ИРИНА ПИЧУГИНА НАШ СОВРЕМЕННИК № 6 2025

ТОНЕЧКА И ГРИША

РОМАН

Продолжение. Начало в № 5 за 2025 год.


16. У самого Тихого океана. Новый, 1942 год

Статная женщина — Тонечка.
Гордо идёт по жизни. Даже и теперь, когда голодно и тоскливо, выдержав почти пять месяцев страшного пути домой, после тяжёлой контузии всё равно она высоко несёт свою голову, увенчанную короной из кос.
Заглядываются на неё.
Пусть одета плоховато, но какой павой плывёт!
Вокруг неё будто радужный ореол переливается. Тепло людям с нею рядом, спокойнее на душе, легче верится в доброе, светлое.
У брата её Никиты есть знакомый, военный моряк-подводник. Капитан подводной лодки, он охраняет фарватер Владивостока. Рассказывали Тонечке, что у моряка до войны была жена и две маленькие дочки в Ленинграде, да все погибли там при первой фашистской бомбёжке. Пропали под развалинами дома. Сильно жалеет их Тонечка. Такое несчастье!
Теперь же этот капитан к дому Терченок и прибился.
Тяжело ему.
Душа капитана тепла семейного просит. Детского гомона, мягкого тембра женского голоса. Если прикрыть глаза, на мгновение может он обмануться сладким мороком, что это его девочки щебечут, его жена ласково им что-то говорит.
Вот и приходит он иногда в лото поиграть, приносит девочкам то конфетку, то яблоко. Помогает, чем может. Тонечка — вся в своих мыслях, не замечает ничего.
А мать Катерина хмурится: что-то зачастил к ним капитан... Хотя ведёт себя скромно... всё больше с детьми беседует... Может, просто кажется ей, Катерине?
Тут и Новый год на пороге.
Все люди ждут его, этого праздника! Это то самое волшебное время, когда даже взрослые позволяют себе немного вернуться в детство, поверить, ну, самую чуточку, в волшебство, в то, что в новом году всё наладится, исправится самым чудесным образом. А пока можно просто порадоваться, пошалить вместе с детьми!
С ёлкой в дом Терченок вошло и восхитительное чувство надежды на лучшее: пробьют часы полночь, и... проклятая война окончится! Все вернутся домой! И пойдёт самая замечательная жизнь!
Только в самый канун праздника у Тонечки прихватило сердце. Плохо ей. Все домашние разошлись: кто — на работу, кто — на курсы. Катерина тоже ушла по неотложным делам. Дома остались девочки да Тоня.
И подумать только!
Перед уходом Катерина с боем притащила на кухню петуха Пашу, ноги ему опутала и наказала дочери зарезать, ощипать и приготовить к праздничному столу. “Последнего из могикан” — больше уж нет никого в их курятнике.
Вера и Лиза уже давно стоят на кухне — любуются ёлкой. Старые, ещё из царского времени стеклянные игрушки волшебно переливаются золотом и серебром, картонные и ватные зверушки такие хорошенькие — хочется всё перетрогать, в руках подержать, но нельзя: так мама сказала.
— Смотрите глазами, а руками не берите.
— А вот это можно потрогать?
— Разобьёте. Бабушка будет недовольна. Детки, что-то плохо мне, пойду наверх. Прилягу. Ведите себя хорошо.
Лежит Тонечка, шевельнуться не может, дышать трудно. Запаниковала даже. Но сдерживает себя: ничего, пройдёт.
Тут в кухне произошло нечто непредвиденное.
Проклятущий петух как почуял, что у него есть шанс! Начал биться ... развязался! Заорав, ринулся очертя голову куда его петушьи глаза глядят, да и налетел на ёлку. Петух был большой, а ёлка — не очень.
Рухнуло деревце!
Разбились игрушки!
Брызнули во все стороны серебряные и золотые осколки!
Остолбенели девочки от ужаса и неожиданности.
— Лизка, ой, что теперь будет!
А Лиза уже сморщила личико, рыдать приготовилась.
Тонечка же этой трагедии даже и не услышала. Лежала у себя в комнате, задавленная каменной болью в сердце.
Вот тут, как по волшебству, в дверях дома и показался заснеженный мужской силуэт.
Девочки обомлели...
Неужели Дед Мороз?
Нет, то был командир-подводник. Забежал он занести гостинчик девочкам, а тут такое!
Обе ревут, ёлка на полу вдребезги, петух носится по кухне и орёт!
В общем, настоящий Новый год. И смех и грех.
Но командир на то и командир, чтобы выводить свой экипаж из самой смертельной опасности. Скинул шинель капитан, повязал фартук и приступил...
Вскорости ужасный петух был пойман и обезглавлен “за злостное нарушение общественного порядка на новогодней кухне”!
А новоявленный повар стал его ощипывать. Только пух летит! Не знал героический подводник, что тушку прежде надо кипятком обварить, тогда перья сами слезут. Щипал добросовестно, так что через некоторое время вся праздничная кухня оказалась не только в осколках, но ещё повсюду теперь летал пух, валялись рыжие перья.
Намусорил капитан ещё хуже, чем было.
Растерялся храбрый моряк.
Да тут, к счастью, Катерина вернулась. Глянула с порога, оценила нанесённый ущерб, боевую обстановку и приняла командование на себя.
— Вера, бери веник и совок. Вы, уважаемый, бросайте петуха, лучше ёлку поднимите и поставьте. Лизок, где мама?
— В комнате нашей, ой, ей плохо...
Поднялась Катерина наверх, накапала Тоне лекарство, проверила, лучше ли ей стало, и пошла вниз.
А там смущённый командир уже устанавливал на положенное место ёлку, павшую в неравной схватке с петухом. Не так красиво, как было, конечно, но всё же не все игрушки разбились. Девочки помогают, подметают осколки и перевешивают оставшиеся игрушки на “лысые” места. Вроде всё, порядок в Катеринином хозяйстве.
Вздохнула она и взялась за петуха. Ошпарила, мигом ощипала и распотрошила, поставила в чугунке в печку. С благодарностью, но твёрдо проводила незваного “спасителя” до порога. А тут уже стали и остальные домой возвращаться. Поохали, конечно, но и посмеялись. Новый год всё же, праздник!
Вот так встречали новый, 1942 год в большой семье Терченок.

А Тонечке с тех пор часто неможется. Задавили её несчастья. Гриша не пишет уже восемь месяцев. Никаких нет известий.
Верочке надо учиться, а она не в состоянии. Страшное малокровие. И обмороки случаются с ней после той бомбёжки.
Старший брат Тонечки Георгий — большой начальник теперь. Он не на фронте. У него есть бронь. И его отправляют из Владивостока на новое место работы, в порт Находку. Они с женой зовут племяшку Верочку пожить у них — попытаются её откормить, а она поможет тётушке Лидусе, жене Георгия, недавно родившей сыночка. Катерина советует принять предложение. Всё сытнее с ними будет Верочке.
Хоть и не хочется Тонечке расставаться с дочкой, но её спасать надо. Тут самой уж Тоне не справиться.
Вот в феврале 1942 года рыдающая Тонечка собрала скудные вещички доченьки. И отправилась малышка Верочка пестуньей в Находку.


17. У самого Тихого океана. Начальник управления

Однажды... Опять это “однажды”!
Только в сказках “однажды” может принести что-либо хорошее. А когда война, когда вся страна вздыблена, то многое — страшное и грязное, что в мирное время боится выходить наружу, — теперь искушающе просится проявить себя в слабом или порочном человеке. И лукавым оправданием всему поганому змеями выползают на свет слова: “Может, умрём завтра, так давай сегодня...”
Уже месяц работает Тонечка в киоске на территории управления. Ежедневно сдаёт товар сменщице и кассу бухгалтеру управления. Дрожит она за своё место.
Но однажды...
Вот оно.
После того как старик бухгалтер принял в очередной раз выручку от Тонечки, он не сказал свою обычную фразу: “Всё правильно, дочка, беги домой”. Он вдруг как-то замялся и произнёс нерешительно, глядя мимо Тонечки: “Вас, Антонина Степановна, начальство вызывает...” Голос старика просто “угас” к концу фразы, а Тонечкино сердце болезненно сжалось: “Всё, уволят”.
На подгибающихся ногах, не помня себя от страха, поднялась Тонечка в кабинет начальника. Перед кабинетом была приёмная. Секретарь искоса глянул, проводил её в кабинет и вышел. Странное, нехорошее предчувствие охватило Тонечку. Нет, речь тут не об увольнении.
Начальник стоял у окна спиной к ней.
Тонечка же переминалась у двери, не рискуя шагнуть далее порога. Держала за спиной руку на ручке двери. Как будто эта ручка странным образом придавала ей уверенности в себе.
Начальник обернулся и как-то неестественно оживлённо заговорил:
— А вот и наш киоскёр! Да вы проходите, не стесняйтесь! Как работается? Нет ли жалоб? Не хотите ли сменить время работы? Может, вам более подходит вторая смена? А что муж ваш — не пишет? Пропал?
Произнося всё это быстро-быстро, просто выстреливая вопросами, но не давая времени на ответы, он как бы плыл, прямо надвигался на Тонечку, сжавшуюся в комочек у двери.
И вдруг оказался прямо перед ней! Глаза в глаза!
Как змея на кролика, глядел он на Тонечку, гипнотизируя странным, выматывающим душу взглядом, в котором сквозило жадное нетерпение и... Торжество? Неожиданно и резко схватил Тоню в охапку, стал мять и ломать её тело, пытаясь жадными, злыми губами отыскать уворачивающиеся уста её...
Кролик? Как бы не так!
Ошеломлённая, но не растерявшаяся, разъярённой амурской тигрицей Тонечка успела выдернуть у него свою руку и... раз!
Оглушительная пощёчина выстрелом разрезала вечернюю тишину управления.
Обескураженный и оглушённый неожиданной силой отпора, начальник выпустил добычу из рук.
Тонечка повернула спасительную ручку двери и молнией вылетела назад в приёмную, где обалделыми глазами глянул на неё секретарь.
Да как он посмел так подумать!
Как он посмел дотронуться до неё?
Хам!
Подонок!
Вниз по лестнице!
К вестибюлю!
На улицу!
Домой! Домой!

Тем и окончилась работа Тонечки киоскёром в управлении.
Теперь она день и ночь шила в помощь госпиталям. Работу забирали у неё прямо из дома.


18. У самого Тихого океана. Зима!

Зима стояла снежная, морозная. Заказы на шитьё госпиталям к тому времени получали уже все молодые женщины из соседних домов. Стучат швейные машинки, работают швеи. Но молодость берёт своё. Случалось, устав от однообразной и выматывающей работы, молодые швеи, сговорившись, выбегали на ночную улицу прокатиться на санках с горки.
Владивосток — это сплошные спуски и подъёмы, ведь стоит город на сопках.
Горку долго искать не надо! Просто лети вниз по улице! Вот и радуются молодые швеи зимней забаве.
Повалятся гурьбой на большие сани и — с горы, только дух захватывает!
Снежная пыль блестит под луной, завивается, вихрем несётся за санями — хорошо!
Далеко разносится заливистый женский смех по ночным улицам, разгоняет угрюмые ночные тени и тёмные мысли!
Всем вместе — нестрашно, любому отпор дадим!
— Э-э-эх! Не подходи-и-и-и!
Раз попытался было один подвыпивший военный полюбезничать, да переусердствовал — полез целоваться. Со смехом повалили его юные швеи в сугроб да от души своей казачьей, широкой, снегом накормили — вдосталь! Больше не попросит!
Напихали снежков ему и за шиворот, и в штаны...
Обиженно ругаясь на все лады, позорно бежал от них неудачливый кавалер!
Ан, и поделом!
Глядеть — гляди, а рукам воли не давай.
Больше теперь никто не пристаёт.

Несутся с горы сани — уносят юные души прочь от бед и печалей страшного военного времени! Хоть на краткий миг, а дают радостную передышку, так необходимую человеку, чтобы выстоять, справиться со всеми подсечками и подлостями, неудачами и горем-горечью — со всем тем злом, что поджидает человека на путях-дорогах войны, вселенского кровавого и бесчеловечного разбоя.


19. У самого Тихого океана. Гриша написал!

Я уходил тогда в поход
В суровые края.
Рукой взмахнула у ворот
Моя любимая.

Чтоб все мечты мои сбылись
В походах и боях,
Издалека мне улыбнись,
Моя любимая.

В кармане маленьком моём
Есть карточка твоя,
Так значит, мы всегда вдвоём,
Моя любимая…
                   Евгений Долматовский

В начале марта случилось, наконец, то, что и должно было случиться. О чём исстрадалось сердце, о чём молила Тоня день и ночь.
Может быть, для кого-то это и показалось немыслимым чудом, после восьми-то месяцев молчания! Но только не для ждавшей и любящей Тонечки.
Как загадано, так и вышло. И иначе быть просто не могло!
Одним белым от тумана весенним днём 1942 года пришло письмо!
С фронта!
От Гриши!
Так запросто и пришло!
Принёс его почтальон, как обычную газету. Вручил Тонечке и даже не понял, что даёт он ей в руки не просто обычный “треугольник” с войны, а дарит спасение, возможность дышать, увидеть-ощутить, наконец, жизнь вокруг себя! Услышать и птичий звон, и шум весенних ручьёв, и солнечный свет...
Как долго была Тонечка ни жива ни мертва в кошмарах бесконечных мук, впору сказать ей, как царевне из той её детской книжки: “Ах, как долго я спала!”
Разбудил прекрасную спящую царевну в сказке королевич Елисей.
Пробудил Тонечку к жизни маленький треугольник — долгожданная весточка от Гриши!
А ведь он, Гриша, и писать-то ей боялся. Как Тонечка не знала о судьбе мужа своего, так и он доподлинно не знал о судьбе своей семьи. Но ему было много хуже, страшнее. Ведь стало известно о зверствах той жуткой и кровавой ночи. Кого-то местные успели спасти, как Тонечку с детьми, кого-то — нет. Светлая им память, русским женщинам и малым детям, невинным жертвам дикой, безжалостной резни…
Еле разбирает сквозь слёзы Тонечка, что Григорий Сергеевич дал тогда отчаянный бой фашисту!
А потом, что сборный отряд бойцов различных частей, объединившихся вокруг молодого капитана и группы пограничников, с боями шёл лесными тропами и просёлочными дорогами на соединение с Красной армией.
Скупо, всего в нескольких словах, сообщал жене Григорий о себе.
А на деле выходило, что военный талант Григория и его хладнокровие в бою сберегли жизни многих и многих. И в дальнейшем эти бойцы просились служить под его, Григория Сергеевича, началом. Узнали они на деле его разумность и справедливость, его решительность и отвагу. Не ту отвагу, что кидает жизни людские без счёта в кровавую мясорубку. Нет. Постоянно повторял себе Григорий фразу Суворова, врезавшуюся в память: “Вся земля не стоит даже одной капли бесполезно пролитой крови”
Крестьянский сын, Григорий Сергеевич знал и уважал своих бойцов, берёг их, но и спуску не давал. За малейший просчёт — суровая кара. Но мало было просчётов у его подчинённых. У умного командира и подчинённые — народ умный.
Трудно выходил сводный отряд из окружения.
Пробивались с боями.
Но до своих добрались!
Молодой капитан смог, вывел бойцов — почти тысячу человек — на соединение с основными силами Красной армии. Вернул советской Родине почти два батальона бойцов! Не попали они в позорный плен, не погибли в боях.
Оно, конечно... потом была и проверка после выхода к своим.
Тогда-то Григорий Сергеевич и встретил Васькина и Сергеенко, двух измотанных, измождённых бойцов. Намётанный глаз Григория определил — пограничники.
— Вы откуда, товарищи?
— Товарищ капитан, мы рядовые, пограничники Измаильского отряда. Я Васькин, он Сергеенко.
— Как вы здесь очутились? Вы же были под Измаилом?
— Так, товарищ капитан, мы десантировались на румынскую территорию.
— На румынскую! Когда? Как так?
— 23 июня. Мы были вместе с подразделениями 51-й стрелковой дивизии. Ещё нас поддерживал отряд пограничных кораблей.
Григорий Сергеевич ощутил великую гордость за своих. За пограничников.
Вот же они, герои!
Ему было понятно, что целью этого отчаянного десанта на румынскую территорию было захватить плацдарм и создать условия для вывода из-под вражеского огня наши военные, транспортные и пассажирские суда, запертые на Дунае. Не отдать их на растерзание фашисту!
— А 26 июня мы румын прямо с ходу атаковали! Сволочи, сопротивлялись, но к утру 27-го задачу мы выполнили, плацдарм взяли!
— Был приказ полосу держать четыре км и глубиной до трёх км! Мы и держали! — Это перехватил разговор второй боец,
— Да, так и сделали. В момент разбили румынский пехотный батальон, пограничную заставу и артиллерийский дивизион! Он нас там не ждал, румын...
— Плацдарм долго удерживали? — с любопытством спросил Григорий Сергеевич.
— Нет, товарищ капитан. Корабли наши по Дунаю тогда быстро вывели, а нам отдали приказ — назад. Вот смотрите, 27 июня мы там плацдарм держим-держим, а 28 июня — уже назад! Наши-то на корабли грузятся обратно на нашу сторону плыть. А тут — опять контратака. Румыны... холера! Вот мы с Петром и прикрывали нашим отход. От своих, конечно, отстали. Долго добирались... по тому берегу шли... кушерями. А потом на подручных средствах переплыли, как смогли. И вот, добрались...
— А кто же у вас организовал этот десант?
— Да говорили, что командовал десантом моряк-пограничник, сам капитан-лейтенант Кубышкин!
Григорий Сергеевич слышал это имя. И всегда говорили об этом командире только в превосходных тонах. Григорий думал: “Вот же, не растерялись, провели своевременную и удачную контратаку, вывели флотилию с Дуная... Отчего же не везде так?”
Бури бушевали в груди капитана...
*   *   *
А Тонечка всё читает такие долгожданные, столь дорогие строчки: “Но вот теперь всё хорошо!”
Не мог написать ей Григорий, что продолжает он службу начальником маневренной группы. И что наконец-то после проверки дано ему разрешение написать семье. Поэтому пишет он Тонечке во Владивосток только одно: “Жив-здоров. Выслал тебе мой аттестат. Жди, скоро придёт”.
А он и пришёл.
Аттестат!
Выправили бумаги.
Получила Тонечка на семью Гришину зарплату. Сразу стало много легче. И как прибавилось сил у Тонечки!
Да и Верочку пора домой забирать от брата Георгия!
Долго обнимала и целовала Тонечка Верочку, кровиночку ненаглядную!
Поздоровела та и выглядит лучше! Спасибо братцу и невестушке за доченьку!

Теперь Тонечка признана в статусе своём.
Жена пограничника, принявшего на себя первый удар фашиста.
Жена боевого офицера Красной армии! Ей и девочкам выдают вспоможение уже и по линии ленд-лиза тоже. Девочки хоть немного приоделись, стало им теперь в чём выйти погулять на пронизывающем ветру тихоокеанского города.
Как радовалась Тоня, глядя Верочке вослед, когда та бежала с подружками в кино. А крутили в кинотеатре новый фильм “Котовский”, только выпущенный в прокат. На цветной афише гарцевал на лихом коне сам Котовский, роли играли знаменитые артисты: Марецкая, Крючков, Ванин.
Когда впервые Тонечка прошла мимо кинотеатра и увидела эту афишу, у неё стукнуло в сердце и ослабли ноги.
Вот, кажется, только вчера гуляли они с Гришей и девочками по милому и уютному Тирасполю, разговаривали о Котовском, учитель так прекрасно и самозабвенно читал стихи у бывшего штаба комдива, а вокруг неслась полноводная мирная жизнь, всё росло и цвело, строилось, рождалось и смеялось от счастья!
Всё пошло прахом...
Всё погибло, сгорело в злом пламени войны.

Полная впечатлений вернулась Вера и рассказывала, рассказывала каждому, кто изъявлял согласие послушать:
— А он! А они! А наш советский комдив Котовский...
И долго ещё Верочка припевала из фильма задорные мелодии Оскара Строка:

Одесситка — вот она какая,
Одесситка — пылкая, живая!
……………………………………..............
Ах, мама, мама, что мы будем делать,
Когда настанут зимни холода?
У тебя нет тёплого платочка,
У меня нет зимнего пальта!

Тонечка улыбалась забавной песенке Веры, но и хмурилась истинной правде этих слов. Действительно, что им делать? Ничего у них нет, еле пережили прошлую зиму. Всё больше дома сидели.

А утром, смотри-ка, их позвали получить помощь по ленд-лизу. Тоне дали пальто, Лизе — тёплый плюшевый капор, а Верочке досталась серенькая меховая шубка, поношенная, конечно, но шубка же!
Радость-то какая!
Пусть теперь “настанут зимни холода”! Ничуть не страшно!

Не раз сидела Тонечка над Гришиным письмом, перечитывала его в миллионный раз, целовала строчки, плакала слезами радости. Пусть весь свет ополчается против них — они любят друг друга. И эта любовь, как незримая броня, окутывает их семью! Хранит и бережёт!
Всё обязательно будет хорошо!
Не может быть иначе!
Ведь на чём стоит белый свет?
На обычных людях! В том числе на них — Тонечке и Грише. Именно они балансируют, держат жизнь на своих плечах. И обязательно удержат!
Так мнилось Тонечке. И свято верила она в это.
А потом по репродуктору услышала песню. Как будто о них — Тонечке и её Грише, — написанную поэтом Долматовским. Как смог тот поэт узнать и всем советским людям рассказать об их крепкой и нерушимой любви?

Я уходил тогда в поход
В суровые края.
Рукой взмахнула у ворот
Моя любимая…

Слушала Тонечка песню и верила, свято верила: всё переживут они с Гришей, и отойдёт от них зло. И придёт к ним, наконец, покой и радость. Так обязательно будет. А пока ей надо быть сильной и жить дальше.
Вот тогда и пришло Тонечке на ум сделать карточку и отослать её Грише на фронт. Вот он, этот фотопортретик: как лучатся глаза молоденькой Тонечки светлой радостью непременной будущей встречи с желанным её!

Получил Гриша эту карточку и написал большое и нежное письмо о том, что теперь в нагрудный карман гимнастёрки положил он этот портретик. И не расстаётся с ним ни днём, ни ночью. Так через всю войну и пронёс. Крепким оберегом стала фотокарточка для Гриши. Спасла и сохранила. И во всех испытаниях на всех путях-дорогах войны сияла и ободряла его милая улыбка Тонечки.


