ИГОРЬ КРЮЧКОВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 4 2024

РЕЕСТР НЕМАТЕРИАЛЬНЫХ ЦЕННОСТЕЙ

ЦИКЛ РАССКАЗОВ


Престранные коллекции бывают:
Две-три поездки с помощью трамвая,
Пяток случайных, в общем-то, людей,
Одна суббота, несколько дождей...
Александр Аронов

        АВТОРУЧКА С ЗОЛОТЫМ ПЕРОМ

Помнишь, в каком возрасте появилась у тебя первая шариковая ручка? Я что-то запамятовал. С самого начала против шариковых (Шариковых, — возможно, поправил бы М. А. Булгаков) воевали школьные учителя: мол, дети должны учиться правильному нажиму при выведении букв и цифири в тетрадках. А с шариковой какой нажимной спрос? Да никакого! Знай себе ведёт линию одинаковой толщины на всех виражах чистописания. Так с благородной целью освоения науки каллиграфии испытал ты в деле великое множество инструментов, оставляющих осмысленные чернильные следы на бумажных просторах. И если первое из этих устройств, то самое, что требовало беспрестанного макания пера в чернильницу (желательно — в непроливайку, хотя встречались тебе всякие), звалось коротким и ясным пятибуквием “ручка”, то пришедшие ему на смену механические гаджеты (а почему нет? Не всякий гаджет обязан быть электронным!) именовались повсеместно “самописками”. Откровенно говоря, ты так и не уловил идеи, заложенной в столь многообещающее название. Вот, к примеру, скатерть-самобранка: она без помощи поваров и официантов заполнит стол яствами на любой вкус и аппетит. А самописка водить твоей рукой по бумаге не станет, чтоб диктант получился безошибочным. Или ответ к решению задачки всегда совпадал с тем, что в конце учебника напечатан. Короче: вся скудная радость школьнику от самописки — чернильница постоянно при ней, любознательной мухой никогда не засорится, перо чернилами неизменно заряжено, неприятности с кляксами практически изжиты.
        И только когда ты без троек перешёл в шестой (или пятый? Напомни-ка!) класс, мама торжественно презентовала тебе невероятное богатство: китайскую авторучку с золотым пером!
        Во-первых, китайскую. Любой импортный предмет в арсенале личных вещей советского обывателя в те годы порождал особую гордость владельца и зависть (вплоть до чёрной) большинства представителей его окружения. Китайские ракетки и целлулоидные шарики для пинг-понга могли создать их обладателю непререкаемый авторитет и вознести на высочайшее место в иерархии знаменитостей дворового пацанского сообщества. Во-вторых, “авто”. Автоматика была важнейшим ориентиром горизонта светлого будущего, в которое стройными рядами шествовал советский народ, и посему ты преисполнился пафосом устремлённости к идеалу, даже и не пытаясь препарировать скальпелем логики механику работы письменной принадлежности, дабы обнаружить в ней какие-либо автоматически исполняемые функции. Автомобиль, чай, без шофёра тоже с места не сдвинется и в переулок не повернёт! Но главное — тебя распирал восторг обладания самым настоящим золотом! Словно попугай Джона Сильвера алчно заверещал внутри: “Пиастры! Пиастры!! Пиастры!!!”
        На роль острова сокровищ был назначен внутренний карман твоего серого школьного пиджачка, куда ты бережно пристроил мамин подарок, слегка оттянув изящную клипсу на колпачке ручки. Увы: взрослые моментально наложили вето на вынос драгоценности за пределы квартиры. Ты был ещё слишком юн и слаб мускулатурой, чтобы отстоять своё богатство в случае покушения на него уличных хулиганов или дерзкого налёта архаровцев-старшеклассников.       Несколько лет ты пускал в дело золотое перо, только когда выполнял домашние задания. Нежно прижимая указательным пальцем перьевой отсек к бумаге, ты совершал кистью руки грациозные па, будто вальсировал в паре с прекрасной китаянкой по паркету, и любовался тончайшей нитью чернильного следа, который оставляли в тетради танцевальные фигуры.
        Конечно, когда ты сам превратился в старшеклассника, ручка стала совершать вместе с тобой путешествия на уроки, прильнув к твоему влюблённому сердцу в том самом, давно приготовленном для неё уютном пиджачном купе. Ровно до той роковой минуты, когда, вернувшись из школы домой и сняв пиджак, ты обнаружил омерзительное фиолетовое пятно, расплывшееся по подкладке и словно оттиском смертельной раны вымаравшее рубашку. В те годы ты ежедневно добирался до школы и возвращался домой на метро. И в переполненном вагоне хрупкое пластмассовое тельце авторучки не выдержало натиска окружившего тебя сонмища попутчиков, и пресс коловращения толпы переломил его пополам.


ВЕЛОСИПЕД

        Велик — это чудо, согласен? Это крылья наяву, а не в излюбленном сюжете сна, где порой случается тебе, подобно птице, пронестись над землёй, лёгким напряжением мышц устремляя невесомое тело рассекать воздушную волну. Причём заметь: мчаться на велике — совсем не то, что, к примеру, взмыть по направлению к небу на аттракционе в парке культуры. В кабинке или гондоле аттракциона ты пассивный пассажир, оцепеневший от адреналинового передоза. Ну, разве что на качелях или тарзанке тебе удаётся, сжигая энергию мускулов, пошатнуть могущество земного притяжения и отправиться в кратковременный полёт. Но в’елик — это не трёхсекундный обман гравитации. Человек, оседлавший велосипед и пришпоривший педали, отрывается от Земли пусть и не на великую высоту, но на время столь продолжительное, сколь ему самому будет угодно.
        Велик для пацана — всё равно что кукла или плюшевый медвежонок для девчонки. Просто должен быть. Иначе ты не пацан, а недоразумение какое-то. Для начала сгодится и трёхколёсный.
        Твой первый крылатый иноходец был как раз о трёх колёсах. Но сконструирован природой так разумно и дальновидно, что деду не доставило особых трудностей и не потребовалось иных инструментов и приспособлений, кроме гаечного ключа и отвёртки, чтобы ко дню твоего перехода из неразумного семейства дошколят в боевой отряд первоклассников превратить избыточно устойчивого и неуклюжего трёхколёсного мерина в стремительного двухколёсного скакуна. Дед же и обучил тебя держать равновесие в седле, неистово вращая педали и ориентируя руль строго по избранному курсу следования. Единственное неудобство, сопровождавшее чудесную метаморфозу, состояло в том, что тебе категорически запрещалось совершать велосипедные вылазки за пределы двора. Ибо там — улица, автомобили, трамваи и автобусы, короче — стаи прожорливых монстров, мечтающих поживиться если не невинным наездником, то уж его ураганным конём — во всяком случае.
        А ещё за периметром двора пиратствовала шпана. Велик могли запросто отобрать, для начала перегородив путь так, что зазевавшийся велосипедист не успевал (или попросту не владел навыком) заложить обходной вираж и ускользнуть из расставленных хулиганьём сетей на недостижимой для погони скорости. Того, кто тормозил, не сумев увернуться от пикета, немедленно вовлекали в ритуальный диалог. И если взрослый человек осознавал, что влип в неприятную историю, когда из темноты подворотни его внезапно настигал вопрос: “Закурить есть?” — то мальчишке, чей велопробег был остановлен злоумышленником посреди бела дня, предлагали сдаться по-хорошему: “Слышь, пацан, дай прокатиться? Я только до угла и обратно!” Жертва чаще всего предчувствовала, что, приняв условия унизительной игры и уступив “просьбе”, обречена возвращаться домой пешком. Ибо когда удовлетворённый проситель доезжал до угла, он за этот самый угол и сворачивал, и попытка немедленного преследования его хозяином велика всякий раз оказывалась бессмысленной и безнадёжной.
        Однажды шайке отпетых уличных флибустьеров удалось прервать твой велосипедный вояж посреди переулка не то чтобы многолюдного, но и не провоцировавшего на безнаказанное преступление своей пустынностью, а стало быть, и нехваткой потенциальных очевидцев.
        В ту пору ты гонял по микрорайону на велике, перешедшем к тебе в пользование от мамы. То была так называемая “дамская модель” — без жёсткой горизонтальной перекладины, соединявшей рулевой шток с седельным. Откровенно говоря, для тебя всегда оставалось неясным, какое конкретное преимущество или достоинство получал велосипед, оснащённый этим мужским элементом каркаса, по сравнению с женским фасоном, где сия бесполезная палка отсутствовала. Наоборот: свободное пространство между рулём и сиденьем облегчало посадку и соскок с велика, ибо исчезала угроза зацепиться ногой за раму и сверзиться на землю в травмоопасном пируэте.
        В тот роковой миг, когда, оборвав твой велокросс по окрестностям родного двора, тебя всё-таки тормознула шпана, ты, конечно, соскользнул с седла, но левой ногой крепко упёрся в педаль, а ладонями намертво впился в резиновые накладки на рулевом штурвале. Ритуальный сценарий сказочки “прокатиться до угла и обратно” ты отверг с таким же гордым упорством, как пленённый воин — склонение к предательству. Слава Богу, пыток от врага ждать не приходилось, поскольку мизансцена разворачивалась на глазах курсировавших мимо прохожих. И тогда сюжет уличной драмы, грозившей перерасти в подлинную трагедию, совершил поворот, противоречивший законам жанра: враг отступился, нехотя вернув тебе и твоей веломашине свободу передвижения. Позже ты вывел для себя логическое объяснение счастливой развязки. Скорее всего, азарт разбойника остудила именно девчачья конструкция велосипеда, которая не соответствовала суровому статусу “джентльмена удачи”. Как сказали бы сегодня: нанесла невосполнимый ущерб имиджу.


ГАЗЕТА “СОВЕТСКИЙ СПОРТ”

