ЛЁД И СОЛЬ
К 70-летию со дня смерти И.А.Бунина
1
Загадка Бунина: чувство и мастерство. Как смог соединить в кристалле поэзии жар чувства и великолепный холод мастерства? То, что с такой замечательной точностью уловил Игорь Северянин в бунинском портрете: “Душа и воздух скованы в кристалле”. Душа — внутренний мир, воздух — внешний. Внутреннее и внешнее в одном нерасторжимом сплаве художественного горнила:
Ты мысль, ты сон. Сквозь дымную метель
Бегут кресты — раскинутые руки.
Я слушаю задумчивую ель —
Певучий звон... Всё — только мысль и звуки.
То, что лежит в могиле, разве ты?
Разлуками, печалью был отмечен
Твой трудный путь. Теперь их нет. Кресты
Хранят лишь прах. Теперь ты мысль. Ты вечен.
“Памяти” /1906-1911/
Мы чувствуем, однако, у Бунина какое-то иное мастерство — не то, о каком пишут в учебниках литературы и учёных статьях, и не то — заметно бросающееся в глаза, какое было у его современников по XX веку — Мандельштама, Цветаевой, Пастернака.
Оно, это мастерство, лежит не там, где есть “искания”, “находки” и “топосы”. Но где же, где?
Ключ к разгадке, по-видимому, следует искать в том, что у Бунина была редкостная природа чувства. Как он сам признавался в одном из писем: “Всё моё чувство состоит из поэзии”. Чувство изначально художественного происхождения — не сентиментальное, эгоистическое, абстрактно-отвлечённое от внешнего мира, а глубоко-чувственное, то есть пластически-выдержанное. Не захлёбывающийся от эмоционального напора поток самовыражения, а чувство, имеющее внутренний строй, дисциплину.
Это дало основание некоторым считать, что Бунин холоден как поэт. Наивное заблуждение! Бунин — страстный поэт. Даже в, казалось бы, бесстрастных описаниях природы:
Молнии мраком топило, с грохотом грома
Ливень свергался на крышу полночного дома,
И металлически страшно, в дикой печали,
Гуси из мрака кричали.
Сколько страсти в этом металлическом голосе гусей средь мрака разбушевавшейся стихии — и каким фантастическим блеском мастерства освещена вся картина! Надолго, быть может, навечно.
Именно к случаю Бунина, как ни к одному другому, подходит мысль Йейтса о том, что все индивидуальное подвержено скорой порче, и чтобы этого не произошло, нужны лёд и соль...
Лёд и соль Бунина — не только в остром, пронзительном ощущении вкуса бытия, жизни и смерти, памяти и красоты, но и в том, что он сумел нам оставить чувство — не во всей его случайной невнятице, а в магии преображённого дара.
2
Мартин Хайдеггер в статье о Г.Тракле замечает: “Творчество каждого великого поэта проистекает из единого поэтического строя. Величие поэта и измеряется тем, насколько он вверяется этому единству, насколько способен сохранить его в своей поэтической речи...”
Бунин отстаивал и отстоял именно единство художественного строя в поэзии. Он обладал сильной волей. И в этом смысле его, как и любимого им воронежского поэта Ивана Никитина, можно считать сильным человеком. Ведь Бунин шёл наперекор велениям и тенденциям нарождавшегося XX века, широко открывшего врата в искусстве всевозможным опытам и сомнительным экспериментам. Более того. По его мнению, бескомпромиссно высказанному в статье “Инония и Китеж”, опубликованной в 1925 году в парижской газете “Возрождение”, “нынешнему падению России, социальному, политическому и всякому прочему, не только сопутствует, но задолго предшествовал упадок её литературы, когда всякое непотребство стало называться дерзанием, а глупость и истеричность — священным безумием, когда всякий распад, т.е. нечто совершенно противоположное искусству, — сцеплению, устроению, — и всяческие “искания” (т.е. как раз то, что не есть искусство и что художник должен скрывать в своей мастерской) были столь бесстыдно прославлены самими же представителями всего этого...”
Но Бунин не был одинок в своём критическом отношении к состоянию современной ему поэзии Серебряного века. Хочется напомнить здесь имя философа Николая Михайловича Бахтина (1891–1950), старшего брата М.М.Бахтина, бывшего одной из примечательных фигур в культурной жизни русской эмиграции первой волны. Его точка зрения на литературный процесс, бесспорно, совпадала с бунинской, особенно в оценочной части, но философ пошёл ещё дальше в осмыслении корней и причин того, что же всё-таки произошло с русской поэзией за последние 30–35 лет...