20. У самого Тихого океана. Китайцы

А тыловая жизнь катит свои волны. Наступал и отходил высокий прилив Тихого океана. Бесконечные туманы, серая дальняя даль — как привычны они Тонечкиному глазу.
Но как не похожи эти пейзажи на бессарабские степи и перелески, на солнечные поля и виноградники, которые нет-нет да и встанут перед внутренним взором. Какая светлая то была полоса в Тониной жизни. Солнечное счастье... Да вот грозные тучи наглухо закрыли солнце. Ураган войны подхватил Тонечку, оторвал её от Гриши, закрутил-завертел и оставил её тут, у самой кромки великого океана слёз.
Сколь суров климат у Тихого океана, столь суровы и люди здесь.
Кроме русских, в посёлке жили и инородцы.
Китайцы.
В маленьком домишке недалеко от Терченок проживала семья Фан.
Мужа самого, Фан, никто почти и не видел. Он или тихо сидел в комнатах, писал, или пропадал на какой-то работе.
А жена его частенько стояла во дворе. Была она непривычной русскому глазу. Низенькая и полная. С похожим на тыквенное семечко плоским лицом.
С высокой затейливой причёской.
Ходила с трудом, просто ковыляла, держась за стену или забор. Во дворе они какое-то диво развели: махонькие, прямо игрушечные... сопочки, что ли? Нет там огородика, как у людей. Только эти камни, дикие растения из тайги. Муж принёс. И ещё цвели пионы.
Катерина рассказала, что китайцы бежали от японских зверств. Что они из знатной семьи. Оттого так китаянка и ходит плохо: её ноги с детства были “вбиты” в деревянные колодки, чтобы ступни не росли большими, как у незнатных женщин. А обувается она в крохотные, просто детские туфельки-”утюжки”. Как там они называются? “Лотосовые крючки” — как-то так. А ноги, соседки сплетничают, она бинтует широкими полосами материи, пересыпая материю душистым порошком.
Странно всё это было казачкам.
Но ведь соседи же.
В каждой избушке — свои игрушки.
Взрослые соседки с китаянкой жили мирно.
Только мальчишки были безжалостны, как все подростки во все времена. Швыряли из-за угла галькой и горланили:
— Худя! Худя! Собаку съела!
Дразнили.
Им весело было смотреть, как она, разъярившись и громко крича, пыталась бежать за ними, переваливаясь уточкой, перехватываясь руками за забор.
Но скоро эту жестокую забаву соседи пресекли.
У китайцев случилось горе. У них была дочка — маленькая китаяночка, хорошенькая и крохотная, как игрушечка. Она и раньше редко выходила во двор, и Тонечкины девочки её совсем не знали. А с недавнего времени на улицу она и носа не казала.
Китаяночка была ещё совсем младенцем, когда родители надели ей её первые деревянные “колодки” на ножки. С тех пор прошло несколько лет, и колодки стали сначала немилосердно жать, потом — жечь огнём. Наверное, боль стала просто невыносимой: девочка всё время жалобно и тоненько кричала и скулила. Стала падать в обморок. Родители вызывали врача. Врач установил у ребёнка порок сердца и приказал снять колодки.
Но как можно? Ведь тогда девочка запятнает честь и положение знатной фамилии.
Вот и страдали родители, слушая стоны дочки. Слышали эти стоны и соседи и ходили чернее тучи.
А одним недобрым утром из дома китайцев вынесли маленький гробик.
Тонечка не знала, пойти ли ей по казачьему обычаю к соседям. Или это будет ими плохо воспринято?
Все решили — не трогать осиротевших родителей. И мальчишкам под страхом порки наказали строго-настрого оставить свои “наскоки” и дразнилки.
Эти китайцы были “новые”, безобидные.
Но были в городе и “старые”, жили там ещё при генерал-губернаторе, при царском режиме.
Вот те-то пользовались дурной славой.
Жестоки они были. Ой, как жестоки!
Давали деньги взаймы под проценты. Но не приведи господи задержать им возврат! Тонечка ещё с детства помнила жуткую историю об одном казаке, который не вернул китайцу долг в нужный срок. Как об этом происшествии страшным шёпотом, округлив глаза, толковали меж собой соседки: прямо на следующий день у казака пропал маленький сынок. Обежав весь город, перепуганный отец собрал деньги и принёс китайцу.
Тот сказал ему:
— Холосо, сопка ходи. Тама он.
Казак бегом бросился к указанному месту.
И нашёл на камне трупик сына.
Были ли последствия этой истории для китайцев, Тонечка не помнила, но сохранила опасливое отношение к этому народу.
А дикие истории о хунхузах? О таёжных китайских бандитах, которые совершали немыслимые зверства, крали людей, назначали выкуп, мстили тем, кто им противился, смертью детей, но при этом... не трогали сумасшедших.
Говорили в казачьей слободке, удивляясь, и о поразительном происшествии. Давно это было, лет двадцать пять тому назад. Ещё до революции.
Была одна молодая девушка, приезжая, кажется — учительница в семье подполковника, командующего батальоном охраны железной дороги Транссиба. Раз она заблудилась в сопках. Ушла одна-одинёшенька собирать для своей коллекции необыкновенных бабочек — синих приморских махаонов. И, потеряв тропинку, попалась прямо в лапы отряду хунхузов!
Другая бы перепугалась, стала плакать, но не эта.
Молодая учительница не растерялась! Она принялась весело болтать с главарём хунхузов о том о сём, демонстрируя ему свой “улов” бабочек, не выказывая никакого страха.
Тот, поразившись её поведению, посчитал девушку умалишённой, не обидел, даже велел сопроводить до окраины города! Рассказывали, учительница об этом потом даже рассказ написала. Звали её Софьей. А значит это имя “мудрость”. Вот девушка и оправдала его. Мудро поступила, храбро.
Хунхузы тогда соблюдали территориальность, каждая шайка грабила в строго определённом районе. И те купцы — неважно, русские или китайские, — которые хотели жить “спокойно”, платили “своим” хунхузам дань. В срок получали от них подмётные письма, сколько платить и куда нести. На какой камень какой сопки положить или ещё что.
Бывало и такое, припоминала Тонечка рассказы родных, что хунхузы совсем донимали. Тогда из Владивостока посылали в посёлки при станциях железной дороги отряды русских пограничников для усмирения. Помогало, но на время.
А отец Тонечки, Степан Петрович, им, детям своим, всегда рассказывал, что железнодорожников хунхузы и не трогали вовсе. Никогда не трогали. И поезда не грабили. И даже солдат охраны путей не обижали. Не жгли их станций и поселений. Уважали хунхузы железнодорожников, что ли? Или приказ им какой вышел от их китайских старших, кто же то знать может? Вот та учительница и прогулялась свободно по сопкам. А была бы она при семье генерала пограничных войск — ничего бы ей не помогло, никакие ухищрения!
Но эта история случилась давно, если вообще была.
Вот теперь присмирели китайцы. Война — она всем война.
И легче жизнь не становилась. Голод всё ближе придвигал свои жёлтые клыки к горлу жителей Дальнего-Предальнего Востока.


21. У самого Тихого океана. “Жди меня, и я вернусь!”

Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди!
Жди, когда наводят грусть
Жёлтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера…
Жди, когда из дальних мест
Писем не придёт,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждёт.
...........................................
Жди меня, и я вернусь
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: “Повезло…”
Не понять не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой.
Просто ты умела ждать,
Как никто другой…

Эти строки Константина Симонова Тонечка прочитала в газете. Приняла их как наказ ей, Тонечке. Понимала — это горькое заклинание, мольба солдата, вера его, вливавшая мужество в отчаявшиеся сердца. Колдовство любви в давильне войны.
Давильня... Какая страшная давильня...
Хоть и полегче стало Тонечке и девочкам, когда восстановлен был её статус жены фронтового офицера, но общая скудность и неизбывное горе того времени калечили души всех, давили, сгибали людей.
И припомнилась Тонечке картина, столь привычная для бессарабской осенней поры, когда в большую давильню местные жители корзинами сносили виноград и парами или втроём прыгали и топтались по нему. Сок стекал в жерло упрятанного в землю кувшина...
Да только теперь Тонечка представляла себе весь советский народ, каждого человека, каждую семью — вот как те гроздья винограда в той давешней давильне. Топчутся, пляшут по ним немцы-оккупанты, фашисты проклятые! И не виноградный сок утекает в землю — слёзы и кровь, кровь людская!
Подлые!
Подлые!
Звери!

— Я умею ждать, — шептала Тонечка. — Я дождусь тебя, Гриша, не сомневайся. Мы все дождёмся: и девочки, и я. И будем мы жить дальше, назло врагу, назло бедам! И будем мы счастливы, сильно-сильно! Верь мне, Гриша, так и будет!
В чёрной хрустально-ледяной вселенной молитвы её взвивались огненно-жарким закрученным вихрем и вдруг в звёздном небе над Землёй встретились с такими же зароками, которые в то же самое время давал себе и ей в душе своей Григорий Сергеевич. Сплелись горячие токи их чувств и чаяний в одно, стократ усилились в межзвёздном эфире и одновременно отразились в зеркале душ их, единых, хоть и разделённых тысячами километров, вселив странное спокойствие и уверенность:
“Мы выстоим!
Мы всё выдержим!
Мы встретимся, иначе рухнет небо на землю, взорвётся вселенная, погаснет солнце.
Мы встретимся”.

Бабушка Катерина покупала на базаре единственную еду, что тогда (кроме рыбы) была доступна в городе. Не удивляйся, мой читатель, глядя со своих современных позиций, еда та была живые тихоокеанские крабы.
Они легко ловились, не были нужны на фронте. Поэтому-то и составляли практически весь рацион жителей Владивостока в первые годы войны. Катерина покупала краба за небольшие деньги, приносила домой, мыла и варила в чугунке. Потом все садились за стол и, достав краба, разрезали его ноги, вынимали белое мясо.
Питательности в той еде было мало. Одна видимость. Ели-то почти без хлеба. Картофель был редок и дорог.
По карточкам выдавали постное масло, но его Катерина выделяла внучкам по столовой ложке в день как лекарство.
Однажды случилась беда.
Голодная Лизочка полезла за бутылью с маслом и... уронила! Вылилось больше полбутыли, но Катерина уже была не та. Поутих её горячий нрав, сломленный столькими бедами. Она только мягко попросила Лизу, рыдавшую от ужаса содеянного, не убиваться так:
— Ничего. Проживём…

Только часто — чаще обычного — доставала Катерина старую засаленную колоду карт и, шепча себе под нос, раскладывала на всех своих. И тайно — на зятя...
Гадала: что было, что есть... чем сердце успокоится…

Глядя на сестёр, невольно задумывалась и Тонечка.
Как сильный порыв ветра поднимает пыль, слепит глаза, бьёт в лицо, так и война замутила чистое и плавное течение их жизни.
Перемешались карты судьбы всех четырёх молодых казачек Терченок.
Что там впереди?


22. У самого Тихого океана. Судьбы сестёр Тонечки

Сёстры... Рождены от одних родителей, взращены в одном доме. Связаны нежной дружбой. Но какие разные судьбы!
Кому — мрак потерь.
Кому — геройство, военная страда, такая, что и мужчине не сдюжить.
Кому — женихи завидные на выбор, да только на выбор матери, Катерины.
Кому — вечные мытарства, гарнизонные переезды и скитания, в которых никакого домашнего добра не наживёшь, но зато — с беззаветно любимым мужем и на всю долгую-предолгую жизнь.

Скоро сестра Таня ушла на фронт.
Забегая вперёд, скажу, что стала Таня санитаркой в стрелковом полку. Спасла медсестричка Татьяна немало жизней бойцов, вынесла их с поля битвы. Заслужила целый “иконостас” боевых медалей на грудь. На парадном кителе и места нет — везде награды. Да какие!
Но война есть война.
Не избежала и красавица Татьяна участи многих и многих женщин на фронте. Полюбила она там.
Казалось, военная любовь обернётся счастьем. Её избранник был холост и хотел жениться на ней, Тане, тем более что была она уже от него на сносях. В 1944 году отправил он Таню к своим родителям.
Рожать. Да прежде Тани пришла в дом к его старикам похоронка на него, их сына.
Чёрная ночь пала на землю.
Вернулась Таня домой во Владивосток, родила дочку.
Горевала очень. Два года ждала: может, ошибкой похоронка пришла? Но нет. Чуда не случилось…
Все эти два года поддерживал Татьяну, не давал ей пасть духом Сергей — знакомый её с детства, теперь моряк. На путях-дорогах войны сохранял он в груди своей тайную горячую преданность Танечке, незабываемой первой любви своей. На доброту его, на заботливость, на верность спустя время ответило и сердечко Тани. Через два года поженились они. И стала Таня — Мухина. Усыновил Сергей дочку Танечки, а затем родили они и сына. Хорошо, любовно прожили супруги во Владивостоке. Только первым Сергей покинул этот свет. А Татьяне был отмерян долгий век, более 90 лет. После смерти Сергея смотрела за матерью дочка. Даже сама смерть отнеслась с большим уважением к отважной фронтовичке. Тихо-тихо пришла за ней во сне. Но всё это потом, потом…
А пока идёт 1942 год. У младшей сестры Любушки произошла резкая перемена в жизни. Она готовится выйти замуж. Женихом, выбранным Катериной дочке своей восемнадцатилетней, оказался человек известный, можно сказать, знаменитый на весь Советский Союз. Звали его Ефрем Иванович Гаманков. Герой Советского Союза.
Вот как! Матрос-полярник.
Зимовал на льдине вместе с Папаниным!
Ему около 30 лет. И тоже, как и Тонечкиного Гришу, привела Ефрема судьба в Приморье из Брянской области. Поучившись в школе, некоторое время работал Ефрем на лесопильном заводе в окрестностях Мурманска. А когда пришёл 1932 год, Ефрем уже ходил на ледокольном пароходе “Таймыр”. Дальше — на мотоботе “Исследователь” и ледоколе “Ермак”. Тяжёлые походы, но какая интересная жизнь!
Как стал Ефрем героем? С октября 1937 года он, уже Ефрем Иванович, матрос первого класса, стал невольным участником легендарного дрейфа на пароходе ледокольного типа “Георгий Седов”. Дрейфа, что длился два с половиной года, по январь 1940 года.
Знаменитая зимовка на льдине вместе с Иваном Дмитриевичем.
С Папаниным, с тем, кого так восторженно встречала вся страна!
Мужественным и стойким показал себя Ефрем Иванович в этом испытании. И совершил много подвигов, о которых даже жене Любочке не всё впоследствии рассказывал.
Чтобы не пугать, как оно там было...
В газетах того времени писали, а семья Терченок читала: “3 февраля 1940 года Президиумом Верховного Совета СССР выпущен указ о присвоении матросу парохода ледокольного типа “Георгий Седов” Гаманкову Ефрему Ивановичу звания Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали “Золотая Звезда” (№ 238) за проведение героического дрейфа, выполнение обширной программы исследований в трудных условиях Арктики и проявленное при этом мужество и настойчивость. Ему выдана денежная премия в размере 25000 рублей”.
А тут этот легендарный матрос оказался рядом. Едва лишь началась война, как Ефрем сразу подал рапорт о добровольном зачислении его во флот.
И вот он уже ходит матросом на судах Дальневосточного пароходства: “Смольный”, “Ким”, “Кулу” и “Красногвардеец”. Сопровождает караваны гуманитарной помощи из США.
Ах, как заглядывались на него все женщины — служащие Владивостокского управления ВМФ СССР! Но он сразу выделил для себя Любушку — яркую, красивую, весёлую. Хоть и в старом жакете, зато с такими кокетливыми “чёртиками” в тёмных, роковых очах. Казачка!
Ухаживание прошло стремительно. Сразу последовало предложение руки и сердца.
Люба не хочет замуж, сомневается: слишком молода и пока страдает по своему погибшему другу. По первой детской любви. Вася её был хороший малый и служил матросом. Но Охотское море известно своими жестокими штормами на весь мир. Вот там в бурю судно Васи и погибло.
Пошло ко дну.
Поплакала Любушка, но не обладает она твёрдостью характера своей старшей сестры Тонечки. А все родные в один голос уговаривают её “не упускать своего счастья”.
Что тут делать?
Вот Люба и дала себя уговорить. Катерина внушала ей, что мать — она всегда знает, что для дочери лучше.
— И не сомневайся. Потом увидишь, я была права.
Как не послушать мать?
Жених торопил.
Свадьба состоялась.
Сначала выбор Катерины оправдывал себя. Гаманковы занимали одну из комнат Катерининого дома. Жили хорошо, дружно. Ефрем обожал Любушку. Но виделись они редко: он ходил в походы. Привозил из дальних краёв подарки. То целую головку литого шоколада, то обнову. По возвращении его бывали у молодой семьи шумные компании, чем могли — накрывали стол, Ефрем же привозил и выпивку.
Сначала было весело.
Да со временем не рада была Люба компаниям и выпивке. Это начинало становиться проблемой.
Катерина молча поджимала губы, когда дочь жаловалась ей. Однако недолго прожили вместе Люба и Ефрем.
Умер Ефрем Иванович от туберкулеза 15 мая 1951 года во Владивостоке.
Похоронили его на Морском кладбище.
Остался у Любы сын Саша. Светлый, умный и способный был мальчик. Всеобщий любимец. Да не пришлось ему дожить и до двадцати пяти лет. Сгорел от белокровия — недуга, что так нередок на Дальнем Востоке.
Но и это случилось потом. Много после.

А мы вернёмся назад, в тот страшный 1942 год. Голод был неимоверный, выворачивающий внутренности, изводящий и грызущий сердце.
Не спасали людей рыба и крабы.
Тонечка совсем извелась.
Вдобавок ко всем бедам из города Ворошилова (Уссурийска ныне) пришло известие. Старшая сестра Тонечки только что получила похоронку на своего мужа Ивана. Да ещё при особых обстоятельствах... Не пережив горя и шока, Марья страшно занемогла, трое детей остались почти без присмотра. На семейном совете решено было Тонечке ехать спасать Марью.
Семья разделилась.
Решили: Катерина, Люба и Лизочка остались во Владивостоке. Еды на них хватает, а Тонечка, взяв старшую дочь, отправляется к своей сестре. На помощь.
Иван был намного, на целых десять лет, старше юной Марьи, когда её отец Степан привёл его в свой дом. Возможно, что и с дальним прицелом привёл, как говорится.
И ведь не ошибся Степан.
Ах, какая случилась любовь у Ивана да Марьи!
Не случайно в одном полевом цветке объединены их имена. А цветок тот, иван-да-марья, всегда в народе был символом любви, семейности и верности.
Был Иван человеком очень добрым и заботливым, на руках носил юную жену свою. Баловал её, как ребёнка, чем мог. А служил он начальником одного из железнодорожных товарных депо большого дальневосточного города...
Как, читатель, нам тот город называть? Был он сначала Никольск-Уссурийский, затем — Ворошилов, а сегодня он же — Уссурийск...
Вот в том странном своей историей городе неспешно шла жизнь Ивана да Марьи, народили они троих детей.
Да вдруг началась война!
У Ивана была бронь железнодорожника.
Ворошилов — узел всех дорог и путей Приморья. На станции города прибывали и отправлялись грузы на запад, на войну. Шли и мешки с зерном. А где зерно, там и мышки полевые, и птицы небесные. И все они рвут-грызут мешковину. Зерно себе добывают.
Гляди, сыплется зерно через дырки прямо на доски вагона!
Стоял март 1942 года. Самый голод на Дальнем Востоке.
На станцию пришёл вагон с зерном в мешках, особенно попорченных грызунами. Просыпавшееся зерно ковром укрывало дощатый пол товарного вагона. Женщины, работавшие на станции, увидев такую картину, стали слёзно молить начальство товарного депо позволить им подмести просыпанное зерно.
— Детям же! Погибают с голоду!
Не вытерпел слёз Иван.
Дозволил.
Да в ту же ночь на него донесли. Нашлись охотники на его место.
С немыслимой скоростью был Иван в тот же час лишён брони и отправлен на фронт.
Прямо на передовую.
Не послали его на курсы первичной подготовки бойца, сразу в бой кинули. Вот в том первом и единственном для него бою и сложил свою буйную голову и доброе сердце Иван, муж Марьи, отец троих детей.
А Марья чуть ума не лишилась от шока и горя.
Заболела.
Сильно.
Сердечные приступы один за другим.
Вот и едут теперь Тонечка и Вера ей на помощь. Сами чуть живы, но кто ещё Марье поможет, как не родная кровь?


23. Жизнь в Ворошилове. Сестра Марья

Едет Тонечка, гадает, что это за город такой, столько раз менявший своё имя.
Уже два раза проезжала она мимо Ворошилова, да ещё ни разу не пришлось ей выйти из поезда и навестить старшую сестру — слишком суровые были предписания в первый раз, слишком ужасен путь домой — во второй. Так и не увидела она сестры, да и город сам не разглядела.
Стоит он не на полуострове, как Владивосток. Расположился Ворошилов в глубине материка. Слава Богу, не будет там таких туманов, как во Владивостоке. Зато там недалеко до границы с Китаем и Кореей.
Раскинулся город на слиянии трёх рек, на перекрёстке всех дорог и путей.
И сухопутных, и речных.
Пока — видит Тоня в окне вагона — вроде всё как обычно: тайга, сопки, болота. Жильё изредка виднеется. Бревенчатые избы в посёлках вдоль путей, мосты через реки.
— Та-та, та-та, — звучат стыки рельсов под колёсами.
Качает вагон в такт этой незатейливой песенке. Как привычна она Тонечке, как устала Тонечка от этих двух нот железнодорожной жизни…
— Се-стра, се-стра, — выпевают колёса.
Пристыдили они Тонечку. По неотложному делу едут они — сестру и племянников выручать. А кому же ещё ехать, как не ей? Вот час за часом и слушает Тонечка нотацию колёс:
— Се-стра, се-стра, се-стра, се-стра...
Под мерное звучание придремнулось.
По вагону прошёл проводник, громко объявляя:
— Ворошилов, подъезжаем!
Глянула Тоня в окно. Где горы? Где холмы сопок? Перед ней распласталась равнина, поросшая островками невысоких деревьев. Небольшие речки, камыши высоченные по берегам.
Тем временем приехали.
Вышли из вагона — и сразу попали под дождь. Просто под ливень.
Кое-как добрались по указанному адресу.
Жила Марья на окраине города.
Вот её двухэтажный деревянный дом.
Поднялись мать с дочкой на второй этаж по деревянной заплёванной лестнице, пропахшей острым кошачьим запахом.
Вот и квартира.
А на пороге, вся в волнении, встречает их Марья!
Вошли.
Какая Марья ужасно бледная... За нею в прихожей теснятся трое детей: большая девочка, много старше Веры, и два маленьких мальчика.
Ожидание на их лицах, светлое облегчение — помощь приехала!
Сама Марья так обрадовалась сестре, обнимала, целовала. Когда прошёл первый радостный порыв встречи, Тонечка огляделась: где им тут разместиться?
Всего две комнатки, так бедно обставленные.
Да, не чета это жильё владивостокским Катерининым хоромам… Там — большой дом, и хоть в обстановке сохранился дореволюционный достаток.
А тут!
Неприкрытая нищета!
Еле разместились.

Верочка сначала стеснялась двоюродных братьев и сестры, да они скоро её растормошили, засыпали вопросами. Конечно, повидала Вера полсвета, столько знает! С интересом смотрят на неё братья и сестра.
В одной из комнат стояла странная бочка, прикрытая крышкой. Верочка с любопытством подошла: что там?
А были там — жмыхи. Когда есть совсем нечего, то и жмыхам люди рады.
Вот так оно устроено на белом свете.

Сёстры после многолетней разлуки поплакали, проговорили всю ночь. Да разве за одну ночь всё расскажешь — столько накопилось на душе! Как свежа ещё рана в сердце Марьи!