        Заядлого спортивного болельщика из тебя выковал, конечно же, дед. Хотя и маме с бабушкой тоже не чужды были переживания за советских звёзд фигурного катания на коньках, что порой выражалось в ночных бдениях женской половины семейства у телевизора во время трансляций с международных состязаний. Под их влиянием и ты превратился в пристрастного наблюдателя ледовых сражений между фигуристами разных стран, темпераментов и талантов. И лет в пятнадцать выбрал себе главный предмет обожания и страдания одновременно. То была австрийская одиночница Беатрикс Шуба, чьим просочившимся в прессу домашним именем Trixi ты покрывал обложки книг и тетрадей, увековечивал его на сиденьях и спинках лавочек и иногда даже ощущал в себе решимость запечатлеть татуировкой на том месте своего тела, где влюблённому рыцарю полагалось хранить начертанным имя дамы сердца.
        Трикси каллиграфически изображала лезвиями коньков на льду витиеватые геометрические фигуры и после первой части соревнований, той, что посвящалась науке ледового чистописания, лидировала с большим отрывом в баллах. Но на втором этапе, когда фигуристки начинали демонстрировать свои умения в оголтелой беготне по катку, цирковой удали кульбитов и вращениях до зрительской дурноты, неизменно уступала пальму первенства задорным гуттаперчевым немкам и проворным неваляшкам- американкам. И каждый турнир завершался для Трикси крушением надежд, и ты страдал вместе с ней, глотая комки обид и гася ненависть к ни в чём не повинным попрыгуньям- соперницам.
        Дед соблазнил твою душу перипетиями футбольных и хоккейных баталий. Да так крепко, что ещё в семилетнем возрасте ты осознанно выбрал себе любимую команду, из принципа не солидаризируясь с дедом в болельщицких привязанностях, и дотошно следил за её взлётами и падениями во внутренних и международных турнирах. “Хором” вы болели только за сборную страны. Азартные футбольно-хоккейные посиделки у телевизора рядом с дедом оказались всё-таки увлекательнее эстетики фигурного катания, наслаждение которой не прочь были привить тебе мама с бабушкой.
        Ежегодная подписка на газету “Советский спорт” была для деда столь же естественной потребностью, как для правоверного коммуниста — подписка на “Правду”. И ты, по мере усвоения негласного устава спортивного болельщика, стал проявлять интерес к газете, которую дед каждый день прочитывал от первой до последней полосы с обстоятельностью и вниманием, каких не уделял любому иному серьёзному занятию. По крайней мере, в твоём присутствии. Взрослея и набираясь опыта в извлечении неповторимого эмоционального удовольствия из созерцания поединков с участием твоих любимых команд и спортсменов, ты всё сильнее ощущал информационный голод. Тебе было мало картинок телевизионных трансляций, рассуждений и фактов из уст комментаторов этих зрелищ и дикторов новостных программ. Ты жаждал более глубокого и всеобъемлющего погружения в мир, питавший тебя сладостным кайфом соучастника (именно соучастника, а не праздного наблюдателя!) грандиозных событий.
        Ты смаковал каждый номер газеты, вместе с героями репортажей и хроник выходил на поля и площадки, сражался за победу, торжествовал или скрипел зубами от злости на себя и удачливого соперника. Ты вырезал из газеты скудные чёткостью, будто недорисованные серой акварелью фотопортреты своих любимцев и прикнопливал их к стенке над письменным столом: в таком окружении проще и быстрее восстанавливались в памяти и заново переживались счастливые моменты телетрансляций, запечатлевшие триумф “наших”. Тайком от всех ты выкроил ножницами и вклеил в секретную тетрадку фотографию Трикси Шуба: в полный рост, с опущенной головой, сосредоточенно вглядывавшейся себе под ноги, где её филигранные коньки украшали лёд очередным идеальным орнаментом.
        Когда деда не стало, ты по-прежнему привечал вниманием газету, ставшую вехой памяти о нём, и регулярно продлевал подписку. У тебя даже сложился некий утренний ритуал: проснувшись и совершив все необходимые оздоровительные и гигиенические манипуляции перед завтраком, ты обязательно выскальзывал из квартиры и по выстуженной зимой или душно распаренной летом лестничной клетке спускался на площадку между первым и вторым этажами, туда, где на стенке гнездились одинаково тощие почтовые ящики. Неторопливо, без суеты, ты отмыкал свой ящик медным ключиком и извлекал свежий номер “Советского спорта”, сложенный почтальоном пополам. Ты уже знал, как правильно развернуть газету, чтобы глаз безошибочно выловил колонку последних (на 22 часа 30 минут вчерашнего дня, как обещал колонтитул) новостей и результатов в стремившихся перекричать друг дружку публикациях первой полосы. И тут же, возле почтового ящика, унять нараставшую лихорадку нетерпения, ухватив мгновенным взглядом пару десятков цифр и букв, — итоги вчерашних выступлений твоих любимых команд и спортсменов, которые по тем или иным причинам не доставили тебе раньше телевизор и радиоприёмник. Порой эти несколько информационных глотков влекли за собой взрыв радости, сопоставимый с ощущениями счастливчика, выигравшего в лотерею автомобиль. И ты как на крыльях взлетал обратно в квартиру, предвкушая не только аппетитный завтрак, но и чувствуя в себе мощный заряд энергии на весь день.


ЗНАЧКИ

        Конечно, украсить одежду сверкающими на солнце, как в лучах славы, знаками заслуженного почёта и благородного отличия от окружающих представляло соблазн колоссальный. Но ты не смел прицепить на грудь фронтовые ордена и медали деда, хотя тебе и разрешалось поиграть в них, не давая в руки дворовым приятелям. Даже если при распределении ролей в очередной игре ты оказывался советским солдатом или офицером. В меру способности детской интуиции, а может быть, и правильного воспитания, тебе дано было непреложно усвоить, что такое нахальное присвоение плодов чужой отваги и не выстраданного на собственном опыте мужества явит собой поступок не то чтобы сомнительный или даже мерзкий, а... Ну, в общем, не мог ты себе этого позволить. Не мог — и всё тут!
         Послушай, а ведь ты и в самом деле ни единого раза в жизни не поддался искушению сотворить даже невинную мистификацию и не декорировал фасад своего костюма не завоёванными тобой трофеями. Начиная со звёздочки октябрёнка с фотографией кудрявого Ильича в центре красного пятиконечия, ты давал место в нагрудной галерее лишь свидетельствам о покорении вершин, которые брал лично.
        В крепкой картонной коробке из-под восточных сладостей у тебя хранилось с дюжину разноцветных значков с гербами городов России и иных советских республик. Заботливая бездетная тётушка из сурового города Кирова частенько отправлялась в служебные командировки по географическим точкам Отчизны и почти отовсюду привозила и дарила тебе при встрече сувениры краеведческой тематики, изготовленные местными умельцами холодной, а то и горячей штамповки металла.
        Упорные тёткины дары ты принимал с благодарностью и даже иногда имитировал бурный восторг, чтобы сделать ей приятное. Но ни разу ради форса не вышел ты во двор и не отправился в школу, соорудив себе на груди геральдический иконостас с топонимикой просторов родной страны. Ведь ты сам не побывал ни в одном из этих городов, не заглянул ни в одну из братских республик, существовавших для тебя только в виде огромных жёлто-зелёных клякс на карте из атласа по физической географии.
        Не единожды заставая тебя увлечённым перебиранием сокровищ фалеристической коробки, мама однажды внесла вклад-сюрприз в пополнение коллекции. С работы она принесла целую горку наградных знаков победителей и призёров чемпионата Военно-воздушных сил СССР по разным видам спорта. То были настоящие шедевры дизайнерского искусства, неимоверно красивые сочетанием ярких цветов эмали и затейливой выделкой фактуры значка. Но вновь, насладившись эстетически, ты и не помыслил принарядиться самозваным чемпионом ВВС. Вскоре мама взялась рукодельничать и обшила тёмно-синим бархатом лист плотного картона, на который перекочевали из неудержимо переполнявшейся коробки запасы предметов твоей гордости. Любоваться надёжно укреплёнными на бархотке ровными рядами значков было гораздо приятнее и удобнее, нежели рыть пальцами содержимое опрокинутой на газету коробки.
        Взрослея, ты постепенно утрачивал азарт собирателя живописных блях из стекла, металла и пластика. Вместе с любимыми игрушками детства парадная бархотка сперва отправилась на антресоли в рассохшемся чемодане без ручки, а потом и вовсе сгинула в водоворотах квартирных переездов.


КАРТИНА ПУКИРЕВА “НЕРАВНЫЙ БРАК”

        Жизнь каждого человека распланирована Всевышним так, что на стартовом этапе большую часть суток нам приходится проводить в горизонтальном положении. Ты смиренно принял эту особенность миропорядка, и первый опыт познания бытия получал, лёжа в просторной детской кроватке, периметр которой опоясывал высокий частокол тонких деревянных балясин, недоступных для преодоления телом, но не чинивших серьёзных препятствий взору.
Изголовьем твоё ложе упиралось в стенку, а к трём остальным сторонам был открыт свободный доступ родителям, а также гостям дома, изъявившим желание пообщаться с тобой или просто полюбопытствовать, как ты выглядишь. Когда визитёры и родня оставляли тебя в покое, ты приступал к визуальному исследованию окружающего мира.
        По левую руку осматривать было особенно нечего. Там в полуметре от кровати скучными полосками обоев глушила любые фантазии безжизненная стена. Так же беден материалом, стимулирующим продуктивность мысли, был и потолок, чьё идеально ровное и непогрешимо белое безмолвие хладнокровно парировало твой искавший приключений взгляд, когда ты лежал с открытыми глазами на спине. Куда более разнообразный и манкий обзор открывался по правому борту ковчега сновидений и впечатлений, коим по праву можно было именовать твою кровать. Там располагалось основное пространство комнаты, меблированной предметами, назначение которых ты постигал, только наблюдая за тем, как ими пользуются взрослые.
        Признайся откровенно: открывавшиеся тебе утилитарные функции столов (один из которых считался обеденным, а другой — будуарным), стульев, шкафа с одеждой и посудой, тумбочки с непрозрачными полированными стенками и тяжёлых портьер с тюлевыми занавесками вызывали лишь разочарование их будничным прозаизмом. Поглядывая на ковёр, украшавший стену над родительской кроватью так же бесполезно, как парус украшает лодку во время штиля, ты мечтал переместить его на пол и опробовать в роли ковра-самолёта. А обеденный стол, простаивавший без дела ночь и большую часть дня, вполне мог на часок-другой превратиться в гигантскую рыбу, во чреве которой оказался Пиноккио — главный герой книжки, прочитанной тебе вслух дедом и поразившей тебя сильнее всех прочих литературных развлечений. Забравшись под стол и приспустив скатерть до самого пола, так просто и сладко было вообразить себя отважным персонажем сказки, чьи приключения нестерпимо хотелось пережить самому!
        Чаще всего, однако, в поле твоего зрения (и в лаборатории твоих фантазий) оказывалась картина в ажурной раме, что висела на стенке строго напротив твоей кровати. Название картины тебе охотно сообщили, едва ты побеспокоил взрослых вопросом. Оно состояло из двух слов, значения которых ты не понял ни в паре, ни порознь: “Неравный брак”. Хотя само по себе изображение, запечатлённое художником на холсте, не несло в себе каких-то неподвластных твоему юному интеллекту элементов: там теснились люди. Часть из них глаз едва различал в сумраке заднего плана картины. Передний же план был отдан живописцем трём фигурам, чью внешность и очевидные намерения в итоге длительного созерцания полотна ты обследовал и обмозговал во всех подробностях.
        Из-за вертикали левой рамки высовывался плешивый седобородый старикан, согнувшийся, очевидно, под тяжестью расшитой золотом ткани или даже ковра, что горбом высился над немощными стариковскими плечами. В робко выставленной перед собой руке дедуля протягивал какой-то мелкий неразличимый предмет похожей на смертельно больную куклу девушке в белом, очевидно, свадебном платье и с зажжённой свечой в левой руке. Потупив очи, девица являла собой само смирение, а может быть, даже находилась в предобморочном состоянии.
        В нюансах взаимоотношений между трио основных действующих лиц картины можно было разбираться бесконечно долго, тренируя нуждавшееся в подпитке яркими образами и увлекательными сюжетами воображение. Но разгон твоей фантазии мгновенно гасила встреча взглядами с третьим резидентом переднего плана. Между девушкой и старцем, чуть отступив в глубину полотна, располагался лысоватый, облачённый в тёмный официозный костюм мужчина средних лет с осанкой, выдававшей непререкаемого хозяина положения.
        Для тебя мужчина этот с самого начала вашего с ним безмолвного общения выпадал из системы координат, объединявших двух других фигурантов троицы. Если горбатый старец и юная страдалица были самодостаточны в совершаемой ими акции “приёма — передачи” чего-то, скрытого между пальцев дедули (не исключал ты и их обоюдного стремления к рукопожатию), то миссия строгого дядьки в центре картины оставалась неясной.
Допустив по праздничному наряду девы возможность её пребывания в статусе невесты, ты сходу отмёл предположение о том, что суровый наблюдатель рядом с ней — жених. Ибо твёрдо знал, что женятся друг на дружке молодые люди, чуток постарше тебя. В силу этого же возрастного несоответствия не годился на роль жениха и согбенный временем и болезнями старикан.
        Пытаясь расшифровать мотивы, приведшие в пространство картины загадочного мужчину в тёмной одежде, ты долго всматривался в его лицо, чтобы прочесть там искомое разъяснение. И в один роковой миг тебя потрясло внезапное открытие: “тёмный” следил за тобой! Ты повернулся в кровати на левый бок, потом на правый, улёгся на живот и пролежал без движений целую вечность. Но едва только, приняв осторожным переворотом прежнюю позу, ты устремил взор на картину, а в ней, словно подчиняясь притяжению магнита, припал глазами к лицу таинственного наблюдателя, твои надежды в ту же секунду развеялись в прах: он по-прежнему холодно и беспощадно взирал на твоё убежище. Что ему нужно от тебя? Каковы его дальнейшие намерения? Не выбирает ли он подходящий момент, чтобы выпрыгнуть из рамки на пол комнаты и подойти к твоей кровати поближе? Зачем? Наказать тебя? За что? Вопросы тонули в немоте пристального взгляда-луча, погасить который была способна лишь тьма наступавшей ночи.
Со столь неожиданно обнаруженной поднадзорностью пришлось смириться, а по прошествии пары месяцев она и вовсе перестала тебя беспокоить. К тому времени мама убедила тебя, что зловещий мужик — на самом деле отец невесты, и смотрит вовсе не в твою сторону, а на дочь, опасаясь, как бы торжественность ритуала не расстроила фальшивая нота. Обморок, а то и похуже.


