ПРОЗА
ИВАН КОРОТКОВ
ТРАМВАЙ БЫЛ ПОЛОН СТАРИКОВ
РАССКАЗЫ
ПИСАКА МАКОВЫХ РОСИНОК
В нашей редакции утро добрым не бывает. Потому что мы начинаем трудиться днём. Но раз уж приехал до одиннадцати, то сам виноват.
Из декабрьской тьмы, за тяжёлую дверь — в тьму кромешную коридора. Щёлк. Да будет свет. Но не сразу. По коридору, заваленному донельзя тиражами десяти-, двадцати-, а то и тридцатилетней давности, наощупь, в истерических мерцаниях электрических плафонов сорока-, пятидесяти-, шестидесятилетней давности, пробираюсь к своей каморке. Пока дотопаешь, тут и “да будет свет!” Это хорошо, потому что теперь нужно справиться с замком тридцати-, сорока-… ну, вы поняли. При этом ключ нужно вставлять не до упора, а как бы поймать положение. Чувствуешь себя взломщиком. Да что ж такое! Не поддаётся. Никак не привыкну, а ведь уже почти полгода работаю. Плечом надавить. Ага, вот, захрустело. В плече и в замочной скважине.
Дверь у нас отворяется вовнутрь и только наполовину. В кабинет нужно протискиваться. Мне это нравится. Особенно когда графоманы приходят. Ну, или начальство. Во всех случаях нравится. Кроме того, когда мне самому нужно протискиваться. Это напоминает о том, что пивной алкоголизм начинается, как и дружба, — “с небольшого ручейка”. “Ну, а пузо начинается с бутылки”, — пропело что-то детским хором в голове. М-да. С ума сойдёшь с этими графоманами. А они ведь идут и идут. Несут и несут. Зачем? Кто бы рассказал…
Ладно, пора работать. Рюкзак — на стул с потрёпанный обивкой, куртку — на вешалку, себя — за советский широкий стол, б’ольшую часть которого занимает пузатый монитор из девяностых, системный блок из нулевых, а другая часть вся завалена рукописями, книгами, журналами. Они свисают гроздьями гнева редактора по краям стола, готовые сорваться в любую минуту. Среди прочего — кружки с застарелыми пакетиками чая, которые вот-вот разложатся на плесень и липовый мёд. Ручки, скрепки... Где-то была и пачечка сигарет. Вчера же положил. А, вот она, родимая. Ладно, компьютер включил, значит, рабочий день начался. Можно и покурить. Мигом протиснулся через дверь — и на перерыв, свежим воздухом дышать.
А не такое уж и недоброе утро в нашей редакции. Поставил на обледеневший подоконник полнотелую кружку с кофе, пью его вперемешку со снегом.
Нет, правда. Жить можно.
А это кто?
Вон там, среди толпы.
Я его сразу приметил. Наш клиент. Не перепутаешь.
Во-первых, возраст — пенсионный. Во-вторых, видок потрёпанный. В-третьих, идёт зигзагами и в то же время не меняя курса. Ковыляет так, походкой разжалованного морского волка, в нашу сторону. Ну, точно по нашу душу. Там ещё во взгляде такая безуминка обыкновенно, но этого издалека не разглядеть.
Задираю голову, выпускаю дым и отрешённо смотрю на крышу соседнего здания. Там люди в спецовках энергично машут лопатами, снег летит вниз. Пол-улицы перекрыто. Кто бы развернул, может, этого персонажа да сказал бы: “Снег башка попадёт”.
Черта с два! Он уже тут. И — как снег на голову! — я вспоминаю, что должен был по заданию главного вчера сдать рукопись писателя П.И что теперь делать? Я ведь сторожем хотел прикинуться. Хотя какой из меня, на хрен, вахтёр? Такая же ведь безуминка в глазах. Искусно, правду сказать, запрятанная. Но графоманы всё видят. Графоманы редакторов сканируют не хуже рентгена.
— Доброе утро! — прямо в ухо.
Секунду молчу. Словно задумался. А что? Может, поднимется на этаж, потопчется, увидит, что никого нет, да и уйдёт к чёртовой бабушке, откуда пришёл.
Нет. Стоит. Ждёт.
— Доброе утро! — повторяет. И так с нажимом: — Я, — говорит, — писатель.
Ну, здрасьте-приехали. Теперь не отвертишься.
— Добрый день, — как можно дружелюбнее отвечаю. — Простите, задумался.
— Да-да, понимаю. Дело такое. Сочиняете? — и с хитрецой и безуминкой смотрит: изучает, паразит…
Надоели они все.
— Да нет, так. Задумался. Пойдёмте, — говорю я и бросаю бычок в урну не целясь. Попал. И радостно, что попал, но и обидно тоже — полсигареты выбросить пришлось.