Утром сходила Тоня, зарегистрировалась, выправила документы.
А потом началась для неё и Верочки непривычная обеим “крестьянская” жизнь.
Город тот расположен на равнине, и окружают его поля. На этих полях жители и разбили себе огороды, обещающие хоть какое пропитание. В основном все жители сажали картошку. Но и другие овощи тоже. Старшая племянница отвела тётю Тоню и сестру Верочку на Марьину делянку.
Не очень-то Тонечка умела огородничать: не занималась мать её, Катерина, картофелем в посёлке. Там для того и земли подходящей не было, а Степан довольно зарабатывал. Без соток “картохи” обходились.
Вот и не приучила мать Тонечку к труду на земле.
Замужем Тоне тоже не до огорода было. Да и не хотел Гриша, чтобы Тонечка портила изящные ручки свои: сколько был в силах, оберегал.
Но ныне пришла другая череда, приступила как с ножом к горлу. Жизнь выставила ультиматум: не будет картофеля — не выжить семьям двух сестёр.
Поначалу расстроилась Тонечка и сильно растерялась.
Но взяв себя в руки, пригляделась к другим людям, как они работают. Поспрашивала у них и уяснила задачу. И вот уже наравне с другими женщинами копает она гряды, а Верочка кидает в борозды резаные клубни с проклюнувшимися глазками.
Домой обе пришли грязные, мокрые, чуть живые, но всё посадили!
Так и повелось.
Хорошо, что сразу двое старших детей сестры Марьи стали помогать на огороде, а то не справились бы! Марья получает за погибшего мужа вспоможение на детей, но оно настолько мало, что как и нет его.
Оплакивала Марья Ванечку, горевала по мужу, причитала, беспрестанно слёзы лила.
Лили и дожди. Беспросветной стеной стояли.
Верочка жаловалась маме, что постель вечно сырая, спать в ней неприятно. Марья же уверяла, что такие дожди тут каждое лето. Но обещала, что непогода прекратится сразу, как придёт осень.
А пока терпят мать и дочка сырость и грязь, исправно делают тяжёлую и непривычную им работу. Голодно, но ждут осеннего тепла и хорошего урожая.
Вот там, на Марьином огороде, Тонечка и Вера провели всю оставшуюся весну, лето и раннюю осень. Сорняки под летним дождём росли в человеческий рост!
Прополка требовалась чуть не ежедневная.
Ручки Тонечки огрубели и потрескались.
Но она радовалась: урожай будет! И неплохой.
Протянут они эту зиму!
Дожди незаметно пошли на убыль и прекратились.
А потом приспела пора убирать картошку, возить её в город. Еле справились!
Оглянуться не успели — вот и осень, можно немного передохнуть после тяжких и непривычных огородных трудов.
В сентябре, как Марья и говорила, погода полностью наладилась, стало солнечно и тепло.
Школа!
Верочке идти во второй класс. Её приняли в хорошую школу, бывшую женскую гимназию — красивое старинное здание из красного кирпича. А в чём идти учиться? Что надеть? Ничего же нет. Да помогла Марья. Вере пришлись впору старые платья старшенькой Марьиной дочки, уже переросшей эти “наряды”.
Первое занятие!
Привели матери детей в школьный двор. Привела Веру и Тонечка. Глянула на собравшихся ребятишек — набежали слёзы. Все детки пришли одетые — кто в чём. Бледные от голода, осунувшиеся личики.
Да воздастся вам, фашисты проклятые, за муки детей наших!
Класс Верочку принял дружелюбно.

Улыбчивая, тёплая осень сполна расплатилась за слёзы лета. Удивительно, но в одно мгновение пропылились улочки города, будто и не лило как из ведра три месяца кряду.

Тяжело дался Тоне и 1943 год. Мало им лишений и голода, так новая напасть!
Опять не стало писем от Гриши.
До того Григорий Сергеевич регулярно писал.
А тут опять замолчал... на несколько месяцев... Знала Тоня, что бьётся её Гриша с ненавистным врагом, да не знала, что теперь он освобождает Кубань и Северный Кавказ. Участвует в окружении и полном разгроме крупной немецкой группировки, был ранен и награждён за отвагу. И вот уже полтора года командует он батальоном, а писать письма в этих условиях он не может.
И писем не было.
Тонечка ужасалась внутренне, на сестрино горе глядючи, но сама казачий фасон держала.
Старалась.
Не плакала.
Верила.
Крепко верила в их с Гришей удачу.


24. Жизнь в Ворошилове. Прогулка в город. Странная встреча

В первый выходной сентября Верочка попросила маму Тоню пойти в центр. Долго уже живут они в Ворошилове, а города толком и не видели!
Тонечка и рада.
Самой интересно.
И хочется отвлечься от тягостной похоронной атмосферы в доме сестры. Собрались мать и дочь и чинно отправились на экскурсию.
Тонечка к случаю даже приоделась: Марья уступила сестре пару своих платьев. Обе сестры — хорошие рукодельницы, они всё подделали, подшили. Теперь и Тонечка выглядит если не нарядно, то прилично. И как украшают её и Верочку косы! У Тонечки — привычная “корона” венчает её головку, а Верочка перебросила на грудь две длинные косы — материно “наследство”, — теребит матерчатые банты.
Верина “классная” увлекалась историей родного края. Она рассказывала детям, что судьба их города была весьма непростой. Сначала, в древности тут была часть китайского царства Цзинь. Потом люди надолго забросили эти места. Потом опять сюда пришли жить китайцы и корейцы. А в 1866 году стало тут русское село Никольское. Но село быстро переросло в город благодаря его удобному расположению на перекрёстке различных дорог.
Вот что сказать даже о названии? При прежней жизни Никольск-Уссурийский называли так по маленькой церкви святого Николая. При советской власти, в 1934 году был город назначен центром Уссурийской области. Это событие произошло уже на Марьиной памяти. Во вновь образованную область ввели почти все районы вдоль Транссиба.
— А Ванечка мой, — тут Марья сглатывала слёзы, — на Транссибе всю жизнь прослужил! Всё изъездил. Потом в депо работал. Много рассказывал.
Позже, году в 1935-м переименовали областной центр в город Ворошилов. Да... так вот.
— И улицы тоже переименовывали часто. Сперва-то путались с этими новыми названиями. Идёшь в гости — нет такого адреса. Уже другой! Потом приладились. Жили в Никольске-Уссурийском, оказались в Ворошилове... Что дальше-то будет? Ох, что будет, а? Тоня? Как мне жить?
И опять слёзы и удушье, опять Тонечка выхаживает Марью, гладит по руке, утешает...
А своей тревоге воли не даёт.

Вырвавшись на свободу, как птички из клетки, пусть на один, но упоительный день, Тонечка и Вера весело идут по городу. Среди невысоких домов, окружённых палисадами, прямо на улице им иногда встречаются странные продолговатые камни с большой выемкой в середине — “каменные ступы древних людей”. Так их назвала учительница. Торчат эти “ступы” прямо из земли или из травы, еле видны. Не споткнись!
Тротуаров в городе нет, в центре стоят невысокие дома в два этажа. Зато какие есть красивые, наверное, купеческие!
Удивляются мать и дочь странной смеси: ладные, пышные “купеческие хоромы”, а рядом — корейский “ханок”, китайская “фанза” и украинские белёные “хаты”! Удивляются мать с дочкой и смеси культур, наций и языков на улицах.
Поспрашивали и нашли Тонечка и Верочка знаменитую старую церковь святого Николая, в честь которой город долгое время и назывался. Одна старушка, засмеявшись, сказала:
— Этот город особый — военных и купцов. А те всегда к Богу ходили. Иначе им нельзя было.
Но Тонечка подумала, что про всё Приморье можно так сказать. Ещё до замужества своего она слышала разговоры о величественном соборе, самом большом и высоком на всём Дальнем Востоке, о Никольском соборе. Ахали, говорили о нём:
— Высоченная громада, 54 метра по кресту! А красив-то, внутри — просто Царствие Божие!
В газете писали, что похож тот собор на московский храм Христа Спасителя: та же архитектура. Да как теперь выяснилось, та же судьба…
Спросили дорогу к нему у той старушки. Она вдруг потемнела лицом и, помолчав немного, сказала:
— Вы, милые, не ищите зря. Снесли тот собор. Взорвали в 1932 году. Уж и не хотел он падать. Крепко держался за землю, да куда там! Столько взрывчатки положили... Вот и грохнуло! Кирпичи-то фонтаном летели, людей сколько поранило!
Старушка была маленькая, юркая. Как-то вышло, что словами сказала она меньше, чем выражением лица своего.
— Военный штаб поставили на освящённом месте. Свято место пусто не бывает, так ли, милые? Раньше Бог служивых берёг, они ему собор и воздвигли. А теперь-то как оно будет? Соборная площадь — вот она, и штаб — вон, милые, стоит. На Соборной-то площади...
Вот вредная старушка. Тонечка сухо поблагодарила её, и пошли они с Верочкой дальше. Верочка пыхтела, а Тоня сердито думала: “А вот не дождёшься, богомольная старушка! Победит врага Красная армия! Вернутся все домой... и мой Гриша!”
Не увидели Тонечка с дочкой приморское чудо — собор, зато разглядели как следует другое, изумительное по красоте здание.
Театр?
Будто сказочные дворянские палаты стояли на Сенной площади. Высокие узкие окна, иные расположены по фасаду, как по ступеньке, зелёная малахитовая крыша, красивое чугунное литьё козырьков входов, затейливая кирпичная кладка.
Тонечка и Верочка остановились напротив, молча разглядывали. Неподдельным восторгом своим выделялись они среди угрюмых, спешащих по делам людей.
Поколебавшись немного, оглядев их с ног до головы и, видимо, вынеся благоприятное решение, к ним подошла статная пожилая дама в красивом костюме с белой костяной брошью у горла. Сильно тронутые сединой волосы её были забраны кверху в пышную причёску, какую носили раньше. Верочка с удивлением уставилась на неё: как непохожа незнакомка на других женщин, которых Верочка знавала. Девочка уловила тонкий, неземной запах духов, который вдруг распахнул перед ней дверь в какую-то иную жизнь. Недоступную. Красивую, но такую чужую...
— Вы, я вижу, интересуетесь, — медленно промолвила дама хорошо поставленным низким грудным голосом, пристально глядя на Тонечку. — Это редкость теперь. Как мне называть вас?
— Я — Антонина Степановна, Тоня. Мы с дочкой первый раз тут, и нам всё хочется увидеть. Ну, город... Это же театр?
Дама благосклонно кивнула.
— Это старый Народный дом. Вы знаете, что такое Народный дом?
Тонечка отрицательно покачала головой. Интересно, что это за дама? Тоня сразу же определила её именно так — дама — и почувствовала себя рядом с ней неловко, старалась прятать изработанные на земле руки, не могла избавиться от странного смущения... Хотя собеседница и держалась дружелюбно, видимо, горела желанием что-то рассказать-поведать им с Верой.
Пожилая же дама заговорила — ясно, отчётливо выговаривая слова, жестикулируя как-то “на публику”.
— Ещё до... — тут дама как бы замялась, но сразу нашлась, — ...до всех событий купец Пьянков, ну, тот, что “Торговый дом М.Пьянков с братьями”, положил построить Храм искусств. Для вас, моя дорогая Антонина Степановна, для таких, как вы. Чтобы народ мог увидеть прекрасные спектакли и приобщиться к великой русской культуре. Поэтому Пьянков и начал возводить Народный дом. Ассигновал на постройку сто тысяч рублей! И как быстро вышло! За год всего! Проект лучшего архитектора! Виноградова! Боюсь, моя дорогая, вам это имя ни о чём не говорит.
Тонечка слушала с интересом, немного внутренне поёживаясь от несколько снисходительного тона дамы, но соглашаясь признать её превосходство над собой.
Образованная и утончённая женщина, до которой расти и расти... И как умеет держать себя!
Они втроём стояли посреди площади — маленький островок клубящегося таинства среди реки насущных людских забот и хлопот, бед и волнений. Мимо них спешили прохожие, все в нерадостных заботах своих, а собеседница всё плела и плела вокруг их троицы незримый и непроницаемый для окружающих кокон из воспоминаний, околдовывала задушевным тоном, утончёнными манерами и старинным обаянием другого мира.
Увлекаясь, явно ободрённая интересом “публики”, она спешила вперёд.
— Видите ли, сначала в городе был только китайский театр. Его построил китайский купец по имени Панхиоза...
Верочка было прыснула, услышав такое смешное имя, да быстро осеклась. А дама продолжала:
— Русских тогда тут было меньше, чем китайцев и корейцев. И этот “меценат”, с позволения сказать... — Дама брезгливо поджала губы. — Этот “меценат” устроил в подвалах китайского театра многочисленные опиумокурильни! Мне рассказывали, что там на стенах висели полотнища с надписями: “Когда опийная трубка в твоих руках, ты владыка колесницы в счастья облаках!” Вот для чего он построил этот театр! Чтобы местных жителей сгубить наркотиком. Мило, не правда ли? — обратилась дама к зачарованно внимавшим её речам собеседницам.
Верочка возмутилась: как же так?
— А почему милиция их не арестовала? И этого фашиста Панхиозу! — горячо воскликнула девочка, сжимая кулачки.
— Милиция? Дорогое дитя, тут были иные власти. И они в это дело не вмешивались. Вот Пьянков решил побороться с Панхиозой и построил в 1908 году этот Народный дом. Поглядите! Настоящий театр. Меценаты тогда не поскупились и пригласили из столиц актёров молодого поколения, служителей Мельпомены. В том числе и ме... — Тут дама осеклась, выдержала паузу, потом продолжила скороговоркой: — В том числе и Елизавету Чалееву-Бельскую.
Дама замолкла, как бы ожидая узнавания, удивления, восторга, хоть какой-нибудь яркой реакции. Но в ответ до сознания дамы обрывками долетали слова собеседницы:
— Пограничник... всю жизнь на границе, на фронте... и теперь тоже, до театра ли... было. Война... тут бы выжить... Бомбили... Бежали от немцев, голые и босые... Еле добрались... Голодно...Так тяжело...


25. Жизнь в Ворошилове. Город. Чалеева-Бельская

Еле дождавшись окончания реплики визави, дама продолжила свой рассказ:
— Этой девочке, молодой Чалеевой-Бельской, выпала великая честь играть на сцене Малого театра с Марией Ермоловой, с великим Южиным. Я... она... восприняла... — Голос дамы стал звучным, она заговорила высокопарно и торжественно, сверкая глазами: — …восприняла традиции того театра и до сих пор несёт их, как знамя!
Тонечка оживилась:
— Вы говорите, что эта актриса и теперь выступает в этом театре?
— Не выступает — играет, — мягко поправила дама. — И не здесь, она служит в театре Владивостока. В Приморском драматическом театре имени Горького.
Тонечка покивала в знак согласия. Она хорошо знала это здание, хоть на спектаклях побывать ей не пришлось ни разу. Вот обидно...
Дама подумала немного, как бы вспоминая. Добавила тихим голосом:
— После получения некоторого жизненного опыта она вернулась сюда, в Приморье.
Тонечка сжалась, словно ожидая словесного удара.
— Жизненного опыта... Вы говорите об... аресте?
Дама неожиданно расхохоталась, красиво откинув седую голову, заговорила отрывисто, будто забивая гвозди в удивлённое внимание молодых собеседниц:
— Нет, дорогая моя, вовсе не то! Представьте! Чалеева-Бельская вступила в Красную армию! По велению сердца! На гребне своей театральной славы! И она прошла с Десятой армией от Поволжья до Кавказских гор. Выступала перед красноармейцами с классическими монологами прямо перед боями, читала стихи на привалах. А взятие Царицына! И сразу после его освобождения — спектакль! Какой возник тогда душевный подъём у публики!
Дама заулыбалась своим воспоминаниям, глядя внутрь своей души.
Она чувствовала себя ещё девочкой, стоящей за кулисами Малого театра.
Видела Марию Николаевну Ермолову в трагических и героических ролях. Читала о невообразимом триумфе актрисы в роли Лауренсии в драме Лопе де Вега “Овечий источник”.
Профессиональная память услужливо подсказала даме слова статьи:
“Бывшим на этом спектакле до сих пор памятно то глубокое, потрясающее впечатление, которое произвели и пьеса, и игра Марии Николаевны в роли Лауренсии... Когда Лауренсия, бледная, с распущенными волосами, дрожащая от стыда и негодования, прибегает на площадь и сильной речью возбуждает народ к восстанию против губернатора, восторг публики дошёл до энтузиазма... В этой роли вылилась вполне страстная любовь к свободе и не менее страстная ненависть к тирании, которая охватила собой юную душу артистки. Словно электрическая цепь соединила на этот раз сердце артистки с сердцами тысячи зрителей, и они слились с ней в одном чувстве”.
Дама подумала, и в который раз, что тот момент решил всю её жизнь: идти по стопам Ермоловой и в театре, и в жизни!
Следовать открывшимся ей, девочке, идеалам!
И, видит Бог, она шла! И до сих пор идёт!
Создавать электрическую цепь, соединяющую сердце артистки и зрителей... И ей это удавалось! В роли той же Лауренсии.
Какой восторг!
События, образы, эмоции увлекли её так высоко, так далеко от настоящего... Дама не замечала, что собеседница спрашивает её о чём-то.
Тонечка терпеливо повторила:
— Значит, Народный дом всегда был театром? И кто же в него ходил? Ведь это, — она повела руками вокруг себя, — большое село! Как мне кажется, — быстро добавила она, не желая быть невежливой.
Дама вынырнула из своих воспоминаний и непонимающе воззрилась на “девочек”, стоящих перед ней.
— Что? Ах, да. Село. Большое село? Знаете, когда юная Чалеева-Бельская получила от Пальмина-Элькана — ну, вы же знаете, антрепренёра и артиста — приглашение на роли первых инженю в Никольск-Уссурийск осенью 1908 года... так сначала она была просто в ужасе! Боже, той осенью этот “город” совершенно походил просто на большую деревню! Особенно после Владивостока. И вот этот кирпичный Народный дом на Сенной, представьте, был самым солидным зданием! Но внутри он был хорош! Как хорош! Чудо! Зал, сцена — всё великолепно! Сезон открыли тогда пьесой “Горе от ума”.
Запнувшись, дама раздумчиво добавила в лад своим мыслям:
— Воистину, настоящее горе может случиться только от великого ума... Но это я так... Какие блестящие спектакли ставились! И в зрительном зале везде сияли офицерские погоны. Соответственно подбирали и репертуар — классический, салонная комедия, нередко более или менее приличные фарсы... Пусть сам город был, скажем так, захолустным, но культурная жизнь Приморья переместилась сюда! В Народный дом. И била здесь фонтаном!
Дама опять заговорила с пафосом, как будто произносила заученную роль:
— Уссурийская публика тех лет рукоплескала театральным труппам Арнольдова, Лирова, Нининой-Петипа из Владивостока, артистам театров Хабаровска, Благовещенска… Каким праздником были гастроли московских и петербургских театров! По Транссибу сюда, “в село”, приезжали все, не страшась долгой дороги.
А гастроли Веры Комиссаржевской в 1909? Люстры в зале чуть не рухнули от оваций! Как ей кричали: “Браво”! Забрасывали цветами...
Дама заулыбалась, румянец разлился по её лицу; видно было, что она сейчас не с Тонечкой и Верочкой, а в том далёком девятьсот девятом году, и слышит и видит, как беснуется публика, чуть не снося барьеры перед сценой... Еле сдерживая эмоции, дама говорила, уносясь туда мыслями, голос её звенел экзальтацией:
— А концерты прославленной Анастасии Вяльцевой? Публика ехала на них из Владивостока, даже из Хабаровска! Букеты, букеты, сколько цветов, какая прелесть! А 1915 год? Можете ли вы, дорогая, представить себе, что всемирно известный миланский оперный театр приедет сюда? На край света! В дикую тайгу! А ведь приехал! И в прекрасном зале Народного дома итальянцы пели “Кармен” Бизе!
Вот тут дама достигла желаемого эффекта. Тонечка даже рот приоткрыла в удивлении. Арии из “Кармен” она слышала по радиотарелке, и не один раз. Совместить в своём воображении этот пыльный одно- или двухэтажный город, бесконечные грязные товарные депо, белые “мазанки” и азиатские “фанзы” со сверкающей и переливающейся музыкой Бизе, такой нарядной, из совсем иного мира? Нет, вообразить это Тонечке было просто не под силу!
Дама улыбнулась, довольная произведённым впечатлением:
— Да, Пьянков мог быть счастлив. Его детище тогда действительно стало настоящим дальневосточным культурным центром всего Приморья. А гастроли московских артистов под руководством Рощиной-Инсаровой! А вечера балета с участием артистов Мариинки — госпожи Смирновой и сопровождавших её тогда в гастролях господ Романова, Вильдзака! Волшебство и изящество столиц порхало по уссурийской сцене, а купцы старались превзойти друг друга в богатстве и эксцентричности подарков и букетов...
Тут дама осеклась, вдруг осознав, что переусердствовала в своём нажиме.
Какое дело её собеседнице до балетных господ, до выходок богатых купцов? Какое дело ей... как там она представилась... ах, да, Антонине... до балета, когда под её глазами чернеют круги от тяжёлой работы и скрытой тревоги, когда она стыдливо прячет испорченные землёй руки, когда её девочка, похоже, недоедает — бледненькая такая и с нездоровой одутловатой синевой. До того дама видела только их лица, отмеченные одухотворённой красотой и тонкостью восприятия, а теперь, приглядевшись и вынырнув, наконец, из своих бесконечных воспоминаний, требующих выхода “на публику”, она разглядела ещё и мрачный ореол тягот и бедствий, витающий вокруг её случайной “аудитории”. А как ужасно обе девочки одеты!
Тут только величавая дама обратила внимание, что и наряды-то у обеих “с чужого плеча”. Вероятно, беженцы?
Да! Точно!
Её собеседница проронила же что-то про пограничников, про фронт.
Ой, как стыдно даме!
В пылу своего эгоцентричного красноречия она пропустила все реплики партнёрши мимо ушей. Ведь ей самой так хотелось выговориться! Она же приехала сюда, в город своей юности, только чтобы вспомнить и разделить с кем-нибудь былое...
Вот, свои восторги вспомнила, а девочек обидела.
Обидела невниманием, практически — презрением к их трагедии… Идёт страшная война, у них муж и отец на фронте! Может, даже убит! А может, завтра получит эта Антонина “похоронку” и застынет, побелев, не в силах даже плакать, а мир будет рассыпаться ненужными и глупыми обломками вокруг неё...
Дама даже увидела эту сцену...
А что же она сама? Всё требовала внимания к себе, своим словам, пыталась заставить девочек понять чужую и чуждую им жизнь театра! Даже выказала презрение к тому, что не знают они прошлых имён и событий.
Как пошло, как глупо вышло... Как стыдно и подло...
Дама не знала, как поправить дело. Только теперь она заметила возникшее у собеседниц обиженное недоверие и отчуждение. А ведь прежде они с таким интересом глядели на неё...
Дама вдруг увидела мир Тонечкиными глазами, а Тоня на секунду вошла в её душу. Два мира, две совершенно разные женские судьбы встретились, слились на краткое мгновение и... полетели каждая — своей дорогой, предназначенной только ей. Ей одной.
Каждой — свой путь.
Дама порылась в сумочке и конфузливо предложила девочке большую плитку ленд-лизовского шоколада.
Верочка глянула на мать.
Та хотела отказаться — что они, нищие? Да не смогла, увидев нечеловечески огромную тоску в глазах дочери. Еле заметно кивнула.
Угловатая Верочка медленно, неспешно протянула ручку и взяла угощение.
Чинно поблагодарила. И застыла с плиткой шоколада в тонких, прозрачных ручках.
У дамы чуть не перевернулось сердце от жалости, когда она увидела, что ребёнок сдерживается из последних сил, чтобы тут же не развернуть, не откусить от такого заманчивого, невозможного лакомства.
Не желая более их стеснять, дама поспешно попрощалась, пожелав счастья, и быстрым шагом почти побежала вверх по улице.
Её душили слёзы.
— Мама, можно я съем?
— Конечно, доченька.
— Мама, на половинку! Это тебе!
Не желая обидеть дочку, Тонечка чуть надкусила шоколадку и вернула Верочке.
— Мама, а как ты думаешь, кто эта дама? Какая она добрая, правда?
Тут до Тонечки дошло, что собеседница себя не назвала. Спросила их имена, а сама не представилась. Просто рассказывала им интересные истории, сыпала именами, но своё-то не сказала!
— Знаешь, доченька, — раздумчиво почти прошептала Тонечка, — мне кажется, это она сама о себе рассказывала.
Верочка наслаждалась шоколадом и нечленораздельно промычала что-то вопросительное.
— Да, может, она сама и есть эта актриса, как она говорила? Чалеева-Бельская... Не знаю я, Верочка. Мы не узнаем с тобой.