КАРТЫ ИГРАЛЬНЫЕ АТЛАСНЫЕ 36 ЛИСТОВ

        Когда учеником восьмого класса ты с романтическим упоением насладился появившимся на экранах кинотеатров фильмом “Доживём до понедельника”, тебе припомнились события двухлетней давности. То жаркое каникулярное лето ты провёл на подмосковной даче, в двухэтажном дощато-бревенчатом домике, принадлежавшем Ивану Илларионовичу Татарникову — старому другу твоего деда и его верному довоенному соратнику на ниве совхозной агрономии. Вместе с тобой непритязательный дачный быт и загородный досуг в окружении щедрых даров природы осваивали дед с бабушкой, а на выходные к компании присоединялась мама, добиравшаяся из Москвы электричкой. Краткими, на недельку-другую, а то и вовсе на уикенд наездами под крышу вашего теремка выбирались погостевать родственники Ивана Илларионовича. Чаще всего это были тихие одинокие дамы средних лет, коротавшие время отдыха в прогулках по лесным тропинкам либо блаженном возлежании с книгой в пахучем стогу сена, коих окрестные поля в изобилии предоставляли дачникам.
        Сам же Иван Илларионович львиную долю времени пропадал в сарае, где молчаливо возился по хозяйству. Среди прочих важных занятий хозяин дома и участка отдавал предпочтение кропотливым операциям по изготовлению домашних вин на основе плодово-ягодного урожая с собственных приусадебных соток. Случалось тебе, заглянув тайком в глубь сарая, пронизанную солнечными лучами сквозь щелястые стены, наблюдать, как колдует винодел над посудой и ингредиентами будущего напитка. Лик его был сосредоточен напряжёнными перекрестьями морщин и одухотворён самозабвением творца, настолько поглощённого воплощением своих замыслов, что он не замечал трудовую каплю, периодически срывавшуюся с кончика носа в тазик с готовым продуктом или полуфабрикатом.
Впрочем, скрытая слежка за алхимическими опытами, которыми увлекался Иван Илларионович, уединяясь в сарае, безусловно, не могла конкурировать с прочими способами твоего времяпрепровождения в то лето. Светлые часы суток ты заполнял многочасовыми, до полного изнеможения, футбольными баталиями в компании таких же, как ты, верных рыцарей кожаного мяча — пацанов с соседских дач и из близлежащей деревни. Выплеснув физическую и нервную энергию без остатка на зелёной футбольной лужайке, ты набирался сил, сидя с удочкой на берегу пруда, где водились вполне съедобные караси, но чаще клевали монструозные тритоны. На противоположном конце пруда был оборудован относительно чистый пляж, куда ты отправлялся, завершив или отложив рыбалку. Заняться ещё одним видом тихой охоты и медитацией можно было также и в неторопливом путешествии по хорошо знакомым грибным маршрутам, бравшим начало сразу за околицей дачного посёлка.
        Вечера, однако, неприятно диссонировали с насыщенными событиями днями. Едва окрестности начинали кутаться в закатный полумрак, заняться тебе становилось совершенно нечем. Телевизор остался в Москве, слушать радиопрограммы было неимоверно скучно, а подходящих тем для светских бесед с партнёрами по дневным приключениям не находилось.
        Взрослые зажигали на веранде свет и садились играть в карты. В надежде заглушить вечернюю тоску от безделья, присоединялся к старшим и ты. “Подкидному дураку” и “пьянице” ты был обучен давно и чуть ли не одновременно с чтением, элементарным палочковым счётом и письмом. Однако собиравшаяся по вечерам на веранде компания предпочитала благородный ассортимент картёжных упражнений, которым вскорости овладел и ты: “кинг”, “ведьма”, “девятка”.
        Атласные прямоугольники карт парили над столом, как яркокрылые бабочки над цветущим лугом. Негромкие комментарии и диалоги игроков поддерживали внутри тебя магическое ощущение, словно ты участвовал в священнодействии с непредсказуемым финалом. Впрочем, финал с каждым новым вечером становился для тебя всё более прогнозируемым: всякий раз ты оказывался в проигрыше. Упаси Господь, игра шла не на деньги и даже не на фанты! Но урон моральный, что приносило тебе неподвластное логике и здравому смыслу самобичевание после каждой проигранной партии, оказался настолько болезненным, что порой тебе мечталось о какой-нибудь публичной расплате за карточное фиаско. Прокукарекав из-под стола оговорённое число раз, ты, по крайней мере, имел бы должные основания считать себя свободным от каких бы то ни было гнетущих обязательств перед госпожой Фортуной и перед теми, кто принял тебя в игру и, возможно, пожалел впоследствии о том, что связался с неокрепшим духом ребёнком.
        Переживая чуть ли не до слёз очередной разгром, ты шаткой поступью неудачника поднимался по скрипучей лестнице в мансарду и залезал в кровать с надеждой на бегство в сон, где тебя не посмеют преследовать разномастные дамы, короли и валеты с издевательскими усмешками на обращённых в твою сторону лицах.
        Однажды ты вдруг осознал, что эти ежевечерние страдания способны реально отравить тебе дачный отдых со всеми его прелестями, подобно ложке дёгтя в бочонке мёда. И тогда, лёжа в постели, ты разразился коротким внутренним монологом примерно такого содержания: “Клянусь. Больше. Никогда. В жизни. Не играть. В карты. Клянусь”. Не сказать, чтобы тебе немедленно полегчало, но так или иначе до конца каникул ты больше ни разу не соблазнился испытанием удачи при помощи карт.
        А то отчаянное клятвоприношение неожиданно всплыло со дна памяти, когда в фильме “Доживём до понедельника” артист Тихонов задумчиво продекламировал строчки Баратынского:

Не властны мы в самих себе,
И в молодые наши леты
Даём поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей Судьбе.


КОКТЕЙЛЬ “ШАМПАНЬ КОБЛЕР”

        Новый Арбат... Помнишь: сперва до тебя доходили слухи, чарующие, как сказки “Тысячи и одной ночи”? Потом всё чаще вокруг стали звучать восторженные свидетельства очевидцев: мол, появился неподалёку от стен Кремля соблазнительный сладостью запретного плода “кусочек Америки”. Той самой, что манила с телевизионных экранов стреляющими в заоблачные выси стекольно-бетонными карандашами небоскрёбов и бесстыжей пляской неоновой рекламы учиняла непрерывный праздничный салют в небе, затянутом гладким биллиардным сукном сумерек.
         Путешествие на Новый Арбат в то время было сродни нынешней экскурсии в Диснейленд: по азарту предвкушения грядущего пиршества для глаз и плоти, по остроте бурно переживаемых эмоций, по нетускнеющей яркости впечатлений, что непременно унесёшь с собой, покидая этот ареал чудес, вытянувшийся сладкозвучной струной между отчим тебе роддомом имени Грауэрмана и ставшим обручальным Садовым кольцом (ресторан “Лабиринт”, где гуляла твоя свадьба, располагался как раз на пересечении Нового Арбата с Новинским бульваром). Магазины теснились вдоль широченных обочин, как выстроившиеся на смотр парижские проститутки с улицы Сен-Дени: разнообразием и изобилием товаров торговые ряды легко приводили в шок даже обитателей отдалённых районов столицы, не говоря уже о гостях, прибывших в Москву из провинции с пустыми мешками и чемоданами, внутри которых гулко перекатывалось эхо накопленных мечтаний.
        В ассортименте потребностей советского человека, удовлетворить которые наперебой предлагали новоарбатские заведения, нашлось место не только телесным, но и духовным чаяниям. Киноконцертный зал “Октябрь”, храм важнейшего из искусств, манил всякого прохожего фейерверком афиш, увенчанных легендарными именами звёзд мирового и отечественного кинематографа. Паломничества в “Октябрь” ты совершал, как правоверный мусульманин — в Мекку. Просторные фойе, сверкающие латунью и никелем балюстрады, удобные кресла в залах, ряды, располагавшиеся с небольшим подъёмом от первых до самых дальних от экрана, так, чтобы головы впереди сидящих зрителей не превращались в источник раздражения, а то и перебранки во время сеанса, — эти и иные, подчас даже не осознаваемые составные элементы комфорта превращали казалось бы рядовой “воскресный поход в киношку” в праздничное событие, предвкушаемое всю будничную неделю.
        Буфетное меню “Октября” поражало не столько разнообразием бутербродов, выпечки и кондитерских изделий, сколько их свежестью и благоуханием ароматов, устремлявшихся с подносов и тарелок в ноздри изнемогающей слюнотечением очереди к прилавку. Для тебя же и для твоей постоянной спутницы (с которой между визитами в “Октябрь” выбрались в “грибоедовский” Дворец бракосочетания, где, обменявшись кольцами и прослушав марш Мендельсона, сорок последовавших лет бережно хранили обретённый тогда матримониальный статус, хоть и обходилось это хранение порой неимоверными усилиями), так вот, для вас тогда, на заре только начавшего отсчёт супружеского сорокалетия, гвоздём буфетной программы, конечно же, был головокружительный, но безобидный, как аттракцион в парке культуры, коктейль “Шампань Коблер”, подаваемый за невообразимую цену (помнится, что-то в районе трёх рублей, что в разы превышало стоимость билетов в кино) в узком фужере, внутренняя кромка горловины которого была оторочена застывшей сахарной глазурью, а пластиковая трубочка, опущенная в ароматную жидкость, позволяла до умопомрачения длить удовольствие от поглощения напитка.
        Однажды в числе поклонников коктейля ты заприметил черноокого, с элегантной проседью в свежеподстриженной шевелюре, грузинского красавца — актёра и по совместительству эстрадного певца Бубу Кикабидзе. Тот на расстоянии всего каких-то полутора метров от тебя смущал некую юную деву пылким монологом, слов которого было не разобрать. Едва заметным кивком и мимикой ты обратил внимание спутницы на неожиданно образовавшееся соседство с богемным идолом, она поняла и приняла твой восторг, напиталась им, и глаза её, обычно переливавшиеся оттенками серо-голубоватой дымки, вдруг блеснули радужной вспышкой. Ты воздушно приобнял спутницу за талию, и вы отправились в зрительный зал, как жених и невеста в зал торжественной регистрации брака. По крайней мере, такое сравнение моментально посетило тебя, и потом, по обстоятельном размышлении, ты пришёл к бесповоротному выводу, что этой и другими романтическими метаморфозами сознания, которые посещали тебя во время визитов в “Октябрь”, ты, конечно же, обязан чудодейственной силе коктейля.


