ИГОРЬ КОРНИЕНКО НАС СОВРЕМЕННИК №1 2024

        ПРЫЖОК

        РАССКАЗЫ


        КИТАЙСКАЯ ГОЛОВОЛОМКА

Понедельник — день большой стирки. Каждый понедельник, из недели в неделю... Вот уже тринадцать лет подряд без намёка и мысли на дезертирство. Встать в семь, накормить всех, мужа проводить на работу, сына — в школу. К девяти загрузить стиральную машину и, пока бельё плещется и отжимается, быстренько прибраться и начинать готовить ужин...
Так было с тех пор, как появился на свет сын Гриша. Так было и две недели назад, пока она не нашла в ранце сына коробку с разноцветными деревянными палочками:
— Что это, Гринь?..
— Китайская головоломка, — ответил мальчик, — на 23-е девчонки всем пацанам в классе подарили.
— И что, разобрать разобрал, а собрать не можешь? — ухмыльнулась мать, разглядывая радужный подарок.
— А ты сама попробуй... Эти китайцы сами не поняли, что придумали...
— А давай поспорим, что соберу?! — Мама протянула сыну руку.
— На скейт, — сжал ладонь матери Григорий.
— По рукам. Папа! — громко позвала Людмила мужа. — Иди, разбей нам...
— Да разбей, папа, — довольно говорил сын, теребя руку матери, — мама скейт мне купит.
Женщина лукаво улыбалась:
— Проиграешь же... Месяц посуду мыть будешь...
— Ещё посмотрим, — щерился мальчик, — ещё посмотрим.
— Разбивай.
Теперь третий понедельник. День большой стирки. Бельё, скопившееся за две недели, лежит в битком забитых тазиках и на полу в ванной. Посуда в раковине — горой. Немытый пол. И на запылённом экране плазменного телевизора — отпечатки ладоней домочадцев...
Раньше Люда могла позволить себе стакан вина в обед или баночку пива во время уборки. Украшение полного заботы и дел дня. Маленькое, невинное удовольствие всех домохозяек. Теперь, вот уже третью неделю Людмила начинает день стаканом пива:
— Без бутылки здесь не разберёшься, — чисто по-русски решает она, снова и снова примеряя детали китайской головоломки друг к дружке.
Сорок семь палочек с отверстиями при удачном сочетании должны, если верить рисунку на коробке, сложиться в кристаллическую, квадратную решетку. Кубик Рубика made in China. Только вот у Люды никак не получалось собрать эту головоломку:
— Чёрт ногу сломит. Правильно назвали “головоломка”, — жаловалась она первые дни мужу. Анатолий улыбался:
— Есть чем теперь отвлечься...
— Ага, не было печали! И без того дел по горло...
— Настало время отдохнуть от домашних забот...
— Отдохнуть, как же... Налей мне сухого...
Уроки с сыном она больше не делала:
— Не могу сосредоточиться, — отвечала, — вся голова только этими палочками забита...
— Хотя бы по русскому, — хныкал Гриша, — краткие прилагательные...
— Что, уже сам не можешь? — срывалась она. — Или что, хочешь, чтоб я проиграла, да?! А вот фигушки! Сам иди думай свой русский. Я занята. Не до вас... Спор есть спор...
На десятый день Люда поняла: по частям собрать головоломку не получится. Она должна собраться целиком. Сразу. Иначе развалится. А ещё она поймала себя на мысли, что готовка еды её очень отвлекает, больше, чем уборка и стирка:
— Купи пельменей и вареников. Лапшу, китайскую, чтоб этим узкоглазым пусто было, — наставляла мужа, — полуфабрикатов там всяких.
— И как долго нам этими химикатами питаться прикажешь?..
Она не смотрела ему в глаза. Не до него. Не до выяснений отношений. Не до них. Пока.
— Люд?..
— Ой, дайте мне хоть раз заняться тем, чем я по-настоящему хочу заниматься! Без всех этих ваших глажек, стирок, готовок. Вот соберу эту хрень, и всё будет по-вашему. Как раньше! Только оставьте меня в покое!
Хлопали двери. Собиралась в углах квартиры в шарики пыль...
Анатолий купил и приготовил в тот день пельмени. Пельмени разварились и были больше похожи на кашу с кусочками спрессованного мяса. Гриша ел, давился. Люда есть отказалась. Она сидела с двухлитровой бутылью пива и гипнотизировала рассыпные деревяшки на кровати в спальне, куда вход всем строго был запрещён. Муж сегодня снова, как и вчера, и позавчера, будет спать в зале.
Двойка по русскому и двойка по алгебре совершенно не взволновали, как расстроили бы раньше:
— Пусть папа лучше уроки проверяет, — сказала, — я должна от всего освободиться. От этой вашей суеты... И тогда смогу постичь суть этой игры. Это не просто головоломка. Я поняла. Это целый мир. Вся жизнь. Концентрат жизни. Китайская философия...
Размышляла она вслух сама с собой:
— Без жертвы собрать её не получится. Надо от чего-то отказаться... Может, и от всего. Чтобы приобрести... Познать... Собрать...
Гриша давно пожалел о споре с мамой. Он уже и не мечтал и даже не думал о скейте: “К чёрту скейт!” — только бы мама пришла в себя. Стала такой, как раньше. До головоломки...
Забываться помогало пиво после вина. Пиво она пила, не разбирая названия и градус. Захмелев, возмущалась бардаку вокруг, начинала убираться. Ходила по квартире из комнаты в комнату, собирала разбросанные вещи мужчин, бубнила что-то под нос, плакала... Клялась, что с завтрашнего дня всё вернётся на круги своя... Никаких китайских “кубиков-рубиков”... Так и засыпала... А утро начинала с кружки пива — упаси Господь, если Анатолий с вечера не купил бутылочку! — и с красной полоски головоломки. Потому что красный — её любимый цвет. Цвет крови. Истины. С него всё начинается и им всё заканчивается.
— Может, хватит уже?! Этот цирк! Просто кошмар какой-то! Ты если не сойдёшь с ума, то точно станешь алкоголичкой!
Голос мужа прозвучал в голове громовым раскатом. Сидели на кухне. Людмила проигнорировала мужа. Анатолий продолжал:
— Ты уже месяц, как не в себе. Как одержимая. Ау, очнись! Домом кто будет заниматься?..
“Молчи, молчи, молчи”, — говорила себе, но не сдержалась:
— А обо мне! Обо мне кто-нибудь подумал?! Столько лет только домом и занимаюсь! На себя уже хер положила. День и ночь только и знаю: уборка, стирка, варка... И что, ну, затянула меня эта побрякушка, и что? Свет клином сошёлся? Что?.. Ну, поели пару дней пельмени, ну, скопилось в ванной белья немножко...
— Пельменей?! Немножко?!
— Да, а что?..
— А то, что Гриша на двойки скатился. В школу вызывают...
— А отец на что?! Почему везде и всюду я?!
— Не дружу я с русским языком, непонятно, что ли?..
— А русский тут при чём?!
— Забыли! — словно защищаясь, мужчина вытянул перед собой руки. — А сколько ты пить стала?
— Это участь всех домохозяек.
— Это алкоголизм.
— Пусть так.
— Давай я выброшу эту китайскую хрень к чертям собачьим, и будем жить, как раньше?!
— Может, я не хочу, как раньше?! Не хочу! Мне, как сейчас, нравится!
— Да?!
— Да...
— О нас, конечно, ты подумала?! Думаешь, нам нравится? Нам приятно на всё это смотреть?!
— Кому это “нам”?..
— Ты угадай...
— И на что на это? Это ты меня это назвал?..
— Ты когда в ванной последний раз была?..
— Это о чём ты? — Она налила себе ещё стакан пива.
— Без пива уже никак?..
— Я же не спрашиваю, где ты до часу ночи пропадаешь?..
— Работаю! — крикнул муж.
— И не хрен орать, я тоже не балду пинаю...
— Конечно, головоломку собираешь... Поесть и помыться некогда...
Она выпила залпом пиво:
— Мы поспорили, ты забыл?.. Сам нам руки разбивал...
Анатолий выдохнул со стоном:
— И уже тысячу раз пожалел об этом... Люд...
Подошёл к жене обнял. Она не сопротивлялась, только потянулась к бутылке пива на столе...
— Давай кончать с этим спором... Это уже перебор...
— Но я почти у цели... Ещё денёк... Здесь главное — постичь суть этой головоломки. Цель не столько собрать, сколько понять, зачем тебе это надо...
Муж отстранился, а ведь собирался поцеловать в шею:
— Только денёк?..
— Денёк.
— Давай ещё день и хватит. Это не жизнь, — снова прижал её к себе.
— Не жизнь, — повторила Людмила и налила ещё стакан пива.
“Я выиграю. Я соберу. Я смогу...”

Приснилось: она собрала головоломку. Вот она лежит на её ладони, такая сверкающая всеми цветами радуги... Такая целая. Полная смысла. Вмещающая в себя весь мир. Всю вселенную...
А что ей осталось?! Ей, 35-летней женщине? Что ей? Ничего? Всё закончилось. Всё кончалось! Без цели. Пустота. Без смысла...
Проснулась с чувством тревоги. С разрывающим нутро чувством потери. И невозможно понять, откуда это пришло и что потеряно... В квартире пусто. Никого. Все ушли... Она одна. Теперь она никого не собирает, никого не провожает, никому не готовит и не никого не целует... Всё осталось там, где-то позади... Во времени до головоломки...
Посмотрела на половину кровати, где вместо мужа вот уже месяц — разбросанные цветные деревяшки...
Люда поднялась, села. В голове пустота. В квартире то же самое...
“Пустота”.
Сгребла детали головоломки в кучу.
Ни мысли...
Из красных деревяшек сложила слово “дом”. Из зелёных — “Гриша”. Синие и жёлтые сложились в “Анатолий” и в слово “любовь”. На своё имя палочек не хватило:
— Вот так. Всегда чего-то, да не хватает, — произнесла она, — нескладушка, головоломка...
В это самое время Григорий полез в ранец за ручкой, начинался урок русского языка. А вместо ручки на дне портфеля нашёл недостающую деталь китайской головоломки. Красная деревяшка с отверстием посередине восклицательным знаком лежала на ладони мальчика. Гриша сжал кулак.
Анатолий составлял список покупок, “чтоб ничего не забыть”, когда сотовый зазвонил любимой мелодией жены, которую он не слышал почти целую вечность. Он не поверил глазам, увидев на загоревшемся экране телефона волшебное, такое дорогое слово: “Любимая”.
— Да, — боясь спугнуть чудо, тихо произнёс он, затаив дыхание. И через мгновение услышал:
— Я собрала!