Протиснулись. Сначала я с моим пузом. Потом он со своим портфелем. Чемодан его с застёжками латунными поперёк проёма встал, а он, бедный, его и так, и эдак. Не проходит. Помог я ему, конечно. Надо ведь быть радушным и жизнерадостным.
— Как душно у вас!
Ну, вот и не приходил бы.
— Летом ещё хуже, — говорю. — Сейчас ещё ничего.
Ну вот, в портфеле роется уже. Сейчас достанет. Либо коньяк, либо рукопись. Скорее — и то, и то. Как бы там ни было, и то, и другое мне одинаково противно. Ну, не пью я их коньяк дешёвый, а стихи его — а у него точно стихи, раз такой важный, как военный отставной, — стихи его тем более смаковать не собираюсь.
С видом большого чиновника я уставился в монитор. Даже какой-то документ открыл для конспирации.
— И давно вы здесь работаете?
Правду ему сказать или соврать?
— Не очень.
— И как? Нравится?
Правду сказать или соврать?
— Нормально. Вы по какому вопросу?
— Мне бы главного.
Ну, приехали. Главного им всем подавай.
— Нет его. Рано ещё. Он вообще сёдня в Агентство по печати должен был ехать. Так что приходите лучше через недельку, в четверг. И лучше — наберите вот. Наш телефончик тут в журнальчике есть.
Протягиваю ему позапрошлый номер. Не жалко. Может, свалит хоть?
— Я подожду.
Начинаю закипать, словно стул стал горячим, как плита.
— Может, чаю? — зачем-то предлагаю я холодным тоном.
— Не откажусь. А перекусить ничо не будет? Ни маковой росинки во рту не было с утра.
Какие ещё росинки? Откуда они все такие выражения берут? Писатели, тоже мне…
Протиснулся я в коридор — якобы за чайником и “маковой росинкой”. Сам курить пошёл. Подышал.
— Слушайте, — начал я по возвращении. — Давайте вашу рукопись, я передам.
— А чайку не попьёте со старым писакой? Я бы вам прочитал кое-что. Из нового.
“Писакой”, “прочитал”... Опять захотелось курить.
— С удовольствием бы, но никого нет, чайник в кабинете у главного. Да и работа, — я указал на заваленный бумагами стол, — не ждёт. Сами понимаете. Производство, — добавил я с пафосом.
— Понимаю-понимаю.
Ни чёрта лысого ты не понимаешь. А если понимал — всё забыл. Писака маковых росинок. Посмотрел ему прямо в глаза. Он, не двигаясь, уставился на меня в ответ. Где-то я видел это лицо...
— В общем, мне бы к главному. Когда он будет? — даже как будто разозлился посетитель.
— Говорю же — сегодня вряд ли.
— Я подожду.
“Ну хорошо, старый хрыч, сиди”, — подумал я и погрузился в рукопись П., хотя и не планировал работать прямо сразу, хотел ещё немного отдышаться.
А кофе я бы и сам выпил. Зря соврал ему про чайник. Вот он, под столом прячется, пыльный, пузатенький.
Минут десять я читал и правил, правил и читал, работал усердно, с интересом. Надеюсь, этот П. без проблем согласует правки? Профессионал всё-таки...
Старый писака тем временем встал лицом к нашему шкафу “для посетителей” и внимательно изучал корешки книг. Смешно поворачивал голову и шумно вздыхал. Наконец, не выдержал и открыл створки — стёклышки в них сразу нервно задрожали.
Блин, ну как у себя дома!
— Берите, берите, может, возьмёте чё-нить почитать, — сказал я.
Он кивнул.
Прошло ещё минут десять-двадцать, точно не скажу, потому что работал как никогда, ушёл в текст с головой. Благо, П. писать умеет, в отличие от многих, кто присылает тексты в наш журнал.
— Слушайте, ну правда, — медовым голосом сказал я. — Я скоро пойду — нужно в типографию, — соврал не моргнув глазом. — Что вам тут томиться. Видите, как. Даже чаю не попьём пока... — соврал я опять, но на этот раз глаз всё-таки дёрнулся — в сторону чайника.
“Заметит ещё”, — испугался я. И тут же успокоил себя: “Скажу, забыл”.
— Вы никогда не задумывались, что все написанное — ложь? — сказал вдруг он.
— Сказка — ложь, да в ней намёк, — от неожиданности изрёк я банальность.
И через секунду добавил:
— Слушайте, ну правда, я уже собираюсь. Пора идти.
— Ничего, я подожду, — ответил он и опять уселся на потрёпанный стул.
Идиот! Заладил, как попугай. Ладно. Надо сходить опять подышать. Только рукопись дочитаю. Лучше, конечно, успеть до прихода главного.