МАГНИТОФОН “АСТРА-4”

        Напомни, по какому случаю тебе подарили катушечный магнитофон? Сдаётся мне, что это был приз за успешное, на круглые пятёрки, окончание первого курса института. Высоту повышенной стипендии ты снова успешно покорил, благодаря чему материальный достаток семьи удержался на новом, недавно достигнутом рублёвом п’ике. Весьма довольная твоими учебными показателями мама решила на радостях распечатать “копилку”, то бишь снять нужную сумму со счёта в сберкассе — и вот! Пожалуйста! Вожделенный звездолёт, готовый с комфортом доставить тебя в недоступные прежде песенно-музыкальные галактики, воцарился на твоём письменном столе, как на стартовой площадке космодрома. Отныне ты мог не страдать от сознания собственной неполноценности, отказываясь от предложений верных друзей и надёжных приятелей дать на пару деньков послушать записи полузапрещённого Высоцкого, а то и вовсе идеологически диверсионной рок-оперы “Джизес Крайст — суперстар”. Словно белый человек в Йоханнесбурге, 1 января каждого года ты, не напрягаясь техническими ухищрениями, записывал на магнитофонную плёнку с телевизора трансляцию концерта “Песня года” и награждал потом маму или бабулю возможностью в любой день и час насладиться шедеврами отечественной эстрады.
        Вскоре выяснилось, что у соседа по лестничной площадке Серёги завёлся катушечник “Маяк”, и вы принципиально договорились о кооперации в тех случаях, когда возникнет потребность сделать себе копию какой-нибудь дефицитной, по случаю и на короткий срок раздобытой ленточной фонограммы. Ты знал, чувствовал, что в то время владельцы катушечных магнитофонов были в Союзе особой, привилегированной кастой народонаселения.       Выше них на элитной лестнице располагались лишь хозяева привезённых из-за границы или удачно выловленных из-под прилавка в комиссионке “кассетников”. Тем паче — “двухкассетников”, обладая которыми, можно было копировать чужие записи без нежелательного порой соучастия “соседа Серёги”.
        Конечно, ты мечтал оснастить свою жизнь по высшему разряду материального благополучия (как тогда бы сказали — “мещанского”). С самого начала стало ясно, что трёх наиболее престижных скакунов достатка — квартиру, машину и дачу — с ходу оседлать не получится, карманы мелковаты. Но ты тщательно спланировал карьеру и не сомневался, что дистанцию, отделявшую тебя от точки заслуженного самоуважения (расстояние, начало отсчёта которого положил заработанный отличными студенческими оценками магнитофон), преодолеешь без сбоев и в заданные самому себе сроки. В плане твоего продвижения к цели, разумеется, отсутствовали “запрещённые приёмы” вроде охмурения богатой (деньгами, связями родителей) невесты или конфликт, пусть даже осторожный, с законом. Нет, всё должно было состояться высоконравственно и в полном соответствии с “Моральным кодексом строителя коммунизма”. Кстати, сей этический катехизис ты, помнится, выучил до запятой наизусть, когда требовалось блеснуть незаурядностью при прохождении инстанций, ведавших пополнением славных рядов КПСС новыми достойными борцами за светлое будущее Родины.
        ...Когда ты привёз из полугодовой стажировки в Бенилюксе японский двухкассетник, “Астра-4” была немедленно отправлена в безотзывную ссылку на нижнюю палубу шифоньера, который, словно “Титаник” в порту Саутгемптона, громоздился необъятной глыбой вдоль стены одной из комнат твоего нового жилища.


МАРКИ

        В соответствии с объективными законами развития природы и общества в пацанской истории твоего двора неминуемо случилась эпоха повального поклонения филателии. Те из ребят, кто мог похвастаться присутствием в семейном бюджете статьи расходов под условным названием “Хобби любимого чада”, обзавелись альбомами-кляссерами, где за горизонтальными полосками тонкой прозрачной плёнки, будто пчёлы в ульях, роились разноцветные зубчатые прямоугольнички почтовых марок. Многоязычное столпотворение портретов и сюжетов являло неоспоримый предмет гордости коллекционера и несло в себе неизбывную потребность признания в социуме. Пацаны тащили альбомы во двор, собирались кучками по трое-пятеро и распахивали свои сокровищницы в тщеславном предвкушении приступов зависти среди конкурентов, а уж простых наблюдателей — и подавно.
        Согласно неведомо откуда взявшимся, но безоговорочно всеми признанным правилам жизни дворового филателистического сообщества владельцы коллекций подлежали строгому ранжированию. Чем выше ранг, тем авторитетнее считался его обладатель, а уж от достойного места в иерархии филателистов было рукой подать до предводительских почестей в любых массовых дворовых затеях.
        Персональный рейтинг определяло количество так называемых “колоний” в марочном хозяйстве. Колонией именовалась марка, выпущенная страной, находившейся в колониальной зависимости от другой страны — своей метрополии. Британская Гвиана, Бельгийское Конго, Англо-Египетский Судан — лексикон межпацанского общения обогащался топонимикой, которую мальчишкам не сумели бы привить в речь даже самые строгие и талантливые учителя географии. Азарт выгодного обмена марками разжигал страсти над раскрытыми альбомами и заставлял ребят во внеурочное время пополнять багаж осведомлённости в процессах, изменявших политическую карту мира.
        Тебе повезло — вы с мамой съездили в “Детский мир”, и домой ты вернулся счастливым обладателем кляссера, первую страницу которого украшали приобретённые в филателистической секции универмага ряды советских марок, посвящённых первым покорителям космоса. Вскоре твою коллекцию пополнили и иностранцы: от дядьки-внешторговца приходили письма из африканской страны Марокко, ты отпаривал над кипящим чайником перемазанные штемпельной краской зубчатые наклейки с конвертов, высушивал на газетном листе и нежно пристраивал новобранцев в прозрачные кармашки на страницах альбома. Правда, вся без исключения почта из Марокко, что поступала в твоё распоряжение, была промаркирована одним и тем же графическим изображением: унылый мужчина в пиджаке и при галстуке взирал на тебя с картинки, больше похожей на паспортное фото, чем на живописный портрет. К сожалению, довольно скоро ты выяснил, что государство Марокко в списке стран-колоний не значилось, по крайней мере, на тот момент, когда там принялись тиражировать кислую физиономию своего предводителя по добравшимся до тебя экземплярам почтовых марок.
        В “Детском мире” марки-колонии не продавали, а о том, чтобы выменять сей знак принадлежности к филателистической аристократии, пожертвовав хоть дюжиной марокканских пиджачно-галстучных дядек и всеми отечественными космонавтами впридачу, нечего было и мечтать.
        Проблема тогда разрешилась на удивление просто и буднично: кто-то из дворовых приятелей посоветовал тебе в выходной день прогуляться по набережной Москвы-реки в парке культуры имени Горького. Именно там гнездился известный большинству столичных филателистов рынок скупки, продажи, обмена коллекционных марок. Разумеется, ты отправился в ЦПКиО в ближайшую субботу и, конечно же, в сопровождении мамы-спонсора. Рынок был обнаружен вами без особых хлопот, не потребовалось ни знания паролей, ни умения отрываться от “хвоста”, который, по твоим соображениям, вполне мог отслеживать очаги спекуляции и брать с поличным нарушителей святых правил социалистической торговли.
        Продавцы откровенно скучали, сторонясь друг дружки, и предпочитали обозревать речной пейзаж, облокотившись о парапет набережной. Только по обложкам и обрезам альбомов, что выглядывали из подмышек или распахивались перед очередным покупателем, можно было догадаться о товаре, вокруг которого плелись интриги коммерции.        Интеллигентного вида очкарик, судя по возрасту — студент или аспирант, неторопливо пролистал страницы тощего кляссера перед твоими глазами, сразу взалкавшими немедленного обладания вожделенными колониями. Продавались они отнюдь не по баснословным ценам: сорок-пятьдесят копеек за штуку, так что приобрести полдюжины на выделенную мамой трёшку не составило никаких затруднений. Марки Третьего рейха с профилем Гитлера или со штурмовиком в каске ценились вдвое дешевле, ты не устоял против соблазна и взял парочку. Но, вернувшись домой, так и не решился демонстрировать их публично. А на 9 Мая и вовсе спустил в унитаз.


МАХОВИК ВЕНТИЛЯ

        Летом в иерархии дворовых пацанских авторитетов происходили сезонные изменения. Появлялся новый критерий ценности члена мальчишеского сообщества: обладание маховиком вентиля, перекрывавшего или, наоборот, открывавшего потоки холодной воды, извергаемой трубами, что повсеместно выглядывали из стен дома и служили точками забора жидкости для дворников при поливе клумб, газонов и тротуаров.
        Не имея в личном распоряжении маховика, нечего было и мечтать о добыче из трубы хоть капли воды. Разве что умыкнуть из дома отцовские пассатижи и, обхватив их ребристыми лапками шток вентиля, с кряхтением от прилагаемых без должной сноровки усилий попытаться повернуть стальной запор, дабы освободить дорогу вольной струе. Но покушаться на батино сокровище — домашний слесарно-столярный инструмент — мало кто рисковал, ибо гнев родителя, разоблачившего диверсию, мог иметь негативные последствия, в разы превышавшие удовольствие от успешной манипуляции водопроводом.
         Другое дело — маховик. Компактный металлический или пластмассовый кружок с перепонками, внешне кому-то напоминавшими цветочные лепестки, а кому-то — колечки овечьей шерсти. В центре “соцветия” располагался квадратный проём, профилем строго соответствовавший стандартному размеру головки вентильного штока.       Нахлобучив маховик на головку, можно было с минимальным напряжением кисти руки крутить шток направо и налево и регулировать тем самым силу рвущегося из трубы водяного потока. В случае появления на горизонте малейшей опасности (а взрослые, особенно дворники, поголовно не одобряли эти мокрые игры и, едва заметив их, старались немедленно пресечь) маховик легко снимался с оси своего вращения и перекочёвывал в карман штанов, не доставляя никаких затруднений (в отличие от громоздких пассатижей!) при стремительно улепётывании с “места преступления”.
        Так владельцы маховиков становились особой кастой в вечно голодной на бесплатные аттракционы дворовой мальчишеской братии. Едва “повелитель воды” присоединялся к компании, все вокруг единомоментно начинали страдать от жажды, удовлетворить которую был способен только он, “повелитель”, раскупорив маховиком ближайшую трубу — неиссякаемый источник упруго струящейся влаги.
        Разумеется, ты грезил собственным маховиком, который автоматически стал бы твоим входным билетом в дворовую элиту. И, по крайней мере, до осенних холодов ты был бы избавлен от унизительных дразнилок и малопривлекательных ролей в играх. Наоборот, к тебе пошли бы на поклон те вреднючие пацаны, что прежде позволяли себе пренебрежение, а то и откровенную агрессию по отношению к тебе. Но маховик не продавался ни в “Доме игрушки” на Кутузовском проспекте, ни в ближайших к дому “Культтоварах” — местах, где ты привык приобретать те аксессуары для развлечений, спонсировать покупку которых удавалось уговорить родителей. Так, однажды ты стал обладателем отменного футбольного мяча с настоящей “взрослой” шнуровкой из сыромятной кожи. Частенько ты захватывал мяч с собой во двор и даже отдавал его пацанам поиграть, втайне уповая на то, что за щедрость воздастся тебе приростом авторитета.
        Как-то раз ты наблюдал за яростной футбольной баталией, разразившейся благодаря твоему согласию поделиться мячиком. Его принялись гонять по двору ребята постарше, поэтому сам ты не отважился ввязаться в сражение. Ты стоял чуть поодаль от ристалища, опираясь на невысокий деревянный штакетник, отделявший зелёный газон от тщательно утоптанной дворовой земли. И вдруг увидел, что на травке совсем рядом с тобой лежит тюбетейка, а в ней, как птенец в гнёздышке, сладко почивает абсолютно бесхозная драгоценность — маховик! Конечно, в беспризорном сиротстве маховика ты убедил себя не без усилий, потому что сразу узнал тюбетейку Толика Марьина, который, скорее всего, на время игры освободился от летучего головного убора и прыгучего укротителя водонапорной стихии, дабы не потерять их в самозабвенных единоборствах на поле футбольной брани.
        Никакие логические рассуждения, однако, не могли тебя остановить в тот момент, ибо гипнотизм вожделенного маховика не только сковал воспитанные в тебе нравственные принципы (“не укради” и так далее), но и, подобно анестезии, отключил страх возможной расплаты за содеянное. Ты схватил находку и, как воздушный шарик, чью верёвочку растяпа выпустил из пальцев, одним рывком забежал в родной подъезд, взлетел на второй этаж и мигом позже оказался под надёжной защитой стен родного жилища.
        Около получаса просидел ты на диване, пережидая лавину нахлынувших эмоций и пытаясь придать кутерьме мыслей хоть какой-то порядок. В этом состоянии и застал тебя призывный клич, ворвавшийся в комнату через распахнутую балконную дверь. Рассудок твой к тому времени уже успел восстановить частичную работоспособность, и ты сообразил, что игра в прятки сейчас будет не только неуместной, но и бесперспективной. Внизу, под балконом, стоял Толик Марьин и по-баскетбольному постукивал о тротуар твоим мячом. Завидев тебя на балконе, Толик лучезарно улыбнулся и почти ласково произнёс:
        — Дружок, брать чужое без разрешения нехорошо. Но я, пожалуй, заберу себе твой мячик, если ты сейчас же не вернёшь моего барашка.
        В ту же секунду ты понял, что разоблачён, но тебе предоставлен шанс уладить дело миром и избежать репрессий. Не исключено, что столь доброжелательный исход инциденту придало намерение Толика и его приятелей впредь ещё не раз воспользоваться мячом с твоего согласия и без конфликтных осложнений. Испытывать на прочность хрупкий лёд мирового соглашения, вступив в немедленный словесный поединок с Марьиным, тебе не хотелось, да и должного присутствия боевого духа ты в себе не ощущал. Посему нахмурился и без лишних церемоний сбросил вниз недолго погостивший у тебя маховик. А потом и вовсе кайфанул, успешно справившись с непростой ролью ловца мяча, запущенного Толиком с пешеходного тротуара на балкон второго этажа.