ДРУГ ИЗ СССР

У Павла по жизни все кругом предатели. Подцепил из детского садика словечко, уже и не вспомнит, от кого, и стало оно его любимым, сначала словом-сорняком, потом определением окружающего большинства и страны в целом.
Воспитательница, посмотревшая косо в сон-час, сосед-одногодка по лестничной площадке, прозвавший “лопухом”, отец, напивающийся в хлам на его семилетие и исчезающий на следующий день рождения... Армия предателей нарастала и крепла с каждым днём и часом, перебежчиками, из числа даже домашних братьев меньших. Волнистым попугайчиком Репой, вылетевшим их клетки и угодившим в когти такого же предателя, кота Васьки... Предатели вещали из телевизора, давали бессмысленные советы в газетах, учили мутным истинам в книгах, выбирались в депутаты, становились начальниками, президентами... Миром правят они. Доносчики, изменники, иуды... Окружают, пытаются всеми силами и способами втиснуть в свою продажную, бессердечную шкуру и его...
С появлением интернета и сотовой связи количество изменников себе, принципам, близким, изменников Родине... выросло в сотни, миллионы раз.
И хотя Павел родился перед развалом Советского Союза и взросление его пришлось на неспокойные постперестроечные времена, считал себя рождённым в СССР, в стране высоких идеалов с мизерным количеством предателей:
— Успевшим почувствовать вкус хорошей, счастливой жизни, — считал он.
Вкус этот привила бабушка не без помощи вырезок из газет “Пионерская правда”, “Известия”, “Советский рабочий”, журналов “Юный натуралист”, “Работница”, “Крестьянка”; всё, что бабушка считала полезным в становлении внука как Человека с большой буквы, она аккуратно вырезала и собирала в толстые канцелярские папки с пометками — “для внука о здоровье” или “внуку, как содержать дом и огород”, “внуку, чтобы помнил”...
Ненужную макулатуру бабушка сдавала и собрала, по меркам бабушки, “неплохую, нужную библиотеку на любой запрос и вкус”. Со вкусом же, как и с запросами, у Павла было всё предельно скромно: “по бедноте своей жизни и обстоятельств живу, не по бедноте души”.
Душа, учила бабушка, главнее тела, и заботиться надо о ней. Отец же считал иначе, в советское время не вылезая из вытрезвителя и больниц для алкоголиков; в “освободившейся России” — папочкино выражение! — сгинувший в неизвестности.
Мать не пережила перемен: сокращённая с завода полимеров, старший мастер стала резко никому не нужной, торговала в начале девяностых на рынке всем, чем придётся, где окончательно запустила здоровье, ушла следом за мужем в неизвестном направлении.
Так и остался Павлик с “маминой мамой” — звал так бабушку в шутку, — а время и одиночество вдвоём сократили словосочетание до “мамы”. С “мамой” после смерти родителей в 1995-м и 1997 годах прожили 20 лет, в первый день весны 2017 года Павел остался один. Один на один со своими предателями. В предательском мире.
— Бабушка не могла предать, — одно лишь предположение, произнесённое вслух, разрывало тишину опустевшего вдруг пространства квартиры, разрывало уши, душу, сердце тридцатилетнего мужчины, — бабушка не предатель!
Отец предателем был изначально, и предательское исчезновение этому яркое подтверждение. Маму забрала предательская болезнь, забрала неожиданно, неподготовленно... Бабушка уходила от него постепенно, таяла... Словно снежинка на тёплом окне, где они разглядывали ледяные узоры января. Свечой, зажжённой в шторм, когда отключали надолго электричество. Ароматом состряпанного к Пасхе кулича...
— Старость забирает всё в этом мире. И солнце стареет со звёздами, и моря высыхают... — лекарственный голос бабушки тих и угрюм, — бабушка и на том свете позаботится о тебе, внучок. Не оставит одного. Пошлёт друга...
Не любит слово “друг” Павел, огрызается:
— Какие тут друзья, если кругом одни предатели?! Нет и не будет у меня друзей!
Не спорит старушка, улыбка в мудрых, печальных глазах:
— Не оставлю! — обещает.
И не оставила. На сорок первый день был внуку знак.
Понедельник-предатель тянется медленней любого другого дня. У Павла постоянная работа в трамвайном депо, бабушка пристроила после двух провальных поступлений в институт и учёбы в художественном училище. Павел с маляра вырос до художника-оформителя, теперь обклеивает трамваи цветной самоклеющейся плёнкой.
10 апреля, когда стрелки часов, наконец, соизволили доползти до шести вечера первого рабочего дня, Павел, по привычке ни с кем не прощаясь, покинул натруженное место. Не любил ходить через рынок, вечно гудящий безликой толпой, но только там продавался “бабушкин” хлеб, поэтому свернул и, пробираясь мимо рядов, пахнущих всеми запахами на свете, от прекрасных до тошнотворных, Павел вдруг услышал:
— Не проходи, друга из СССР купи!
Замедлил шаг Павел, а повернуться заставило сердце, оно первое услышало бабушкин шепоток: “Говорила же, что не оставлю...”
Павел обернулся, носом прилипнув к “бабушкиной” трёхлитровой банке с “бабушкиным помощником и спасителем”.
— За триста отдам, — дыша перегаром, затараторил маленький мужчинка бомжеватого вида, болтая банку с жёлто-коричневой медузой над плешивой головой, — бабка разводила, померла, а мне оно на кой?.. Я им боярышник пробовал запивать, так, сука, не вставляет, Боженькой клянусь! Будто этот гад всё выпивает, трезвит, понимаешь?! Все целебные свойства спирта убивает, дрянь склизкая. Да и честно, боюсь я его. Как инопланетянин какой-то.
И знакомый до замиранья сердца кисло-сладкий запах юлой вернул в детство, к подоконнику и манящему, переливающемуся на солнце баллону янтарного цвета с таинственным существом внутри. “Чай-гриб” — так звала с лаской в голосе бабушка это жёлтое, желеобразное нечто, смиренно расплывшееся у горлышка толстым блином, иногда пускающим пузыри, под марлевой повязкой… “Японская матка эликсир бессмертия творит”, — приговаривала бабушка, бережливо вытирая пузатое, как и жилец внутри, стекло банки, которую называла “баллоном”.
Маленький Павлик, нет-нет, да и переспросит бабушку:
— А он правда живой?
Бабушка в очередной, сотый раз отвечает:
— Правда.
Тогда Павлуша интересуется:
— А почему он такой угрюмый? Молчит почему? Он немой? У него язык есть? А он понимает по-нашему? У него есть мама с папой? И бабушка есть? Может, он не разговаривает, потому что вода мешает? Я тоже не могу под водой разговаривать. А зачем ему вода? Давай его достанем. Посмотрим, есть у него глаза?..
Взрослый Павел улыбнулся светлым воспоминаниям, улыбнулся беззубому коротышке-пьянице с “баллоном”, по-доброму улыбнулся, по-детски:
— Говорить-то он умеет? — спросил.
Продавец отпрянул, удержала улыбка:
— Научишь разговаривать — будет разговаривать, научишь петь — будет петь, — наградил покупателя ответной улыбкой, — научишь плясать... За двести, мож, дружка возьмёшь, а?.. Чтоб на водку мне хорошую?..
Павел отдал за друга две сторублёвки. Прижал банку к сердцу, тёплое стекло приятно грело тело через рубашку, и сердце прислушалось, Павел почувствовал: заворочался чайный гриб в мутном, резко отдающем уксусом, застойном настое, ожил. Сердце отозвалось на тихие сигналы SOS, застучало быстрее, твёрже, увереннее, словно делясь своей энергией и запалом с обессиленным новым другом.
— Вот кто уж точно не предаст, — сказал Павел вслух.
Не обращая внимания на разглядывающих его торговок и узбеков, поторопился к дому, бережно прижимая покупку, напрочь забыв купить бабушкин любимый хлеб.
Бабушкин чай-гриб ненамного пережил СССР, он исчез с подоконника перед школой, если Павла не подводит память. Быстро выветрился лимонадный запах. Герань и фиалки снова заняли своё облюбованное, законное место.
Бабушка вздыхала:
— Время чай-гриба прошло, пришло время концентратов. Сухие соки “Юпи” и “Зуко” убили японскую матку, убили натуральное.
Павлик вздыхал вместе с бабушкой, но втайне покупал пакетик растворимого сока; ему не столько нравился разведённый сок, сколько измазанный кристалликами концентрата язык под цвет указанного фрукта; больше всего Павлуше нравилось манго.
А двадцать с хвостиком лет спустя, уже в другой, купленной с продажи дома квартире, он вновь ощутил этот запах — запах, сроднивший прошлое и настоящее, объединивший живое и мёртвое...
— Мама? — позвал тихо, робко, с новым постояльцем в руках не успев зайти в прихожую, — мамина мама, — громче, заглядывая в зал, — бабуля?..
Стащил кроссовки, прошёл в маленькую комнату, где ещё теплится жизнь в вещах любимой старушки, выглаженном белье, в её корзинке с вязаньем, среди разноцветных клубков, в аккуратно сложенных стопками папках с вырезками для внука... Просунь руку внутрь, поглубже, и ощутишь её присутствие... Лёгкое, едва уловимое, как дыханье... И такое огромное, родное, непоколебимое, как гора.
Из-за плотных, задёрнутых штор сумерки поселились в комнате, часы над кроватью не тикают: их остановил Павел, чтобы запечатлеть время, заморозить, сохранить, подчинить.
— У меня друг, — сказал, обращаясь к идеальной — ни складочки! — застеленной лоскутным одеялом кровати, — я получил твой подарок, — подушка домиком под белым кружевным тюлем молчаливо глядит, слушает, — спасибо. Пойду тогда приведу его в должный вид, как ты делала...
Прикрыл дверь, прислушался, ожидал всем нутром, что из комнаты донесётся хоть какой-то звук: скрип, ворчанье, кашель, вздох, всхлип... Голос. Он всё бы отдал, чтобы вновь услышать:
— Павлик, ты покушал?..
Голос тишины жесток и беспощаден, он отшвырнул Павла на кухню. Там, под тёплым оранжевым плафоном люстры, Павел обрёл бабушкины руки. Пальцы аккуратно вытащили из самого настоящего уксусного раствора раздувшийся, обрюзгший гриб, больше похожий на подтаявший, прокисший холодец. Умело отделили верхнюю часть медузы; нижняя — требуха из слизи и лохмотьев — отправилась в целлофановый пакет, пакет — в мусорное ведро. Старое жильё чай-гриба отправилось туда же.
В новую трёхлитровую банку Павел залил остывший чай из заварного чайника, добавил воды; сахар, не жалея, высыпал всю сахарницу — новая среда обитания для новообретённого друга.
— Придумать тебе имя? Или потом, как одыбаешь, сам скажешь, как звать? — просунул друга — слоёный блин ровной круглой формы цвета сгущённого молока — в горлышко “баллона”, друг плавно погрузился в янтарную свежесть чайной “закваски”, — будешь у меня пока Че. Если не возражаешь...
Че не возражал, расплылся по дну, довольный, счастливый, это было видно по тому, как заиграла радужными переливами скользкая, гладкая поверхность и стайка пузырьков, вальсируя, поднялась на поверхность.
Банку Павел поставил на холодильник.
— Чтобы вровень с глазами был, — объяснил, — видели друг друга по-честному, как друзья, на одной линии плоскости. Без тайн и недомолвок.
Че булькнул в ответ, соглашаясь. Павел накрыл марлей горлышко, скрепил резинкой, тут и ощутил вес перемен, груз ответственности...
Пролетевшее незаметно время, присутствие кого-то ещё, другого, живого существа, необъяснимая сытость, хотя ещё пару часов назад, на работе, желудок требовал наполнения... И вон оно, заполнение, оно накрыло, затопило пространство квартиры сладкими флюидами чайного гриба, расплылось ленивым спокойствием, словно бабушка задремала в своей комнатке и скоро проснётся, чтобы приготовить ужин. Мир Павла законсервировался в ожидании, плавно потёк вместе с наползающими сумерками в безмятежные воды сна...
...Нож в спине, прямо между лопаток, что его не достать, как ни пытайся, ни заламывай руки. Павел повернулся, чтобы увидеть противника, злодея, который сделал с ним это, так подло воткнул нож...
В зале из зеркал он один, и руки его в крови, и неизбежное осознание истины:
— Я сам?!
Повторяющийся сон давно стал частью любого другого сна, он врез’ался, нарушал повествование, искажал, обрывал, будил...
Бабушке сон не рассказывал, считал, не по-мужски это — рассказывать сны, будто демонстрировать исподнее. А другу можно, проверенному, надёжному... Тобою выращенному другу...
Месяц Че восстанавливался. Лежал на дне, собираясь с силами, наливаясь соками жизни. Павел пробовал чайный настой каждое новое утро, подслащивал, добавлял кипячёной воды и заварки, разговаривал. Говорил:
— Я не верю в одиночество. В то, что люди сходят от одиночества с ума, не верю. Лучше быть одному, чем с предателем. Мир упрямо стремится к отказу от верности. От принципов. Честность — моветон. Верность — удел простолюдина, слабака.
Пыхтел Че, покрывался новой, белёсой плёнкой, обновлялся, твердел; мутнел раствор.
— Человек не одинок, пока у него есть фантазия, есть воспоминания... Первые дни после ухода бабушки я представлял, что она в комнате отдыхает. Я даже разобрал её кровать и создал видимость с помощью бабушкиной шубы, будто бы она спит, укрывшись с головой одеялом... Включал радио и любимые, заслушанные наизусть записи бабушкиных исполнителей — Магомаева, Зыкину, Толкунову... И могу поклясться, сердцем чувствовал родное присутствие. Движение в воздухе, запах, звуки, тени... Ну, какое тут может быть одиночество?!
Пристроив табурет у холодильника, Павел говорил, откинувшись спиной на стенку, разглядывая оранжевый маячок люстры, отражающийся в коричневом настое, словно всевидящее око друга.
— Вот у тебя и глаз теперь имеется, — в шутку серьёзно комментировал Павел, — дело за малым — научить тебя говорить.
Замначальника трамвайного депо по эксплуатации, непосредственная начальница Павла, первая заметила:
— Сияющий ты какой-то, Паша, последнее время и общительный вдруг, никак, девушка появилась?.. Давно бы так. Не у нас работает, нет?.. Может, кондукторша какая охмурила или водительница?..
Сияние побагровело, Павел пробурчал:
— Перемены. Это всё перемены...
— К лучшему, значит, перемены, хорошие, раз такое дело, что ты у нас в лице изменился и улыбаться начал. Явно же завёл кого-то?!
Улыбнулся художник-оформитель вместо ответа. “Больше, чем завёл!”
Че поднимался, всплывал затонувшей Атлантидой, величаво, гордо, неторопливо, солнечным островом, монолитом.
— Солнца кусочек в “баллоне”, — поясняла бабушка, — и как солнце всходит, так и чай-гриб восстанет со дна здоровым, окрепшим, сильным. Поделится своим целебным настоем, как солнце лучами.
В День космонавтики Че вышел на орбиту, занял своё место в космосе трёхлитровой банки, заполнив всё пространство у горлышка.
Полстакана грибного кваса натощак, как научила бабушка, и Павел Гагариным готов к полёту и открытиям.
— Эликсир бессмертия, — называла настой бабушка. Внук десятки лет спустя назвал: “Моё ракетное топливо”.
Довольно бурчал Че, пузырился, слушая рассказы друга. Павел делился всем, без стеснения и утайки: как прошёл день, о чём думал, что заказал в трамвайной столовой на обед, сколько раз сходил в уборную и с кем поздоровался, о желаниях и мечтах, тёмных фантазиях и мыслях...
Рассказал Павел и сон про нож, полушёпотом рассказал, стоя перед холодильником, губами касаясь тёплого стекла банки. Словно нашептал дурной сон на воду, и кошмар не вернётся. Но этой же ночью нож вновь торчал у Павла между лопаток.
— Только теперь я был не в зеркальной комнате, а в банке, такой, как твоя, — утром пересказывал сон, — я испугался уже не из-за ножа и предательства, испугался: ведь я не умею плавать, и вообще, как я буду дышать под водой?..
Чавкнул Че, Павел спросил:
— Что? Какой на вкус? — хмыкнул человек. — Вот ты странный, Че, я мог утонуть, захлебнуться, умереть, а тебя волнует, какой у воды был вкус. Хм... Горький был вкус.
Че надулся обиженно, Павел щёлкнул по банке:
— Да пошутил же я, чего ты сразу?! Ну, не надо, я честно не хотел тебя обидеть. Давай мир, — стукнул кулаком по стеклу Павел в знак примирения, — лучше я тебе про отпуск расскажу, что мы там с тобой замутим...
Отпуск совпал с майскими праздниками, а День Победы Павел любил, как никакой другой праздник. Любил вместе с бабушкой смотреть прямую трансляцию парада на Красной площади, но больше всего — слушать про бабушкины парады в советское время: дружные, семейные, самые настоящие, с ощущением праздника, с транспарантами, шарами, военными песнями из каждого динамика, флагами и цветами...
У Че оказалась феноменальная память, и прожил он немало лет в СССР, хорошо помнит речовки пионеров и газированную воду с сиропом за три копейки из автомата. Помнит талоны на мясо, сахар и классики, начерченные мелом на асфальте, сбор макулатуры и металлолома, и, конечно же, майские, незабываемые демонстрации с пёстрой толпой и неподдельным счастьем, помнит.
— А я всё со слов бабушки помню, — честно признался Павел, — из её рассказов, из заметок-вырезок... Память — штука такая, может убедить и заставить поверить во всё, что угодно, даже в то, чего никогда не было. В Бога мы тоже верим по памяти, врождённой памяти предков.
И вдруг поймал себя на мысли Павел, что давненько не употреблял такое родное слово “предатель”, словно оно стёрлось из его обычного лексикона, смылось грибным, шипучим, как газировка, настоем.
— Вот те раз, — удивился вслух, — вот так перемены, — взял банку с другом, подошёл к окну.
С кухонного окна можно разглядеть праздничный салют, радужные ленты и веера фейерверка, взрывающие тёмную плоть неба вечером Девятого мая.
Смотрели молча. Павел представил, что бабушка рядом, любуется разноцветными звёздами, облокотившись на подоконник; он вдохнул её тёплый ванильный запах, прижался к мягкому плечу рукой, услышал:
— Для нас, ребятни и взрослых, салют — как целое событие, приближение к чуду, к той самой Великой Победе.
Павел не помнил, как ложился спать, “заспал”, зато отлично запомнил сон, от которого проснулся:
— Змеи, — всё ещё пребывая в окружении кишащих повсюду гадов, Павел брезгливо передёрнулся, — змеи в банках, и банки все, как одна, взрываются, выпуская мерзость из своего стеклянного нутра... Змеи превращаются в ножи, а нож в спине — в змею, — снова передёрнулся, — и нож-змея вползает в меня, глубже, внутрь, в сердце...
На руку села маленькая мушка, и Павла передёрнуло в третий раз, передёрнуло до хруста в шейных позвонках; он прихлопнул крохотное насекомое ладонью, как не смог бы ни в жизнь, как бы ни желал прихлопнуть скользкое пресмыкающееся.
— Змеюка.
На кухню потянул холодный сквозняк. Павел не увидел на холодильнике друга, по сердцу лягнула мысль: “Предатель!” Сердце подскочило к горлу, вторая мысль не успела родиться, взгляд скользнул на подоконник, где одиноко из баллона смотрел на друга Че восходящим солнечным оком.
— Ох, чёрт, я что, вчера здесь тебя оставил?! — подскочил к другу. — Прости, и форточку не закрыл, ну, совсем...
Взял банку, Че зафыркал, забулькал, протестуя...
— Я же попросил прощения, чего ты начинаешь.
Вернул на место друга, поблёк, потух солнце-глаз, и с холодильника на Павла взглянул жёлтый, предостерегающий, мутный настой с тянувшимися от гриба лохмотьями.
Перед носом замельтешила воскресшая мушка, Павел вновь прихлопнул её, шлёпнув себя по носу:
— Змеюка.
И весь день, сказала бы бабуля, “ходил как не свой”, и “места себе не находил”. Будто случилось что-то, а он не может понять толком, что?..
— Всё из-за сна, — ворчал, разрезая квартиру на геометрические фигуры, — чёртовы сны только жить в реальности мешают, — заглянул в бабушкину комнату. Обычно, посидев на бабушкиной кровати, внук успокаивался, но не сегодня, сегодня нечто непонятное — предчувствие беды? — не давало сидеть, заставляя накручивать километры под карусель тревожных мыслей.
Вечером грянул гром. Весь день за окном светило солнце, ни облачка, ни ветерка, природа напряглась, природа чувствовала приближение грозы.
Павел налил полстакана грибного лимонада:
— Успокоиться, — оправдался перед другом, — а то, видишь же, весь день на нервах.
Янтарный напиток — вкусом прошлого, вкусом СССР, вкусом солнца — освежил горло.
— Всё не так уж и плохо, — тут Павел и увидел незваного гостя в стакане с квасом: мушка ползла по стенке стакана, а у Павла перед глазами — фрагментом из сна — извивающееся, чёрное тело змеи в банке, — вот оно!..
Тревога обрела форму. Павел вылил остатки гриба в раковину, взял баллон с другом, сдёрнул резинку с марли, заглянул внутрь и — вот оно...
С десяток белых червячков копошатся на гладкой, молочной поверхности друга. Передёрнуло Павла так, что он едва не выронил банку. Сон стал явью, стеклянные сосуды взрывались в голове мужчины, выпуская скользких ползучих монстров.
— Нет! Че! Нет!
Заметался между холодильником и раковиной Павел, растерянный, напуганный, не зная, за что хвататься, с чего начать... Здесь снова пришла на помощь бабушка.
Вынул друга бабушкиными руками, без тени брезгливости смахнул паразитов, промыл податливую мягкую поверхность: на ощупь Че был тёплый и совсем не скользкий... Живой.
Операция по спасению друга с промыванием банки уксусным раствором и приготовлением новой закваски заняла два часа. К полуночи раненый Че грузно и молчаливо погрузился на дно банки, Павел сменил марлевую крышку, выбрал потуже резинку:
— Враг не пройдёт.
Всю ночь плохо спал, бегал, проверял друга, повсюду мерещились мушки и черви. С раннего утра, не умываясь, сбегал в хозяйственный отдел ближайшего магазина, купил дихлофос и липкие ленты от мух:
— Теперь враг точно не пройдёт.
Че никак не отреагировал, повис боком, словно в невесомости, “встал на ребро”: бабушка считала это хорошим знаком выздоровления.
И Че действительно меньше, чем за неделю, отошёл от подлого нападения. Солнечный глаз вновь ярко заискрился, заулыбался друг под гирляндами от мух, развешанными над холодильником и по всей кухне.
— На круги своя, — бабушкиным выражением описывал Павел установившийся ход жизни, — без эксцессов и катаклизмов, в мире и согласии, как и положено проживать человеку.
В конце отпуска в начале лета съездили на могилу бабушки. Возвращаясь, Павел, отметил, как потяжелел друг. Че заметно раздобрел, потолстел, расслоился и ещё через пару-тройку месяцев явно будет в половину трёхлитровой банки, если не больше... Поэтому сразу же с кладбища Павел отправился в хозяйственный отдел.
Продавец успокоила, продавая десятилитровую банку показавшемуся ей забавным покупателю:
— У нас и пятнадцатилитровые, и двадцатипятилитровые найдутся, а надо, так и пятидесятилитровую тару закажем.
Тара понадобилась с наступлением осени, в середине сентября. Впрочем, “тара” казалось оскорбительным словом, и Павел называл новую десятилитровую обитель Че домом, иногда — космосом, иногда — планетой “Че”.
Новой планете было мало места на холодильнике. Сначала Павел пристроил её на кухонный стол, но и там она не пришлась ко столу, в зале также не нашлось удобного места... Долго, почти две недели думал и решался внук устроить Че в бабушкиной комнате, взвешивал все “за” и “против”, а решил всё неожиданный визит пожилой соседки снизу, Клавдии Егоровны. Во избежание ненужных вопросов Павел поспешно убрал стеклянную громадину подальше от любопытных глаз.
— Бабуль, это на время, — пристроил друга на столе у окна между папками с жизненно важными вырезками, — баба Клава, как всегда, не вовремя.
Баба Клава пришла помянуть бабушку, перепутав даты, и потом два с половиной часа, сидя за чаем на кухне, возмущалась и поверить никак не могла, “что она, заслуженный бухгалтер страны и всея Руси, ошиблась в цифрах! Да быть такого не может?!”
Пересчитав на сто раз и рядов календарь, так и не приняв ошибку, заслуженная бухгалтер угрюмо удалилась, клятвенно пообещав прийти на два года “помянуть, как подобает, по-человечески”.
Закрыл за соседкой дверь Павел и — к бабушке. Открыл дверь в дальнюю комнату, да так и замер, впившись обеими руками в дверную ручку.
Бабушка, мамина мама, стояла, оперевшись на стол, и смотрела в щель между шторами на синий вечер за окном.
— Бабуля, — шёпотом, боясь спугнуть виденье, — ты?..
И бабушка ответила:
— Я.
Воображение — чудо, данное нам небом в помощь, сила, которой подвластно всё. Именно оно делает нас счастливыми. Оно наше спасение и наказание...
Конечно, Павел понял, что это игра света и тени, игра его воображения соткали из банки на столе и стопок папок фигуру родного человека. Сумрак и фантазия воскресили бабушку, вернули в мир живых, вернули к внуку. Стоило ему протянуть руку, включить свет — бабушка, без сомнения, пропала бы, но это было бы предательством с его стороны, так ведь? Поэтому Павел вошёл в тёмную комнату, прикрыл дверь, выпустив на волю всю свою фантазию художника.
— Теперь ты не уйдёшь так надолго, ведь правда? — присел на край кровати внук.
— Я всегда была рядом, — голос у бабушки, как шум ветра за окном.
— Ты же останешься тут, мы будем, как и раньше, после ужина вести долгие беседы о прошлом. Читать твои вырезки из газет... Ты расскажешь, как там было, в СССР, расскажешь о счастье и верности, чистоте и силе...
— Да, внучок, да...
Не стал Павел сдерживать мальчишечье желанье захлопать в ладоши от восторга, хлопнул, нарушая привычный ход времени, второй хлопок обратил время вспять. Время поменяло полюса...
Бабушкина комната машиной времени перенеслась в прошлое, в детство Павлуши и дальше, и дальше, во времена пятнадцати сестёр...
Павел просидел с бабушкой всю ночь, а когда темнота в комнате стала сереть, осторожно, на цыпочках, вышел, со щекотным нетерпением в душе и во всём теле ожидая наступления нового вечера и новой встречи...
При свете оберегая друга Че, ухаживая и разговаривая обо всём на свете, Павел подгонял наступление сумерек. Солнце скрывалось за горизонтом, выпуская небесные чернила, темнота творила свой мир со своими законами... Внук обретал бабушку, обретал счастье... Каждый вечер и ночь до рассвета. И верилось, что этому не будет конца...
Отрезвление пришло перед второй годовщиной ухода бабушки. Именно: “Отрезвей!” — услышал Павел во сне выкрик и проснулся. Голос из сна, похожий на его голос в молодости, продолжал звенеть в голове:
— Гриб отравил тебя своим настоем, одурманил ядом своим, затуманил, опоил, подчинил! Ты предатель! Променял бабулю на этого слизняка! Соком лжи и измены наполнился ты до краёв! Открой глаза! Оглядись! Отрезвей!!!
Бросился к бабушкиной комнате внук, распахнул дверь и не поверил глазам. Огромный, истекающий слизью, отравляющей сознание, гриб сидел за бабушкиным столом, расплывшись на стуле мерзкой отвратительной медузой. Это был не Че, не друг, это самый настоящий недруг, враг, предатель, захватчик!.. Он, жадно чавкая, пожирал бабушкины вырезки из папок, всасывая в себя лист за листом огромной пастью-воронкой.
Голос в голове превратился в страшный писк — это гриб-пришелец закричал в предчувствии беды, в предчувствии своего конца. Его раскрыли, рассекретили, разоблачили...
Павел закричал в ответ. Набросился на противника с кулаками, раздирая противную, вражескую плоть руками и зубами!
— Я не предатель! Не предатель! Не предатель!!!
Кричал:
— Бабуля, прости!
И плакал навзрыд и вновь кричал:
— Я не предатель!
А когда темнота стала сдаваться перед утренним рассветным часом, Павел услышал другой голос.
— Да какой же ты предатель, внучек. Это же я тебе друга из СССР послала. Что же ты! Давай уже прекращай видеть во всём предателей. Видеть предателя в себе! Все мы в чём-то предатели, все в чём-то виноваты. Не отстояли Союз, не боремся часто за правое дело, боимся сказать “нет” и пойти против системы... Не признаёмся нужным людям в своих светлых чувствах, не говорим искренне, не делаем от души... Кто мы, как не предатели, когда позволяем твориться вокруг нас беззаконию и несправедливости?! Предатели. А ты — ты борешься, мой хороший. Борешься с предателем в себе, и ты победишь! Мы победим! И пусть не вернём СССР, не вернём того, что осталось позади... Мы обретём согласие с собой, уничтожим внутреннего предателя! Так что, внучек, давай, возьми себя в руки и спаси друга! Верни Че!
— А ты, как же ты, бабушка?!
Бабушка рассмеялась:
— Я рядом.
Смех оборвался писком, писк — звоном разбитого стекла. Павел проснулся на диване с липкими и окровавленными руками. За окном светает. В квартире пахнет уксусом. Павел вспомнил, как влетел в комнату бабушки посреди ночи, как схватил банку с Че, тряс ею, разбрызгивая по залу и в коридоре эликсир бессмертия, на кухне поднял планету “Че” над головой и бросил в раковину со словами-криком:
— Я не предатель!
Замелькали слайды воспоминаний: пьяный отец, забывший про его день рождения, сосед, обозвавший “лопухом”, учительница, поставившая неправильную оценку, кот Васька, сожравший попугайчика Репу, он, разбивающий банку с другом...
— Нет! Не может быть!
Вскочил, поскользнулся на чём-то липком, в коридоре босые ноги липнут к линолеуму, на кухне, как и в воспоминании, — раковина, полная стёкла, ошмётков грибной требухи, капель крови… Че не было.
— Че?.. — голос больше похож на писк. — Че, ты где?..
Согнулся над раковиной Павел и в сливном отверстии разглядел молочную плоть друга.
“Предатель!”
Прибирался в ожидании вызванного из ЖЭКа слесаря, говорил с другом, не замолкая, через каждое предложение, фразу, просил прощения:
— Наваждение, такое у меня с детства, редко, но метко, это как лунатизм. Моя тёмная сторона прорывается, она у всех, эта темнота, кто-то контролирует, кто-то... У тебя, наверное, её нет, достаточно моей на двоих, — натянуто нервно хохотнул Павел. — Предатель будет вырываться наружу, пока мы его не задавим в себе своими стойкими принципами верности, честности, преданности...
В дверь позвонили. Женщина, на первый взгляд, чуть постарше него, приятно полновата, с улыбкой и искрящимися глазами обезоружила надписью на красной кепке; первое, что бросилось Павлу в глаза, — “Сделана в СССР!” белыми, флуоресцентными буквами.
— Слесарь я, ага, есть такое, удивляются многие. Но вот я, слесарь из ЖЭКа, вызывали?!
— Вызывали, — кивнул Павел.
Голос слесаря знакомый, из детства… Бабушкин?..
— Проходите, — пропустил женщину, — кепка у вас хорошая, — сказал неожиданно для самого себя и, не дожидаясь ответа: — А у меня ни инструмента, ни молотка, как оказалось, нет, даже не знаю, куда всё подевалось, — заговорил, скрывая нахлынувшее горячее волнение, то и дело вытирая мокрые ладони о спортивные штаны, — а у меня в раковине... В раковину провалился, короче, друг угодил в слив и теперь там, в трубе, а как достать, спасти как... Вот я и вызвал вас...
Слесарь, не задавая вопросов, молча слушала, разбирая слив в раковине. Павла, как сказала бы бабушка, “прорвало”; почувствовав неведомое единство, спаянность надписью на бейсболке, Павел откровенно вспоминал бабушку, вечерние разговоры, предательства, сны... Пока голос слесаря не прервал:
— Вот так друг, — сказала, поднимаясь с колен, женщина, — сто лет не видела, надо же, они ещё существуют, друзья, — протянула едва умещающегося в двух ладонях, расплывшегося, поржавевшего Че. — Жить будет, — сказала. — Может, поделитесь другом, вон он у вас какой гигантский, им же делиться надо... Как в СССР учили.
Павел забрал Че, отпустил в приготовленный чайный раствор в трёхлитровой банке.
Сделанная в СССР продолжила весело:
— А я вам за то, что поделитесь, кепку подарю такую же. По рукам? — протянула липкую, испачканную ладонь. — “Сделанный в СССР!” Только вот вы говорите: вернуть Союз, и всё такое, а он ведь не вернётся. Это прошлое. История. Надо жить новым, жить будущим. Надо не возвращать, а строить новое. Новый СССР, если на то пошло. Наш СССР.
— Строить... — мечтательно повторил мужчина, пожимая горячую ладонь.
— Да, размножать, как вашего друга. Вы мне частичку от... — задумалась слесарь, — от...
— Солнца, — подсказал Павел.
— Точно, частичку от солнца, я частичку солнца соседке, соседка “тому парню”... Наполнять такими людьми, как мы, страну. Такими мыслями, принципами, правилами... Вот и всё. Всё просто. Ну, так что, поделитесь?..
Павел кивнул.
— Давайте тогда через неделю, и друг восстановится, и у меня отгулы будут, в двенадцать на площади у памятника Ленину или у шпиля с курантами, выбирайте.
Павел снова кивнул.
— Значит, на площади. Меня зовут Вера. И верю я только в хорошее.
Кивок стал словом:
— Вера, — второе слово было, — приду.
— Тогда до встречи.
Ушла слесарь, прикрыв за собой тихо дверь, а Павел долго ещё стоял посреди кухни, с липкими руками и колотящемся в горле сердцем.
Че сам к концу недели отслоился, поделился частью себя. Павел сказал другу “спасибо”, и на холодильнике появилась вторая банка, вторая планета.
В ночь перед встречей Павел никак не мог уснуть, заснул, выпив третий стакан напитка “Дружба”, и через пару минут увидел себя с ножом между лопатками. В этот раз он дотянулся до рукоятки, вытащил нож, а когда поднёс его к глазам, чтобы рассмотреть, нож превратился в лавровую ветвь с молодыми жёсткими зелёными листьями.
Бабуля обожала лавровый лист, добавляла его во все блюда и в термос с чаем, ветка лавра всегда стояла в её комнате, в доме детства.
— Лавр — это победа над врагом, — говорила бабуля, — бессмертие и сила, красота и слава, здоровье и мудрость, мир и вечная жизнь!..
Проснулся Павел, переполненный запахом лаврового листа. Прошёл в одних трусах сразу на кухню, где под гирляндами от мух в солнечном зареве зарождалась миниатюрными солнцами новая жизнь, Вселенная... Новая страна...

