ГРИГОРИЙ МЕДВЕДЕВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 1 2025

ТОСКА ПО БОГУ


Марина Перова. “По усталой воде”.  Москва: “Наш современник”, 2024.

Существует такая, довольно расхожая, броская, но мало что объясняющая дефиниция: “поэзия — это разговор с Богом”. Однако именно к ней приходится прибегнуть, рассуждая о стихах Марины Перовой.
В своей второй книге “По усталой воде” молодая курганская поэтесса демонстрирует редкое для своего поколения внимание к христианской традиции. Уже в открывающем сборник заглавном стихотворении возникает библейский город Капернаум (близ которого Спаситель ходил по водам Кинерета). Известный сюжет вспоминается во время прогулки, очевидно, по льду замёрзшего озера — “усталой воде” — и выводит стихотворение к впечатляющему финалу: “Христос... твоими скрипит сапогами”, — то есть проходит твой путь вместе с тобой, пребывает в тебе, во мне, в каждом человеке.
Одно из лучших стихотворений книги — “Петух кричал, но мы не отрекались...” с отсылкой к Евангелию от Луки — монолог, обращённый к умершему близкому человеку. Это наставление, как подобно Христу д’олжно воскреснуть: “Запомни: надо вырасти обратно... / Пожалуйста, из бурого холма / Расти быстрее...”, — и вознестись, пусть даже на самодельных качелях. И хотя желаемого не происходит, в финальных строках всё равно звучит смех, который примиряет со смертью и убеждает в её преодолимости. Думается, что перед нами пример той самой духовной поэзии, которая, по определению Сергея Круглова, способна “возвести читателя на ступеньку, ведущую к Небу”*.
<* Сергей Круглов. “Кетчуп на лавровом листе (пометки на полях к разговорам о “духовной поэзии”)”. “Арион”, 2015. № 2.>
В стихотворении “Мне было семь лет...” возникает важный для книги мотив безмолвия Бога. Лирическая героиня в детстве примеряет на себя участь Христа: “Мне представлялось, как я от макушки до пят / Вместо него от страданий кровавиться буду...” — и приходит к выводу, что Он ей никогда не ответит, “потому что от смерти немеют”.
А ещё эти стихи — интересный пример рефлексии о детской религиозности вслед за Буниным и Шмелёвым. При этом с трудом припоминаются обращения к этой теме в современной поэзии.

Немотствующий Иисус соседствует (буквально на другой странице) с молчащим отцом, чей образ также занимает большое место в книге:

Папа стоял и молчал.
Он стоял и молчал,
И тишина на губах и ресницах звенела.
Умерло слово — конец и начало начал,
Чтобы безмолвие это достигло предела.

Это “двойное” молчание отца соединяется со всеобъемлющим молчанием Бога, который обозначен через отсылку к Евангелию от Иоанна.

Подобно Богу, отец отстранён (явлен в воспоминаниях), но если Бог чаще ассоциируется с холодом, то отец — это тепло и свет. В первом же стихотворении, где возникает его фигура, — “огромное солнце рвалось изнутри”. Ещё показательнее это в стихотворении “Снилось сегодня, что наш обмелевший Тобол...”, где лирическая героиня оказывается, “как на пляже курортного города”, вместе с отцом, в то время как с Богом — в Рождественскую ночь — на ледяной реке. В день рождения отца в апреле “вербные зайчики вылупились на солнце”, но в том же месяце наступает “хмурая суббота на Страстной”. И даже если “город потеплел от встречи с Богом”, то “завтра обратимся в гололёд”, а с отцом “затопим в доме печь / ...И ничего, что в мире / Нам некуда прилечь”.

Последние две строки вообще можно назвать поэтическим кредо Марины Перовой: мир не очень уютен, для нас здесь мало места, но мы его принимаем.

Не случайно внимание автора столь пристально обращено к детству как к доступному нам варианту рая и бессмертия. Взрослый человек, осознав недолговечность жизни, лишается рая и ставит Бога под сомнение:

И что бы мне ни говорили
О будущей жизни —
О рае, о перерождении,
О воскрешении,
Я знаю,
Что если умру,
Умрёт целый мир.

Возврат же к детству, как замечает Григорий Кружков, “часто бывает связан с обретением нового метафизического, религиозного опыта, с чувством сыновства... Путь души становится возвращением — возвратом в первозданный Эдем младенчества”*.

Исследуя отношения с отцом, автор напряжённо размышляет и о природе материнства в трёхчастном стихотворении “Растаял снег от жара головного...”. Наиболее эффектна вторая часть, где провозглашается: “Я не создам Ионы для кита”, — то есть не пущу в мир новые страдания. Но в последней строфе всё-таки признаётся, что только через дарование новой жизни можно продлить мир во времени и, значит, посодействовать Богу:

За мной — вчера. За ним — грядущий день.
Он будет из меня, но не моим.
Теперь не я, а он боготворим.

Помимо христианских мотивов, в книге встречаются отсылки и к индуистской традиции, и к античности, и к русскому фольклору. Особенно ярко выглядит обращение к ним одновременно в стихотворении “Я, кажется, теперь признать готова...”:

И ты никак не пишешь Телемаху.
                 ...Но я тебя прощаю.
Я завтра тоже двигаюсь на Трою
В кощеевом лесу, на поле Куру,
И всё это вино мне пригодится.

Поле Куру — это Курушкетра, где произошла описанная в “Махабхарате” легендарная битва, масштабами равная событиям “Илиады”. Два основополагающих текста индоевропейской литературы упомянуты рядом не случайно: так поэт обозначает свою родословную. Однако право на наследование только предстоит отвоевать. Его мог бы подтвердить отец (Одиссей), но он вновь молчит. Как и Бог.
Зато в пространстве памяти или сна мёртвые и живые отвечают поэту “на странном своём языке — птичье-ангельском, нечеловечьем”, “на ангельском до-словном языке”, “на синичьем просторечье”. Эти обращённые к воспоминаниям детства стихи не пересказывают частные сюжеты прошлого, а преображают их до почти мифологического обобщения:

Только тоска по Богу и свету глаз,
Счастье стоять босым посреди степи
Будет, как мама за руку в первый класс,
В нерукотворный город тебя вести.

В скобках заметим, что нерегулярная рифмовка и белый стих освоены Мариной Перовой наиболее успешно. Эти простые средства позволяют ей органично преодолевать накопившуюся усталость внутри традиционной просодии.
Кроме того, если говорить об инструментарии, обращают на себя внимание неожиданные эпитеты и окказионализмы: “расхристанная деревня” (захудалая, но и оставшаяся без Христа), “горемычная малость”, “быстроногая река”, “виджетовое солнце”, “переулочный ветер”, “листьепрение” и т.д.
Но самое главное, что, помимо просчитанных и продуманных ходов, которые свидетельствуют о наработанном стихотворном мастерстве, в книге присутствует нерасчислимое, непредсказуемое, иррациональное, что только и составляет сущность поэзии и всё-таки оставляет надежду на диалог с Богом:

Только блазнится синь горечавки,
И в рябиновых зарослях мавки
Быстросердную жизнь стерегут...