МЕДАЛЬОН

        Дубовый комод несомненно дореволюционного года рождения величаво восседал у стены комнаты, как крейсер “Аврора”, пришвартованный к ленинградской набережной на вечную стоянку. В его, комода, бездонных трюмах-ящиках чинно покоились пласты тщательно накрахмаленного постельного белья в таком изобильном количестве, коего должно было хватить аж на пять грядущих поколений семейства, не меньше. Туго спрессованные простыни, пододеяльники и наволочки источали приятный аромат благодаря заботам бабушки, своевременно освежавшей неведомые источники благородного запаха, что таили в себе белоснежные глубины ткани. Содержимое ящиков, едва ты убедился в его скучном однообразии, перестало возбуждать твоё любопытство, и ты переключил внимание на предметы, которые располагались в волшебном обрамлении трёхстворчатого зеркала на верхней крышке комода, застеленной узорчато расшитым покрывальцем. Коробочки, шкатулочки и футлярчики всевозможных калибров, конструкций и расцветок прямо-таки взывали к немедленному исследованию их внутренних миров, обещая тебе открытия самые невероятные и заманчивые.
        Дед и бабушка строжайше запретили тебе самочинно вторгаться в эти, как тогда казалось, переполненные чудесами пространства. Мама держала нейтралитет, и ты понимал, что взрослые не без оснований опасаются безвозвратной утраты милых памяти вещиц, согласившись присвоить им статус детской игрушки. Зато тебе разрешалось брать в руки, рассматривать и даже включать в бесхитростные игровые сюжеты любого из обитателей межзеркалья в те минуты или даже часы, когда за твоими забавами был установлен надзор кого-то из старших домочадцев.
        Однажды экскурсия в накомодную кунсткамеру привела тебя к диковинке, о предназначении которой без помощи деда ты так и не сумел додуматься. Более всего штуковина эта походила на воинскую медаль или значок спортсмена-разрядника, поскольку состояла из двух свободно сочленённых между собой частей: в одной из них угадывался нехитрый механизм закрепления на одежде, а вот другая... Вместо миниатюрной площадки для надписи или рисунка со сведениями о тех или иных фактах, связанных со знаком и его носителем, “висячий элемент” конструктивно являл собой что-то вроде плоского прямоугольного сундучка под плотно закрывающейся крышечкой. Дед пояснил тогда: “Это медальон. Вот сюда кладут фотокарточку или картинку, да что угодно, лишь бы поместилось, ставенкой щёлк! — и носи всегда с собой. Когда захочешь, распахни и любуйся!”
        Принцип работы медальона ты понял сразу, непостижимой оставалась причина, по которой помещённой в “сундучок” ценностью нельзя было похвастаться публично, выставив на общее обозрение. А тебе так хотелось появиться во дворе на зависть восхищённым приятелям с медальоном, гордо сверкающим мужественной сталью на вельвете курточки, словно боевой орден на парадном кителе полководца! Но медальон был безлик, безмолвен, безучастен к твоим чаяниям. А растворять крышечку перед каждым встречным казалось затеей даже не столько неудобной, сколько идиотской. К тому же ты абсолютно не представлял себе, что именно мог бы поместить в “сундучок”, дабы наповал впечатлить того, кому откроешь секрет хранилища.
        И лишь много лет спустя, когда так и не пригодившийся тебе медальон вместе с дубовым комодом, трельяжем и россыпью прочего домашнего антиквариата, что окружал тебя в детстве, из объектов материального мира перекочевал в зыбкую категорию ностальгических воспоминаний, тебе вдруг стала понятна уникальная ценность “сундучка”.
Человек с медальоном возле сердца в глазах окружающих невольно приобретал романтический статус обладателя сакральной Тайны. И пребывание в этом качестве делало его фигурой всесильной и магической наподобие графа Монте-Кристо. Во всяком случае, гораздо весомее и многозначительнее, нежели увешанный звонкими бляхами, как шут бубенчиками, жизнерадостный фалерист.


МЕТАЛЛОЛОМ

        Однажды утром мужчина с надменным лицом, выражавшим, подобно памятнику, преисполненность собственным величием, разметил земляную твердь школьного двора квадратами площадью с полкласса. В середину каждой из получившихся клеток “землемер” вбил заранее приготовленный колышек с фанерной табличкой. Затем, пошарив в кармане брюк, извлёк на свет божий пастилку мела и начертал на табличках номера классов — от 5-го “А” до 8-го “Б”.         На сём утренняя миссия школьного завхоза, носившего среди ученической братии гордое прозвище Пифагор, завершилась. Чуть позже на торжественной линейке во дворе старшая пионервожатая Тамара Васильевна (вероятнее всего, из-за своего вечно измождённого внешнего вида награждённая острословами в красных галстуках кличкой Зоя) объявила о начале соревнования по сбору металлолома. Каждому из участников мероприятия надлежало притащить на двор обнаруженные в ближних окрестностях бесхозные железяки, кои и водрузить на землю в квадрате, промаркированном номером своего класса. К вечеру обещалось контрольное взвешивание добычи и чествование пионерского отряда-победителя.
        В ту пору (а учился ты тогда в шестом) спортивный азарт воспламенялся в тебе мгновенно по любому мало-мальски подходящему поводу. Разумеется, ты сразу вооружился целью принести личным вкладом командный успех дружному коллективу одноклассников. И бодро пустился в одиночку в отважные рейды по окружавшим школу задворкам и закоулкам, о существовании которых порой узнавал, лишь совершив первый шаг в их пределы. Так страсть металлоискателя лабиринтами нехоженых доселе троп и коварными перевалами в Гималаях мусорных куч привела тебя в глубокий тыл многоэтажного корпуса студенческой общаги.
        Ты протиснулся в узкую щель между стенкой дома и высоченным забором, в частые прорехи которого просматривалась спортплощадка с носившимися взад-вперёд по ней футболистами. Бегло осмотревшись, ты определил, что находишься на замкнутом со всех сторон пустыре размером метров пятьдесят на пятьдесят. Чахлые кустики бурой травы, перемежавшиеся робкими всплесками одуванчиков, были обильно усеяны бытовым мусором, который, очевидно, без колебаний выбрасывали в окна насельники общежития. Впрочем, в тот час все окна и даже форточки студенческих обиталищ, смотревшие на пустырь, были плотно задраены, и суровой немотой своей и полным отсутствием какого-либо движения за мутными стёклами создавали впечатление безжизненности окружающего пространства, даже ловушки, в которую тебя угораздило попасться.
        Вырваться отсюда можно было только через единственный лаз, который и привёл тебя в это мрачноватое, несмотря на безоблачное небо и щедрость солнечных лучей, место. Твёрдо решив свести к минимуму время своего пребывания в интерьерах, напоминавших дворик тюрьмы, предназначенный для арестантских прогулок, ты сделал десяток-другой шагов без особой надежды обнаружить под ногами что-то, способное претендовать на статус металлолома. И в тот же миг был окликнут ленивым “Эй...”, прозвучавшим из-за твоей спины, как раз оттуда, где пролегал единственный путь для возможного бегства.
        Пятеро или шестеро пацанов, судя по вальяжным хозяйским манерам, из числа аборигенов, молча оттеснили тебя к забору, за которым продолжалась футбольная баталия.
        — Тебе чего тут надо? — открыл переговоры представитель туземной депутации, самый тщедушный и низкорослый из мальчишек. По характерным чертам его лица, ранее не раз встречавшихся тебе у других представителей сей лихой когорты будущих джентльменов удачи (словно все они состояли в генетическом родстве), ты мгновенно идентифицировал собеседника: шпана.
        Душа твоя метнулась в пятки, которые вместе с ботинками, казалось, намертво приросли к земле. Но разум, похоже, остался на месте и продолжал подсознательно руководить интуицией. Во-первых, ты сообразил, что агрессору нельзя показывать своё смущение, абсолютно неприемлемо любое проявление страха. Ты даже рискнул выдохнуть короткое: “Ха!” — в ответ на обвинение в незаконном нарушении границ чужой, суверенной территории, на чей статус, очевидно, претендовала эта заплёванная и замусоренная пара соток в дремучем тылу общаги. Во-вторых, некий внутренний голос безоговорочно запретил тебе врать, отвечая на вопросы твоих пленителей. И ты сразу принял подсказку на вооружение, благо о каком-то предательстве с твоей стороны речь идти не могла: чай, не фашисты и не белые захватили и допрашивают присягнувшего святому делу красноармейца-разведчика.
        Ближайшие минуты общения со шпаной подтвердили, что избранная тобой тактика оказалась самой верной. По каким-то неуяснимым для тебя причинам флибустьеры общажных задворок в тот час были не расположены чинить расправу над порядочным мореплавателем просто по праву сильного. Они искали морального оправдания экзекуции, и таковым по убеждению их бонапартоподобного предводителя могло стать уличение пленника во лжи.
        В ответ на вопрос о цели визита ты, стараясь не выдать волнения в голосе, коротко рассказал о школьной затее со сбором металлолома. Назвал номер школы, когда им поинтересовались. Обмозговав прозвучавшие цифры, дознаватель твой вдруг громко крикнул куда-то тебе за спину, так неожиданно, что ты и сам обернулся:
        — Супа! Этот из твоей школы?
        Там, через продолговатую дыру в заборе, среди дюжины терзателей футбольного мяча ты разглядел восьмиклассника Суприкова, одного из ярких представителей школьной хулиганствующей богемы, и сообразил, что сейчас именно ему суждено решить твою судьбу, подтвердив или опровергнув полученную от тебя информацию. К счастью, Суприков был настолько увлечён игрой, что не стал вникать в обстоятельства происходившего за пределами спортплощадки и лишь агакнул, подтвердив твою принадлежность к названной школе. Ты даже слегка недоумевал: какими заслугами и когда удалось тебе впечатать собственную персону в нехитрые извилины памяти этого закоренелого анархиста и второгодника?! Ибо ты всегда предпочитал обходить дальней сторонкой компании и кампании, в которых Суприков в охотку участвовал.
        Между тем шпанёнок заметно нервничал, не находя повода для вынесения тебе карательного приговора. В отчаянии он даже сорвался на вопрос настолько наивный, что внутри тебя робко шевельнулась надежда на невероятное: белый флаг неприятеля! Неужели вот так и отпустят бесплатно-беспошлинно?
        — Ты что же думаешь, я младше тебя?!
        Признайся: размышления на эту тему в те минуты не посещали тебя даже как симптом панического бреда. И ты с чистой совестью дал ответ: “Не думаю”, — заметив, что в плотном ряду окружавших тебя архаровцев наметилась брешь, в которую при удобном случае можно было броситься и проскользнуть в спасительный лаз между домом и забором. Это наблюдение приободрило тебя, но тут, по-видимому, уставший от безрезультатного исполнения роли следователя шкет мигом облачился в судейскую мантию и огласил приговор:
         — Я поручаю ему разобраться с тобой, — и слегка кивнул вправо, где располагался вполне интеллигентного вида юноша, которого, отбивая словесные атаки свирепого атамана, ты исподволь надеялся привлечь себе в адвокаты, ибо угадывал в нём разумно мыслящую особь.
        Буквально в следующую секунду день вокруг тебя мгновенно обернулся ночью и так же стремительно обрёл свою прежнюю полуденную ипостась: кулак “адвоката” врезался в твою щёку прямо под нижнюю кромку оправы очков. Позже ты убедил себя, что перевоплотившийся в палача “адвокат” намеренно не стал бить по очкам из опасения разбить стекло и поранить себе руку.
        То, что случилось дальше, в паузе, разразившейся подобно той, которую подвесил над сценой Гоголь в финале “Ревизора”, не могло быть ни продиктовано трезвым расчётом, ни спонтанным залпом эмоций: словно соблюдая непреложный распорядок некоего ритуала, ты захныкал, сгорбился, опустил голову и нетвёрдым шагом направился в сторону выхода. Тебя молча и беспрепятственно выпустили.
        В тот день ты словно похоронил близкое и бесконечно дорогое тебе существо. И несколько лет кряду даже мимолётное воспоминание об ударном сборе металлолома рвало твою душу когтями безутешного страдания.


МИКРОСКОП

        Не, ну, к тому моменту, когда пробил час очного знакомства, ты сто тысяч раз видел микроскоп в кино и по телевизору, а школьные учителя доходчиво объяснили тебе принцип действия и рассказали о важнейших областях применения этого волшебного прибора. Волшебного потому, что ты сразу распознал в нём что-то вроде туннеля в иные миры, в Бог знает какое по счёту измерение, ну, уж во всяком случае не в примитивные декартовы координаты, что прокрустовым ложем теснили твоё воображение, стремившееся открывать и обживать всё новые и новые стороны бытия. Разумеется, не те, осваивать которые полагалось согласно школьной программе или даже университетской. Ты жаждал прямых контактов с непознанным, а более того — с непознаваемым. И окуляр микроскопа казался тебе самым доступным мостиком между двумя берегами реальности: стремительно оскучневающим обиходом и манким запредельем, недостижимым ввиду ограниченных возможностей резвой пятёрки человеческих чувств.
        Микроскоп появился из стенного шкафа в коридоре, как танк, готовый протаранить крепчайшие границы, за пределами которых оказывались бессильны зрительные ощущения. Из-за штабеля старых подушек, лениво взгромоздившихся друг дружке на мягкие загривки, неожиданно выглянул — сверкнул! — прямо тебе в глаза искрой отражённого света воронёный бок грозного оружия. Ты вытянул тогда микроскоп из уютного лежбища и понёсся в комнату, подгоняемый радостным биением сердца. Тебе не терпелось приступить к увлекательным экспедициям, что обещали законы оптики глазу, вооружённому счастливой находкой.
        Однако холодный душ обманутых ожиданий окатил тебя немедленно, едва ты погрузил взгляд сквозь окуляр микроскопа в лужицу водопроводной воды, накапанную пипеткой на стёклышко предметного столика. Ни обещанных школьными педагогами дрейфующих амёб, ни экзотических инфузорий-туфелек в той светлой мути, которая явилась тебе на обозрение, не наблюдалось! Ты крутил колёсики тонкой и грубой настройки, вращал револьвер, меняя объективы, старался зеркалом изловить солнечного зайчика и окунуть его в ту же безжизненно равнодушную к твоим поискам акваторию — всё напрасно!
        Ты смягчил разочарование, предположив, что вся живность в водопроводной воде уничтожена хлорированием, и пообещав себе при первом удобном случае раздобыть для исследований водицы небесной, дождевой или проточной, речной. А уж того желаннее — стоячей, озёрной, которая для процветания скрытой от невооруженного глаза жизни представляла собой среду самую подходящую.
        Но вскоре микроскоп открыл тебе для обозрения горизонты куда более широкие и заманчивые, нежели хорошо известные по учебникам ареалы обитания водных микроорганизмов. Ты стал укладывать на предметный столик и брать на оптический прицел многократного увеличения всё, что попадалось под руку. Цветочные лепестки и листву, обездвиженных естественной кончиной насекомых и материальные творения рук человеческих: ткани, кожу, пластик. Даже капельки собственной крови, в которых, в принципе, ничего интересного чуткие объективы не обнаружили. Наверное, чтобы увидеть воочию хороводы красных и белых кровяных телец, требовалась оптика гораздо более зоркая. Но ни мига сожаления не пережил ты, когда микроскоп возвращал глазу скучную картинку. Ибо знал, что впереди тебя ждёт продолжение увлекательного путешествия среди неисчерпаемого разнообразия фантастических декораций и новые погружения в непредугадываемые сюжеты.
        Выражаясь современным языком, ты словно надевал очки виртуальной реальности и становился героем компьютерной игры всякий раз, когда в трепетном ожидании приникал к окуляру и начинал регулировать настройки обзора. И лишь прогрессирующая подростковая близорукость и приговор к постоянному ношению на носу скреплённых оправой стёклышек с диоптриями навсегда разлучили тебя с излюбленной оптической забавой.


ПАРУСНИКИ

        Твоё детство было насыщено игрушками так обильно, что большинство дворовых приятелей, сравнив свой арсенал доступных развлечений с твоим, надолго оказались бы порабощены червём зависти.
        Двух плюшевых медведей — урождённого белого, но впоследствии поседевшего желтизной времени и житейских передряг Мишку и рыжую, в кудельках шерсти Машку — ты унаследовал от мамы. Эта парочка в твоих забавах принимала участие редко, разве что в раннем младенчестве, не запечатлённом памятью. Мишка с Машкой в основном наблюдали за тем, что происходит в комнате, из почётной ложи на верхушке пианино. В сюжетах увлекавших тебя игр чаще всего не находилось ролей для животных. Ты предпочитал проводить досуг в обществе отважных игрушечных мужчин и быстроходной техники. Именно эти пристрастия и учитывали, в первую очередь, те, кто дарил тебе игрушки сюрпризом или покупал по твоим настойчивым просьбам.
        В нескольких коробках из-под обуви были расквартированы дивизии мелких солдатиков и офицериков из металла и пластика вперемежку с тяжёлым вооружением и кавалерией. Габаритами покрупнее могли похвастать космонавт Стёпа в оранжевом высокопрочном скафандре из ПВХ и суворовец Володя — существо, в общем-то, мягкотелое (ибо смастерён был создателем из резины и даже имел в области шинельного хлястика специальное отверстие для набора и выпуска воздуха), но всецело тебе преданное и готовое стойко переносить любые назначенные тобой испытания. Гимнаст Андрюшка, подчиняясь силе заведённой пружины, начинал неистово крутить “солнце” на турнике, с перекладиной которого неразжимаемой хваткой были сочленены его ладони. Тебе нравилось давать людские имена игрушкам, казалось, каждая из них оживает и очеловечивается, пройдя нехитрый обряд величания.
        Руководствуясь гендерной логикой (коли мальчик, значит, должен интересоваться техникой) в подарок тебе чаще всего преподносили машинки разнообразнейших калибров и предназначений. Щедрый дядька-внешторговец, предвкушая твой беспредельный восторг, вытряс из капиталистического рога изобилия роскошную железную дорогу с локомотивом на заводном ходу, вагонетками, шлагбаумом и изящными серебристыми рельсами, стыки между которыми от постоянных сборочно-разборочных манипуляций вскоре превратились в неустранимый источник крушений железнодорожных составов. И всё же пламя едва сдерживаемой радости вспыхивало внутри, когда ты становился обладателем игрушки в человечьем обличье, с которой можно было искренне дружить, не страшась предательства.
Всего единственный раз душа твоя отозвалась звонким аккордом торжества на подарок, наделить который человеческими качествами было невозможно. В один прекрасный день тебя одарили двумя миниатюрными судёнышками под парусами из плотной белоснежной материи. Катамаран и швертбот (их родовые титулы подсказал тебе сосед-девятиклассник, охотно просвещавший тебя в любых вопросах, даже таких, где просвещение от развращения отличить было весьма затруднительно) отличались от остальных обитателей твоей домашней игротеки тем, что были совсем не похожи на фабричные или ручные поделки, на потеху дитяти рождённые. Казалось, под действием всесильной магии настоящие парусники уменьшились до размеров формочки для выпекания куличей из песка. В чём была причина метаморфозы? Необходимость надёжно укрыться от погони и продержаться нужное время на плаву в водоёмах, не доступных безжалостным преследователям? Ты ставил на поперечную доску ванны эмалированный тазик, наполнял его водой из-под крана и осторожно выпускал парусники из ладоней на прозрачную гладь акватории. Раздувал щёки, наполняя крошечные паруса тёплым бризом своего дыхания.
        Иногда вместо бриза ты обрушивал на яхты шквал. Устойчивый двухкорпусный катамаран лишь убыстрял ход, а швертбот, случалось, заваливался на борт, и поднявшиеся волны начинали заливать палубу и полоскать парус. Ты не отрывал глаз от терпящего крушение судна, и тебе казалось, что вот-вот из его скрытых от твоего взгляда недр выпрыгнут наружу поднятые по тревоге матросы — малюсенькие, каждый с дюйм ростом. Но экипажи парусников упорно отказывались с тобой знакомиться. Палубы и мачты оставались безлюдными, даже когда ты среди ночи внезапно щёлкал выключателем и врывался в ванную, где ещё с вечера томились безветрием на просторах сильно хлорированного мелководья катамаран и швертбот.

ПЛАНШЕТ

        “Эка невидаль, — скажешь, — планшет! Да он сейчас у каждого второго! Просто в вагон метро зайди. Кто не в смартфон уткнулся, тот в планшет”.
         Нет, обожди, дружище! Я не про тот планшет. Не про гаджет. Не про компьютер габаритами с кухонную разделочную доску. Вспомни: дед как-то извлёк из открытого по совсем иной надобности немецкого чемодана (того, с которым вернулся с войны из Германии, прослужив там после победы год с лишком на хозяйственной должности в оккупационных войсках) — извлёк и протянул тебе что-то вроде плоской кожаной сумочки, коричневой папки на ремешке для ношения через плечо.
        Планшет был потёрт временем и покрыт зарубцевавшимися шрамами от переделок, в которых, очевидно, поучаствовал, сопровождая деда вдоль и поперёк линий фронта. Когда ты распахнул эту “папку”, взгляду открылись гнёзда для хранения карандашей, небольшой линейки, компаса и пожелтевший, в мелких царапинках, прозрачный пластиковый карман. “Для карты”, — пояснил дед. Разумеется, тебе немедленно захотелось наполнить все приспособления, ячейки и отделения предметами, для них предназначенными, чтобы попробовать ощутить себя боевым офицером Советской армии. Не находилось только карты. Разодрать географический атлас показалось затеей чересчур рискованной, ибо диверсию вскорости мог обнаружить дед, частенько прибегавший к помощи атласа при разгадке кроссвордов. А уж вычислить диверсанта было совсем нетрудно. Со всеми вытекающими. Увы! — иных произведений топографического искусства в доме обнаружить не удалось. И тогда ты вложил за тускло-прозрачное окошко планшета обыкновенную ученическую тетрадь ценой в две копейки. Обложку её озаглавил солидным, по-взрослому серьёзным именем “Протокол” и, распираемый внезапно нагрянувшим вдохновением, помчался во двор искать встречи с лучшим другом, чтобы поделиться осенившим тебя сценарием новой увлекательной игры.
        Испытав что-то вроде угрызений совести, ты вдруг осознал, что играть с дворовыми пацанами “в войну”, поочерёдно принимая на себя роль русского или немца, надоело. Война с фашистами закончилась двадцать лет назад, имена её героев были тобой и твоими сверстниками изучены и заучены до уровня стандарта “хоть ночью разбуди”. Сюжеты, в которых герои свершали беспримерные достижения боевой отваги и ратного мастерства, а врагам учинялись беспощадные разгромы, воспроизводились в декорациях двора и окружавшего его жилого массива так часто, что уже перестали вдохновлять пацанву на ролевые перевоплощения и неуклонно сдавали репертуарные позиции не подверженным влиянию исторической конъюнктуры “казакам-разбойникам” и “ромбам”.
        Планшет неожиданно вытолкнул на авансцену новое действующее лицо, стремительно закрутившее вокруг себя не освоенные прежде драматургические вихри. То была фигура сотрудника КГБ. Персонажа внешне неприметного, но всесильного, всеблагородного и всесправедливого. По крайней мере именно из таких качеств, как из кирпичиков, были сложены характеры тех бойцов невидимого фронта, что стройными рядами промаршировали в души дворовой братии с экранов кинотеатров и телевизоров, а также со страниц книг, которые, как скоро выяснилось, напитывало оголодавшее мальчишечье воображение быстрее и с б’ольшим аппетитом, чем “Трёх мушкетёров” и “Шерлока Холмса”.
        Тетрадочки, титулованные как “Протокол” и аккуратно хранимые в картографическом кармане планшета, вы с лучшим другом день ото дня населяли описаниями хитроумнейших операций, совершаемых вами (в самоприсвоенных званиях капитанов госбезопасности) и вашими вымышленными (существовавшими лишь на листках “Протоколов”) подчинёнными “офицерами в штатском”. Выявляя, разоблачая и нейтрализуя вражеское сети агентов западных разведок (ах, как сладко было изобретать иностранные имена и фамилии!), что облюбовали для своих коварных происков разветвлённые ходы сообщения между дворами, корпусами и подъездами родного вашего дома, вы упивались неисхоженностью сюжетных тропинок игры и дали друг другу слово держать открытие в строжайшей тайне от завистливых и потенциально опасных мстительными наклонностями конкурентов. Пусть себе спокойненько играют в лётчика Покрышкина и разведчика Кузнецова-Зиберта.