Показательна сама злободневная острота постановки вопроса. “Что же произошло? — вопрошал философ. — Мы ли неправо отклонились от поэзии, или она сама, изменив своему исконному назначению, утратила права на власть?”
Сохранились отчёты о беседе в парижской редакции “Звена” в 1926 году и на заседании “Зелёной лампы” в 1927-м, где Бахтин, будучи главным докладчиком по теме “Пути поэзии”, дал исчерпывающий ответ на вопрос, что происходит вообще в культуре, отклонившейся от своей исконной традиции: “Из живого единства и иерархии сил культура превращается в какой-то пространный и пёстрый каталог явлений. В отношении к искусству задачей времени стало оттеснить его в узкие границы, вырвать из связи целого (разрядка моя. — И.Р.), лишить власти, а потом дать ему свободу самодовлеть и самоопределяться в изолированной среде. Для этого провозглашается “независимость искусства”, что на самом деле значит “независимость от искусства”*.
Философ-теоретик напомнил собравшимся русским писателям-эмигрантам о “полноте классической концепции поэзии”, согласно которой “строгость формы есть точность магической формулы, единственно нужной, …из которой должно быть исключено всё, кроме необходимости”.
Что же делать в той трагически сложившейся ситуации, в которой, по мнению Николая Михайловича Бахтина, оказалась русская поэзия в 1920-е годы, выпустив на волю “опасные и разрушительные силы”, “утончённые игры мечтательных кастратов”, “острые безделушки”, “разнузданный хаос”?
Выход один, считает далеко вперёд смотрящий учёный, ибо в истории искусства возможны повторы подобной ситуации и в будущем: “Вернуть поэзии её действенную, заклинательную и эротическую природу — или ей не быть — такова дилемма, предстоящая поэту...”*.
Среди возражавших Бахтину были З.Гиппиус, Д.Мережковский, Г.Адамович, К.Мочульский. Бунин тоже был в числе писателей-участников того памятного заседания и, судя по всему, не разделял мнения оппонентов: ему были близки по духу размышления, оценки и тезисы философа, которого Г.Адамович считал одним из самых даровитых людей, которых приходилось встречать в жизни...
Точка зрения Бахтина-мыслителя и Бунина-критика не была принята в начале XX века, отдавшего дань предпочтения “священному безумию” поэта. К точке зрения Бунина-художника, закреплённой в его созданиях, и прежде всего, в прозе, век отнёсся благосклонней, ответив признанием “Тёмных аллей” и “Жизни Арсеньева”.
Но Бунин-поэт? Здесь спор ещё не кончен. Как часто приходится слышать: слишком консервативен, традиционен, сух — и ранний и поздний, — стилистически одинаков; без дерзаний, экспериментов, священного безумия — всего того, что стало прерогативой оригинальности поэта в сознании современной культуры XX века.
А что, если Бунин — просто цельный художник со всеми вытекающими отсюда последствиями?
3
XX век начался шумным раскрепощением “эго”, широко открыв границы самовыражения. Было снято табу со многих тем и чувств, прежде считавшихся запретными. “Невозможность Эроса” стала возможной. Познание тёмных глубин человеческой личности, новых переживаний и ощущений шло в современной Бунину поэзии — поэзии А.Блока и А.Белого, Вяч. Иванова и К.Бальмонта, М.Кузмина и Ф.Сологуба — как бы “поверх барьеров” — сдерживающих центров традиционных понятий и представлений. Бунин же продолжал сохранять кровное родство с русской классической традицией XIX века, — прежде всего, толстовско-чеховской (по-особому нежно относился к Чехову и оставил нам его стихотворный портрет “Художник” и замечательные воспоминания), но и с традицией так называемых “русских второстепенных поэтов” — И.Никитина и Е.Боратынского: он написал о них критические статьи, а пленительная строка Боратынского из стихотворения “Запустение”: “Где я наследую несрочную весну” — вдохновила его на создание рассказа “Несрочная весна”.
Именно этими художниками, по мысли Бунина, и был “создан своеобразный склад русской литературы, её свежесть, её великая в простоте художественность, её сильный простой язык, её реализм”.
В конце ХХ века, когда стали видны пути и перепутья многих поэтов, многие искания и эксперименты были завершены, верность Бунина классической традиции обрела неожиданно новые, иные смыслы, чем это было в начале века.
Любопытно: поздний Заболоцкий, драматически переживавший историю своей последней любви, читал Бунина, его “’Иду”, учась именно у этого мастера завораживающей магии искусства слова. “И так же, как “Болеро” — пластинка с записью “Болеро” Равеля, которую Николай Алексеевич по нескольку раз проигрывал, — эта “Ида” приобрела какой-то дополнительный, щемящий и пронзительный смысл, то есть не приобрела, конечно, открыла таящуюся в себе до поры силу — будто некий светильник включили в сеть с удвоенным вольтажом, — свидетельствует Г.Маргвелашвили, присутствовавший при таком чтении и оставивший о нём воспоминание. — Как передать это непередаваемое чтение? Переписать сюда весь рассказ Бунина и сопроводить текст нотными знаками? Ферматами, глиссандо, форте и пиано…”
...А и впрямь жаль, что никто не догадался это сделать.
4
...Зато ввести стихи героя в романное пространство, кажется, пришло в голову сразу нескольким писателям ХХ века: Набоков в романах “Дар” и “Посмотри на Арлекинов”, Пастернак в “Докторе Живаго” отдали герою свои лучшие стихи. Обозначив место поэзии внутри романной структуры и тем самым намекнув, что без фермента поэзии роман как жанр потеряет свои лучшие свойства, будет “человек без свойств” (Р.Музиль).
Но одним из первых, кто это понял, был Бунин. Его “Жизнь Арсеньева”, “вымышленная автобиография”, — это роман о герое и с героем, не просто сочинявшим стихи, но с человеком, для которого поэзия — единственный способ и форма человеческого существования, откладывающая свой духовный отпечаток на все переживания личности.
“Духовный человек формируется во всяком важном переживании, — считал Роберт Музиль, романист, представитель интеллектуальной прозы ХХ века. — Человек пластичен по своей органике”.
Пластика автора “Жизни Арсеньева” в передаче чувства любви поражает естественностью, органичностью и... поэзией. “Вагон был старый, высокий, на трёх парах колёс; на бегу, на морозе, он весь гремел и всё падал; валился куда-то, скрипел дверями и стенками; замёрзшие стекла его играли серыми алмазами... Мы были уже где-то далеко, была поздняя ночь... Всё произошло как-то само собой, вне нашей воли, нашего сознания...”
У Бунина не так уж много собственно лирических стихов о любви. Почти все они имеют внутреннюю фабулу и кажутся надличными, сжатыми сгустками обобщений, пришедшими из другого жанрового измерения...
Вот великолепный образец такого — в две строфы — стихотворения:
Беру твою руку и долго смотрю на неё,
Ты в сладкой истоме глаза поднимаешь несмело.
Вот в этой руке — всё твоё бытиё,
Я всю тебя чувствую — душу и тело.
Что надо ещё? Возможно ль блаженнее быть?
Но Ангел мятежный, весь буря и пламя,
Летящий над миром, чтоб смертною страстью губить,
Уж мчится над нами!
Разве это стихотворение не содержится в романе “Жизнь Арсеньева” и как конкретный эпизод возможной сцены в вагоне, и как общий поэтически-метафизический смысл, как символ того, чем кончается Любовь в мире Бунина — любовь Арсеньева и Лики, Митина любовь идр.?
“Смертною страстью губить”...
Не потому ли критика и читатель отнеслись так прохладно к любовной лирике поэта, словно предчувствуя: она не на своём месте, — и так высоко оценили его прозу!
А пальму первенства отдали Бунину — мастеру стихов о природе…
5
В своих статьях Бунин сочувственно цитирует известные строки из стихотворения Боратынского “На смерть Гёте”: “С природой одною он жизнью дышал...”.
Что была природа для него самого и для его поэзии? Бунин не “пытал” природу вопросами — философскими и научными, как это делали те же Боратынский и Заболоцкий; не давал ей определения типа “Учительница, девственница, мать”, не навязывал моральных уроков; и в этом была тоже своя принципиальная художественная позиция.
Но это не значит, что поэт подходил к ней как сторонний наблюдатель или списыватель с натуры. Бунин-натуралист — что может быть нелепее?
Его художественный способ постановки вопроса к природе совершенно иной. Он существует, хотя не виден, не обнаруживается прямо. Это и не тютчевское: “Природа — сфинкс. И тем она верней / Своим искусом губит человека, / Что, может статься, никакой от века / Загадки нет и не было у ней…”
Природа — не загадка и не вызов человеку.
Красота бессознательно разлита в трагизме природы и обращена, в первую очередь, к чувствам человека, а не к его уму. Она уже каким-то образом живёт в чувствах человека, ведь человек — часть Космоса, Бесконечного. Мысль Вернадского о том, что Космос не безразличен к результатам духовной деятельности человека, его индивидуальной жизни, вспоминается почему-то именно в связи с реалистом Буниным, хотя он в своём роде и символист, просто символ не является у него самодовлеющим приёмом, средством, а мерцает в глубине художественного строя.
У поэта постоянен мотив выхода из дома в Природу — не затем ли, чтобы “проверить”, существуют ли в нём, живут ли, не померкли ли снивелированные чуждой механической жизнью пять или шесть человеческих чувств, дарованных ему от природы — видеть, слышать, осязать, обонять, но и — наслаждаться, восхищаться, предчувствовать:
В полночь выхожу один из дома,
Мёрзло на земле шаги стучат,
Звёздами осыпан чёрный сад.
И на крышах — белая солома;
Трауры полночные лежат.
Какая сухая ясность взгляда, с какой поэт взирает на трагизм жизни! Бунин уникален в XX веке, где углубление понимания трагического в жизни нередко сопровождалось несоизмеримыми потерями — ясности взгляда, пластичности картины. Пусть за нас говорят только наши картины, считал Ван Гог. Так считал и Бунин. Для него сохранить реальность картины в поэзии было равносильно сохранить и самоё поэзию. Начало века было ознаменовано смелыми попытками самоутверждения своего “я” — любой ценой, пусть даже ценой разрушения образа, картины, слова. И что же... “Я” Бунина со временем всё ярче, загадочней и независимее проступает в его поэзии, тогда как откровенное, напоказ “я” многих поэтов — его современников — мельчает и мельчает, низведясь до обычного эгоистического тщеславия заурядной личности.
6
...Много сказано о художественной точности и свободе Бунин-а в изображении природы. “Осыпался осинник голый / лимонной мелкою листвой” или “Тополь, сверху озарённый, / Перед домом вознесённый, / Весь из жидкого стекла”, или “Белели стужей облака / Сквозь сад, где падали капели...”, или “Чёрный бархатный шмель, золотое оплечье ...”. Точность видения и точное — по воплощению — слово. Бунину одному из немногих удалось показать природу одновременно конкретной и многообразной в проявлениях, но не приземлённой, а красивой, возвышенной и таинственной. Не случайно эпитет “таинственный” или наречие “таинственно” столь любимы поэтом: “Таинственно шумит лесная тишина...”, “Далёкий шум потока в темноте / Таинственно заглох...”
Да, всё, что совершается в Природе, полно неизъяснимых тайн. Но самое глубокое откровение Бунина — это тайное знание природы о себе самой, о трагических переменах в её жизни, как это и происходит с Осенью. Осень у Бунина — с заглавной буквы:
Последние мгновенья счастья!
Уж знает Осень, что такой
Глубокий и немой покой —
Предвестник долгого ненастья.
Изумительное бунинское стихотворение “Листопад” — это поэма, нет, роман “Жизнь Осени” — роман трагичный, исполненный глубокого знания женской души, отвечающий лучшим традициям русской психологической прозы:
Но Осень затаит глубоко
Всё, что она пережила
В немую ночь, и одиноко
Запрётся в терему своём:
Пусть бор бушует под дождём...
Но и в человеческой трагедии Осени есть “счастье просветленья, / высокий трепет приобщенья / к духовной жизни, к красоте…”
И вот ещё одна поэзия Осени — “поэзия пустеющих полей...”
Пустынные поля, пейзажи деревень,
Синеющих вдали задумчиво-безмолвно,
Прохладный небосклон и этот серый день —
Всё для меня теперь какой-то грусти полно.
Но эта грусть меня и греет, и живит,
И силу творчества как будто пробуждает,
Как будто прежнюю любовь напоминает
И про какую-то разлуку говорит...
Внимательно слежу, как золотом пестреют
В лощинах и в полях дубовые леса,
Как с каждым днём бледнеют небеса
И жнивья жёлтые и сохнут, и пустеют,
И для меня вдвойне понятней и родней
Печаль и красота последних дней свободы,
Поэзия немой, задумчивой природы,
Поэзия пустеющих полей.
Хотя это бунинское стихотворение, приведённое нами целиком, написано в 1891 году и не включилось в собрание сочинений, это, бесспорно, уже поэзия XX века. Её поэтико-живописные, цветовые пятна — “золотом пестреют... дубовые леса”, открытое личностное присутствие автора, пристальный аналитический взгляд — “внимательно слежу…” И за всем этим — мерцание символа — “печаль и красота последних дней свободы”. Здесь — царство личности, отмечающей своей метой всё, к чему прикасается взор.
И прежде всего — цвет. Цвет у Бунина резко интенсивен, контрастен: “синий ворон от падали / алый клюв поднимает”. Живопись проявляет новаторский характер его поэтики, выдаёт в нем художника, в котором век девятнадцатый так причудливо сосуществует с веком двадцатым. “Лазурь сквозь жёлтый сад” — это ближе к Ван Гогу, чем к Левитану.
7
Но есть и другой — вне пейзажа — Бунин. Исторический человек, посетивший сей “мир в его минуты роковые”. Страстно-гражданская, открытая, нагая речь, одически-возвышенная интонация ответа, инвективы, гневной отповеди. Таков Бунин-поэт, когда защищает свой образ Родины:
Они глумятся над тобою,
Они, о родина, корят
Тебя твоею простотою,
Убогим видом чёрных хат...
Так сын, спокойный и нахальный,
Стыдится матери своей —
Усталой, робкой и печальной
Средь городских его друзей.
Глядит с улыбкой состраданья
На ту, кто сотни вёрст брела
И для него ко дню свиданья
Последний грошик берегла.
“Родине”, 1891
Родина-мать — именно к этому, глубоко укоренённому в русском народном сознании образу обращается Бунин, чтобы выразить всю этическую и эстетическую меру своего негодования глумлением.
Развёрнутое сравнение — те, кто глумятся, уподобляются им сыну, “спокойному и нахальному”, стыдящемуся средь городских столичных друзей простой своей матери, — являет в себе целый психологический рассказ. Рассказ в традициях реалистического искусства века XIX-го...
Случайно ли, что именно гражданскую прямоту речи, тройственный бунинский жест негодования, так по-женски отточенный: “...руками я замкнула слух”, — перенимает Анна Ахматова в ответе враждебным, “сиренным голосам”: “Оставь свой край глухой и грешный, оставь Россию навсегда”. “Мне голос был...”? Нет, не случайно: так дочь — в час испытаний — не отказывается от матери-родины, от ее старого имени взамен обещанного лучшего нового, где нет места, однако, ни “чёрному стыду”, ни “боли поражений и обид”...
Это не стилистическое сходство, не влияние, не перекличка двух трагически сложившихся судеб, оказавшихся по ту и по другую сторону “исторического занавеса”: русской эмиграции и советской России. Это долго длящееся эхо русского самосознания, озабоченного в годину испытаний, выпавших на долю России, как сберечь её самое главное достояние — царственное слово, русскую речь. Это завет Бунина русскому писателю и читателю тоже — на все времена. И сегодня, в час испытаний, переживаемых нами, он должен быть услышан в полную меру сил.
Молчат гробницы, мумии и кости —
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте
Звучат лишь Письмена,
И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный — речь.
“Слово”. 07.01.1915
8
Что искал Бунин в мире трагедий, катастроф и несбывшихся надежд? В стихотворении “Ночь” поэт роняет признание: “Ищу я в этом мире сочетанье / прекрасного и вечного…” Где пролегает граница между ними? Всегда ли вечное несёт в себе черты прекрасного? И всегда ли прекрасное открывает пути вечному?
В мире природы Бунин учился различать и понимать эти сочетания, взаимосвязи, могущие дать представление о цельном, совершенном человеке:
Пока я шёл, я был так мал!
Я сам себе таким казался,
Когда хребет далёких скал
Со мною рос и возвышался.
Но на предельной их черте
Я перерос их восхожденье.
Один, в пустынной высоте,
Я чую высших сил томленье...
Бунин-художник действительно был наделён особым даром — одиноко заглянуть в таинственное лицо самого мироздания:
Как письмена, мерцают в тверди синей
Плеяды, Вега, Марс и Орион.
Люблю я их теченье над пустыней
И тайный смысл их дарственных имён!
Это из области Вечного. Вечное, “прекрасное и тайное, как сон”, “счастие слиянья в одной любви с любовью всех времён”, ощущается особо и в восточных стихах поэта — “К Востоку”, “Каир”, “Храм Солнца”, “Бедуин”, и в библейских — “Из Апокалипсиса”, “Иерусалим”, “Гробница Рахили”, и в античных — “Тезей”, “Цирцея”, “Колизей”.
Бунин объездил весь мир. Будучи глубоко русским национальным поэтом, он сумел познать мир, прикоснуться к Вечному разных времён и народов. Зоркость и артистизм, присущие его дару, не покидали его и в странствиях по чужим землям. По-русски, совсем как в орловской или елецкой деревне, увидены им слоны на Цейлоне: “Слоны залезли в грязь, стоят, поднявши бивни, / Сырые хоботы закинувши на лоб”.
Познав мир, Бунин остался верен красоте. Это был его выбор — художника и человека.
9
Бунин восхищался рассказом Чехова “Гусев”. В особенности концовкой. Об этом он говорит в воспоминаниях о Чехове. Сам прекрасный пейзажист, наделённый редким чувственным даром восприятия природы, Бунин обратил наше внимание на то, как изумительно Чехов написал облака: “А наверху в это время, в той стороне, где заходит солнце, скучиваются облака; одно облако похоже на триумфальную арку, другое — на льва, третье — на ножницы... Из-за облаков выходит широкий зелёный луч и протягивается до самой средины неба; немного погодя рядом с этим ложится фиолетовый, рядом с этим — золотой, потом розовый. Небо становится нежно-сиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала хмурится, но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные, страстные, какие на человеческом языке и назвать трудно”.
Но если вспомнить содержание глубоко социального рассказа Чехова, — а таким он и был воспринят современниками сразу же после его опубликования в 1890 году, — бессмысленные смерти простых русских людей — солдата и матроса, рядового Гусева, плывущих на корабле, — то можно предположить, что не просто красота пейзажа у Чехова задела Бунина-художника, как известно, трагического. Его поразила счастливо найденная Чеховым мера, гармония этического и эстетического, когда красота равнодушной природы острее оттеняет ужас человеческого существования, бессмысленность жертвы. “Не в плантах дело, а в жизни человеческой... Жизнь не повторяется, щадить её нужно”, — говорит нам Чехов устами своего героя. Но не это ли самое — жизнь не повторяется, мир не повторяется, красота не повторяется — не устаёт нам столетие говорить поэзия Бунина:
В царстве безграничного молчанья,
B тишине глубокой сторожат
Час полночный звёзды над морями
И в морях таинственно дрожат.
Южный Крест, загадочный и кроткий,
В душу льёт свой нежный свет ночной,
И душа исполнена предвечной
Красоты и правды неземной…
10
От чего зависит будущее поэта?
Когда наука научится извлекать энергию художника, живущую в его произведениях, считает наш соотечественник Борис Заборов (Париж), то произойдёт момент великого откровения. “В одном случае мы обнаружим живую трепетную энергию человеческого духа, а в другом — лишь механическую энергию офсетного, фрезерного станков, прессов, сварочных аппаратов и т.д., — одним словом, всего того, что создало горы технологического хлама. Человек будет обязан задать себе вопрос, что — навсегда и что — для сегодняшнего потребления”.
Иван Бунин умер 8 ноября (по новому стилю) 1953 года в г. Грасе (Грассе) и похоронен на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
“То, что лежит в могиле, разве ты? <…> Кресты хранят лишь прах. Теперь ты мысль. Ты вечен”. Потому что автор этих строк русский поэт Иван Бунин — “живая трепетная энергия человеческого Духа”.
Поэтому Он — навсегда.
ИННА РОСТОВЦЕВА НАШ СОВРЕМЕННИК №11 2023
Направление
Критика
Автор публикации
ИННА РОСТОВЦЕВА
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос