ПОМАЗАННИКИ И ПЛЕБЕИ
Продолжение. Начало см. в № 2 за 2025 год.
РОМАН
Глава пятая
ЗНАТЬ БЫ, КАКОМУ СВЯТОМУ МОЛИТЬСЯ
Начальник районного угрозыска майор Жамкочян сидел в своём кабинете и хмуро смотрел на канцелярскую папку, куда были сложены рапорты и допросы, скопившиеся за последнюю ночь и минувшее утро. Его всё раздражало: и казённая рабочая обстановка, и пахнущее застоялой пылью помещение. Даже шумы, доносящиеся с улицы, действовали на нервы.
“Сдать бы эту всю макулатуру к... пусть, кому интересно, читают... используют, когда приспичит. А ещё лучше — взять больничный лист, выпить стакан водки и завалиться спать”.
Сегодня в час дня, уже после утренней оперативки Юрика Вигеновича срочно вызвал к себе его непосредственный начальник генерал Бородин. В кабинете генерала собрались руководители следствия и розыскной работы. В “верхних эшелонах” пришли к выводу, что вчерашнее самоубийство в студенческом общежитии на Ломоносовском проспекте — лишь одно из звеньев в цепи других похожих самоубийств, за которыми, возможно, скрывается целая череда преступлений.
Полдня обсуждался вопрос: кто за всем этим может стоять. Уже было известно, что в Чеховском районе Московской области, в рабочем посёлке Лесное, рядом с монастырём, где три года назад произошло дерзкое по своей изощрённости и цинизму убийство игумена, неделю назад был обнаружен труп пожилого мужчины с черепно-мозговой травмой, несовместимой с жизнью. Им оказался Лютиков Григорий Вениаминович, пенсионер, местный житель. Недалеко от трупа, в зарослях кустарника, было найдено и орудие убийства: кусок полуторадюймовой трубы длиной около восьмидесяти сантиметров, которой были нанесены удары гражданину Лютикову. На трубе обнаружены следы крови жертвы с хорошо выраженными отпечатками пальцев, принадлежащих неизвестному лицу, предположительно убийце.
Чьи это пальчики — Жамкочян почти не сомневался, а вот не потянется ли шлейф схожих преступлений за другими, покончившими с собой студентами, было неясно. Короче говоря, те, кого уже не было в живых, в буквальном смысле становились латентными подозреваемыми: юные самоубийцы вполне могли оказаться преступниками.
“Лишь копни, — думал майор, — и скелеты посыплются... только успевай кости собирать”.
Разумеется, искать иголку в стоге сена никто не собирался. Тем более что всевозможных версий, связанных с суицидами студентов и открывшимся неожиданно фактом убийства пенсионера, было пруд пруди. Поэтому необходимо собирать информацию. Когда же появятся новые данные, количество версий резко сократится. Не исключено, что и вовсе останется одна, а все другие окажутся ложными. Но сейчас их набиралось так много, а сведения были столь разрозненны, что едва ли не каждое поступающее к майору сообщение рождало очередную версию. Что только больше запутывало.
Постучав в дверь, в кабинет заглянул капитан Родин:
— Вызывали?
Жамкочян встал из-за стола, подошёл к окну и прикрыл большую фрамугу.
— Убейко, Савояров... где они?
— Здесь! — Вслед за Родиным вошли и другие оперативники. Все были в штатском. Старший лейтенант Валентин Убейко одет в чёрную майку-борцовку и джинсы, а лейтенант Иван Савояров — в простенькую светлую пару.
Юрик Вигенович вернулся на своё место. Вошедшие молча расселись в обычном своём порядке, за дальним столом, поодаль от начальника.
— Что-то случилось, товарищ майор? — осторожно поинтересовался Родин.
— Случилось. Разъе... распесочил меня генерал.
— За что?
— А что протокол задним числом составили.
— Алебастров... вот сука! — выругался капитан.
— А у тебя... думалка, что ли, отсохла?
— Так вы ж сами, товарищ майор...
— Ладно, проехали.
— Да этот Мураш, — оправдывался сыщик, — из него же каждое слово с боем приходилось выбивать. Сами же видели. Каша бы полная получилась. А так всё гладко... И первый раз, что ли...
— Проехали, говорю! — резко оборвал его Жамкочян. — И так в дерьме по горло...
Родин затих. Другие тоже затаились в ожидании, точно дети при виде строгого воспитателя.
— Кто-то хочет на этом деле большой куш сорвать, — стал размышлять вслух майор.
— На каком деле? — не понял Убейко.
— На самоубийствах. Хорохордине... и прочих.
— Да хрен мы на них клали, товарищ майор, — подал голос Савояров: он был моложе всех.
— На кого хрен? — не понял Жамкочян.
— Ну, на тех, кто хочет куш сорвать, — покраснел лейтенант.
— Это правильно, — вроде бы поддержал его Юрик Вигенович. — Только чует моё сердце, ребятки, что... как бы хреном этим нас с вами не приложили. По полной программе.
— Как так? — возмутился Родин.
— А ты вспомни, как вёл себя Алебастров.
— Ну?..
— Не нукай! — рассердился майор. — Лучше проанализируй и сделай выводы: почему старший следователь окружной прокуратуры вдруг раскис тогда? И все эти его штучки-дрючки с Мурашом...
— Да, вёл он себя, надо сказать, на редкость странно, — согласился оперативник.
— Вот-вот... знать бы, какому святому молиться, — майор закурил. Интуитивно, ещё вчера, при допросе Олега Мураша, он почувствовал, что Алебастров фальшивит, что-то темнит. А сегодня пришёл к однозначному мнению, что Сергей Натанович будет только создавать видимость, изображая корпоративную солидарность, не без энтузиазма демонстрируя заинтересованность в объективности следствия: в действительности же предпримет всё, чтобы поскорее забрать дело в свои руки, а возможно, и развалить его. Если, конечно, ему позволят.
Похоже, кто-то в “верхах”, в противовес кому-то, стоящему за Алебастровым, поставил на уши Генеральную прокуратуру. И этот кто-то, надо полагать, не удовлетворится тем, что расследование будет вести окружная прокуратура. И дело, очень может статься, благополучно перекочует выше. Лично Жамкочяну без разницы — заберут или оставят дело. Как говорится: баба с воза — кобыле легче. Но вчерашний вызов к генералу Зарудному всё усложнил.
Майор выпустил струйку дыма.
— Где сейчас труп Хорохордина? — посмотрел почему-то на Убейко. Старший лейтенант встрепенулся, хотел, было, ответить, даже рот приоткрыл, но его опередил Савояров:
— В отделе специальной судмедэкспертизы, в Волховском переулке.
— Почему там?
Лейтенант пожал плечами.
— Свяжитесь с медэкспертами, узнайте, что у них.
— Только через сутки результат обещали.
— Начинается, — майор затушил окурок в пепельнице.
— Они говорят, что так сильно загружены, раньше ну никак не могут.
— Завтра утром сразу на Волховский к экспертам и потряси их хорошенько. Чтоб результаты были. Не слышу, лейтенант!
— Так точно!
Савояров понурил голову, возможно, вспомнив, что проявлять инициативу — только себе дороже.
— У кого какие будут соображения о вчерашнем суициде?
— Убийстве или суициде? — уточнил Родин.
— Не остри! — одёрнул его Жамкочян. — Без тебя на нервах.
— Сегодня утром сыскари из Чеховского райотдела скинули нам кое-какие материалы по e-mail и фотографии убитого Лютикова. Качество, правда, не ахти какое...
— Сам поедешь туда.
— Куда? — напрягся капитан.
— На кудыкину гору! — Жамкочян встал. Подошёл к окну и опять распахнул фрамугу: в кабинет с новой силой ворвался шум улицы. — Ну и жара!.. — Достал из кармана носовой платок и промокнул выступивший на лбу пот.
— Когда ехать? Сейчас? — угрюмо спросил Родин.
— Сегодня нет смысла. Завтра поезжай. И чем раньше, тем лучше. Разузнай от местных пинкертонов всё до мельчайших подробностей. Сделай хорошие копии фотоматериалов. Будет лучше, если привезёшь оригиналы. Пусть передадут тебе протокол осмотра. — Подойдя к капитану со спины, Жамкочян положил ему руку на плечо: — Надо ехать, Лёша.
— Понимаю, товарищ майор, — приподнялся Родин и сел на место.
— Это ещё не всё. Прихвати фотографии Мураша и Хорохордина. Расскажи о нашем случае, может быть, там, в угро, выдвинут какие-нибудь свои предположения. Пусть снова и в срочном порядке отработают жилой сектор. Посёлок у монастыря небольшой, все друг друга знают. Не исключено, что кто-то с собакой в тот вечер гулял. А кто-то на службу в церковь шёл. Или, например, из местных жителей кто домой возвращался. Да просто — у окна сидел. Не может быть, чтобы этих двоих никто не заметил: светло же ещё было. Нам эти свидетели, Алексей, сам понимаешь — ой, как нужны!..
Им ли, опытным сыщикам, было не знать, что убийства легче всего и вернее раскрываются по горячим следам. Такова закономерность. И лучше всего — в первые два-три дня, когда преступник ещё не пришёл в себя, на эмоциональном всплеске, не успел замести следы. А тут несколько суток прошло. И если даже отыщется свидетель, будет ли он помнить время данного происшествия, какая тогда стояла погода, тем более самих подозреваемых? Трудно сказать. А вдруг свидетель начнёт сомневаться, вспоминать — видел он предполагаемого убийцу на прошлой неделе или месяц назад?! Может, он его вообще никогда не видел. Случалось и такое: сегодня подтвердит, что видел, а завтра откажется от своих показаний. И ведь будет искренен. Как уж тут найти истину!
— Отпечатки вчерашнего трупа где? — неожиданно спросил Жамкочян Убейко.
— В дактилоскопическом отделе.
— Почему не на моём столе?!
— Там тоже...
— Что тоже?! — от негодования у майора вздулись ноздри, засопел: ну что с ним делать, с этим Убейко! Не первый же раз. Хоть кол на голове теши. Но где опытные кадры взять? Эх, что говорить... самые лучшие по коммерческим структурам сидят, в конвертах зарплату получают — не чета бюджетникам. Вот и приходится с такими, как Убейко, работать.
Впрочем, и так понятно — чьи пальчики нарисуются, что чеховский розыск прислал, но всё же...
Юрик Вигенович почти не сомневался: на трубе, которой был убит пенсионер Лютиков, и снятые с трупа Хорохордина отпечатки окажутся идентичными. Но сравнить их не мешало бы прямо сейчас, ибо “почти” — не в правилах профессионала: всегда остаётся, пусть очень маленький, даже мизерный, процент сомнений. Тем более уже есть с чем сравнивать. И не важно, что качество отпечатков, присланных из областного угро по e-mail, оставляет желать лучшего: определить идентичность их с другими труда не составило бы.
— Чтоб завтра все материалы по этому делу были у меня на столе. Кому ещё не ясно? — вполголоса произнёс Жамкочян. Ни для кого не было секретом: если майор, отличавшийся зычностью голосовых связок и крутым нравом, вдруг переходил на мягкий тон, значит, серьёзный разнос миновал. А гробовое молчание — подтверждение тому, что все всё поняли.
— Вот и хорошо, — продолжал Юрик Вигенович. — Что у нас нового с Мурашом?
Родин скрестил пальцы, положил их на стол:
— Не пойму, вроде бы искренен, а себе на уме.
— Ещё бы... всё-таки МГУ, — майор тоже скрестил пальцы.
— Послушаешь его, как бы и не виноват он ни в чём, прямо божий одуванчик. Ну, с кем не бывает... молодой, оказался под влиянием цепкого и властного приятеля-однокурсника, а то вдруг...
— Что?
— То ли действительно ничего не знает, то ли, наоборот, знает много, а признаваться боится.
— Объясни толком.
— Сами посудите, — капитан достал сигареты и зажигалку, посмотрел на майора.
— Кури, — разрешил тот.
— Откуда Мураш знает про Лютикова... — закуривая, стал размышлять Родин.
— Как это откуда?
— Нет, вы погодите, — жестом остановил капитан начальника, — откуда Мураш знает, что Лютиков кого-то убил?
— Это что ещё за новость? Ты не говорил.
— Я сам час назад от него узнал.
— Интересно. И кого же убил Лютиков?
— Лучше спросите “когда”?
— Ну, когда?
— Лет сорок назад, не позже, когда Мураша и в проекте не было.
Убейко и Савояров старались не выдать усмешки.
— Что за ерунда, — усмехнулся и майор. — Откуда Мураш может знать, что было сорок лет назад? Да ещё с гражданином Лютиковым.
— Вот-вот... Алебастров тоже: дескать, Мураш — типичный пример душевного заболевания, не поддающегося медикаментозному воздействию...
— Бред же полный.
— И я о том же, — Родин придвинул к себе пепельницу. — Умалчивает о чём-то студент, скрывает.
— Да что ему теперь скрывать? — Юрик Вигенович поднялся и стал прохаживаться по кабинету. — Он же сам признался, что был с Хорохординым в Лесном. Не признайся, у нас и зацепок бы не было, вообще ничего не смогли бы ему предъявить.
По личному опыту Жамкочян хорошо знал, как чревато иногда браться за самые простые и, казалось бы, лежащие на поверхности, естественные объяснения фактов. Особенно опасно, когда эти факты тебе как будто кто подсовывает, тычет в них носом, точно кутёнка в миску с молоком. Таким, как Убейко и Савояров, молодым и неопытным, ещё простительно, они падки на всякую дешёвую приманку; часто с восторженным чувством тычутся они мордочкой в миску, норовя заглотнуть как можно больше и, поперхнувшись, захлёбываются. А Жамкочян на собственных примерах убеждался: если причина какого-нибудь преступления слишком уж выпячивает, лежит на самом виду, не единожды подумай — не подкинули ли её туда специально.
Майор обошёл стол, за которым расположились оперативники, и присел на свободный стул.
— Сколько у тебя дел в производстве? — спросил Родина.
— С приостановленными если брать...
— “Висяков” на тебе сейчас нет, так? — не выслушав, перебил Жамкочян.
— Нет.
— Значит, поедешь всё-таки ты.
— Ведь решили.
— Я к чему... за день или два ты можешь не управиться.
— Почему?
— Интуиция, Лёша. Ин-ту-и-ци-я.
Сразу после осмотра места происшествия на Ломоносовском проспекте, даже после разговора с Мурашом, у Жамкочяна ещё не было никаких оснований предполагать, что в студенческом общежитии совершено преступление. Да и следов насилия над Хорохординым вроде бы не обнаружено. Но теперь закрались сомнения. И чтобы развеять их, разобраться во всём этом ворохе хитросплетений, отличить правду от вымысла, — а такое сделать и опытному оперативнику бывает очень трудно, — Юрик Вигенович давал Родину понять, что спешка в данном случае будет плохим союзником.
— Только не лезь на рожон, — предостерёг его Жамкочян.
— Товарищ майор, — улыбнулся капитан, — мне кажется, вы преувеличиваете...
— Дай-то бог, чтоб так, — Юрик Вигенович взглянул на Савоярова: — Завтра же, без проволочек, свяжись с экспертами и узнай, может быть, им удалось высмотреть что-то интересное в обрывке электрического шнура. А ты, — обратился к Убейко, — выясни, кто и когда звонил в тот день на сотовый Хорохордину. Подними дела о недавних самоубийствах. Изучи их досконально. Если что-то необычное, докладывай. И все материалы — на мой стол.
Майор встал:
— Кстати, что говорит Мураш: кого сорок лет назад убил Лютиков? — спросил Родина.
— Ангела.
— Кого-кого?..
— Ангела, — повторил тот.
Хмыкнув, Юрик Вигенович сдвинул брови.
— Когда приедешь, узнай у местных, может, и правда... был такой “Ангел”. Очень уж на кличку похоже. Узнай также, слышал ли кто-нибудь имя Джо. Сегодня у генерала несколько раз какой-то испанец в разговоре всплывал. Сдаётся мне, неспроста. И вообще неясно: существует ли он в природе? Если существует, кто такой? Вдруг просто разговоры одни, чья-то фантазия. Или утка, чтобы сбить нас с толку, направить следствие по ложному пути.
— Может, с муровцами связаться, — предложил Родин, — у них серьёзная картотека. Если Джо наш клиент, а мне что-то подсказывает — биография у него непростая, заметная, не исключено, что какая-нибудь информация имеется.
— А что если и впрямь через муровскую оперативную базу данных? — стал размышлять майор. — Надо подумать. Выход у меня к ним есть. Авось и будет результат.
После совещания, когда Савояров с Убейко вышли, Жамкочян задержал Родина. Достал из сейфа фотографию и показал капитану.
— Запомнил?
— Да.
— Как только прибудешь на место, сразу свяжись с ним, — майор забрал снимок и снова убрал в сейф.
Инструктируя Родина, Жамкочян ещё не подозревал, чем обернётся для сыщика поездка в Лесное.
Глава шестая
С КРЕСТОМ И ХВОСТОМ
Кто-то невидимый стоял в предбаннике, между дверей, наблюдая за Исидором. И который раз ему почудилось — то ли после тягучей дрёмы, то ли от пережитого — чьё-то тихое воздыхание за спиною. Он оглянулся, но никого не увидел.
“Опять лукавый блазнит”, — перекрестился владыка на образ Богородицы, висящий над портьерой, закрывающей дверь.
“Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас”, — услышал как будто нашёптывание и устрашился. И хотя в помещении было ещё светло, вечерний сумрак только начинал приступать к своим обязанностям, он торопливо запалил большую свечу и подошёл к стене, где во множестве висели дорогие иконы в золочёных венчальных ризах. Лампада над образом преподобного Сергия Радонежского едва теплилась. Исидор снял нагар с кончика фитиля и, подправив жгутик, от горящей своей свечи воскресил умерший огонёк. Воском капнуло на руку и обожгло, придав действию ощущение реальности, а не сна. Владыка поднял свечу, приблизив её к лику святого. Преподобный глядел прямо и строго и несколько укоризненно. Глядел совсем из другого мира, бесплотного и вечного, где не ощущалось времени — той повседневной текучести, заставляющей грешника убояться думами о смерти; глядел оттуда, где господствовало лишь царство света, без теней и страстей.
Лик угодника Божьего с бело-дымчатой бородой и с впалыми щеками, с близко поставленными у переносья глазами и сдавленным в висках лбом не казался иконным, нет — он был живым. Как живым был огонёк мерцающей лампадки, отражающейся в киоте, или пламя свечи, слабо играющее бликами на шёлковой рясе Исидора.
“Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе...” — снова послышался кроткий глас.
Исидор навострил ухо, пристальнее вгляделся в образ: не причудилось ли? Не видение ли? Трудно понять.
Ровно горит свеча, строго смотрит святой.
Владыка поднял свечу выше.
“Молитвами святых отец наших...” — огонёк едва затрепетал, осветив очи преподобного. Исидор вздрогнул:
“Аминь”, — вырвалось невольно. Но он не испугался, нет, хоть и догадался — кто перед ним.
Смуглая кожа на лице схимника, иссечённая мелкими морщинами, была настолько прозрачной, до того истончилась, что местами просвечивала кость. В тускло-водянистых глазах усматривалась мокреть, как будто он минуту назад плакал, и слёзы оставили следы, ещё не успев просохнуть на ланитах его. Голова была покрыта чёрным куколем, руки выпростаны из-под аналава, наброшенного на плечи, поверх рясы, и тонкие пальцы, смиренно сложенные домиком у груди, держали крест.
— Ни минуты покоя от лукавой чади, лезут в каждую щёлочку, — отступил на шаг Исидор, смежив зачем-то веки, наверное, надеясь, что видение исчезнет. Но оно не исчезло.
— Владыка, сам же не веришь своим словам, — смиренно произнёс Антоний.
— Откуда мне знать. Может, ты сатанин угодник. Слуги дьявола тоже рядятся в святош.
— Того, кто за дверью твоей стоит, не боишься, совета у него испрашиваешь, а слуг Божьих сторонишься.
— Обличать меня явился. Подслушивать, о чём я думаю. Лучше бы молился за меня, грешника. От лукавого сам как-нибудь оборонюсь.
— Думаешь, на Страшном Суде правда будет слаще?
— Не стращай! — нахмурился Исидор. — Тоже мне... великий старец выискался. Один ты, что ли, такой... молитвенник всесильный? И без тебя на Руси благочестивых иноков хватает.
— Много, много в твоих словах лицемерия и неистовости. Ах, как много. И как мало любви. Как много в необузданном нраве твоём стойкости и как мало смирения.
— Да почём мне знать, что ты истинный подвижник?!
— Господь тебя облёк в Свой подир и пояс, слово Своё дал, пред коим вселенная трепещет, облёк тебя в Свою Плоть и Кровь, чтоб являл ты Его чрез церковь Христову. Но в тебе ли она — церковь? Почто не пускаешь души православные на крест идти?
— Кто любит крест, тот сам идёт, никто его не удержит.
— А ты, владыко?
Исидор молчал.
— То-то и оно. Раньше любили крест, потому и шли на него. А теперь и не разберёшь: кто с крестом, а кто с хвостом. Дали вам свободой поиграть, а вы и рады, как дети малые. От кого свобода, пастырь? От Господа? Иль впрямь не видишь главную уловку дьявола? Да сколь ни тверди: “мир, мир”, — а мира нет и не будет до скончания века! Разве может быть мир с властью тьмы? Она ведь хитрая, власть-то, ум у неё сатанинский. Ну, сам подумай, какой мир с миролюбцами? Только на словах Христовы, а на деле — слуги антихристовы.
— Молчи, монах! — угрюмо ответил Исидор.
— Я-то молчу! — возвёл очи горе Антоний, — да Христос во мне говорит. Хочет достучаться до сердца твоего. Простому-то народу до тебя уже не достучаться, куда ему со своими бедами, у тебя беда поважней.
— Какая такая беда у меня?
— А такая, что за дверью притаилась.
— Врёшь, старик, нет там никого!
Исидор засуетился, спешно засеменил по ковру и отдёрнул портьеру. Вновь возжёг свечу и, распахнув дверь, осветил предбанник. — Нет здесь никого, пусто.
— В душе твоей пусто, владыко. Так скоро в монастырях будет пусто. Побегут из них, будут собираться в погребах и землянках для молитв и причастия, чтобы соблюсти чистоту, а за нового патриарха, тайного кардинала, молиться не станут. Вспомни Пафнутия, наставника своего: много учеников он оставил, а молиться за него некому. Кому строите храмы? — чуть возвысил голос Антоний. — Чьими руками? Нечистого? Превратили обители в театры. Мало срамникам мирских потех, с уличной сцены идут теперь поглазеть на церковную. Монахи дожили до тех времён, когда смотрят на них, как на экзотику. Молодёжь в лавре резвится, точно на пляже, чуть ли не в купальниках, парочками сидят-целуются. Но народ верующий не обманешь, он всё видит. Повреждённость под рясой не спрячешь.
— Всё по воле Божьей, — открестился Исидор.
— Дозволено ли тебе, владыко, не различать попущение Божие от воли Божией? По-твоему, и миллионы мучеников русских истреблены сатанинской властью по воле Господа? Как низко ты пал, коль думаешь так.
— Народ и раньше, что не надо, подмечал, каждый плевок церковного клира, всегда любил кощунства. И мало таких, горсточка.
— И той рот затыкаешь.
— Ради сохранения церкви!
— Ради какой церкви? — спросил Антоний. — Вашей? Но разве можно ради земной церкви приносить в жертву сам дух Евангелия и святых отцов? Не заблудилась ли она? Сам-то, владыко, не превратился из пастыря в наёмника? Ради ли Иисуса служишь? Или ради хлеба куска? Думаешь, пригрозил отлучением — и послушают тебя? Знаешь ведь: всё злое и скорбное приключается за возношение наше. Дух созерцает и в Истине стоит, а душа изобретает и как воск плавится.
— А ты спроси: что нужно народу твоему? Чего ему не хватает? Всё у него есть и всё ему дозволено, что хочешь делай: молись, проповедуй, кайся, смиряйся, храмы золоти...
— Эх, владыко, — голосок схимника стал ещё печальнее, — како веруеши? Когда простым иноком начинал, был как столп, а ныне любому дьячку по колено. Тех, кто овцев своих ко спасению ведёт, кто правду говорит, на штыки готов поднять. Но спросится, спросится... с тебя и с других, считающих себя зрячими, а дьявола при открытых дверях не видящих. Скоро, скоро грядет Жених. Очистится, омоется Россия, вновь станет прекрасной невестой.
— Документы где, старик? — дерзнул спросить Исидор. — Куда спрятал?
— В теле твоём — чужой, — смиренно ответил Антоний, — он — дух злобы поднебесной — говорит языком твоим. И когда говорит он ложь, говорит своё...
— Ты демон!.. — вскинув руки, потряс кулаками Исидор. — Демон.
— Покайся, проси помощи у Господа, не стремись учить других, заражая народ ядом растленных слов, а я буду молиться за тебя Владычице нашей, Деве Пречистой, чтоб уврачевала душу твою от страстей многолетних.
Яркий свет ударил Исидору в очи, ослепив его. Когда же он прозрел, то вместо Антония вновь возник пред ним образ чтимого всей Россией святого. Только на этот раз в полный рост, и в руках преподобного был не крест, а маленькая, точно игрушечная, церковка, белая-белая, о пяти куполах. И церковка эта вдруг стала подниматься, увеличиваясь, достигнув огромных размеров, обнаружив всё своё начальное величие роскошного убранства. Покрытые сусальным золотом купола её и кресты весело спорили с солнцем. Белые стены тоже сияли.
“Не Успенский ли это собор? — подумал Исидор о некогда русском Сионе, где торжественно возводили на патриарший престол. — Не знак ли это мне особой благодати?”.
Он вдруг ощутил себя пастырем, принявшим бремя патриаршего служения. В душу снизошло умилительное тепло. Гордо посаженная голова его чуть склонилась: он троекратно осенил себя крестным знамением и отбил большой поклон, рукой достав каменной брусчатки, стараясь проникнуться особым духом старины, от которой за многие века отвыкло всё московское население. Восторг и любование красотой храма, развернувшейся перед ним панорамой Кремля на миг овладели им. Он и не заметил, как сам оказался вне собственного тела, существуя отдельно от него, воспарив ввысь, обнаружив в себе невероятную лёгкость. Слёзы выступили из глаз. Но он тут же себя приструнил, увидев в этом удел мирян недостойных.
“Ничего, ничего, — думал Исидор, — на одном ли Антонии свет клином сошёлся. Найдутся и другие прозорливые старцы, готовые благословить меня на патриаршество и снять тяжесть с души”.
Неожиданно ударили в большой Успенский колокол, затрезвонили со всех ярусов колокольни Ивана Великого и по всей первопрестольной без умолку все сорок сороков московских забили набат. На Соборную площадь, залитую ярким солнцем, бесконечным потоком вдруг хлынул народ. Возглавляемая духовенством процессия с подобающим великолепием и пышностью, с крестами, иконами и хоругвями длинной вереницей направилась в Успенский собор.
Исидору вдруг стало тревожно. И тревога эта с каждой минутой лишь усиливалась. Он смотрел на стекающуюся к храму многотысячную толпу и не знал — радоваться ему или нет.
Одни шли смиренно, со страхом, богобоязненно, в скромных одеждах, со склонёнными головами и скрещёнными на груди руками, шли они, точно к причастию. Таких было очень мало. В основном же толпа состояла из людей, пышно разодетых, суетливых, стремившихся показать себя во всём блеске, людей, словно сошедших с глянцевых журналов, готовых отличаться и эпатировать.
Некоторые священники шли в окружении гламурных моделей, затянутых в атласные эротические корсеты; семинаристы в рясах крутились возле юных хипстеров в кожаных шортах; политики — среди адептов с нетрадиционной ориентацией. Здесь были банкиры и чиновники разного уровня, воры и артисты, рокеры, байкеры и бомжи... кого здесь только не было! девицы всех сортов: от скучающих бездельниц до модных бизнес-леди. Словом, все, все, все — от представителей высшего общества до выходцев из самых низов.
Больше всего Исидора поразило, что все воротилы и архиереи ехали на личных шикарных иномарках, среди которых он узнал и свой бронированный “Мерседес”. Все въезжали в храм беспрепятственно. Когда автомобиль владыки оказался внутри, он увидел привычную вроде бы картину: те же образа святых угодников на стенах, в сверкающих ризах апостольские лики на иконостасе, теплящиеся неслышно свечи в золочёных подсвечниках, в серебряном большом переплёте Евангелие на узорчато-резном аналое. Священник на солее, читающий неразборчиво то ли покаянный канон, то ли акафист... Вроде бы всё как всегда. Но вот что удивительно: все до единого, оказавшись внутри храма, направлялись прямо в алтарь, и никто оттуда не выходил.
“С полным комфортом хотят в царство небесное”, — подумал Исидор, и жуткий страх овладел им. Нашёптывая “Отче наш...”, с отчаянно бьющимся сердцем он тоже заглянул в святая святых. Кристальной чистоты свет как будто бы объял его, наполнив нездешним теплом: такого божественного света он никогда на земле не видел. Народ же, те, кто заходил в алтарь смиренно и со страхом, вплывали в этот свет, в его сияющие золотые лучи, и Ангелы, подхватывая их под руки, выносили души, оставившие телесный сосуд, через стены и купол храма, быстро устремляясь ввысь.
“В рай”, — догадался Исидор, только теперь заметив треснувший фундамент храма, а под ним и разверзшуюся землю. И пахнуло оттуда гнилью. Владыка вдруг очутился у края чёрной бездны. Снизу послышались рыдания, вопли и стоны, рёв и гогот. И от невыносимой вони уже начинало щипать ноздри и глаза.
Убежать захотелось Исидору, скрыться, да где там... воля покинула его, и сам он, вернее, его “Мерседес”, раскачивался уже на краю немыслимой глубины пропасти. Монотонный гул стал оглушающим. И внезапно из чёрной бездны, точно стая воронья, вылетело безобразное сонмище бесов. И все, кто был в богатстве и славе, кто осквернил в себе образ Божий, подхваченные чудищами воздушного царства, прямо из алтаря полетели в бездонный океан огня, в котловане которого кипела раскалённая лава, где миллионы людей, подняв головы кверху, обезумев от боли, молили о пощаде, мучаясь в безжалостном пекле ада.
“Доразговлялась Россия”, — чувствуя на себе полыхание огненного жара, не сомневаясь уже, что ад существует, сокрушённо подумал Исидор, падая вниз.
Ряса его почернела от пота, багровое лицо пылало от раскалённого воздуха.
Внезапно всё вокруг изменилось, и он, словно выпав из тяжкого обморока, с трудом расставаясь с видением, обнаружил себя в своём кабинете стоящим на коленях перед иконами.
— Отец Небесный, смилуйся, — неистово стал креститься он, отбивая поклоны, возводя очи на Спасителя, что грозно смотрел на него из красного угла, — богомерзкое дело, видно, творю, коль демонов накликал. Прости, Господи, молю Тя, не лишай благодати своей...
Исидор в изнеможении распростёрся на ковре, раскинув руки крестом. Так, лёжа ничком, прижавшись щекой к мягкому ворсу, вспомнил он о диаконе Коневе. Вспомнил и спросил себя: все ли деньги передаст он отцу Иллариону, не зажулит ли? А сам Илларион — отдаст ли их генералу Резепову? И сколько отдаст? А тот, в свою очередь, использует ли деньги по назначению?
“Ох-хо-хо...”
Сколько ни задавал себе вопросов Исидор, ни на один не мог ответить.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Блажен муж, иже не иде
на совет нечестивых...
Пс. 1, 1
Глава первая
СОБАКА ЛАЕТ — ВЕТЕР НОСИТ
Солнечное безветренное утро обещало хороший день. Во избежание автомобильных пробок оперуполномоченный капитан Родин выехал в область на своей бежевой “девятке” чуть раньше намеченного и уже через час находился у здания районной прокуратуры. До начала рабочего дня было ещё далеко. Чтобы не терять напрасно время в ожидании, он решил тут же отправиться в посёлок Лесное, к монастырю: благо, маршрут заранее изучил — по карте выходило не очень далеко. Но, как и бывает у нас с дорогами, в действительности оказалось не совсем так: пришлось сделать небольшой крюк и ехать в объезд. Впрочем, сыщик к подобным неожиданностям был готов. Как, в общем-то, и к непредвиденным везениям, кои случаются, к сожалению, не часто.
Дело в том, что при въезде в посёлок, у главных ворот монастыря, Родин увидел припаркованный милицейский “уазик”. И когда сыщик остановился рядом с ним, из него шустро выскочил человек в форме. Капитан заглушил двигатель и тоже вышел из машины.
— Младший лейтенант Зоря, — подойдя к Родину и бросив настороженный взгляд на московский номер “Жигулей”, взял под козырёк совсем ещё молоденький паренёк. — В монастырь, никак, приехали? — и, не дав ответить, произнёс: — Служба-то в храме началась. Документы ваши можно посмотреть?..
Оперативник достал удостоверение и, раскрыв его, показал милиционеру.
— К чему такая бдительность? — осведомился Родин.
— Простите, товарищ капитан, — смущённо козырнул тот, — разрешите...
В этот момент, громко хлопнув дверцей “уазика”, с лычками сержанта на погонах, показался водитель. Приподняв гордо тяжёлый подбородок и шмыгая искривлённым носом, он, самодовольно покручивая на пальце ключи от милицейской машины, направился в их сторону.
— Разрешите представиться, — повторил младший лейтенант, — здешний участковый...
— Да ты уже представился, — улыбнулся сыщик, успев незаметно, но очень хорошо разглядеть водителя, чей боксёрский подбородок так и напрашивался на удар. Родин почему-то с неприязнью, хоть и без всяких на то оснований, подумал, что с большим удовольствием вмазал бы этому парню в челюсть.
— Ты мне, кстати, очень нужен, младшой, — спрятав удостоверение, снова обратился Родин к участковому.
— Я всем нужен, — не слишком приветливо произнёс тот.
— Что-то энтузиазма в голосе не слышу. Как тебя по имени-то?
— Ещё раз простите, товарищ капитан... Андрей... Зоря Андрей Николаевич. Можно без отчества.
— Понимаю, — снова улыбнулся Родин. — Наверное, дел невпроворот, а ты... — окинул он взором церковные купола и сделал широкий жест рукой, — один на весь монастырь.
Получилось что-то вроде каламбура.
— Именно, — подавленно произнёс участковый. — И каждый непременно хочет индивидуального подхода. А времени в обрез... Семью почти не вижу.
— Женат?
— Так точно. Полгода как расписались. Ещё учёба.
— Где учишься?
— На юрфаке, заочно.
“Потому и не хватает профессиональных кадров, что всё в спешке делается, — с досадой подумал Родин. — И разве только здесь... Везде: хоть в Москве, хоть в области, да где угодно... Понаберут таких вот студентов юрфаков вместо опытных следователей, а какой с них спрос? Вот многие дела и валятся. Настоящих специалистов, которые служили бы на совесть, почти нет. А что остались — даже им копейки платят. Удержи их — хороших-то. Да и те, у кого пушок на губах, после двух-трёх проколов плюнут на всё, да тоже в какую-нибудь частную структуру, за длинным рублём... Заколдованный круг. Только лозунги бросать умеем”.
— Давно участковым-то?
— Год.
Андрей Зоря впечатление производил приятное: невысок ростом, но подтянут и крепок, по всему видно — за собой следит и физическую форму поддерживает.
— Вы, товарищ капитан, наверное, здесь в связи с убийством, что на прошлой неделе произошло?
— Каким убийством?
— Гражданина Лютикова.
Родин сначала решил повременить раскрывать карты, но передумал: ему показалось, будто его здесь ждали.
— Угадал, младшой, в самое яблочко...
— Да какое там... — вздохнул участковый, — у нас же здесь тишь да гладь... Просто ещё вчера всех на уши поставили: сказали, что убийство это в Генеральной прокуратуре на особом контроле. Как будто Лютиков — министр какой или олигарх. Вся округа об этом уже знает. Здесь и начальство вчера побывало: и прокурор области, и заместитель начальника УВД...
“Ничего себе! — подумал Родин. — Кто же ты такой, гражданин Лютиков, что московских “шишек” переполошил?”
— Почему же в вашей прокуратуре будто вымерли все? — закуривая, произнёс капитан. — Я только оттуда...
— Так рано ещё, — посмотрел на часы Зоря. — А столичное начальство вчера ещё укатило.
— А что же ты в такую рань... коли у вас тишь да благодать?
— Прокурор города с начальником нашего райотдела обещались приехать, — похоже, сходу придумал участковый.
— Понятно, — и снова Родину показалось, что младший лейтенант что-то недоговаривает. — А ты, значит, уже на посту, во всеоружии, так сказать.
— В общем-то, да. А что, думаете, не приедут?
— Думаю, у них теперь других забот хватает.
— Что же мне делать? — сконфузился почему-то участковый.
— Как что?! Родине служить. То есть — мне.
— Я служу.
— Вот и молодец, — капитан сделал пару затяжек и выбросил окурок. — Для начала ты мне покажешь, где проживал Лютиков.
— Ничего проще... вон в том доме, третий справа, — показал милиционер на двухэтажный старой постройки дом с обшарпанной, а кое-где и вовсе отвалившейся штукатуркой, выкрашенный в грязно-розовый цвет. Как правило, квартиры в таких домах отводились под коммуналки и заселялись малосемейными или жильцами-одиночками.
— Ну что ж, — Родин взял с сиденья служебную папку с документами и заблокировал двери своей машины, — пойдём.
Младший лейтенант вдруг занервничал.
— Что-то не так? — заметил сыщик.
— Лютиков один проживал.
— И что?
— Комната опечатана.
— У тебя нет ключа?
— Есть, но...
— Значит, так, — догадался Родин, — я здесь как раз по этому делу. Официально. Короче, считай, что это приказ.
— Всё ясно, товарищ капитан. Венгрис, остаёшься здесь, — приказал сержанту.
Тот ухмыльнулся и, продолжая покручивать на пальце ключи, вернулся к “уазику”.
Квартира, в которой проживал убитый на прошлой неделе Григорий Вениаминович Лютиков, находилась на втором этаже. Ступеньки, как, впрочем, и весь лестничный марш, были деревянные, за многие десятилетия стёрты подошвами обуви так, что по центру, куда чаще всего наступали, в досках образовались углубления. И хотя ступеньки скрипели, лестница казалась достаточно надёжной.
На громкий продолжительный звонок — не сразу, а лишь убедившись, что с Родиным находится участковый, — дверь открыла сухая и на удивление крупного сложения старуха. Поздоровавшись, милиционеры переступили порог квартиры и оказались в прохладном полумраке коридора с неприятным устоявшимся запахом чего-то кислого. Неприветливо взглянув на вошедших, женщина им молча кивнула и, включив в коридоре свет, ушла в свою комнату. В глубине квартиры, за дверью, которую не сразу можно было разглядеть, послышался шорох, но быстро смолк, словно там кто-то затаился.
Достав перочинный нож, младший лейтенант, немного повздыхав, надрезал лезвием приклеенный к косяку двери индикаторный скотч и, покопавшись в барсетке, вынул ключ и открыл им замок опломбированной комнаты.
Комната была большая, светлая, хоть и со старой, но добротной мебелью. Если не знать, что единственный её хозяин мёртв, ничто не напоминало здесь о случившейся недавно трагедии: обыденность и уют, будничность и покой, даже особенный запах создавали ощущение, что жилец всего лишь на минутку отлучился и сейчас, как ни в чём не бывало, живой и здоровый, вот-вот войдёт. Об этом говорил и мольберт, стоявший возле окна. Прикреплённый на нём подрамник с неоконченным на картоне пейзажем будто всё ещё ждал своего мастера: тюбики с красками и кисти лежали на столике так, словно их только что использовали, брали в руки. На стенах висело немало картин, в том числе и акварели, в основном пейзажи, где среди берёзок и других деревьев возвышались купола православных храмов. Попадались и портреты. Часть картин небольшими кучками стояла вдоль стен, за шкафом, некоторые выглядывали из-за дивана и лежали на полу.
— Он, что, был художником? — спросил Родин.
— Любитель, самоучка, — ответил Зоря.
В левом углу, с восточной стороны, находились иконы. Вообще в комнате было много всякой церковной утвари, но не старинной, а современной. Над образами Спасителя и Божьей Матери висели потухшие лампады. Большой холодильник, как будто некстати, был втиснут между диваном и гардеробом.
— Родственники у покойника объявились?
— Нет у него никого.
— Совсем?
— Похоже, совсем.
Сыщик подошёл к этажерке, давно вышедшей из моды, почти что антикварной, но ещё достаточно прочной: на полках, кроме верхней, стояли плотными рядами книги. На верхней находилась цветная фотография в золочёной рамке, с запечатлённой группой людей, сгрудившихся на ступеньках паперти, перед храмом. В основном это были монахи. Среди них выделялся высокий крепкий красавец в чёрном клобуке и с золотым крестом на золотой же массивной цепи. По правую руку от него, в мирской одежде, примерно одного с ним роста, стоял бородатый человек возраста почтенного. Родин, скорее, догадался, нежели узнал Лютикова. А может, то и другое, ибо уже видел фотографию убиенного, ту, что чеховские оперативники послали по e-mail.
— В белой рубашке, — подсказал участковый.
Капитан кивнул, думая, что горевать по усопшей душе, вероятнее всего, и некому.
— Что говорят соседи, знакомые? — сыщик, рассматривая корешки книг, вынимал наугад по одной и перелистывал. В основном это была религиозная литература.
— Мне кажется, не сильно они его и жаловали — соседи-то.
— Почему так решил?
— Вы сами с ними побеседуйте, товарищ капитан.
— Побеседую, обязательно побеседую...
“Затем сюда и приехал”, — подумал Родин, попутно осматривая и другие вещи, словно хотел в чём-то удостовериться или даже найти.
— Сейчас мы с тобой должны выяснить что?.. — мельком взглянул сыщик на участкового.
— Что? — машинально повторил тот.
— Мы должны выяснить, — точно учитель наставника напутствовал Родин младшего лейтенанта, — что нам могут сообщить вещи погибшего о его личности.
С каждой минутой лицо сыщика принимало большую озабоченность.
— Скажи, Андрей, здесь никто ничего не трогал? Все вещи на месте? Или чего-нибудь не хватает? Мало ли что... может, здесь кто-то побывал?
— Наши были, из прокуратуры... эксперт-криминалист... — стал вспоминать участковый, — потом при мне и опечатали.
— Присмотрись внимательней, может, чего-то недостаёт?
Зоря, изобразив крайнюю степень сосредоточенности, начал очень уж усердно осматривать помещение.
— Вроде бы всё на месте, — ответил, наконец, он. — А что, думаете, пропало что-то?
— Тебе виднее, — сыщик вынул очередную книгу, стал листать.
— Загадками говорите, товарищ капитан.
— Ну, тогда скажи: у Лютикова был компьютер?
— Компьютер... — в надбровьях ещё гладкого, без морщин, лба младшего лейтенанта обозначились маленькие бугорки. — Не было компьютера, — ответил твёрдо.
— Почему такая уверенность? Ведь могло статься, что компьютер вынесли в день убийства. Чуть позже или чуть раньше. Подумай хорошенько, Андрей. Это очень важно. Ты ничего не путаешь?
— Ничего я не путаю. За день до убийства Григория Вениаминовича я был у него.
— Даже так, — заинтересовался Родин. — И что за причина?
— Соседка его, что впустила нас, второе заявление на него уже накатала. Пришлось проводить беседу.
— На что же соседка жаловалась?
— Оскорблял её Лютиков, оговаривал: якобы, отравить она его хотела.
— Надо иметь серьёзные основания, чтобы такое предъявлять.
— Вот именно.
— Не жилплощадь ли причина?
— Вряд ли.
— И всё-таки... что-то ведь было?..
— Выяснял: никаких оснований. Просто крыша у старика поехала. Да он со всеми ругался. Вторую соседку так вовсе затюкал: колдунья и всё тут... квартира-то трёхкомнатная.
— Что, есть ещё соседка?
— Тёмная личность. Но в комнате прописана, — сказал Зоря. — Да она редко здесь и бывает. Наездами. Я всего-то один раз её видел.
— А откуда знаешь про колдунью?
— Знаю. И дались ему старухи эти!
— Теперь не поругаются, — усмехнулся Родин. — Если, конечно, кого похуже к ним не подселят.
— По правде сказать, они сами хороши, только с виду божьи одуванчики. Слышали б вы, как они между собой ругаются.
— Неясность первая, — неожиданно произнёс капитан, — с чего Лютиков решил, что соседка хочет его отравить? По всему видно — человек он был набожный, православную литературу читал, в церковь ходил... Заподозрить кого-либо в попытке отравления, а тем более обвинить напрасно — большой грех. Неясность вторая: кому мешал пожилой и, в общем-то, безобидный человек, который, кроме как в своём дворе да ещё в монастыре, нигде не показывался?
— С чего вы взяли, что он кому-то мешал? — спросил участковый.
— Его же, в конце концов, убили.
— Так отморозки, как выяснилось, студенты. Таких убийств сейчас, сами знаете, какой процент... И не смотрите, что Лютиков в церковь ходил. Человек он был особенный, с принципами.
— Получается, и правда, что не сильно его здесь жаловали, — задумался Родин: теперь он брал с этажерки поочерёдно каждую книгу, просматривал её и ставил на место. В какой-то момент наступила пауза в разговоре.
— Что опять замолчал? — произнёс сыщик.
— Жду, когда спросите.
— Я уже спросил: откуда у стольких людей, знавших Лютикова, такая к нему немилость?
— Не знаю, — неуверенно ответил младший лейтенант, — собака лает — ветер носит. Разные ходят слухи. А слухам я не очень доверяю.
— Всё же... поделись, мало ли что.
— Есть слушок, будто в молодости Григорий Вениаминович то ли убил кого, то ли пытался убить.
— Вот те да! То ли убил, то ли пытался... Выяснить не мог?
— Зачем? Он же теперь жмурик.
— Где таких слов набраться-то успел? Жмурик...– Родин взял Библию, страницы которой в нескольких местах были заложены закладками.
— Какая разница, как говорить. К тому же на моём участке таких Лютиковых... хоть отбавляй.
— Короче, что за слухи?
— Да ерунда это всё.
— Пусть ерунда. Говори.
Зоря повёл плечами, дескать, извольте:
— Ангела будто бы он убил. Но как можно убить ангела? Он же бесплотный. Если вообще во всё это верить. Чушь полная.
— Может, это всё-таки был человек? У Лютикова была судимость?
— Точно не знаю. Кажется, была.
— Не знаю... кажется...
— Мавра Никитична говорит, вроде как не человек был тот, ну, кого Лютиков...
— Убил?
— Да.
— Что ещё за Мавра Никитична?
— Зуйкина Мавра Никитична, что дверь нам открыла. Но из неё иногда и слова не вытянешь. С характером.
Просматривая Библию, Родин обнаружил между страницами сложенный вдвое лист. Развернув его, на одной половине листа сыщик увидел мужской портрет, сработанный карандашом. Ничего, в общем-то, необычного, портрет как портрет, но чем-то привлекающий внимание. Быть может, жёстким взглядом, глазами? Возможно. С другого рисунка на Родина глядело очень странное ощетинившееся существо, отдалённо напоминающее человека. Особенно страшными в портрете были глаза, казавшиеся звероподобными, они одновременно притягивали и пугали. Кого изобразил Лютиков, — а в том, что рисунок был сделан им, Родин не сомневался, — догадаться было нетрудно.
Руководствуясь больше наитием, нежели логикой, сыщик опять сложил лист пополам и спрятал рисунок в свою папку, понимая, что придётся тратить время ещё и на соседку Зуйкину. Представив её мужиковатое лицо, немного совиный взгляд, подумал, что беседа, скорее всего, будет нелёгкой. Но внешность бывает и обманчива: может, и разговорится старушка.
Глава вторая
УСТАМИ МЛАДЕНЦА
Глядя на земные метания Исидора, его слёзные моления, верилось — нельзя было не верить, — что душа его, терзаемая окаянным духом, действительно истомилась и рвётся туда, где и должно ей находиться после земной юдоли. Где немерклый свет вечного дня, в коем уготована небесная благодать, изгонит из плачущего сердца скорбь и всю телесную тяжесть, и, грешный, он воспрянет душой. Сквозь влажную пелену молений, когда сильно клокотало его сердце, теснимое в узилище плоти, и душа, готовая взметнуться и полететь горе, Исидору послышалось, будто где-то ударили в большой колокол.
“Не благовест ли?” — вспомнил о всенощной, так и не решив, ехать на службу или нет, ощущая ту же болезненную слабость во всём теле. Прислушался. Звон вроде бы прекратился.
“Померещилось, — решил он. — Да и рано”.
Вспомнил, как несколько лет назад в праздник Владимирской иконы Божией Матери в Толмачёвском храме патриарху торжественно были переданы фрагменты подлинного полотна “Тайная Вечеря” кисти Семирадского. Владыка тогда находился в свите предстоятеля. После литургии, завершаемой молебном перед чудотворной иконой, Исидора посетила мысль, признаться в коей он не осмелился бы никому. Теперь она вновь всплыла из потаённых глубин его памяти. Он попробовал её отогнать, но тут как будто опять ударили в большой колокол. Потом ещё. Это созывали к вечерней. И удары эти предвосхищали начало всенощного бдения, напоминая богомольникам, что спасение человечества в Ветхом Завете произойдёт через Евангелие, через веру в грядущего Мессию — обещанного Богом Иисуса Христа.
Сиюминутное озарение, неожиданно пронзившее Исидора под колокольный звон, заставило владыку испытать необъяснимую внутреннюю дрожь. И как не раз уже с ним случалось, он вдруг увидел себя со стороны идущим по мраморному полу, как будто только что отшлифованному, храма Николы в Толмачах.
В помещении было ещё темновато. Местами царил мягкий сумрак, пронизываемый лучами сместившегося далеко к западу, но ещё ослепительно яркого солнца — тем небесным светильником, что проникал в подкупольные окна храма, высвечивая пока ещё серовато-хладное пространство трёх приделов. Но уже мерцали огоньки лампадок пред святыми образами да тускло поблёскивали в слабом, чуть колеблющемся свете золочёные их оклады.
В церкви, как в пчельнике, стояло едва слышимое пошёптывание, сменяющееся иногда тихим и ровным гулом. Переговаривающиеся вполголоса прихожане писали записки “О здравии” и “Об упокоении”, степенно крестясь, прикладывались к иконам, ставили свечи; неторопливо направлялись к приделу Сошествия Святого Духа, где должна была проходить служба в честь Божией Матери Одигитрии.
На центральном аналое, покрытом узорчато-серебристым платом, лежала старинная Смоленская икона Светлой Жены, лик которой, помимо сверкающего золотом оклада, украшала гирлянда свежих, недавно срезанных белых роз. Сама же икона утопала в букетах с большим вкусом подобранных живых цветов.
Перед тем как приложиться к святому лику, Исидор осенил себя крестом и низко поклонился. А когда, осенив себя третий раз, решил преклонить колени, чтобы облобызать краешек ризы, вдруг явственно услышал шорох завесы в “царских” вратах алтаря. У владыки болезненно защемило сердце.
Сначала робкий, приглушённый рокот воздыханий мелкой волной прокатился по храму. Затем всё стихло: даже малого вздоха не доносилось от кого-либо. И в этой молитвенной тишине вдруг ярко вспыхнуло и радужно засияло серебряное паникадило. Плавно распахнулись створки царских врат, и в облаке фимиама, средь иконного сияния и свечного жара Исидор увидел патриарха, взмахивающего кадильницей. Густой смолистый аромат ладана клубящимся лёгким облаком выплыл из алтаря, распространяясь по всему пространству храма. Дым от кадильницы заслонял лицо святейшего, смазывал очертания, но Исидор хорошо разглядел его в златосияющем облачении; даже заметил, как тот привычным жестом оправил панагии на груди.
Патриарх казался обрюзгшим и очень усталым; телесная немощь, угнетающая его, чувствовалась во всём грузном теле. На одутловатом и широком лице с отёкшими веками лежала печать обременённости и какой-то глубинной тоски. Мерное позвякивание кадила в алтаре, наверное, было единственным, что нарушало благоговейную тишину в храме. Наконец, и оно смолкло.
— Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей, и нераздельней Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков! — вознёсся глуховато-сдержанный, но достаточно внятный и звучный голос святейшего.
— Аминь! — чуть протяжно, мягким тоном и в то же время пронзительно отозвался хор. И множество молитвенных вздохов светоносными ангелами вспорхнули с человеческих губ и полетели к святым образам, находящимся под неусыпным оком Саваофовым. И весь притч оживился: иереи, игумены, священники и служки, окружавшие и опекавшие патриарха, словно пробудились.
В ушах же Исидора как будто что звякнуло и тонко загудело, вены на висках взбухли, точно дождевые черви. Ведь это он, облачённый в зелёно-золотистые одежды, должен сегодня выходить из царских врат, где Архангел Гавриил с Богоматерью, апостолы и евангелисты Лука и Марк неслышимо и неустанно молятся за всех терпеливцев. Он, Исидор, должен был сегодня пройтись с кадильницей по всем уголкам храма, останавливаясь перед каждой иконой. Под льющиеся древние песнопения шествовать по обе стороны солеи, а потом сладко, с сердечным трепетом исполнить хвалебную песнь Господу и Матери Его — Одигитрии, что сверкает златыми ризами справа от царских врат и возлежит на центральном аналое, украшенная гирляндами живых цветов. Ведь это Исидор нынешней всенощной должен бы воскурить фимиам святителю Николе, взамен истаявшим возжечь новые свечи Владимирской Божией Матери, что смотрит теперь на него из-под толстого бронированного стекла.
От внезапно ли вспыхнувшей досады, от удушливого ли жара у владыки обметало губы и пересохло во рту. Гнев поразил его: кровь ударила в голову, и Исидор почувствовал, как загорелись щёки. Он всматривался в патриарха с плохо скрываемой неприязнью. Совершив на солее возле дверцы с изображением апостола Захария крестообразное каждение, святейший, уже на амвоне, покадил в сторону хора и, повернувшись к молящимся, продолжая воскуривать благовония, возгласил:
“Дух Святый найдёт на вас и Сила Вышнего осенит вас!”
При этих словах Исидор испуганно встрепенулся и, порывисто перекрестившись, воззрился на древнюю икону, находившуюся под тяжёлым толстым стеклом. Озаряясь небесным светом от потрескивающих свечей и паникадила, Матушка Заступница и Младенец, казалось, с тайным укором смотрели на владыку.
“Грешник я, грешник, — опомнился он, словно спешил оправдаться перед Богородицей, — бесы, бесы меня пасут, дуют нечестивые в уши, а сами в душу норовят, подползают к самому сердцу...”
Исидор действительно ощутил боль под левым соском, будто что-то острое пронзило грудь.
“Это меч Господень”, — подумал со страхом.
Боль и в самом деле была так остра, что выбила из глаз владыки слезу, и свет от свечей и паникадила преломился, рассыпался на мелкие радужные струйки, стал размытым. Но эта боль вместе с тем вытолкнула Исидора из смутно-тягучего, безвольного состояния; беспамятство сменилось благодатным дивным наваждением. Купол храма подался ввысь, и владыка увидел мглистое, разорванное на клочья августовское небо, где в одном из окон в чёрную муть стекла кротко проливались лимонные краски ночного светила. Вскинув лицо в подёрнутый сиреневым туманом свод, владыка даже разглядел осколок луны, плавающий в небесной дымке, словно кто-то невидимый покуривал там, наверху, сладостным нардом или елеем.
“То Дух Божий разлился по вселенной”, — снова подумал Исидор. Прислушался. Откуда-то из-под земли, будто у врат в преисподнюю, пройдя сквозь пол и стены храма, вдруг хлынуло множество молитвенных возгласов, слезоточивых и жалобных стенаний. И только сейчас владыка уразумел, что стоит на коленях у центрального аналоя, касаясь рукой цветов и серебряной ризы Одигитрии.
С трудом оторвав от коврика ноющее колено и привстав, он вдруг остолбенел: вместо аналоя на катафалке с наброшенным на него покрывалом стоял открытый маленький гробик, обитый белоснежной шёлковой тканью. Крышка гробика была снята, и за одну его боковину, ближе к голове, и придерживался теперь Исидор, чувствуя пальцами обивку атласного рюша. Поднявшись, он оказался лицом к лицу с покойником.
Это был мальчик лет пяти, и он, как до этого икона Божией Матери Одигитрии, весь утопал в живых цветах. Смежив очи, с бумажным венчиком на лбу, он как будто спал. На губах его отпечаталась улыбка, и от неё источался такой небесный врачующий свет, словно ангел стоял над ним со святым кропилом и брызгал на детское личико, облитое янтарным мёдом, благодатные огоньки. Казалось, сам Господь ласковой рукой прибрал его. Сомкнутые, почти игрушечные ладошки держали зажжённую свечу, и горячий воск стекал на фарфоровые пальчики, уже не чуявшие боли. Кожа на них была неестественно гладкая, чуть прозрачная, точно натёртая воском.
“Она непременно должна пахнуть елеем или сандалом”, — почему-то подумал владыка, немного успокоившись, задумчиво разглядывая обличье покойного. Прочитав про себя Иисусову молитву, осторожно коснулся перстей младенца. Они были холодные и очень твёрдые. Когда же владыка собрался поправить горящую свечу, вдруг наклонившуюся, которая расплавленным воском уже успела окропить складку савана, мальчик открыл глазки, и они небесно воссияли. Взяв крепко Исидора за руку, выгнувшись рыбкой, он привстал и сел в гробике.
Тело Исидора тотчас обмякло, сделалось жижей, как растопленный студень, стало растекаться, ноги налились свинцом и колени подогнулись, будто к нижним краям одежды навесили пудовые гири. Он тяжело задышал, словно его душил кто. Ощущая сухость во рту, он стал взывать к Матери Заступнице с Младенцем, смотревшим на него из-за толщи бронированного стекла, но лишь прерывистые, с хрипотцой, вздохи выдавали немощь его искупительной и запоздалой молитвы. И когда силы, казалось, уже оставили его и смертельный страх сковал душу так, что он был близок к обмороку — вот-вот рухнет на мраморные плиты храма, — лёгкая улыбка, присущая лишь Царице Небесной, чудным сиянием сошла с иконы.
Исидор невольно отшатнулся, вырвал руку из леденящих перстей младенца, пал на колени и, грузный, неуклюже пополз к Богородице, молча воспевая хвалебную молитву Господу. Жиденькие спутанные его волосы слиплись на плешивой взмокшей голове.
“Матушка, Владычица Небесная, заступись! — вскричал он нутром, не открывая рта, самозабвенно, до исступлённого восторга изнуряя себя метаниями, вдохновляясь собственным плачем. — Сжалься, милосердная, сжалься! По мёртвым родителям так не плакал... за что же такое наказание?!”
Вжавшись лбом в коврик, Исидор на мгновение забылся. Придя в себя, так и не услышав милостивого ответа, с крайним усилием поднялся с колен и, приволакивая слегка онемевшую ногу, вернулся к младенцу, поклонился в пояс, снова опустился на колени и, поцеловав хладные его персты, искательно попросил:
— Прости меня, Христосик, прости, миленький, перепугался шибко...
— Батюска, посто не хоцес в цалствие небесное? — тоненьким голоском, прикартавливая, мерно заговорил младенец, сидя в гробике, как бы вознесённый над владыкой. — Посто длугих не пускаес?
В какой-то миг Исидору и впрямь почудилось, что он очутился у подножия горнего Сиона и слышит самого Христа. А если не Самого, то не Вседержитель ли, наклонившись с небесного престола, отверз уста покойнику?
Неземная тишина воцарилась в храме.
— Бозенька меня к себе не плинимает, велнул меня облатно, стобы я сказал тебе и стобы ты всем говолил: когда плавославные свясенники молятся за безбозную власть, Иисус Хлистос стаёт из своего тлона и поволацивается к ним спиной. Он не хосет слусать их молитвы за власть, Его ласпявсую... Зацем поставили эту власть? Ведь вы сами её поставили...
Меркло горели свечи. Безмолвно скользили тёмно-лиловые тени, проступая страшными отвратительными мордами на стенах и потолке, проявляясь то там, то здесь. Младенец говорил неспешно, текуче, голос его звенел, точно ручеёк чистый, и картавость его, и то, что он часто не выговаривал буквы, ничуть не умаляли достоинства и смысла произносимого. Слова, как бисер и жемчуга, нанизывались на невидимую нить, выстилаясь перед Исидором путеводными знаками на нетореной тропе к Господу, и порой казалось, что само небо поёт акафист ангельским голосом временно воскресшего.
— Батюска, батюска, дай мне цалствие небесное, отказысь челтей тесыть, — взывал младенец, светлыми своими зеницами пронизывая печальный полумрак и заглядывая в смятенную душу Исидора. — Отказысь, батюска. Лазве не знаес, сто волки, плониксые в лоно Хлистовой Целкви, одевсысь в овецью скулу, хилотонисались в алхиелейский сан, несут людям сквелну и утвелздают елесь? Смотли, смотли, батюска, плогневается Бозенька, плогневается!.. Кто вам дал плаво молиться за власть, котолая убила Цаля и ласпяла Иисуса Хлиста? Лазве не видис, сто нецестивые выдают себя за плаведников, а кловопийцы за святых агнцев? Поцему насильники лядятся в плащи пастылей и левнителей целкви, а блудословы в златоустов?..
Ночь опустилась вселенским спрутом, сдавив голову Исидора липкими жирными щупальцами. Жарко было от нескончаемых обличительно-слёзных речей блаженного дитяти. Подслеповато щурясь, владыка воззрился в полумрак западного крыла церкви. Повернулся в сторону иконостаса, бросил взгляд на третий ряд икон — деисусный. Посмотрел выше — на пророческий. А затем и на пятый — праотеческий. И почудились ему взмахи крыльев, смутные тени, блуждающие по ликам святых; показалось в тусклом колеблющемся свете, что неиствуют там призраки, и все они — черней чёрного.
— Сто, батюска, смотрис? Не слысыс — то бесы слетелись на улов и склебуца в стены, стобы залучить к себе глесную дусу. А мозет, бес беса выглядел? За такою-то стеной, ой, как сладко глех тволить. Да, батюска? — спросил неожиданно младенец.
Владыка вздрогнул, словно попался на непристойном. Но вряд ли, кроме Божьего ока, кто-либо это заметил. Мрачно было в храме. Казалось, что вся Москва погрузилась в полночную тьму уныния и печали. Огни полиелея почему-то притухли, мерцая меленькими светлячками, словно и впрямь здесь не обошлось без нечистой силы, нагнавшей тоску и хмарь.
“Господи, — вопросил Исидор, — неужто правда: и здесь бесы пляшут и свищут в свои дудки?”
Ему даже послышался протяжный вой ветра. Стоны и тонкие посвисты где-то там, под куполом.
— По клыше-то бесы свадебки иглают, — не сводил взора с лица владыки младенец, — дуют в свою мохнатую куку, тлубадулы сатанинские, хулят иконы. А ты, батюска, молцис. А молцанием пледаёца Бог. Посто не пускаете, челти?! — прозвенел грозно голос, и владыка понял, что обращаются не только к нему, а ко всем архиереям, слышащим его. — Посто?! Зацем утопаете в глехах лзы? Не слысыте лазве, как ангелы по утлам под солныском плацют, плосяца к вам, спасти вас хотят?
“Господи, всё стерплю, — причитал про себя Исидор, — только зачем мучить-то так?”
На небосклоне, со стороны, откуда по утрам должно восходить солнце, проявился чуть заметный проблеск луны.
— Смотли, батюска, не плогневай Бозеньку, не молись за безбозную власть. И людям всем говоли, стобы не молились за неё.
— Дэк как же это... не молиться-то за неё, блаженненький? — тихо поскуливая, простонал Исидор, испугавшись давать лживые обещания святому, вытягивая из себя слова, точно утопленников за волосья, — как же не молиться-то?.. она же власть...
— Не молись, — тоненьким голоском настойчиво повторил тот. — Так Бозенька сказал. А я за тебя, убогонького, езедень Хлистосика буду плосить, стобы плостил тебя.
Осенив владыку крестом, младенец смежил очи, лёг в гробик и уснул до Страшного Суда.
Исидору послышалась певучая молитва, и он увидел прозрачное, чуть заметное глазу белое облачко, отделившееся от тела. То душа усопшего, пасомая ангелом, плавно стала возноситься к Царским Вратам Алтаря по небесной лествице, на ступеньках коей множество херувимов воспевали псалмы.
“Слава Богу!” — вздохнул облегчённо владыка, когда всё смолкло. Поднялся с колен. Истомлённые за последние часы ноги ныли. Закинув руки к затылку, скрестил на багровой шее пальцы и, несильно сдавливая её ладонями, потряс головой, словно сбрасывая с себя тяжкое ярмо.
“Убогонький, ишь ты, — подумал с ухмылкой. — Не-ет, я не убогонький и не червь земляной, как многие себя считают. Меня сам Господь призвал овец пасти. А к Нему самый краткий путь — через грех. Ибо без него нет покаяния, а без покаяния нет и спасения”.
В эту минуту и застал владыку келейник Алексей.
Глава третья
ЧЁРНАЯ ГРАФИНЯ
Мавра Никитична будто чувствовала, что милиционеры к ней зайдут: когда те вышли в коридор, она, выглядывая в щель из-за приоткрытой двери, внимательно наблюдала за действиями участкового, заново опломбировавшего индикаторным скотчем комнату Лютикова. Родин, не дожидаясь, пока тот закончит, направился к Зуйкиной.
— Извините, — вежливо начал сыщик, — но мне с вами необходимо побеседовать.
Пожилая женщина, как и первый раз, ни слова не сказав, молча распахнула дверь и впустила Родина. Почти следом за капитаном вошёл и младший лейтенант.
Перед ними предстала комната с убогой обстановкой. Полувековой давности мебели соответствовало и помещение: коричневый деревянный пол был выщербленным, обои выцветшими и местами вздутыми, побелка потолка посеревшей и в разводах от протекавшей из-за дождей крыши. Но при этом комната содержалась в чистоте: над старой кроватью, аккуратно заправленной, в верхнем углу находились иконы, и каждая вещь здесь, видимо, имела строго своё место. Круглый стол, накрытый белой скатертью, был придвинут ближе к окну. За него-то и пригласила Зуйкина милиционеров, предложив им стулья, тоже очень старые и скрипучие.
Лишь когда гости устроились, присела на стул и Мавра Никитична: локти на столе, подбородок на тыльной стороне ладоней — вся во внимании. О полной сосредоточенности свидетельствовали и плотно сжатые губы и острый, заискивающий взгляд, говорящий: “Что надо, то и спрашивайте, ничего не утаю”.
— Скажите, Мавра Никитична, в последнее время, незадолго до известного вам события, вы ничего не замечали за гражданином Лютиковым?
Старуха приняла строгую позу, задумалась.
— Ничего я за ним не замечала, — голос её был на удивление приятным, хоть и не в меру громким.
— Когда вы видели своего соседа последний раз живым?
— В тот день и видела.
— В день убийства?
Она кивнула.
— В котором часу?
— В церковь он сбирался, к всенощной.
— Он вам что-нибудь говорил?
— Как же, говорил... ворчал как всегда.
Родин видел, что Зуйкина не столько думает над сутью вопроса, сколько над тем, что ей стоит говорить, а о чём желательно умолчать, не сболтнуть лишнее, дабы ненароком себе же и не навредить.
— Мавра Никитична, — сыщик внимательно заглянул ей в глаза, — что это за история с отравлением?
— Каким ещё отравлением? — не поняла старушка. Или только сделала вид, что не поняла.
— Лютиков обвинял вас в том, что вы хотели его отравить? — капитан демонстративно посмотрел на младшего лейтенанта.
— Если вы о том случае...
— О каком? — поспешил спросить Родин.
Зуйкина склонила голову набок, пошевелила губами, размышляя, рассказывать или нет. Наконец, решилась.
— Да свихнулся Григорий на старости, — правой ладонью она обхватила подбородок, слегка оттянув вниз нижнюю губу, — вот ему и мерещилось бог весть что.
— Что же ему мерещилось, Мавра Никитична? Пожалуйста, расскажите, — Родину показалось, что наступил момент, который очень важно не упустить.
— С чего начать-то, не знаю, — ссутулилась Зуйкина, но тут же опять выпрямилась. — По средам и пятницам Григорий пост держал, не ел мясное, о рае мечтал. Попал туда, нет ли, не ведаю... Мне тоже часто о рае талдычил. Так я и без постов мяса не ем: много ли на мою пенсию его купишь... А он, значит, по средам и пятницам... В другие-то дни, коль не постился, в охотку-то приготовит бывало. Умел он готовить.
Оперативник не перебивал, давая ей выговориться до конца: пусть отрывочно, бессвязно, пусть... дальше — видно будет, быть может, за что и ухватится.
— После Троицы было, — вспоминала Мавра Никитична, — Григорий фарша купил, говяжьего, котлеты хотел жарить.
И замолчала, точно её остановило что. Но пауза слишком уж затянулась, и Родин решил поторопить:
— Нажарил котлеты-то?
— Всю кухню провонял, — едко ответила Зуйкина. — Хоть бы предложил... ведь, почитай, всё собакам отдал... Упокой его душу, Господи, — перекрестилась она. — Любитель был кулинарить.
Искренняя ли боль за убиенного соседа, притворство ли сквозило в её словах, понять было сложно, но особенного желания помочь сыщик не ощущал. Похоже, старуха всё это рассказывала из каких-то личных побуждений, словно для сведения счётов с покойным уже Лютиковым. Или просто присматривалась к Родину.
Он терпеливо ждал, когда Мавра Никитична вновь заговорит, но она, покачивая головой, сидя в задумчивой позе, молчала.
— Почему же Лютиков обвинил вас в попытке отравить его? — напомнил Родин, недовольный тем, что их беседа протекает не так, как хотелось бы. Разумеется, особой откровенности от старухи он не ждал, излишней же болтливостью та, видно, не отличалась, вот и приходилось довольствоваться тем, что есть.
— Так почему Лютиков заподозрил вас, Мавра Никитична? — подчёркнуто вежливо, но настойчиво повторил сыщик.
— Ктой-то вам такую глупость собчил? — вдруг заявила она.
— Вот-те на! — удивился участковый. — Что же вы мне голову морочили, Мавра Никитична?
— Никому и ничего я не морочила, — спокойно ответила та.
— Но вы же писали заявление. Два раза писали.
— Писала. И что?
— В них чёрным по белому...
— Стоп, стоп, стоп! — вмешался Родин. — Так мы вовсе запутаемся. Мавра Никитична, расскажите, только подробно, что случилось после того, как ваш сосед пожарил котлеты?
— Что сказывать-то?.. Ну, нажарил, а там... то среда, то пяток... Да и Петровский пост тут как тут. Сколько они у него в холодильнике пролежали, не знаю, врать не буду, только он их в мусорное ведро выбросил.
— А соседи видели, будто он ими собак кормил, и те все сдохли, — сказал участковый.
— Может, вовсе не от котлет...
— От чего же ещё, если на глазах многих свидетелей все псины сдохли?
— Прям уж и все... — отпиралась старуха.
— Все. И не вы ли мне, Мавра Никитична, говорили, что Григорий в тот же день свой холодильник с кухни к себе в комнату отволок, а вас с Глафирой обматерил почём зря.
— Прости его, Господи, — снова перекрестилась она. — Дня после того случая с котлетами не проходило, чтоб не материл. А что холодильник в комнату отволок, так дурья башка...
— Гражданка Зуйкина, вы мне другое говорили, — начал, было, участковый, но та его и слушать не стала.
— Ничего другого я не говорила, а что говорила, так напутала, может. И кого он там заподозрил, не знаю и знать не хочу. А заявление писала, потому что без разбору всех крыл.
Родин достал сигареты, посмотрел на хозяйку. Та вышла и вскоре вернулась с пустой замусоленной банкой из-под шпрот, поставила её на стол вместо пепельницы.
Сыщик закурил.
— Мавра Никитична, как давно вы знали Лютикова?
— Сколько живу здесь, столько и знаю.
— А точнее...
— Как война кончилась, с тех пор и знаю, — женщина задумалась, что-то прикидывая в уме: — Почитай, уже боле полувека.
— Тогда проясните: что это за слухи такие... будто Лютиков убил кого-то. Правда? Нет?
— Говорить о покойнике плохо — грех, — Зуйкина вновь сжала губы, давая понять, что ворошить прошлое не хочет.
Разговор, конечно, можно было бы продолжать с перерывами, в любую минуту начать сначала. Или вообще — отложить на потом. Но зачем? Сейчас для Родина было важно не упустить момент, правильно расставить акценты, не оборвать ту ниточку, за которую — капитан нутром почувствовал — уже зацепился. Ведь неспроста Зуйкина так открыто играет в молчанку.
— И всё же, Мавра Никитична?
Старуха покосилась в сторону участкового.
— Ничего я не знаю. А коли б знала, всё равно не сказала бы.
Понимая, что женщина не хочет говорить и вряд ли от неё сейчас можно услышать что-то дельное, Родин вынул из папки листок с рисунками, обнаруженный в Библии.
— Никого из знакомых этот портрет вам не напоминает, Мавра Никитична? — показал первый рисунок. — Хотя бы отдалённо? Может, случайно видели этого человека?
Она взглянула.
— Нет, не знаю и не видела.
— А этот? — показал второй.
— Свят, свят!.. — окстилась она. — Страсть-то какая, чистый бес. Такого встретишь — со страху помрёшь. Не дай-то Бог! Не видела и видеть не желаю.
“Актриса”, — пряча рисунок, думал сыщик. Поднялся со стула. Когда из комнаты вышел участковый, Родин услышал за спиной шепоток:
— Ты ко мне больше не ходи, всё равно ничего не скажу. А рисунки Глашке покажи.
Капитан оглянулся, но Мавра Никитична закрыла дверь.
Глафира долго не хотела их впускать. Сухощавая и высокая, на вид благообразная, старушка сильно горбилась. Было ей лет под восемьдесят, а может, и больше. Длинное тёмное платье и чистенький платочек в горошек придавали ей смиренность и кротость. Носик-пуговка, на котором чудом держались большие очки в роговой оправе, как бы подчёркивали её “учёность”.
Комната Глафиры была меньше соседских, тех, в коих недавно побывал Родин. Обстановка, на первый взгляд, самая обычная. Но сыщик не мог понять, что же его так смущало. Вроде бы и окна не занавешены, и света в них проникает достаточно, ан нет — мрачный дух царил в комнате. Оперативник ощутил это сразу, как только вошёл.
В красном углу находились иконы. Старинное зеркало в дубовой раме зачем-то было завешано марлей. На тёмной скатерти, застилавшей стол, лежали Библия и Псалтирь. Тетрадные листочки в клеточку, аккуратно нарезанные, разложены были веером, точно игральные карты. На них от руки написаны то ли акафисты, то ли что-то ещё.
Две кошки неистово урчали. Чёрная, как смоль, сидевшая на иллюстрированных цветных журналах, сложенных стопкой на подоконнике, осмысленно следила за каждым движением Родина. Вторая, серая, беспокойно тёрлась спиной о верхний косяк приоткрытой форточки. В какой-то момент сыщик почувствовал, что чёрная готова на него броситься. Он отступил на пару шагов и посмотрел на старушку. Та стояла неподвижно, сложив руки на животе: недобрый её взгляд был прикован к сыщику. Но, словно опомнившись, Глафира изменилась в лице, светло-зелёные глаза её блеснули, стали ласковыми.
— Вы их не бойтесь, — неожиданно звонким, точно девичьим, голоском заговорила она, — кошки смирные. А ну, брысь! — прикрикнула на них.
Серая тут же спрыгнула с форточки, забралась на кровать и спряталась за подушками. Чёрная ещё некоторое время показывала характер: выгнув спину, подняв шерсть дыбом, вытягивала передние лапы, скребла когтями о край подоконника и грозно урчала.
— Кому сказала: брысь! — сердито притопнула старуха.