Но как бы его спровадить, писаку этого? Тристан Петрович, если приедет, точно не будет ему рад. Надо что-то придумать.
Но рукопись П. была действительно хороша, и вскоре мои тревоги улетучились.
— Мы же с вами не познакомились, — вдруг очень доброжелательно сказал я, когда мне осталось вычитать всего пару страниц.
— А ты его не знаешь? — вдруг появилась в дверном проёме голова Тристана Петровича. — Стыдно. — с упором на “ы” пробасил он.
За головой в мою каморку протиснулось квадратное туловище главреда, затем его правая нога в лакированной туфле, потом показалась рука, которой он махнул посетителю:
— Пойдем, Лёня.
Старый писака встал, весело подмигнул мне и каким-то непостижимым образом протиснулся в дверях мимо нашего немаленького начальника. Посетитель затопал по коридору, а голова Тристана Петровича закачалась, и его брови и ноздри сказали мне много нецензурного. Однако услышал я только:
— Ты чо это Леонида Ивановича не узнал? Совсем мышей не ловишь? Зайди потом.
Дверь захлопнулась. Колонтитул документа дрожащим мелким шрифтом усмехался с монитора: “Леонид П.Ложный сюжет”.
Говорю же я вам: утро в нашей редакции добрым не бывает.
Завтра приеду к часу — от греха подальше.
BACK IN THE USSR
Трамвай был полон стариков. В жёлтом и тусклом свете ламп их лица походили на пергаментную бумагу с тёмными иероглифами носов. На месте кондуктора пожилой мужчина в помятом костюме быстро печатал что-то в планшете; старуха, одетая по моде двадцатых, в больших розовых очках, пускала большие клубы пара. Полная дама в инвалидной коляске — рука в кольцах подрагивает — смотрела в окно. На задней площадке шуршали разговором двое: один — совершенно седой, с серьгой в ухе и зелёными, как огоньки советского такси, глазами; другой — совершенно рыжий, как викинг, с татуировкой на лице, металлическими зубами и механическим голосом.
— Сегодня опять ваниль, — сказал первый шёпотом.
— Можно вежливо попросить... — тихонько скрежетал в ответ рыжий.
Седой пожал плечами, достал спрей из нагрудного кармана своей безрукавки и несколько раз сердито пшикнул в нос. Запрокинул голову, ещё раз шмыгнул и произнёс:
— Бесполезно, — ещё раз “пшик”. — Ты же знаешь, — пшик. — Она помешана на своей дудке.
Его слова утонули в облаке приторного пара.
— Между прочим, — обернулась к ним взлохмаченная старушенция с беспокойным птичьим взглядом. — Между прочим, — повторила зачем-то она, — это трамвай нашей юности!
Двое посмотрели на неё недоумённо. Она увидела это и зло бросила им в лицо, чеканя слова, словно механический голос был у неё, а не у рыжего:
— И мне пар совершенно не мешает!
Она отвернулась с видом человека самоутвердившегося.
— Ну, успокойся, — сказал басом, растягивая звуки, грузный человек, сидевший рядом с ней. И отдышавшись, добавил ласково: — Смотри, щас будет Исаакий.
— Да видела я его уже. Вчера. И позавчера. И ещё восемь раз в этом месяце.
— Точно. Сколько можно! Как будто мы уже, кроме Питера, и не помним ничего. Питер осенний, Питер весенний, Питер солнечный, Питер, Питер, Питер, — застрекотала сухая чопорная дама, сидевшая в трамвае самой первой, прямо около водителя. Вместо одного глаза у неё было нечто вроде объектива фотоаппарата, который зажужжал в сторону седого и рыжего. — Это вы? Опять заказали свой Питер, да? — пульнула она вопрос.
— Нет, нет, упаси боже, — механически заговорил, защищаясь, рыжий, достал яблоко, отвернулся к окну и как можно невозмутимее надкусил его.
— Не мы, — добавил седой как можно увереннее и при этом испуганно закивал.
Какой-то пожилой дядька в помятом костюме вдруг вскочил и начал бегать по салону, всех фотографируя на свой планшет.
— Отвянь, — сказала ему та, что в розовых очках.
— Во дурак, — сказала ему одноглазая и показала средний палец.
— Перестаньте, — сказал ему кто-то интеллигентный.
Когда же пожилой с планшетом дошёл до середины салона и направил камеру на даму в инвалидном кресле, та повернула к нему своё серое безжизненное лицо — не лицо, а маску с дрожащим веком.
— Улыбочку, Марго, — сказал как можно более жизнерадостным тоном пожилой. — Станцуешь?
В этот момент рыжий вдруг вскочил и запустил в пожилого огрызком. Тот увернулся.
— Ты чо это? — спросил соседа седой.