— Предатель, — скажет с обидой в голосе в 12:15 Вера, совершая сотый круг вокруг памятника Ленину, — предатель, — постучит по уложенной сегодня с утра в парикмахерской причёске кепкой с надписью “Сделано в СССР!”
А в 12:17 увидит одиноко стоящего в тени шпиля под курантами, мужчину с баллоном в руках и не сможет удержаться: предательский смех разорвёт тишину площади.



ПРЫЖОК

1

Арт. 60660-1001.
Наименование: копилка “Мудрый Ху”, 20 см.
Материал: полистоун.
Сделано в Китае.
Товар сертифицирован.
Изготовитель: Чуаньчжоу Минметалс, Чуаньсиу Роад, Фудзянь, Китай.
Продавец: ТД “АрАс”.
Протирать влажной, мягкой тканью.

Чёрного шимпанзе с жёлтыми, страшными глазами и алыми губищами, сидящего в позе роденовского “Мыслителя”, Софья Петровна не любила. Побаивалась даже, ловила себя на мысли, особенно в поздний ночной час, когда вставала попить водички и приходилось дважды проходить мимо “пугала”. Он же — “хрен моржовый”, “засранец”, “обезьян”, “бармалей”, “чи-чи”.
Во втором часу она кожей чувствовала на себе взгляд неживых, искусственных глаз и спешила скорей под одеяло.
— Дождёшься — выброшу к чёртовой матери, — ворчала она и не выбрасывала.
С появлением копилки — на пятидесятилетний юбилей подарила внучка — в распорядок дня Софьи Петровны обязательным пунктом-ритуалом стало стукать обезьяна три раза:
— На, — шлепок по широкому лбу, — удачный, — звонкий подзатыльник, — день, — последняя затрещина, и заговорённая на победы Софья Петровна готова продолжать жизнь. Выходить в новое утро легкими, пружинистыми, шагами.
По-обезьяньи перепрыгивала она через пустую пластиковую бутыль из-под пива, потом через бетонный бордюр, напевая про себя строчки из дурацкой, прилипчивой песни. Софья Петровна спешила на смену в комиссионный магазин.
— И вот ведь, зараза, работает мой Чи-чи, действует, — признавалась напарнице Тамаре. — Когда на той неделе, помнишь, к нашей ходила, чтоб аванс выписала... Я с утречка по копилке, значит, постучала, как следует. Загадала. И результат, знаешь, никому не подписала Леопольдовна...
— Она тебе как бывшей заведующей по старой памяти всегда поблажки делает, — промямлила и широко зевнула женщина. — Ты у своего этого орангутанга лучше попроси, чтоб в Париж свозил. Мечтала же...
— А что, и попрошу!..

За год макушка Мудрого Ху залоснилась...
— Стареешь, — шутила хозяйка, протирая его согласно инструкции, — а кто есть ху? Не знаешь? Или знаешь?
Разговаривать с копилкой Софья Петровна любила.
Внучка звонила с каждым годом всё реже. Сын не стал принимать ничью сторону в молчаливой войне между матерью и женой.
— Ночная кукушка всех перекукует, — успевала вставить при любой возможности Софья Петровна и не могла не нарадоваться, когда сын отвечал:
— Что ты, мама, такое говоришь?.. Мне тебя никто не заменит.
С соседкой по лестничной площадке, Валентиной, не разговаривают третий месяц — нестыковка взглядов на политику президента.
Единственный собеседник и благодарный слушатель послушно стоял на книжной полке в зале между семейными фотографиями в пластмассовых рамках, терпеливо перенося ритуальные побои и шутливые пощёчины.
Софье Петровне казалось: чем больше она стукает по пустому обезьяньему телу, тем полней и сознательней становится её жизнь. Такая предсказуемая, расписанная по часам на недели вперёд...
А потом все стали готовиться к Новому году. В магазине “Вторые руки” появился красочный календарь, из него и узнала Софья Петровна, что год грядущий — год Обезьяны.
— Смотри, Петровна, — язвила напарница, — отомстит теперь тебе твой гамадрил за то, что мутузила его столько лет.
— Не лет, а год всего, — поправляла Софья Петровна, — и не мутузила, это у нас с ним обоюдно было.
— Обоюдно, — зло смеялась Тамара, — я тебя умоляю. Ты ему бананов, что ли, купи. Грех свой замаливать как-то надо... А то ведь весь год обезьяний будет через заднее место...
— Бананов, как же, — а сердце стучит так, что в ушах слышно. И тревожно на душе сделалось резко. Неспокойно. Заметалась Софья Петровна от прилавка к складу. Зачесалась вся и всюду от нервов, чего давно у неё не бывало. “Права Тамарка: мутузила, лупила почём зря обезьянку”. От волнения закрутило живот. Затошнило.
Больше часа Софья Петровна не показывалась за прилавком.
— Я уже думала МЧС вызывать, — обнажила золотые зубы Тамара, — думала, горилл твой тебя там подкараулил...
Женщина смеялась, хлопала себя по мясистым бёдрам, а Софье Петровне было не до смеха. Вспомнилось, как утром дала подзатыльник с размаха, так, что подпрыгнул Мудрый Ху, закачался неваляшкой. И глаза жёлтые до самого нутра пронзили. Наизнанку вывернули. Передёрнулась Софья Петровна, будто паука чёрного размером с кулак увидела, и отпустила занесённую над копилкой руку.
— У него имя есть, — сказала.
Исчезли во рту золотые коронки Тамары:
— У кого?
Софья Петровна не ответила.

Перед тем как идти домой, зашла на рынок и впервые не стала торговаться со стариком Махмудом, продавцом из палатки с фруктами и зеленью.
— Что случилось? Почему сурьёзный? — с неподдельным интересом спрашивал узбек.
Софья Петровна убрала в сумку связку бананов, улыбнулась.
— Во-о-т, уже хорошо, — обрадовался Махмуд и протянул большое красное яблоко, — от меня лично, — сказал и добавил, — с наступащим.
Первые час-полтора не заходила в зал. И через стену кожа покрывалась мурашками под осуждающим взглядом жёлтых глаз. На кухне, пока ужинала, прислушивалась; она могла поклясться всеми святыми, что слышала пару раз что-то вроде писка. Вскрика. После чая достала два банана, один, не отходя от холодильника, сразу съела, второй отнесла в зал и молча положила на полку перед копилкой-шимпанзе.
Софья Петровна, конечно, заметила, как блеснули обезьяньи глаза, как проводили её до телевизора... Включив погромче звук на первом попавшемся канале, Софья Петровна, разглядывая трещинки-паутинки на потолке, вернулась на кухню, где стала чистить картошку.

До года Обезьяны осталось два дня. В спальне закрылась на шпингалет, чего не делала уже многие годы. Лежала с включённым ночником, смотрела на узоры ковра, в зале работал телевизор, шёл какой-то фильм с гнусавым переводчиком.
— Утро вечера мудренее, — укрылась с головой, для себя решив, что завтра, выспавшись, она наверняка будет знать, что делать с Мудрым Ху.
Но утро никак не наступало. Как по часам, в два захотелось пить. Предусмотрительно налитый стакан с водой ждал на прикроватной тумбе. Ещё с час ворочалась: мешал сменивший гнусавого переводчика протяжный вой оперной певицы. Когда на часах было 3:30, захотелось в туалет, но Софья Петровна приказала ждать утра.
“Может, лучше было налить ему молоко?” — мысль застряла в голове, стала расти, подобно мыльному пузырю. Белый пузырь наполнил всю её целиком, и Софья Петровна испугалась, что если он лопнет, то разнесёт на куски. Она съёжилась, зажмурилась и открыла глаза, только когда услышала голоса. Много голосов, гул, будто попала в метро. Озираясь вокруг, Софья Петровна сразу поняла, где она. Это мавзолей Ленина, и она уже близко, рядом с саркофагом вождя. Только вместо Ленина — чёрный шимпанзе, которого кормит грудью худая, костлявая женщина. Молоко течёт белыми змейками по шерсти животного. Он поворачивает морду в её сторону и подмигивает знакомым глазом:
— Теперь твоя очередь, — не отпуская сосок, говорит он.
И как сорок лет назад десятилетней девочкой, она закрыла глаза ладонями.
А потом её стало рвать. Только сейчас она выблёвывала из себя бананы с яблоками и никак не могла остановиться...
Звон колоколов прекратил мучения. Он ворвался в неё мощью синих небес и солнца: мыльный пузырь лопнул — молоко с кровью.
Софья Петровна открыла глаза под канонаду будильника со вкусом фруктов во рту.