Словно для того, чтобы досадить хозяйке, кошка ещё раз показала острые когти и резко прыгнула в сторону, на вылинявшую ковровую дорожку. Мурлыча, вальяжно переступая лапами, направилась к миске с молоком. Несколько журналов и выпавшие из них газетные вырезки с какими-то рисунками разлетелись по полу.
— Чтоб тебя!.. — осерчала Глафира и с необычайной для своих лет расторопностью принялась их собирать. Родин стал ей помогать, но, увидев, что это были за журналы, вырезки и рисунки, пришёл в недоумение. И чем дольше их разглядывал, тем больше озадачивался, ибо никоим образом они не сочетались с иконами, Библией и акафистами. “Час от часу не легче”, — подумал он.
Наряду с неприличными журнальными картинками одна из газетных вырезок оказалась статьёй с названием “Прятки с сатаной”. Другая статья была с не менее красноречивым заголовком “Три шестёрки Чёрной Графини”. Здесь, в маленькой комнатке, имевшей вполне благопристойный вид, всё это казалось просто неуместным.
Разумеется, подобные вещи ещё ничего не доказывали, но почему-то сыщику вдруг стало неуютно. Увидев же рисунки с черепами и пентаграммами, с перевёрнутыми крестами и рогатыми чудищами, оперативник как будто даже ощутил непонятный отвратительный запах, которого до этой минуты не замечал. А когда поднял с пола небольшую акварель, уже почти не сомневался, что видел похожую картину в комнате покойного Лютикова: те же мягкие и нежные тона, те же православные храмы с чёрными куполами и золотыми крестами на них.
Да, сомнений быть не могло: обе картины — и та, что Родин видел в комнате покойного, и эта, которую сейчас разглядывал, принадлежали кисти одного человека, а именно — Лютикова. Только писал он их с разных точек. И ещё: в отличие от первой — над этой кто-то откровенно, с неприкрытым цинизмом, поглумился, подрисовав каких-то уродцев с рожками, стоящих у подножия виселиц с повешенными человечками и пытающихся верёвкой тянуть кресты с куполов с явным намерением их сбросить.
— Странная картина, не правда ли? — сыщик положил на стол поднятые с пола журналы с вырезками, придержав акварель. — Кто ж её так... разуделал?
Старуха взглянула с прищуром и выхватила рисунок: и вновь светло-зелёные глазки её злобно сверкнули.
— Любил покойничек порисовать, — голосок по-прежнему звенел по-девичьи, но Родину почему-то стало не по себе. Казалось бы, и манера говорить ласковая, чуть ли не угодливая, но что-то змеиное таилось в старушечьей ласковости и угодливости. К тому же оперативник теперь заметил за светлыми оконными занавесками вторые — чёрные. И вообще он стал замечать, что в комнате больше чёрного, чем светлого.
— Не знаю вашего отчества, — начал, было, сыщик, но женщина подсказала:
— Ильинична по батюшке. Но можно просто баба Глаша.
— Что вы можете рассказать о Григории Лютикове?
— О Гришке... что о нём говорить... всех гневил. В храме стоял, а думал о доме. И на Бога роптал. Да пусть его... Многие сейчас ропщут. И лучше будет, если вовсе забудут, что на всё воля Божья.
Родин не понял, что скрывалось за последней фразой, посему и спросил:
— Как же роптал Лютиков на Бога?
— Как... жаловался, что священники службы и требы сокращают, что ради славы и денег служат. Поэтому и в монастырь ходил. Как будто монахи мясо не едят и вино не пьют. Мои монахи все мясо едят и вино пьют. Исповедаются в грехах, а от причин не уходят. Я люблю своих монахов.
— Ну, я в этом не очень-то... понимаю, — признался сыщик.
— А коль не понимаешь, зачем спрашиваешь? — баба Глаша зыркнула на младшего лейтенанта, и тот, как по команде, присел на краешек промятого дивана.
— Ты тоже сядь, — сказала Родину.
Повинуясь, он присел рядом с участковым.
— В Бога веруешь? — спросила.
Сыщик неуверенно пожал плечами.
— Крещёный?
Он утвердительно кивнул.
— И правильно, у каждого должен быть свой бог. Крест носишь?
Родин полез, было, за пазуху, чтобы вынуть серебряный крестик, но старушка своей костлявой ладонью так резко ударила его в предплечье, что острая боль пронзила руку.
— Кто крест носит и за врагов молится, меня с ног сшибает! — хриплым голосом прошипела баба Глаша, и у неё вдруг изменился цвет глаз.
“Э, нет, — подумал сыщик, — не по-детски здесь играют с сатаной, а серьёзно и по-умному. И отнюдь не в прятки”.
Он невольно покосился на ноги старухи. Казалось, что из-под стоптанных тапочек вот-вот появятся следы копыт.
Глава четвёртая
УНИЧИЖЕНИЕ ПАЧЕ ГОРДОСТИ
В ту минуту, когда келейник Алексей застал владыку распростёртым на ковре, вишнёвый “Опель” отца Даниила Конева ехал по глянцевому, раскалённому маревом асфальту с той скоростью, какую указывали дорожные знаки. Водители, привыкшие к нормальной езде, сигналя, мигая фарами, чтобы “Опель” сместился правее, обгоняя его, бросали на дьякона гневные взгляды, ругались и выразительно жестикулировали. Но чрезмерно осторожный, диакон ни на кого не обращал внимания, оставаясь верным старому правилу: тише едешь — дальше будешь.
Чтобы ноги не путались в складках длинной рясы, Даниил аккуратно подобрал её полы к поясу, показывая тем самым, что не чурается ходить в джинсах, из-за чего не единожды подвергался серьёзным нападкам ортодоксов. Впрочем, нападки эти не очень-то и трогали его. А если говорить начистоту, к ним ему было не привыкать, как не привыкать было к уничижению, хотя он и понимал, что оно порой паче гордости бывает.
Подмечая любую, даже незначительную критику в свой адрес, дьякон умело использовал её: подчас с прискорбным видом, словно всегда обо всех плачется и печалится, критику эту превращал в обоюдоострый довод, уловляя тем самым обличителя. А нередко и нападая на него.
Природный ум Даниила, коим в достатке наградил его Всевышний, позволял ему всё схватывать с лёта, без лишних разъяснений. Вот и сегодня... как бы ни был с ним груб Исидор, но без Даниила ему, как ящерице без хвоста — когда ещё отрастёт... И не простой он дьякон: больше года у самого Святейшего референтом служил, в церковной иерархии знает всех как облупленных. Да и профессора богословия не кто-нибудь, а патриарх ему присвоил.
Заблуждался ли дьякон насчёт своей значимости, нет ли, но, несмотря на весьма сомнительную свою репутацию, ему и впрямь не было равных в словесной эквилибристике. Быть может, поэтому и позволялось многое. Где это видано, чтобы низший церковный чин мог так безнаказанно оплёвывать и унижать государственных мужей, неугодных Московской патриархии? И хоть многие отцы церкви подмечали крайнее невежество Конева и даже громко заявляли о его некомпетентности в простых, казалось бы, вопросах религии, охота поспорить у дьякона не ослабевала, а только нарастала.
Но в открытую полемику с мудрыми богословами, тем более других конфессий, Даниил, разумеется, не ввязывался. У него был свой метод. Найдя врага, который ещё не догадывался, что на него направлены ядовитые стрелы, дьякон, точно маг, овладевая доверием ни о чём не подозревающей общественности, играя на опережение, искусно запускал стрелы злобы в свою жертву, вкрапляя крупицы правды в море лжи. Удивительно, но в каждом конкретном случае безнаказанность и достижение цели было гарантировано на все сто. Тому были основания.
Во-первых, хоть и с молчаливого, но всё же согласия, Конев выполнял указания своих высоких покровителей; а во-вторых, после каждой акции, позволявшей иметь приличный заработок, он выходил на определённый уровень в церковной иерархии, был всегда на виду и на слуху. Ну а кому и зачем нужна была вся его деятельность, отца Даниила не очень-то волновало. Так что правы были те, кто недвусмысленно заявлял, будто моральные качества дьякона вполне соответствуют уровню его образования.
Отъехав достаточно далеко от дачи Исидора, он сбросил скорость и, прижавшись к обочине, остановился, не заглушая двигателя, чтобы работал кондиционер. Маленькие вострые глазки его, точно буравчики, устремились на пухлую от свёртка с деньгами кожаную барсетку, лежавшую на сиденье справа.
“Интересно, сколько там?” — размышлял он. Искушение было столь сильным, что хотелось сию же минуту взять барсетку, вынуть свёрток и вскрыть его. Но что-то удерживало. И это “что-то” не давало покоя, будоражило мозг. Возможно, сумма, назначенная ему Исидором, была тому причиной: не терпелось узнать — как “высоко” оценивает владыка его услуги. Или, например, услуги отца Иллариона. Даниил сгорал от любопытства, самолюбие томилось в нетерпении.
Он огляделся: в радиусе видимости никого из посторонних не наблюдалось, только мчавшиеся мимо машины нарушали тишину.
“Владыка знает лучше, сколько кому дать”, — решил Конев, осенив себя крестом, успокаиваясь, прикрывшись ложным смирением.
Он привык видеть, как сплошь и рядом многие священники, прикрываясь таким же ложным смирением — “владыка знает лучше” или “владыка не благословил”, — отстраняются от духовного поиска истины или вовсе снимают с себя ответственность за недостойное поведение какого-нибудь иерарха.
Но это полбеды. Дьякон понимал, что именно священство ответственно за то, что церковь, её приходы и монастыри превращены чуть ли не в театр. Только и слышно о духовных победах: там открыли храм, здесь освятили колокол... Будто духовность определяется лишь колоколами и стенами расписными, иконостасами и куполами золочёными.
С кафедр епископских, точно в высших партшколах, звучат инструкции и указания... сытая жизнь — одним, а учение — другим. Да если во всей поднебесной ныне нашёлся бы голос правды, способный воскресить мертвецов, ни один бы иерей ни ему, ни воскресшим не поверил бы. И не пастырям ли духоносным Господь сказал: “Если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто из мёртвых воскрес, не поверят”?
Только и думают о быстротечном, а не о лучшем и вечном, надеясь, что Бог наши тщания повернёт к делу. Нет, не повернёт. Для не верящих собственным глазам, упорно не замечающих срамоту свою, не повернёт. А ведь есть и такие, которые при первых же страшных испытаниях, когда вся земля Российская в слезах будет, чин священства от себя отринут. Пребывая во тьме еретичества, станут радоваться всякому злодейству.
О, Конев хорошо усвоил наказ аввы Дорофея: “ни одна злоба, ни одна ересь, ни сам диавол не может никого обольстить иначе, как только под видом добродетели”. И апостол Павел говорил, что тот же диавол преобразуется в ангела света, а потому не удивительно, что и слуги его преобразуются в служителей правды. И кому как не Даниилу знать, что многие архиереи, даже викарные, прикрываясь ложным смирением своим, вольно или невольно отступают от Истины. Ибо получивший митру из рук недостойных и совестью будет не чист.
У того же Исидора, коль всмотреться в него пристальнее, не лицо, а бог знает что, рыло свиное подчас из саккоса торчит. В рясе шёлковой ходит, а заглянуть под неё — хвост с копытцами. Не он ли четверть века назад с англиканским архиепископом и другими еретиками совершил совместную литургию, читал Священное Писание и произносил ектении, чтобы вместе с ними “достигнуть видимого общения в теле Христовом путём преломления хлеба вокруг одного стола”. Но сказано, сказано псалмопевцем Давидом: “Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых”. Первый псалом Псалтири и начинается с этих божественных слов. Случайно ли? Случайно ли пророк Давид начал с них? Вряд ли. У Бога случая нет. Так владыке ли наставлять дьякона прописным истинам, учить его христианской аскезе?
Нет, Конев не осуждал Исидора, понимая, что пастырское бремя тягостно и располагает к разным соблазнам. И не аскеза мучила его. Нет. А послушание и страсть. Не мог он смириться с тем, что находился в постоянном подчинении и зависимости у человека, его презиравшего. Принадлежность же к элите волновала воображение дьякона так, как волнует неискушённого мужчину порочное тело очаровательной соблазнительницы.
Но один ли он такой, ясно видящий и чувствующий природу душевной порчи в себе и в других? Нет, конечно. И в мыслях своих не одинок. Многие, многие не согласны с системой, сложившейся в церкви ещё с атеистического прошлого. Не согласны, а молчат. Как молчит и он, Даниил. Больше того, всячески поддерживает, обеляя её. Только и остаётся теперь уповать на Господа. Быть может, Он вразумит, направит хотя бы некоторых из молодых к горнему. В отличие от тех, для кого вера в Христа давно стала ханжеством, целью наживы и достижением власти, именно молодёжь, искренне стремящаяся к Богу, чуткой душой своей быстро улавливающая фальшь, ради Истины готова жертвовать собственной жизнью, идти на Крест, нередко пренебрегая заповедями Спасителя, не задумываясь о вечности.
Недавно группа студентов МГУ, где Даниил читал курс лекций, попала под влияние евангелистов. Некоторые учащиеся покончили жизнь самоубийством. Один из них, чья больная душа не смогла вынести земных страданий, оставил посмертное страшное признание. Теперь идёт следствие. Дьякону предстоит встреча с подозреваемым, толкнувшим сокурсника на тяжкий грех.
Тревожило ли это Даниила? Трудно сказать. Привыкший к системе, сроднившись с ней, как динозавр под непробиваемым панцирем, спрятав свою совесть от внешних ударов, он, казалось, не мог смириться с тем, что верующая молодёжь уходит в раскол или, оказываясь в щупальцах сект, совершает самоубийства. Но это только казалось. Не погубленные души волновали Даниила, а совсем иное.
Он глубоко вздохнул и также глубоко выдохнул.
“Много, много их, участвующих в делах тьмы, стремящихся объединить все неправды мира сего в единую веру. Несть числа тайным гностикам и арианам, духоборцам и католикам, протестантам и униатам...” — думал он. И опять вздох неприкрытой зависти вырвался из его груди.
“Но если им, с митрами да крестами, панагиями и толпами поклонниц многое не возбраняется, им, якобы любящим Иисуса Христа, впадающим в пороки и ереси, ставящим стяжательство выше духовного долга, можно грешить и многое дозволено, — почему же это не дозволено ему? Какое право имеют эти “любящие” обличать в грехах его, Даниила? Да он сам их обличать будет! И коль берёт на себя смелость клеймить от лица церкви инакомыслящих и недостойных, так на то воля Божья. Это и есть главный мотив всех его действий”.
Лукавил дьякон. С самим собой лукавил. Человек порочный, никому и никогда не признался бы он, что в священники не рукоположен по личному распоряжению Исидора, что именно владыка приложил к сему длань свою. Для журналистов же и других мирян имелась иная версия, хоть и не очень убедительная, но красивая: будто бы с хиротонии он убежал по собственной воле, так как в глубине души уже тогда чувствовал, что истинное для него служение — диаконское. Что чуть ли не семинаристом мечтал посвятить себя миссионерству, как бы ненароком проговариваясь, что и сам по молодости заблуждался, познавая с ревностью и усердием как полезные науки, так и непотребные.
Но разными, разными дорогами приходят к Господу. А тому, кто пришел, сказано Им: “Чадо, иди днесь, делай в винограднике Моём”.
В одном не лукавил Даниил: дьяконский чин и впрямь во многих отношениях его устраивал. Не потому, что он находился в лоне Церкви, принимая активное участие в службах, а главным образом потому, что был приближён к высшему духовенству. И ещё: низший сан этот давал определённую независимость, позволял самостоятельно выбирать тот или иной стиль поведения, свободно маневрировать в своих религиозных исканиях и спорах с оппонентами, давал больше прав на возможную ошибку, чем любому иерею, ибо, что позволительно послушнику, не разрешено монаху. А в стенах обители — разве карьеру сделаешь? Монахи для жизни сей мертвы. Вставать же на путь духовного подвига, как они, тем более принять обет молчания или вовсе — уйти в затвор... Нет! Это не для него. “Юродствовать” же Христа ради можно и в миру. Да и выйдет ли что-то путное у нынешнего инока, если он в затвор уйдёт? А вдруг у него всё это из тщеславия только? Взять бы того же строптивца Василия. Ведь бывший актёришка, у Лёвы Шульмана хохмил, а всё туда же, в юродивые... на путь духовного подвига...
И сколько их: много ли, мало ли?.. Знать бы... Вроде бы берутся сначала за дело с рвением, истязают себя постом и молитвами, чуть ли не на воде с хлебом сидят, а затем сдаются. В основном те, кто напоказ старается: к ним чаще всего и подступают бесы. Таким ли, впавшим в прелесть, держать оборону духовную? Да здесь никакая молитва не поможет: соблазн и только. Что же касается строгого поста... церковь — не секта, истязание плоти для инока пользы не принесёт, и для души он ничего не приобретает.
К подобным подвигам у дьякона сердце не лежало. И хоть теперь чувствовал он над собой некое покровительство небесное, будто колыхание ангельских крыл невидимых, вдруг с чувством острой зависти подумал об отце Василии, о его хромоте, которую чуть ли не вменял иноку как искусный бесовской приём, дабы вызвать у доверчивых людей сострадание.
— О-о-о!.. — вырвалось у дьякона: даже в этом Господь помогает строптивцу!
Даниил ещё раз огляделся: мимо всё так же мчались машины, обдавая вишнёвый “Опель” волнами горячего воздуха и выхлопами. Преодолев искушение вынуть из барсетки свёрток, что дал владыка, дьякон отпустил педаль тормоза и плавно выжал газ.
“На крест бы тебя... — подумал снова об Исидоре. — Так ли стоял бы в вере?..”
Автомобиль медленно тронулся и покатился по раскалённому солнцем асфальту в душную Москву.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
О, бездна богатства и премудрости
и ведения Божия! Как непостижимы
судьбы Его и неисследимы пути Его!
Рим. 11, 33
Глава первая
ЧУЖАЯ ДУША — ПОТЁМКИ
Только Богу ведомо, отчего некоторые доживают до глубокой старости, а другие умирают в детском возрасте или живут мало; одни бедны, а другие богаты, тираны и злодеи благоденствуют, пользуясь всеми земными благами, а праведные угнетаются горем и нищетой. Но душеполезно ли нам знать это, соблазняться исследованием судеб Божиих? Пожалуй, что и нет.
И как неисповедимы пути Господни, так изощрены и пути дьявола. И нет ему, по временному попустительству Божьему, ограничений, ибо враг рода человеческого постоянно совершенствуется в деле искушения людей, изобретая всё новые и новые способы для того, чтобы сбить нас с пути спасения. А паче — духовно опытных и стойких воинов Христовых, расставляя для них самые хитрые ловушки. Что уж говорить об умах незакалённых, попадающих в сети дьявола, даже не замечая его тенета. Вот и мы, повторяя слова святого апостола Павла, мы, слабые своим духом, превращаемся в лёгкую добычу тёмных сил, забывая порой о величии и премудрости Божественного промысла, искушаясь любопытством загробного мира, где после смерти судьба человека бывает не менее богата приключениями, нежели до неё.
Вспомним хотя бы историю с Микеланджело, умершим в своей мастерской: как ни хотел папа Римский похоронить его в соборе Святого Петра, промыслом было уготовано погребение тела его в церкви Санта-Кроче — усыпальнице великих князей Флоренции. Труп же Никколо Паганини, забальзамированный, был выставлен на обозрение любопытствующей толпе, ибо епископ Ниццы Доменико Гальвано обвинил покойного музыканта в ереси, запретив хоронить его на кладбище. Более того, вслед за епископом губернатор Генуи, родины Паганини, даже запретил ввоз тела на территорию герцогства, и останки маэстро ещё долго кочевали с места на место.
Прах Россини имел несколько иную судьбу: обретя пристанище на кладбище Пер-Лашез в Париже, спустя девятнадцать лет был погребён во Флоренции, в упомянутой уже церкви Санта-Кроче, рядом с могилами Микеланджело и Галилея. Останки Наполеона вернулись с острова Святой Елены в Париж тоже через девятнадцать лет после смерти императора.
А бывали случаи куда пикантнее. Право, бывали!
Когда в конце девятого века умер епископ Формоза, занимавший в то время папский престол в Риме, новый папа Стефан VI решил устроить суд над своим предшественником. Спустя полгода после смерти Формозы тело его извлекли из могилы, облачили в папские одежды и, посадив на трон, подвергли суду. На процессе были доказаны грехи умершего, за которые его лишили папского престола и вынесли обвинительный приговор. Формозу казнили. Сначала отрубили ему три пальца, коими он благословлял народ. Затем, протащив труп за ноги по улицам Рима, сбросили в Тибр.
Можно ещё вспомнить об ужаснейшей и позорной судьбе останков низложенного и убитого царя Лжедмитрия I.Но надо ли? Если только для пущей справедливости. Право, подобное варварство было не только в Италии и России. Хвалёные французы, к примеру, надругались над прахом своих законных монархов: с большим наслаждением они грабили королевские могилы в базилике Сен-Дени. Нашлись и такие горячие головы, кои не пощадили даже раку святой Женевьевы, предав её огню на Гревской площади.
Ведал ли об этом Иорданский, нет ли, но, надо полагать, кое о чём всё-таки ведал. О Лжедмитрии-то уж точно, ибо “царь” этот не единожды за нынешнее утро приходил олигарху на ум. Причина же была в следующем. Прошедшей ночью Эрасту Фёдоровичу было особенное видение. Явился ему во сне покойник президент, измученный, бледный, с перекошенным от ужаса лицом. Явился и говорит: “Не пугайся меня, а выслушай. Знаю, что я мёртв. Знаю, что меня хоронили с почестями. Но там, где я должен бы лежать, тела моего нет. Меня куда-то перенесли, закрыли, и я не пойму, где нахожусь. Сообщи семье: пусть найдут меня. Пусть помогут мне выбраться отсюда. Умоляю тебя, помоги!..”
Последнюю фразу мертвец произнёс несколько раз, и она долго ещё звучала в пробуждающемся сознании Иорданского, напоминая о страшном видении все последующие часы.
Не первую неделю по Москве ходили слухи, будто тело президента — то ли перед самым погребением, то ли после — подменили в гробу. Поговаривали, что оно и вовсе исчезло из могилы. Объявлялись даже очевидцы, видевшие, как могилу президента раскапывали. Но разве здравомыслящий человек поверит в подобную молву? И что за нужда красть покойника? Бред сивой кобылы, измышления жёлтой прессы.
Всё утро Иорданский ходил несколько озабоченный. Правда, не столько из-за ночного наваждения, сколько из-за предстоящей встречи с Плаховым, на которой намеревался, наконец, рассказать полковнику о задании, сравнимом разве что с государственным секретом, истинную цель которого знал предельно узкий круг лиц из самого ближнего президентского окружения. Собственно, в суть “секрета”, во все детали, Иорданский посвящать сыщика не намеревался, полагая, что общих сведений для поставленной перед ним задачи будет достаточно. Но в любом случае Плахов с отцом Василием сегодня же должны выехать в посёлок Лесное, в монастырь. Медлить нельзя: люди Исидора наступали, что называется, на пятки, шли след в след. Если они опередят, многое, на что ставит Эраст Фёдорович, может не осуществиться. Это было бы несмертельно, но подорвало бы престиж и ослабило позиции Иорданского в правительственных кругах. И ещё: мало кто понимал, как сложившаяся при этом комбинация повлияет на судьбу страны. Эраст же Фёдорович с большой долей вероятности мог ту ситуацию спрогнозировать. И прогноз был отнюдь не утешительным.
Он вошёл в каминный зал неожиданно, держа в руке скрученную трубочкой какую-то газетёнку. Брехтель тут же поднялся из кресла и, хотя утром они уже виделись, кивком головы приветствовал босса. Плахов и монах, о чём-то беседовавшие, тоже привстали.
Иорданский, бросив газету на столик, поздоровался с каждым за руку и присел в свободное кресло.
В каминном зале за прошедшие почти три недели ничего не изменилось. Пожалуй, что кресел прибавилось. Камин в этот раз не топился. Во всю стену висела та же цветная фоторепродукция Московского Кремля, а на инкрустированном столике стояла большая серебряная ажурная ваза с фруктами. Спиртного не было, только бутылки с минеральной водой и соки.
Общение сыщика и отца Василия за последние дни сблизило их, было заметно, что они прониклись симпатией друг к другу. В отличие от последнего, Плахов всё же не исключал “прослушки”, а возможно, и видеонаблюдения. Так ли это было, Антон Глебович с полной уверенностью сказать не мог, а потому вёл себя осторожно: придерживаясь профессиональной привычки, создавал видимость дружеских отношений как с Иорданским, так и с начальником службы безопасности Брехтелем.
— Очень хорошо, что вы нашли общий язык, — сказал Эраст Фёдорович, приглашая всех присаживаться.
— Душеполезные разговоры с Антоном Глебовичем вот ведём, — монах сложил ладони домиком, — чай, православные мы...
— Вы, батюшка, да, — Иорданский поморщился и посмотрел на Плахова.
— Не сомневайтесь, Эраст Фёдорович, — ответил отец Василий, — полковник и в Троицу Единосущную верит, и Евангелие читает...
— Это всё слова. Можно и в церковь ходить, и Евангелие читать... Чужая душа — потёмки.
— Согласен, веру свою надо делами доказывать, и не столько Богу, как самому себе. А Господь и без нас разберётся.
Иорданский задержал взгляд на Плахове.
— Что это вы меня... точно девицу на выданье разглядываете?
— Ну прямо-таки добрый молодец, — улыбнулся Эраст Фёдорович.
Плахову почему-то не очень понравилось сравнение с “добрым молодцем”, но вида он не подал.
Впрочем, обижаться было бы несправедливо: сыщик пребывал в отличной физической форме, будто заново родившись. И внешний вид его говорил о том же. Так что Антон Глебович в какой-то степени был даже благодарен Иорданскому.
— Похоже, мой отдых закончился?
— Правильно думаете, — Эраст Фёдорович широким жестом бросил руки на подлокотники. — Пора и отечеству послужить.
— Отечеству служить всегда готов, да только... — полковник сдвинул брови.
— Ну-ну, договаривайте.
— Отечеству ли?
— Всё ещё не верите, — вздохнул Иорданский и провёл ладонью по лицу, словно смахнул невидимую пелену. — А я, право, хотел вам всё как есть, на духу...
— Если как на духу, отчего же... валяйте.
— Отец Василий, как, по-вашему, готов раб Божий Антон вступить в воинство Архангела Михаила?
— Вы, Эраст Фёдорович, шибко высоко летать хотите. У Архангела Михаила своего воинства полчища несметные, а что касается Антона Глебовича... телом он здоров, это я вижу, да и духом укрепился. Ему решать, под чьи знамёна идти. Я же молиться за него и за всех вас буду.
— Не верит он мне, — холодная ухмылка скользнула по лицу Иорданского. — Не верит, вот ведь.
— Не так это, Эраст Фёдорович, не так, — не согласился отец Василий. — Антон Глебович обмана чурается, наживку вражью боится заглотнуть, дабы сыном сатаны не соделаться.
— Разве я тебя за этим вызвал? — упрекнул Иорданский монаха. — Ты же меня поддержать должен.
И посмотрел на Брехтеля, дескать, ты-то что молчишь. Майор лишь пожал плечами, но в дискуссию вступать не спешил.
— Вас послушать — цирк! — усмехнулся Плахов.
— Цирк?! — изменился в лице хозяин. Поднялся, заходил по комнате. — Этот цирк может вызвать такой общественный резонанс, что никому мало не покажется.
— Надо же! — в голосе полковника всё ещё звучала ирония. — Орден дадите, если соглашусь?
— Да ты, Антон Глебович, вроде как давал согласие-то. Или забыл? Негоже тебе отказываться от данных тобой же обещаний, не в твоём это характере. — Иорданский намеренно обращался на “ты”. Выждав паузу, произнёс: — Если пройдёт всё, как надо, погоны генеральские гарантирую. Пенсию по максимуму. Или должность соответствующую, если захочешь. Поднимешься, наконец, поживёшь на старости лет по-человечески.
Сыщик вдруг почувствовал, что начинает тихо ненавидеть олигарха, а ненависть — плохой союзник.
К сожалению, Плахов дал согласие работать на Иорданского. Правда, после длительного запоя, в те минуты, когда это происходило, он был не в состоянии объективно оценивать ситуацию, в которую его втягивали, да к тому же помимо собственной воли. Разгулявшиеся же тогда нервы и вовсе притупили разум, спутали все чувства. В трезвом виде он непременно выкрутился бы, как-нибудь вылез бы из той западни, что ему приготовил олигарх. Плюнул бы на всё и растёр, а там... будь что будет. Теперь же совсем другой расклад. Как ни крути, а выйти из запоя ему помог именно Иорданский. И не просто помог — по высшему разряду: всякого ли алкаша станет лечить академик из Кремлёвки! Так-то. Плахов же не только пить — курить почти бросил. Так, изредка только, баловства ради, и покурит. А Нина, жена, — на лучшем из курортов где-то. Даже Плахов не знает где: на Канарах ли, на Багамах... То ли в заложницах, то ли под защитой. Так всё гладко обстряпал серый кардинал — комар носа не подточит. Хоть благодари его!
— Всё же, почему выбор пал на меня? — спросил Плахов.
— Опять двадцать пять! Вам что, как женщине, комплименты нравятся?
— Можно без комплиментов, но честно.
— Не поверите, — лукаво улыбнулся Иорданский, — отцу Василию обещал, что делом игумена займётся исключительно полковник.
Глава вторая
НЕЗНАКОМЕЦ В МАКИНТОШЕ
Никому ещё не удавалось войти в одну реку дважды. Лёве Шульману удалось. Когда это случилось и кто ему в этом помог, можно лишь догадываться. Во всяком случае, он так же твёрдо верил в свою звезду, как верил и в предсказания. А в них, известно, недостатка сейчас нет. К тому же многие теперь живут по разным календарям. Судите сами: если по древнееврейскому тогда шёл 5754 год, был праздник Пурим, а точнее, канун Дня Мардохея, который отмечается четырнадцатого числа месяца Адара, то по юлианскому летоисчислению...
Но нужно ли вдаваться в подсчёты? Тем более, эти доводы всё равно покажутся спорными. Ведь кое-кто полагает, что карт-бланш талантливому режиссёру дал таинственный и всемогущий Александр Сергеевич: наделив Лёву исключительными полномочиями, он помог ему застолбить место в легендарном доме Нирнзее, в том самом подвальчике, где, как мы знаем, располагалось знаменитое кабаре.
Так это или нет, но, как нельзя было в начале прошлого века вообразить театральную Москву без Никиты Фёдоровича Балиева, так нельзя вообразить её в лихие девяностые без “Театра Лёвы Шульмана”, который в один весенний день, а точнее, в день преподобного Кассиана Римлянина по новому стилю, открылся в ста метрах от улицы Горького, ныне Тверской, в Большом Гнездниковском переулке. Но если театр Балиева был взращён на знаменитых мхатовских капустниках, а сам бессменный его руководитель прославился как один из основателей нового в России жанра конферанса, то “Театр Лёвы Шульмана” был детищем... Впрочем, и об этом уже сказано. Посему обратим взоры в означенный выше знакомый переулок, под своды театрального подвала.
Вернёмся в тот вечер, когда воссозданный Лёвой театр-кабаре отмечал своё четырёхлетие, где в пряной душной экзотике с налётом лёгкой нервозности весёлая и непринуждённая атмосфера в кои-то веки всё же располагала к доверительному общению.
У каждого пришедшего на юбилейный спектакль и спустившегося в большое фойе, где по стенам висели чёрные бумажные холсты, расписанные белой акварелью, возникало приподнятое настроение. Загадкой, однако, оставались изображённые на этих холстах китайские иероглифы, фанзы, птицы и прочие подобного рода картинки.
Чтобы гости чувствовали себя почти как дома, у входа в холл с любезнейшими улыбками, степень учтивости коих зависела от разных причин, их встречал сам Лёва со своей дражайшей половиной Хаей Шульман. Визитной карточкой торжества, о чём, наверное, и не стоило бы упоминать, являлся славный мотивчик из кальмановской “Сильвы”. Это была не только дань традиции: уроки бабушки, Сары Янкелевны, принесли свои плоды. Да и чем Лёва мог ещё почтить память своей первой и единственной учительницы музыки, как не мотивчиком из знаменитой оперетты? Да-да, бабушка, которую он по-детски очень жалел, провожая в последний путь по Люстдорфской дороге, теперь могла гордиться своим любимым внуком, утереть горючие слёзы и день прихода Машиаха встретить счастливой. Кроме того, здесь, в подвальчике — Шульман это чувствовал — тень Сары Янкелевны, а точнее, дух её, как бы невидимо витал над ним, словно напоминая, с каким аппетитом маленький Лёвчик ел манную кашу или перловый суп.
Словом, музыка, шутки, цветы... всё было в рамках приличия, настраивало на весёлую волну. Бумажные китайские фонарики и всякая нехитрая мишура, развешанная тут и там, создавали некий шарм. Но не было, не было в том подвальчике главного: расписанных под лубок панно. Стены и потолки фойе были декорированы, увы, на редкость безвкусно — то ли по небрежности, то ли от скудости творческой фантазии художника-оформителя, по-видимому, совсем не желавшего попасть в историю.
Ничто не напоминало здесь посконного быта той России, которым когда-то дорожила московская публика. Не было даже намёка на бутафорскую мебель в холле, какой-нибудь старенький диванчик с облезлым креслом, куда бы на минутку мог присесть не очень требовательный зритель, дабы вызволить из глубин своего сознания щемящие, как сладкий сон, приятные воспоминания навсегда ушедшей русской жизни. И если раньше в фойе стоял карикатурный позолоченный бюст маэстро Балиева, и зал был разгорожен длинными столами, за коими гости — артисты и почтенные сановники, поэты и присяжные поверенные, купцы, певцы и статские — распивали чаи, заказывали себе ужин, то теперь, кроме шампанского и огромного чёрного рояля, сдвинутого в дальний угол и вряд ли используемого по назначению, ничего такого не наблюдалось. Не было и маленького оркестра, перед началом представления или в антрактах исполнявшего марш. Зато, повторимся, под фонограмму звучал известный мотивчик из “Сильвы”.
Но о вкусах не спорят. К тому же сразу после спектакля чета Шульман намеревалась для узкого круга избранных дать банкет.
Итак, публика шла в приподнятом настроении, заранее предвкушая восторг от предстоящего зрелища. Непередаваемо очаровательной ностальгией веяло от искусно надетых на лица улыбок. И здесь — да простит меня читатель, ибо, придерживаясь старых традиций, а первое правило шуточного устава прежнего кабаре гласило: “Не обижаться”, — скажем прямо: “Театр Лёвы Шульмана” имел особый успех у так называемых обитателей “черты оседлости”. Среди тех актёров и литераторов, всей той образованщины и вороватой рафинированной интеллигенции, которая и не подозревала, что скоро самые настоящие ужасы и чернуха ожидают их всех не только в обыденной жизни и на театральных подмостках, но даже там, куда, казалось бы, всякой нечисти вход запрещён.
Так вот, в весенний мартовский вечер, в день преподобного Кассиана Римлянина, в узеньком переулке Большого Гнездниковского избранная публика, с присущей для неё помпезностью, спускалась под низкие душные своды в театральный подвальчик, туда, куда постороннему проникнуть лишь мечталось и где только-только начинало закипать красивое веселье. Актёры, журналисты, художники, писатели или просто друзья Лёвы не без нарочитой, конечно, скромности и той доли высокомерия и блеска, кои отличают таких людей, подчёркивали свою индивидуальность. Лишь завидев чету Шульман, встречавшую гостей у входа в большое фойе, вдруг обуреваемые радостными чувствами, всем видом показывали, что готовы на любые жертвы, готовы отдать виновникам торжества свои любвеобильные сердца.
Соблюдя таким образом этикет, поздравив Лёву и Хаю с очередной годовщиной театра-кабаре, пожелав им всего самого наилучшего, гости по ступенькам спускались ещё ниже, в гардероб. Там, сняв куртки, пальто и плащи, они вместе с верхней одеждой оставляли заботы минувшего и последующего дня, одновременно подчиняясь правилу, давно ставшему традицией: ни на что и ни на кого в театральном подвальчике не обижаться, а в любой шутке видеть только шутку. Ибо отлично понимали, что предстоящая ожидаемая ими двухчасовая жизнь, полная ярких красок, всего лишь великая иллюзия. Будем же держаться этой традиции и мы.
Поднявшись опять в фойе, где всё так же, в проходе, стояла чета Шульман, сияя гостеприимной радостью и принимая поздравления от новых посетителей, гости, обменявшись ещё раз любезностями, шли в маленький холл, к стойке буфета, дабы взять шампанское и бутерброды с икрой и прочими деликатесами. Обнажённые плечи молодых женщин в эффектных туалетах, мужские тройки и смокинги — всё это с утончённым снобизмом и кокетством, с показушной приверженностью к простоте и безыскусности, мельтешило под общий говор, тихий звон бокалов и лёгкую музыку.
При всей своей рафинированности публика собиралась самая разнообразная. Манерность и выспренняя многозначительность признанных авторитетов вовсе не отменяли фамильярности — непременной спутницы таких увеселительных театральных вечеров. Панибратское обращение каждого с каждым распространялось на всех, являясь нормой. Любой зубоскал из сообщества избранных, имея в своём арсенале заготовленные остроты, применив их, мог получить отпор тем же оружием, и очень чувствительно. Возможно, поэтому создавалось впечатление, что здесь все друг друга знали.
Судите сами. Возле сановитой, почти аристократичного вида знаменитости вдруг появлялся худой нервно-восторженный молодой человек и начинал ему что-то усердно доказывать, отчаянно жестикулируя и чуть ли не брызгая слюной. И сановитая знаменитость внимательно, заинтересованно его слушала.
К мечтательной и скучающей широкобёдрой особе, чьё внутреннее одиночество и чей алчущий взгляд не могли скрыть даже затемнённые модные очки, кои здесь были явно не к месту, неожиданно подходил немолодой, но франтоватый тип, чья расхлябанность и откровенная развязность вызвали бы у нормальной женщины отрыжку, и... особа тут же преображалась в похотливую стерву, наполняясь той энергией, тем непреодолимым инстинктом, что несёт весьма недвусмысленное содержание.