26. Жизнь в Ворошилове. Город. Каменная черепаха

Тонечка ещё бы ходила по городу, да слабенькая Верочка уже устала, насмерть устала, даже плакать срывалась.
Отправились назад.
Спасибо даме и её шоколадке, дочка назад дошла хорошо.
А дома... ох, опять у Марьи истерика, сердечный приступ, опять утешает её Тонечка, говорит слова ласковые, тут уж не до рассказов о таинственной встрече в городе. Тут настоящая жизнь, вот она — грубая, жестокая.
До театра ли?
Подумав крепко, Тонечка сказала Вере, расчёсывая той волосы на ночь:
— Ты послушай, Вера, что я скажу. А ведь актрисы могут играть в театре, певицы — петь, а балерины — танцевать потому, что наш папа стоял на границе и охранял всех. Помнишь, как мы в окопах от японцев прятались? Хотя нет, ты же совсем малышкой была. А ведь тогда войны не было. Объявленной — не было. Теперь же война идёт. И все, вся страна наша, встали против поганых немцев, чтобы были тебе — школа, а той актрисе — её театр. И Красная армия не может не победить врага. Просто не имеет права! И мы победим, доченька! И тогда с тобой, Лизочкой и нашим папой мы все вместе пойдём в театр и всё-всё посмотрим. Верь мне, доченька. Так и будет. А пока мы потерпим немножко, пока папа бьёт фашиста.
Вера слушала и верила. Всем сердцем она верила маме Тоне.
Так и будет.
А пока — она терпит.
Терпит изо всех сил.

В городе Тонечка и Верочка бывали потом очень редко.
Заботы, заботы.
Огород и больная Марья, хозяйственные дела.
Только сходили они один раз посмотреть древнюю-предревнюю каменную черепаху, торчащую здесь из земли с незапамятных времён. Всего две таких черепахи в Приморье. Одна — здесь, другая — в Хабаровске.
Это им учительница посоветовала. Она и Тонечке много рассказывала, что давно, очень давно, в двенадцатом веке, когда нога русская на эти земли ещё не ступала, были эти земли китайскими.
— На месте Никольска-Уссурийского, — тут пожилая учительница, покраснев, исправилась, — на месте Ворошилова давным-давно был расположен центр губернии Суйпинь царства Цзинь. Но после бурных событий китайской истории тринадцатого века он оказался заброшенным. Вот с тех стародавних времён стоит в нынешнем городском парке гранитная черепаха. Чжурчжэньская черепаха.
Произнеся эти мудрёные слова, учительница значительно посмотрела на Тонечку и Верочку.
— Вам понятно? Это очень древнее поселение людей. Вы же видели каменные ступы? Пойдите и поглядите теперь на черепаху. Немногим такой случай представляется. Только жителям нашего города.
Сходили в парк.
Нашли черепаху.
Верочка посмотрела — ничего особенного.
Чему учительница так удивляется?
Да, большое каменное изваяние. Сверху панцирь черепаший, а лапы — драконьи. А может, лягушачьи? Слишком маленькие для такого панциря, да и вырезаны в граните грубо, как будто другой мастер или подмастерье выбивал. Так Верочке показалось. Не сравнить с тонкой резьбой пластин панциря...
Но что ей, Вере, за дело? Пусть учёные разбираются.
Не очень-то впечатлённые увиденным, пошли восвояси.

А дома дорогой подарок!
Её ждало письмо от Гриши! Писал: всё хорошо, жив, здоров! Какое счастье!
И жизнь опять расцвела!

Наступила зима с вьюгами, с сильными, устойчивыми морозами. С высокими снегами. В школе всё время холодно. Тонечка спрашивает у учительницы, отчего плохо топят. Вразумительного ответа нет. В стылых классах дети занимаются в верхней одежде. Мёрзнут пальчики, вот как тут красиво написать в тетради?
Но Вера учится. Старается. Выводит каллиграфическим почерком строчки.
Голод, голод — вот что непрерывно преследует девочку. Некоторые дети, у которых отцы остались дома по брони, едят на переменках невообразимое лакомство — “сою”! Так называли дети цветные сахарные шарики, что продавали с лотков корейцы. И Верочке хочется, да где взять копеечки, чтобы купить вожделенное лакомство? Вот и глотает она слюнки, вспоминая добрую даму и её шоколад.
Тонечка считала дни.
Уже целый год и пять месяцев беспросветной работы и голодной жизни у сестры Марьи.
Так по Лизочке тоскует Тоня. Только письма из Владивостока утешают.
Боже мой, Боже, тяжело как!.. Тонечка держится из последних сил.
Вот Верочке опять стало плохо! Малокровие просто “доедает” девочку. На жмыхах да на картошке не восстановить подорванное войной здоровье.
А помогать маме по хозяйству?
А бесконечный огород?
А дрова для печи?
И всегда грызущий внутренности голод...
К тому времени Верочка уже еле ходила.
Опухла от голода.
Тонечка начала потихоньку плакать, отчаялась. Во Владивостоке хоть была рыба, были крабы, а тут — одна “картоха”! Спасибо брату Никите, сестре Любушке — присылают посылки, поддерживают, а то бы совсем пропадать. А брат Георгий замолчал, не пишет, не помогает, видно, невестушка не велит. Четверо у них теперь, самим, видно, не хватает. Иногда Никита в письме при посылке сообщает, что друг его, тот капитан подлодки, тоже свой гостинчик в Ворошилов приложил... Спасибочки всем добрым людям.
И сестру Марью никак не оставишь, она всё не может оправиться, так слаба, что пребывание Тонечки с дочерью в Ворошилове бесконечно затягивается и затягивается.
Скоро весна 1944 года.
К весне стала, однако, Марья более или менее выправляться. Нашла подработку. Вот что радовало и обнадёживало Тонечку.
Мало-помалу, с большим трудом свыкалась сестра Марья с мыслью, что её Ивана больше нет, что не вернётся он.
Ох, не откроет она однажды дверь, а там — Иван!
Вернулся к ней, живой, пусть хоть и раненый, пусть без ноги или без рук!
Прижала бы она его к груди своей, и зажили бы они!
Но нет, такому не бывать. И могильным холодом теснит сердце Марьи, глядит она на своих деток, сироток теперь, кровавыми слезами рыдает её душа. А жить надо. Надо жить дальше. Поднимать детей, растить, учить. В люди выводить.
Одной!
Одной, Ванечка!
Ох, тошнёхонько твоей Марье!


27. Бабушкины песни

А что же Лизочка?
Полтора года жила она без мамы во Владивостоке, с доброй бабушкой Катериной и семьёй Гаманковых, Любой и Ефремом. Только доброе видела Лизочка от родных. Приносил ей гостинчик и Ефрем, когда был дома. Но чаще они жили втроём: бабушка Катерина, Люба и Лиза.
Для спасения голодающих тогда во Владивостоке стали раздавать бесплатные супы. Простая вода с галушками, выдавали по одному половнику в миску, и детям тоже. За “супом” ежедневно стояли длиннющие очереди. Получив вожделенные половники “супа”, бабушка Катерина и внучка Лизочка шли домой, греть на печке эту “царскую еду”.
Обедать.
Люди спасались всем миром, как могли.
В соседнем доме проживала молодая семья. Муж был военным моряком и ходил в походы, а супруга его растила мальчика, ровесника Лизы. Дети играли вместе. Катерина присматривала за обоими. Каждый вечер, придя с работы, соседка звала детей к себе в дом ужинать. Подкармливала Лизочку. Пайки в том доме были “богатые”. Лизочка наконец перестала так сильно голодать.
Вечерами, когда кончались хозяйственные дела, бабушка Катерина садилась на кухне у печки с вязанием в руках. В высокое окно было видно улицу, солнышко уже склонялось к западу, красным светом заливало кухню. Но постепенно вечерние тени накатывали на милое бабушкино лицо, на спицы, быстро мелькавшие в гладких, будто у девушки, руках. Гнездились в углах кухни. Вот и месяц проступил на ещё светлом небе. Огня Катерина не зажигала.
— Сумерничать будем, поди, — отложив вязание, звала она внучку.
Лиза с радостью забиралась к ней на колени. Бабушка была мягкая, тёплая, уютная. Она обнимала внучку и начинала петь, покачиваясь вместе с ней взад-вперёд в такт мелодии. Лиза слушала, разомлевая и проваливаясь в дрёму. Много песенных историй знала бабушка.

Казак умирает,
друзей умоляет:
“Насыпьте курганчик
земли в головах,

— выпевает бабушка.
Живо, ритмично выводит она мелодию, по-боевому! А слова грустные. Лизочка слушает. Уж не про маму ли эта песня?

А дома жена, казачка, да молодая,
всё утро и вечер на север глядит,
всё ждёт-поджидает с далёкого края:
— Когда же мой милый казак прилетит?

— спрашивает казачка.
А Лизочке кажется, что да, это её мама обращается к ветру, к солнцу: где же их папа? Когда же увидят они его?
Закончив одну песню, бабушка тут же заводит другую. Протяжную и печальную. Лиза под неё всегда плачет. Очень уж ей жалко бедную казачку, выдают ту замуж против воли, за нелюбимого, за постылого.

Садится солнце за горо-ою,
стоит казачка у ворот…

— хорошо поёт бабушка, мягко выводит полутона и переливы мелодии.

Она стоит и горько пла-ачет,
и льются слёзы из очей.

Не очень складная песня, но как живо представляет себе Лизочка бедную молоденькую девушку!

— О чём, казаченька, тоску-уешь?
О чём так слёзы горько льёшь?

— вопрошает бабушка. И тут же сама отвечает на полтона выше:

— Одна печаль меня трево-ожит:
с другим пойду я под венец.

Удивляется Лиза: зачем так? Зачем приневоливать девушку? А бабушка, будто в ответ на мысли внучки, поясняет в песне:

А мать казачку умоля-я-ает:
— Не плачь, родная дочь моя.
Твой милый больше не вернё-отся,
давно покинул он тебя.

Жалко Лизочке девушку, знает она, что зря та идёт под венец, не на жизнь идёт — на смерть. Обманули её, оболгали её милого, выдали за нелюбимого.
“Ох, горе горькое”, — как большая, думает Лиза.

А в скором времени примча-ался
её казак из дальних мест,

— сообщает бабушка, сама украдкой вытирая слезу.

Но не нашёл своей каза-ачки,
нашёл лишь на могиле крест!

Да, крутой поворот в песне вышел.

Но он недолго сокруша-ался,
недолго слёзы лил об ней:
с другой казачкой повенча-ался
в своей родимой стороне.

Не нравится Лизочке конец песни. Слишком холодным и циничным кажется он ей.
— Как так выходит, — не раз требовала она ответа у бабушки, — отчего казак так сделал? Он что, не любил её, свою казачку молодую? Она же от любви умерла, а он что — женился на другой?
— Да нет, внучка, любил он её, да ведь жизнь-то дальше катит. Нельзя жизнь кончить, как песню, продолжать надо. Плохо ли, хорошо, а иди дальше, бей беды, жди победы, так-то...
Кому отвечает бабушка Катя? Внучке? Или, в который раз... своим мыслям? Поминает она Степана в маленькой церкви, что возле их дома, и вспоминает, как жили они, вот как в сказке жили... да только конец у той сказки оказался страшным.
Сидят бабушка и внучка, обе слёзы точат.
— Да что мы, глупые, — спохватывается бабушка, — старая да малая, про любовь поём и плачем! Мне — поздно, а тебе рано ещё. Давай-ко я лучше сказку спою.
Да, много песен знала Катерина. Хорошо их певала. И не только казачьи песни. Знала она и слободские романсы. Звала их “сказками”.

На берегу сидит красотка.

— начинает бабушка свою сказку.

Она шелк’овый шьёт платок.
Работа дивная такая,
но шёлку ей недостаёт.

И начинается удивительный рассказ, как девушка в поисках шёлка по своей наивности попала на корабль купца.

Мне нужно алый, само-нежный,
я для самой принцессы шью.

Лизочка слушает бабушкину сказку, прижмурившись, задрёмывая. И вот уже не неизвестная красавица, а сама Лиза просит-молит капитана:

Моряк, пусти меня на волю,
мне душно от морской волны.

Но резок и твёрд отказ моряка в исполнении бабушки Катерины:

Проси что хочешь, но не это.
Ты здесь останешься со мной.

Долго поёт бабушка, много слов в сказке. Но Лизе не страшно. Она знает, что в конце концов моряк окажется прекрасным принцем. Поженятся они с юной красавицей, и станет она королевой.
Засыпает Лизочка. Тихонько уносит Катерина внучку в кровать. Пусть спит дитя. Намучилось.
А иногда просила Лиза бабушку спеть самую страшную песню. Не всегда соглашалась бабушка. Но случалось — пела. Песня эта была про турок, как мучили они и убивали болгар. Братьев-славян. Песню сложили русские люди, как поясняла бабушка, которые уходили добровольцами на войну бить проклятых турок и защищать болгар. Только недолго помнили эти болгары русских, добровольно сложивших головы за их болгарскую свободу. С фашистом теперь пришли они войной на Россию.
Удивлялась Лизочка: как так? Но песню слушала внимательно.

— На нас напали злые турки,
село родное подожгли,

— так рассказывает мальчик, оставшийся один из всей своей семьи.

Отца убили первой пулей,
а мать мою в костре сожгли.
Сестру-красотку в плен забрали,
и я остался без семьи...

Жалко Лизе мальчика, живо представляет она себе войну, огонь, смерть. Сама прошла через всё это. Грустно оканчивается попытка мальчика спасти из плена сестру.

Злодей пустил злодейку пулю,
убил красавицу сестру.
Пойду я с горя утоплюся,

— так горестно заключает мальчик устами бабушки Катерины, —

пускай несёт меня волна...

После этой песни Катерина обязательно пела что-нибудь весёлое, смешное, чтобы ушёл тяжёлый осадок.
Как Лиза любила эти вечера с бабушкой! Даже по маме и сестричке не так сильно ей тосковалось.


28. Гриша приехал! Отъезд в Нежин

Наконец не выдержала, забрала Тонечка и Лизу к себе в Ворошилов. Тут Лизочка увидела совсем другую жизнь. Совсем скудную и голодную. Теперь и она выбирает себе в бочке жмыхи посъедобнее. Живёт Лизочка без ужинов у доброй соседки, без бабушкиных “сумерничаний”. Но зато они все вместе — с мамой и Верой!
А тем временем окончилась бесконечная зима 1943–1944 годов.
С первыми ручьями, с ласковым весенним солнышком пришло нежданное, да давно загаданное!
Гриша приехал!
Приехал в апреле после ранения и госпиталя!
Ураганом ворвался Григорий к Катерине в дом, но не нашёл там своей казачки. Взъярился Гриша и рванул в Ворошилов. Скорее!
Вот и вокзал, а по перрону навстречу ему мчит его милая, родная Тонечка. Боже ж ты мой, как же сильно похудевшая, исстрадавшаяся, осунувшаяся... Нет! Ещё более прежнего похорошевшая от огня счастья! Как она обнимает его! Остановись, мгновенье! Прекраснее тебя нет на свете! И не было никогда!
Когда прошёл первый лихорадочный восторг встречи, увидев-разглядев, что от его жены и старшей дочери остались теперь только тени, Григорий Сергеевич волевым своим решением надумал семью отсюда забирать. Уж очень голодным оказался Дальневосточный край. И Вера совсем слабенькая... Не ждал Гриша застать такое.
Приехал он при некоторых деньгах. Копил для семьи. Не тратил. В первый же вечер в Ворошилове дал он Вере двадцать пять рублей на еду и вожделенную “сою”. Да Верочка, ходившая “по стенке” от малокровия, обмерла на улице и не заметила, как выронила деньги или украл кто... В смертном ужасе вернулась она в дом к тётушке. Глянул Гриша на дочь — зашлось сердце его!
— Не плачь! Не плачь! Собака их бери, эти деньги! Смотри — вот ещё есть, только не плачь! На вот — на! Бери!
Тут и понял Григорий, что нечего ждать, семью надо прямо теперь вывозить с Дальнего Востока. Иначе он её потеряет. Почти уже потерял.
К тому времени был освобождён Киев. И Григорий Сергеевич, отбывая в часть, договорился перевезти свою семью в более благополучный климат и щедрые края. В городок Нежин, что под Киевом.
Решено — сделано. Сначала вернулись из Ворошилова во Владивосток. Попрощаться со всей роднёй. Да и познакомиться с новыми родственниками.
Пожили там несколько дней.
Забежал одним вечером и тот капитан подводной лодки, что спасал в новый год ёлку от “озверевшего” петуха да не забывал отсылать “гостинчики” сёстрам в Ворошилов. Долго жал моряк руку Григорию Сергеевичу и горячо уверял: случись что, никогда бы он не оставил на произвол судьбы его, Гришиных, девочек и супругу его, Тоню. Хорошо, что Гриша остался жив и теперь они могут познакомиться и подружиться.
Растерялся Григорий Сергеевич, не знал даже, как ему на эти дружеские признания отвечать: ведь с одной стороны — от полноты сердца была помощь и поддержка, а с другой — видно было Грише, что его Тонечка весьма небезразлична капитану. Но два порядочных человека смогли, преодолели в душе укусы соперничества.
Тем более что ревность тут была неуместна.
Совсем.
Не о Тонечке это.
Пожали военные руки друг другу. На прощание.

Вот и в третий раз едет Тонечка по Транссибу. В третий раз наматываются на колёса вагона километры огромной страны. И снова поезда, станции и гонка за кипятком, дикость тайги, бесконечная чернота горных тоннелей, захватывающие дух виды Байкала, паровозный дым в окно, гудки и истории попутчиков, судьбы, судьбы, судьбы... Тонечка, сидя рядом с мужем и крепко держа его за руку, решила, что её собственная доля — просто подарок! Такое случается на свете — не приведи господи!
Вот и Урал.
Качается вагон, спит на верхней полке Тонечка, и видится ей странный сон.
Вот граница света, тепла, жизни. Дальше расстилается ледяная бездонная тьма, в которой кружат и давят на уши тяжёлые звуки. А на самой границе света и тьмы за громадным старинным ткацким станком сидит красивая незнакомка и ласково улыбается Тонечке. Подхватывает она пальцами яркие нити и вплетает в ткань, а иные она отбрасывает во мрак, где с пугающим, пустым и дребезжащим звуком лопаются эти нити, как струны гитары...
Проснулась Тонечка в холодном поту. Что за сон? Что он предвещает?
Едет вагон, стучат колёса, качает жизнь: взад-вперёд, взад-вперёд.
А за окном вагона простирается Урал, огромный, непостижимый, собирают тут танки. Проезжают мимо городов и деревень Мусенковы и не знают, что тут рядом — просто руку протяни! — в старинном купеческом городке Ирбит под Свердловском бедствует, но не сдаётся хороший мальчик Коля. Будущая судьба их Верочки. Да кому же ведомы такие дальние дали времён?
Как связываются нити на ткацком станке, за которым Любовь ткёт свой причудливый гобелен бытия? Как мелькают под тонкими и воздушными пальцами пути, рождения, смерти! Какие удивительные узоры судеб выплетает она, кладёт на полотно крохотные стежки встреч и разлук, верности и коварства. Всё человечество связывает Любовь невесомыми и разноцветными нитями жизней людских. Да кто о том знает? Кто помнит?
Вот — геройство, вот — предательство, а награда всему — продолжение или обрыв нити потомства. Подвяжет ли Любовь оборванную нить, сплетёт ли её с другой, столь же яркой, или... оставит прореху в стежках, заменит эту человеческую линию на иную, куда более достойную?
Какому уму то постичь?
Так, переходя с поезда на поезд, добрались Мусенковы до мест, где Тонечка и дети воочию наконец увидели сёла и города, по которым, всё сметая, пронеслась эта война. Похолодев, ужасалась Тонечка, глядя в окно вагона. Прошлый раз, когда она с девочками проезжала по этим городам, были они смятенные страшными событиями, с воцарившимся в них новым военным порядком, но были они целыми! Враг шёл тогда по пятам за эшелоном беженцев с западной границы, но они успевали убежать всё дальше и дальше...
А теперь!
Тонечка беззвучно плакала, по-детски затыкая себе рот кулачком.
— Гриша, да что же это?
— Война, Тося.
И вот почти Нежин!
Боже! Что это? Снова вой падающих бомб!
Снова рёв моторов самолётов, взрывы, ужас!
Фашистский налёт!
Верочка впала в дикую, невообразимую истерику — она так и не смогла до конца изжить тот суточный ужас первого налёта, когда, будучи ещё крошкой, потерялась среди моря крови и умирающих, разорванных людей, когда прибилась к группе военных, выведших её к матери, лежавшей в беспамятстве.
Но обошлось. Наши самолёты подоспели и отогнали фашиста. Почти без потерь, только сознание у некоторых помутилось. Затормозилась жизнь в людях, нашло оцепенение.

Вот, наконец, Нежин.
Надо быстро выходить из вагона, девочки же обе в ступоре и истерике. Тонечка тоже растерялась, ужас подкосил её природную живость и оптимизм. Григорий Степанович, схвативший чемоданы, выскочил на перрон в полной уверенности, что жена и дети последуют за ним, но теперь озирался в недоумении. Поезд скоро тронется, где же они, отчего не выходят?
— Товарищ командир! Товарищ командир, позвольте помочь вам? Я присмотрю за вещами, а вы своих выводите! Поезд уже отправляется!
Это подскочил молодой круглолицый офицер, весело и сочувственно глядя на Григория Сергеевича.
— Давай!
Сунув чемоданы добровольному помощнику, Григорий ринулся в вагон, растолкал людей, не дающих пройти Тонечке и детям, спрыгнул с ними вместе с подножки поезда, уже набирающего ход!
Ф-фу! Успели!
А где тот услужливый офицер? Тот добровольный помощник?
Где все чемоданы?
Нету. Как корова языком слизнула...
Офицер оказался оборотнем. Переодетым вором. Обычным вокзальным вором, обирающим самых обездоленных и несчастных. Подонком самым распоследним оказался. Будь ты проклят! Шакал…
Но время не ждёт. Грише пора в часть.
Что же, может быть, эта потеря окупила потерю много большую, которая и не случилась в результате? Кто знает...
Интересно, как бы отреагировали мои сегодняшние читательницы, окажись они в такой ситуации по вине мужниной доверчивости?
А Тонечка даже и не заплакала. Просто прижалась к Грише, как дитя малое. Обхватила руками да так и замерла.
А Грише это много горше, лучше бы разнесла жена его распоследними словами, а не жалела его, бедного, доверчивого и порядочного.
Но тут неприятности неожиданно кончились.


29. В Нежине

Первый же не разбитый войной дом, куда зашла семья, принадлежал доброй старушке. Она, узнав, что случилось, всплеснув руками, захлопотала вокруг девочек. Быстро договорились о жилье и условиях. Хозяйка уступила одну комнатку в домике, дала что постелить и немудрёную одежонку на первое время. Сама побежала собирать на стол, ставить самовар.
Пока она хлопотала, девочки оглядывали комнату — как светло тут! Окна хоть и невелики, но их больше числом, чем в доме бабушки Катерины. И тепло! Тепло как! Солнечно! И ветерок ласковый, не сбивающий с ног, как на Дальнем Востоке.
А где мама?
Выскочив из дому, сёстры увидели такую картину: мама Тоня, обхватив руками деревянный фонарный столб, в беспамятстве сползает по нему на землю, а папа Гриша, ссутулившись, но решительным шагом уходит прочь, не оглядываясь. Позвав на помощь хозяйку, девочки завели маму, идущую на ватных ногах, в дом.
А там отпоили водой.

Вскоре жизнь вошла в свою колею.
Тонечка пошла искать работу. И — к своему удивлению — быстро нашла. Её взяли продавщицей в магазин. Там продавали и продукты, и вещи. Бывшая лавка? Тонечка была рада работе, но что-то настораживало. Уж очень веселился директор, что она неместная, пришлая. И что одна, муж-то её в Красной армии. Что директор нашёл во всём этом хорошего? Решила Тоня держать ухо востро.
Хозяйку, приютившую их, звали бабка Циба. При более тесном знакомстве с её хозяйством оказалось, что в доме царит вековая сальность, которая бывает в избах очень старых, замученных бесконечными хлопотами селян. Разбитый Нежин, только что освобождённый от фашистской оккупации, испытывал недостаток во всём. Абсолютно во всём.
Не было даже и простого мыла. Не белого, туалетного — о нём и разговору не было! — не хватало чёрного, дегтярного или хозяйственного. Люди ждали лета, чтобы привести себя в относительный порядок после такой жуткой зимы. Тонечка отмыла избу и перетрусила все постели. Никогда ещё бабка Циба не жила в такой чистоте.
Обязанности в доме распределили всем по силам.
Девочкам досталось носить вдвоём воду в ведре от колодца на улице.
Вдвоём нести не так тяжело, можно справиться.
Только Вера, как живой и шустрый котёнок, часто уносилась то за бабочкой, то с девочками постарше. И Лизочке иногда приходилось тянуть это проклятущее ведро одной.
Но однажды вышло похоже на роман Гюго “Отверженные”, ту часть его, где маленькая Козетта сражается с бадьёй воды, несёт её домой к хозяйке, и вдруг её ноша становится лёгкой. Козетта поднимает голову и видит человека, подхватившего ручку бадьи с другой стороны...
Так случилось и у Лизочки: неожиданно её ведро потеряло вес. Подняв голову в удивлении, она увидела молодого парня, который улыбнулся и потащил её ведро к дому. Донеся до калитки, он спросил:
— Собака есть?
— Нету, — пискнула Лиза.
Парень донёс ведро до крыльца и строго сказал:
— Мамке передай, таким маленьким вёдра таскать нельзя.
Повернулся и ушёл.
Больше Верочка Лизу не бросала. Воду носили вместе.

Быстро наступило лето. Девочки проводили дни по-разному. Верочка предпочитала бегать с подружками. Лизочка, более спокойная и склонная к созерцательности, любила сидеть на крылечке, поджидая мать с работы, или уйти за дом в садик и, улёгшись в траве, рассматривать спокойное летнее небо с облачками, забывая о войне, бедах, бомбёжках и голоде... Улетать в сказку... Облака текли, меняли форму, завораживали... И Лиза, очарованная мечтами, вся подавалась вверх. Туда, где так чисто и светло, где нет войны и людской злобы, где никто тебя не обидит. Где живёт фея воздуха из волшебных китайских сказаний, что в Приморье рассказывала бабушка Катя.
Но тут скрипела калитка, и входила её милая усталая мамочка. Красавица, лучше всяких фей! Тогда они звали Веру и шли вечерять. Как любила Лиза эти тихие, тёплые вечера за столом летом 1944 года! С доброй хозяйкой во главе, с горячим чаем. Хотя какой это был чай? Мятные травы, заваренные в кипятке. Сладок был Лизочке и кусочек хлеба в этот ленивый час вечерней истомы, когда отогревались их измученные испытаниями сердечки. Испытаниями, слишком большими для таких маленьких девочек.
Как-то сразу, к восторгу девочек, пошли ягоды! Тёплый, благодатный край, хоть и разрушенный войной, весь стоял в садах. Вот и у дома бабы Цибы росла раскидистая шелковица, вся в чёрных и сладких ягодах. Долго плодоносит шелковица, полтора месяца. А там — малина, черешня, вишня, яблоки и необыкновенные груши! Девочки объедались, восстанавливали здоровье после Дальнего — голодного и холодного — Востока. Ягоды и фрукты были необыкновенно дёшевы, почти даром. Тонечка получала зарплату, но тратила только на мыло и одежду.
Всё-всё украл тот подлец на вокзале.
Гриша присылал, что мог. Но несмотря на страшные развалины вокруг, несмотря на бесконечные рассказы об ужасах фашистской оккупации, о непостижимых зверствах нацистов, Тонечка здесь могла бы жить лучше и спокойнее, чем в Ворошилове.
Могла бы.
Но неспокойна была Тонечка. Не случайно насторожилась она, устраиваясь на работу в магазин. Через некоторое время директор стал давать ей устные указания отпустить без денег тот или иной товар. Но директор не на ту напал!
— Без вашего письменного указания я этого не сделаю, — твёрдо отрезала Тоня.
— Ты смотри, грамотная выискалась! А уволю?
— За что?
— За неисполнение указания начальства.
— Давайте указания, буду исполнять.
Не опасаясь ничего, директор, посчитавший, что довольно напугал молоденькую дурочку, стал писать ей записки на отпуск без оплаты того или иного товара.
— Где записка, что я тебе писал?
— В печке сожгла.
И показывала остатки сгоревшей бумаги.
Да не так проста Тонечка! Она жгла пустые тетрадные листы, а записки прятала дома и берегла как зеницу ока. Мало ли чего, а защиты у неё нет, есть только малышки-дочурки.
Как Тонечка боялась, так и вышло. Через пару месяцев нагрянула ревизия проверять наличие товара. Обнаружилась, понятное дело, недостача. Директор, картинно заламывая руки, во всём обвинял “воровку — новую продавщицу”.
Как патетически директор магазина причитал, какой он “наивный и доверчивый”! Как обвела его вокруг пальца это “преступная продавщица”!
Вот же, он не хотел её на работу брать, да она, змея, его улестила — разжалобила положением своим сиротским!
И нёс он на Тонечку, и нёс...
Тонечка промолчала. И когда проверяющие предложили ей: “Пройдёмте, гражданочка”, — Тонечка попросила охрану зайти к ней домой, предупредить хозяйку и детей “и ещё кое за чем”. Дома Тонечка достала записки подлеца директора и спокойно пошла “куда следует”.
К чести проверяющих, они и не думали подозревать Тонечку. Объяснили ей, что в интересах следствия и выявления связей истинного преступника — директора магазина — они подержат Тонечку для отвода глаз пару дней в КПЗ. Запротоколировали её показания, приобщив к делу кипу письменных указаний хама-директора на бесплатный отпуск товара. Тонечку они поручили заботам служащей. Та накормила обедом и поместила в свободном кабинете. Предварительно рассказав, что этот подонок — директор — проворачивает подобное уже не в первый раз, только другая его жертва не догадалась с него письменные указания требовать. Через полтора дня вопрос был закрыт. Тонечке объявили устную благодарность за сообразительность и отпустили героиней домой.
Героиня-то героиня, а вот Тонечкина вера в людей поколебалась существенно. На всю жизнь.
Поэтому она до смерти обрадовалась, когда тёплым и солнечным июлем того 1944 года к ней неожиданно, как всегда, приехал её Гриша, майор теперь, весь в боевых орденах и медалях. И с известием!


30. Каменец-Подольский.
Ленинградская Высшая пограничная школа

Ещё 26 марта 1944 года в результате Проскуровско-Черновицкой операции войск 1-го Украинского фронта был освобождён город Каменец-Подольский. Как Гриша рассказал Тонечке:
— Знаешь, то была одна из самых крупных фронтовых операций наших войск!
А теперь по странной прихоти судьбы именно туда, в Каменец-Подольский, на освобождённую территорию Хмельницкой области Украины переведена Ленинградская Высшая пограничная школа.
И майор Григорий Сергеевич направлен в эту школу старшим преподавателем тактики.
И они с Тонечкой и девочками немедля туда уезжают!
Фронт двигался к родным границам СССР и уже перекатывал через них. А личный состав пограничных войск был почти полностью утерян, выбит в боях. Поэтому такие высокограмотные преподаватели с опытом и погранслужбы, и боевых действий, как Григорий Сергеевич, были жизненно необходимы советской Родине для обучения нового состава пограничных войск.
И вот тем волшебным, чудесным июльским днём 1944 года Тонечка и Гриша вновь переезжают и будут, наконец, жить вместе!
Всей семьёй!
Однако въехав в Каменец-Подольский, Верочка ужаснулась.
Казалось бы, она ведь жила в разрушенном войной Нежине!
Но то, что открылось её глазам здесь, превосходило всё виденное ранее!
Кругом, вдоль всех улиц стояли развороченные дома. Остались только стены, без крыш. Вместо окон — провалы, нет даже рам.
Как гнилозубые рты, щерились развалины, недобро усмехаясь, пряча под обломками неразорвавшиеся мины и бомбы.
Поначалу Верочка думала, что им придётся жить вот так, без крыши над головой, с дырами вместо окон... Но грузовик подвёз их к чудесному саду!
Каменец-Подольский всегда утопал в зелени. Июль 1944 года был для всей разрушенной и затоптанной Украины щедр дарами садов. Вишни и летние яблоки, кое-где стояли шелковицы. Плодоносили даже полусломленные, искалеченные снарядами деревья с жалкими остатками прежде пышной кроны. Казалось, деревья жалели людей, такое сотворивших с ними — бессловесными созданиями природы. Ветками, как руками, протягивали деревья исстрадавшимся людям свой урожай: “Возьмите! Только будьте и вы добры друг к другу, как мы теперь добры к вам. Любите друг друга, не обижайте, не разрушайте всё, такими трудами созданное вами!”
Верочке казалось, эти голоса деревьев звучат прямо у неё в голове.
— Мама, а зачем немцы всё это сделали? Зачем убивали и рушили? Зачем вообще они напали на нас? Ведь мы бьём их теперь! Значит, и им плохо. Так зачем они полезли? Не могли жить у себя?
— Потому что они — нелюди, Вера.
Как объяснить дочери, что есть те, кто сеет и строит, кто живёт на своей земле и любит её.
А есть другие.
Тем всё мало, сколько ни дай. И вечная жажда чужого — чужой земли, чужих богатств — душит их ночами и гонит на разбойную, зверскую и поганую войну.
— Верочка… Есть те, кто работает, а есть хунхузы. Поняла? Вот Красная армия теперь и бьёт — не людей, а разбойников, захотевших взять чужое. Пусть получают теперь по рукам! По голове! Поделом им, Верочка. Наша Красная армия гонит их и будет гнать, пока не добьёт совсем.
Тем временем они подъехали к красивому большому особняку, расположенному в центре сада.
Там их уже встречал Григорий Сергеевич, уехавший раньше.
— Приехали! Как добрались? Пошли покажу нашу комнату.
Тонечка поразилась.
— Гриша, нам жить в этом... дворце?
— Это пока, временно. Нам тут дали комнату, пока наш дом не отремонтируют.
Григорий Сергеевич подхватил нехитрые пожитки и быстро повёл их к дому. По пути он рассказывал:
— Немецкий генерал объявил это бывшее имение своим. Поэтому сами немцы тут не бедокурили. А наша артиллерия сюда тоже не била. Дом же был пустой. Вот тут нас пока и разместили.
— Пока?
— Пока ремонтируют дом для семей преподавателей школы.
— А там нам тоже комнату дадут, Гриша? — уныло спросила Тонечка, не надеясь на милости судьбы.
— Нет, — с триумфом доложил ей муж. — Там дадут квартиру! И с мебелью!
Тонечка радостно ахнула и расцвела улыбкой, превратившись в истинную красавицу.
У Григория Сергеевича сладко заныло сердце.
Верочка и Лизочка, держась за руки, с робостью вошли в “хоромы”. Приходилось им жить в разных местах, но вот в таком дворце... в первый раз. Лепные потолки, красивые люстры, высокие окна с огромными подоконниками — на таких и спать можно! Высоченные двери с позолоченными финтифлюшками.
— Ну, вот наша комната, располагайся, Тося, я побежал.
В большой комнате стояли четыре походные кровати. Две вместе, две порознь. Был большой старинный стол, стулья и... зеркало до потолка, в резной оправе. Зеркало стояло в простенке меж двух высоких окон с очень низкими подоконниками. Видно было, что это зеркало всегда тут стояло. Оно очень гармонировало с лепниной и оконными рамами, с тяжёлым шкафом возле стены. Подзеркальник, как и шкаф, был из необычного янтарного дерева, как будто светящегося изнутри тёплым светом. Верочку так и тянуло погладить его рукой. Она подобралась бочком и провела пальчиками по гладкой лакированной поверхности — приятно...
Тонечка подошла к зеркалу, глянула на себя и ужаснулась. Как не соответствует её отражение в зеркале помпезной роскоши рамы и красоте отделки комнаты! Какая она, Тоня, измученная, бледная, с ввалившимися глазами, как плохо, просто ужасно она одета! Зеркало откровенно шипело ей: “Уходи! Ты здесь чужая!” — “Уймись, — сказала Тоня зеркалу. — Мы здесь хозяева”.
И комната вмиг притихла, чувствуя силу духа и власть новой хозяйки.
Прежде всего остального Тоня разведала, где тут вода и кухня. Познакомилась с другими женщинами, пока закипала вода. Наносив горячей воды в комнату, она устроила в тазике импровизированную “купальню”. С каким восторгом они вымылись после долгой дороги! Тонечка быстро разложила вещи. Готово!
Спустился вечер.
Быстро войдя в комнату, Григорий Сергеевич вдруг замер у порога. Он смотрел — и не верил своим глазам.
Вот же оно!
Сбылись его мечты и надежды. Ключ, который он с того страшного дня 22 июня 1941 года носил в кармане “на счастье”, наконец открыл ему заветную дверь!
Вот оно, счастье! Полное и безоглядное!
В комнате было уютно и чисто.
Спиной к нему, перед большим зеркалом на стуле сидела Верочка. Её чисто вымытые волосы тёмным плащом закрывали всю девочку. За спиной Веры стояла Тонечка в светлом платье и тоже с распущенными волосами. Красиво льющиеся каштановые волны превращали его жену в сказочную русалку. Быстро мелькает белая округлая ручка, расчёсывая Верочку частым гребнем. На спинке стула висит лента. А позади мамы стоит маленькая и худенькая Лизочка, беленький эльф с пушистой головкой в льняных кудряшках. Она нежно разбирает пряди маминых волос, скорее играя, чем помогая ей.
Все трое отражались в зеркале и напоминали старинную картину, виденную Григорием Сергеевичем однажды в музее.
На стук двери они обернулись — и...
Тонечка повисла у него на шее, пряча счастливое лицо на его груди. Он гладил её волосы, ощущал нежное женское тело, прильнувшее к нему, в голове звенело и мутилось. А дочери с воплями восторга скакали вокруг.
Григорий Сергеевич сморгнул непрошеную слезу.
Всё случилось как мечталось.
Он стоял, и из души его изливалась горячая благодарность. Кому? Он не верил в Бога, но в тот момент был готов поверить.
Спасибо Тебе, Кто бы Ты ни был!

Пришёл август, и Мусенковы торжественно въехали в свою собственную большую двухкомнатную квартиру в только что отремонтированном доме для преподавателей.
Ремонт в городе шёл стахановскими темпами.
Столько домов было разбито-разрушено, столько людей оставалось без крова, что дома разрешали заселять даже при незавершённых восстановительных работах. Люди въезжали в квартиры без рам, в дома с пробитыми лестничными пролётами, въезжали в надежде, что вскоре всё достроится, доделается. А пока как-нибудь они проживут.
Вот и “преподавательский” дом был недостроен. Перил на лестницах не было. Совсем. Сбоку от ступенек открывался чёрный провал вниз... Ходить было страшно, пока не привыкли. Но подумаешь, мелочь какая — перила! Есть печи и окна, есть крыша… Что ещё надо?
Готовить приходилось, конечно, на керосинке.
Мебель Мусенковым тоже дали казённую. Семьи военнослужащих того времени вещами себя не обременяли. Потому что... не было у них ни денег, ни вещей. Нечем было себя обременять.

Да и ладно. Лишь бы все были живы, здоровы и сыты.
А жили тогда до крайности скудно.
Современный читатель и не поверит.
Летом девочки бегали босиком: берегли сандалики для школы. Из материи, что выдавали Григорию Сергеевичу на портянки, Антонина сшила, предварительно эту материю покрасив, школьные костюмы девочкам для будущих занятий физкультурой.
И зимней одежды почитай что не было.
Война высасывала из страны всё.
Всё было только для фронта, всё — для победы. А лёгкая промышленность полностью заглохла. В стране гигантскими темпами развивалось только тяжёлое машиностроение и военное строительство. Купить для семейных нужд было нечего, да и не на что!
Но Мусенковы благодарили судьбу.
Они все вместе, все живы!
Григорий Сергеевич полностью отдался преподаванию.
Тонечка выкладывается, чтобы выходить своих девочек от последствий постоянного голодания в Приморье. Хорошо, что тут много фруктов и они так же дёшевы, как и в Нежине. Один раз даже съездили в сады за город, собрали много вишни, как было весело! Ездили большой группой, но и с охраной. Каменец-Подольский стоит на границе с Западной Украиной, а там “бандеровцы” бушуют.


31. Каменец-Подольский. Чары лета

Григорий Сергеевич идёт домой.
Какая упоительная ночь! Синий бархат августа просто подхватывает тебя и возносит туда, где переливаются, подмигивают звёзды, где мамонтовым бивнем желтеет месяц. И ты паришь в свете звёзд, раскинув руки, и голова твоя кружится от летних запахов и ожидания счастья. Мягко и лениво шелестят листьями кусты сирени во дворе. В отдалении перелаиваются собаки. Из полурастворённого окна их квартиры льётся электрический свет. Григорий Сергеевич улыбается, поднимаясь по тёмной лестнице без ограждений...
Тонечка заглянула к девочкам. Те уже набегались и крепко спят у себя в комнате. Лизочка свернулась калачиком под простынёй, Верочка разбросала руки и ноги, как морская звезда, простыня скомкана. Тонечка встряхнула простыню, тихонько укрыла Верочку. Покачав головой, ласково переложила Лизочку на бочок. Та пробормотала что-то во сне. Тонечка вышла, плотно прикрыв дверь.
Наступал её час.
Гриша сидит за маленьким столом и читает при неярком свете настольной электрической лампочки. Вместо абажура — старая, пожелтевшая от тепла газета. Лампочка слабая, поэтому в комнате царит мягкий полумрак. Гриша в бесплодной попытке сосредоточиться в который раз пробегает глазами одну и ту же строчку. Но взгляд его, как магнитом, притягивает картина, повторяющаяся ежевечерне. Хорошо знакомая, но всегда чарующая его.
Тонечка причёсывается перед сном.
Свеженькая, умытая, в простой сорочке в мелкий цветочек, Тонечка сидит, свесив ножки, на краю разобранной постели. Она полностью поглощена своим женским таинством. Аккуратно, по одной вытащив из “короны” волнистые шпильки и разложив их на табурете, покрытом белой салфеточкой, Тонечка встряхивает головой. На плечи падают тяжёлые косы... Неспешно, тоненькими пальчиками Тоня начинает расплетать сначала одну, потом другую. Блестящее покрывало волос тёмной волной обливает её фигурку.
Тонечка священнодействует.
Костяным гребнем, смоченным в особом травяном настое, она проводит по всей длине прядей. Волосы переливаются в слабом электрическом свете. Сто взмахов гребнем — перебросив свою гриву через левое плечо, сто взмахов — перебросив через правое.
Тонечка самозабвенно пришёптывает, что-то приговаривает.
От усердия трогательно шевелит розовыми пальчиками маленьких ножек. Обворожительная и дразнящая полуулыбка витает на её лице.
А Гриша зачарованно следит за маленькими округлыми руками, белыми уточками мелькающими в волнах волос.
Тонечка — вся в своих мыслях. Волосы — это главное, так учила её мама. Так теперь и она учит Верочку. Слава Богу, той достались беловские роскошные косы. А вот Лизочке не повезло. У неё мягкие ломкие прядки. Из таких косы не сплетёшь. Да ничего, перерастёт.
Тонечка низко наклоняет голову, перебрасывает волосы вперёд, тёмный блестящий шёлк стекает чуть не до полу, укутывая её изящные ступни. Ещё сто взмахов гребнем.
Мысли её текут дальше.
“За косами смотри хорошенько, — говорила мама, — они чуют твоё настроение, ты их огладь, поговори с ними, пожалей... А ужо они-то того, кого пожелаешь, на всю жизнь заманят, приворожат”.
Вот и плетёт Тонечка свои волшебные силки. Вот и запуталось в них Гришино сердце, бьётся, как пойманный зверь, сильными ударами посылая мощные горячие волны по крепкому телу.
Он больше не в силах даже делать вид, что читает.
Отложив книгу на стол, Гриша жадно смотрит, любуется Тонечкой. Счастье, полное и незамутнённое счастье переполняет его. Радостное ожидание фонтаном искр воспламеняет и бьёт в виски, туманит очи.
Резким взмахом головы, помогая себе руками, Тонечка перекинула копну волос за спину.
Ленивыми, неторопливыми пальчиками, еле перебирая пряди, заканчивает она собирать косу на ночь.
Всё, готово.
Юркой змейкой скользнула под покрывало...
— Иди ко мне, Гриша...
А тот уже и сдерживать себя не может...
— Тося, Тонечка...
— Ох, Гришенька...

Над городом, разбитым бомбами и артиллерией, сияет волшебный лунный свет.
Ночь творит свои чары.
Щедрой рукой август сыплет звёзды...
Вот и над домом Тонечки и Гриши, замерцав, как слеза счастья, вдруг скатилась одинокая звёздочка...
32. Каменец-Подольский.
После фашистской оккупации. “Бандеровцы”

А жизнь в Каменце-Подольском была опасной. Националисты-”бандеровцы” часто проявляли себя. Нередко нападали эти недобитые бандиты и на мирное население, и на курсантов школы.
“Ой, какие злые люди эти “бандеровцы”, — писала Антонина матери, — никого не жалеют — ни старого, ни малого”.
Нередко, выезжая с курсантами на местность для полевой отработки уроков тактики ведения боя, Григорий Сергеевич оказывался вынужден обороняться вместе с курсантами, вести настоящий бой с внезапно напавшими бандитами. Те охотились за курсантами-пограничниками, и приходилось быть очень осторожными.
Война гремела везде. А в Каменце-Подольском она шла в тылу нашей армии.
Ещё в начале 1944 года Красная армия приступила к освобождению западных областей Украины, где и было создано националистическое подполье. Сокращения ОУН и УПА были у всех на устах. Почти за год было совершено около семи тысяч вооружённых нападений и диверсий против РККА или советских властей. Борьбу с ними вели войска НКВД. Особой целью для “бандеровцев” стали курсанты высшей школы пограничников.

“Бандеровцев” боялись все местные жители. Город расположен на самой границе Западной Украины. Всем тут известны злые дела “националистов”, и ходят-кружат леденящие душу слухи об их зверствах.
Красную армию мирные жители видели своими освободителями от ужасов войны и бессмысленных садистских убийств, ночных массовых казней, на которые ОУН и УПА были так скоры. Жители Каменца-Подольского, перестрадавшие под немецкой да больше под “националистической” оккупацией, встретили Советскую армию со слезами радости.
Тонечке была приятна искренняя доброжелательность местных. Везде, куда бы Тоня ни шла, её приветствовали мягким говором и улыбками, от которых ей становилось тепло на сердце.

Фронт откатился.
Теперь город наполнен госпиталями и больницами. Везде раненые и выздоравливающие. Каменец-Подольский стал глубоким тылом. Вот и перевели сюда полевые госпитали. Теперь улицы города полны выздоравливающих бойцов.
Однажды Григорий Сергеевич ворвался домой под трели милицейских свистков, пылая от возмущения.
— Тося, девочек подержи-ка дома. Там пехота с танкистами драку устроила! Сцепились, петухи, всё выясняли, кто из них в армии важнее, олухи царя небесного! Мало им войны — свою устроили! Ну ничего, теперь их милиция рассудит, дураков!
Тоня ужасалась, ахала, но драка скоро закончилась и более не повторялась.

Наступил сентябрь 1944 года.
Дочек Григорий Сергеевич определил в лучшую школу. По военному времени, конечно.
У девочек тем временем проявлялись совершенно разные характеры.
Верочка — признанная красавица, но часто дела до конца не доводит.
Лизочка вдруг стала “сорванцом”: с девочками почти не дружит, зато подралась с местными мальчишками, да так, что её признали атаманшей. И теперь каждый день орут под окном:
— Лизка! Выходи! Мы уже вышли!
— Сделает уроки и выйдет. И вы, бедовые, идите, учите уроки!
Каждый день Лиза готова сочинять новые приключения: то на дерево залезть, то в разбитый дом за сокровищами отправиться. С ней не соскучишься. Но училась на совесть. Хотя и пачкалась... ужас как. И как так выходило?
Вера тоже пишет чернилами, но руки чистые, клякс нет, почерк — на загляденье, каллиграфический.
Лиза же так старается — язык набок высовывает от усердия, а чернильница- “непроливайка” льёт чернила фонтаном — сплошные кляксы в тетрадках, и руки грязные прямо по локоть.
И чернильницы одинаковые, и перья, и перочистки, и нарукавники мама Тоня делает. Но одна дочка — чистенькая, другая — вся в фиолетовых пятнах.
Неожиданно для себя младшая дочка “открыла” математику. Это произошло как прорыв запруды.
— Лизок, иди спать. Поздно уже.
— Пап, задача не решается, ну, совсем с ответом не сходится. Не понимаю... Помоги?
— Это что ещё за разговоры! Твоя задача, ты её и решай. Хоть всю ночь сиди. А иначе что ты за человек будешь? Всю жизнь “папкать” будешь, что ли?
Сглотнула Лизка слёзки, сидит, пялится на успевшее раздосадовать и надоесть условие в задачнике. Вот, кажется, уже наизусть выучила, а понять, в чём секрет, никак не выходит. Что от неё, Лизы, хотят в этом задачнике? Совсем она отчаялась...
Стучит будильник: “Тик-так, всё-не-так!” Смеются часы над ней: “Ду-ра, дура...”
— Ах, вот вы как! Ну, я вам покажу!
В тысячный раз вперилась Лиза в упрямые и насмешливые строчки: ну, как там это всё распутать, всё разложить по действиям?
И вдруг — сверкнула молния!
Она разглядела ход мысли задачи, увидела ясно, как в зеркале, как в фильме, когда события идут чётко и логично одно за другим, когда поступки тянут за собой обязательные последствия… Вот так же и одно арифметическое действие проистекает из другого!
— Ах, вот как это всё устроено!
Верное решение пляшет в тетрадке, веселит сердечко, и часы одобрительно и восторженно стучат: “Вот-так, вот-так! Смог-ла! Смог-ла!”
Какое упоительное торжество, какой восторг обуял — не сдержать!
Всех разбудить, обрадовать, рассказать!
Не помня себя, со всех ног ринулась Лизочка тормошить родителей, щёлкала выключателем, везде зажигала свет. Салют победе над осточертевшей задачкой!
— Что же вы спите! Я задачу решила! Сама! Сама! Слышите!
Тонечка спросонок вскочила и стала успокаивать разбушевавшуюся дочку, не осознавая всей величины случившегося.
— Умница, молодец, что решила. И с ответом сошлось? Вот чудо-то! Ну, а теперь умойся и ложись спать, уж ночь-полночь, завтра вставать рано...
Еле угомонила.
Но с той поры и на всю жизнь уж никакая математическая хитрость, логическая загадка сложной не была. Математику девочка щёлкала как орехи!
Вот так и вышло, что Лиза не на шутку увлеклась учением, отошла от беготни с мальчишками.
А те шалили.
И вот однажды произошло действительно ужасное. И вовсе не по вине Лизы. Она даже не была в курсе мальчишеских дел.
Подростки долгое время втайне от взрослых таскали ночами что-то в подвал их дома. Как потом выяснили, это были боеприпасы, найденные мальчишками в развалинах города.
Тёплым сентябрьским вечером, когда все вышли во двор погулять, кто — почитать, кто — поиграть в шашки или домино, сорванцы вытащили на середину двора... Что? Кто видел, тем показалось, что это была небольшая ржавая труба.
Вытащили её мальчишки и стали по ней колошматить.
Конечно, это оказался снаряд. И конечно, он взорвался.
Мальчишки... Мальчишки любопытны... Бедные наши мальчики...
Одного убило на месте, нескольким оторвало пальцы. Других ранило осколками. Трудно описать, что поднялось тогда.
Ведь шла война, а тут такое непростительное поведение. Да ещё со страшным исходом!
Милиции, незамедлительно прибывшей на место, ребята признались, что в подвале у них много таких “железяк”. Милиционер осторожно обследовал подвал и обнаружил там целый склад неразорвавшихся боеприпасов. Сапёры с осторожностью вывезли эти снаряды на грузовике. А Антонина и другие женщины плакали и причитали в ужасе от произошедшего!
Григорий Сергеевич вздрагивал от мысли, что было бы, если бы мальчишки начали “колотить по железяке” в самом подвале! Тогда бы так рвануло! В доме никто не остался бы в живых!
Да ведь в каждом городе СССР случалось такое. Война убивает, даже откатившись, даже затаившись, даже сдохнув, как шелудивый пёс!
Вот и ещё раз на памяти Антонины, уже через 25 лет после Победы, случилось подобная же трагедия. Антонина и Григорий жили тогда в Орше.
А тут, в Каменце-Подольском, откричали-отрыдали матери, уехали кареты “скорой помощи”, жильцы убрали двор, сапёры вывезли “арсенал”...
Жизнь потихоньку опять стала отстукивать свой привычный ритм.


33. Каменец-Подольский. Школа

Пришла зима.
И тут, на Украине, зимой в школе тоже было холодно, и тут дети сидели на уроках в шубах и пальто. Здание школы было полуразрушено и полностью ещё не восстановлено. Печи не могли нагреть помещение, где крутились и кусались вечные сквозняки.
Вера — “новенькая” — смотрела на одноклассниц со стороны. Какие они разные.
Одни — одеты, как и она сама, бедно. У Веры была старенькая ленд-лизовская шубка серого меха, который весь повылез. Мама велела поддевать шубейку под демисезонное пальтишко на манер душегрейки.
Другие... в классе есть несколько девочек, которые одеты совсем иначе. Вот Ванда, полька, — у неё длинное, необыкновенной красоты меховое пальто, под ним — яркие пушистые кофточки. И три подруги её наряжены не менее изысканно и богато. Соседка по парте нашептала Вере, что при немцах эти семьи тоже жили хорошо, работали на оккупантов, вот те их и не трогали, не грабили, оставили им всё их добро в целости.
На уроке Ванда сидит, изящно распахнув шубку, — ей жарко.
Однажды Вера тоже попыталась пофорсить — расстегнуться, да учительница прикрикнула на неё: простудишься, мол!
Вера попыталась было указать на Ванду, да учительница замахала руками и сказала:
— Не равняйся, погляди, какая у неё тёплая кофточка.
Вот и делится класс на две неравные части. Дети тех, кто сражается за Родину, и тех, кто думает только о себе.
В Каменце-Подольском свой говор. Странная смесь украинского, польского и русского. И Верочка с Лизочкой довольно быстро “поднабрались” местных словечек и интонаций. Теперь, придя домой, Григорий Сергеевич с удивлением отмечал, что он иногда просто не понимает быстрый “сорочий треск” своих дочурок.
В один недобрый вечер надумал Григорий Сергеевич проверить тетрадки дочек, да и обомлел.
Безграмотность, граничащая с фарсом!
В школе обучали украинскому наравне с русским языком, но и тот, и другой преподавали ужасно. Сразу после оккупации хороших учителей набрать было трудно, вот и писали девочки с ошибками! Хотя какая в том была вина Веры и Лизы? Они не понимали, где писать “и”, где “i”, а где “ы”. Ставили буквы “наудачу”, как выйдет. А выходила, как правило, “двойка”.
Григорий Сергеевич решил срочно принимать меры. Он положил девочкам ежедневно читать по странице русской классики, а сам нашёл простой выход, знакомый ему по “старой школе”: переписывать несколько абзацев из книг.
Правильно-то оно, конечно, правильно. Да теперь девочкам приходилось делать двойное домашнее задание.
Для школы.
Для папы.
— Гриша, ты уж слишком, полегче книжки выбирай! Вон, обе сидят, плачут.
— А что ты хочешь, Тоня, чтобы они вот на таком сорочьем языке и разговаривали всю жизнь? Да их и в институт-то не возьмут! Будут всю жизнь коровам хвосты крутить!
Тоня хохотала:
— Ну уж ты, Гриша, и хватил! Институт! Они в младших классах ещё! А ты уже разлетелся... Остынь!
Григорий Сергеевич послушно остывал на несколько дней, затем опять, посмотрев на ошибки в тетрадях, принимался за своё.
Да вот ещё удумал — диктанты!
Теперь Вера и Лиза боялись воскресений как огня. Каждый второй выходной отец диктовал им из книжек. Девочки совсем отчаялись: мало им разбирать написание слов, теперь ещё и пунктуация! И они совсем запутались в запятых, двоеточиях и прочей грамматической премудрости, вот точно выдуманной им на погибель! Лизе — она помладше — отец диктовал из совсем-совсем детских книжек, а Вере, ох, доставалась классика.
Горячий Григорий Сергеевич, умевший грамотно писать, как видно, от рождения своего, искренне не понимающий, как можно не чувствовать, что здесь просто обязано стоять двоеточие, возмущался. Случалось, тетрадки на пол швырял в сердцах.
Но потихоньку-полегоньку приладились и девочки. Почувствовали свою выгоду. Теперь их уже всем в классе в пример ставили. Стали и они “чувствовать” запятые и двоеточия.
Григорий Сергеевич нагрузку дочерям существенно снизил, но диктанты продолжал.
То было с письмом. А с разговорным языком лучше не становилось. Даже хуже. Чем дольше Мусенковы жили в Каменце-Подольском, тем ужаснее болтали девочки. Дети, они незнакомый говор ловят на лету. А тут была такая дикая смесь языков...
Как ярился Григорий Сергеевич, когда Верочка, влетев с улицы, начинала выкрикивать маме новости “на тарабарском”.
— Вот тараторка! Чисто сорока! Та-та-та! И вот что ты сказала? Повтори правильно, по-русски.
Пойманная властной рукой под уздцы, Верочка, норовистая лошадка, обиженно бубнила “правильно”. А какой в этом интерес, какой смак? Никакого.
Частенько, бывало, и сам строгий отец смеялся от души, слушая эмоциональный и красочный рассказ дочери, пересыпанный сочными оборотами местной речи, о “важных” школьных происшествиях, о подружках, обо всём на свете. Лизочка, та была гораздо более сдержанна. Да и меньше она была, покладистее.
Но всё равно прогресс был только в русском правописании и чтении русской классики. Украинское правописание продолжало оставаться для девочек тайной за семью печатями. Отец тут помочь не мог.
— Ладно, Гриша, ну, пусть опять двойка, ну, откуда им украинскую грамматику-то знать? Другие с детства говорят и учат с первого класса, а наши на всём скаку въехали. Подожди немного, Гриша.
Гриша успокаивался, но потом опять взвивался:
— Нет, ну каково? Дочери старшего преподавателя приносят двойки!
— Гриш, а ты о своём авторитете больше беспокоишься или об их знаниях?
Григорий Сергеевич конфузился.
Победа оставалась за женой.


34. Каменец-Подольский. Тонечка-“лекарь”

А теперь приспело время поведать о медицинском “таланте” Тонечки.
Всему научила дочерей Катерина: готовить, шить, дом в порядке содержать, мужа уважать. Но вот по медицинской части преуспела одна лишь сестра Таня — фронтовая санитарочка. Тоня же была натурой деятельной и добросовестной, отличалась оптимизмом, смешливостью, буйным воображением.
Вот именно из-за присутствия в ней этих черт характера в тонкости процедур по излечению членов своей семьи войти ей никак не удавалось. Стоило ей услышать что-то новое, как она в воображении своём всё переиначивала. И выходило то, что выходило.
Григорий Сергеевич жену любил, уважал и даже преклонялся перед ней. Но лечения её боялся как огня. Предпочитал процедуры принимать в медсанчасти по месту работы или в госпитале каком. А если не удавалось ему от Тонечкиного врачевания увернуться, то последствия наступали непредсказуемые.
Григорий Сергеевич сорвал спину. Такое случается. Однажды утром он не смог встать с кровати. Лежал на животе и стонал. Всего сковало болью. Встревоженная Тонечка стала припоминать, что мать делала в таких случаях.
Ага!
Мать грела кирпич и, завернув в полотенце, клала на больное место!
Вроде всё правильно, но буйное Тонечкино воображение уже понеслось!
Зачем ей грязный кирпич с улицы? У неё есть чугунный утюг на угольях. Это намного более гигиенично и проще нагреть!
Решено — сделано.
Чугунный утюг наполнен горячими угольками из печки. Тонечка, стараясь из всех сил, раздула их — пусть утюг скорее разгорится. Усердная супруга молнией носилась по дому, подавала мужу попить, подкладывала подушку, делала тысячи дел одновременно.
Наконец, она посчитала, утюг разогрелся достаточно.
Двумя руками ухватив за деревянную ручку, с триумфом потащила его Тонечка в спальню.
И водрузила Грише на поясницу!
Спасло Григория Сергеевича лишь то, что полотенце, в которое по сценарию предполагалось завернуть утюг, уже лежало на его, Гриши, пояснице и было довольно толстое. Дикий вопль разъярённого брянского медведя намекнул Тонечке: что-то пошло не так.
Подхватив со спины мужа утюг, она с удивлением увидела на полотенце коричневые подпалины. Тут до неё дошло, что утюг-то она перегрела! Григорий Сергеевич взвился до небес, изогнулся в пароксизме боли от ожога, что-то хрустнуло у него в спине...
Это позвонок встал на место!
Так одна боль прошла, да осталась другая боль — от “лечения”. Ну, с этим-то Тонечка умела справляться. Все семьи на Дальнем Востоке лечили ожоги китовым “спермацетом”, и у Тонечки была припасена баночка этого чудодейственного народного снадобья. Через два дня Гриша уже мог переворачиваться на бок, а ещё через два дня врач выписал его на работу.
“Спермацет” — волшебное средство... от Тонечкиного “лечения”!
Вообще с утюгами у Антонины Степановны всю жизнь были странные отношения.
Много лет спустя, уже в городе Орше, ушли Тоня и Гриша на семейную прогулку. А когда вернулись, то встретил их в квартире стойкий сизый дым. Что горело, долго не могли понять. Ничего не горело! Хотя всем с детства известно — дыму без огня не бывает!
Удивлялись до тех пор, пока Григорий Сергеевич не споткнулся о включённый в розетку матерчатый провод от тяжёлого электрического утюга. Самого утюга нигде не было видно. Зато была видна аккуратная прогорелая дыра в досках пола. Дыра была в форме лодочки-плоскодонки. И провод нырял в эту самую дыру.
Как оказалось, собираясь на прогулку, быстрая Тонечка погладила одежду мужу, да и поставила утюг плашмя на пол.
А из розетки не выдернула.
Утюг медленно разогревался себе всё дальше и дальше, пол под ним тлел-тлел, превращаясь в уголь, да и провалился вместе с утюгом на бетонное межэтажное перекрытие.
От Гриши сколько шуму-то было!
Примерно столько же, сколько и беспламенного дыма.
Вот как хотите, но была Тонечка баловнем судьбы.


35. Каменец-Подольский. Победа! Лето 1945-го

Почти полтора года прожили Мусенковы в Каменце-Подольском.
И однажды настал Великий день!
Тот, которого так долго ждали, за который умирали, ради которого работали, в чей приход верили всем сердцем и стар, и млад.
Победа!
В Каменце-Подольском весь город побежал на стадион! Там, на трибуне, выступающие кричали важные слова, простирали руки, грозили кулаком раздавленной фашистской гадине...
А внизу, на поле, люди смеялись и плакали, обнимались и поздравляли друг друга! Раненые из госпиталей стояли оглушённые, не веря ушам и глазам своим: поганое чудище войны сдохло!
А они остались живы!
И теперь многие и многие отправятся домой!
Домой! С Великой Победой!
Верочка и Лизочка, в белых панамках и белых носочках, дарили ветки цветущей сирени раненым из госпиталей!
Как же заразительно смеялись девочки, как радовались! Так умеют только дети!
На всю жизнь запомнили девочки этот удивительный и солнечный день мая! И потом, в трудные минуты своей взрослой жизни открывали они ту заветную дверь в душе. Дверь в весну, где всегда сиял и переливался солнечным светом радости этот поразительный и долгожданный день — 9 мая 1945 года. И заново приходили вроде бы исчерпанные силы, нестрашной оказывалась любая беда.
А после митинга все, сияя улыбками, отправились домой. Антонина на радостях пригласила всех соседей, Вера и Лиза позвали подружек по школе. Каким же богатым радостью и теплом был скудный яствами стол Тонечки! Пришёл и Григорий Сергеевич. Все говорили одновременно, бессвязно, но с душой и с таким чувством!
Дождались!
Победа!

После этого великого рубежа всем на свете стало казаться, что теперь всё-всё наладилось, мановением руки, взмахом волшебной палочки. В один миг, в одночасье! Вот же оно — исполнение желания, самого страстного и горячего: Победа!
Приподнятое настроение царило не один месяц. Все были уверены, что чёрные тучи разогнаны и теперь солнце вечно будет сиять на небосводе. Кипучий май, бушующий белым цветом садов, не противоречил этому людскому убеждению.
На смену маю пришёл ласковый и тёплый июнь.
В семье Мусенковых всё длилась и длилась светлая полоса.
Школа закончилась, и девочки, неплохо сдав экзамены, были свободны как пташки в небе.
Через город Каменец-Подольский протекает приток Днестра — речка Смотрич. Тонечка с дочками наладилась ходить на пляж, многие из их “преподавательского” дома бегали туда купаться, иные проводили на речке весь день.
Тростники шумят, вьются тонкие синекрылые стрекозы, вечером лягушки заводят свою бесконечную и смешную хоровую песню. Только одна солистка замолкнет — тут же вступает другая.
Хорошо было лежать на берегу, глядя в небо на плывущие облака... и ни о чём не думать, ни о чём не беспокоиться, ничего не бояться. Ленивые летние дни, наполненные ласковой истомой, лечили душу. Речка обладает поразительным свойством: стоит только войти в её воды, окунуться с головой, так в ту же секунду слетает с плеч, смывается груз забот, накатывает эйфория, хочется дурашливо плескаться, хохотать. Любой человек, войдя в светлые воды речки, начинает вести себя, как восторженный щенок, радуясь и забывая обо всём дурном.
В том числе и об опасностях. Какие могут быть опасности на этом городском пляже, на мелководье, где плещутся и весело визжат дети?
Что же, расскажем и об этом.
Так уж вышло, что ни Тонечка, ни девочки плавать не умели. Удивительно то было, если учесть, что Тоня выросла на берегу Великого океана. Да тот не баловал людей ни лазурной волной, ни страстными объятьями сродни черноморской вольнице. Как седой и ворчливый старик, холоден и сердит был океан, если не всегда, то часто, очень часто. Поэтому купания своих дочерей мать Катерина не поощряла, а подумать о заплыве без разрешения тем просто в голову прийти не могло. Вот и вышло, что Тонечка в воде тонула как топор — безропотно шла на дно. Поэтому и теперь, проводя летние ясные деньки на пляже у речки с таким чудным названием — Смотрич, — Тонечка больше разговаривала с соседками или просто сидела на берегу, наблюдая за играми детей.
А уж те вовсю забрали волю!
Придумали новую забаву — брать с собой наволочку. Этой хитрости их научили местные. Если кто только учится плавать, то берёт наволочку, намочит её, раскроет горловину и — раз! Хлопает по воде так, что мокрая наволочка наполняется воздухом и становится “спасательным кругом”.
Надувных кругов или надувных игрушек дети военной поры не знали. Мальчишки плавали на автомобильных камерах, но девочкам то было трудно — тяжёлые были эти камеры. Да и где их взять? Вот и надували Вера и Лиза мокрые наволочки и бултыхались на таком тряпичном импровизированном “буйке”.
Подружки их тоже плавали плохо, потому вся речка и была в цветастых “буйках”, девчачьих визгах и брызгах ласковой речной волны. Возле пляжа было мелководье. Тонечка не беспокоилась и позволяла дочкам беситься в воде, как тем заблагорассудится.
В таких развлечениях прошла неделя. А в воскресенье договорились отправиться на речку всей семьёй, да Григория Сергеевича вдруг вызвали на службу. Тоня с девочками опять пошли одни.
В этот раз решили сменить место. Найти почище, поуютнее. Сначала всё пошло хорошо: расстелила Тоня покрывало, уселась, а девочки, похватав свои наволочки, ринулись в воду. Баловались, плюхались, пробовали плавать.
— Мам, смотри, я плыву! Я уже плыву!
Так орала осмелевшая Лизочка, выруливая свою наволочку подальше от берега.
Вот тут это и случилось.
Шов наволочки разошёлся, наволочка схлопнулась, а бедная Лиза ушла под воду, только успев булькнуть. Тонечка обмерла и, не раздумывая ни о чём, ринулась в воду. А подумать стоило бы... плавать-то она не умела.
Совсем не умела.
В мгновение ока обе стали тонуть...
Верочка, стоя на мелководье, истошно вопила, а никого вокруг не было — место-то они выбрали в стороне от пляжа!
Вот тут бы этой истории и пришёл безвременный конец, да откуда ни возьмись влетел в воду молодой солдатик из выздоравливающих и ловко вытащил на берег обеих, благо недалеко их речка унесла.
Пока Тоня и Лизочка хватали ртом воздух на берегу и приходили в себя, их неожиданный спаситель переминался рядом. Но когда на Верочкины причитания набежали женщины, он умчался, не дожидаясь благодарности спасённых.
Набежавшие женщины захлопотали, стали оказывать несостоявшимся утопающим первую помощь. О том солдатике так никто и не вспомнил за взволнованной суетой, имени его не спросили, даже лица разглядеть не успели.
Тем та история и закончилась.
Счастливой оказалась она.

*   *   *

В этот самый миг где-то на краю Вселенной, там, где при свете Млечного Пути прекрасная дева Любовь ткёт покрывало судеб и жизней, скрутился чёрный смерч и, раскрывшись, оказался грозным и разгневанным Роком.
— Это твой посланник вмешался в то, что я сложил в их жизни? Как ты смеешь ломать естественный ход событий? Мы же с тобой договорились!
Голос, тяжёлый и сотрясающий созвездия, наполнил собой мир. Глаза, испепеляющие солнца, вспыхнули гневом.
В испуге отшатнулись туманности.
Но тут прозвучал спокойный женский голос, врачующий сердечные раны и возрождающий к жизни из бездны самого чёрного отчаяния. Голубыми квазарами сверкнули синие глаза.
— А не твой ли порученец обобрал их на перроне вокзала? Украл всё, поверг в нищету? Не твой ли другой посланец пытался подвести под тюрьму?
Отчего же ты первым стал играть нечестно?
Увидел, что проигрываешь?
Захотел искусно подтолкнуть тот самый “естественный ход событий”?
Выиграть любым путём?
А скажи мне, что это такое — ход событий? Естественным он является оттого, что каждый поступает согласно своей натуре. Как естественно для каждой живой души, так она и действует, играет в гобелене жизней, подчёркивает, оттеняет или доминирует. Естественным для нашей пары является всё доброе, вот и притягивают они к себе добрых людей, схожих с ними. И добрые поступки.
Добрые люди помогают.
А твои адепты — те, кто несёт зло, — обречены на неудачи.
Чистота и целостность нашей пары — вот их естественная защита, определяющая естественный ход конкретно их жизни.
Вот моё личное вмешательство и не потребовалось — всё вышло само собой. И против твоей воли.
Так что уйми свой гнев и обуздай досаду.
Обман — не моя стезя.
Твоя.

— Вот как! — угрожающе проревел Рок. — Обман — моя стезя? Тогда — ещё и неудачи, ожесточающие сердце; отчаяние, погружающее во тьму; ревность, обиды и досада, убивающие это твоё пресловутое добро в душе!
Спор наш ещё не окончен.
Следующий ход — за мной!


36. Город Донской. Перевод в МВД

Одиннадцать месяцев минуло со дня долгожданной и такой выстраданной Победы.
Отгремели праздничные торжественные залпы. Немного улеглось всеобщее воодушевление, захлестнувшее всю страну, кровью своею освободившую пол-Европы и разбившую поганого фашиста в его логове.
Люди стали оглядываться вокруг себя: осознавать, с чего начинать восстановление Родины своей, своей жизни. Города, улицы, дома — всё разворочено, снесено военной бурей.
И столько погибших...
Отовсюду глядят глаза, в которых плещется неизбывное горе, горе, горе...

Вот уже почти два года, как Григорий Сергеевич служит в должности старшего преподавателя тактики в Высшей пограничной школе. Его лекции курсанты любят за ясность изложения и боевую конкретику.
А теперь ему дано архиважное задание: приказано организовать показательные учения для представителей Верховной Ставки.
Он не волновался за своих курсантов. Они готовы! Учения должны пройти без сучка и без задоринки.
Так и вышло.
Учения получили наивысшую оценку.
Но в личном плане для Григория Сергеевича эти учения сыграли отрицательную роль. Вдруг выяснилось недопустимое: у старшего преподавателя тактики нет высшего военного образования!
Есть отличный боевой опыт, талант, умение преподавать.
Но вот “корочки” нет.
Это и определило его дальнейшую судьбу в Высшей пограничной школе.
Да в придачу характер у майора — сложный.
Бескомпромиссный характер.
Если в боевых условиях это помогало выживать и исполнять боевые задачи, то в среде преподавателей Григорий часто ощущал себя китом, выброшенным на сушу. Гришина решительность и резкость иногда приводили к “трениям”. Был он сложившимся боевым офицером, привыкшим на свой страх и риск принимать значимые для жизни людей решения.
Призн’аемся: Григорий Сергеевич всегда берёг личный состав.
Не подставлял зря под пули.
Задачи, поставленные его боевой единице, он всегда выполнял, но чуть по-своему.
И поэтому служить под его началом люди рвались. Видели, что людские потери у него в батальоне самые низкие. Оставшиеся в живых пограничники его бессарабской заставы провоевали рядом с ним всю войну.
Воевать-то Григорий Сергеевич умел.
И тактик был от Бога.
И храбр был, и умён.
А интриганом — нет, не был. Слишком прямой и открытый.
И без высшего военного образования.

Начальник школы вызвал его на беседу. В результате этого разговора у Григория Сергеевича, старшего преподавателя тактики, и начальника школы отношения испортились. И не по вине Григория Сергеевича.
Мог бы Григорий и поспорить, опираясь на свои боевые и преподавательские заслуги, да только он умел горой стоять за других.
А за себя лично посчитал унизительным. И в марте 1946 года Григорий Сергеевич сгоряча и с большой обиды написал прошение об отставке!
Но его просто перевели из пограничных войск в подчинение МВД СССР.
И выдали назначение.
Отправляют боевого майора, грамотного офицера, командиром батальона охраны.
Охранять угольные шахты Тульской области. Уголь нужен столице оружейников.
Жаль Тонечке, Антонине Степановне, покидать насиженное место, да что поделать... жена военного.

Григорию Сергеевичу было муторно на душе.
Сидя в купейном вагоне, покачивающемся на стыках рельсов, Григорий Сергеевич в который раз переживал неприятный разговор с начальством училища в оставшемся далеко позади Каменце-Подольском. Вроде бы ничего прямо сказано и не было, но он, Григорий, сразу понял, что жизни ему в училище более не будет. Могут и подножку подставить. А Тоня и так настрадалась — на две жизни хватит.
И у него семья.
Её поднимать надо.
Пусть всё остаётся на совести того — начальника училища. Благо Григорию Сергеевичу сразу дали новое назначение.
Тульская область, город Донской.
Григорий, по глубоко въевшейся привычке, кинулся сразу изучать местоположение нового назначения, отыскал в библиотеке училища некоторые сведения.
Узнал, что поедут они в небольшой городок. Как было сказано в справочнике?
“Город в индустриальной агломерации, сложившейся вокруг Новомосковска”. Писали, что изо всех окрестностей именно он имеет наиболее давнюю историю. Промышленная добыча бурого угля в Донском, в отличие от Узловой, началась ещё до революции, “когда поблизости уже сто лет существовало село Бобрик-Гора, получившее название от речки Бобрик — одного из самых верхних притоков Дона”. С удивлением Григорий узнал, что уже в 1883 году там была открыта первая богатая угольная шахта и возник горняцкий посёлок, получивший название Донской.
“Так вот почему в Туле такие мастера по металлу, — решил он. — Там и руда, и уголь рядом. Возить не нужно издалека. Вот тебе и Левша, что блоху подковал, и тульские самовары…”
Что там дальше в справочнике было написано?
“Городом Донской стал только в советское время, в 1939 году”.
Ага. Статус города дали простому горняцкому посёлку. Интересно, каково Тоне там будет? И ему самому…
Что же, в марте 1946 года Мусенковы снова в пути. Едут с пересадками и остановками. Есть время подумать и — чего же лукавить-то перед собой! — посожалеть.
После должности старшего преподавателя тактики — это понижение, весьма существенное и неприятное понижение.
Ну ничего, где наша не пропадала…
И Тоня его — замечательная! Спокойно всё восприняла.
Золотая у него жена. Другой такой ни у кого в целом мире нет!
Спасла девочек ему, Грише, вывезла, сохранила.
Не ворчит никогда.
А теперь помогает ему пережить крушение преподавательской карьеры. А ведь рухнули и её собственные надежды на постоянство жизни и службы. Хотя какое постоянство может быть в это взбаламученное время, когда смерть идёт совсем рядом, дышит в затылок, скалится голодом и лишениями из каждого угла?..
Один только взгляд на Тонино милое личико, осунувшееся от долгого пути, сразу растворил всю горечь в душе Григория Сергеевича.
— Понимаешь, Тоня, — спустя некоторое время оживлённо говорил ей Гриша, попивая чай в высоком подстаканнике и усиленно стараясь не смотреть в окно, за которым виднелись заснеженные руины и пепелища на месте городков и деревенек Орла и Тулы. — Тула, мне рассказывал Иван Кузьмич, — ну тот, в училище, тебе он ещё нравился, ты его в “учёные” определила... Так он мне сказал, что “тула” по словарю Даля — это скрытое, недоступное место. Он мне всё доказывал: “притулиться, тулиться”. Возможно, и нам придётся “тулиться” здесь среди развалин и руин. Видишь, каково вокруг?
— А мне вот непонятно, Гриша, отчего Курск не такой разрушенный. И деревни более-менее целы, а тут... Смотреть больно! Всё разбито, взорвано! Бедные, бедные люди! Как тут жить? А детям каково?
Казалось бы, Григорий привычен — с фронта пришёл, — а вот же, разбитые окрестности Тулы и его потрясли. Как тут семью размещать?
Ехали Мусенковы, подбадривая друг друга. Тоня вспоминала любимую материнскую приговорку: “Были бы кости, а мясушко нарастёт”.
Но когда они прибыли к месту назначения и Антонина увидела новое их пристанище, она оцепенела.
Заснеженного города как бы и не было вовсе — он весь лежал в развалинах. Во время боёв немцы раз за разом брали Тулу и область и каждый раз за разом откатывались назад под напором сопротивления жителей города, организованным войсками НКВД. Поэтому в марте 1946 году Донской был не сильно-то пригоден для проживания.
Среди руин с потерянным видом сновали местные жители, пытаясь хоть что-то привести в порядок.
Ремонтировали дома.
Возводили деревянные бараки.
Кирпичные двухэтажные дома стали строить там уже позднее, силами пленных немцев, разрушивших Донской в эту страшную войну. А пока...


37. Город Донской. Как тут жить?

А пока Антонине Степановне досталась жизнь не из лёгких.
Барак и печное отопление — это привычно.
А школа? Как учиться девочкам?
Однако по укоренившейся привычке всё налаживать и обустраивать Тонечка наладилась и тут.
Через некоторое время она писала матери: “Школа нашлась. Вернее, тут для школы определили чудом уцелевшее здание. Девочки уже ходят туда. Верочка злится, её за украинский говорок дети дразнят. Тут так не говорят. Ничего, приладится. Гриша тоже злится. Но молчит. Таит в себе. Видит, что нам и так несладко. Соседка по дому оказалась крепко верующей. Говорит, местный батюшка служит на дому. В церковь в войну попала бомба... там теперь одна воронка в земле. Здесь голодно. Грише дают неплохой паёк, но нас же четверо. А люди живут по-разному. Начальство, как и везде, неплохо. А шахтёры... больно смотреть на их семьи...”
Тонечка тоже пыталась найти работу, чтобы семье стало полегче, да где тут ей работать?
Вот и апрель. В 1946 году Пасха пришлась на 21 апреля. Тоня голову сломала, как ей назавтра справить день рождения Григория Сергеевича, чем стол накрыть. Ничего же нет!
А тут соседка предложила по дружбе сводить Верочку на освящение куличей к батюшке. У соседки оказался испечённый крохотный кулич. Верно, полгода на него собирала-копила. Тонечка спросила у Веры. Та захотела пойти посмотреть.
Когда они ушли, Тонечка разложила всё, что у неё было из еды, на столе и стала колдовать, прикидывать, каким лакомством у неё получится порадовать завтра именинника. Она вся с головой ушла в изобретение нового блюда из серых макаронин грубого помола, одного яйца и трети баночки американской консервированной тушёнки...
Вдруг дверь распахнулась, как взорвалась!
На пороге стояла Верочка, разъярённая, аки тигрица, и со слезами на глазищах! Тонечка охнула, перепугалась.
— Доченька! Что? Что случилось?
Сверкая и пыхая гневом, Верочка кричала, не владея собой:
— Да что б я! Чтобы ещё раз! Я больше никогда! Нет, какой же он! А тот, такой жалкий!
Дрожащими руками Тонечка, расплёскивая, налила стакан воды, поднесла Вере:
— На, на, попей!
Выпив воды и подуспокоившись слегка, Вера поведала матери следующее.
— Мы с тётей Зиной подошли. Там народу много, все прямо тесно стоят. А этот, священник, он в фартуке таком длинном и кисточкой машет. Окунает в кружку с водой и машет. Все ему куличики подсовывают под кисточку. А рядом с нами один старый шахтёр стоял...
На этом месте Вера захлюпала...
— Ага, шахтёр! Такой весь чёрный, уголь прямо въелся в кожу. И бедный! У него кулича не было. Только маленький такой кусочек просто чёрного хлеба...
Опять остановка рассказа. Верочка зло смахивает рукой непрошеные слёзы.
— Шахтёр священнику хлеб подсовывает, а тот даже и не глянул, не стал хлеб освящать. Тот шахтёр, жалкий такой, опять старается подобраться поближе под кисточку, а этот опять отворачивается, как будто не видит его! Так несколько раз... Так и не побрызгал хлеб шахтёру... А тот стоит, руки трясутся, чуть не плачет.
Верочка опять взвилась:
— Мама! Голод же! Ни у кого ничего нет! Ну... нет у шахтёра кулича! И что? За это на его кусочек хлеба и простой водой побрызгать жалко? Святой? Ладно, святой водой. Пусть! Если она святая, так на всех же надо брызгать! Ведь так?
Тонечка растерялась. Ей казалось, что Верочка придумывает, что дочь не так всё поняла. Но тут вмешалась соседка, тихо стоявшая в дверях:
— Знаешь, Тося, а ведь девочка твоя права. Я тому шахтёру кусочек от своего кулича уступила. Праздник ведь. Светлый праздник! А батюшка… Бог ему судья. Люди всякие бывают, и батюшки — тоже люди. Вот, Тоня, на, возьми и ты девочкам кусочек.

Скоро школа кончилась, и Верочка с Лизочкой ушли на каникулы. Но папины диктанты, а теперь ещё и сочинения, по выходным всё продолжались.
— Гриша, да дай же ты им воли, — просила, улыбаясь, Тоня. — Лето же.
— Ничего. Нечего им здесь бегать, пусть учатся. Умнее будут.
Григорий Сергеевич достал где-то книги Гоголя и Мамина-Сибиряка.
— Чем по улице мотки мотать, читайте. Вечером буду проверять, что прочли.
Сидят девочки, пыхтят, читают. С отцом не поспоришь. Он-то всё это читал.
Как-то раз Верочка проб’егала на дворе дотемна и попыталась отца обмануть, стала рассказывать, чего в книжке и в помине не было. Тот живо вывел её на чистую воду.
— Ты писателем, что ли, решила стать? Лучше Гоголя сочиняешь? Вот, тогда поучись, перепиши к утру две страницы.
И как мама Тоня ни пыталась уговорить, что, де, поздно и спать пора, пришлось Вере при свете керосиновой лампы переписывать две страницы из Гоголя. С тех пор она старалась положенное отцом прочитать.
Даже втянулась. Взахлёб стала маме Тоне рассказывать, о чём сегодня прочла. Отец довольно улыбался. Учение стало явно приносить свои плоды.
Достал Григорий Сергеевич книгу и жене.
— Про Дальний Восток — “Дерсу Узала”. Написал её Владимир Клавдиевич Арсеньев. Посмотри, Тося, может, тебе интересно будет.
Тонечка открыла книгу...
И увлеклась. Как живые, вставали перед ней люди, ясно представлялись ей и таёжные дебри, и знаменитые хребты Сихотэ-Алиня. Красота родного Приморья звала её: “Ступай домой, Тонечка, мы все ждём тебя...”
Всплакнула над грустным концом в книжке, посердилась на писателя: зачем так придумал? А после прочитала в послесловии, что ничего Арсеньев и не придумывал вовсе. Полнокровной жизнью лучится книга, так играет, как солнечные блики в ручейке, оттого, что описал автор своё настоящее путешествие. А судьба его проводника Дерсу Узала действительно оказалась печальней некуда.


38. Город Донской. Жизнь на колёсах

Приближался сентябрь 1946 года. Но пойти в школу девочкам не пришлось.
Надобность в охране шахт войсками отпала.
Григорий Сергеевич ждал нового назначения.
Однажды он вошёл в комнату страшно смущённый. У Антонины ухнуло сердце.
— Что? Что, Гриша! Да не молчи ты, говори!
— Тоня, Тоня... Готовься. Надо ехать нам.
— Куда теперь, Гриша? Далеко?
— Далеко. Понимаешь, Тось... Ну, в общем, обратно на Дальний Восток. Во Владивосток. Мне сегодня объявили. Буду бандитов по сопкам ловить.
Помолчала Тонечка. Тихо спросила:
— Когда ехать, Гриша?
— Документы и билеты уже выписаны. Надо собираться.
Помолчали супруги. Тонечка улыбнулась сквозь набежавшие слёзы волнения.
— Ну и хорошо. Тут, сам видишь, жизни нет. И девочки будут рады. Там хоть дома уцелели, там и жить можно! А тут мы извелись совсем.
Что им собирать? Три узла? Голому собраться — только подпоясаться. Два часа, и семья готова к отбытию.
Вот когда мещанство быта не засасывает!
Нет ни быта, ни мещанства, есть только бесконечные переезды и дороги.
Разбитые бомбами шоссейки. Грязные, все в рытвинах, ямах и глубоких лужах грунтовки. Бесконечные железнодорожные пути. И качает, трясёт на стыках и ухабах... кочевой жизни. Нет ни кола, ни двора, и ничего своего, всё казённое.
Григория поражает и умиляет врождённая жизнерадостность Тонечки и её сказочное умение создать уют в любом месте, куда бы их ни забросила судьба. Кажется — вот, войдя в это очередное жилище с ободранными стенами и грязными окнами, с поломанной кроватью и колченогими стульями, должна же она ужаснуться, нахмуриться, рассердиться, заплакать, затопать в ярости ногами и клясть судьбу!
Но нет! Не его Тоня.
Она серьёзно и оценивающе оглядится, засучит рукава, обнажив округлые умелые руки, и создаст чудо! Своими маленькими, но крепкими пальчиками она быстро-быстро всё вымоет, организовав девочек носить воду, выбрасывать мусор. Заварит клейстер и поклеит на грязные стены газеты, повесит маленький коврик-гобелен, что подарила ей мать, застелет кровати, покроет стол чистой скатертью или простынёй — и вот он, дом! Готово!
А если уезжать — в одну минуту разберёт она всё, уложит. И, собрав косы на затылке, приколов их длинными шпильками, присядет на чемоданы, ожидая грузовик, подводу, машину... да что там приедет везти их на станцию.
Цыганская жизнь, казалось бы. Но нет. Всякий раз на новом месте ей удаётся воссоздать ту самую жизнь и семейную обстановку, что была и в прошлом городе. Иногда, возвращаясь домой, Грише кажется, что меняется только его место службы, а жильё у них волшебным образом перемещается в пространстве и времени вместе с Тонечкой и девочками.
Фантастика!


39. Путь на Дальний Восток через разруху 1946 года

Вот и в четвёртый раз меряет Тонечка с семьёй родную советскую страну.
Теперь с запада на восток.
Кланяется Тонечка каждой знакомой станции, припоминая, что было с ними на том, страшном пути прочь от догоняющей войны, вот здесь и вот в этом самом городе. Нервной рекой тогда льются её речи, иногда и всплакнёт украдкой. Гриша слушает, добавляет-вплетает свои впечатления и переживания разных своих поездок.
Стучат, стучат колёса.
“До-мой, до-мой”, — который раз поют под ними рельсы.
Весело бегут за окном вагона телеграфные провода, то низко приседая, как бы приветствуя её, Тоню, то подлетая ввысь, как от радости.
Хотя чему радоваться?
Города встают на пути.
Смотрит на них Тонечка и не узнаёт.
Сжимает ей сердце ужас-тоска. Как обезобразила их проклятая война! Нет снежной пелены, которая, как саваном, укрывала-укутывала землю в их последний переезд. Всё теперь на виду. Протягивает ей, Тоне, родная страна свою боль, как ребёнок протягивает матери пораненную ручку: “Пожалей и помоги!”
Боже мой! Как же помочь?

Долго едет семья Мусенковых по августу 1946 года, по городам великой советской страны, только-только отошедшей от наркоза войны.
Теперь ясно и страшно ощущается весь ужас потерь.
Теперь, когда ушло безумное напряжение всех сил, собранных в единый кулак для Великой Победы, вулканом горечи взорвалась боль. Пришло осознание той цены, которую стране выплачивать предстоит ещё десятилетия.
Миллионы погибших!
И какая нищета!

Тоня видит заброшенные деревни, обезлюдевшие посёлки, и везде одни женщины. Мужчин мало, не то что на Дальнем Востоке, где всегда и везде мужчины: пограничники, моряки, железнодорожники...
— Гриша, как жить семьям без отца, мужа? Кого встретит девушка, если пришла похоронка на её жениха? Погибло же целое поколение его сверстников!
— Молчи, Тоня, не береди душу.

Их быстро не залечить — раны войны, не перешагнуть-перепрыгнуть в светлое будущее. Впереди годы и годы восстановления семей, городов, экономики, промышленности, мчащейся пока только по военным рельсам.
Сколько нерождённых детей!
Сколько порушенных судеб!
Сколько горя людского!

“Бе-да, бе-да”, — выбивают колёса на стыках.

Едет Тонечка, и перед ней, как на экране, разворачиваются картины городов, пригородов, сёл, деревень. И везде-везде следы страшной войны. Перешагнут ли люди эту в который раз разверзшуюся у их ног пропасть разрухи?
Смогут ли?
А что ждёт их, Тоню и Гришу?
Что там, впереди?


40. Владивосток. Приехали. И уехали...

— Девочки! Вон, вон, туда смотрите, вон — бабушки дом видно!
Девочки расплющили носики о стекло вагона, стараясь увидеть дом бабушки Кати на Первой Речке. Улица, мелькнув, пропала, поезд шёл и шёл.
Вокзал Владивостока! Выходим!
Григорий Сергеевич подхватил чемоданы, Тоня взяла то, что полегче, обе дочки тоже взяли свою поклажу.
Прибыли!
У здания вокзала, как всегда, стояли древние пролётки. Слышен трезвон трамваев.
— Гриша, куда нам?
— Позови пролётку, я скажу, куда.

И вот девочки гордо катят в экипаже, как барыни встарь. Тот дребезжит, вот-вот рассыплется, лошадь цокает по каменной мостовой. Ехать недалеко. В общежитие МВД.
— Ой, Гриша, это опять барак...
И правда, это было деревянное двухэтажное здание с центральным входом и небольшим балконом на втором этаже. Сбоку на второй этаж вела железная пожарная лестница.
Но сами комнаты, которые отвели Мусенковым, были большие и солнечные. Окна, выходящие на оживлённую улицу большого города, бесстыдно зияли полным отсутствием занавесок.
— Гриша, мы тут как в аквариуме, у всех на виду.
— Тося, я пошёл. Разбирайся сама.
Антонина стала посередине комнаты, впитывая в себя атмосферу, пытаясь шестым чувством определить, какая жизнь их тут ожидает.
— Мама!

Очнувшись, Тоня принялась за привычную работу — превратить чужие комнаты в родной дом. Девочки тоже старались. Взмах — нет, не волшебной палочки, а маленьких умелых рук — и комнаты сверкают чисто вымытыми полами. Другой взмах — и вот стоят готовые кровати.
Что же делать с окнами? Нечего повесить Тоне. Ничего нет у них. Пока так жить придётся.
Вечером Григорий Сергеевич пришёл озабоченный.
— Скоро нам будет новое назначение. В Совгавань.
— В Совгавань? Когда?
— В октябре-ноябре.
— Девочкам опять школу менять... Но я понимаю.... Раз надо, Гриша! Значит — надо.

Последний день августа 1946 года.
Мусенковы в гостях у своих на Первой Речке.
Сколько новостей: у Тони родились новые племянник и две племянницы. Слава Богу, все здоровы. Старшие братья уже большие начальники, даже боязно.
Обнимает бабушка Катя свою любимицу Лизоньку. Давно не видела.
Вера насупилась в сторонке. Зловеще бубнит себе под нос:
— Ну, Лизка-лисичка, ну, погоди у меня!
Зовёт и её бабушка:
— Что же ты не подойдёшь, егоза?
Все обиды забыты, обе внучки сидят рядом с бабушкой. Катерина поражается им, наперебой рассказывающим ей о своём прошлом житье-бытье, смеётся:
— Тоня, ты их сама-то понимаашь? Каково смешно они у тебя балакають!
— Мама, совсем нечего на окна повесить. Газетами закрываю. Как стемнеет, свет не зажигаем. Сумерничаем.
Порылась Катерина по закромам, по сундукам — ничего не осталось. Всё в войну на еду променяли.
Так бы и жить с голыми окнами, да Григорию Степановичу выдали подъёмные. Тонечка купила на толкучке марли.
Раз пришли девочки из школы, а в комнате — бело, как будто за окном снег выпал. Глянули — на окнах висит марля в два слоя. Уютно! Красота!
— Знаешь, Гриша, марля — она всегда пригодится. А как девочки обрадовались! Уж как обрадовались! Скакали прямо!
— Ты у меня, Тося, затейница!

Однажды 25 сентября того, 1946, года в газете “Правда” Тонечка увидела знакомую фамилию.
Сообщалось, что звание Заслуженного артиста РСФСР первыми на Дальнем Востоке получили актёры Колофидин и... Чалеева-Бельская! Прочитав, Тоня даже вздрогнула. Как жива ещё в её памяти та давняя встреча в Ворошилове.
— Вера! Посмотри! — Тоня сунула газету Вере.
Та взяла в недоумении: что могло так разволновать маму? Пробежала заметку и в удивлении подняла на маму глазищи:
— Мам, это та дама? Когда мы были у тёти Марьи?
— Она или нет, но именно об этой актрисе нам та дама и говорила. Как она была вместе с Красной армией, как играла в театре...
— Мам, а можно нам пойти в театр, ну, посмотреть, та или нет?
— Спросим у папы.

Вечером семейство горячо обсуждало возможность похода в театр. И так, и эдак раскладывали страшно скудный семейный бюджет.
Нет. Не выходит.
Девочки растут, Тоня не работает, временно никуда не берут. А зарплаты Григория Сергеевича хватает только-только на пропитание.
Простите, уважаемая дама, очень жаль, но и теперь нам не до театра.
Год прошёл после Победы, а жить всё так же трудно. Нехватка абсолютно всего. И голодно... Как голодно...

Но школа, куда здесь ходят девочки, хороша! Очень хороша! Учителя внимательны и добры.
Понимают, что девочки учились урывками.
Оставляют после уроков и занимаются отдельно.
Подтягивают.

У Лизы вдруг открылись таланты. Она сразу, почти без репетиций стала солировать в школьном песенно-танцевальном ансамбле. А Вера хорошо стихи декламирует.
К празднику 7 ноября готовят школьный концерт. Тоня пришла на репетицию, Григорий Сергеевич, как всегда, в служебной командировке.
Сидя в пустом актовом зале, Тонечка задумалась о муже.
Возвращается домой нервный. Молчит. И опять стал вскрикивать ночами.
Она ещё в Каменце-Подольском с испугом обнаружила, что посещают Гришу кошмары. Мечется он по кровати и кричит: “Огонь! Огонь!”
А иногда он так страшно ругается! Хрипит отчаянным голосом такие слова, каких Тонечка никогда от своего Гриши и не слыхивала! Видится ему, что он воюет, опять выходит из окружения, опять ведёт бой с фашистом. Тогда тихонько обнимает его Тонечка и шепчет ему ласковые слова. Постепенно успокаивается её Гриша. Тихий сон приходит на место кошмара...
До следующего раза.
А потом Тоня не спит. Думает в который раз, сколько несчастных, сколько войною изломанных судеб и сирот. Какие страшные следы оставила эта проклятая бойня. И в сновидениях ещё долго-долго, встав во весь рост, будут русские солдаты идти в атаку на пулемёты врага. Будут у искалеченных воинов ночами ныть руки или ноги, отнятые полевым хирургом. Будут дети обмирать в кошмарах от приснившегося им воя бомб. Будут матери и жёны ночами, при свете настольных ламп, ронять слёзы на фотографии тех, кто уже не придёт никогда. Бедные, бедные!

А сейчас, на генеральной репетиции школьного концерта Антонина Степановна смотрит сквозь набежавшие слёзы, как её Лизочка солнечным зайчиком, лёгким ветерком кружит по сцене. И откуда у девочки такие удивительные балетные способности? Никто ведь её не учил, а летит Лиза свободно, в такт музыке. Как лебедёнок, впервые в жизни увидевший воду, лихо рассекает гладь пруда, так и Лизочка свободно плывёт по волнам мелодии.
“На плохое время пришлось детство дочки, — так думает Тонечка. — Ей бы учиться на балерину, да не судьба”.
Как бы тактичнее сообщить учителям, что не будет выступать Лиза Мусенкова на концерте?
Завтра они уезжают в Советскую Гавань.
Грише дали назначение.
Он назначен начальником лагеря для пленных японских офицеров.


41. Советская Гавань. История железной дороги

И вот семья Мусенковых в который раз на вокзале Владивостока, знакомом до последней выбоинки на каменном полу. Девочки волнуются: каково будет в Советской Гавани? Григорий Сергеевич погружён в себя, сосредоточен и подтянут. Антонина тревожным быстрым взглядом проверяет: ничего не забыли?
Объявили посадку. Вот и их вагон. Плацкарт. Решили — недалеко. По прикидкам выходит — около трёх суток всего, и в плацкарте нормально доедем.
Нашли своё место, расположились. В вагоне оказалось много пассажиров. Все места заняты.
— Пап? Это что, все в Совгавань?
Григорий Сергеевич, вынырнув из своих мыслей, отрывисто поясняет:
— Нет, тут в основном до Хабаровска. От Комсомольска-на-Амуре, конечно, пассажиров будет меньше. В Хабаровске переформируют состав. Пока регулярных пассажирских рейсов до Ванино нет. От Хабаровска поедем спецсоставом.
— О! Спецсоставом! — округлили рты в удивлении Верочка и Лизочка.
Паровоз засвистел разбойницким посвистом, окутался клубами антрацитного дыма, потоптался на месте для разбега и — рванул!
— Ну, в добрый путь, — немного смущённо произнесла Антонина своё обычное напутствие.
В дорогу она припасла несколько варёных картофелин, две селёдки, немного хлеба, остаток сахара — чаю в поезде попить. В поезде всегда есть так хочется. Верно, оттого, что трясёт всё время, вот еду в животе и утрясает.
Маме Тоне и Лизочке отвели две нижние полки, Вера и отец будут спать наверху.
И опять замелькал за пыльным окном плацкарта Дальний Восток.
Мусенковым первая часть их переезда на северо-восток Приморья хорошо знакома. Путешествовали туда и обратно уж сколько раз. Дорогу до Ворошилова наизусть знают.
Красивая пора — золотая осень. Сопки тулятся к железной дороге и так похожи на спящих львов, мерно вздымаются и опадают их жёлтые гривы. В мутном окне последним предзимним теплом синеет небо. Но на земле уже вовсю встают ночные тени. Под вагоном высоким гребнем бежит надёжная каменная насыпь. Иногда мелькают мосты через речки, тогда изменяется тон песенки колёс. Гулко и громко тогда отстукивают они, как будто железный модератор часто бьёт по кузову огромной гитары. И паровоз гудит в такт, приветствуя речку. Поёт вместе с колёсами.
“При-вет, при-вет”, — радуются колёса Тонечке — давно не виделись!
“Ту-у-у-да, ту-у-у-да”, — гудит локомотив.
Девочки щебечут, обмениваясь впечатлениями от последнего школьного дня во Владивостоке. Вера на уроке литературы учила стихи Лермонтова. Теперь кстати пришлось. Щеголяла перед сестрой красивыми оборотами.
— Знаешь, Лизка, как удивились девочки! А я им: “Мы “тучки небесные, вечные странницы”!” С какой завистью некоторые смотрели. А чему завидовать? Я им говорю: “Только осядем, наладим жизнь, как опять срывайся с места, как “грозой оторванный листок”!”
Ну, решили девочки между собой, уж на этот раз они себя покажут! Не дадут местным дразнить себя за “говорок”, от которого пока не удалось избавиться до конца.
Григорий Сергеевич слышит их разговор. Ему приятно, что Вера входит во вкус русской классики. Бойкая дочка у него, не растеряется, за словом в карман не полезет. А ведь она права. Летят в неизвестность, к иным людям, в иной город с иными привычками и складом жизни. И везде они — чужаки. Сколько сил девочкам нужно, чтобы их приняли в очередном “новом” классе. Да ничего, они молодцы! Не падают духом!
Антонина вздыхает вслух, мысли её заняты сестрой: “Как там Марья? Как племянники?”
Они переписываются. Тоня в курсе всех событий, но что — письма? Взглянуть бы на сестру, да опять не выходит. Григорию Сергеевичу надлежит прибыть на место в указанные сроки.
Не до остановок тут.
Ещё как встретит их Амур... Говорят, осенние шторма могут задержать переправу в Комсомольске-на-Амуре. Тоня не то чтобы надулась, но была недовольна. Проедут мимо сестры, не встретятся. Да что поделаешь… Дисциплина — она и для домашних тоже.
Едет состав, потряхивает вагоны, за окном уже осенние сумерки. Свет в вагоне делает их ещё гуще, в тёмном зеркале окна видны только отражения припавших к нему детских мордашек. Ну на что теперь смотреть? Скучно...
— Гриш, ты бы девочкам рассказал про эту дорогу. Они уже большие, должны иметь понятие.
Григорий Сергеевич вынырнул из мыслей о будущей работе, о новых и непривычных ему обязанностях. Перед отбытием с ним провели инструктаж. Ввели, так сказать, детально в курс дела. Это задание гораздо серьёзнее, чем тульские шахты охранять, но...
Когда Григорий Сергеевич услышал об этом предложении... назначении, то сначала хотел сгоряча отказаться. Не по нутру ему это. Но потом удержал себя. Чем отказ может обернуться для него, для семьи? Вот теперь и едут они в плацкарте в Советскую Гавань.
— Что? Про дорогу? А, давай! Расскажу. Всё веселее.
И повёл Григорий Сергеевич неспешный рассказ про удивительные деяния русского человека, создавшего эдакое железнодорожное чудо в безлюдной дикости природы, и бежит теперь дорога от Урала до Тихого океана. Да и повдоль рек Уссури и Амура, океанского побережья. От портов Владивостока до Ванино и до Советской Гавани.
— Великий Сибирский рельсовый путь — да-да, не смейтесь, это его давнее название — построили ещё в старое время. Долго строили, с 1891-го по 1916 год. Запоминайте даты, потом перескажете мне.
Лица у девочек вытянулись.
— Гриш, — симпатично заулыбалась Тонечка, озарив весь вагон, как солнышко, — Гриш, да не пугай ты их, гляди — притихли и надулись, как мыши на крупу. А вы не переживайте, папа шутит так.
Девочки выдохнули с облегчением. После папиной муштры по русскому языку всему поверишь. Слушать-то отца они всегда рады, а вот всё запомнить... Это же невозможно! Что у них — не голова, а Дом Советов?
А отец продолжал и постепенно “загорался” в процессе рассказа.
— Трассу от океана до Урала закончили тянуть почти перед самой революцией. Я, помните, говорил вам, что длина Транссиба составляет семь с половиной тысяч километров. Поэтому при царе строительство его вели сразу с двух концов: с запада и с востока.
— Купцы строили, пап? — храбро перебивает непоседа Вера, вспомнив разговор в Ворошилове о купце Пьянкове и Народном Доме.
— Нет. Строило государство. Начинали-то купцы, конечно. Но потом царская власть вожжи забрала в свои руки. При строительстве разделили дорогу, как я вам рассказывал, на шесть частей: Западно-Сибирскую, Средне-Сибирскую, Кругобайкальскую, Забайкальскую, Амурскую и Уссурийскую. Помните?
Девочки согласно покивали. Как не помнить, четыре раза проезжали! И не захочешь, а запомнишь! Видели и бесконечные болота над вечной мерзлотой, и горные потоки, и страшные горные кряжи, теснившие дорогу, видели немыслимой ширины реки и озёра в первозданной чистоте, и, конечно, “славное море, священный Байкал”, как сами о нём и пели.
Живописнейшие места.
Красота! Прелесть что такое!
Но только из окна вагона. Гнус на станциях, холод, сырость лесная и снега непролазные. Один раз пути так завалило! Здорово напугались тогда, когда в снегу застряли на сутки.
А отец вёл свой рассказ дальше. И узнавали девочки, что Уссурийская дорога, по которой они теперь едут, оканчивалась тогда в Хабаровске. На целых 760 километров проложили путь от Владивостока!
— Пап, а как вообще узнают, где вести дорогу?
Это вновь Верочка. Вот непоседа! Отец же не любит, когда его перебивают. Но тут не рассердился, пояснил, что дорогу сначала разведывают.
— Тось, я тебе книжку давал, Арсеньева. В Донском, помнишь? Он с экспедициями тоже по этим местам ходил. В основном пути искал, где железную дорогу лучше проложить. Но, конечно, и геологией, и ботаникой занимался, описывал, где какой народ тут живёт. Умнейший был человек! А раньше, до него, с 1887-го по 1889 год начальником экспедиции тут ходил...
Григорий Сергеевич запнулся, достал свою записную книжку, полистал.
— Ага, Урсати. Вот такая фамилия. Ходил он с военными топографами. Описывали всё подряд: больше местность, конечно... ну, и климат, племена, что тут жили. Попутно и земли определяли, удобные под землепашество. Всё сразу.
Край-то этот, Уссурийский, не так давно нашим стал. С 1860 года. Да ты, Тось, по рассказам от своих знаешь. Я от них тоже наслушался всякого. Может, правда, и присочиняют сейчас. Да только выходит, что Уссурийский край был тогда почти безлюдным. Редкие стойбища инородцев разных... Я вот фотографии удэге видел тех времён — да ведь это прямо индейцы были, ну те, что в Америке. Волосы длинные, косы, одежда похожа, и вообще... Да и теперь, гляди! Тайга! Кедры огромные! А помнишь, Арсеньев писал: деревья до 1,5 метров в поперечнике! Вот здоровенные махины!
Гриша даже развеселился.
— Это сколько досок будет, если один такой ствол распустить? Конечно, эдакое богатство лесом! А знаешь, Тоня, — по привычке обратился он к жене, — на закладку этой самой линии, где мы едем, приехал Николай Второй! Он тогда пока Вторым не был. Он ещё только наследником был, царём-то числился отец его, Александр. Третий по порядковому номеру, — пошутил Григорий Сергеевич. — Заложили серебряную пластину с надписью, а тут по сигнальной ракете со всех кораблей на рейде Владивостока и из всех пушек береговых батарей ка-ак дали салют! Вот громыхнуло!
Тоня слушала и в который раз поражалась, сколько знает её Гриша, как много он прочитал и записал в свою книжицу для памяти. А вот начальник училища в Каменце-Подольском его не оценил. “Нашёл предлог — бумажки нет у Гриши о высшем образовании”, — с обидой думала она.
А её Гриша летел мыслью дальше.
— Строили шесть с половиной лет.
— Кто строил, пап? Ты нам рассказывал, народу тут тогда жило мало, — поумничала Верочка.
— Кто строил, доча? Молодец, что подумала о том.
Верочка гордо зарделась от неожиданной и такой редкой отцовской похвалы.
— Строителей набирали окрест со всех мест, как говорится. Вот считай. Загибай пальцы, чтобы лучше запомнить. Во-первых, нанимали местных жителей или из Кореи и Китая, даже из Японии. Во-вторых, привозили с Сахалина ссыльных и каторжан. Чтобы они лучше работали, им за усердие сокращали сроки и позволяли селиться здесь — всяко лучше, чем на Сахалине. Тось, помнишь, каково там было?
Тонечка согласно и сочувственно закивала... А Григорий Сергеевич уже летел, как на перекладных.
— В-третьих, солдаты Приамурского военного округа, их, я читал, до 17 тысяч здесь трудилось. В-четвёртых, 1-й Уссурийский железнодорожный батальон. Вот. А руководили всем опытные инженеры. Их было... было... — Он полистал свои записи. — ...около пяти десятков человек. Да! Главный над ними... — Тут он ещё раз заглянул в свою записную книжку: — Вяземский. Вот. Гнали по 118 километров в год. А как тяжело строили! Все материалы, кроме леса, кирпича и камня, завозили сюда из центральной России. Тачки, лопаты, рельсы, стрелки железнодорожные. Что там ещё? Цемент, стекло, краска. Ах да, металлические пролёты для мостов. Всё по рекам сплавляли. А в какую м’уку вылилась простому народу эта стройка! Мало того, что тайга и полное бездорожье. Влажно тут, гнус заедает, болезни. Зима суровая. В общем, мёрли люди на царской стройке как мухи. Пять лет работы на строительстве этой дороги — и всё! Ты инвалид или помер уже. При царе так-то было! Некрасов как написал о строительстве железной дороги из Москвы в Петербург? Вера, мы с тобой в Донском учили. Ну-ка прочти.
Вера забубнила, не затрудняясь паузами:

— Некрасов! “Железная дорога”.

Труд этот, Ваня, был страшно громаден,
Не по плечу одному.
В мире есть царь: этот царь беспощаден,
Голод названье ему.
Водит он армии; в море судами
Правит; в артели сгоняет людей,
Ходит за плугом, стоит за плечами
Каменотёсцев, ткачей.
Он-то согнал сюда массы народные.
Многие в страшной борьбе,
К жизни воззвав эти дебри бесплодные,
Гроб обрели здесь себе.
Прямо дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то всё косточки русские...
Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?

Григорий Сергеевич вдруг примолк. Странно стукнули его прямо в грудь эти хорошо знакомые строки. Как там ещё было у Некрасова?

Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой спиной,
Жили в землянках, боролися с голодом,
Мёрзли и мокли, болели цингой...

Вдруг в поднявшемся мутном водовороте мыслей блеснула одна.
Да, он знал, что до Комсомольска-на-Амуре и дальше, до порта Ванино, дорогу с 1939-го, а потом и в годы войны вели не только обычные железнодорожные строители, не одни убеждённые коммунисты, ударники-энтузиасты.
“А железнодорожный путь до Совгавани мы окончательно достроили в 1945 году. Только-только. Да и теперь, осенью 1946-го нет регулярного движения. Отдельные спецсоставы. А всё из-за некачественного, непрофессионального строительства”.
Оно, строительство дороги, возложено было на НКВД. И вначале осуществляли полностью все строительные работы — от взрывов породы и до укладки путей — заключённые, подопечные “Дальстроя”. Он сам видел некоторые цифры из годового отчёта Нижне-Амурского исправительно-трудового лагеря.
Григорий Сергеевич также знал, что наркомат путей сообщения, вернее, некоторые его члены сильно боролись, резко выступали против передачи постройки этой линии в ведение наркомата внутренних дел по причине отсутствия у работников НКВД необходимого для дела инженерно-технического образования. “Верно, — думал Григорий Сергеевич, — инженерное дело требует больших знаний и опыта. А в таких природных условиях проложить дорогу правильно очень сложно”.
Однако решено было так, как решено. Отдали стройку НКВД. Кроме вольнонаёмных мужчин и женщин, здесь ежедневно работало до шести тысяч заключённых из Москвы, Харькова, Тамбова, Новосибирска, Приморья. Строили железную дорогу. Рассказывали: перед началом работ заключённые рыли ямы, чтобы им было где укрываться от непогоды. Людские потери были катастрофически огромны.
Не была вовремя принята в расчёт местная высокая влажность. Из-за усыхания многие насыпи оседали, через некоторое время пути приходилось перекладывать. Сильно осложняли работу некачественные топографические съёмки силами НКВД. Работники НКПС неоднократно поднимали вопрос об этом.
Необыкновенной сложности были и собственно проходческие работы. Кругом тайга, много встречалось на пути вечной мерзлоты, и при земельных работах строители постоянно натыкались на большие вкрапления камней в почву.
Григорий Сергеевич в своё время даже нашёл примерные цифры проекта. По проекту следовало переместить около 33 тысяч кубических метров почвы. Возвести 350 мостов, три тоннеля общей длиной 2800 метров. И в результате всего этого соорудить однопутную магистраль чуть дальше Ванино — к Совгавани. Но цифры на самом деле оказались гораздо, гораздо масштабнее. А работы — неизмеримо сложнее, чем представлялось составителям проекта.
Огромные, почти непреодолимые трудности, с которыми столкнулся НКВД в процессе постройки этой линии путей, привели к некоторому... м-м-м... “волюнтаристскому” — пришло слово на ум Григорию Сергеевичу — “облегчению” проекта. К допущению “послаблений” при возведении, например, переправы, которая ждёт их, Мусенковых, впереди. В Комсомольске-на-Амуре.
Паромная переправа, зависящая от погоды и непогоды, была введена вместо моста, что проектировался первоначально. Что же, учитывая огромное количество “брака” при постройке железной дороги от Комсомольска-на-Амуре до Ванино, к строительству были, наконец, допущены работники наркомата путей сообщения: инженеры, подрывники, специалисты по грунту, по мостам и тоннелям. Обследование уже произведённых работ их сильно не обрадовало. Ремонту подлежало до четверти новых путей, а переукладке — тут Григорий Сергеевич болезненно поморщился — до одной пятой всего уложенного пути!
Вот тебе и “облегчение” проекта! На ум ему настырно лезли пословицы: “Не за своё дело не берись”, “Не в свои сани не садись”…
Он зло и раздражённо отмахивался от этих мыслей, гнал их прочь.
Но всё-таки переделка новых железнодорожных путей дорого стоит! А в условиях сегодняшней послевоенной разрухи? А? Да как же так?
Стоп!
Нет. Даже самому себе не мог, не смел Григорий Сергеевич разрешить продолжить эту неуместную и вредную мысль.
Тут он усилием воли оборвал её ход.

Семья молчала, напряжённо ожидая, когда отец заговорит. Тоня видела, что Гриша расстроен и озабочен своими мыслями. Но не решилась спросить, о чём он думает. Не место здесь, в плацкарте, у всех на виду, и не время.
Осознав, что пауза неприятно затянулась, Григорий Сергеевич спохватился,
— Вы знаете, нам предстоит паромная переправа через Амур. Это будет интересно. Я прочёл в газете, что в июле 1945 года спущены на воду два огромных парома. Они поразительны! Триумф советского кораблестроения! Я прочёл, — он опять заглянул в записи, — это самоходные дизель-электрические паромы. Их длина — 90 метров, ширина — 18 метров. На носу установлен подъёмник для вагонов...
Его девочки заёрзали, удивлённо переглядываясь.
— Да-да, наш вагон будет загружен на паром. Этот четырнадцатиметровый подъёмник может поднимать на пять метров вагон весом до 90 тонн. Всего паром берёт на борт 32 двухосных вагона или 16 четырёхосных. Это поразительно, но паром может двигаться и во льдах, проламывать лёд до 20 сантиметров толщиной! Потому что наши сталинские советские кораблестроители, — Григорий Сергеевич произнёс твёрдо, с упором на каждом слове, — сделали его из толстой листовой стали не заклёпками, а новым методом электросварки. И ещё что-то изобрели для защиты от льдов. — Тут Григорий Сергеевич вступал на незнакомую инженерную территорию и предпочёл быстро закруглить рассказ. — В общем, сами увидите.
А тем временем притушили свет. Вагон мерно покачивался, убаюкивая.
Девочки и Гриша уже спят. Хоть шторы на окнах опустили с обеих сторон вагона, но через щёлку резкий луч света на полустанках бьёт Тоне прямо в глаза. Она лежит на тонкой, убитой подушке и слышит прямо под ухом всё ту же простенькую песню колёс: “Та-та, та-та. Пи-вань, Пи-вань”, — слышится ей. Что там? Что ждёт их в краю бывших каторжан, ныне — поселенцев?
Антонине неуютно.

(Продолжение следует)