— Пусть не лезет, — коротко ответил рыжий.
“Назовите конечную остановку”, — неожиданно произнёс кто-то сверху.
— В Москву хочу. В 80-й год! — ответила зычным голосом дама из инвалидного кресла, которое было ловко закреплено на средней площадке. Все обернулись на говорившую. Седой видел, как танцует её высокая причёска, ухваченная красным гребнем, и как подрагивает рука в кольцах на подлокотнике.
— Какую ещё конечную? — меланхолично спросила, словно только проснувшись, дама в розовых очках. Рыжий плюхнулся на своё место и крикнул в её сторону — с надрывом, как старый рок-н-рольщик:
— Back in the U.S.S.R.!
В окна хлынул прозрачно-голубой свет. Потом всё озарились жгучим красным. Трамвай будто въехал в нутро искрящейся рыбы. Он дребезжал, шатался, дрожал.
Кто-то сверху приказал: “Пристегните ремни”.
— Как будто они тут есть... — проворчал седой.
— Постправда, — меланхолично констатировал рыжий и его подбросило чуть ли не до потолка.
“СССР. Следующая остановка — СССР”, — повторял голос сверху.
Трамвай был полон стариков. Солнечный свет играл на их лицах, в окна заглядывала весна. Трепыхалась, как живая, занавеска.
— А классно они всё спрограммировали, — сказал седой.
Рыжий только кивнул.
Пожилой в помятом пиджаке взял планшет двумя руками и стал фотографировать всё, мимо чего они проезжали: машины, прохожих, солнечных зайчиков на домах и залитую светом мостовую.
— Во дурак! — зажужжала в его сторону глазом-фотообъективом сухая и чопорная.
Дама в розовых очках выпустила вместе с очередной порцией пара своё возмущение:
—Как нетолерантно!
—Соси свою дудку молча! — навострила объективчик одноглазая. Казалось, целится в переносицу и не промахнётся.
Вдруг трамвай резко остановился и открыл двери. Салон в одну секунду заполнили люди: с набитыми авоськами и налегке, бабушки в платках и дедушки в орденах, подвыпившие мужички с пивом и пионеры с мороженым.
— Такого ещё не было, — прошептал седой рыжему и начал яростно вращать глазами.
— Всё так и должно быть, — ответил рыжий спокойно. Он знал: в этот раз у кого-то из них необычный билет.
Трамвай сделал пару остановок, люди входили и выходили, но никому не было дела до странных стариков.
— Ну, совершенно ведь всё, как тогда... Смотри: бочка с квасом! — седой, радуясь, как ребёнок, прильнул к окну. Никто бы сейчас не сказал, что в прошлом году он отметил своё столетие. Рыжий, наоборот, только сложил губы в подобие улыбки. В голубых глазах его будто что-то треснуло.
Пролетев пару остановок, дребезжащий трамвайчик зашёл на круг и резко остановился. С водительского сидения поднялась женщина, осмотрелась, поправила причёску и вышла.
Трамвай был пуст. И полон стариков.
Как только голубой свет сменил красный, а окна стали опять плексигласово чёрными, одноглазая закричала, стреляя глазом-фотообъективом во всех подряд, обращаясь ко всем сразу и одновременно ни к кому:
— Это просто симуляция! Я сразу поняла!
— Она всегда хотела подмигнуть Олимпийскому Мишке, — сказал рыжий седому.
— Ты про одноглазую?
— Чего? Да нет, конечно... — рыжий попытался улыбнуться, но вместо этого в глазах его снова треснул ледок.
— Твоя сестра? Марго? Где она? — седой сразу же посмотрел в сторону инвалидного кресла. Ни руки в кольцах на подлокотнике, ни высокой причёски.
Седой подбежал на согнутых ногах к креслу. Удостоверился: пусто.
— И все фотки с ней пропали, — подскочил пожилой в помятом костюме.
— Симуляция! — закричала опять одноглазая.
Седой немного постоял, а потом вернулся на своё место. Ему хотелось сказать другу что-то хорошее, но слова ускользали или казались лишними.
— Она так классно танцевала твист, ты бы видел, — прошептал рыжий.
Окна поблёскивали чернотой, плексигласовой, глянцевой, лишь изредка они пропускали какой-то особенно сильный неон, от которого болели глаза.
---
КОРОТКОВ Иван родился в 1996 году в Москве. Окончил факультет картографии и геоинформатики МИИГАиК. Тексты опубликованы в периодических изданиях “Москва”, “Роман-газета”, “Природа и человек”, “Новый енисейский литератор”, “Мир севера”, “Литературная Россия”, “День литературы”. В 2025 году окончил магистратуру филфака СПбГУ (направление “Литературное творчество”, мастер — А. А. Аствацатуров).