Известный писатель с лицом некрофила и элегантными манерами, поддерживая за хрупкий локоток ветхозаветную, как высохшая мумия, именитую балерину, чьи морщины уже не в силах была разгладить никакая пластическая операция, а костлявое тело с ключицами кощея могло вызвать восторг лишь у слепого, делал ей сальные комплименты, наслаждаясь предвкушением чего-то порочного. Все они — и писатель с балериной, и преобразившаяся вдруг особа с непреодолимой похотью в глазах, и худой нервно-восторженный человек, и многие, многие другие — все они менялись местами, перегруппировывались, в меру шумели и мило хохмили, вызывая смех и веселье.
Кого здесь только не было! Среди известных и любимых народом артистов здесь крутилась молодая поросль ещё не признанных ёрничающих оторв и духовных подкидышей всех творческих направлений — от литературных энцефалитных клещей до жутковато-уродливых эстрадных блошек. Они, обступив маститых старцев и перезревших театральных матрон, приторно скаливших зубы, с гаерской лёгкостью балагурили, острили, как дышали, соревнуясь в остроумии, словно это была их форма существования.
Переводя тяжёлый взгляд с одного шутника на другого, Лёва Шульман не переставал добродушно улыбаться, изредка, из-за нервного тика, подёргивая головой, точно кому-то подмигивая. Иногда отвечал (разумеется, удачными) шутками на чьи-нибудь реплики, принимая сладкие, как патока, комплименты, уже предчувствуя битком наполненный зал толпящихся в проходе партера зрителей и бурю оваций после спектакля. Весь его облик как бы выражал, что здесь, в подвальчике, где он объявил себя правопреемником знаменитого конферансье театра-кабаре и воздух коего издавна напоён запахом кулис, нет и не может быть места скуке и тривиальной прозе.
И в самом деле, соответствующий настрой возникал у посетителя уже при виде Лёвы, и сразу приходила мысль: “Счастливы, угадавшие своё призвание”.
Одет Шульман был в неизменный элегантный смокинг с белой хризантемой в петлице и цветной жилет, в маленьком кармашке коего находились швейцарские золотые часы: о них можно было догадаться по золотой же цепочке, висевшей поперёк живота. Чёрная с серебристо-синим отливом бабочка как бы вспорхнула на Лёвин снежной белизны стоячий воротничок. Вспорхнула и застыла с распахнутыми крыльями чуть ниже мешковатого и лоснящегося подбородка, пахнущего великолепным французским парфюмом. Чёрные лакированные туфли сверкали. Острые стрелки брюк...
Однако, если кто-то думает, что Лёва примеривал на себя что-то чужое... Если б кто-то осмелился над ним подшутить, проявить хотя бы подобие колкого намёка, будто смокинг на нём сидит не очень-то или — боже упаси! — не его размера... Лёва, независимо от того, что был обязан оставить обидчивость, забыть на время свою необыкновенную способность уязвлять шуткою, непременно сразил бы остряка так, что у того надолго бы отпала охота шутить. Впрочем, у нынешнего хозяина кабаре, чей гений не вызывал сомнения не только у обитателей подвальчика, но, надо полагать, и у значительной части московского бомонда, имелся и более щадящий для таких весельчаков аргумент. Дело в том, что их кумир давно “перерос” Балиева и носил шестьдесят шестой размер, то есть куда больший, нежели его знаменитый предшественник. А плохая дикция, тик, гайморит, в общем, всё то, что раньше считалось недостатком, неожиданно превратилось в достоинство... и, как уже упомянутые, так и другие особенности Лёвы, стали неотъемлемой частью имиджа.
— Вот мы и в кабаре, — вдруг послышался бархатный голос с чуть заметным иностранным акцентом, но таким незначительным, что трудно было определить — какой именно из европейских языков является его родным. Когда входные двери театра, скрежетнув пружинами, с шумом захлопнулись, средних лет человек в макинтоше, белом шарфе и чёрной широкополой шляпе и девушка, несколько жеманно державшая его под руку, стали спускаться по ступенькам. Длинноногая красавица, словно только что выигравшая конкурс “Мисс Вселенная” и минуту назад сошедшая с подиума, одетая в стильное, нараспашку, тёмное пальто не иначе как из салона Версаче или Армани, жеманно хихикнув, осмотрелась и ласково взглянула на Лёву с Хаей. Незнакомец тоже приветливо им улыбнулся.
Глава третья
СЕКРЕТ УСПЕХА ИГУМЕНА
Слова Иорданского, будто бы он обещал отцу Василию, что раскрытием убийства игумена займётся исключительно полковник, привели монаха в некоторое недоумение. Он заёрзал в кресле, но промолчал.
— Вы же понимаете, что это шутка, и звание здесь ни при чём, — стоя за креслом, Эраст Фёдорович облокотился о высокую его спинку. — Сейчас полковников в любом управлении, как собак нерезаных, а вы, Антон Глебович, настоящий сыщик. Мне сотый раз вам это повторять?
— Насколько я понимаю, вы в курсе многих дел, которые я вёл?
Иорданский усмехнулся: это было очевидно.
— Если так, — продолжал Плахов, — тогда скажите: сколько моих подопечных за последние годы, что я работал в органах, отправились под суд?
— Что? — Эраст Фёдорович сделал изумлённый вид.
— А то: их можно по пальцам одной руки пересчитать. Благодаря вам большинство моих клиентов избежало суда.
— Благодаря мне! — опешил тот и посмотрел на Брехтеля.
— Вам или вашим кремлёвским коллегам... какая разница. Только зачем мне всё это надо?!
— Я вас не понимаю, — Иорданский присел на широкий валик подлокотника.
— Не понимаете... — не удержался от язвительного тона Плахов. — Да взять хотя бы последнее моё дело. Вы же в курсе?..
— Хорошо, хорошо... Что дальше?
— Всё было обосновано, многие факты проверены, экспертиза дала заключения, подтверждающие мою версию, — продолжал в том же духе сыщик. — Подозреваемые, прижатые доказательствами, даже отпираться не пытались. И что же... следствие сдвинулось с места? Как бы не так! В какой-то момент самым чудесным образом вся выстроенная мной цепь доказательств стала сыпаться. Как песочный домик. А улики, находясь уже в недрах судебной машины, точно по мановению волшебной палочки, исчезать. Мало того, главные фигуранты процесса нашему родному судопроизводству оказываются как будто не по зубам, их с необыкновенной лёгкостью выводят из опасной “зоны обстрела”, где властвует Фемида, и они испаряются, как дым. Но в ту же “зону” вдруг попадают наиболее опасные свидетели: пиф-паф — и их уже нет. Тех, кто очень упёрт, разумеется. Ну а с прочими, коль имеется наглядный пример убеждения предыдущих, и вовсе никаких проблем. Они с таким завидным единодушием отказываются от своих первоначальных показаний, причём с таким упорством, словно до этого их чуть ли не силой принуждали давать ложные показания. Какой после всего этого напрашивается вывод?
— Какой?
— Да никакой! — сквозь зубы процедил Плахов. — После многократных отмен и переносов судебных процессов, а также запугивания и ликвидации свидетелей, уничтожения или подлога улик — о каком честном расследовании может идти речь?
— Большинство ваших версий, Антон Глебович, были малопродуктивны, — дождавшись, наконец, нужного момента, впервые за всё время вмешался в разговор Брехтель, — они не принесли бы положительного результата.
— Вот оно что!.. — усмехнулся Плахов. — Найти убийц теперь считается непродуктивным.
— Задача состояла не только в этом.
— Но кто даст полную гарантию, что исполнители убийства ещё здесь, а не за границей? Или хотя бы живы?
— Эти живы. И здесь! — твёрдо и не без иронии ответил Иорданский.
— Почему вы так уверены?
— Да потому, что наполовину, как вы знаете, такие дела не делаются.
— Что значит наполовину?
— Об этом я и хотел с вами поговорить.
— Всё-о-о... ра-а-авно, — вибрируя гласными и растягивая слова, с недоверием произнёс Плахов. — Сейчас вы скажете одно, а потом выяснится, что главные фигуранты дела плевать хотели на все наши законы. Да я по вашим глазам вижу, — сыщик не сводил взгляда с Иорданского, — что так называемые потенциальные преступники, на которых я выйду, уже заранее уверены в своей полной безнаказанности. Или не так? Чего им бояться, если их открыто поддерживают такие, как вы! Опровергните меня, если я не прав. Что молчите? Да им, наверно, и депутатской поддержки не понадобится. Потому как у самих такая защита — понадёжней любой депутатской неприкосновенности. Уверен, в таких сферах крутятся, что компетенция Генпрокуратуры — звук пустой. А вы меня на это дело подписываете, отцом Василием манипулируете.
— Не зарывайтесь, Плахов, — грубо оборвал его Брехтель. — Совсем нюх потеряли!
— Вот и мне угрожаете.
— Никто вам не угрожает, но старайтесь сдерживать себя, — отвёл взгляд Иорданский.
— Сдерживать!.. Как? Как, если всё с ног на голову?! Убийцы, на совести которых тысячи жертв, борются за мир и безопасность; бандиты, ограбившие страну, позируют перед телекамерами, дают пожертвования больным и бедным; вампиры, обескровившие народ, рекламируют донорство. И вы мне советуете сдерживать себя!
— Хорошо, вы лично что-то можете изменить? Конкретно, что вы предлагаете?
— Ничего я не предлагаю, — поднялся теперь Плахов и прошёлся по залу. — Но почему, когда дело надо спустить на тормозах, даже видимость сурового закона отсутствует, когда же требуется “упечь стрелочника”, закон работает в полную силу? И свидетели находятся, и полный набор доказательств, и у “следаков” нос в табаке. Всё чётко, достоверно, с уликами полный порядок. И среди них, будьте уверены, отыщется какая-нибудь незначительная, вроде волоска с расчёски убийцы. Но все же понимают — незначительных улик не бывает. Зато следствию это придаст законченность, даже некий шарм, изысканность. Конечно, можно было бы обойтись и без волоска, но с ним как-то красивее, что ли.
— Можно подумать, я виноват в том, что с делом об убийстве игумена вам не повезло.
— Я хотел сказать совсем иное. Вы отлично это знаете.
— Нет, не знаю. Объяснитесь! — потребовал Иорданский.
Плахов колебался: возможно, его останавливало присутствие отца Василия, а быть может, чрезмерная настойчивость хозяина. Но отмалчиваться уже было неразумно.
— Тогда, три года назад, с первых шагов расследования, мне многое показалось очень странным. Сами судите: в срочном порядке на место происшествия вдруг вызывают полдюжины следователей прокуратуры из разных районов области, которые, так сказать, под моим руководством составляют следственную группу. Только за два дня было допрошено более ста человек, так или иначе связанных с убийством: вся монастырская братия, прихожане, рабочие, охрана, их знакомые, даже родственники этих знакомых. Поверите ли, нет, но за двое суток я уже знал чуть ли не всех жителей посёлка, знал, кто чем дышит и на что способен, кто кому сват и брат и кто с кем в какой родственной связи состоит.
Было проведено несколько судебно-медицинских экспертиз, в том числе биологических. Разумеется, в первую очередь проверялись те, с кем убиенный игумен провёл последний вечер, часы, вплоть до минут. Тут же проводились обыски. Одновременно многочисленная группа оперативников проверила все окрестные дома, магазинчики и забегаловки. И не сомневайтесь — опросили большую часть жителей. Кое-кто видел даже подозрительных лиц. Увы, описать их толком никто не мог, а если кто-то и пробовал, получалась полная невнятица. Словом, поиски были столь беспрецедентны для данного случая, столь насыщенны, охватывали такое невероятное количество свидетелей, что чуть ли не каждые полчаса появлялись всё новые и новые детали, среди которых такие, что голова шла кругом. Представьте, шесть следователей и столько же оперативников непрерывно ведут допросы, а людей не уменьшается...
— Ничего удивительного, — тихо заметил отец Василий, — прихожане любили Софрония, каждый хотел помочь.
— Вот-вот, тамошний прокурор тоже заявил, что у настоятеля было огромное количество связей. И в различных кругах, заметьте, — сарказм Плахова не остался незамеченным.
— На что вы намекаете, Антон Глебович? — спросил монах.
— Какие уж тут намёки! — неожиданно, хотя его никто не просил, вмешался Брехтель, глаза его сверкали. — Необыкновенную жизнь вёл ваш игумен. Я бы сказал, двойную жизнь. И вы, батюшка, знали это не хуже нас, здесь собравшихся.
— Софроний изо дня в день до гробовой доски неутомимо трудился во славу Христа, обитель с нуля восстановил, в последние годы монастырь стал одним из самых успешных...
— Секрет успеха архимандрита Софрония в том, что он принимал пожертвования от частных лиц, — жёстко ответил Брехтель, похоже, получив на это молчаливое согласие хозяина.
— Пожертвования Господу нашему — радость великая для верующего, а милостыня — и тем паче, милостыней спасаются.
— Я, отец Василий, лично на вас и на вашу обитель тень бросать не собираюсь, но тоже... не вчера родился, соображаю кое-что. Дело даже не в том, что в ваших храмах, куда мне приходится заглядывать, духовенство занимается в основном зарабатыванием денег, а в том, что к духовной жизни, к проповеди Евангелия, к пастырской работе оно имеет такое же отношение, как я к балету.
— Креста на вас нет!
— Верно, нет. Я его не ношу, — признался майор.
— Кто без крестов — тот не Христов, — ответил грустно отец Василий, не заметив, как неосторожно втянулся в двусмысленную дискуссию. — В толк не возьму, чем вам мученик Софроний не угодил, Пётр Владимирович? Что вы на него так ополчились? Да, он был очень активным, деятельным человеком. Я бы даже сказал — бизнесменом был, имел тесные связи со многими серьёзными предпринимателями, деловыми людьми, чиновниками, политиками, наконец...
— Полностью согласен с вами, — Брехтель как будто ждал этого, — Софроний был очень активным бизнесменом. И с тесными, как изволили выразиться, связями.
— Вот видите. Отчего же в речах ваших столько неприязни?
— Отчего? — усмехнулся майор и посмотрел почему-то на Плахова. — Да потому, батюшка, что весь бизнес Софрония держался исключительно на тесной связи с крупным криминалитетом. Мафией, если хотите. И полковник три года назад мог бы доказать это в два счёта. Но ему помешали. Не так ли, Антон Глебович?
Сыщик угрюмо молчал.
— Заблуждаетесь, Пётр Владимирович, — кротко ответил инок, приподнялся в кресле и сел бочком, сменив позу: больная с рождения нога давала о себе знать. — Сам патриарх тогда молился об упокоении новопреставленного убиенного архимандрита Софрония в обителях небесных.
— За разбойников тоже молятся, — заметил Брехтель.
— Зря вы так, — отец Василий был непоколебим как в своём мнении, так и в смирении. — Знаю, знаю, у многих противников Церкви служение игумена Софрония вызывало зависть и ненависть. А ведь он был ревностным сторонником введения в русских школах основ Закона Божьего, всеми силами старался спасти молодёжь нашу от растления сатанинского.
— Одно другому не мешает, — холодно бросил майор. — К тому же вы сами только что утверждали, будто ваша обитель самая успешная из восстановленных в последние годы подмосковных монастырей.
— Да, Господь благоволит к нашей братии.
— Но я ещё бы добавил, что ваш монастырь является и богатейшим. По самым скромным оценкам, на реставрацию обители было потрачено сотни миллионов в валюте. Не секрет, что огромная заслуга в этом главы администрации вашего района: львиная доля средств поступала к вам с его, так сказать, лёгкой руки. До тех пор поступала, пока он заживо не сгорел в собственном “лендкрузере”. Правда, по официальной версии, глава погиб в обычной автокатастрофе. Но это же сути дела не меняет. Надо отдать должное архимандриту: он достойно увековечил память своего благодетеля, похоронив его в монастырском некрополе, где и сам упокоился. Вернее, прах его.
— Путь мёртвых бывает намного опасней, чем путь живых, — перекрестился отец Василий, бросив взгляд на Иорданского, который тут же изменился в лице.
Образовалась пауза. Но длилась она недолго.
— Неужели вы, батюшка, находились в полном неведении, не догадывались, какой ценой создано и поддерживается благолепие вашей обители? — продолжал Брехтель. — Ведь прихожан и паломников к вам не так уж много ходит. Куда меньше, чем в другие монастыри.
— Откуда вы это знаете, разрешите полюбопытствовать? — не смог сдержать искушение отец Василий.
— Работа обязывает.
— А коль знаете, что же смущает вас в благолепии нашей обители? Сами же сказали — глава района помогал.
— Сказал, не отрицаю. Но у Софрония и помимо главы немало меценатов было, — Брехтель смотрел на Иорданского, точно хотел удостовериться: продолжать беседу в том же духе, сменить тему или вовсе прекратить разговор. Но хозяин молчал, и майор воспринял это как знак продолжать. — С “конкретными ребятами” сотрудничал ваш настоятель. И очень плотно сотрудничал.
— С какими ребятами? — не понял инок. Или только сделал вид, что не понял.
— С представителями местного криминального бизнеса. Другими словами, брал деньги у воров, — пояснил Иорданский и кивнул Брехтелю, чтоб он, наконец, замолчал: видно, цель, которой добивался олигарх, была достигнута.
— Господь с вами, Эраст Фёдорович! — опять осенил себя крестом инок. — Быть того не может!
— Может, ещё как может! — голос Иорданского звучал убедительно и безапелляционно. — Но вы успокойтесь, не следует так нервничать, теперь это на каждом шагу случается. Или вы думали, что убитые криминальные авторитеты похоронены в некрополе за просто так, по доброте душевной Софрония?
Василий медленно поднялся. Вдруг, как подкошенный, упал на колени и на четвереньках медленно подполз к восточному углу, где стояли иконы. Немилосердно ударившись лбом о пол, затих. И застыл на какое-то мгновение с поникшей головой.
— Не устоял христовенький, — наконец, испустил он горестный стон. И вновь стукнулся лбом о паркет.
Глава четвёртая
И ПРИ СМЕХЕ БОЛИТ СЕРДЦЕ
Человек в макинтоше и юная очаровательная его спутница, несколько жеманная, спорхнули вниз по ступенькам, где у входа в фойе их уже встречали Шульманы. Размашистым жестом приподняв над головой широкополую шляпу, мужчина так радушно, как старым добрым знакомым, улыбался Лёве и Хае, что тем ничего не оставалось, как тоже изобразить на лицах подобие радушной улыбки. Именно подобие, потому что Шульманы никогда раньше не встречали человека, появившегося вдруг в подвальчике и в такой непринуждённой манере, по-свойски, представшего перед ними. Разумеется, не знали они и его юную длинноногую красавицу.
Казус заключался ещё и в том, что незнакомец был как будто бы хорошо знаком Шульманам: то ли актёр, то ли музыкант, то ли... в общем, человек искусства. Но как ни напрягал Лёва память, как ни мучил себя догадками, он не в силах был припомнить не только имени пришельца, но даже где или когда мог бы его видеть. Хая тоже, как потом выяснилось, гостя раньше не видела и ничего о нём не знала, хотя ощущение сродни Лёвиному, будто человек этот — их круга, не покидало её весь вечер.
А всё дело было в том, что внешность человека в макинтоше, его смуглое, с южным загаром лицо — привлекательное и отталкивающее одновременно — было некоторым образом паспортом, удостоверением личности, свидетельствующим о его причастности к артистической элите.
И могло ли быть иначе? То есть мог ли Лёва принять гостя за чужака, если однажды, приобщившись к “богемной” жизни, которая с годами лишь сильнее засасывает... словом, мог ли Лёва среди ликующих, праздно шатающихся снобов, заполняющих собой всякие капустники и а-ля фуршеты театральных премьер, разные междусобойчики и вернисажи, не распознать своего? И не важно, кем был на самом деле человек в макинтоше с маской вместо лица, позволявшей предположить у него высокий ум и утончённость вкуса. Не имело никакого значения, что длинноногая его спутница была, скорее всего, дура дурой, приложением к его немного старомодному и эпатажному гардеробу. Это вовсе не имело значения. Важно было другое: то, что в глазах гостя Лёва заметил некую таинственную печать, оживший дух устава Телемского аббатства, который он почитал и коему беспрекословно подчинялся. Ибо устав этот буквально гласил: делай, что изволишь.
— Чувствуешь, Эдит, какой здесь воздух! — с преувеличенным восторгом, с тем же приятным акцентом произнёс незнакомец, всё ещё держа шляпу над головой. Изящным движением он привлёк к себе очаровательную спутницу, почти опоясав длинной своей рукой тонкую и гибкую её талию.
— Какой воздух, Джо? — кокетливо, на долю секунды смежив накладные ресницы, спросила Эдит.
— Ну как же, как же... Здесь аромат закулисной жизни, — шляпа, придерживаемая пальцами за тулью, плавно описала в пространстве полукруг и, точно щитом, закрыла широкими полями мужчину и девушку от Шульманов, оставив на виду только лица гостей и то, что находилось ниже пояса. — Ну как же... этот аромат, — повторил незнакомец, — разве ничто тебе не напоминает? Разве не напоминает он тебе Станиславского, Остужева, Немировича-Данченко?..
— Но это же названия ближайших улиц.
— Именно, именно!.. — в таком же духе, то есть с пафосом, продолжал Джо.
— Вы ещё забыли упомянуть Южинский переулок, — сказал Лёва.
— Да-да, Южинский... — улыбался человек в макинтоше, но теперь он улыбался с запозданием, немного рассеянно и неискренне, лишь бы соблюсти видимость приличия, — конечно же, Южинский...
“Я должен его знать, — подумал Лёва, и то ли от тика, то ли от излишнего волнения голова его дёрнулась. — Где я мог его видеть?”
Но вспомнить человека из ближайшего своего окружения с иностранным именем Джо ему никак не удавалось.
— Вы по приглашению? — с неподражаемой улыбкой спросила Хая гостей, заметив несвойственную для мужа растерянность.
— По приглашению, — ответил Джо. — И не мог я не прийти. По всей Москве красочные афиши, они просто зазывают к вам. И слухи, слухи... театр теней, скетчи, пародии, цирк, кордебалет... Вот мы и здесь. Да, Эдит?
— Да, милый, — подтвердила длинноногая. — Жаль, что Катрин не смогла прийти. Ей, наверно, понравилось бы.
Лёгкая досада мгновенно потухшей искоркой промелькнула в глазах Джо, но промелькнула так, что могла ввести в заблуждение.
Надев шляпу, он вынул из внутреннего кармана пригласительный билет-открытку с типографским золотым тиснением и витиеватым по смыслу текстом, который ещё месяц тому назад составила Хая и утвердил Лёва. На внутренней стороне открытки стояла собственноручная подпись Шульмана, очень аккуратная, с характерной завитушкой крендельком, которую он отличил бы от любой подделки. Открытка с его подписью предназначалась для узкого круга друзей, для конкретного посетителя, позволяя тому пригласить в кабаре ещё одно лицо. Кроме того, билет давал право после просмотра спектакля остаться на банкет, который готовился Шульманами к четырехлетию их театра. Вот почему Лёва слегка растерялся, увидев свою подпись.
Он моргнул, вновь дёрнул головой и, чуть заикаясь, произнёс:
— Мы вас ждали. Пожалуйста, проходите. Гардероб внизу, по этим ступенькам.
Гость же, казалось, не торопился. Напротив, что-то выжидал, разглядывая окружающие его предметы и людей, будто к чему примеривался, как бы заново осваиваясь вроде бы и в знакомой, но в то же время другой обстановке.
— Когда-то у входа в этот театр стояли квадратные фонари, — с ностальгическим чувством произнёс он. — Афиши с программками были с такими причудливыми узорами, что заставляли смеяться...
— Вы искусствовед? — зачем-то спросил его Лёва, не сразу сообразив, что вопрос был задан наиглупейший.
— В некотором смысле. Театральный критик, — и, словно спохватившись, вновь снял шляпу и склонил голову: — Прошу прощения, что сразу не представился: Бруджо Курандейро...
— Джо — гранд! — с гордостью за своего кавалера поспешила сказать Эдит. — Имейте это в виду!
— Так вы испанец?! — спросил Лёва, догадываясь, откуда у гостя акцент. Нелюбовь к испанцам у Шульмана была на генетическом уровне. Как и большинство его соплеменников, он не мог простить им изгнание своего народа из Испании в 1492 году. Особенную неприязнь у него вызывала королева Изабелла: наследница Кастильского двора, чьи кости за пять столетий превратились в прах, для Лёвы всё ещё была живой.
— В тот день, когда Франко бросил вызов Испанской республике, моей маме, Висенте Перес, было всего девять лет, — печально произнёс Бруджо Курандейро. — Семья жила в провинции Вискойя. После того как разбомбили их дом, родители отправили маму и трёх её братьев в Советский Союз. Я словно вижу высокую палубу океанского парохода, отплывающего из Бильбао, входящих в город франкистов, последние слова мамы: “Прощай, Бильбао! Прощай, Испания!”...
—Но пасаран! — сжав пальцы, вдруг вскинула руку Эдит.
—Но пасаран! — неожиданно для себя вскинул кулак и Лёва. И тут же устыдился, не понимая, как это с ним вообще могло произойти.
—Но пасаран! — вслед за ними повторил Курандейро.
Лицо Хаи исказилось в брезгливой гримасе.
—Так что гранд — это в далёком прошлом, — вздохнул Бруджо. — К тому же испанец я наполовину.
—А Джо — короче, — объяснила Эдит. — И только для самых близких. Правда, Джо?
—Конечно, дорогая, — с нежнейшей улыбкой ответил Курандейро. — Но здесь, в этих стенах, все запреты снимаются, не так ли? — посмотрел он на Лёву, желая удостовериться в правильности своих слов.
Шульман моргнул и дёрнул головой.
— Надеюсь, здесь ничего не изменилось? Так же по-домашнему уютно? Такая же, как и прежде, обстановка?
— Что вы имеете в виду? — взяла инициативу Хая, видя озадаченность, даже некоторую заторможенность мужа.
— Здесь всё та же изящная мебель красного дерева? Те же консоли с подсвечниками? Потрескивают дрова в камине?
— Нет, обстановка здесь теперь иная, — с хорошо скрываемой иронией, ответила она, несильно ущипнув Лёву за жирную складку, сзади, на уровне поясницы, чтобы он не стоял истуканом, попадая впросак и спотыкаясь на глупых вопросах.
— Жаль, очень жаль, — Курандейро распахнул макинтош и, сделав пару шагов вперёд, остановился, окидывая пристальным взглядом большое фойе. Лёве показалось, он даже мог поклясться в этом, что испанец видит не только декорированное помещение холла, но и зрительный зал с боковыми ярусами лож и балконом, видит маленькую сценку с раздвижным занавесом. И даже стойку буфета, находившуюся слева, за стеной, в маленьком фойе. То есть весь тот антураж, который видеть с того места, где в данную минуту находился, было просто невозможно.
— Вы правы, всё изменилось, — мертвенным голосом, от которого Шульман ощутил холодок в груди и от которого появилось нехорошее предчувствие, произнёс Курандейро. — Прежде занавес был с пышными гирляндами роз, с сатирами и вакханками, украшенными экзотическими цветами. — Но, заметив, как побледнел хозяин кабаре, испанец сверкнул весело глазами, голос его приобрёл жизненность, теплоту, стал сладко льстивым. — Тем не менее, смело, самобытно, свежо, с вдохновением...
Сбитому с толку Лёве ничего не оставалось, как произнести пошлое:
— Да уж...
— Да уж, — повторил Джо, более вдохновляясь, — красивые женщины в вечерних платьях, остроумные блистательные мужчины, элегантные костюмы... Что ещё нужно для полного счастья?..
— Бурные овации, — подсказала Эдит.
— Овации непременно будут, — пообещал гость и страстным жестом дамского угодника, коснувшись руки Хаи, поцеловал кончики её пальцев. То есть совсем не так, как это делал поклонник и тонкий ценитель женской красоты Лёва. — Непременно, непременно будут, — снова пообещал Курандейро, с откровенным бесстыдством заглядывая в тёмные оливы глаз смущённой женщины. — И очень бурные. Важно, чтобы всё было на уровне. И без пошлости.
Лёва потеребил бабочку. Искушение восторжествовало:
— Один мой знакомый сказал: у маленьких искусств нет врага сильнее и опаснее, чем пошлость.
— Браво, браво! — Джо выпустил руку Хаи и, удовлетворённый ответом, посмотрел на Лёву так, точно увидел его с другой стороны. — Люблю, знаете ли, прямоту. Без всяких там... оригинальничаний, пань-ма-аешь... — искусно спародировал он известного пьяницу.
— Оригинальничанье, по-моему, есть лишь обратный лик той же пошлости, — парировал Лёва, придав голосу серьёзность, на какую только был способен.
— Ещё раз браво! Вы, оказывается, выдумщик, каких поискать, — и Курандейро пронзил его таким взглядом, что тот ощутил тупую боль в сердце и неприятный холодок в груди.
Хая Шульман увидела в сказанном лишь некое подзуживание: банальная констатация факта, по её мнению, не нуждалась в озвучивании. Однако недовольство это могло быть и неким пережитком, давней моральной травмой, оставшейся ещё с ГИТИСа, когда они с Лёвой активничали в комитете комсомола и, чувствуя злую шутку за версту, надували щёки, как шарики на студенческих капустниках.
Разумеется, надувание щёк в данном случае было верхом неприличия. Поэтому любимец публики и женщин Лёва, вопреки заиканию и картавости, близорукости и далеко не славянской внешности, дабы показать, что убитый ген русского кабаре в нём не только существует как память давно исчезнувшего в России жанра, но живёт в его крови биологически, уже готов был ответить одной из тех колких шуток, какими были пропитаны все его пародийные тексты. Но в эту минуту громыхнула парадная дверь, и в театр вошёл гражданин с чёрным зонтиком, в котелке и плаще нараспашку. Роста он был маленького, но комплекции, как Лёва, то есть толстый. Из-под плаща коротышки выглядывали пиджачок с пикейным жилетом и клетчатые брюки. И если б не те признаки, ранее нами уже отмеченные, гражданина можно было бы принять за копию хозяина кабаре, но значительно уменьшенную. Ярко-оранжевый галстук с золотой английской булавкой по зелёному полю придавал ему и вовсе вид этакого рассеянного интеллигента. Вошедший приподнял котелок и широко улыбнулся. Рыжие его волосы были взлохмачены.
Глава пятая
КОГО БОГ ЛЮБИТ, ТОГО И НАКАЗЫВАЕТ
Отец Василий, как подкошенный, упал на колени и на четвереньках медленно подполз к иконам. Немилосердно ударившись лбом о пол, затих на какое-то мгновение с поникшей головой.
— Не устоял христовенький, — вырвался у него горестный стон.
— Надо ли так убиваться, батюшка? И к месту ли теперь молитва? — участливо, даже соболезнуя, спросил Иорданский.
Монах поднял голову, повернулся лицом к присутствующим: из-под густых бровей его, словно в безмерную вечность, глядели с глубокой печалью глаза. По щеке, прокладывая тропинку к свету, медленно катилась крупная слеза.
— Молитва всегда угодна Богу, всегда помощница наша, — ответил он и возвёл очи к Спасителю. Перекрестился, поцеловал нагрудное распятие и, не вставая, поклонился. — Человеку, во тьме заплутавшему, она нужна как свеча. Нужна денно и нощно, здесь и на небесах. Без неё никуда.
Плахов, глядя на инока, терялся. Он знал: Иорданский и Брехтель говорили правду, но не мог понять, не укладывалось в голове, как правда эта, хоть и горькая, могла пройти мимо отца Василия. Хотелось верить ему, понять его, помочь. А ещё, хоть это было невозможно, но в целях, так сказать, “следственного эксперимента”, влезть в его шкуру, удостовериться, насколько монах искренен в чувствах своих, так ли уж смирен и кроток. Не подделка ли это всё, а действительное, нутряное, от совести.
Сейчас, вспоминая события трёхлетней давности, Плахов словно заново перечитывал уже известный ему детективный сюжет с многоходовыми комбинациями, где немало было загадок, ребусов. И чем глубже он теперь погружался в текст, тем интереснее становилось читать. Намного интересней, нежели самые захватывающие страницы классического детектива.
— Почему вы, батюшка, мне тогда не всё сказали? — вопрос сорвался с языка Плахова непроизвольно, сам собой, и Антон Глебович почувствовал, что становится невольным палачом отца Василия. Полковник даже бросил взгляд на репродукцию Кремля: отыскав глазами лобное место, зачем-то представил, как выглядел бы на нём молящийся инок.
Тот всё ещё стоял на коленях, что-то нашёптывая, возведя очи к Спасителю. Затем медленно, с некоторой неуклюжестью, поднялся и, сильно прихрамывая, вернулся на своё место.
— Да, я вам не всё сказал, — поправил он рясу, застегнул пуговицу. — Но и сейчас я вам ничего не могу сказать.
— Вам угрожают? Вы кого-то боитесь?
— Боюсь, — ответил Василий. — Бога.
...Три года назад, как только Плахов появился в посёлке Лесное, то сразу же, без проволочек, приступил к расследованию дела по убийству игумена Софрония. Правда, в отличие от следователя районной прокуратуры Новокубенского, лишь внешне пытавшегося показать доверие к отцу Василию — будто не подозревает его в сокрытии какой-либо важной информации, Плахов, что греха таить — и на старуху бывает проруха, проникся искренней симпатией к монаху.
Вызвав его на первый допрос и приготовив на столе бланки протокола, Антон Глебович, заполняя их, не очень надеялся на то, что узнает что-либо существенное. И всё же он с самого начала строго предупредил монаха об уголовной ответственности за дачу ложных показаний. А ещё, в отличие от Рабиновича, взял с отца Василия подписку о невыезде, даже не подозревая, что повлиял на ход дальнейших событий. И когда брал подписку о невыезде, тот смотрел на Плахова такими кроткими, невинно-детскими глазами, что сыщику впервые за все годы службы в органах вдруг стало до неловкости совестно за нелепость своих подозрений.
— Я вас ни в чём, батюшка, не обвиняю, — пришлось тогда объяснять отцу Василию с нотками оправдания. — Я лишь предупреждаю, так как обязан вас предупредить. Надеюсь, вы меня понимаете?
Монах лишь смиренно кивал.
Теперь, глядя на него, вспоминая тот первый допрос, полковник с некоторым упрёком спрашивал себя: как это он, часто рискующий собственной жизнью, видевший смерть в самых изощрённых её видах, по долгу службы обязанный копаться в грязном человеческом белье, лицемерить и хитрить, лезть к людям в душу, нащупывая разными способами в её тёмных уголках потайные ходы к преступным помыслам и действиям, как же это он, опытный сыщик, смог проглядеть то, что лежало на поверхности?
Возможно, тогда сработал стереотип о некогда высокой нравственности, духовности и жертвенности русского монашества, отметающего все неправды мира, заставляя верить в искренность отца Василия. В общем-то, так оно и было: тот ни разу не солгал. Плахов это чувствовал. В отличие от других свидетелей, в лице Василия полковник впервые увидел человека если и не убогого, то близкого к тому, а по нынешним меркам, быть может, и вовсе юродивого, бескорыстного, с ранимой душой, коему и скрывать-то было нечего. Такому ударь по щеке — он и впрямь, не задумываясь, подставит другую. И рубашку последнюю отдаст. И хлеба кусок.
Среди допрашиваемых находились и такие, которые очень уж хотели Плахову угодить, ответить на вопросы так, чтобы ответы понравились. Иные и вовсе были актёры: играли, не замечая, что переигрывают, держались как будто бы в специально отработанной позе, слушали и отвечали с таким вниманием, словно вся душа их нараспашку. Плахов видел такую игру и только для вида принимал её. Но даже заподозрить не мог, что из всех актёров самым лучшим был отец Василий. Антон Глебович и не удивился, когда позже узнал, что в миру, будучи Никитой Жилкиным, тот и впрямь играл на сцене, обладая незаурядным актёрским мастерством.
Ошибся ли тогда Плахов в Василии? Вроде бы, нет, не ошибся. Но с самого начала для объяснения происшедшего пришлось принять ложную версию. Расследование приобрело иной оборот. И данное обстоятельство, в том числе подписка о невыезде, возможно, спасла монаху жизнь.
Да, теперь Антон Глебович кое-что понимал. Те, кто его три года назад послал в посёлок Лесное для “раскрытия” убийства игумена, изначально знали истинных исполнителей. Нынешними же главными заказчиками являются две враждующие группы. И если снова “возобновили” расследование, подключили такого матёрого волка, как Плахов, значит, у тех и других дела плохи, ни у кого нет реальных подходов к той информации, что интересует обе стороны. И все они шарят в кромешной тьме. Вот только не мешало бы уточнить, на чьей стороне Иорданский и нет ли здесь третьей силы. Если верить олигарху, Плахова хотят ликвидировать люди генерала Резепова. Тогда опять вопрос: на кого работает Резепов? На Иорданского вряд ли. Но диктофонная запись может быть и пустышкой.
“Ладно, ждать осталось недолго”, — думал Плахов.
Он чувствовал: серый кардинал уже готов раскрыть карты. Разумеется, все он их вряд ли раскроет, попридержит большую часть колоды. Козырей же оставит на крайний случай. Но и это хоть немного прояснит ситуацию. Надо только подождать. Но догадывается ли отец Василий, что является наживкой? Или нет? Может, и догадывается, да деваться ему некуда. Как и Плахову. Вот и свели их вместе. И не просто свели, а с определённой целью. Иорданский не подпустил бы к Василию кого-то другого, кроме Плахова. Значит, путь к раскрытию всей череды убийств будет лежать через монаха. А куда этот путь выведет, один Господь знает.
Антон Глебович незаметно, но внимательно следил за Иорданским, зная, насколько внешность, мимика, жесты подчас бывают обманчивы. Сколько раз сыщику приходилось встречаться с типами, обладающими такой яркой харизмой, что казались чуть ли не героями, персонажами из нашумевших триллеров или боевиков, людьми с железными нервами и особыми качествами, способными подчинять волю других и быть мозговым центром на том поле деятельности, которое им доверили. Но шло время, и они, эти “герои”, на какой-нибудь ерунде прокалывались: один или два незначительных штриха — и они на глазах превращались в обыкновенных резонёров и пошляков или вовсе в ничтожеств, над которыми стояли более могущественные, но такие же подлые и низкие существа, оставляющие после себя лишь дату смерти да имя с отчеством и фамилией, которые не то что помнить, но и произносить без содрогания и отвращения иной раз не хочется.
Почему Плахов именно об этом сейчас подумал, он бы себе не ответил. Скорее всего, ход его мысли был продиктован подсознанием. Он понимал, что главный разговор ещё впереди, что основные вехи его ещё не намечены, а потому не питал никаких иллюзий насчёт благородства Иорданского.
Что же касается отца Василия, он и теперь всем кротким видом своим исключал всякую заинтересованность в происходящем: сложив ладони домиком, с блаженным видом что-то нашёптывал, шевеля губами. Словно не было несколькими минутами ранее молитвенного плача по грехам убиенного Софрония, сделавшего его однажды своим споспешником и доверенным лицом, не было уничижительного состояния, в кое ввергли его Брехтель с Иорданским. Похоже, святые угодники, умащивая душу чернеца, давно излечили её, изгнали из неё хмару, по-доброму отзывалось их заступничество в сердце его. Монах так радостно смотрел на лепной потолок, точно в расписных изразцах его уловлял нескончаемое движение ангельского воинства.
— Вы, батюшка, не утаивали бы от нас, грешных, с кем это вы беседуете, — следя за иноком, произнёс Иорданский. — Софрония вряд ли отмолишь, Господь просто так не наказывает.
— Отмолю, нет ли, об этом не нам, Эраст Фёдорович, судить, — ответил монах, — а Господь... кого Он любит, того и наказует.
— Разве это вяжется с учением Христа?
— Очень даже вяжется.
— А что вы там разглядываете?
— Не “что”, а “кого”, — поправил тот. — Ангелов.
Иорданский и Плахов устремили взоры на лепнину потолка. Лишь Брехтель окинул Василия тем снисходительно-презрительным взглядом, который не нуждался в пояснении.
— Но если Бог любил Софрония, не слишком ли Он жестоко с ним обошёлся?
— Верно, в земной жизни Он поступил с Софронием жестоко, — Василий на мгновение задумался. — Мы даже не знаем, насколько тяжела была кончина мученика. Но в этом есть и любовь Господа. Он дал время Софронию покаяться в грехах. И как Святый Святых всемилостивейший наш Господь принял мучения на кресте, так и грешник из грешников Софроний, подобно благоразумному разбойнику, покаявшись, тоже пронёс свой крест до Голгофы и вознёсся.
— Всё это лишь домыслы, — сказал Брехтель.
— По-вашему — домыслы, а по мне — так нет, — ответил монах. И уже к Иорданскому: — Лучше скажите: что хотите от меня услышать?
— То, что я хотел бы от вас услышать, вы сейчас вряд ли скажете. Потому и не хочу вас в грех вводить, — как бы между прочим заметил тот. Поднялся из кресла и прошёлся по залу.
Василий потупил взор, будто и впрямь ему было что скрывать.
— Вот видите. Я вас и не спрашиваю. Так как не сомневаюсь, что с полковником вы будете более откровенны.
Взяв из вазы яблоко, Эраст Фёдорович внезапно бросил его Василию. Тот, хоть и не ожидал такого, всё же ловко поймал его.
— Отличная реакция.
— Змей тоже искушал Еву яблоком, — ответил монах.
— Вы не Ева, — заметил Иорданский, снова присаживаясь в кресло, — а я не змей.
— Что вы от меня хотите?
— Простите за мои недомолвки и несуразности, но очень не хочется смешным выглядеть.
— Да не похоже на вас — комедию-то разыгрывать, — приготовился слушать отец Василий.
Плахов с постным видом внимательно следил за словесной перепалкой.
— Вы тут обмолвились, будто путь мёртвых намного опасней, чем путь живых. — Иорданский потрогал щёку так, как трогают её при зубной боли. — Я вас правильно цитирую?
— Совершенно правильно.
— Вот и объясните, но доходчиво, что вы под этим подразумеваете?
— Если вы человек верующий, а я думаю, что верующий, то должны понимать: в отличие от нас дьявол не только не спит, но и не дремлет. Стоит только зазеваться... — монах который раз перекрестился. — Случай со мной однажды был: бес ко мне явился.
Все переглянулись.
Глава шестая
ДОБРОМ ЭТО НЕ КОНЧИТСЯ
Гражданин с чёрным зонтиком, в плаще нараспашку, приподняв свой нелепый котелок, широко улыбнулся. Рыжие взлохмаченные волосы его, небритость и некая хаотичность в одежде, граничащая с неряшливостью, придавали ему вид не совсем ещё опустившегося интеллигента. В нём Шульман почти сразу же узнал типа с улицы Горького, а ныне Тверской, беседовавшего с Лёвой четыре с лишним года назад у памятника Пушкину — то ли от лица Александра Сергеевича, присвоив себе имя великого поэта, то ли... от чёрт его знает какого лица. Правильнее сказать, Лёва не то чтобы сразу узнал его, а как бы почувствовал родственную душу. Сущность эта, однажды поспособствовав ему, оказывается, и не покидала его, находилась рядом, а он сам никогда не стремился с ней расстаться.
Короче, когда Лёва увидел рыжего, то ясно понял, что, хоть и подзабыл о нём за последние годы и даже старался не думать о том удивительном происшествии, после которого впору было бы отправиться в клинику для душевнобольных, а не в синагогу, он всё-таки подспудно о нём помнил. И, что греха таить, с чувством глубокой признательности к рыжему хранил в тайнике своей души ту первую с ним встречу.
О той встрече Лёва никому никогда не рассказывал, опасаясь, что даже Хая, всегда его понимающая и во всём его поддерживающая, может подумать о нём бог весть что. Поэтому, увидев рыжего с приподнятым котелком, расплывшимся в улыбке и сбегающим по ступенькам прямиком к ним, Лёва почувствовал душевный дискомфорт и лёгкое головокружение со всё более усиливающимся тиком. А когда коротышка, приблизившись к нему на расстояние почти вытянутой руки, вознамерился заключить его в свои распростёртые объятия, Шульман покачнулся, закрыл глаза и, отвернувшись, привалился правым плечом к стене.
— Ба! Ты ли, Данг?! Какими судьбами?! — где-то за спиной Лёвы, в двух-трёх шагах от него, радостно воскликнул Курандейро.
Шульман открыл глаза, обернулся и только тогда облегчённо вздохнул.
— Тебе плохо? — спросила Хая.
— Нет. Мне очень хорошо, — справился он с волнением.
Не выпуская своих шляп из рук, как-то очень неуклюже, но пылко, оба гостя, коротышка и Джо, похлопывали друг дружку по спинам и бокам, обнявшись в жарком приветствии. Если учесть маленький рост первого и высокий — второго, хорошо можно представить, насколько зрелище выглядело комичным. А оно было столь комичным, что наблюдавшие за этой сценкой со стороны не сдерживали своих невольных улыбок и смешков. Не улыбались только Лёва с Хаей.
— Но сейчас не високосный, — наконец, отступив на шаг, Курандейро окинул приятеля таким взглядом, словно не видел его тысячу лет.
— Вот... решили заглянуть, — поправил галстук рыжий, освободившись из крепких объятий.
— Ты не один?
— Мэтр будет. Не хочет ждать високосного.
— Что ж, надеюсь, это всех позабавит, — ухмыльнулся Джо.
— Я слышал, актёры здесь творят чудеса, — сказал коротышка, изволив, наконец, обратить внимание на длинноногую красавицу. — Ты, я вижу, тоже не один.
— Эдит, — представил Курандейро свою спутницу. — А это мой друг детства Маданг Фетисейро. Мы не виделись с ним лет сто.
— Так уж и сто, — протянула кокетливо руку для поцелуя Эдит.
— Ну, что-то около того. Или я ошибаюсь, Данг?
— Если быть точным, мы не виделись... — прикидывал в уме Фетисейро, — но, впрочем, это не важно, — посмотрел он на публику, собравшуюся в фойе. — Скажи, Джо, здесь так же весело, как и раньше? Тот же самый зал? Те же самые ложи?
— Те, да не те... — ответил Курандейро.
— Что ж, всё правильно, история, как известно, дважды не повторяется. А если и повторяется, то в виде фарса. Не так ли, Эдит?
Девушка хихикнула, но промолчала.
— Ну а шампанское здесь дают?
— Судя по всему, дают, — ухмыльнулся Джо. — Но “Ируа”, которое ты предпочитаешь, здесь вряд ли найдётся.
— Понимаю, был бы Швейцер...
— Увы, его давно нет, Данг, — перебил Курандейро. — Ни Швейцера, ни Щукина... “Кюба”, “Контан”, “Медведь”, “Донон”, чьи имена в шампанской пене давно взлетели в небосклон в своём сверкающем сплетенье... Всё это в далёком прошлом.
— Жаль, очень жаль. Ведь я хорошо знал Швейцера. А с владельцем “Эрмитажа” Щукиным мы пили “белую головку”.
— Как же, как же, великолепная водка, — вздохнул Джо, — сейчас такой не делают.
— Очищенная. А стоила всего-то шестьдесят копеек бутылка.
— А с “красной головкой” — сорок.
— Жаль, очень жаль, — повторил коротышка. — У Щукина готовили отменный, как его... из говядины... — защёлкал он пальцами, — надо же, забыл...
— Шницель по-венски?
— Нет.
— Антрекот с соусом?
— Да нет же...
— Бифштекс с льезоне?
— Ростбиф! — вспомнил коротышка и от радости чуть-чуть подпрыгнул. — Вот же память... никогда не подводила. Но сегодня, надеюсь, мы выпьем, Джо?
Курандейро наклонился к приятелю и что-то ему шепнул.
— Неужели?! — с восклицанием произнёс рыжий. — Что ж, кто не рискует, тот не пьёт шампанское.
— Всё так, — согласился Джо, — лично мне приятно, что в Москве, когда в магазинах шаром покати, а в стране полный бардак, появилось зрелище, где можно побаловаться деликатесами и выпить шампанское, можно оттянуться по полной программе...
— Пошло, грубо, не согласен, — сказал коротышка. — Взбодриться, отдохнуть душой... Это же праздник. И кто-то ведь должен в наше лихолетье взять на себя смелость веселить. Это нелёгкая задача.
— Безусловно. Но, как мне кажется, развлечение дорогое. В финансовом смысле.
— Что, актёры голодают? Им не во что одеться? — вдруг с заметной картавостью, с тем узнаваемым говорком, что можно услышать почти в каждом одесском дворике, спросил Фетисейро. — Или они плохо играют?
— Ты удивишься, Данг, но я слышал, они ещё и умеют играть. Что касается костюмов, говорят, они просто изумительны. Скажу больше: мне кажется, здесь собственный оркестр.
— Так в чём же дело? Все ждут погромов?
— Ни в коем разе, — перешёл на тот же характерный говорок и Курандейро. — Всё дело в умении находить спонсоров.
— О да, — коротышка незаметно подмигнул Лёве, — здесь мало быть удачливым режиссёром, здесь нужен особый талант!.
Не очень корректный и, на первый взгляд, двусмысленный этот диалог, продолжавшийся минуты три, можно было принять за обычную весёлую шутку-розыгрыш, простенькую импровизацию долго не видевшихся приятелей. Но для Хаи… подобная вольность незнакомого ей сомнительной наружности типа, его развязность, неуместная в данном случае балаганность эпатировали не только Лёву, но и её — первую “леди” кабаре, нарушая атмосферу торжественности, витающую под этими сводами. И когда Курандейро затронул финансовый вопрос, более того, озвучил тему спонсорства, а маленький прощелыга вдруг заговорил об особом таланте, явно намекая на меркантильность её мужа, Хая, посчитав это верхом нахальства, вспыхнула:
— Лёва никогда не просил. Никогда! А какой ценой нашему театру удалось достичь популярности, не ваше дело!
— О, простите, ради всего!.. простите! — стал извиняться Курандейро, будто вспомнил, что они в театре, а не на улице. — Никоим образом не хотели вас... ни-ни, никоим образом... Сейчас столько всяких штучек... их столько, что снова видеть Бродвей по-москвошвеевски — это, знаете ли...
— Лёва, ты что молчишь?! — побагровела Хая, предчувствуя, что добром это не кончится.
Лёва, дёрнув головой, раскрыл уже было рот, но, взглянув на рыжего, тут же закрыл.
— Господа, — подчёркнуто вежливо начал Курандейро, — позвольте представить вам...
— Мы уже всё слышали, — бесцеремонно оборвала испанца Хая, обнаруживая в себе ту специфическую учтивость, которую испытывает начинающий патологоанатом перед первым вскрытием трупа. — Если я правильно вас поняла, — обратилась она к Фетисейро, — вы тоже испанец, и тоже на спектакль?
Рыжий почтительно, даже несколько подобострастно, наклонил голову и шаркнул ногой.
— В таком случае вы должны знать, что сегодня не совсем обычный показ. Надеюсь, у вас есть приглашение?
— Да, да... — хлопнул себя по ляжке коротышка, — совсем запамятовал... — Сунув руку во внутренний карман пиджачка, он вынул из него карточку буро-зелёного цвета размером с обычную почтовую открытку.
— Но это... это вовсе не то, — сдерживая то ли усмешку, то ли радость, сказала Хая. Лёва тоже взглянул на открытку: на указанном темноватом фоне было изображение летучей мыши с распластанными крыльями.
— Не то?! — удивился Фетисейро и посмотрел на Шульмана, который, близоруко морщась, вновь дёрнул головой.
— Странно. Очень странно, — повторил гость разочарованно. — Я был уверен, что зашёл в храм десятой музы.
— И кто же та муза? — весело спросила Эдит. — Как её имя?
— У неё нет имени, — ответил рыжий с напускной печалью. — Муза маленьких искусств тогда ещё не появилась на свет и была не знакома Элладе.
— Позвольте, — вмешался Джо, — мой друг всегда такой рассеянный... Данг, — приобнял он приятеля, — я просто уверен, ты перепутал билеты.
— Разве?! — ещё больше удивился Данг.
— Пошарь хорошенько в своих карманах, и ты найдёшь то, что нужно.
Коротышка с извиняющимся видом за свою рассеянность неторопливо начал проверять содержимое своих карманов. Лёва по-прежнему близоруко морщился и потел, вытирая носовым платком толстое лицо. Нервно трогал очки и теребил под заплывшим подбородком галстук-бабочку. Хая, прищурив один глаз, косо поглядывала на гостя. И когда ей стало казаться, что он смеётся над ними и чуть ли не издевается, лицо Фетисейро, насколько позволяла его круглая физиономия, вытянулось в радостном изумлении. Он как-то весь скособочился и в такой искривлённой позе принялся изгибаться и выворачиваться ещё интенсивнее, просовывая толстую руку в один из внутренних карманов плаща, словно карман этот был у него бездонный.
— Вот! — выпрямился он, вынув приглашение. — За подкладку провалился. Рваная.
— Я же говорил, ты, как всегда, что-то перепутал, — сказал Джо.
Хая, не скрывая презрения, но с достоинством светской львицы, взяла измятый билет, надеясь, что он хотя бы окажется обычным, то есть без приглашения на банкет. Но каково же было её разочарование, когда, открыв его, она увидела ту же, с завитушкой крендельком, аккуратную подпись мужа.
Первая “леди” почувствовала непреодолимое желание немедленно выяснить у этого очень уж неприятного на вид рыжего шута, где он взял приглашение на банкет. И как Лёва, не посоветовавшись с ней, мог подписать открытку непонятно кому, какому-то Мадангу Фетисейро? И почему — хоть убей! — она не помнит его имени? Почему не знает и не помнит имени гражданина в широкополой шляпе?..
Подобные вопросы кружились у неё в голове, как мухи над жареной сельдью. Но Лёва был озадачен не меньше. Поэтому ничего выяснять она не стала. Да это было бы и неприлично.
— Вы один? С дамой? — спросила она, желая-таки уточнить, кто вместе с рыжим будет на спектакле, а значит, и на банкете, ибо, как мы помним, билет давал право пригласить вторую персону.
— Я с мэтром, — ответил Фетисейро. — Он задерживается.
Хае, конечно же, очень хотелось возразить что-то вроде того, что после начала спектакля двери театра будут закрыты, но что-то ей подсказывало: так мелко врать не только пошло, но и глупо.
— Надеюсь, вам у нас понравится, — тоном, холодным как комья могильной земли в крещенские морозы, произнесла она и, взяв Лёву под руку, направила свой взор туда, где хлопнули парадные двери, впустившие новых посетителей.
Глава седьмая
ДЕЛО ВОВСЕ НЕ В ПОКОЙНИКЕ
Упоминание отцом Василием беса было воспринято всеми по-разному.
— Понимаю, вам такое в диковинку, — продолжал монах. — Но удивляться тут нечему: нечистый так изгаляется, что не только священников, но и монахов с истины сбивает. Да только ли монахов?.. Архиереев в прелесть вводит. Так вот, однажды во время утренней службы подошёл ко мне бес во плоти знакомого прихожанина и нахально вдруг заявляет: “Ты, Василий, делай уж что-то одно — либо молись, либо святых отцов читай”. В искушение ввёл, окаянный. Я от такой наглости аж растерялся, не знал, что делать. Измучился весь. В Лавру поехал. Со святыми упокой Христе душу раба Антония, — осенил себя Василий. — Растолковал мне старец. И верно: искушение то было, на страшный грех бес меня подбивал.
— Какой же грех?
— Ответ-то на поверхности лежал. Но разум затмил окаянный бес. Не зря святые учат: когда лукавый помысл мутит ум, утешься молитвами и почитанием святых книг.
— Что старец-то сказал? — скрывая ухмылку, спросил Брехтель.
— А то и сказал: если буду только молиться — знать закона Божьего не буду, а если буду только читать — помощи на исполнение от Бога иметь не буду.
Иорданский задумался, ушёл в себя: мозг его над чем-то напряжённо работал. Вдруг он словно пробудился. Устремив взгляд на Василия, сказал:
— Но мой вопрос без ответа остался.
— Как же без ответа, — не согласился монах, — попадись я на эту уловку дьявола, может, и пропал бы: водил бы меня бес по земной жизни окольными путями, такими, что после смерти, глядишь, и до мытарств не допустили бы.
— По-вашему, надо более страшиться участи загробной жизни, чем земной? — Брехтель вовсе не скрывал своих сомнений, напротив, выносил их на поверхность, открыто не соглашаясь.
— Вы не верующий, в этом всё дело, — Василий перекатил с ладони на ладонь яблоко, что кинул Иорданский, положил его в вазу. — Для вас, Пётр Владимирович, смерть есть просто сбрасывание физического тела, например, как змея сбрасывает шкуру. Вы даже не верите, что в загробном мире есть иные сущности.
— Я знаю одно, когда мне приходится допрашивать... — Брехтель налил в свой бокал минеральной воды, — да, когда мне приходится некоторых выводить на чистую воду, а среди них попадаются люди не робкого десятка, кое-кто и мужества отменного, так даже они умоляют меня ускорить процесс дознания.
— Не понимаю вас, — помрачнел отец Василий.
— Да всё вы прекрасно понимаете! Моих подопечных больше страшила земная жизнь, чем загробная.
— Упокой их души, Господи, — снова перекрестился монах.
— В основном это были отпетые бандиты, убийцы и насильники, — пояснил Брехтель, — и если после всего, что они натворили, их души упокоятся в райских кущах, по меньшей мере, это будет несправедливо.
— Мы с вами, Пётр Владимирович, говорим на разных языках.
— Но есть люди, — продолжал майор, — которые больше страдают от нравственной боли. С теми работать особенно трудно. Они, видите ли, любят прогуливаться на собственную голгофу...
— Хватит! — оборвал Иорданский. — Простите его, батюшка, Пётр Владимирович порой не ведает, что говорит.
Брехтель сделал глоток воды: по выражению его лица было видно, что он доволен и остался при своём мнении. Иорданский же не скрывал разочарования:
— И всё же мы ждали от вас совсем другого.
— Чего же вы от меня ждали? — удивился монах. — Чуда? Так я не Господь и не святой, а такой же грешник, как вы.
Эраст Фёдорович взял со стола газету, что принёс с собой, развернул её на нужной странице и протянул отцу Василию. Тот, пробежав глазами текст, молча вернул газету.
— Теперь понимаю... Но разве написанное в этой газетёнке имеет отношение к нашей теме? И можно ли верить жёлтой прессе?
Иорданский скомкал газету и бросил её в чёрное устье камина. Пожалуй, не будь здесь Брехтеля и сыщика, он рассказал бы Василию о ночном видении, о покойном президенте, посетившем его во сне. Но решил, что теперь не время, что это будет нелепо, даже смешно, а сам он будет выглядеть при этом несколько комично.
— Верить или не верить — личное дело каждого. Но об этом судачит уже вся Москва, — Иорданский что-то недоговаривал.
— Пусть судачат. Вам-то что до этого? — отец Василий уже по привычке сложил ладони домиком.
— Дело в том, что за погребение президента отвечали мои люди. Всё было на высшем уровне. Я лично осматривал сингуматор.
Во взгляде монаха застыл вопрос.
— Это что-то вроде ритуального лифта, — объяснил Брехтель. — Гроб устанавливают на ремни и с помощью специального устройства опускают в могилу. Очень торжественно и красиво.
— И надёжно, — добавил Иорданский. — Но после всех этих газетёнок и слухов...
— В суд бы на них подали, тогда бы не писали всякую чепуху, — сказал Плахов.
— Прежде чем подать в суд, хоть на ту же газетёнку, потребуется эксгумация, — резонно заметил майор. — А кто-то добивается именно эксгумации. И это нас беспокоит.
Было непонятно, чего больше опасался Иорданский — ответственности за проведение эксгумации или последствий: вдруг и в самом деле могила пуста? Или того хуже: покойник окажется на месте, да не тот.
— Вам-то чего бояться, Эраст Фёдорович? — недоумевал монах. — Вы своё дело сделали, погребение прошло успешно, что же ещё?
— Семья мне этого не простит. И вдруг это не просто слухи?
— В жизни, конечно, много всякого случается, но не до такой степени абсурдности...
— Вы, батюшка, очень правильно заметили: в жизни всякое случается, — вступил в разговор Плахов, — а вот до какой степени может дойти человеческая фантазия, сказать трудно.
— Тогда уж не человеческая, а дьявольская, — ответил Василий.
— Думаете, это возможно? — Иорданский посмотрел на Плахова.
— Ещё как возможно, — сыщик налил себе в бокал сок. Не торопясь, выпил. Поставил бокал на столик, взял салфетку и промокнул влажные губы. Всё это Антон Глебович проделал с нарочитой значительностью. — Технология очень проста, — начал он, — раскопать свежую могилу и изъять гроб с покойником. А потом позвонить родственникам: хочешь получить назад тело усопшего — плати.
— Были подобные случаи?
— Были. Самый известный произошёл лет тридцать назад, в Швейцарии. Спустя два месяца после смерти Чарли Чаплина тело актёра было похищено вместе с саркофагом. Кладбищенский смотритель утром лишь обнаружил разрытую могилу.
— Так это ж фигляр. Что же здесь удивительного? — как нечто само собой разумеющееся, что в порядке вещей и не подлежит сомнению, сказал отец Василий. — Он всю жизнь только и делал, что шутил над смертью. Вот и дошутился.
— Тело-то нашлось? — поинтересовался Брехтель.
— Нашлось, — ответил Плахов.
— Значит, родственникам повезло.
— Вот если раскопать могилы наших скоморохов... уж не стану называть имена, такое может обнаружиться... Они же сразу в ад идут, — произнёс монах. Помолчал и добавил: — Но чтобы такое на Новодевичьем... не хочется верить.
— Мне тоже, — поднялся Иорданский, давая понять, что беседа закончена.
Все встали. Но Плахов был уверен: хозяин умолчал о главном. И оказался прав.
— Позаботьтесь, чтобы всё было готово к отъезду, — сказал Иорданский Брехтелю. — А вы, батюшка, если что, обращайтесь к Петру Владимировичу. Мы же с полковником ещё посекретничаем.
Майор и монах вышли, а Плахов опять сел в кресло.
Пауза длилась слишком долго, так долго, что молчание становилось напряжённым, вызывая у сыщика смутные чувства: Иорданский, похоже, в чём-то ещё сомневался, вновь и вновь старался всё хорошо взвесить, всё “за” и “против”.
— Вы, полковник, не до конца представляете себе сложившуюся ситуацию, — начал он, не переставая усиленно о чём-то думать.
— Всей ситуации я, конечно, не знаю, — согласился Плахов, — только не пойму, о чём вы?
— Об эксгумации, разумеется.
— Не настолько же вы наивны, чтобы поверить, будто могилу раскапывали, а трупа в ней не обнаружили?
— Да лучше б его там не было! — Иорданский вдруг пронзил Плахова колючим взглядом, но тот сделал вид, что услышанное его не касается. — Почему вы молчите? Вас что-то смущает?
— Нет, это вас что-то смущает. — Плахов снова налил себе сок.
— Да, смущает, — Иорданский не сводил с полковника глаз. — Стоит только начать... такое поднимется...
— Да что поднимется?
— Вы действительно ничего не слышали о двойнике?
— Слышал... И что?
Эраст Фёдорович нервно забарабанил пальцами по кожаным подлокотникам. И Плахова осенило: серый кардинал сам не уверен, кто погребён на Новодевичьем.
— Так это правда?
— Что — правда?! — сверкнул глазами Иорданский, но тут же взял себя в руки. — Извините, сорвался. Разумеется, неправда. То есть, я хотел сказать... тьфу ты!.. совсем с вами запутался. Правда, всё правда: настоящий покойник. Нас-то-я-щий! — по слогам произнёс он.
— Но вы сами только что сказали о двойнике.
— Сказал. Их, минимум, двое. И что? У кого их нет? Любую эстрадную б-дь возьми, и у той по несколько двойников.
— Тогда в чём же дело?
— Я же сказал: стоит лишь начать — и пойдёт писать губерния. Всё припомнят, всё!.. Все пальцы до миллиметра измерят. И окажется, что на левой руке средний будет длиннее безымянного, а рисунок папиллярных линий покойника не совпадает с прижизненными отпечатками. Что форма кисти руки другая. Да мало ли что напишут...
— Но если покойник настоящий, это лишь подтвердит истину. Проведут не только наружный осмотр повреждённых костей, но и зафиксируют все трупные изменения. Кстати, кроме представителей правоохранительных органов и комиссии судмедэкспертов на эксгумации будут ещё и другие... понятые, например, копатели...
Эраст Фёдорович посмотрел на Плахова широко раскрытыми глазами, так, как смотрят на умалишённого или на провокатора.
— Неужели вам не хочется покончить со всеми этими сплетнями о двойнике? — спросил Антон Глебович. — С этим детским бредом о похищенном покойнике...
— Да при чём тут покойник! Дело вовсе не в нём.
Веские ли аргументы так подействовали на олигарха, либо что-то ещё, трудно сказать. Эраст Фёдорович закрыл глаза и с минуту сидел в глубокой задумчивости. Затем негромко, но внушительно произнёс:
— Теперь послушайте меня. От того, что я вам скажу, зависит не только ваша жизнь, хоть вы ею и не очень дорожите, от этого зависит... вы сами, надеюсь, понимаете...
И Плахов услышал то, что простому следователю, а тем более сыщику, далёкому от государственных интриг и тайн, просто не пришло бы в голову даже как версия. Но не верить Иорданскому не было оснований. О покойном президенте, якобы похищенном из могилы, Эраст Фёдорович даже не обмолвился. Вероятно, просто не догадывался, как не догадывался и Плахов, что мёртвые живут среди живых, а живые среди мёртвых.
Глава восьмая
ШУТКА С ПРИВКУСОМ ЛУКА
В то время, когда Шульманы, натянув на лица радушные улыбки, встречали новых посетителей, знакомая нам парочка — Бруджо Курандейро с длинноногой красавицей Эдит, а также коротышка по имени Маданг Фетисейро спустились в самый низ подвала, в гардероб. И хотя подробное описание их туалетов вряд ли заслуживает внимания, отметим — Курандейро с Эдит выглядели безупречно: одетые со вкусом, они дополняли друг друга. И только вид Фетисейро, о котором было сказано вполне достаточно, оставлял желать лучшего. Странность была в том, что коротышка очень даже недурно вписывался в эту компанию. Очевидно, поэтому появление их в маленьком фойе, где находился буфет, не вызвало каких-либо кривотолков. Напротив, Фетисейро с взъерошенными волосами и в помятом своём пиджачишке вполне сходил за своего среди обитателей подвала.
Зал был переполнен. Под низкими его сводами, как уже говорилось, царила атмосфера праздника. Собравшиеся пили шампанское, смаковали деликатесы и шутили. Дух артистического состязания наэлектризовывал воздух. К стойке буфета было не пробиться.
Взяв шампанское и бутерброды, наша троица принялась высматривать, куда бы пройти, дабы не тесниться. Но, ничего толком не высмотрев, встала возле буфетной стойки, где ещё оставался свободный уголок, пусть и без особых удобств, но вполне приемлемый для спокойного поглощения пищи и наблюдения за присутствующими.
Пригубив шампанское, Фетисейро поморщился:
— Действительно, не “Ируа”, — произнёс он.
— Я предупреждал, — сказал Курандейро.
— А где та мебель? Где тот русский ампир из красного дерева? Где, наконец, отголосок дней минувших?..
— Это тебе не “Малый”... — пригубил шампанское и Джо. — Но мы, надеюсь, сегодня устроим недолгое погружение в прошлое. Что-то мне подсказывает: именно для этого вы с мэтром и появились.
— Так-то оно так, но здесь никакой мебели! — возмутился коротышка. — Ни дивана, ни кресел, ни круглого стола... даже негде выкурить трубку турецкого табаку.
— Что табак! — усмехнулся Джо. — Нет даже комической фигурки маэстро.
— Какой фигурки, милый? — спросила Эдит, которой очень импонировала вся эта пёстрая и шумливая публика, собравшаяся в несколько вычурной, но вполне дружелюбной обстановке.
— В том углу, — показал Фетисейро в противоположную сторону. — Там, на низенькой тумбе, стояла маленькая, ростом с лилипута, фигурка маэстро в белом костюме Пьеро.
— Куда же она подевалась?
— Да, куда? — грубоватый женский голос заставил всех троих оглянуться. Немолодая пышная дама в мехах и бриллиантах, уже навеселе, с фужером вина в руке, томным взглядом обволакивала Курандейро.
— Это длинная история, — улыбнулся Джо, слегка наклонив голову.
— Значит, вдвойне интересно.
— Скорее, нудно и банально.
— Нудно и банально терять вечер, разменивая его на подобный маскарад, — пытаясь вовлечь испанца в разговор, слегка заплетающимся языком продолжала дама.
— Зачем же вы сюда пришли? — спросила Эдит.
— За тем же, за чем и вы. И не могла же я отказаться от приглашения. Я бы себе этого не простила.
— Вы смотрели спектакль?
— И не раз. Пустячок на два часа. Хотя недурно. И не очень утомительно. Но, согласитесь, вечер, проведённый во власти никому не нужных пустяков, — это уж слишком!
Ёё разговорчивость, похоже, объяснялась не в меру принятым алкоголем.
— Почему же пустячок? — скосил взгляд Курандейро.
— Ха! Целых четыре года изощряются они в изящных пародиях — и всего два спектакля. Балиев только за два первых месяца работы поставил здесь шесть новых пьес, — дама бросила оценивающий взгляд увядающей самки на соблазнительную подружку Джо. — Они думают, что самые талантливые.
— Кто они? — вызывающе вскинула брови Эдит.
— Молодая актёрская кровь, которую слил в одну чашу Лёва! Все их сценки исполнены в жанре, который толком и определить-то нельзя. Ну, скажите, что это такое: поют, но не опера и даже не оперетта. Танцуют, но не кордебалет. Да и все их остроты — зубоскальство одно. Дурака валять каждый может.
— Вы им просто завидуете, — ответила Эдит.
— Завидую!.. — вспыхнула дама. — Да как вы...
— Возможно, театр даёт немалые сборы, — сглаживая бестактность, заметил Фетисейро и выступил чуть вперёд. Дама окинула его высокомерным взглядом. Глаза её вдруг засияли таким искренним добродушием, что не верилось, будто мгновение назад они источали гнев.
— Кажется, я вас уже где-то видела, — улыбнулась она. — Но где?.. Вспомнила, у Полунина, в “Лицедеях”. Я не ошиблась?
Рыжий провёл растопыренными куцыми пальцами по взъерошенным непослушным своим волосам, стараясь пригладить их, и зачем-то по-военному, немного кривляясь, представился:
— Маданг Фетисейро, собственной персоной. Что касается спектакля... пьесы, конечно, я не смотрел, но молва-то идёт... вся Москва говорит...
— Так называемая “вся Москва” — это всего лишь пиар, горсточка проплаченных журналистов и телевизионщиков, ради денег готовых мать родную продать...
— Нора, я тебя везде ищу! — внезапно возле дамы возник статный, хорошо узнаваемый по фильмам седовласый красавец лет шестидесяти. — Ты ведёшь себя, как!.. Жена ты мне или кто?!..
— В первую очередь я актриса!
— Хватит пить! — пренебрежительный тон его, безусловно, предназначался для собеседников, нежели для самой Норы. Он попытался отобрать у неё полный ещё бокал с шампанским, но она отдёрнула руку. Да так неудачно, что вино выплеснулось, забрызгав лацкан безукоризненного смокинга Курандейро.
— Ой!..
— Ой!..
— Ничего страшного, — успокоил женщин Джо. Достал из нагрудного кармана белый носовой платок и промокнул им пятна вина, уже впитавшиеся в дорогую шёлковую ткань.
— Что ты наделала! — лишь из вежливости произнёс подошедший, ощупывая острым взором мужчин. Но тут он увидел Эдит. Порочные их взгляды встретились, и старый ловелас почувствовал прилив крови и томительное волнение.
— Ой!.. — уже радостно ойкнула Эдит. — Я вас знаю.
— Кто бы сомневался, — скривила губы Нора, — его вся страна знает, — и она залпом выпила остававшееся в бокале шампанское.
— Вы мой кумир с детства, — залепетала девушка. — Джо, узнаёшь? Это же сам...
— Ну-ну, что вы, — наигранно скромничал кумир. — Нора, — нежно коснулся он её локтя, — будь так любезна, представь меня этим симпатичным людям.
Нора ещё резче, чем первый раз, отдёрнула руку.
— Ты права, — совсем не смутился он, — надо быть проще, проще... Ваканский, — представился он. — Но для вас я просто Серж.
— Серж! — восторженно воскликнула Эдит: последняя фраза явно предназначалась ей. — Никогда бы не подумала, что стану вас так называть. Прямо как тебя, Джо.
— О чём же шла беседа, господа? — не сводя с Эдит глаз, спросил Ваканский.
— О театре, — ответил Фетисейро так, будто неожиданное появление возле буфетной стойки знаменитости было для него только кстати.
— О театре... но театр понятие ёмкое. Можно говорить о театре военных действий, можно...
— О Театре Лёвы Шульмана, — уточнил рыжий, проигнорировав плоский юмор всенародного любимца.
— И что же?
— Ваша супруга утверждает, будто спектакль...
— Работа режиссёра налицо, — не дала договорить ему Нора, — но где дух импровизации? Он отсутствует.
— Вот оно что, — усмехнулся Ваканский. — Моя жена, как всегда, в своём репертуаре. Однажды Лёва не очень удачно пошутил, так она до сих пор не может ему этого простить.
— В добрые времена за такие шутки мужья вызывали обидчиков на дуэль.
— Но это же была только шутка. Правда, с неким привкусом...
— С привкусом или с душком?!. — взъелась Нора.
— Видите ли, в чём дело, — то ли оправдываясь, то ли посмеиваясь, а может, то и другое вместе, начал объяснять Серж, — что там Лёва себе навоображал, я, конечно, не знаю, но он уверяет, будто бы запах лука и чеснока от актрисы — это нормально.
— Запах лука! Это от меня-то! — взвизгнула Нора. — Пропахшие нафталином фраки! Как вы мне надоели!
— Успокойся, дорогая. Где ты здесь видишь фраки? К тому же Лёва к тебе очень хорошо относится.
— Чтоб вы все сдохли!
— И он извинился, — не сводя глаз с Эдит, продолжал Ваканский, не замечая собственной бестактности. — Уверяю вас, господа, вы не пожалеете, что пришли. Здесь изумительное созвездие шутников. А уж остроту как умеют пустить!.. А какие идеи!.. Я бы сказал — пророческие идеи.
— Завиральные идеи! — едко бросила Нора и вдруг абсолютно бесцеремонно, взяв под руку Курандейро, прижалась к его плечу. Серж и глазом не моргнул: нетрезвая выходка жены провоцировала его на некоторую свободу действий. А может, и вовсе давала шанс часть вечера провести с Эдит. Так это или нет, но коротышку и Джо подобное поведение увядающей актрисы и её молодящегося супруга лишь позабавило.
— Пусть даже и завиральные идеи, — вдохновился любовными мечтаниями Серж, — всё равно... здесь нужен особый талант.
— Оо-о-о!.. — горловым клёкотом парировала Нора, — талантом Лёву бог не обделил. Причём во многих областях. Только и разговоров, с какой лёгкостью этот одессит завоевал Москву. Прямо, как гасконец Париж.
— Разве не так? — спросил Серж, подмигнув молоденькой своей поклоннице.
— Если б в своё время мой папа был членом республиканского ЦК, да к тому же депутатом Верховного Совета...
— Прекрати, Нора, это уже скучно. В Лёвином подвальчике очень много милого и смешного, а ты портишь людям настроение.
— Мне тоже здесь очень нравится, — призналась Эдит.
— А мне здесь нисколько не нравится! — сквозь зубы процедила Нора, чуть ли не повиснув на Курандейро.
— Почему? — удивился Джо, высвобождая руку.
— Здесь не дают коньяку.
— Ты его пила дома, — начал сердиться Серж, недовольный, что из-за пьяной выходки жены может сорваться любовная интрижка с Эдит. — А если хочешь коньяку, изволь хотя бы дождаться банкета. Кстати, вы приглашены? — спросил он, почему-то обращаясь к Фетисейро. — Будет очень интересно. Лёва не только ведь удачливый режиссёр, но и прекрасный импровизатор.
— А деньги берёт! — Нора ещё крепче вцепилась в руку Курандейро. — Шмотошник!
— Он вынужден просить и брать деньги, — заступался за Шульмана Ваканский. — Без них поставить спектакль невозможно, потому что то, что делает Лёва, стоит огромных денег.
— Балиев сам зарабатывал деньги, ни у кого их не просил.
— Откуда знаешь?
— Знаю! — гордо вскинула голову Нора. — А Лёва берёт. И вообще... с деньгами этими, говорят, очень странная история.
— Странная? — переспросил коротышка.
— Чуть ли не мистическая. Говорят, будто бы Шульман подписал договор с самим дьяволом.
— Может, это просто выдумки завистников? — предположил Курандейро. — Люди так недобры.
— Что-что, а уж это верно, — как бы подтвердил Фетисейро, — людям свойственно забывать всё хорошее.
— Такие, как Лёва, рождаются нечасто. Заявляю это официально и авторитетно, — с важным видом произнёс Ваканский.
— Не потому ли ты его нахваливаешь, что бездарные его артисточки позволяют тебе заглядывать им под юбки?
— Ложь! — стараясь быть спокойным, осклабился артист, показав два ряда великолепных, на имплантантах, зубов. — Просто ты не можешь смириться с тем, что они все уже абсолютные звёзды.
— Я всегда знала, что ты меня ненавидишь!
— Тебе не дали здесь коньяку, вот ты и сочиняешь.
— Коньяк здесь ни при чём.
— Именно что коньяк! А Лёва... чем он теперь владеет, он достиг своим талантом...
— Человек думает, что он чем-то владеет, но, оказывается, всё, что он имеет, дано ему только взаймы, — грустно заметил коротышка.
— Где же я могла вас всё-таки видеть? — вновь задумалась Нора, глядя на него и не выпуская руку Джо.
— Лёва — наш авангард, — вывел её из задумчивости Серж.
— Авангард... Ха-ха-ха-ха!.. Настоящее искусство не требует комментариев, чтобы найти в бессмысленности хоть какой-нибудь смысл. Твой авангард так же беспомощен без денег, как выброшенная на берег...
Нора вдруг страшно изменилась в лице, по её щекам пошли розовые пятна. Вытаращив глаза, она уставилась в противоположный угол.
— Что с тобой? — спросил Серж, проследив за её взглядом. — Кого ты там увидела?
Женщина вздрогнула, недоумённо посмотрела на мужа.
— Там, в углу... маленький человечек...
— Где?
— На тумбе.
— Какой ещё человечек? — не понял Серж.
— В зелёных перчатках...
Она стала оседать, но властная рука Джо удержала её, заставив стоять. Точно во сне, Нора поставила пустой фужер на буфетную стойку и с улыбкой сильно подвыпившей женщины, пошатываясь, не обращая ни на кого внимания, медленно пошла через всё фойе, точно слепая, натыкаясь на спины людей, вызывая удивление и приглушённый ропот.
— Надеюсь увидеть вас на банкете в кругу нашего артистического братства, — тут же откланялся Ваканский, последовав за женой, так некстати расстроившей его планы.
— Какая высокопарность: артистическое братство, — усмехнулся Курандейро, провожая взглядом мелькающую седую голову всенародного любимца.
— Ты всегда имел успех у женщин, — вздохнул коротышка. — Но не слишком ли ты был жесток с Норой, Джо? Ты разбил ей сердце.
— Думаю, ей сейчас не до меня. Хотя кое в чём она права.
— Пустячок на два часа?
— Да. Мэтру это будет не по душе.
— Ерунда, мы найдём, чем развлечь публику, — ответил рыжий.
В азарте весёлого соперничества никто из присутствующих ещё не догадывался о скорых переменах в их собственных судьбах. Даже самые чуткие, стараясь вписаться в новую историческую эпоху, пируя во время чумы, не улавливали гул быстро набирающих инерцию тектонических сдвигов, не замечали, как зловещие тени недавнего прошлого надвигались одна за другой, покрывая мраком будущее. Ибо та прекрасная жизнь, о которой они всегда мечтали, никогда и нигде не существовала, кроме их голодного и завистливого воображения.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
И он не знает, что мертвецы
там, и что в глубине преисподней зазванные ею.
Притч. 9, 18
Глава первая
РИСК — БЛАГОРОДНОЕ ДЕЛО
В условленное время начальник УВД округа генерал Зарудный и Плахов договорились встретиться на конспиративной квартире, известной только им. Вернее, о квартире, что располагалась в старом здании напротив сталинской высотки на Кудринской площади, знал ещё один человек. После вынужденной отставки и после того, как Антон Глебович предал забвению всё, что долгие годы связывало его с “родным” милицейским ведомством, информатором и верным помощником Зарудного стал начальник угрозыска районного ОВД Западного административного округа Москвы майор Жамкочян.
Теперь, после трёхлетнего перерыва, генерал сам неожиданно напомнил о себе. Когда тёмно-зелёный “крайслер” с тонированными стёклами мчал по Рублёво-Успенскому шоссе в сторону МКАДа, в кармане Плахова завибрировал новенький навороченный мобильник, который перед самым отъездом дал Брехтель, вручив сыщику ещё и новенькое удостоверение полковника МВД. Вынув телефон, Антон Глебович посмотрел на экран, но на табло высветился незнакомый московский номер.
— Слушаю, — нажав кнопку голосовой передачи, глухо произнёс Плахов.
В трубке послышался сухой голос Зарудного. Генерал говорил коротко и чётко, всего несколько секунд, однако этого было достаточно: цепкая память сыщика мгновенно схватывала все незаконченные обрывки фраз, вроде бы полузабытых, но за обычными словами легко угадывалась суть сказанного. Проработав, что называется, рука об руку двадцать лет, опытные сыщики отлично понимали друг друга.
— Хорошо, — как можно равнодушнее ответил Плахов и отключил мобильник. Откинул затылок на широкий подголовник заднего сиденья и закрыл глаза, чувствуя на себе гипнотический взгляд Брехтеля, сидящего спереди и повернувшегося теперь к полковнику.
“Спросит майор о звонке? — думал Антон Глебович. — Захочет узнать — чей номер высветился на дисплее сотового или нет?”
Но бежали секунды, а тот молчал. Даже отвернулся. Сыщика это насторожило: вряд ли Брехтель не придал телефонному звонку должного значения. Ибо номер, на который Плахову можно было звонить, знали два или три человека. Возможно, Брехтель решил, что звонивший — сам Иорданский. А может...
Полковник не очень хорошо разбирался в технологических уловках, догадывался: мобильник без его ведома могли прослушивать, равно как и читать его текстовые сообщения и постоянно быть в курсе его точного местонахождения.
Плахов открыл глаза: глядя на затылок Брехтеля, представил, как его лицо застыло в самодовольной ухмылке. Неожиданно закралось подозрение: майор не поинтересовался звонком лишь потому, что его спецы уже в курсе всего. Значит, имея при себе этот мобильник, Плахов буквально оказывался у Брехтеля “под колпаком”.
Теперь было понятно, — почему Зарудный прибегнул к разработанному ими условному коду. Но как он успел узнать номер телефона? Впрочем, при необходимости служба генерала узнала бы чей угодно номер, хоть вождя индейского племени модок, если б тот существовал.
Антон Глебович стал лихорадочно соображать, как, не вызывая подозрений, выйти из машины и без лишних эксцессов оторваться от Брехтеля и его людей.
Время шло, а сыщик всё ещё думал, как усыпить бдительность майора, какой найти предлог, чтобы водитель остановил машину, дабы из неё выйти? Главное — выйти. Дальше — дело техники.
Он отдёрнул манжету рубашки: наручные часы показывали семь минут пополудни. Бросил взгляд на дисплей мобильника — время последнего звонка. Прошло всего несколько секунд, а показалось...
“Думай, Плахов, думай...”
Водители сигналили почти бесперебойно: кто-то перестраивался на нужную ему полосу, кто-то старался вклиниться в более быстро двигающийся ряд. Пару раз по обочине промчались байкеры. Но в основном неслись спортивного вида мотоциклисты: истерично ревя мощными двигателями, сверкая причудливой формы глушителями, они лавировали между машинами, словно стрекозы в густых камышовых зарослях.
“Смертники”, — глядя на них, думал сыщик. И... в его голове созрел план.
Родившийся внезапно, он предполагал быстроту действий, невероятную выдержку и в какой-то степени актёрский талант. Поэтому Плахов тщательно продумал мельчайшие детали побега от Брехтеля, проверяя себя: правильно ли всё рассчитал.
Но одно дело — мысленно разрабатывать план и совсем другое — его реализовывать. Жизнь всегда преподносит такие неожиданные сюрпризы, в самый неподходящий момент выкидывает такие коленца, что весь, казалось бы, тщательно разработанный план может пойти насмарку.
Высветив на мобильнике нужный номер, Плахов нажал кнопку. После небольшой паузы заиграл марш “Прощание славянки”.
— Слушаю, — прервав мелодию, раздался голос Иорданского.
— Это Плахов. Важная информация, — чеканя каждое слово, поглядывал сыщик на Брехтеля, — Алло!.. Эраст Фёдорович, не слышно... Алло!..
— Слушаю, говорите, — повторяли в трубке.
— Не слышно!.. — почти выкрикнул Плахов и, немного погодя, отключил телефон. — Связь почему-то плохая, — объяснил Брехтелю.
Майор сделал вид, что его это не касается.
Антон Глебович опустил боковое тонированное стекло и посмотрел, на каком километре “Рублёвки” они находятся: похоже, подъезжали к развязке. Машин было так много, что вскоре попали в затор.
“Скоро МКАД, — размышлял Плахов, — а это нежелательно”.
— Мне надо выйти из машины и срочно переговорить с Иорданским, — требовательно сказал Брехтелю.
В этот раз майор оказался покладистым: не сразу, но всё же велел водителю перестроиться в правый ряд. Когда автомобиль съехал на обочину, Брехтель повернулся к сыщику лицом и вновь впился в него холодно-застывшим взглядом.
Отец Василий, сидевший рядом с Плаховым, кажется, дремал. Антон Глебович распахнул дверцу и вышел из машины, делая вид, что звонит Иорданскому.
Второй джип — чёрный “Гранд чероки”, остановившийся на обочине метрах в пяти за “крайслером”, Плахов увидеть не ожидал. Из-за тонированных стёкол было невозможно определить — сколько в машине находилось людей, но что это была служба наружного наблюдения Брехтеля — Плахов не сомневался. Впрочем, его это не очень волновало: если б замысел сработал, то, будь у майора машин и людей ещё столько же, вряд ли б они смогли помешать сыщику. План был, конечно, авантюрным и зависел исключительно от случая. Но на него и делал ставку Плахов. Правда, время работало против: сыщик не мог неоправданно долго разыгрывать “театр”, прохаживаясь с мобильником возле уха перед джипом, делая вид, что разговаривает с Иорданским. Брехтель в любой момент способен разгадать уловку.
Антон Глебович незаметно вглядывался в поток машин, всё же надеясь на удачу. И в ту минуту, когда правая передняя дверь “крайслера” приоткрылась и показался ботинок Брехтеля, а затем его самодовольное с ухмылкой лицо, Плахов увидел то, на чём строился его расчёт. Сначала он увидел поднимающееся во все стороны облако пыли, а из общего шума автомобильных моторов и механизмов различил ровный характерный звук, тот колоритный рёв, что отличает мощный, с высокооборотистым двигателем мотоцикл.
Через секунду, мчась по обочине, из облака пыли, как молния, вылетела “хонда”. Антон Глебович, сильно рискуя, с “корочкой” удостоверения МВД в руке, действуя на опережение, бросился к ней. И если б не ювелирная управляемость мотоцикла и не мастерство байкера...
Сбросив газ, “хонда” резко остановилась. Не заглушая двигателя, разгневанный мотоциклист потянулся руками к шлему, намереваясь его снять.
— ФСБ! Гони! Живо! — прыгнул сыщик за спину водителя “хонды”, крепко обхватив его талию, показавшуюся слишком узкой. — Вопросы после.
Тот и сам уже заметил, как из двух джипов выскочили люди в штатском. Рванув с места, “хонда” помчалась по обочине, маневрируя между такими же лихачами и поднимая густую завесу пыли. Плахов даже не оглядывался, догадываясь, что происходит за спиной: он полностью доверился мотоциклисту.
Через несколько минут остановились.
— Куда? — раздался приглушённый голос из-под шлема.
— В центр.
И вновь раздумывать долго не пришлось: разметая клубы пыли, словно из фантастической бездны, вынырнул “крайслер”. Взревев мотором, они тут же рванули с места.
Миновав запруженную машинами развязку МКАДа, мотоцикл на бешеной скорости выскочил к посту ГБДД с опешившими гаишниками и помчался по Рублёвскому шоссе к центру города.
На Кутузовском проспекте Плахову показалось, что тёмно-зелёный “крайслер” вот-вот их настигнет.
— Давай переулками! — крикнул сыщик.
Мотоциклист кивнул. На перекрёстке, неожиданно свернув вправо, погнал по Минской улице. А вскоре уже мчался по Мосфильмовской.
Так, петляя по улочкам ещё некоторое время, въехали, наконец, под арку современного жилого комплекса. Внутри большого двора с многоэтажными зданиями, с обустроенными детскими площадками и припаркованными на автостоянках машинами, спрятались за микроавтобусом и старой “Нивой”.
Плахов слез с заднего сиденья и стал оглядывать двор. Мотоциклист заглушил двигатель. Расстегнув на запястьях ремни, стянул фирменные перчатки с заклёпками на ладонях и защитными пластинами на тыльной стороне, снял чёрный матовый шлем с откидывающимся дымчатым визором и, встряхнув головой, расправил золотистые длинные волосы.
Каково же было удивление сыщика, когда он увидел перед собой молодую женщину. И настолько привлекательную, что впервые, наверное, за долгие годы задумался о своём возрасте, пожалев, что не так уже молод.
— Вы правда из ФСБ? — спросила она.
— Почти, — ответил он.
— А те, кто нас преследовал?
— Ещё не разобрался.
Теперь Плахов полностью мог разглядеть её экипировку: чёрную кожаную куртку-косуху с кнопочками, шипами и разнообразной шнуровкой, с изображением черепа и костей на левом рукаве и спине. Такой же череп был и на шлеме. Чёрные кожаные брюки и мотоциклетные добротные бутсы делали её похожей на космонавта.
— Испугались? — спросил он.
— Бывало и покруче.
— Всё равно, огромное спасибо.
— Вам нужна ещё помощь?
На самом деле Плахов ещё не решил и мысленно прокручивал ситуацию.
— Череп-то зачем? — улыбнулся он.
— Не поймёте, — ответила она, — потому что вы, как и всё ваше поколение, мыслите устаревшими понятиями.
— Такие куртки носили американские лётчики в середине прошлого века, — сказал он. — Во Вьетнаме они бросали напалмовые бомбы на безоружных детей и стариков.
— Разве теперь это имеет значение?
— Мне кажется, имеет.
— Косуха — это особый стиль жизни.
— Косуха?..
— Куртка так называется, — усмехнулась она. — Это символ свободы, знамя людей сильных и независимых. А череп... если на человеке есть этот символ, то смерть его уже не тронет.
— Почему?
— Она думает, что уже здесь была, и проходит мимо.
— Вы в это верите?
— Не знаю... у нас так принято.
Сыщик заглянул в её голубые глаза и опять с сожалением подумал о своём возрасте.
— Может, вам всё-таки ещё нужна помощь? — спросила она.
Он колебался: во время бешеной гонки, когда уходили от Брехтеля, не единожды намеревался избавиться от мобильника. Но всякий раз сыщика что-то останавливало. Бросить телефон на тротуар или под колёса следом мчавшейся машины — очень уж просто. Был соблазн — закинуть его в “мусоровозку”, что обогнали на Мосфильмовской улице, но идея эта показалась не очень оригинальной. Вариант с “хондой” был куда привлекательней, однако подставлять незнакомку сыщик тоже не хотел.
“С другой стороны, — рассуждал он, — Брехтель со своими архаровцами ей вряд ли что сделают. Фактически она была заложницей. А телефон... мало ли как он у неё оказался: сунул незаметно — и все дела”.
— Что надо делать? — видя его нерешительность, спросила она.
— Минут десять покататься с ним, — показал мобильник. — Затем спрятать в каком-нибудь укромном месте. Сможете?
— Да-а, с таким жалко расставаться, — взяв телефон, с пониманием сказала она. — Я бы сама от такого не отказалась.
— Сейчас от него избавляться рано. А если не избавиться... Словом, они знают, где мы в данную минуту находимся. И скоро появятся здесь.
Она сунула мобильник в карман куртки. Надела перчатки и шлем. Завела двигатель. Приподняв дымчатый визор, посмотрела на сыщика голубыми глазами, словно хотела от него что-то услышать.
Он лишь молча кивнул.
Резко выжав газ, она рванула вперёд. Сверкнув хромированным глушителем выхлопной трубы, “хонда”, точно лезвие бритвы, нырнула под арку, и шум её мощного двигателя вскоре затих.
“Даже не спросил имени”, — подумал Плахов. Посмотрел на часы: до встречи с Зарудным оставалось ещё достаточно времени.
Он старался не выделяться среди обычных прохожих, надеясь быстро поймать такси или частника.
“Не перестаралась бы, — тревожился он за девушку, — а то заиграется в шпионов... Хотя... люди Брехтеля вряд ли быстро её перехватят. Но как гладко всё прошло! Даже очень. Счастливый случай? — уже ломал он голову, внезапно охваченный сомнениями. — Очень уж легко ушёл. Подозрительно легко”.
Плахов озадаченно вздохнул: “Столько тонкостей, что начинаешь уставать...”
В конце концов, желание утвердиться во мнении, что это был всё-таки счастливый случай, одержало верх. Но на душе горький осадок остался, и время от времени закрадывалось подозрение, что майор ведёт с Плаховым свою, особую, игру.
Проверив, нет ли “хвоста”, сделав ещё одну, контрольную, прогулку в сторону метро “Баррикадная”, он вернулся к дому, где находилась конспиративная квартира, и вошёл в подъезд.
На третьем этаже остановился перед филенчатой дверью под номером восемь и, недолго думая, вдавил кнопку звонка. Ждать не пришлось: уже вставленный изнутри в замочную скважину ключ провернули на два оборота — и дверь распахнулась. Плахов переступил порог знакомой квартиры.
Глава вторая
НА ГРЕХ МАСТЕРА НЕТ
Немногим более двух лет прошло, как протоиерей Илларион был обласкан владыкой Исидором, а Московская патриархия стала надежным пристанищем некогда убеждённого атеиста и диссидента Ларика Варшавского. Но неисповедимы пути Господа. И эка невидаль: не такие заблудшие души, как Варшавский, приходили к Богу. Другое дело — искренне ли? Журналист, член редколлегии популярнейшего в эпоху горбачёвщины еженедельного журнала, в лихие годы ельцинизма печатавшегося миллионными тиражами, вдруг волей судьбы оказался в лоне русской православной церкви, приняв священнический сан.
Метаморфоза?
Вскормленный великой державой, Ларик, отиравшийся около “кухонной” интеллигенции, подчас оскверняя отечество лживыми устами, всегда и всем недовольный, с завистью поглядывал на “цивилизованный” Запад, по капельке выдавливал из себя “совковое мышление”, копившееся при “социалистическом рабстве”. Охочий до лёгкой и красивой жизни, в погоне за свободой и новыми человеческими ценностями, он на закате перестройки покинул родину и начал читать лекции в Стэнфордском университете и колледжах Новой Англии. Но то ли с иезуитами не нашёл компромисса, то ли ещё что-то, но потерпел Ларик за океаном полное фиаско. Вернувшись же в Россию, он активно занялся близким ему делом — возглавил либеральный общественно-политический журнал американского разлива.
Если по винтикам разобрать весь механизм послепутчевой эволюции Варшавского, мы заметим много странностей, а потому лучше умолчим, тем более что в итоге Ларик, как уже сказано, был рукоположен в священники.
Исидор смотрел на “белые пятна” в биографии протоиерея сквозь пальцы. К тому же Илларион показал себя превосходным аналитиком и стратегом, его теория современных форм миссионерства вполне укладывалась в систему. Да могло ли быть иначе? Если б Варшавский поставил не на тот “цвет”, то есть не на Исидора, вряд ли б он утвердился бы в самых что ни на есть недрах Московской патриархии. И если владыка о чём теперь сожалел, так только о своей излишней подозрительности, а она, известно, родная сестра политической близорукости. Распознал бы Исидор чуть раньше в протоиерее верного себе человека, авось, и нынешний расклад был бы несколько иным.
Закончившееся вчера заседание Синода, длившееся три дня, фактически было битвой двух титанов — Исидора и его заклятого друга митрополита Назария, которому удалось одержать на этот раз убедительную победу. Потому-то все, кто находился в кабинете Исидора — и протоиерей Илларион, и дьякон Даниил Конев, и два престарелых епископа, коих владыка так и не смог отстоять в Синоде, отправившего их на покой, и другие подпятники, — все словно воды в рот набрали, стояли и не решались присесть. Ибо давно не видели Исидора таким. Но как ему не впасть в скорбь, коль ни одна его кандидатура в Синоде не прошла. Ни одна! Но при этом появилось сразу семь новых епископов.
Более всего Исидора встревожило, что Назарий протолкнул в викарии наместника подмосковного монастыря архимандрита Макария, сменившего три года назад убиенного Софрония. Узнав об этом, владыка долго находился в подавленном состоянии, ибо ходил слух, что Софроний давно собирал досье на многих маститых пастырей, и Исидор тоже мог быть в их числе. И если документы окажутся в руках Макария...
В шёлковой чёрной рясе Исидор долго сидел в своём мягком кресле за рабочим столом, понурившись, медленно перебирая чётки и уставившись на дорогой сувенир — золотое яблоко на чёрной мраморной подставке, подаренное американским раввином. Перевёл взгляд на инкрустированный перламутром журнальный столик, большую поверхность которого занимала шахматная доска с расставленными на ней фигурами из карельской берёзы. Их комбинация наводила на мысль, что игра шла упорная, но по какой-то причине была отложена. Ни белые, ни чёрные заметного преимущества не имели. Удивительно же было другое: партию эту Исидор с Назарием начали ещё неделю назад, обсуждая очень важный богословский вопрос, но... как говорится, не судьба. И все эти дни, когда Исидор, входя в свой кабинет, ронял взор на шахматную доску, желание разбросать фигуры так и подмывало его, но всякий раз что-то останавливало. Он невольно начинал строить различные комбинации, разыгрывать тот или иной вариант партии, но дальше двух-трёх ходов ничего оригинального придумать не мог.
Наконец он поднял взор и обвёл тяжёлым взглядом присутствующих, остановив его на протоиерее. Илларион тут же встрепенулся, выпрямился; глаза, до сего момента потухшие, студенистые, вдруг сверкнули, готовые беспрекословно исполнить любой приказ. Но владыка не торопился что-либо говорить. Молча поднялся и, оборотившись в красный угол, перекрестился. Затем оправил потухший фитиль лампады под иконою, долил туда масла из елейницы и самолично лампаду возжёг. Влажной бархатной тряпицей протёр образ Богородицы и, поцеловав край золочёной ризы, приказал келейнику готовить митрополичье платье. Только после этого деловито произнёс, обращаясь ко всем:
— Что же мне с вами, олухами, делать-то? Разогнать нешто?..
Вздохи смутного ропота, словно шипение в террариуме, наполнили кабинет.
— Смиренности, смиренности надо преподать овцам-то своим, а вы что делаете? — продолжал он. Подошёл к двум престарелым епископам, вставшим перед ним чуть ли ни по стойке смирно, и каждому пристально заглянул в глаза. — Мне вчера Назарий прямым текстом сказал: все уже знают, что секретарь твоего архиерея — это по определению... — Владыка размышлял: произносить ли слово, сказанное Назарием, вслух или нет. — Тьфу!.. — сплюнул театрально и осенил себя. — Такое слово, всем словам слово, и его испохабили. Признавайтесь, кого из вас он имел в виду?
Старцы лишь сопели и отмалчивались.
— Вы даже меня не стесняетесь, по телефону неприличные разговоры ведёте, — продолжал их укорять Исидор. — Ну, скажи, к кому ты вчера при мне обращался с просьбой сделать так называемый массаж, владыка Савва? — спросил епископа, чьи глаза с какими-то растёкшимися серо-тусклыми зрачками уставились в пространство.
— Радикулит у меня. Все об этом знают, — стал оправдываться Савва. — А массаж мне знакомый врач присоветовал.
— И кто массажист, не келейник твой?
— Тебе ли, владыка, не ведать, что по своему первородному греху женщина изначально стоит ближе к сатане, а с ним, врагом человеческим...
Епископ хотел, было, перекреститься, но Исидор ударил его по руке:
— Ты кощуны-то эти брось! — сказал строго. — Ещё раз услышу, что в присутствии посторонних мужиков оголяешься... Словом, синодальных законов о снятии монашества и священнического сана никто не упразднял, а посему смотрите у меня!.. — пригрозил им Исидор пухленьким кулачком. — Думал, помощь будет от вас, а тут... самому возись с вами, неслухами, отряхай с одежд ваших непотребство всякое.
— Мы за тебя, владыко, сам знаешь, горой, ты для нас — что книга премудрости... — подольстил второй епископ.
— Не шибко перегибайте-то, — без прежнего уже натиска урезонивал зарвавшихся епископов Исидор.
— Сегодня Назарий, а завтра, смотришь, и нет Назария... — залебезил и Савва.
— Ладно, ладно, — отмахнулся владыка, — ступайте. Все ступайте. Кроме дьякона. И ты, Илларион, останься.
Когда остались только названные, Исидор подошёл к высокому стеклянному стеллажу, где на видном месте стояли две серебряные скрижали с заповедями Моисея, открыл дверцу и достал с полки красиво оформленный фолиант, зелёный шёлк обложки которого был с золотым тиснением. “Песнь песней” царя Соломона. Подержав книгу в руках, как будто пробуя на вес, владыка открыл её, полистал и аккуратно поставил на прежнее место.
Вернувшись в своё кресло, пригласил присесть и гостей. Это могло означать, что беседа затянется на неопределённое время. Поэтому тучный, с заметно выпячивающим животом дьякон устроился удобно на диване, сложив ладони поверх своей суконной рясы, а протоиерей занял один из мягких стульев, поставив его сбоку от письменного стола владыки.
— Догадываетесь, о чём пойдёт речь? — спросил Исидор и взглянул на Даниила.
Тот выдержал паузу и промолчал.
— Удивляешь ты меня, дьякон. Не оправдываешь репутацию... Интуицию-то подключи. Чего скукожился? Тоже мне... боец-полемист...
— Я интроверт. Мне очень трудно так... сразу...
— Интроверт, говоришь, — бровь Исидора поползла вверх. — Тогда зачем ты мне сдался?! Сидел бы у себя дома и не высовывался.
— Я думаю, — тихим голоском произнёс Конев.
— Надо же, он ещё только думает! — уже не на шутку рассердился владыка. — Раньше надо было думать, раньше!.. Видите ли, думает он... А ты, Илларион, — переключился на протоиерея, — догадываешься, о чём будет разговор? Или тоже — ещё думаешь?
— Думкою лишь дурни богатеют, ваше преосвященство, и проку в том нет, — без эмоций ответил Варшавский. — Да и долгая дума — только лишняя скорбь. Так наши деды говаривали.
— Не много думано, да хорошо сказано, — ухмыльнулся пастырь. — И что же?..
— На данный момент, я предполагаю, перед нами стоят два вопроса...
— Ты, прямо, как на партсобрании, — перебил Исидор, но в голосе его послышались одобрительные нотки. — И какие же это вопросы?
— Если озвучить их по степени важности, то первый — это нейтрализация игумена Макария, новоизбранного викария.
— Нейтрализация? — не понял Исидор.
— Склонить его на нашу сторону. Любыми путями.
— Ты уверен, получится?
— Получится, — твёрдо ответил Варшавский, сверля владыку маленькими буравчиками умных глазок. — К тому же информация поступила на епископа.
— Шантаж?
— Никак нет, попробуем миром решить проблему.
Исидор вдруг набычился, ноздри его вздулись, а черты лица стали жёстче.
— Вам ли, ваше преосвященство, не знать силу денег? Да и Назарий вряд ли даст игумену столько, сколько предложите вы.
С минуту владыка был хмур. Затем согласно кивнул: уж лучше деньгами. Хотя наушников у Назария и без Макария в той обители хватает. Но одно дело — простой чернец, а другое — игумен.
— Я тебя понял. Какой второй вопрос?
— Второй... — начал, было, Варшавский, но владыка жестом его остановил:
— Может, нам всё-таки дьякон что-то скажет?
Даниил заёрзал на диване, повернулся вполоборота к Иллариону и бросил на него острый взгляд.
Глава третья
КОНСПИРАТИВНАЯ КВАРТИРА
Не дожидаясь приглашения, Плахов прошёл из прихожей в уютную и хорошо обставленную комнату, окна которой выходили в глухой двор и смотрели на ту часть стены соседнего дома, где окон не было. Только тогда он пожал крепкую сухую ладонь Зарудного.
В мягком угловом кресле сидел мужчина средних лет. Это был начальник угрозыска Жамкочян. Левой рукой он придерживал обычную канцелярскую папку, что лежала на широком подлокотнике кресла. Близко с ним Плахов знаком не был, но встречаться приходилось. Молча пожав ему руку, полковник кивком головы поздоровался и с другим гостем, расположившимся на диване. Незнакомец одет был примерно так же, как и Юрик Вигенович, в серую пиджачную пару и светлую рубашку без галстука, но благодаря выправке, сложению и возрасту казался куда солиднее. На коленях у него тоже лежала папка, но коричневая, из добротной кожи.
Ещё Плахов обратил внимание на широкий плазменный экран телевизора, висевший на стене напротив дивана, на DVD-приставку на тумбочке и компьютер с монитором, коих раньше здесь не было. На второй тумбочке, сбоку от дивана, стоял плеер, напоминавший серебристый сплюснутый шар. Других новшеств Плахов вроде бы не заметил. Всё те же, в бежевых тонах, виниловые обои на стенах, в одной из которых, за репродукцией картины “Золотая осень” Поленова, был вмонтирован бронированный, с цифровым шифром, сейф. Та же люстра и кресла. Даже плотные сиреневые шторы были те же, только слегка вылинявшие.
Генерал старался изображать хозяина, принимающего гостей.
— С майором Жамкочяном ты уже знаком, — сказал Зарудный Плахову, входя в комнату с электрочайником и ставя его на круглую плоскую подставку, шнур которой был уже в розетке. — А с подполковником вряд ли.
— Подшивалов Иван Сергеевич, региональное управление ФСБ, — представился незнакомец, поднявшись с дивана и протягивая Плахову руку. Его пожатие было не очень крепким, но уверенным.
Журнальный трапециевидный столик, придвинутый к дивану, с двумя креслами по бокам, был уже сервирован лёгкой закуской, нарезанным лимоном и разными сладостями в виде конфет и печенья в неглубокой плетёной корзинке. Здесь же на маленьком подносе были баночка растворимого кофе и пакетики чая. Возле пепельницы в виде латунной черепашки лежали две пачки сигарет.
Плахов присел на свободное кресло.
— Сколько же мы не виделись? — обратился к генералу.
— Года три...
— Три года... — Плахов внимательно посмотрел на друга: ему показалось, что со дня последней их встречи прошло не три года, а все тридцать три.
Вода в чайнике закипела, и генерал стал разливать кипяток по чашкам.
— Если честно, не думал, что мы ещё вот так, здесь... встретимся. Никак не думал... — Плахов хотел добавить что-то, но у него словно ком застрял в горле.
— Давайте, господа офицеры, чай пить. Или кофе, — поспешил сгладить неловкость Зарудный. — Бутерброды, печенье, конфеты... да что я, в самом деле, будьте как дома.
Жамкочян с Плаховым бросили себе в чашки по пакетику чая и теперь ждали, когда он заварится. Генерал с Подшиваловым, расположившись на диване, помешивали чайными ложечками кофе.
— Как узнал обо мне? — спросил Плахов Зарудного.
— Всё очень просто, — генерал вытряхнул из пачки сигарету. Щёлкнул зажигалкой. Прикурил. — Сразу же, как люди Иорданского тебя увезли, мне позвонила Нина.
— Ясно.
— Она даже номер их машины запомнила.
— Не удивительно...
— Твоя жена иному оперу фору даст...
— Что дальше?
— А дальше... — затягиваясь дымком и предлагая курить гостям, ответил Зарудный — дальше дело техники. Пробил по своим каналам их номер и выяснил — чья машина. Но это уже детали. Нина сказала, что Брехтель удостоверение показал. Так?
— Так.
— Описала его внешность. Я всё сопоставил. Ничего сложного.
Генерал сдвинул брови, замолчал. С минуту курил и молчал. Жамкочян с Подшиваловым тоже закурили. Оба они за всё это время не проронили ни слова. Плахову же показалось, что Зарудный чем-то отягощён, не знает с чего начать.
— Степаныч, не томи, что случилось?
— Не всё я предусмотрел, — стряхнул пепел в латунную черепашку Зарудный. — Не мог я предположить, что Иорданский Нину спрячет. И как оперативно всё сделал! Я в тот же вечер приехал, а вас нет. Ни тебя, ни ёё. Да что говорить... и так всё ясно.
— Ты себя не вини. Ты здесь ни при чём.
— Как это ни при чём?! Или не друг я тебе?! Или Нина мне чужая?! Да я сразу должен был примчаться, когда она мне позвонила...
— Повторяю: ты здесь ни при чём. Нельзя всё предусмотреть. Да хоть бы и так, у тебя не было достаточно информации. К тому же, если верить Иорданскому, Нина сейчас на Канарах или Багамах, словом, где-то в южных краях, где море и солнце.
— О как! И ты веришь?
— Нину они не тронут. По крайней мере, сейчас. Им нужен я. Пока я на них работаю, она будет в безопасности.
— Пока работаешь на них, — Зарудный затушил сигарету.
— А что предлагаешь ты? — в голосе Плахова появились нотки раздражения.
— Ещё не знаю, — генерал одним глотком допил кофе, сыпанул в свою чашку ещё одну порцию и долил из чайника поостывшую воду. — А то усну. Две ночи почти не спал.
— Что так?
— Не сейчас. Лучше расскажи, как удалось от Брехтеля уйти?
— Повезло, наверно, — признался Плахов.
О своих сомнениях, что, возможно, ему помогли уйти, говорить не стал.
— Если честно, не уверен я был в этой затее, — думая о чём-то, снова вытряхнул Зарудный сигарету из пачки. — Ну, коли повезло, значит, повезло. А почему ты не куришь?
— Бросил.
— Бросил? — удивился генерал.
— Скорее, отвык. А привыкать не хочется. Я теперь и спиртного не пью.
— Иорданский?
— Он.
— Что ж, с паршивой овцы хоть шерсти клок.
— Академика для меня приглашал, чуть ли не верхи обслуживает. Бахилахвари... слышал о таком?
— Слышал. Только не думал, что ты курить бросишь. Я вот сколько лет мучаюсь, а не могу бросить, силы воли не хватает. Две пачки в день. А бывает, и по три выкуриваю.
— Я не бросал, само как-то получилось.
Плахов неспешно, маленькими глотками пил чай, краем глаза поглядывая то на майора угрозыска, то на подполковника ФСБ: если уж потребовалась такая срочная с ними встреча на конспиративной квартире, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее. Сыщик в этом уже не сомневался.
— Зачем ты нужен Иорданскому, догадываешься? — спросил Зарудный.
— Догадываюсь. Хотя долго меня он мурыжил. Всё ходил, крутил вокруг да около, а толком не говорил. Об интересах России как будто пёкся.
— Как же, об интересах России... Как бабла срубить побольше — вот о чём он печётся. И все они... в кого пальцем ни ткни, все без исключения... — генерал брезгливо сморщился, словно на него пахнуло смрадом. — Ну да ладно, Бог всё видит, не на этом свете, так на другом — всё им припомнит. А кое у кого уже и сейчас задница дымится.
— Ты о ком? — Плахов откинулся на спинку кресла.
— Сам сейчас узнаешь. Лучше расскажи, что Иорданский задумал, а мы все вместе послушаем.
— Он мне перед самым отъездом лишь сказал. Но, думаю, не всё сказал.
— Разумеется, не всё.
— У него своя стратегия...
— Вся его стратегия — роскошные особняки, где только можно, банковские счета в оффшорах и толпы охраны с бронированными автомобилями. Так что его стратегия мне понятна. Ты конкретику излагай.
— Дело трёхлетней давности помнишь? — спросил Плахов.
— Убийство игумена?
— Оно.
— Так я и думал, — генерал чередовал глотки крепкого кофе с затяжками сигареты. Выдыхая дым, поглядывал на Жамкочяна и Подшивалова.
— Мне кажется, вы знаете больше, чем я, — догадался Плахов.
— Иорданскому нужны документы, переданные Софронием старцу Троице-Сергиевой лавры через отца Василия, не так ли?
— Верно.
— Он тебе сказал, что это за документы?
— Якобы компромат на патриарха.
Зарудный затушил сигарету, помассировал пальцами возле висков:
— Ломит что-то. Наверно, давление...
— Объясни толком, — Плахов отставил чашку с недопитым чаем.
— Иван Сергеевич, — попросил генерал подполковника, — может, ты расскажешь...
— Дело в том, — без лишних обиняков начал Подшивалов, — что Софроний, помимо так называемого “компромата” на патриарха, который, мы все уверены, сплошь фальсификация, передал отцу Василию ещё кое-что. И это “кое-что”, на самом деле, такая информация, что, окажись она в руках Иорданского, он сможет манипулировать людьми, которые, хоть открыто и не влияют на политику государства, но сама политика в немалой степени зависит от их мнения. А самое главное — это деньги. Причём баснословные.