РАНЕЦ

        — Только ранец! — прокурорским тоном огласила окончательный приговор мама. И тут же демократично поторопилась с мотивировкой: — Искривление позвоночника нам ни к чему!
        Тебя собирали в первый класс. Уже появилась в доме гигантских размеров завлекательная коробка “Подарок первокласснику” с картонной крышкой, распахивавшейся, как обложка книги. Начинкой фолианта вместо страниц было множество симпатичнейших школьных принадлежностей, в которые тебе не терпелось поскорее поиграть, а вовсе не ожидать наступления 1 сентября, чтобы принести их в класс и только там, разложив эти мелкие предметы, книжки и тетрадки на парте, насладиться магией превращения обыкновенного семилетнего мальчишки в Его Высочайшее Ученичество.
        Ты мечтал о портфеле. Во сне видел себя гордо пересекающим двор и дефилирующим по родной улице, крепко ухватившись ладошкой вовсе не за мамины пальцы, а за кожаную ручку волшебного вместилища чародейских причиндалов, посредством которых ты бы уверенно перешёл в вожделенную ипостась Взрослого. Да-да! Собственным портфелем обладал, как тебе казалось, практически каждый взрослый мужчина! Почти всем твоим дворовым приятелям, одновременно с тобой готовившимся впервые войти в школьную дверь, родители купили портфели. Стало быть, 1 сентября каждого из них ожидал торжественный обряд необратимого расставания со слюняво- слезливым малышовством и пополнения своей мгновенно посолидневшей персоной армии серьёзных и отважных мальчишей-кибальчишей.
        Ты не обиделся на маму и не стал выканючивать у неё перемены решения. Ранец — так ранец. Конечно, портфель будет немного оттягивать руку, и, скорее всего, ты не сумеешь носить его, не клонясь туловищем вбок. Ты даже потренировался немного и потаскал по маршруту дом — школа — дом авоську, набитую старыми газетами. Держать спину прямо не получалось никак! И ты сдался на милость победителя-ранца.
        “Победитель” явил обликом полную противоположность поджарому и деловитому портфелю. Округл формой, добродушен и открыт характером. Взгляд мгновенно тонул в его бездонном вместилище, где отнюдь не ветвились лабиринтом перегородки, секции и иные секретные отделения, среди которых могли бы затеряться и сгинуть без вести пропавшими какие-нибудь важные предметы из арсенала первоклассника. Вход в пещеру — хранилище учебников, тетрадей и прочей школярской утвари — прикрывала, подобно крыше кабриолета, сводчатая откидная крышка с изящной никелированной защёлкой. Простота этого запорного механизма первое время доставляла тебе беспокойство. Ты опасался агрессии злоумышленника, который мог бы, незаметно подкравшись к тебе с тыла, отомкнуть засов, приподнять крышку ранца и запустить в его неистощимые недра вороватую пятерню. Впрочем, заплечные грабители ни разу не отважились осквернить налётом полезное для детской осанки расположение ученического багажника, и ты перестал ежеминутно отвлекаться мыслями на нервное бдение безопасности. Это было замечательно, поскольку носить ранец в охапку под мышкой оказалось категорически неудобно, а ручки для охвата ладонью в конструкции не предусматривалось. В отличие от ранцев XXI века, которые, по сути, ничем не отличаются от сколиозогенных портфелей, оснащённых ремнями на модный рюкзачный фасон.
        С удовольствием уступая потребностям характера, подобно сладкоежке, чей рассудок мгновенно отключается при виде лакомства, на уроках ты частенько уносился фантазиями во времена и пространства, весьма далёкие от текущих реалий учебного предмета. Этот порок, вроде бы безобидный, не мог не сказаться на успеваемости. Учительница предостерегла на родительском собрании маму, а та сделала соответствующее устное внушение тебе. Ты вполне проникся проблемой и по утрам направлялся в школу, давая себе твёрдое обещание сорок пять минут каждого урока концентрировать внимание исключительно на педагоге и его заданиях классу. Но сосредоточенность твоя рассеивалась, едва оказывался преодолённым порог школы, и тебя, будто стремнина горной реки лёгкую байдарку, увлекал и нёс на произвол судьбы бурливый тысячеголосый поток открытий и соблазнов, триумфов, надежд и разочарований школьного дня.
        И тогда, вернувшись как-то раз домой с очередной проигранной битвы за урожай позитивных оценок в классном журнале и тетрадках, ты вызвал деда на откровенный разговор.
        — Де, давай ты будешь утром, когда кладёшь мне в ранец яблоко и бутерброд, оставлять там сверху бумажку с надписью “Будь внимательнее!” А то я забываю, понимаешь? А тут: открою перед началом урока крышку, увижу твой письменный приказ, сразу вспомню и буду себя вести, как надо.
Дед, разумеется, не возражал.


СЕМИСТРУННАЯ ГИТАРА

        Когда ты переехал на ПМЖ к бабушке и деду в комнату, перенаселённую мебелью и прочей утварью, необходимой для относительно комфортного существования в обычной московской коммуналке, что располагалась в пойме Можайского шоссе (на том его отрезке, что позже переименовали в пафосный Кутузовский проспект), спальное место тебе оборудовали на древнем кованом сундуке аккурат рядом с пианино. Его лоснящаяся лаком чёрная туша напоминала выброшенного на берег кашалота, который, едва будучи тобой обнаружен, вселил в тебя стойкое недоумение. Неужели столь изощрённая конструкция, диковинное сочленение деревянных дощечек и планочек, костяных или пластиковых клавиш и туго натянутых струн, заполнявших чрево этого Левиафана, было задумано и воплощено с единственной целью — порадовать ребёнка звукоиздающей игрушкой, более привлекательной и разнообразной в своих возможностях, чем поднадоевший барабан?!
         Набираясь ума и опыта дошколёнком, а потом переходя из класса в класс с одинаково хорошей успеваемостью по всем предметам, ты исподволь стал замечать, что взрослые домочадцы как-то не то чтобы подталкивали тебя к объединению в творческий союз с музыкальным инструментом, но время от времени случайной, казалось бы, фразой, а то и очевидным воспитательным приёмом намекают: собственно, именно ради тебя и втиснуто было пианино в тесные габариты комнаты. И что пора бы уже тебе приниматься за упражнения в дрессировке чёрно-белых клавиш, дабы не опоздать сильно с пробуждением несомненно дремлющего в тебе таланта. Ты потихоньку начал ненавидеть ни в чём не повинный инструмент, поскольку мечтал о карьере футболиста, а многочасовые ежедневные терзания клавиш, что прочила тебе родня, считал сущей каторгой.
        Имелся, однако, в небогатом домашнем арсенале доступных средств музицирования ещё один проводник в божественные владения Евтерпы и Полигимнии. Семиструнная гитара висела на стенке, поддетая гвоздиком за вплетённый в верхушку грифа потрёпанный выцветший бант. Ты испытывал к ней товарищескую симпатию уже потому, что никто ни разу не дал тебе понять, что гитара, как и пианино, предназначена для того, чтобы ты упорным трудом и настойчивостью характера выковал из себя музыканта.
        Довольно скоро ты сообразил, что гитара была верной подружкой деда, ласково льнула к его рукам, пальцам и ладоням каждый раз, когда дед снимал её с гвоздика, усаживал на бедро правой ноги, как-то лихо, по-гусарски переброшенной через левую, и начинал степенно перебирать струны. “Далеко из колымского края шлю, Тамара, тебе я привет. Как живётся тебе, дорогая? Напиши мне скорее ответ!” — вкрадчиво звучал медоточивый дедов баритон, а в его глазах играли в искрящуюся чехарду задорные чертенята, когда он с победоносной полуулыбкой оглядывал аудиторию своих слушателей. Впрочем, чаще всего аудитория эта состояла из тебя одного, и вокал деда был номером, исполнявшимся лишь по твоей персональной заявке.
        В гитарном репертуаре деда не было иных песен и мелодий, кроме этого лирического обращения к неведомой Тамаре, но ты готов был восторженно внимать незатейливым куплетам хоть каждый день: так артистично держал себя дед, так волшебно совершалось преображение его в персонажа таинственной истории, в которой колымский край оказывался сказочным тридевятым царством, а желанная Тамара — принцессой, терпеливо поджидающей своего отправившегося в заморский поход возлюбленного.
        — Деда! Ну, научи меня играть, ну, пожалуйста! — порой принимался канючить ты, соблазнённый исполнительской магией гитариста. Дед показал тебе, и ты накрепко сфотографировал памятью два или три варианта диспозиции пальцев, прижимающих струны на грифе. Но был ты тогда чересчур нетерпелив, и все твои упражнения заканчивались тем, что ты, вспыхнув, отбрасывал непокорный инструмент, раз за разом не желавший отозваться ритмичным благозвучием в ответ на заученные пассы укротителя гибких струн. Дед, однако ж, словно не замечал твоего отчаяния и, озарённый педагогическим вдохновением, продолжал увлечённо демонстрировать тебе навыки обращения с гитарой, которыми владел сам.
        — Смотри, а вот это называется флажолеты! — и дедовы пальцы принимались выписывать кренделя над декой, обнимая и слегка подталкивая струны.
        Помнишь, в студенческие годы, снедаемый жаждой романтической окраски повседневности, ты решил капитально заняться освоением мастерства гитариста и даже приобрёл “Самоучитель игры на семиструнной гитаре” Юрьева. Обрадовался, увидев знакомое слово “флажолеты” на странице, открытой наугад. Но постепенно твой энтузиазм гитарного укротителя иссякал и окончательно угас, когда ты убедился, что награждён природой иными достоинствами, позволяющими эффектно играть на струнах девичьих душ, нежели те умения ладить со струнами гитарными, что могли бы быть муторно усвоены из юрьевских уроков.