Щеколду открывала не дыша. Едва касаясь пальцами. Почти взглядом.
В зале тревожно тихо, телевизор не работал. Вышла, чёрный экран притянул своей бездонностью. Безвыходностью.
— Это ты выключил? — голос вялый, тихий.
Покосилась на полку и пискнула.
Мудрый Ху стоял к ней спиной. Вызывающе пялясь прямоугольной раной — отверстием для денег.
“Обиделся. Отвернулся”.
Банан почернел, и Софье Петровне ничего не оставалось делать, как тихо произнести:
— Прости меня.
И повторить громче:
— Прости меня, пожалуйста.
Подошла, погладила по блестящей макушке шимпанзе. Повернула. В пустой утробе забарабанила одиноко монета 10 рублей, которую Софья Петровна бросила “для приличия”.
Жёлтые глаза смотрели с укором из-под мохнатых, выпуклых бровей.
— Хочешь, молока налью?.. На весь день ухожу же. Последняя рабочая смена, понимаешь...
Сдула со спины Ху пушинку:
— Не обижайся. Хочешь... Ну, хочешь, я на колени встану?..
Кроваво-красные нарисованные губы-пельмени вытянулись в улыбку.
Прежде чем закрыть дверь, Софья Петровна крикнула в темноту коридора:
— До вечера.
Сегодня она не изменила ритуалу, “только слегка усовершенствовала”.
— На, — погладила по широкому лбу, — удачный, — нежно провела по голове и затылку, — день, — чмокнула в мясистый нос.
Банан исчез в мусорном ведре, вместо него появилось блюдце с молоком.
Сумрак подъезда вернул в сон. Тот же запах животного, сырости, чего-то медицинского, искусственного, неживого...
Шаг, и Софья Петровна уже видит костлявую женщину с оголённой грудью. Шаг второй, и весёлая трель телефона в сумке спасительно выталкивает Софью Петровну из сна и подъезда в морозное утро. Где солнце и последний день года.
— Сынок, — кричит в сотовый она, — с наступающим. Не знаешь случайно, что обезьяны любят больше бананов?..

Напарница прямо в дверях начала:
— Никак, опять твой макак помог?
Софья Петровна сняла дублёнку:
— Не макак он.
Тамара продолжала:
— Леопольдовна на каникулы согласилась и тебе подарок вон передала.
Переобулась, надела халат.
— Может, сюда принесёшь гиббона своего?.. Если не зажилишь, конечно, Читу-дриту, чтобы и я стукнула пару раз...
Что стукнуло её по золотым коронкам, да так сильно, будто чем-то железным, Тамара так и не поняла.
Напарница уже открывала подарок от заведующей, как ни в чём не бывало.
К вечеру пошёл снег. У Тамары распухли обе губы, посинели.
— Укусил, может, кто? Насекомое какое? — предположила Софья Петровна.
Когда напарница, отпросившись, ушла, Софья Петровна рассмеялась во всё горло.
— Обручальное кольцо-о-о, — запела, едва отдышавшись, — не простое украшенье...
Смех побеждал, она опять смеялась и вновь пыталась петь.

2

Бананы (2 кг — исправлено на 3).
Апельсины (5 штук).
Мандарины (кг).
Нектаринки (кг).
Киви (?)
Яблоки (2 кг).
Огурцы.
Зелёный горошек.
Молоко (2 литра).

Старик Махмуд взмахивал руками: “Вай, молодец!” — и подмигивал Софье Петровне после каждого названия согласно списку. Перевешивал, перекладывал, добавлял... У него нашлась и банка зелёного горошка.
— Молоко.
Узбек исчез из палатки, но тут же появился с банкой концентрированного молока.
Наступила очередь Софьи Петровны взмахивать руками:
— Ну, всё у тебя есть, Махмуд-джан. Мне только вот настоящее молоко надо.
Седобородый продавец нахмурился:
— Зачем обижаешь, э?.. Нальёшь мужу, посмотришь. Так понравится, слушай, сам придёт, скажет: “Махмуд, дай ещё такой банка”.
“Мужу”, — про себя улыбнулась Софья Петровна и купила две банки концентрированного молока.

Когда она, не успев закрыть дверь, радостно сказала:
— Я пришла, — Софью Петровну посетило знакомое чувство. Она почувствовала запах туалетной воды мужа и давно забытый аромат детского зубного порошка, — я дома, — выдохнула и поставила пакеты с покупками. — Сын звонил. Говорит: “Давай, мама, к нам приезжай Новый год встречать”, — стаскивая сапоги, кричала, чтоб в зале слышно было, — а я ему: “Нет уж, Павлик, позвоню, внучку поздравлю и буду телевизор смотреть. У вас всё равно нормально не посмотреть концерты. Этого вы не любите, того тоже... Лучше я тихо со своим Ху...”
Рассмеялась Софья Петровна, скатилась по стене на пол, не в силах снять второй сапог, сидит на коврике, смеётся так, что тушь потекла:
— Павлик растерялся и спрашивает: “С китайцем, что ли?..” Ох, я еле сдержалась, сегодня, не поверишь, весь день, как потерпевшая, хохочу.
Сапог слез, наконец, с ноги, Софья Петровна оттолкнула его, поднялась:
— Китаец, говорю, ага, а он на полном серьёзе мне: “Я так рад за тебя, мама, что в твоей жизни появился кто-то...”
В зале темно, тихо. Заглянула, шепнула:
— Пойду разберу сумки.
Муж никогда не отвечал и никак не реагировал на подобные нелепицы. Нелепицами он называл всё, что произносила Софья Петровна. Семнадцать лет совместной жизни тоже были для него нелепицей, и рождение сына...
Тогда и стала Софья Петровна разговаривать с кастрюлей, в которой собиралась готовить борщ, как с мужем. Жарила яичницу и делилась со сковородой своими болячками. Изливала душу в керамический графин. Про конфликты на работе рассказывала сервизу в зале...
Забываясь, могла за столом назвать салатницу именем мужа. Маленький Павел тогда смеялся. Муж в очередной раз убеждался в своей правоте.
Софья Петровна смирилась с судьбой. Отец, помнила она, до самой смерти ни разу не назвал её по имени.
— Или это я с возрастом сама додумала? — спрашивала у кухонного бра. — Года выравнивают острые углы. Смягчают... В двадцать казалось, обидней молчанья мужа нет ничего, страшнее… Оказалось, что есть... Когда молчит сын.
И Софья Петровна смирилась с нелюбимой невесткой. Готова была первой заговорить с ней и руки ей целовать, только бы сын звонил и спрашивал: “Как ты, мама?..”
— Пашка тоже не из разговорчивых, — говорит Мудрому Ху, забирая пустое блюдце из-под молока, — семейное это, видать, по мужской линии. Бабёнки-то у нас потрещать все любили.
Фотографии отодвинула к стене, “чтобы не мешали”. Обмотала золотистой мишурой Мудрого Ху, обложила синими шарами, сверху присыпанными белой крошкой, словно снегом.
— Это твой год. Ты теперь за главного. За правителя. Покажешь всем ху из Ху. Особенно Вальке с двадцать первой, совсем умом тронулась. Президент её, видите ли, устраивает. А что квартплату повысили и проезд — это, значит, не президент виноват...
Гладит по сверкающе-гладкой макушке, приговаривает:
— И Тамарку, думаю, правильней будет уволить. Она тебя, ну, ты знаешь, как называла, не буду повторять.
Вдруг поймала себя на мысли, что не такие и страшные у Мудрого Ху глаза, наоборот, осмысленные какие-то, задумчивые, глубокие...
И почему целый год казалось, что он настроен против неё?..
— Да, как часто мы не видим того, что под носом, — вздохнула. — Бог, Он не на небе, нет, Его все там ищут, а Он-то тут, рядом. Протяни руку, дотронься...
Мудрый Ху молчаливо соглашается.
Софья Петровна прикасается к нему подушечками пальцев и чувствует: тепло.
Снова легла в зале перед телевизором:
— С тобою, уверена, не приснится кошмар.
Смотрела сериал про доктора Хауса, как бодро и с юмором хромой диагност решал нерешающиеся задачки:
— Если все лгут, то доверие не только беспочвенно, но и бессмысленно. Это фикция. Но доверие — это не спор, который можно выиграть или проиграть. Может, мне нужно отбросить цинизм и поверить?.. Может, пора совершить прыжок веры? — изрекает доктор.
И Софья Петровна нисколько не удивляется, когда оказывается внутри белой палаты. Док стоит к ней спиной, но голос его звучит откуда-то сверху, отовсюду:
— Я вылечу вас от этого. Жизнь — болезнь, но от неё есть лекарство.
— Доктор? Доктор Ху? — Софья Петровна не верит. — Это же ты, Ху? Ты доктор.
— Я больше, чем доктор.
— Да, да, безусловно, больше.
— Не бойся, просто признай. Просто скажи, кто я, и всё, что пожелаешь, исполнится. Всё, что захочешь — получишь.
— Ты? Ты?..
На спине доктора, между лопатками, появляется ровное, прямоугольное отверстие.
— Ответ внутри.
Софья Петровна нагибается, смотрит в пустоту. Оттуда доносятся знакомая музыка и слова, Софья Петровна начинает подпевать:
— ...кольцо-о-о...
— Доченька. Софушка! — обрывается песня слёзным криком. — Прости отца! Прости безграмотного! Прости недалёкого!
— Отец?..
— Да, да, Софуша, твой никчёмный отец просит у тебя прощения. Если не простишь, так и сгнию здесь в тьме-тьмущей...
— Я? Я прощаю тебя, отец, — кричит в темноту отверстия она.
— Меня! Меня тоже прости, нелепого. Это я, муж твой! Был живой нелепостью, теперь мёртвая нелепость. И хорошо, что помер. У сына нашего тоже прощенья просить буду.
— Нечего сына пугать! Сама передам, что ты просил прощенья, — возмущённо выкрикнула Софья Петровна, — и тебя прощаю. Ступайте уже.
Мужские голоса растворились в музыке, музыка растворилась в шуме моря.
— А в Париже есть море? — спросила она. Спросила голос, который везде и всюду. В ответ над ней закричали чайки.
3

— Проснулась сегодня на десять лет моложе, — Софья Петровна позвонила и разбудила сына, — отец твой приходил, прощения просил.
Заспанный голос:
— Куда приходил?
— Да во сне. Но, Пашка, всё было так по-настоящему. Вживую. Я простила, и ты прости, не держи зла.
— Мам, перед новогодней ночью хотел выспаться...
— Так девятый час. Юлька всегда рано встаёт.
— Это было в начальных классах, мам. Как в пятый перешла, дрыхнет, как пожарный.
— Пятый класс, — повторила Софья Петровна, — нам никогда не победить время. Остаётся лишь жить по-человечески. По-божески.
Сын, зевая:
— Ой, мама, я честно радуюсь за тебя. Это новый знакомый твой так на тебя воздействует? Китаец?..
— Можно и так сказать. Мудрый Ху не совсем китаец. Он даже и не человек, в общем...
Из телефона ответом — тишина.
— Это как прыжок. Когда долго сидишь на одном месте, ноги затекают, немеют и порой встать даже невозможно. Больно. Судороги ноги сводят. Поэтому надо резко взять и прыгнуть. Будь что будет. Даже если ничего не будет или будет плохо, или ещё хуже, всё равно сделать... Такое сальто-мортале.
— Не совсем понимаю тебя, мам. Но думаю, ты права. Долго засиживаться не дело. Движенье — это жизнь...
Мать не сдержалась, расплакалась:
— И невестке передай, что я не хотела, чтобы мы с ней по каждому поводу, как кошка с собакой...
Сын успокаивал, просил перестать плакать. Говорил, что она не держит на неё зла, что подарок вон ей купила.
— Подарок?.. Ой, а я же вам тоже подарки купила, — вытирала слёзы ладонью Софья Петровна.
Подошла, погладила Мудрого Ху.
— Может, к нам всё-таки приедешь? Мы ёлку до потолка нарядили.
— Нет, Паш, я с Ху.

За час до Нового года позвонила Леопольдовна. Поздравила и намекнула, не хочет ли Софья Петровна подняться по карьерной лестнице:
— Я же помню, какой ты заведующей была. А с Тамаркой надо что-то решать, меня она всегда раздражала...
Софья Петровна промолчала.
Всю новогоднюю ночь смотрели с Ху концерт за концертом, а утром первого Мудрый Ху официально вступил в свои права.
Рецепты на все случаи жизни.
Гоголь “Вечера на хуторе близ Диканьки”, “Миргород”.
Большая книга басен.
Толстой “После бала”.
Гофман “Песочный человек”.
Сборник русской поэзии ХIХ века. Избранное.
Женская энциклопедия.
Фаулз “Коллекционер”.
Народные русские сказки.
Марина Цветаева. Стихотворения.
Читать вслух было большим обоюдным удовольствием. Софья Петровна доставала книгу наугад и садилась в кресло перед Мудрым Ху. Так, в перерывах между чтеньем они и решили после новогодних каникул безотлагательно действовать.

Махмуд оказался прав: концентрированное молоко пришлось по вкусу Ху. Полюбились и салаты из фруктов, и истории о прошлой жизни Софьи Петровны, особенно истории из детства. Про домового, который любил молоко и заплетать волосы всем в косы, Софья Петровна раз в неделю обязательно да расскажет:
— Сын тоже с ума сходил от этой истории, всё мечтал в бабушкин дом съездить. Бородатого старичка подкараулить. Тут-то какие? Интернет-домовые разве что… Да и время домовых прошло...
Соседка Валентина пришла перед Рождеством, извинилась, сказала:
— Вот же дура я была, Петровна, поверила телевизору. А ты смотри, что президентишка наш надумал: Ленина захоронить. Не даёт им покоя Владимир Ильич...
Софья Петровна плечами пожимает.
— Нет, ну ты — ладно, по детству, увидела хоть своими глазами его, а меня кто сейчас на старость лет повезёт до Москвы?.. До рынка бы дойти, и то дело. Детишки наши больно не разбегутся. На Новый год мне подарок мои вон учинили: на развод, сказали, подавать будем. Задолбали, мол, друг друга. А год-то високосный...
— Помирятся ещё, вот увидишь.
— Вот говорила им: второго надо рожать ребёнка. Это только у обезьян по одному детёнышу, а у нас, людей, полноценная семья, где два ребёнка. Мальчик и девочка желательно.
Кивает Софья Петровна, отвечает:
— И тут ты права, соседка. Больше половины России неполноценной жизнью живут... Я тоже, как за Пашку вспомню... Как он одинёшенький рос, так и заругаю себя... Да чего уже. Надо сейчас моменты не упускать. Каждым мигом жить и радоваться.
— Чему только радоваться?..
— Да всему, Валя, радоваться.
— Скажешь тоже. Уверовала, никак, что ли, мать?..
— Вера всегда в нас, с рождения.
— Прямо-таки вера... Вон Ленина хотят захоронить. Вот где здесь вера, скажи, если больно понимающая стала?! Верящая...
“Что тут ответить?” — думает Софья Петровна и говорит соседке:
— Хочешь бананов?
Валентина диабетик со стажем, она знает, что банан поможет поднять сахар в крови при гипогликемии, которую может вызвать инъекция инсулина. Она все народные средства из газеты “ЗОЖ” в аккурат переписала себе в настольную тетрадь, чтобы меньше зависеть от врачей и больниц.
— Что, лишние, что ли? — пробурчала.
Софья Петровна принесла связку из пяти бананов:
— Оказалось, не так сильно мы бананы любим.
— А-а-а, тогда возьму, — забрала ягоду Валентина и закончила: — А ты, Петровна, если верующая стала, помолись за Ленина. Пусть оставят его в покое.

Никому, никогда не рассказывай о своих начинаниях. Что делаешь, делай, и всё, что ни делается, к лучшему. Вот троица истин.
Софья Петровна всегда перед принятием важных решений плохо спит и страдает животом. Только не в этот раз.
— Завтра, — сказала она Мудрому Ху перед сном и чмокнула в горячий широкий лоб, — спокойной ночи. Утро вечера...
Легла и сразу уснула.
Снились картины. Она не знала ни названий, ни имён художников.
“А я в молодости тоже рисовала, думала, художницей стану”.
Окружённая цветом, вихрем красок, линий, сюжетов, Софья Петровна проснулась, переполненная впечатлениями, задыхаясь и едва сдерживая слёзы:
— Всё такое настоящее, — прошептала, — такое живое...
Поднялась, голова ещё кружилась. Зимний солнечный луч вспыхнул над головой Мудрого Ху нимбом. Едва устояв на ногах, Софья Петровна взмахнула руками. И тут же прикрыла рот, чтоб не крикнуть.
Через мгновение тот, кого две недели назад она называла “пугало” (он же — “хрен моржовый”, “засранец”, “обезьян”, “бармалей”, “чи-чи”), исчез вспышкой белого света.
Софья Петровна зажмурилась и тоже исчезла.

Сын открыл дверь своим ключом. На маму это не похоже. Она никогда не любила перемен. Резких движений. И вот тебе...
Павел с дочерью зашли в тёмный коридор.
— Бабушка говорила поза-поза-позавчера по телефону про какой-то выбор, про веру, про сальто...
Юля первая прошла в зал и увидела пустую полку. Увидела на сложенном диване буклеты. Взяла один, самый яркий, с улыбающимися молодыми людьми в шезлонгах у моря.
— “Лазурный берег”, — прочитала вслух. — Пап, бабуля всегда мечтала об этом, как его...
На пустой полке заметила клок чёрных жёстких волос. Девочка брезгливо взяла его и понесла показать отцу. Он стоял на кухне, курил в открытую форточку.
— Па-а-а?! Ты что, куришь?! — она бросила находку на подоконник, поёжилась, вытерла руки об джинсы родителя.
— У меня тут старая заначка, вон там, на шкафу была, — сказал отец, улыбнулся, — думал, мама её давно нашла...
— Фу, куряга, — сморщила нос дочка. — Гляди, что у бабушки на полке нашла, где раньше все фотографии были и моя копилка-обезьянка.
Павел докурил сигарету, стрельнул бычком в морозное солнечное утро:
— А что это?
Взял клок, пощупал:
— Похоже на шерсть.
— Шерсть? Как у животного? Как у обезьяны?..
Отец многозначительно промычал.
— Может, тогда нашу бабулю Кинг-Конг унёс?..
В кармане у мужчины зажужжало. Он торопливо достал телефон:
— Вот это мы сейчас у бабули и спросим, — сказал, прижимая дочь к себе, и нажал кнопку ответа.