— О деньгах мог бы не говорить, и так ясно, — снова потянулся за сигаретой Зарудный, — а вот о компромате и кто за всем этим стоит, если можно, подробнее.
— За этим мы здесь и собрались, — положив возле себя, на диван, кожаную папку, закинул ногу на ногу Подшивалов. — Наша уверенность, что компромат сфальсифицирован, базируется не на пустом месте. Патриарх убеждён, что в нынешней разрухе только церковь может стать объединяющим началом. А скандалы и похождения епископата, особенно за последние годы, нанесли ей такой урон, что многие поговаривают чуть ли не о расколе...
— Отец Василий мне об этом говорил, — заметил Плахов.
— Значит, в некотором роде, вы в курсе?
— Только в “некотором”.
— Ну да... вряд ли отец Василий, в силу монашеского сана, вдавался в подробности, а то бы вы знали, что между патриархом и Синодом — серьёзные разногласия. Многим синодалам кажется, что именно они представляют церковь. Кстати, известно ли вам, что именно Синод некоторые остряки в своё время прозвали Митрополитбюро?
— Почему?
— Потому что структура эта и впрямь тогда чем-то напоминала ЦК КПСС. Да-да, в этом была немалая доля истины. Я даже сомневаюсь, что в их консервативном болоте произошли хоть какие-нибудь изменения.
— Внутрицерковная политика меня абсолютно не интересует, — ответил Плахов, — вы ближе к делу, по существу.
— По существу, так по существу. Но вы уж не обессудьте: политика — внутрицерковная ли, какая-либо другая — здесь без неё не обошлось. Так вот, поясняю: некоторые синодалы уже давно и активно готовятся к грядущим выборам. Главным же претендентом на патриарший престол является владыка Исидор. Но где выборы — там и деньги. Огромные деньги. И они у Исидора есть.
— Хм... ещё какие, — хмыкнул Плахов.
— Вижу, отец Василий с Иорданским рассказали вам немало интересного, — улыбнулся Подшивалов.
— Только не рассказали — откуда именно у Исидора деньги.
— Об этом расскажу вам я, — подполковник сделал маленький глоток кофе, затянулся сигаретой и выпустил струйку дыма.
— Исидор ещё в начале девяностых активно занялся бизнесом. И очень успешно. Один из птенцов гнезда владыки, достаточно высокопоставленная духовная особа... — Иван Сергеевич посмотрел на кончик дымящейся сигареты: — Наградит же Бог такой фамилией!.. Так вот, некто по фамилии Окурков в команде Исидора был фигурой номер один, а по должности — первым заместителем. Был очень влиятельным лицом. Именно Окурков устраивал для нужных Исидору людей аудиенции у патриарха, подписывал многочисленные прошения в правительство, хлопотал о церковных наградах... Естественно, не безвозмездно, как вы понимаете. Но настоящей “курочкой Рябой”, несущей для владыки золотые яйца, стал некий Бруджо Курандейро. Будучи вице-президентом акционерного общества “Международное экономическое сотрудничество”, он координировал весь табачный и алкогольный бизнес Исидора. Одно время даже возглавлял самостоятельную фирму “Фома” и сумел заработать немалые деньги на кубинском сахаре. После чего, кстати, был создан банк “Ярополк”. В общем, финансовая империя владыки процветала. И можно было бы порадоваться успехам церковных бизнесменов, если б они хоть немного пеклись о нуждах прихожан. Так нет, их заботит только собственный карман. К тому же, как вам известно, табачный и алкогольный бизнес — дело непростое, и со временем он стал у Исидора полукриминальным.
— Не всё ладится в огромном хозяйстве пастыря, — усмехнулся Плахов.
— Скандал за скандалом.
— Вот где Клондайк для журналистов! — не удержался от реплики Зарудный.
— А что патриарх? — спросил Плахов.
— Понимая, какой огромный моральный урон нанесён русской церкви коммерческой деятельностью Исидора, — продолжал Подшивалов, — патриарх инициирует создание благотворительного фонда “Ярослав Мудрый”. Единственного фонда, не пользующегося никакими льготами.
— Понятно: хотел показать народу, что могут быть фонды, не гребущие под себя.
— Совершенно верно. Несколько лет деятельность фонда не афишировалась. А когда предстоятель обратился с призывом объединить усилия и провести благотворительный марафон всем миром, чтобы этот почин подхватили и другие российские фонды, неожиданно стали появляться публикации, порочащие не только президента фонда, но и самого патриарха.
— И тут же поползли слухи, будто бы на него существует страшный компромат?
— Правильно мыслите, полковник, — Подшивалов затушил окурок.
— Здесь к гадалке не ходи...
— Даже наш одиозный бизнесмен, проживающий ныне в Лондоне, и он через свою независимую газетёнку стал упрекать патриарха в том, что, якобы, из-за фонда “Ярослав Мудрый”, а не из-за табачных афёр Исидора, США задерживает гуманитарную помощь России.
— Всё это поповские игрища с улюлюканьем недовольных, — заметил Плахов.
— Вот-вот, не только для вас, а для многих всё происходящее с нашей церковью предстаёт лишь забавными “поповскими игрищами”. На самом же деле речь идёт о расколе. И главными виновниками таких настроений являются монастыри.
На этот раз Антон Глебович промолчал.
— Именно там, — продолжал Подшивалов, — идёт сегодня скрытая “гражданская война” двух непримиримых лагерей: тепло устроившихся, лояльных синодалов и непримиримых, как отец Василий, зилотов. Они-то, чего так опасаются первые, вероятно, и взорвутся прежде всего.
— Взорвутся или нет — это уже не моё дело, — Плахов дал понять, что лично его это не касается, — куда интереснее знать, какую информацию хранил у себя убиенный игумен.
— А вот какую... — вытряхнул из пачки очередную сигарету Иван Сергеевич.
Глава четвёртая
СОВЕТ НЕЧЕСТИВЫХ
Дьякон заёрзал на диване, повернулся вполоборота к Иллариону и бросил на него выразительный взгляд. Тот незаметно ему кивнул.
— В некоторых СМИ прошла информация о резком ухудшении здоровья патриарха, находящегося сейчас, как вы знаете, на лечении в Швейцарских Альпах, — начал Даниил.
— Здоровье предстоятеля нас всех давно беспокоит, — произнёс Исидор, — перенести несколько инфарктов и два микроинсульта... Господь к нему милостив.
— Не знаю, не знаю, — проронил дьякон, — во время зарубежной поездки патриарх не единожды терял сознание. У него серьёзные проблемы с дыханием и речью. Только слепой и глухой не заметит это.
— К чему ты клонишь? — сощурил глазки владыка.
— Дело в том, — вступил в разговор Илларион, — что ещё две недели назад никто в России вообще не обращал внимания на отсутствие святейшего, а я, в свою очередь, не счёл нужным посвящать всякую публику в его частную жизнь.
Недоумение отразилось на лице Исидора.
— В прошлом году, если вы помните, — продолжал Илларион, — перед отпеванием президента, которое по протоколу должен был возглавить святейший, в Московскую патриархию был звонок из Кремля.
— Не только помню, — скрестил пухлые пальцы на животе Исидор, — сам патриарх рассказывал мне, что накануне отпевания он имел короткий разговор с вдовой и просил у неё прощения, что не может прервать своего лечения, так как находился в то время в швейцарской клинике. Но что из того?
— Нам кажется, в Кремле обеспокоены.
— Чем?
Дьякон с протоиереем переглянулись.
— Здоровьем святейшего, — ответил Даниил.
— Мы все этим обеспокоены, — заметил владыка.
— Да, но некоторые суют нос не в свои дела, — вновь взял инициативу Илларион. — И подозрительно странно суют. Особенно из администрации президента. Вдруг ни с того ни с сего хватились: где, видите ли, патриарх всея Руси?..
— Ну, это понятно, — вымолвил Исидор, вспоминая, как Илларион ещё совсем недавно говорил нечто противоположное.
— Мы все очень хорошо знаем, какая у святейшего напряжённая, насыщенная, молитвенная жизнь, как он отдаёт всего себя своему служению, поэтому, и Господь тому свидетель, — Варшавский осенил себя, — исключительно из благих намерений, я пресекал всякие внешние контакты с нашим любимым патриархом. Но кое-кто из ретивых доброхотов пытался связаться с ним.
— Они могли позвонить ему напрямую, — заметил Исидор.
— Так они и звонили. Но в течение суток телефон святейшего не отвечал. И там, — Илларион многозначительно выставил вверх большой холёный палец, — там решили, что случилось нечто такое...
— Многие сделали вывод, что патриарх при смерти, — уточнил Даниил.
— Информация просочилась даже в телеэфир. Более того, одно из электронных изданий разместило сообщение о клинической смерти главы церкви. Сообщение провисело на сайте больше суток.
— Но кто-то из вас мог объяснить всем этим чиновникам и журналистам, что предстоятель жив?
— Наша пресс-служба дала информацию, что патриарх жив и планирует скоро вернуться в Москву. Но слухи-то поползли, мы уже не могли погасить поднявшуюся волну домыслов и сплетен, — заключил Варшавский.
— И это дошло до патриарха, — подтвердил дьякон. — Теперь ищут виновных.
— Церковь понесёт невосполнимую утрату, если святейший оставит пасомых им овцев! — Исидор закрыл глаза, но было видно, что и с закрытыми глазами он напряжённо думает. Наконец он разомкнул веки. Неохотно поднялся со своего места и заходил по кабинету, разминая ноги, поглядывая на шахматную доску. Дотронулся до пешки, с намерением передвинуть её, но раздумал. Подошёл к дьякону, склонился над ним и пристально посмотрел в его глаза. Мгновение назад потухшие, они вдруг вспыхнули, излучая преданность и покорность. Исидор сжал в перстах золотой крест, что свисал чуть ли не до низа живота, и поднёс его к лицу Конева. Тот поцеловал крест и правую руку владыки. Такая же процедура повторилась с Варшавским.
— Что молчите? — вернувшись к креслу и упав в него, спросил жёстко.
— Некоторые расценивают сообщения о смерти патриарха как сознательную дезинформацию внутрицерковных сил Московской патриархии, — ответил Илларион.
— Вот как.
— Да, ваше преосвященство. Кое-кто открыто заявляет, что целью этой грязной пиар-кампании было желание проверить расклад сил в случае действительной смерти патриарха.
Исидор всё больше менялся в лице.
— По нашему мнению, источник слухов — российский высший свет — дипломаты, чиновники, журналисты, — излучая преданность и покорность, произнёс дьякон.
— Поссорить меня со святейшим!.. — Исидор подался всем грузным корпусом вперёд, вдавив грудь в край стола, отчего голос зазвучал несколько глуховато и с хрипотцой: — Любители жареных сенсаций... думают, среди нас всё ещё есть чекисты в будёновках и с маузерами. Ничего, все эти журналисты мне хорошо известны...
— Но патриарх и в самом деле очень болен, — возразил Даниил.
— И практически уже неспособен к управлению, — подхватил Илларион. — Это признают многие.
Именно эти слова Исидор хотел услышать от своих верных рабов. Но такое смелое откровение в его присутствии вызвало в нём противоречивые чувства. Чтобы сохранить лицо добродетельности и в то же время строгости, он вознамерился, было, преподать кощунникам урок, но вдруг понял, что все укоризны его будут напрасны, будут выглядеть обычным притворством и вряд ли пойдут на пользу делу. Потому как охоч был владыка до власти и уже видел перед собой последнюю к ней ступеньку. А она, власть, ох как сладка и прельстительна! Так сладка, что...
“Господи! — думал он, — да неужто такое бывает? Неужто всякая власть так приманчива?..”
Ничего с этим поделать Исидор не мог, а потому промолчал.
— Своим уходом патриарх оградил бы нашу церковь от трудного испытания, — нарушил тишину дьякон и уже без смущения, сверкающими глазами воззрился на владыку.
— Ты не шибко-то вольничай, — без угрозы, но назидательно сказал Исидор, хорошо помня, что именно святейший отдалил от себя Конева за мало кому известный необдуманный и дерзкий поступок. — Я на святом Евангелии присягал в послушании патриарху, а ты меня в бездну толкаешь. Молись лучше за меня, грешника. И за патриарха молись.
— За болящего патриарха Василий молится.
“Дьякона мантии не лишишь, — подумал Исидор, глядя в его бесстыжие глаза, — ему, что с гуся вода. Ишь, как бельмы-то пылают. Знает, что за мной сила”. Вслух же произнёс:
— Что с Василием делать будем, как с ним поступим? Может, анафеме его?..
— Ваше преосвященство давеча сказали, что синодальных законов о снятии монашества и священнического сана никто не упразднял, — напомнил Илларион.
— Так-то оно так, — озабоченно вздохнул Исидор, — но я сужу по правилам святых апостолов и святых отцов. Хорошо ли, коль поступим с заблудшим так строго?
— На клеветников канонические прещения должны быть наложены самые строгие, — гнул свою линию Варшавский. — Тогда не останется места домыслам, да и охота клеветать пропадёт.
— А не усмирит ли Василий свою гордыню со временем?
— Он скорее рясу снимет, чем гордыню уймёт.
— Да уж лучше пусть сам, по желанию, чем мы его, — произнёс Исидор, понимая всю тщетность такого исхода.
— Нет ничего страшнее для монаха, чем расстричься, — усомнился и Даниил. — Василий на такое никогда не пойдёт, уж я-то его хорошо знаю.
— Моя бы воля, я б его телесному наказанию предал, да анафеме, чтоб другим неповадно было. Жаль, времена не те, — сверкнул инквизиторским взглядом Илларион.
— Кроткое слово особую силу имеет, — заметил дьякон, — оно бешеных усмиряет и их же повиноваться заставляет, а с яростью в нутро человеческое бесы невидимые вселяются.
— И верно, не оставить ли злыдню лазейку для раскаяния, — искал выход Исидор.
— Оставь, оставь, владыка, — в голосе Варшавского слышалась едкая ирония, — да обласкай его нежной дланью своей. А он тебе завтра нож, да в самую глотку. Забыл, чей он выкормыш?!
— Что ты предлагаешь?
— Снять с него монашеский сан — и дело с концом.
— Братия монастырская возропщет, — возразил Даниил.
— Не осмелится! — стоял на своём протоиерей. — Сколько их там?.. всего ничего. Макарию денег дадим. А коль заартачится — приструним: есть чем.
— Легко сказать — снять сан...
— Если уж Василий виноват, пусть ответит хотя бы исходя из принципа икономии, — предложил дьякон. — На покаяние его, в дальний монастырь, пусть там зубоскалит.
— Не мешало бы, — согласно закивал Исидор, — но целесообразно ли сейчас? И надо бы обосновать как-то.
— Обоснований с три короба наберётся, — воодушевился Варшавский, у которого отец Василий давно уже костью в горле застрял. — И разве это не бунт, коли он агитки распространяет, церковных служек возмущает. Священники, если верить ему, только и делают, что население обирают. А недавно брошюру большим тиражом издал: “Можно ли креститься бесплатно и во имя чего?” На обложке жирным шрифтом сноску дал, дескать, Иоанн Креститель с первых христиан мзду не требовал, потому и вера была крепче. Где только деньги берёт на агитки свои?
— Не догадываешься? — озадаченный услышанным, спросил Исидор.
— Иорданский?..
— Он! — стукнул ладонью по столу владыка. — Под меня копает олигарх. С Назарием снюхался. Но мы ещё поглядим, чья возьмёт. Осенняя муха больнее кусает. А брошюра... у вас что — языки поотсохли! Во славу Божию мы крестим, во славу Божию...
— Всё так, ваше преосвященство, но есть приходы очень бедные, жить им на что-то надо, вот и вывешивают недоумки тарифы добровольных пожертвований.
— Знаю я их тарифы, — снова пристукнул Исидор, но уже тише. — В Новодевичьем-то за крестины, небось, самый высокий...
— По минимуму, — тоже почему-то тише заговорил Илларион. — А кто из верующих больше тарифа даст, так, пожалуйста, с радостью. Но люди-то разные, многие даром норовят. Отсюда и цены. Если всех во славу Божию крестить, свечек не хватит.
— И то верно, — всё больше мрачнел Исидор, теребя ворот рясы и нервно потирая ладонью надгрудье.
— И сами же несут младенцев в храм, — не унимался Илларион. — А уж если не хотят крестить, так пусть и не крестят. Желающих пруд пруди — и креститься, и венчаться, и прочие духовные требы справлять.
— Зачем ты мне всё это говоришь? — вдруг зыркнул на него владыка.
— Затем, что Василий мирян возмущает, якобы твоя епархия торгует мёдом, вином и книгами, а налоги государству не платит.
— Так их никто не платит.
— Но чернец людишек настроил так, что к этому делу мирские власти подключились.
Исидор сидел туча тучей, щёки его как-то вздулись и пошли серыми пятнами.
Глава пятая
ПО КЛИЧКЕ “КАТОЛИК”
Подшивалов вытряхнул из пачки очередную сигарету и закурил.
— Упомянутый мной некто Бруджо Курандейро, — выпустив струйку дыма, продолжал он, — после конфликта с Исидором прихватил с собой не только коммерческие тайны его мощной структуры, экспортировавшей отечественную нефть, но и копии таможенных документов, где установлено, что сигареты поставляла фирма “Филипп Моррис”. Вся продукция шла из Швейцарии. И всё это под прикрытием гуманитарной помощи.
— Интересно, сколько заработал владыка? — спросил Плахов.
— Ещё интереснее, куда делись деньги.
— Тайна, покрытая мраком?
— Не совсем, кое-что известно. А вот денежные потоки шли непосредственно через отдел, возглавляемый самим владыкой. Хотя он и пытался всё спихнуть на некую подставную фирму, созданную, кстати, им же.
— Ну, это не ново.
— После нашумевших статей проблема торговли сигаретами была вынесена на обсуждение Архиерейского собора. И там Исидору пришлось изворачиваться и лгать. Словом, выкрутился. Правда, владыка был вынужден частично свернуть и законспирировать свою гуманитарно-экономическую деятельность.
— Если деньги такие огромные, они должны работать, их надо где-то хранить.
— Резонно. Поэтому и был создан ещё один коммерческий банк. И заметьте, под вывеской “содействия благотворительности и духовного развития Отечества”.
Подшивалов достал из коричневой папки страницу с текстом, под коим стояли подписи с печатями.
— Взгляните, кто учредители банка.
Плахов взял ксерокопию документа и стал читать.
— С размахом работают, — ознакомившись, вернул он копию.
— Сразу несколько епархий подписались. Торгуют всем, чем можно. Да ещё на рекламу тратят огромные деньги. И это лишь поверхность айсберга.
— Но зачем той же “Филипп Моррис” ввязываться в сомнительные сделки с Исидором и его компанией?
— Американские фирмы очень заинтересованы, чтобы табак поступал в нашу страну не как обычный товар, а через каналы гуманитарной помощи; в этом случае они не платят таможенных пошлин. И сам Исидор довольно успешно уклоняется от уплаты налогов. Кстати, к Швейцарии владыка питает нежные чувства ещё с советских времён. С тех самых, когда, будучи молодым монахом, впервые посетил её. Но интересно даже не это... — Подшивалов прервался и прокашлял в кулак. Добавил себе в чашку воды из чайника и, сделав пару глотков, продолжил:
— Любовь Исидора к Швейцарии меня занимала бы меньше всего, если б не одно обстоятельство: любит владыка скорость и риск.
— Что вы имеете в виду? — уточнил Плахов.
— Там, в Швейцарии, впервые сев за руль своей новенькой иномарки, Исидор в тот же день вдребезги её разбил, — в голосе Подшивалова слышалась ирония.
— Из этого вы сделали вывод, что он любит скорость и риск.
— Я не знаю никого из архиерейской верхушки, кроме Исидора, кто бы за очень короткий срок достиг не только высокого сана, но и такого могущества, — ответил Иван Сергеевич. — Как не знаю никого, кроме того же Исидора, кто бы рисковал своим положением и авторитетом церкви ради сомнительной полукриминальной коммерции...
Всё рассказываемое подполковником ФСБ было для Плахова и ново, и в то же время хорошо знакомо. Что-то похожее он уже слышал от Иорданского и отца Василия. Но если олигарх явно что-то недоговаривал или, наоборот, что-то передёргивал, а монах подчас отмалчивался и уходил от прямых ответов, находя в вопросах сыщика “искушение”, то Подшивалов обрисовывал ситуацию, как полагал Плахов, опираясь исключительно на факты. И с той степенью объективности, на какую способен первоклассный аналитик, руководствуясь лишь проверенной информацией. А в том, что она была таковой, Плахов не сомневался.
Ситуации внутри церкви была и впрямь непростой. Презрение, которое демонстрировала архиерейская верхушка к собственному народу, давно уже никого не удивляло и не смущало. Привыкшее к оранжерейному благолепию высшее духовенство само старалось замалчивать скандалы, связанные с Исидором, ставшим фактически полномочным капитаном церковного корабля.
— Для чего вы мне рассказываете все эти подробности? — поинтересовался Плахов.
— Чтобы вы не стали слепой игрушкой в руках Иорданского, — Подшивалов смотрел полковнику прямо в глаза.
Антон Глебович снисходительно улыбнулся.
— Помните, в начале девяностых разгорелся скандал, связанный с архивными документами КГБ? — спросил фээсбэшник.
— Тогда было много скандалов подобного рода.
— О, это был не простой скандал! Заметьте, неожиданно, как будто в высших сферах об этом не знали, вдруг выяснилось, что подавляющее большинство епископата Русской православной церкви активно сотрудничало с органами госбезопасности.
— Верховный Совет тогда создал специальную комиссию.
— Да, но Архиерейский собор сформировал тогда свою комиссию. Мне заново пришлось ознакомиться с некоторыми материалами. Так вот, пока наши либералы, тогдашние депутаты, разбирались, Исидор, проходивший у нас под кличкой Католик, проявил недюжинную смекалку и начал скупать архивные документы.
— После всего, что я о нём узнал, меня это не удивляет.
— Меня давно ничто не удивляет, — Подшивалов снова отпил из чашки. — Сконцентрировав у себя мощную базу компромата, в том числе и на патриарха, Исидор в течение уже пятнадцати лет ловко манипулирует документами, затыкая рот излишне ретивым епископам. Когда же его пытается урезонить патриарх, в прессу вдруг попадают странные “факты”, марающие репутацию святейшего.
— Значит, компромат на него существовал до развала СССР?
— Существовал или нет — это дело теперь десятое. И кто из нынешних безгрешен?..
— А что же спецкомиссия?
— Работа комиссии тогда закончилась ничем. А синодальная вообще не приступала к работе. Но теперь нашлись люди, которые намерены пресечь шантаж и обезоружить Исидора.
Фээсбэшник окинул присутствующих недвусмысленным взглядом. Наступила неловкая пауза.
— Чьё ведомство этим занимается? — спросил Плахов.
— Генеральная прокуратура. И наше, разумеется. Многих насторожил тот факт, что, когда патриарший фонд попытался получить скромную “гуманитарку” из-за рубежа, возникли тысячи преград. Вдобавок швейцарская прокуратура заинтересовалась вкладами некоторых наших соотечественников в швейцарских банках. Я вполне допускаю, что в числе этих граждан окажутся знакомые нам с вами фамилии. Но и это не всё. Несмотря на скандалы, Исидор всё же решил расширить сферу своих экономических интересов, — Подшивалов снова раскрыл коричневую папку и, перебрав несколько страниц, вынул нужную. — Это особо секретный договор о совместной деятельности... словом, читайте сами, — протянул Плахову.
— “Обработка и продажа алмазов...” — стал читать Антон Глебович вслух. Подполковник же, глядя на него с неподдельной заинтересованностью, помешивал ложечкой почти остывший кофе. Но ни один мускул не дрогнул на лице Плахова.
— Только за один год фирма получила от Комитета Российской Федерации по драгметаллам и драгкамням ювелирных алмазов почти на три тысячи каратов, — не удержался от комментария Подшивалов. — Хотя согласно Уставу отдел, возглавляемый Исидором, должен заниматься проблемами религии, а не коммерческой деятельностью. Представляете, какие огромные капиталы сосредоточены в руках владыки! Кстати, ни один из епархиальных архиереев не подтвердил, что Исидор направлял какие-либо средства на восстановление разрушенных храмов и монастырей. Благотворительностью он также не занимается.
— Откуда вы знаете, что эти ксерокопии с подлинных документов?
— Есть достоверные сведения, что убитый три года назад игумен Софроний помимо компромата на патриарха хранил у себя ту часть документации, что после разрыва с Исидором прихватил некий Бруджо Курандейро. Очень тёмная личность. Оч-чень. Даже у Интерпола на него данных нет. Кроме того, игумен хранил информацию о многих счетах владыки, открытых в швейцарских банках. Теперь понимаете?
— Понимаю, — задумался Плахов.
— Иорданскому в первую очередь нужны эти счета. Не какая-нибудь бухгалтерская отчётность и прочая документация, а именно счета в швейцарских банках.
— Почему только они?
— В коммерческой деятельности Исидора прослеживается странная закономерность: все фирмы, учреждённые им или при его непосредственном участии, вскоре лопаются или исчезают. Поэтому, когда он в очередной раз опровергает газетные публикации, утверждая, что не владеет недвижимостью, не занимается алмазами или нефтью, он частично говорит правду.
— А компромат... для отвода глаз?
— Компромат Иорданскому тоже не помешал бы. Но не для шантажа, а как раз наоборот, чтобы владыка не смог им воспользоваться. Олигарх на стороне патриарха. Пока. Впрочем, у Исидора на других иерархов компромата достаточно. Я же говорю: он давно ими манипулирует, многие крепко с ним повязаны и полностью зависимы от него. А на соборах, как шуты гороховые, устраивают театр, создавая лишь видимость некой церковной жизни.
— Не верю, чтобы на всех у него имелся компромат.
— Разве я сказал на всех... отнюдь. Я лишь сказал, что он вполне умело манипулирует епископами. Кого припугнёт, а кому всучит тысяч по сто баксов. Надеется получить необходимое число голосов.
— Бога всё равно не обманешь, — Плахову стало противно.
— В тебе отец Василий говорит, — заметил Зарудный. — А расчёты Исидора вполне земные.
— Что от меня требуется? — спросил Антон Глебович.
— Юра, — обратился генерал к Жамкочяну.
Тот взял папку. Вынул из неё несколько цветных фотографий и разложил на столике перед Плаховым. На всех был один и тот же мужчина. На первом снимке он лежал боком, в неестественной позе, головой уткнувшись в почву, завалившись на широкий пень, будто внезапно наткнулся на него, упал и не встал. Рука, согнутая в локте, была прижата к животу. Другая была выброшена вперёд, словно во время падения он пытался до чего-то дотянуться. Одна брючина была задрана, открывая треть голени. Мужчина был в светлой рубашке и в сером пиджаке.
На следующем снимке он лежал на земле в полный рост, навзничь, с закрытыми глазами. Рубашка была порвана и на ней, в области живота, расплылось большое бурое пятно. Ещё два снимка — затылочной части головы и профиля лица — были сделаны крупным планом. На виске, ближе к уху, виднелась небольшая чёрная точка сантиметра полтора в диаметре. Тёмная тонкая полоска, точно её провели кончиком колонковой кисти, тянулась к надбровью и заканчивалась у переносицы.
— Кто это? — спросил Плахов.
— Капитан Родин, из моего отдела, — скрипнув зубами, ответил майор. — Убит три дня назад. В Чеховском районе, в двухстах шагах от монастыря.
— В Лесном? — догадался полковник.
— В Лесном. Тело обнаружили утром, примерно в семь тридцать, в лесопарке, возле реки. Эксперты установили, что смерть наступила около восьми вечера.
— Кто обнаружил?
— Две старушки. Шли утром в церковь...
— Через лесопарк?
— Там просека, полпути к монастырю можно срезать.
— Странно, что его не обнаружили в те же сутки после вечерней службы? — сказал Плахов.
— Тело находилось не на самой просеке, а лежало чуть в стороне, под кустами. В наступающих сумерках его могли и не увидеть. Наткнулись только утром следующего дня.
Плахов оторвал взгляд от фотографий, посмотрел на Зарудного.
— Вы связываете это с убийством трёхгодичной давности?
— Многое подсказывает, что это так, — ответил тот.
— Как его убили? — снова стал перебирать снимки Плахов.
— В том-то вся странность, — майор опять скрежетнул зубами.
— Странность... в чём?
— На Родине обнаружены две раны. И обе — разного характера. Как будто убийц было двое. Первая рана, по заключению экспертов, колото-ножевая, глубокая — в область живота. Но не смертельная.
— А вторая, как я вижу, пулевая?
— Пулевое отверстие в височную часть головы, над левым ухом. Смерть наступила мгновенно.
— Действительно, очень странно, — согласился Плахов. — Подозреваемые есть?
— Задержали сначала одного типа с охотничьим ножом, и лезвие по размеру вроде бы совпало. Но, сами понимаете, нож ещё не улика. Экспертизе должен быть представлен не похожий нож, а именно тот самый.
— Идентифицировали характер ранения?
— Да. Нож не тот. А подозреваемый оказался из местных. В то утро, когда труп обнаружили, грибы собирал. В день убийства находился дома, соседи подтвердили.
— А пулевое?..
— Здесь-то и загадка. Убит Родин, как выяснили криминалисты из экспертного управления, был метров с двадцати — двадцати двух. И не из винтовки, а из пистолета.
— Для точного выстрела из пистолета это очень приличное расстояние.
— Это и наводит меня на определённые размышления.
— Полагаете, убийца — профессионал?
— Да. Экстракласса. Даже не стал делать контрольный выстрел. О чём это говорит?
— Об излишней самоуверенности.
— Возможно и так. Но ещё о снайперской школе.
— Наёмник экстракласса должен был сразу избавиться от пистолета, — сказал Плахов, — ему незачем рисковать и держать при себе такую улику. Тем более, убит сотрудник милиции. И не простой сотрудник. Что-нибудь нашли?
— Ни пистолета, ни гильзы, ни ножа — ничего не нашли. Хотя муровцы помогли здорово, буквально с лупами обследовали весь лесопарк...
Жамкочян закурил. Плахов тоже машинально потянулся за сигаретой, но, вспомнив, что бросил курить, конвульсивно встряхнул головой, словно хотел избавиться от какой-то навязчивой идеи, начинающей тревожить его мозг.
Глава шестая
ПО ДЫРЕ И ЗАПЛАТА
Исидор сидел туча тучей, щёки его как-то вздулись и пошли серыми пятнами. Илларион же продолжал нагнетать страсти вокруг опального отца Василия.
— Призывает богомольников кассовые и товарные чеки в церковных лавках брать да прилагать их к исковым заявлениям. Будоражит мирян, науськивает, будто священника в нашей области убили из-за водки, производство которой благословлял епископ Савва; сплетничает, что производители алкоголя носят церковные ордена, которые им вручают иерархи...
— Это всё?! — оборвал грубо Исидор.
Протоиерей скосил взгляд на дьякона и замолчал.
— Не всё, — решился-таки Даниил. — Не хотел я сначала говорить, да утаивать — бесу послаблять.
— Нам не гоже, так вот тебе, Боже, — в сердцах бросил владыка. — Что ж, говори, грехи не пироги, пережевав, не проглотишь.
— Василий тебя предателем православия объявил, клеймит тебя, будто ты не все каноны святых апостолов и отцов церкви исполняешь; что причащаешь всех без разбора — и католиков, и лютеран... Слух пускает, что, как и Пафнутий покойник, хочешь вовлечь в унию русскую церковь.
— Сам-то ты, дьякон, как считаешь, — в гневе бросил Исидор, — все ли каноны святых апостолов и отцов церкви следует исполнять?
При словах этих в дверях вырос келейник Алексей. Увидев страшное лицо владыки, встал, не решаясь пройти, ожидая, что скажет дьякон. Но тот стушевался, не зная, видимо, как надлежало бы ответить. Илларион же молчал, ибо вопрос был задан не ему.
Вновь наступила гробовая тишина.
— Не вкусив зла — добра не оценить, — голос Исидора был твёрд, но от произнесённых им слов повеяло лукавством.
Что-то глухо стукнуло об пол: служка, стоявший неподвижно в дверях, уронил маленький молитвослов. Юноша был в замешательстве: молодой ум его, казалось, не хотел принимать эти слова за чистую монету. Заметив это, хозяин улыбнулся:
— Не могу же я оставить христианина, который ко мне идёт, без причастия. И откуда мне знать, какой он конфессии. Вот и согрешишь невольно, нарушишь канон. Чего тебе? — спросил ласково Алексея.
— Из Толмачей звонили, справлялись, ждать ли к всенощной.
— Нездоровится мне что-то, — тяжело вздохнул владыка, — недуг чую...
— Сказать, чтоб не ждали?
— Погоди, авось Господь позаботится, даст ослабу.
Исидор и впрямь чувствовал недомогание. Желание остаться одному и прилечь на часик-другой искушало, но именно сегодня в древнем, великолепно отреставрированном московском храме Николы в Толмачах должна была начаться праздничная всенощная одной из самых почитаемых ещё с древней Руси икон — “Одигитрии”. Для владыки это событие стало бы символичным, знаком свыше. Ибо храм тот давно уже считался местом служения патриарха, совершавшего здесь Божественные литургии с высшим духовенством не только Московской, но и других епархий. Сегодня же, в сослужении собора архиереев и духовенства Москвы, такая честь — совершить всенощное бдение Смоленской иконе Божией Матери — выпадала Исидору. Но после разговора с Варшавским и Коневым некая червоточинка закралась в сердце владыки. Когда келейник вышел, плотно притворив за собой дверь, Исидор, превозмогая себя, тяжело поднялся из-за стола и прошёлся по кабинету.
— Что патриарх... каково его самочувствие?
Дьякон с протоиереем тоже встали.
— Выглядит он достаточно бодрым, — ответил Илларион.
— Его святейшество сегодня отслужил литургию в храме Христа Спасителя, — добавил Даниил, — но я заметил, что речь его была слишком медлительна для поправившего здоровье человека.
— Кто был на службе?
Задавая вопрос, Исидор уже знал ответ, но лишний раз услышать подтверждение информации, полученной ранее, никогда не мешает. И пока он внимал речам своих верных рабов, душа его тайно ликовала: на патриаршей службе в одном из главных храмов России, где в былые годы присутствовали президенты с супругами, члены правительства, депутаты Госдумы и прочие первые лица страны, на этот раз, кроме Иорданского, не появилось ни одной значительной фигуры. Разве что правительство Москвы было представлено каким-то чиновником не очень высокого ранга. А ему ли, Исидору, не знать, как чиновники и политики разных уровней чутко улавливают малейший ветерок, дующий из Кремля. И отсутствие тех или иных руководящих персон страны на литургии, службу которой проводит сам патриарх, красноречиво говорило о том, в какую сторону этот ветерок дует.
“Слух о смерти святейшего — это начало, — думал Исидор, — всего лишь верхушка “загадочного” айсберга, о причине возникновения которого можно только догадываться”.
Владыка медленно прохаживался взад-вперёд по мягкому ковру, чувствуя, как подошвы тапочек приятно утопают в ворсе, и размышлял — хорошо ли всё взвесил. Который раз спрашивал себя — быть ли сегодня на всенощном бдении или нет? Не воспримет ли оппозиция данный факт как открытый и дерзкий вызов главе Русской церкви? Не лучше ли сказаться больным?
“Но если дать слабину, — что-то подсказывало ему, — шавки разные, до поры притихшие и не высовывающиеся, тут же затявкают, примкнут к Назарию. Возле него и так много отирается всяких... лишь бы мне мешать да сеять смуту. Иорданский тоже — их породы. Ладно, поглядим, чья возьмёт. В Кремле, чай, не дураки сидят...”.
— Значит, чернец презренный слух пускает крамольный — вернулся Исидор к прерванному разговору.
— Речи Василия до афонских старцев дошли, — тут же ответил дьякон, погладив свою жёсткую бородку. — Их это глубоко огорчает.
— Огорчает!.. Кто?! Я или этот Василий?! — опять вскипел Исидор, уперев кулаки в рыхлые бока и ощущая ломоту во всём теле. И, не дождавшись ответа, подошёл вплотную к дьякону, дыша ему прямо в лицо, прошипел: — Афон не автокефальная церковь.
— Не автокефальная, — поник Даниил, став на полголовы ниже, явно упав духом: — Не автокефальная, — всё же повторил он, — но имеет большой авторитет во всём православном мире.
— Так что же ты за этого Василия заступаешься? По принципу иконноо-мии, в дальний монастыы-рь... — передразнил дьякона.
— Владыка, нельзя его сейчас анафеме, нельзя расстричь, — ещё больше гнулся Даниил, пряча от страха глаза.
— Знаю, что нельзя, — грудным полушёпотом выдавил Исидор. — В том-то и дело, что нельзя. Но если ты всё так хорошо понимаешь... что ж, по дыре и заплата, сам и латай.
— Как же это? — не понял Конев, но вздохнул с облегчением.
— В обитель поедешь, к Макарию, где Василий пригрелся. Деньги игумену передашь.
— А не возьмёт?..
— Возьмёт, ещё как возьмёт, — приторно улыбался протоиерей.
— Он же с Назарием...
— Дурак ты, дьякон, — отступил на шаг Исидор. — Короче, скажешь Макарию, чтобы прекратил поблажки бунтарям делать, коль не хочет меня гневить, — и, не глядя, протянул Коневу ладонь. Тот послушно подставил под неё большую волосатую голову и, облобызав владыке руку, удалился. Таким же манером Исидор выпроводил Варшавского.
В груди иерарха стоял жар, щёки пылали. Он вернулся к креслу и опёрся руками о спинку. Ему было плохо. Вдруг захотелось оттолкнуться и полететь. Душа рвалась в небо, в воображаемую лазурную высь. Но где-то в сознании словно невидимый бес тешился, подначивая, что не только немощное тело его, снедаемое плотскими страстями, но и грешная душа его не воспарит, а непременно низвергнется наземь.
“Да есть ли Бог? — ужаснулся владыка. — А если его нет?!.”
В какой-то миг в комнате воцарилась тишина. И, как это часто с ним случалось, он вновь увидел себя в храме Николы в Толмачах, где шла всенощная. Почти неслышно потрескивали возжжённые свечи. Казалось, они сияли неизреченным светом, проливая целительный жар свой на древние образа, на святые чины иконостаса, играя бликами ангельского огня на узорчатой позолоте царских врат, на стенах и расписных сводах. Но лишь один Исидор знал, что здесь, под сводами храма, соединилось божественное и дьявольское, добро и зло в самом первородном их значении.
...Стоя в затенье стеклянного бронированного куба, где находилась древняя икона Владимирской Богоматери, он, подозрительно озираясь, в колеблющемся свете мерцающих свечей вдруг увидел высунувшуюся из стены угловатую мерзкую морду.
— Денег за соборование мало берёте, — развязно, изрыгая матерщину, прохрипел бес: запах скверны ударил в ноздри Исидора, сковав его дыхание и волю. — А есть, кто вовсе не берёт. Таких из священства в шею гони. И стоимость книг духовных повысь. Да иконы со свечками надобно удорожить. Сам же в Останкино чаще ходи, чтобы паства тебя по телевизору видела. А то о спасении души всё думаете, о Боге, забиваете себе голову всякой пустотой, всякими мыслями святыми.
Бес, скорчив смешную рожицу, захихикал и ускользнул обратно в каменную стену.
Владыка, будто ничего не произошло, отбил пред образами земной поклон, облобызал ризы и пытливо осмотрелся. На амвоне, у открытых царских врат, весь чёрный, как ворон, возвышался старец.
“Пафнутий!” — не сразу разглядел и узнал давно почившего митрополита и своего учителя Исидор.
Ни панагии, ни креста на груди архиерея не было. Весь его суровый вид не предвещал добра.
Глава седьмая
ЛУЧШЕЕ — ВРАГ ХОРОШЕГО
Плахов машинально потянулся за сигаретой, но, вспомнив, что бросил курить, конвульсивно встряхнул головой, словно хотел избавиться от навязчивой идеи, начинающей тревожить его мозг.
— Что-то удалось найти? — спросил он Жамкочяна.
— В том месте, где обнаружили труп, почва влажная и суглинистая, как пластилин, — ответил майор. — Поэтому экспертам по отпечаткам подошвы удалось установить размер обуви — тридцать девятый. По рисунку подошвы и оттиску ранта на носке — импортные кроссовки. Рост человека, оставившего след, — метр семьдесят пять. Возможно, чуть выше. Такие же отчётливые следы обнаружены и в двадцати трёх метрах от найденного тела, откуда, предположительно, и был произведён выстрел.
— Тогда должны быть ещё следы. Исключая следы Родина.
— Они тоже имеются. И в достаточном количестве.
— Значит, убийц всё-таки было двое?
— Похоже, что так. Хотя там много и других следов.
— Поспешных выводов я бы делать не стал, — сказал Зарудный.
Жамкочян отложил папку, встал и подошёл к окну. Сжал в кулаке дымящуюся ещё сигарету так, что хрустнул сустав.
— Не хочется думать, что из-за двух поганых ментов, готовых продать себя...
— Спокойно, Юра! — остановил его Зарудный. — В семье не без урода. К тому же многое ещё под вопросом.
— Значит, зацепки всё-таки есть ... — потёр подбородок Плахов.
— Родин был моим другом, — голос Жамкочяна дрогнул. — Мы с ним десять лет... И опер был от Бога. Был. Двое детей у него. Теперь без отца...
— Извини, майор, но, на кладбище живя, по всем покойникам не наплачешься, — вырвалось у Подшивалова.
Плахову показалось, что ещё мгновение, и... Жамкочян бросится на фээсбешника.
— Спокойно, Юра, — вновь, но уже сквозь зубы, повторил Зарудный.
— Что за “поганые менты”? — поторопился с вопросом Антон Глебович, стараясь разрядить накалившуюся ситуацию, хотя его ничуть не меньше, чем Жамкочяна, покоробил цинизм Подшивалова.
— Через день после убийства, уже в другом лесопарке, нашли одного... мёртвым. Пулевое отверстие такое же, как у Родина, — ответил за майора генерал. — И отпечатки подошв ботинок убитого — точь-в-точь, как у этого пня, — ткнул в крайний снимок Зарудный, — сорок третий размер.
— Кто он?
— Сержант местного УВД Венгрис. Водителем работал, — всё ещё сжимал кулак Жамкочян. — Сейчас проверяют участкового из того же отделения. Венгрис его часто возил на служебном “уазике”, — и Юрик Вигенович сильно стукнул кулаком о подоконник. — Не понимаю!.. — сорвался, стукнул ещё раз, выплеснув накопившуюся злость. — Не могу понять!.. До какой крайней черты должен дойти человек, чтобы пойти на это?! И ради чего?!
— Ради красивой жизни, — опять же с чувством превосходства, хладнокровно ответил Подшивалов.
Жамкочян нервно расстегнул верхнюю пуговицу рубашки: казалось, ему было трудно дышать.
— Наверное, вы правы, подполковник. В поисках так называемой красивой жизни идут на многое. Но они ведь хотят получить красивую жизнь сразу, как можно быстрее. Не через день или два, а именно сегодня. И желательно к завтраку!.. — майор с трудом сдерживал эмоции.
— Возможно, участковый не виноват, — старался помочь ему в этом Зарудный.
— Может, и не виноват, — Юрик Вигенович хотел выбросить раздавленный в кулаке окурок в форточку, но передумал, вернулся к столику, положил окурок в пепельницу и стал стряхивать в неё прилипшие к ладони крошки табака.
— Этот участковый... что из себя представляет? Сколько служит в органах? — продолжал спрашивать Плахов.
— Да пацан ещё... На юридическом учится, заочник. Жена беременная...
— Вот видите, молодой, на юридическом учится, жена беременная. Здесь разобраться бы надо.
— Разобраться!.. — Жамкочян в упор посмотрел на Плахова, будто тот был в чём-то виноват. — Знаете, как в спецназе “прокачивают” задержанных ментов?! Там плюют на все гуманные законы. Закроют в бетонном мешке, так прессанут... без всяких адвокатов. По психике пройдутся, точно катком асфальтовым — лучше всякой боли действует. А понадобится — и физическую силу применят.
На этот раз смолчали все, даже Подшивалов.
— Что говорит участковый? С ним беседовали? — спросил через некоторое время Плахов.
Жамкочян вновь открыл папку. Вынул скреплённые степлером страницы отпечатанного на компьютере текста.
— Вот протокол этой, как вы говорите, беседы.
Антон Глебович взял документ, но Зарудный удержал его руку, мол, позже ознакомишься.
— Сейчас это послушай.
Плахов отложил протокол в сторону. Генерал нажал кнопку плеера и, сев удобнее, облокотился на валик дивана, подперев кулаком щёку.
“Что не в духе?” — донеслось из динамика.
“Ты по делу говори, у меня времени в обрез...”
Запись была достаточно чистая, чёткая. Первый голос — мягкий, с подкашливанием и лёгкой одышкой, был как будто знаком, но сразу вспомнить, чей он, Плахов не смог, второй же — по тембру, тональности, даже по манере говорить — сыщик узнал сразу.
— Брехтель!
— Удивлён? — спросил Зарудный, нажав на плеере “stop”.
— Не очень.
— Правильно, ничему не удивляйся.
— Кто второй?
— Алебастров.
— Вот сучара!..
— Аппаратура предназначалась для более серьёзных целей, но предполагая, что работать придётся издалека, я снабдил ею ребят. Думаю, сделал правильно. Слушай дальше, — генерал снова включил плеер.
“— По делу, так по делу, — продолжал Алебастров. — Хозяин не доволен. Ты не выполняешь своих обязательств.
— Обязательств...
— Не помнишь, о чём мы говорили месяц назад?
— Я всё хорошо помню!”
По интонации Брехтеля нетрудно было догадаться, что он действительно не в духе.
“— Прошло две недели, а результатов нет.
— Никто не предполагал, что лечение затянется.
— Тебе мало платят?”
Алебастров говорил спокойно, без эмоциональных скачков, стараясь быть последовательным и лаконичным.
“— Надо подождать.
— Сколько?
...
— Я спросил — сколько?
— Дня три. Затем объекты будут доставлены по назначению.
— Что юродивый?
— Я говорил: в разработке, круглосуточно под наблюдением и прослушкой. Они оба под наблюдением.
— Хозяин в прошлый раз требовал тщательную расшифровку записи всех их бесед. Принёс?
— Кроме последней.
— Давай”.
Зашелестели страницы. Затем послышался голос Алебастрова:
“— Удалось что-то узнать?
— Пока нет. Но второй объект, кажется, вошёл к первому в доверие.
— Кажется или точно?
— Убеждён, у них взаимная симпатия.
— Хозяину доложили, что у тебя проблемы.
— У кого их нет...
— Не можете разобраться сами? Хотите, чтобы этим занялись другие? Имей в виду, если я доложу, что ты не справляешься, тебе и всем вам придётся...
— Не пугай. Мне там нежелательно сейчас появляться.
— У тебя там нет людей?
— Есть.
— Так в чём дело?
— Понял.
— Делайте, что хотите, хоть деньги обещайте...
— Любые?
— Не иронизируй. Всему есть предел.
— Но если...
— Что “если”?! — Алебастров повысил голос. — Он тебя уже видел?
— Не думаю.
— Всё равно... это дело времени.
— Откуда мне было знать, что старуха студентов пошлёт?
— Короче, не играй с огнём”.
Зарудный выключил плеер.
— Что скажешь?
— Кто это — “второй объект”? — спросил Плахов.
— Ещё не понял?
— Намёк на меня?
— Без всякого намёка: ты и есть второй объект.
— А первый — отец Василий? Он же юродивый?
Зарудный согласно кивнул. Распечатал новую пачку сигарет.
— Дай-ка и мне, — попросил Антон Глебович. Вынул из протянутой пачки сигарету, нежно ощупал её пальцами, поднёс к носу и, прикрыв веки, втянул в себя её аромат. Жамкочян с Подшиваловым наблюдали за этой процедурой с нескрываемым любопытством, граничащим с азартом. Переборов искушение, Плахов положил сигарету на журнальный столик, поднялся и прошёлся по комнате.
— О каком хозяине говорил Алебастров?
Генерал жестом, дескать, и это сейчас узнаешь, вынул из приготовленной заранее пластиковой коробочки диск и установил его в DVD-проигрыватель. Взял пульт и включил большую плазменную панель телевизора, висевшую на стене напротив. На экране появилось какое-то помещение, где скрытые светильники источали золотое сияние. Вероятно, съёмка велась с помощью обычной камеры, поэтому качество было не очень хорошее.
От полированной стойки, за которой хозяйничал бармен, камера медленно развернулась к посетителям, сидевшим тут же на высоких стульях: было видно, что их ноги не касаются пола. Затем камеру повернули чуть в сторону, и в объектив попали несколько столиков с огромным экраном телевизора, по которому транслировался эротический клип: на сценической площадке, цепляясь за блестящие шесты и выделывая всевозможные фигуры, развлекали публику обнажённые девицы. Но основным источником света служили маленькие, но яркие разноцветные бра, установленные на каждом столике, а также непонятно откуда исходящие мириады крохотных светодиодов, рассыпанных по стенам и потолку.
Наконец, камера выхватила столик, расположенный у дальней глухой стены, где сидели трое, чьи лица были нечётки.
— Кто они? — спросил Плахов, усаживаясь в кресло.
— Терпение, — ответил Зарудный.
Ждать пришлось недолго: через пару секунд камера приблизилась на такое расстояние, что Антон Глебович мог уже разглядеть человека, чьё лицо было обращено к объективу.
— Резепов! — вырвалось невольно. — Кто второй?
— Сейчас увидишь.
В тот же миг повернулся лицом и второй. Это был старший следователь окружной прокуратуры Натан Сергеевич Алебастров.
— О чём они говорят? Ничего же не слышно.
— В баре, как понимаешь, были посторонние шумы, музыка, голоса... Мы убрали помехи. Но не в этой записи. В данную минуту Алебастров докладывает Резепову о встрече с Брехтелем, — пояснил Зарудный.
— Не разберу, кто третий.
— Новокубенский. Вёл дело Софрония. Ты должен помнить.
— Можно увеличить и зафиксировать картинку? — попросил Плахов.
— Можно. Но увеличение несколько её подпортит, — генерал покрутил на панели ребристое колёсико регулятора и нажал какую-то кнопку на пульте. Изображение увеличилось и послушно замерло.
— Да, теперь вижу. А Резепов почти не изменился, — вглядывался в лица Антон Глебович. — Кажется, даже помолодел.
Зачёсанные назад седые волосы, ещё густые, придавали человеку, застывшему на экране, вернее, его холёному красивому лицу с тонкими губами и тяжеловатым подбородком, некое благородство, располагали к доверительности. Но Плахов отлично знал, что стоит за этим “благородством” и внешним лоском — беспринципность и въедливая бестолковая назойливость, доходящая до самодурства. Но особенное отвращение вызывали непомерная мнительность и беспричинный животный страх по любому поводу. Признаки этого страха можно было заметить не только по беспокойным глазам генерала, но и по бледным щекам, которые в такие моменты покрывались пунцовыми пятнами.
— А вот Алебастров явно сдал, — отметил Плахов.
— Астма у него, а всё в шпионские игры играет, — нажимая на пульте кнопки, сказал Зарудный. Запись изображения на пару секунд ожила, затем экран телевизора потух. — Теперь ты понял, кого Алебастров имел в виду, говоря о хозяине?
— Понять-то я понял... но Резепов — и хозяин... У него же в заднице закипает, мозги переклинивает от собственной значимости, у него же на этой почве сдвиг по фазе...
— Вот-вот... к тому же он большой мастер давать обещания, а потом ссылаться на всякие незначительные обстоятельства. Отчего у меня есть подозрение, что Сергей Натанович работает на Резепова по установке свыше, что Резепов — лишь передаточное звено, фигура для перестраховки. Но это лишь догадки.
— А Брехтель?
— Что Брехтель?
— Не понимаю, зачем ему всё это надо? — озадаченно произнёс Плахов. — Ведь он сильно рискует. Иорданский не простит предательства.
— Как вы понимаете, большую роль здесь играют деньги, — вступил в разговор Подшивалов. — Это во-первых. А во-вторых, с чего вы взяли, что Иорданский ничего не знает?
— По-вашему, двойная игра Брехтеля его устраивает?
— Вы, Антон Глебович, не имеете ни малейшего представления о том, как в действительности принимаются у нас политические решения. Иорданский не был бы тем, кто он есть, если б не мог улавливать тончайшие нюансы поведения и общения политических фигур. А для этого нужна информация. И неважно, каким способом она добывается. Я не исключаю, что расшифровка этой, последней, прослушки есть и у него.
— Хотите сказать...
— Я хочу сказать: если это так, то Иорданский должен понимать, что, как и Брехтель, сильно рискует. Поэтому никогда не признает, что его начальник службы безопасности вступил в сговор с Резеповым.
— Почему?
— Да вот почему! — показал на фотографии Подшивалов. — Если Брехтель замешан в убийстве Родина, а Иорданский знает об этом и покрывает Брехтеля, то огласка одного этого факта может вызвать очень нежелательную реакцию в известных кругах. Ну, просто о-очень!.. — сделал упор на последнем слове Иван Сергеевич. — Вы даже не представляете, что было там, — кивнул он вверх, — когда узнали, что в Лесном произошло убийство. Мало того, что поналетели орёлики из МУРа, так туда такие чины из министерства и генпрокуратуры примчались... все только успевали поворачиваться...
— Присутствие начальства дисциплинирует, — не без иронии заметил Плахов.
— Твоя манера острить вселяет оптимизм, — сказал Зарудный. — Хотя спорить не стану, дисциплинирует. Я больше суток в Лесном пробыл. И весь в мыле. Ходил да оглядывался, как бы самого в зад не клюнули. Всё хорошо в меру.
— Так что будьте уверены, полковник, покажи вы Иорданскому эту запись, он или посмеётся, скрепя сердце, дескать, ничего не знал, или скажет, что имеет дело с дезинформацией. Обманом города берут, — тоном, не терпящим возражений, произнёс Подшивалов.
— Но Брехтелю не простит.
— Не простит. Если мы Иорданскому об этом скажем. К примеру, я. Но нам делать этого не надо. Во всяком случае сейчас. Тем более, нужны ещё неопровержимые свидетельства, что Брехтель замешан в убийстве. Так что он нужен нам живым. Это теперь наш козырь. А точнее, ваш, Антон Глебович, главный козырь. Главный и очень опасный. Я подчёркиваю — очень! Вы знаете, что до работы у Иорданского Брехтель служил в спецназе ГРУ?
Плахов утвердительно кивнул.
— И не простым бойцом, чтоб вы знали, а командиром армейской разведроты, — продолжал Подшивалов. — Что такое войсковая разведка, вам, надеюсь, объяснять не надо? Там специализируются на задержании разведчиков и диверсантов, а не ментов с дебелыми следаками. Не хочу сгущать краски, но чеченские полевые командиры готовились к худшему, если в их расположении появлялись “летучие мыши”. Знали: надо ждать неприятных неожиданностей.
Странно, но Плахов вдруг занервничал. Почему? От чувства неуверенности в своих силах? Или от мыслей о своей участи?
Брехтель... Хоть и находился тот сейчас далеко, Антон Глебович явственно ощутил, что рядом с ним враг. Причём безжалостный. Сыщик на мгновение представил взгляд его холодных глаз. Вспомнил, как они смотрели на него несколько часов назад, в машине, перед тем как Плахов сбежал. Блеск в глазах Брехтеля был стальной. Так поблескивает с заходом солнца, в наступающих сумерках, лезвие ножа, занесённого убийцей для удара.
— Скажите, стрелявший в Родина может быть в картотеке? — живо поинтересовался Плахов.
— В чьей — МВД или ФСБ? — переспросил Подшивалов.
— В любой.
— В картотеке МВД и МУРа стрелявший вряд ли состоит. Да и в других состоять не может. Но вы, кажется, сомневаетесь в моих предположениях?
Плахов не ответил.
— Экспертиза уверенно подтвердила полное совпадение по составу тех кусочков почвы, взятых с места убийства и обнаруженных на коврике “Крайслера”, — произнёс всё это время молчавший Жамкочян. — Именно на нём в день убийства ездил Брехтель.
— Но прямых доказательств всё же нет, — сказал Плахов.
— Доказательства будут, — произнёс Зарудный. — И этим займёшься ты, Антон.
— Ну и ну, — усмехнулся он. — И какие у меня полномочия?
— Самые широкие. Но официально — никаких.
— Средства выбираете на своё усмотрение, — как бы подтвердил Пошивалов. — В этом ваша сила.
— Я уже догадываюсь, в чём моя слабость.
— Если что-то... работать вы будете под нашим прикрытием, но официально стать на вашу сторону мы пока не можем.
— Примерно то же самое я сегодня слышал от Иорданского.
— И хорошо, — нашёлся Зарудный, — пусть покуда тебя опекает.
Генерал повёл бровью, взглянул на Жамкочяна. Тот вынул из папки мелко исписанные страницы:
— Это протокол осмотра с места убийства Лютикова, — сказал Юрик Вигенович.
Плахов кивнул: дескать, в курсе.
— Протокол нашли в машине Родина. Это копия, полученная им от местных оперативников. В протоколе сказано, что на трубе, которой наносились удары жертве, есть достаточно хороший отпечаток безымянного пальца, а также три фрагментарных, смазанных. Мы их все восстановили. Так вот, пальчики принадлежат студенту МГУ Олегу Мурашу... — майор ненадолго замолчал, задумался. Затем продолжил: — Причина убийства Лютикова, вроде бы, на поверхности, но у меня ощущение, что её специально для нас подкинули.
И Жамкочян вкратце, но ёмко рассказал о “самоубийстве” студента Хорохордина.
— Сначала я не понимал, почему Алебастров сразу стал препятствовать допросу Мураша, хотя и сам подумывал: пусть парень эмоционально стабилизируется, тогда и допрошу. Но вёл он себя очень странно, всё в нём было что-то не так. Потом, когда выяснилось, чьи пальчики на орудии убийства, то есть на трубе, я тут же взял Мураша в оборот, не без помощи медкомиссии, кстати... О психическом его состоянии говорить ещё рано, а вот в области шеи и правой ключицы мы нашли у него две свежие характерные царапины. Я тут же связался с экспертами: под ногтем Хорохордина был обнаружен эпителий. Как вы думаете, чей?
— Мураша?
— Верно. Тогда я ещё раз проверил: с кем чаще всего Мураш связывался по мобильнику в последние минуты жизни Хорохордина. И выяснил: с ним же. И у меня есть уверенность, что Мураш, находясь в студенческом общежитии, по сотовому телефону подталкивал своего товарища к самоубийству. Когда же номер с компьютером и мобильником начал давать сбой, Мураш вошёл в комнату и затянул на Хорохордине петлю.
— Хотите сказать, что один повесил другого?
— Нет-нет, скорее всего, Хорохордин сам накинул на себя петлю, но так и не решился на крайний шаг. Мураш лишь помог ему. Сделать это было не очень сложно: надо было только навалиться всем телом на товарища, сковав его движения. Жертва, конечно, сопротивлялась, но... отсюда и царапины на шее убийцы.
— Это надо ещё доказать.
— Докажу, — жёстко сказал Жамкочян, — не сомневайтесь. Тем более, что мотив убийства хорошо прослеживается. Хорохордин не убивал Лютикова. Соучастником, точнее, невольным соучастником преступления, возможно, был. Но мне что-то подсказывает, он был только очевидцем, то есть невольно втянутым в преступление. И молчать, видно, не собирался, сильно мучился этим молчанием.
— С Мурашом ясно, — сказал Плахов. — О каком компьютере вы упоминали?
Юрик Вигенович в общих чертах рассказал и о странном послании, что пришло Хорохордину по электронной почте от имени Лютикова, о том самом послании, текст коего занимал всю страницу экрана монитора бесконечным повторением одной и той же фразы: “Я за тобой иду”.
— У Лютикова никогда не было компьютера, — продолжал майор, — а пользоваться им где-то на стороне... маловероятно. Со слов тех, кто его хорошо знал, он все эти новшества на дух не переносил. Но мы узнали, к какому провайдеру был подключён компьютер Хорохордина, и таким образом вышли на интернет-клуб, откуда было послано странное письмо. Похоже, это дело рук Мураша или его друзей. К сожалению, сотрудники клуба никого из них не опознали. Почему? Не знаю. Сейчас очень легко изменить внешность или скрыть лицо, например, накинув на голову глубокий капюшон. Короче, сейчас в одно производство соединено четыре уголовных дела, и в некоторых случаях просматривается один почерк...
Пока Жамкочян рассказывал о Хорохордине и Мураше, о предполагаемой связи между ними и водителем милицейского “уазика”, лицо Плахова не менялось. Когда же майор заговорил о неуловимом Джо и Чёрной графине, показав рисунок, больше напоминающий морду зверя, чем облик человека, Антон Глебович вдруг посуровел, сделался угрюмым, сидел в кресле, скрестив пальцы и обхватив ими одно колено. Мысль, что Иорданский втянул его в почти мистическую, отдающую бесовщинкой уголовную историю, уже не покидала Плахова. Мельчайшие подробности, казалось бы, незначительные сведения о жертвах, об их друзьях и приятелях, вроде бы несущественные обстоятельства их жизни — всё теперь для сыщика было важным. Он даже подумал: не составить ли временный список всех этих “персонажей”, о которых он услышал, дабы представить себе наглядно всю цепь событий, но отбросил эту мысль, понимая, что таким списком себе же и навредит. Поэтому очень сосредоточенно слушал, стараясь запомнить каждую деталь, каждую мелочь, из-за чего лицо его напряглось, а в межбровье образовались две глубокие складки.
Когда Подшивалов с Жамкочяном ушли, Плахов грустно вздохнул:
— Ведь я чуть не купился, Степаныч: Брехтель-то... слово офицера мне давал.
— Ты, Антон, постарайся, найди убийцу Родина, — пропустил Зарудный сказанное мимо ушей. — Очень тебя прошу. А компромат, если таковой имеется, все счета эти... дело второе. Словом, не мне тебя учить. Думай, анализируй. Стань тенью отца Василия. Не забывай: вы оба рискуете. Но в первую очередь — ты. И возьми это, — протянул он Плахову старенький на вид мобильник. — Надо же тебе как-то связаться с Иорданским. Что ему сказать, найдёшь сам. Он, конечно, не поверит ни единому твоему слову. Но это неважно, пусть думает, что хочет. Главное, чтобы он не знал о нашей связи. А строить версии... — пусть строит, версия — не факт.
Оба понимали, как трудно не то что сделать — даже если очень постараться и очень того хотеть, — но и запомнить сразу всё только что услышанное; понимали, что почти невозможно одним махом вытряхнуть из головы лишнее, то, в чём засомневался, и оставить лишь то, в чём утвердился.
— Ты этому Иван Сергеичу доверяешь? — спросил Плахов. — Ведь теперь квартира засвечена.
— Другого варианта не было, — сухо ответил Зарудный. И добавил: — Хоть и сволочь был Вольтер, а верно говорил: лучшее — враг хорошего.
— Кто стоит за Резеповым?
— Вспомни, кого три года назад ты встретил в его кабинете, когда убили игумена?
Затем достал фотографию и показал её Плахову.
— С ним Родин должен был связаться. Да, видно, не судьба...
Затем генерал извлёк из кармана пиджака не совсем обычный значок и положил его на край стола. На фоне двух скрещенных остроконечных мечей раскинувшая перепончатые крылья чёрная летучая мышь закрывала собой половину земного шара. Внизу на символической бордовой ленте, соединяющей эфесы мечей, было написано: “Военная разведка”.
Глава восьмая
КОЗНИ БЕСОВСКИЕ
Пафнутий величественно стоял на амвоне — чёрный, как ворон, в одном подряснике, с дымящимся кадилом в руке. Ни панагии, ни креста на его груди не было.
“Сон-то в руку”, — вспомнил Исидор.
Накануне приснилось ему, будто собрался он лететь в Ватикан. И всё уже готово к поездке. И не только готово, а уже везёт его почётный эскорт в Шереметьево. И вот он уже по трапу поднимается. Но лишь взошёл в самолёт, как услышал тихий голос: “Владыка, не езди в Рим”. Исидор внимательно посмотрел на каждого из сопровождавших его, но ничего необычного не заметил, хотя голос был явно незнакомый.
В самолёте, заняв приготовленное для него место возле иллюминатора, он принялся, было, читать сороковой псалом, как всё тот же голос сказал: “Владыка, не езди к папе римскому туфлю целовать, а то умрёшь”. Мурашки мелкими колючками поползли по телу Исидора: он и так-то самолётами летать боялся, а тут ещё голос... Мысль, что жизнь его может оборваться в любой момент, засела занозой и не давала покоя. Он и рад бы теперь покинуть салон, но самолёт уже набрал высоту.
“Всё в руках Господа, — успокаивал себя владыка, часто крестясь, — а Он меня пасёт, наблюдает за мной с небесного престола, так как нужен я Ему ещё для земных дел”.
И только он так подумал, как между облаков, в иллюминатор, увидел гроб, летящий рядом с самолётом. И его настолько это поразило и в то же время о чём-то напомнило, что он даже испугаться-то не успел: лишь застонал и сразу проснулся.
“Да, в руку сон”, — подумал Исидор, устремив взгляд на Пафнутия.
Царские врата были открыты, и в достаточно широком проёме, посередине алтаря, украшенного парчой, можно было видеть высокий кубообразный стол — святой престол с антиминсом и сверкающей небольшой, высотой в локоть, золотой церковкой.
Сойдя со ступенек амвона, Пафнутий стал обходить приделы храма по кругу, как и полагается, по часовой стрелке. За ним тянулся хвост длиннополой услужливой свиты неопрятных и подозрительных существ.
Обкуривая иконы и молящихся, всякий раз возглашая “Дух Святый найдёт на вас”, Пафнутий, наконец, приблизился к Исидору. Тот же, наблюдая за действом, видел всё происходящее в каком-то странно-опрокинутом изображении, словно стоял на пологом берегу и смотрел в водную гладь озерца, и предметы отражались перевёрнутыми.
— Дух Святый найдёт на вас, — отвратительным баском, какой, наверное, можно слышать только в преисподней, возгласил Пафнутий, начертав знамение креста.
И опять Исидор увидел это, как бы стоя на берегу, в зеркальном озерце, перевёрнутым с ног на голову.
— Почто худо крест кладёшь?! — несмотря на то, что перед ним находился его учитель, вспыхнул укором Исидор.
— Крест я кладу, как и положено, — ответил Пафнутий, — это ты зрение потерял.
— А почто Бога видом своим непристойным гневишь? Не боишься Его?
— Уууу-у!.. — по-волчьи, с подвывом, простонал мертвец, и адские мучения прорезали грубые складки у носа и рта. — Господом с меня всё снято. Подрясник вот только оставлен. И лишь потому, что искренне верил в подлинность своих заблуждений. Ах, кабы Он даровал-то мне снова жизнь, я бы прожил её иначе.
— Но не ты ли говорил: что иереи устанавливают на земле, то Всевышний утверждает на небе? — с невесёлой усмешкой на губах произнёс Исидор.
Пафнутий снова издал протяжный стон. Тонкая кожа на впалых висках стянулась, обжала лоб тугим обручем, выпятив острые кости черепа:
— Я тоже думал, что Царство Божие можно построить на земле, и всегда боялся умереть внезапно. А умер... — голос его неожиданно сломался, он замолчал. Из-под кустистых бровей, как из потусторонней мглы, на Исидора в упор посмотрели два близко посаженных, словно высверленных, отверстия. Не глаза это были вовсе, а страшные провалища, из которых сквозили пустота и смертельный холод. И в них, в этих близкопосаженных отверстиях, с намёком на мутные зрачки, блуждала какая-то потаённая, неожиданная и страшная весть, готовая вырваться наружу вместе с вселенской скорбью. Да-да, очень важная невысказанная мысль не давала митрополиту покоя.
“Как из могилы встал”, — подумал Исидор.
— А умер... — хрипя, выдохнул Пафнутий, — умер, как паршивая собака, в собственной блевотине.
Исидор невольно принюхался: из спёкшегося проваленного рта митрополита смердило. И оттуда, как недавно из каменной стены, выглянул безобразный, с вылупленными маленькими глазками и кривым носом бес.
— Из-за вас, православных, антихрист задерживается, — пискляво, точно скребя железом по стеклу, просипел он. Дурашливо засмеялся и снова нырнул в утробу Пафнутия, оставив после себя ещё более зловонный дух. Даже огни паникадила, освещающие в эти минуты придел храма, казалось, обволокло дымкой нечистых испарений. Иконы всех пяти возносящихся к куполу рядов иконостаса вдруг поблёкли, позолота и краски на них потускнели, а строгие святые лики исполнились печалью.
Исидор хорошо помнил час кончины Пафнутия: митрополит испустил дух на персидском ковре у папы римского, возле его ног.
— Страшно, страшно расстаться с телом у ног папы, — каялась душа мертвеца, — не оборониться от лукавого, если прильнул к деснице понтифика, склонив пред ним голову.
— Всякая смерть есть тайна Божия. Судить о ней, почему она случилась в тот или иной момент, в том или ином месте — дерзновение, недостойное и грешника, — напомнил Исидор.
— Все веры, кроме одной, все до единой в аду находятся, — откровенничал бес устами Пафнутия, снова высунув морду наружу.
— Слава нашему святому граду Иерусалиму! — мелко осенил себя владыка.
— Ваш-то он ваш, — хитрил, искушая, нечистый, — да люди, живущие в нём, наши. Не езди больше туда, не отирай там грязь своей рясой.
Исидор понимал, Пафнутий здесь ни при чём, это бес, сидящий в нём, даёт советы, ибо лицо митрополита страшно кривилось; было видно: совесть ядовитой кислотой все эти годы съедала его, не оставив под тленной оболочкой ничего, кроме праха. Но на всё попущение Господа: широко размахнувшись, Пафнутий с такой силой огрел беса кадилом, что рассёк себе губы и выбил последний свой гнилой зуб. С визгом и проклятиями враг тут же юркнул в чрево.
“Эка его припёрло!” — подумал Исидор и с медоточивой усмешкой произнёс:
— Я вижу, отче, алтарная перегородка уже не мешает тебе.
— Окстись, владыка! — обсосав выбитый зуб, Пафнутий выплюнул его. — Нешто латинянин я?!
— А не ты ли нахваливал правила Игнатия Лойолы?
— Креста на тебе нет!
— Это на тебе нет креста, а на мне есть.
— Каюсь, каюсь, — застонал старик. — Но вы-то, вы, чада мои, кого я ставил на кафедры, почему не молитесь за меня?!
“Не ты ли, папёжник лукавый, — думал Исидор, — увещевал нас, своих духовных чад, что настанет время, и все мы, коих ты ставил на епископские кафедры, вместе с тобой примем католичество?! Не тебя ли одежды русские шибко стеснять стали?!. А теперь, послушать тебя, так хоть “аксиос” кричи тебе, причисляй к лику святых...”
— Пусто, пусто там, — страдалец ударил костлявым кулаком себя в грудь, и оттуда, как из пустой деревянной бочки, сначала отозвалось гулкое “бо-оммм”, а затем раздались тысячи сиплых отвратительных голосов, изрыгающих всякую похабщину. Изо всех углов церкви к ним присоединились и начали вторить другие. Бесы распоясались так, что, казалось, их уже не остановить. Но Пафнутий взял из кадила маленький кусочек дымящегося ладана и, забросив его в чёрное отверстие беззубого рта, проглотил. Душераздирающие вопли и визги донеслись из его нутра, прокатились ужасающей волной по всему храму и тотчас стихли.
— Пусто и тесно, — жаловался Пафнутий. — Душа в оковах. И у тебя душа в оковах. А она жаждет горнего. А мы... мы даём ей дольнее. Держимся за прах, за рухлядь всякую, за злато и серебро, забывая, что оставим всё это за гробовой доскою.
— И дольнее подчас душе надобно, — возразил Исидор. — Если уж Господь на земле нашей матушке гостюет, окутав нас нераздельной и неслиянной плотью Своею, значит, и дольнее угодно Ему.
— Блазнь. Искус и блазнь. Дольнее никогда не даст монаху желанного покоя. Да разве сравнятся земные украсы с жилищем горним и предвечным!
— То ведомо лишь очам сердечным и тем, кто был там, — не соглашался Исидор. — Мне же думается, не был ты в том жилище, а твои очи — видят ли? Сам-то ты, странниче, не призрак ли дьявольский? Ко мне уже наведывались с того света, да выстоял я, молитвой оборонясь.
Пафнутий призакрыл глаза, мученически застонал. Но вновь отверз веки, потёк словами:
— Многих, многих я постриг в монашество, рукоположил в иереи. И тебя довёл до архиерейства. Ты горькую слезу источал при моём погребении. Так не лицемерил ли? Не карьеру ли себе делал?
— Не без греха, — признался Исидор. — Чтобы выжить, любую тугу надо стерпеть. Вот и терпел твою волю.
— Правду ли сейчас говоришь?
— Правду всякий жаждет, да не всякий её любит, больно горька и с’олона она. Падок ты был на похвальные речи, старче, а я лицемеров за версту чую.
— Не боишься мне, пастырю своему, такое говорить?
— Чего мне бояться, нет у тебя прежней силы: мёртвый пёс волка не напугает.
— За мёртвого спросится. В небесный-то свиток всё пишется. Знаешь ведь: и последний будет первым.
— Не стращай, — осклабился Исидор, — мне ли тени бояться. Ты сам своей тени боишься.
— Да веруешь ли ты? — усомнился Пафнутий. — Эк обрядился-то! Забывши Бога, почиваешь на лаврах. В райских кущах золотые яблочки, небось, срываешь да кушаешь?
— Мели Емеля... к чистому поганое не пристанет.
— Пусть я заблуждался, но я верил. И теперь верую. Верую, отверзутся мои уста возвестить хвалу Ему.
— То-то гляжу, из тебя поганые рожи лезут, — отступил на шаг Исидор. — Чего доброго, укусят.
— Это псы твои, которых ты выгуливаешь и любишь больше, чем людей, могут укусить, — сказал Пафнутий и горько вздохнул. — Эх, владыка, ошибся я в тебе. Не веруешь ты в Бога. И верил ли? Не знаю. А коль так — поверишь в дьявола, — и, взмахнув кадилом, замыкая круг, прошёл на солею, к двери жертвенника с изображением апостола Захария.
Когда каждение завершилось, вся нехорошая свита вошла в алтарь. Царские врата закрылись, и паникадило погасло. Церковь погрузилась в полумрак и тишину: лишь потрескивание догорающих свечей нарушало её. И когда последний огарыш погас, Исидор, в лучах нездешнего света, вновь увидел патриарха. Но не в храме, а в его внутренних покоях в Переделкино.
Святитель молился. Истомлённое за день лицо с кроткими припухшими глазами было обращено к образу Спасителя. Были даже слышны некоторые слова молитвы, хотя двери и стены вряд ли допускали проникновение каких-либо звуков изнутри.
Подобрав подол рясы, патриарх очень осторожно, придерживаясь за спинку рядом стоящего стула, опустился на колени и не спеша, с одышкой, начал вершить метания. Затем также медленно поднялся. Но вдруг пошатнулся, качнулся к столу, ища опору, и, хватаясь рукой за воздух, теряя равновесие, начал падать. Было видно, как, падая, он затылком ударился об угол стола. Глухой звук от удара и тихий стон заставили Исидора содрогнуться. Патриарх потерял сознание.
Митрополит стоял, будто аршин проглотил. И вдруг в страхе отпрянул. Под толстой подошвой ботинка что-то хрустнуло, словно раздавленный осколок стекла. Вновь отступив на шаг, глянул на пол. На мраморной плите тускнела кучка серого крошева с малую долю напёрстка.
“Зуб Пафнутия”, — подумал владыка.
В окнах уже играли зоревые сполохи, и солнце утренней позолотой начинало заливать церковные луковки.
(Окончание следует).
ГЕННАДИЙ КАРПУНИН НАШ СОВРЕМЕННИК № 3 2025
Направление
Проза
Автор публикации
ГЕННАДИЙ КАРПУНИН
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос