах... Я не могу уйти без твоего номера!
Она поколебалась секунду. Лёгкая тревога промелькнула во взоре.
— Хорошо, записывай... Только вечером мне звонить нельзя. Днём. Днём в будни.
— Кто это? — удивлённо спросил Влад, заводя свою “Волгу”. Я плюхнулся рядом на пассажирское.
— Не знаю, — ответил я, глядя лунатиком прямо перед собой. — Её зовут Лиза.
— Но скоро узнаешь, как я понял. — Влад степенно закурил в открытую дверцу, заслонив огонёк ладонью от ветра.
Была зима, январь. Новогодние праздники уже позади. Мы хорошо нагулялись в эти праздники, прошерстили весь кабацкий Красногорск. Мы любили местные кафешки с их незатейливыми новогодними приманками: бумажными снежинками на окнах, мигающими гирляндами на козырьках. С песнями про кабриолеты, море и любовь, лебедя на пруду, плачущую мать и невозможность ничего вернуть.
Влад вынес из этих праздников роман с худой великовозрастной блондинкой по имени Майя. Он уже ездил провожать её на самолёт в Таиланд (а это значило, что известная степень близости уже была достигнута). Я из праздников не вынес никого и ничего, кроме потяжелевшего тела и припухших от постоянных возлияний глаз.
Мы встретились с Лизой в один из будних дней в красногорском кафе — единственные подходящие ей место и время.
Ради встречи мне пришлось отпроситься с работы. Я трудился в финансовом отделе фармкомпании и испытывал постоянный страх разочаровать акционеров. Однако ради этой встречи я, не задумываясь, пренебрёг опасностью и здравым смыслом.
Кафе было старым злачным местом. Почему-то мы оба сошлись на “Золотой подкове”.
Лиза умудрилась проникнуть внутрь, не замеченная мной; да к тому же подкралась сзади.
— Привет! Саечка за испуг!
Она была здорово похожа на кого-то, на какую-то актрису. Вьющиеся красноватые волосы, как бы удивлённые кошачьи глаза и невозможно милый раздвоенный нос, которого кончик напоминал миниатюрный женский зад.
— Что ты так смотришь? Я смущаюсь, — сказала она, заметив, как я пожираю её взглядом. — Что будем заказывать? — она деловито уткнулась меню. — Я ещё не обедала сегодня.
— Тебе надо обратно на работу? — осведомился я.
— Не-е, — почти беззвучно, лишь с помощью мимики ответила она, — отовсюду я отпросилась.
Мы заказали пива, две порции мяса “по-французски” и сто пятьдесят коньяка. Пиво принесли сразу. Мы сделали по большому глотку, пивная пена набежала на Лизины губы, обведя их соблазнительные контуры.
— Ну, и зачем ты мне звонил? Разве не понял, что я несвободна?
— Я тоже далеко не всегда свободен, — заверил её я, откинувшись на спинку стула и закурив.
— Хорошо же ты меня остудил, — с уважением проговорила Лиза. — У тебя есть девушка?
Я молча кивнул.
— В таком случае что ты тут делаешь?
Вместо ответа я взял её руку в свою. Пару секунд её ладонь была безжизненной, а потом Лиза легонько сжала мои пальцы и по-новому, преданно посмотрела на меня.
— Значит, ты клюнул на мои глаза, — размышляла она вслух, — и что же ты там увидел?
— Обещание.
— Ну нормально, вообще! Приводит молодой человек на свидание и говорит такие вещи! Обещание в глазах! Теперь попробуй не исполни...
—Ты говоришь, будто невольница какая-то.
—Дашь покурить? — попросила она. — А то смотрю, и так хочется... Только от меня будет пахнуть...
Я прикурил и протянул ей сигарету.
— Ты можешь пересесть на мою сторону, — негромко сказала она, затянувшись, — если, конечно, хочешь...
В неровном жёлтом свете кафе, в запахе кухни и табачного дыма уголок, где сидела Лиза, казался самым вожделенным местом на земле. И вот уже я рядом, глажу её затылок. Обмирая от ужаса, провожу пальцами сквозь каштановую копну. Дальше — больше. Я набираюсь смелости и предлагаю:
— Положи свою ногу на мою...
Мы идём вдоль шоссе против ветра, и на нас крупными хлопьями валится снег. Стемнело. Снег залепляет глаза, попадает в рот.
Лиза повернулась спиной к ветру и идёт задом наперёд. Я зацепляю её рукой и притягиваю к себе, она едва не падает. Целуемся.
— Как от пепельницы, да?
— Нет, ты пахнешь солнцем, травой, мокрым купальником, в котором весь день загорала и плавала такая девушка, как ты.
— Ух ты! Романтично! И куда теперь? — интересуется Лиза, как ребёнок, которого привели в парк аттракционов.
— Ко мне.
На самом деле я зову её на квартиру к Владу.
У Влада однушка недалеко, пустая, дожидается ремонта. Предвидя продолжение, накануне я попросил у друга ключи. Влад исполнил мою просьбу сразу и без лишних вопросов.
...
— Я замужем. И, хоть у нас отношения непростые, но всё же... Это так, чтоб ты знал.
Мы лежали, глядя в потолок, на полуразобранном диване. Я обнимал её, просунув руку под головой и чувствуя тёплую сырость волос между затылком и шеей. Она только что вернулась из ванной.
Тому, что она замужем, я даже рад. Это означает, что на мне не лежит никакой ответственности за наше будущее. К чему нам будущее, если есть такое настоящее?!
...И на том же диване мы лежали две недели спустя (как будто и не вставали), когда Лиза сказала:
— Ты очень верно подметил в день нашей первой встречи... Ты сказал, что я как невольница. Так вот... меня мучит это моё свойство.
— Какое?
— Ну... безотказность, что ли... И угораздило же меня родиться со сдвоенным женским началом!
— Как это?
— А вот так! — горько усмехнулась она. — Две матки у меня! Отсюда и голод этот.
— Ты с кем-нибудь ещё спишь? — противно волнуясь, спросил я. — Кроме меня и мужа?
— Нет, — ответила она после паузы.
— Клянёшься?
Вместо ответа она вскочила и начала одеваться.
У неё была белая и удивительно гладкая глянцевитая кожа. Во время нашего короткого романа я любовался на Лизу всякий раз, когда она вертелась в прикроватных сумерках. Мне нравилось слышать плеск воды и шлепки её ног по ламинату, когда она убегала в ванную.
Лизе было двадцать шесть, на три года меня старше. За всё время она обмолвилась лишь парой-тройкой фраз о муже. Он был военным, служил в какой-то большой тыловой конторе. Лиза призналась, что они очень хотят детей, но у неё не получается забеременеть.
В тот же вечер она рассказала мне, как однажды, сильно перепившись, её муж сделал нечто такое, после чего, протрезвев, хотел волосы на себе рвать, да было поздно. Лиза, конечно, тоже сожалела, но относилась к произошедшему как-то чересчур философски. С этого дня она уже не могла оставаться прежней; вела разноцветную жизнь втайне от мужа.
Как-то я позвонил ей в условленное время, чтобы договориться о свидании.
— Привет, а мы тут на Васильевском спуске! — прокричала она в трубку. — Мы с подружками. Приезжай, погуляем! Масленица! Ура!
Был сырой февральский вечер. Я не сразу отыскал Лизу и её подруг в толпе.
— О, как хорошо, что ты приехал! — Лиза горячо расцеловала меня, обдав таким желанным ароматом своих уст и парами свежего алкоголя.
Несмотря на радость, она смотрела как-то необычно. Как будто её застали врасплох. Всё поправляла волосы и красную шапочку Деда Мороза.
Её обе подружки были дурнушками, но при этом настоящими оторвами.
— О! Андрей твой очень неплох! — восхищённо кивали они на меня.
— А это ребята! Мы только что познакомились! — мне представили троих пацанов, совсем молодых, вернувшихся с горячим глинтвейном в растопыренных пятернях.
Познакомились, выпили. Один пацан всё зыкал молнией на куртке. Смотрел то на меня, то на Лизу, и снова на меня — словно волчонок, намеревающийся напасть.
“Да ты, оказывается, успела с пацаном замутить! — догадался я. — Как же так? А я?” Точно спица пронзила мне сердце. Лиза глядела под ноги, старательно высматривая что-то на скользкой брусчатке и кусая красные губы.
Вокруг кружилась Масленица, рвались фейерверки, люди поедали блины, тёк горячий глинтвейн. Пахло корицей, пирогами.
Пацаны заговорили о гостях. У кого-то из поджарой стаи свободная хата в Братеево.
— Ну, не знаем, — ломались девицы.
— Поехали, чего вы? — просила одна, самая активная.
— Ну, если ненадолго... — качала головкой вторая. — Лиз, Андрей, вы как?
— Поедем? — спросила Лиза, глядя на меня едва ли не с мольбой.
— Нет, я пас, — отрезал я.
— Увы, — расстроенно вздохнула моя пьяненькая любовь, отрывая вцепившихся подруг от рукавов.
— Ты хочешь ехать? — спросил я.
— Чего мне там без тебя-то делать? — огрызнулась Лиза.
— Ну пока, мы пошли! — объявили подружки.
— Идите, идите! Вверх ногами стоять будете — шею не сломайте! — тепло напутствовала их Лиза.
И вот мы остались вдвоём посреди праздника.
— Пойдём? — я дал ей руку, и мы начали выбираться из толпы. Как-то так получилось, что мы очень быстро поссорились. Вернее, чуть не поссорились. Внутри, в душе, как в последнем кабаке, швыряло стульями буйное раздражение. Хотя снаружи мы смотрелись спокойными, разве только немного холодны.
Лиза собралась домой.
— Не провожай меня, — сказала, подставив щёку для поцелуя.
Я не стал целовать, на том и разошлись.
...
Если не считать первую школьную любовь, жгучую и, естественно, неразделённую, Лиза оказалась единственной, в кого я влюбился несчастливо. Начиная с третьей или четвёртой встречи я понял, насколько сильно мне недостаёт полноты её любви, искренности поцелуев и... моей избранности.
В то время как Лизино тело буквально трепетало от близости, душа её оставалась холодной и пребывала от меня в полной недосягаемости.
После гуляния на Масленице Лиза с горящими глазами, то и дело облизывая сухие губы, поведала мне, как её подружки провели время в гостях у братеевской пацанвы.
— Представляешь, тот мальчик, что был самый неказистый... он таким нежным оказался... А эти звонят каждый день, приезжай ещё, говорят! — Лиза засмеялась тихо и музыкально. Кто знает, может, это она про себя говорила? Взяла и поехала в Братеево, отвязавшись от меня.
С нею рядом душа моя словно лишалась защитного слоя, и ныло, ныло сердце. Если это и есть любовь, то неприятная это вещь, злая и жестокая.
Как-то мы условились встретиться в кафе с бильярдом. Я пообещал научить её, после того как Лиза увидела, как я выиграл партию на деньги у парня в “Подкове”.
Каким же наивным я был, когда в ожидании Лизы представлял себе, как преподам ей урок бильярда! Небрежно одет: этакий “плохой парень”, завсегдатай баров. На руке моей — как влитые — сидели хорошие часы: как же, чёрт возьми, красиво будет натереть мелом между большим и указательным и положить руку на сукно, примеряясь к удару!
Лиза так и не пришла. Сначала абонент недоступен, а потом она сняла трубку и сказала, что задерживается (она вышла поработать в субботу, у них случился какой-то аврал).
— Ты совсем нескоро? Или мне тебя подождать?
— Не жди, я не знаю, когда это всё закончится, — в её голосе мне послышалось что-то знакомое — тёмное и взбудораженное, что я уже знал.
А потом была наша последняя встреча. Март. Холодно и ветрено. Мы прогуливаемся вдоль берега Москвы-реки на южной окраине Красногорска. Река подёрнута крупной чёрной рябью; из воды вздымается массивная песочная насыпь, формой напоминающая египетские пирамиды. По правую руку над рекой нависает мост, по которому с воем несутся грузовики. Негромко плещется вода, а на кромке берега, освободившись из-под стаявшего льда, кувыркается прошлогодний мусор — бутылки, пакеты.
Лиза держит меня за руку и смотрит на воду. Я, наконец, понял, на кого она похожа, — на Скарлетт Йохансон, ну, конечно! Только Лиза не звезда Голливуда, в ней всё земное и от этого ещё более прекрасное.
И всё же она похожа на инопланетянку. Кажется, под её кожей спрятаны фантастические внутренности, которыми голливудские художники пичкают бутафорных монстров.
Сегодня она вежливо дружелюбна и чужевата. Минуту назад она призналась в связи с коллегой.
— Он такой... полнейший хам! И у него явно не всё в порядке, — Лиза покрутила пальцем у виска. — Я молчу. — Он, представляешь, просто подошёл, когда никого не было в офисе, и погладил меня по волосам. Ни с того, ни с сего.
Я покачал головой, по-прежнему не комментируя.
— А потом...
— Хватит! Зачем мне это? — возмутился я.
Лиза осеклась и задумалась, покусывая губы.
— Это было в тот вечер, когда мы собрались в бильярд? — вдруг понял я, припомнив, как ждал её, надев “крутые” часы.
— Да... Нет... Вернее... в тот день это был уже второй раз, — призналась она и уронила голову на грудь. — Извини...
— Да ладно, чего уж! — процедил я и отвернулся. Слёзы наворачивались на глаза. Я плотно зажмурился, чтобы не заплакать.
— Андрей... Андрей! — досадливо повысила голос Лиза, пытаясь меня к себе развернуть. Наконец у неё это получилось. Я посмотрел на неё сквозь расплывающиеся круги. — Андрюш... — она смягчилась, и голос её дрогнул, — Я полюбила его, понимаешь?
“Вот и всё объяснение!” — думаю я, удивляясь, как всё просто.
С тяжёлой грустью и болезненной нежностью я перебираю наши считанные встречи, судорожно перебираю, пока она не успела уйти. В этом ворохе я безнадёжно пытаюсь отыскать что-то, что упустил, ошибку, ключ... что-то, что позволит удержать её. Хотя бы на сегодняшний день. Хотя бы на одну ночь.
Я бросаюсь обнимать Лизино тело в надежде здесь, на этом холодном ветру, вызвать в ней сиюминутный отклик. Почему-то я уверен, что если я преуспею, то не всё потеряно. Но отклика нет. Лиза болтается в моих руках, как кукла.
Она уже далека, я потерял её. Она заболела другой болезнью — не той, что доселе связывала нас. Её укусил “чужой” из ужастика восьмидесятых.
Мимо течёт Москва-река, холодная, исходящая чёрной весенней зыбью. Здесь она ещё сравнительно чистая. Она ещё не протекла сквозь наш большой город — и потому чистая.