СТОЛОВОЕ СЕРЕБРО

        Едва только тебя научили распознавать буквы и складывать их в слова (а пришлось это счастливое обретение примерно на пятилетний возраст), ты, подчиняясь инстинкту неукротимой детской любознательности, принялся читать вслух и подвергать осмыслению все буквенные строчки, что попадали в поле твоего зрения. В числе первых объектов исследования вполне естественно оказались три буквы (уймись, вовсе не те, что на заборе написаны!) — А, Г и О, — мастерством изящной гравировки украсившие плоскую оконечность каждой вилки или ложки, что клали перед тобой на стол к завтраку, обеду и ужину. Значение слова “аго” было тебе неведомо. И, конечно же, ты осведомился о нём у взрослых сразу, как только осилил не слишком трудоёмкую процедуру прочтения трёхбуквенной строчки. Разъяснение поступило мгновенно от бабушки: “Это первые буквы имени, отчества и фамилии моей мамы: Александра Гавриловна Орлова. Мы кушаем семейными ложками и вилками. Таких ни у кого больше нет”.
        Бабуля, очевидно интуитивно, попыталась пробудить в тебе чувство гордости за сопричастность к вековой священной традиции: совершать трапезу, пользуясь уникальными столовыми приборами, к которым прикасались рты и руки высокочтимых предков. Но в ту минуту ты был ещё слишком мал и слаборазвит духовно для переживания эмоций более сложных, чем радость и горе. А посему расшифровка аббревиатуры “АГО” до некоторых пор осталась лишь не особенно интересным фактом, который ты поместил в свободную ячейку памяти хранилища имён многочисленных родственников, с которыми тебя время от времени знакомили домочадцы.
        Вероятно, персона прабабки удостоилась бы более пристального твоего внимания, пребывай она в ипостаси живого, пусть даже обитающего на дальнем географическом расстоянии человека. Зато дедова матушка безвылазного коротала дни в дальней комнатке огромного деревенского дома под Москвой, в гнезде, свитом младшей её дочерью. И когда летом тебя привозили туда на экологически безупречный отдых с подвижными играми на свежем воздухе, сладковатым парным молоком от всегда дружелюбно настроенной и совсем не бодливой козы Машки, ты в любой час мог промчаться по лабиринту лестниц и коридорчиков, чтобы на финише рейда, слегка робея, приоткрыть дверь старушкиной каморки и сделать вопросительный шаг в извечно полусумеречное её пространство.
        Морщинистым, в сеточку, обличьем прабабка напоминала сухофрукт, да и кожа лица к нешуточному её возрасту приобрела оттенок кураги шоколадного сорта. Сколько раз ни заставал ты старушку в её резиденции, она неизменно сидела, сложа руки на коленях и сгорбившись, на полуразобранной своей постели, одетая в музейной ценности платье и выцветший головной платок. Мутным взором сверлила она неуловимую тобой точку в полу или на стенке, будто пыталась сквозь замочную скважину заглянуть в собственное прошлое или — кто знает? — будущее. Вытянуть из прабабули сколько-нибудь ценные для тебя воспоминания не получалось, да и сам ты, судя по всему, не представлял для дедовой матушки объект хоть как-то обозначаемого интереса. Воспитав дюжину детей, она, очевидно, пресытилась на марафонской дистанции жизни радостями общения с подрастающим поколением и отвечала на твои вопросы вяло и кратко, в свою очередь, никогда ни о чём тебя не расспрашивая. Но всё равно: прабабка была ЖИВАЯ! И уже только этот факт будоражил в тебе азарт путешественника, перекинувшего шаткий мостик между временами и осторожными шажками пустившегося в путь, открыть который иным способом было не под силу ни книгам, ни фильмам, ни даже твоей неуёмной фантазии.
         Другая твоя прабабушка — та самая Александра Гавриловна Орлова, чьи инициалы ежедневно льнули к твоим пальцам, когда ты брался за ложку или вилку, — пропала в лабиринте событий первой половины двадцатого века. Осязать её образ ты мог, лишь прикасаясь взглядом к вензелям гравировки на столовом серебре да рассматривая старинные фотографии, которые бабушка иногда доставала из своей девической сокровенной шкатулки. Картинки эти сослужили ценную службу твоему воображению, когда в освоении школьных дисциплин пробил час драматурга Островского, и, хлынув со страниц его пьес разнологосой ватагой, тебя окружили купцы всех гильдий и приказчики, мещане и фабриканты, чиновники-мундироносцы, несчастные бесприданницы, просвещённая разночинная молодёжь и иные претенденты на звание луча света в тёмном царстве. И однажды ты почувствовал, что, подобно бегуну-легкоатлету, принял от этих людей с фотографий эстафетную палочку с буквами “АГО” и обязан, бережно пронеся её по отведённой тебе дистанции, в целости и сохранности передать своему потомству.


“...ШАР ГОЛУБОЙ”

        Конечно, матушка убаюкивала тебя, прибегая к колыбельной. Сперва той самой, универсальной и проверенной на множестве поколений беспокойных младенцев: про небезопасность почивания на краю постели. Мол, если ляжешь на краю, то непременно явится серый волк и тяпнет острющими зубищами твой нежный бок. Панический страх, который охватывал тебя при осмыслении этого сюжета, не смягчала даже лицемерная попытка автора текста приуменьшить масштаб трагедии и неминуемо грозившей тебе кровавой экзекуции ласкательными суффиксами: не волк, а волчок, не серый, а серенький. Так, мелочь, маленькая неприятность на сон грядущий.
        Но ты не верил сюсюканью, и даже спокойный и родной голос матушки не снижал градус напряжённого предчувствия катастрофы, которая разразилась бы, стоило тебе только сомкнуть глаза и вверить сознание сну. Беда состояла в том, что ни в одном из куплетов мама не обещала защитить тебя от злонамеренной зверюги, а стало быть, о целости собственного бока ты обязан был позаботиться исключительно сам. Как минимум, проводя тревожные ночные часы в неусыпном бдении и постоянной готовности подать взрослым громкий сигнал о помощи в случае обнаружения серого кусачего злодея рядом с кроватью. Ты буравил сумрак комнаты сторожким взглядом широко распахнутых глаз, ни в одном из которых обеспокоенная матушка не замечала даже мимолётной тени- предвестницы сна.
        В ответах на расспросы взрослых домочадцев ты не стал утаивать причину своих затруднений с вечерним засыпанием. Посовещавшись, мама, бабушка и дед решили отменить колыбельную, столь болезненно ранившую твою младенческую фантазию. И тогда на смену истории, намекавшей на грубое насилие над ребёнком, пришла куда более нейтральная песенка про шар голубой.
        “Крутится-вертится шар голубой, / Крутится-вертится над головой, / Крутится- вертится, хочет упасть, / Кавалер барышню хочет украсть...” — мама раз за разом повторяла один и тот же куплет, склонившись над тобой в урочное для сна время. И ты послушно, как на сеансе опытного гипнотизёра, отправлялся в царство бога Морфея, портьерами отяжелевших век отмежевавшись от тревог и потрясений реальности.
        Да, конечно, ты подверг придирчивому обследованию инструментами логики и воображения сюжет новой колыбельной. Но в отличие от обещавшей персонально тебе крупные неприятности истории с серым волком, поведение голубого шара никакого беспокойства не вызывало. Даже несмотря на упоминание о весьма вероятном криминале (кража!) в ходе предстоявшего развития событий. Размышляя о центральном персонаже — шаре, — ты сразу вспоминал свой большой надувной мячик с резиновой затычкой, частенько составлявший тебе компанию в ванне, куда, предварительно набрав нагретой воды из-под крана, усаживала тебя мама в предназначенный для помывки день и час. В обществе мячика было весело и ни капельки не страшно. Мгновенно улетучивались волнения, связанные с попаданием щипучего мыла в глаза, когда мама начнёт мыть тебе голову. Кувыркаясь и снуя туда-сюда по расслабляюще тёплой акватории ванны, шар-мячик будто задорно подмигивал тебе мокрым полосатым боком и ежесекундно предлагал сыграть в догонялки: хоть немедленно, на водной глади, хоть позже, путешествуя по лабиринтам коридоров и комнат большой коммунальной квартиры.
        Что касается предполагаемой кражи, на которую намекала последняя строка колыбельной, то перспективы её не поддавались абсолютно никакому осмыслению. По той простой причине, что объект, объявленный предметом охоты, был тебе неведом и недоступен визуальному представлению даже при полной мобилизации ресурсов фантазии.       Случилось так, что изначально ты услышал в песенке угрозу похищения шаром некоей субстанции, именуемой абракадабристым словом “кавалербарышня”. Вот эту самую “кавалербарышню” и собирался умыкнуть голубой проказник, совершая над головой круговые пассы. Просить кого-либо из взрослых уточнить словесно, а ещё лучше — нарисовать или показать на картинке, как, собственно, выглядит таинственная “кавалербарышня”, ты намеренно не стал в справедливом опасении вновь напороться на что-нибудь пугательное и лишить себя тем самым комфорта, сопровождавшего отход ко сну.
        Тридцать лет спустя спираль судьбы завершила виток, и ты услыхал от собственной дочурки признание в том, что она не может заснуть, потому что боится какого-то “Дрёмки”. Непродолжительное расследование обнаружило корень зла. Он произрастал из ежевечерних просмотров телепередачи “Спокойной ночи, малыши”, в финале которой обманчиво ласковый голосок обещал малолетним зрителям, что “обязательно по дому в этот час тихо-тихо ходит Дрёма возле нас”. Незнакомое слово мгновенно дало старт цепной реакции страха и бессонницы. Тебе стоило немалых трудов убедить дочку в безобидности намерений персонажа колыбельной.


ШАШКИ ПЛАСТМАССОВЫЕ

        Игре в шашки так же, как и в шахматы, обучил тебя дед. Показал две стратегии: “крепкая” и “поддавки”. Почему состязание, в котором победителем считался тот, кто “съест” (или “запрёт”) все шашки соперника, называлось “крепким”, ты толком не понял, но скрупулёзно докапываться до истины не стал, ибо шашечные поединки умов показались тебе занятием примитивным и скучным в сравнении с дуэлями шахматными. Абсолютным убожеством счёл ты третью вариацию обустройства досуга при помощи шашек. Под названием “игра в Чапаева” эту забаву тебе представили дворовые приятели и объяснили, что вместо поля интеллектуального сражения клетчатая доска тут становится ристалищем для упражнений в ловкости пальцев рук, совершая которыми щелчки по своим шашкам, следовало аккуратно выбивать с доски шашки партнёра.
        Залпом безмолвного презрения ответил ты “Чапаеву” и его бесхитростным адептам. Но, согласись, именно они послужили первотолчком к тому чудесному изобретению, что внезапным наитием посетило тебя и твоего лучшего друга Игорька, превратившись для вас обоих в самый упоительный способ домашнего времяпрепровождения на несколько лет.
        Игорёк владел комплектом красно-белых пластмассовых шашек, которые хранились в пластмассовой прямоугольной коробке, состоявшей из двух одинаковых половинок. Главным достоинством круглых “близнецов из ларца” была неизвестно кем и для каких целей придуманная числовая маркировка каждой шашки на внутренней поверхности крышечки. Числа эти, несомненные атрибуты заводского штампа, придававшего шашке нужные формы и рельеф поверхностей, отнюдь не составляли логическую последовательность, а казались подобранными случайно. Все числа были разные, одно- или двухзначные, и набором своим напоминали тебе и твоему другу номера на спортивной одежде игроков соревнующихся команд.
        Так родился шашечный футбол на клеёнке обеденного стола, превращённой силой воображения в травяной газон поля, с противоположных сторон которого смотрели друг на друга “ворота” — поставленные на боковые грани прямоугольные половинки коробки из-под шашек. В роли “мяча” выступал традиционный атрибут великого множества настольных игр — шестигранный кубик с точечками на сторонах. “Команда” состояла из вратаря и семи полевых шашек-футболистов. Белыми управлял ты, красными — Игорёк. Действуя поочерёдно, вы обменивались ходами, каждый из которых состоял в том, чтобы щелчком пальца по “игроку” передать ударный импульс “мячу” (принцип тот же, что и в биллиарде!), приблизив мяч к воротам соперника либо, паче чаяния, в эти самые ворота вколотив мимо замершего на “ленточке” вратаря.
        Особый смак вашим шашечно-футбольным матчам придавала возможность персонифицировать в каждом игроке своей команды (вот тут-то и пригодились фабричные номера!) настоящую, взаправдашнюю звезду мирового футбола и устраивать при их участии розыгрыши международных чемпионатов и кубков. Вы принялись тщательно изучать отчёты о турнирах, публиковавшиеся в еженедельнике “Футбол”, выуживая оттуда названия зарубежных клубов и фамилии спортсменов, за эти клубы выступавших.
        Изобретение ваше словно щедрым долгожданным дождиком оросило поле мальчишеской фантазии, и плодоносные всходы не заставили себя долго ждать.
        Вы будто подключились к новому, никому из вашего окружения не доступному телеканалу: мировой футбол. Причём эффект присутствия позволял не просто ощутить себя наблюдателем зрелища высочайшей спортивной эстетики, телевизионным или стадионным болельщиком. Воспарив над футбольным полем в буквальном смысле слова, ты становился Демиургом, порождающим реальность и окрашивающим её в угодные тебе цвета. В любой миг ты волен был перевоплотиться в чудодея-футболиста, идола, на которого молились миллионы поклонников по всему свету, и подарить им собственным умением шквальный восторг от очередного красавца-гола или гениальной по замыслу и исполнению передачи мяча партнёру.
        После игры, приняв душ и переодевшись в цивильное, никем не узнаваемый, ты выходил на улицу или переступал порог школы, где в спину твою, на которой ещё совсем недавно красовалась “девятка” легендарного португальца Эйсебио, вместо мяча прилетал комок земли или жёваной бумаги, сопровождаемый воплем-приговором: “Жиртрест четырёхглазый!”