НАША УТРАЧЕННАЯ СВЕЖЕСТЬ
Алексей Варламов. “Одсун”. М.: АСТ, 2024. 544 с.
Автор этих строк дважды начинал писать рецензию на “Одсун” — и дважды стирал написанное. И вовсе не потому, что сказать нечего, — совсем наоборот. Сложно уместиться в формат, когда хочется упомянуть обо всём, что есть в книге, и не пропустить ничего важного. Но мы попробуем, пусть и пунктирно.
“Одсун” — это тот самый классический большой русский роман. В последнее время подобное определение стало чуть ли не ругательством, маркирующим нечто аморфное, расползающееся и ужасающе несовременное. В почёте скорее тексты короткие, подчёркнуто “актуальные”, а по факту — прикладные. Зачем, мол, обобщения, исторические аналогии, проклятье вечные вопросы? Есть же что-то конкретное, по-настоящему волнующее триста человек из гуманитарных столичных вузов и книжных клубов. Так взращивается адресное мелкотемье: вот вам булимия, анорексия, ангедония, тарарабумбия. Как правило, в таких текстах поднимается одна проблема, которую книга, собственно, и помогает читателю, простите, “проработать”.
С “Одсуном” всё вызывающе по-другому.
Это роман-становление. Перед читателем проносятся детство-отрочество-юность главного героя по имени Слава. Вот дачная идиллия с невинной детской жестокостью и невинными же желаниями. Именно здесь и формируется личность героя. Симптоматично, что во время очередного крушения старого мира первым вновь гибнет беззащитный вишнёвый сад — подмосковная Купавна. Детство завершается торопливой и мутной продажей “гнёздышка” в гиблые времена. Будет ещё и умеренно лихое студенчество, после которого Славу выбросит в страшную взрослую жизнь на разломе эпох.
Это роман о русском интеллигенте — типаже, видимо, зримо уходящем. Филолог Слава, несмотря на некоторую неприкаянность, постоянные рефлексии и очевидный, по словам одной героини, “недорослизм”, — персонаж и трагический, и обаятельный. Он эмигрант по безденежью, общей неустроенности и, не побоимся этого слова, предназначению. И, собственно, жанрово “Одсун” — это его исповедь.
Это история любви. Любви русского и украинки. История, близкая интонациями к тургеневской, — в первую очередь, по типажу героев. Главная проблема Славы в том, что он “не бьётся” — за шубу, дачу, женщину. Проблема его возлюбленной Кати — в масштабировании личных обид. В Кате сочетаются жажда совершить что-то масштабное, практичность, целеустремлённость, умение быстро обучаться и готовность к жестокости — гремучая смесь! А потом — расстояние: вёрсты, мили… И ничего уже не поправить.
Это исторический роман — причём на двух географическо-временных шкалах. Одна из них, трагическая, посвящена Судетам начала-середины двадцатого века. Копящиеся между чехами и немцами обиды, молодое большинство и старое меньшинство, параллели с сегодняшним днём, — впрочем, когда было иначе? Эту линию большинство рецензентов романа выделяет особо, и есть за что. Но уже в прошлом, как ни странно это прозвучит, и наши девяностые-нулевые. Общество “Память” и “путч”, ваучеры и Будённовск, Касьянов и Егор Гайдар — всё это приметы недавнего времени, когда “каждый знал наверняка, как обустроить и спасти Россию”. И тоже история, о которой нужно писать и которую необходимо осмыслять.
Это (анти)история успеха с неизбежной потерей героем чего-то важного. Отчасти такую арку проходит и Катя, но ещё нагляднее — Павлик, друг главного героя. Его история — история о том, как мечта о звёздах оборачивается делячеством. “Душа моя Павлик”, философ-гегельянец, убеждённый в том, что идеи существуют в реальности, а не в сознании, в смутные времена становится фарцовщиком и богатеет… Что тоже по-своему закономерно.
Это роман-странствие, почти карамзинское — эдакие новые “Письма русского путешественника”, в которых место видно сквозь героя, пусть и с неизбежным преломлением. Подмосковье и Русский Север, Западная Украина и Чехия, Амстердам и Крым, Москва и Киев порой очерчены штрихами, но в любом случае узнаваемы и самобытны: это не статичный пейзаж и не картонные декорации.
Это роман об утраченных иллюзиях: “Это было время невероятной жажды правды, под видом которой нас так опоили новой ложью, что до сих пор не можем прийти в себя. Но ведь та жажда, честный отче, не на пустом месте возникла!” Слава, конечно, заочно спорит с Гоголем как с предвестником собственных разочарований, но и ему остаётся повторять: “Эх, где моя юность, где моя свежесть?” Никто, увы, не уйдёт необиженным — и ни к чему перечень взаимных болей, бед и обид.
Это филологический роман. Его питают три ландшафта, три славянских языка — русский, украинский, чешский. Что непосредственно, пусть и неочевидно, влияет на происходящие в романе события: ещё великий Вильгельм Гумбольдт, один из основоположников лингвистики как науки, считал, что язык является воплощением духа нации. Кроме того, не стоит забывать и про обаятельный язык героя, его афоризмы и каламбуры. Он, язык, конечно, очень литературоцентричен, но такой подход оправдан самой профессией Славы, от лица которого и ведётся повествование.
Это, конечно, роман идей, — и следовательно, политический роман. О том, как из цепочки трагических (что становится понятно постфактум) случайностей вызревает большая беда. Катя приезжает в пока ещё советский “Артек” из Припяти, и из-за этого с ней никто не хочет дружить — такова буквализация популярного нынче слова “токсичность”. Никто, кроме Славы. Спустя несколько лет она приезжает к нему в Москву, и всё бы хорошо, но... Катя хочет поступить в Литинститут, в поэтическую мастерскую. Не выходит, однако именно в тот год набирают группу художественного перевода с украинского. Катя украинский не любит, но, как человек основательный, втягивается и отдаётся делу со всей страстью, которая впоследствии доведет её до американского гранта и политического активизма. Это — раз. Похищение несчастной Катиной шубы, главной драгоценности в лихое время, как шинели у Акакия Акакиевича, которое завершается лжесвидетельством, угрозами выдворения из России, прорастает в душе героини национальной обидой. Это — два. Так из жестоких казусов выковывается идеология. История Кати не нова: личные обиды как катализатор политической ненависти. Так вполне провластный функционер, неожиданно получивший от государства по носу, сначала становится оппозиционером, а потом начинает ненавидеть и народ, и страну.
Это философский роман. Да, концепция коллективной ответственности, виноватых без вины (или вины очень косвенной) — неправильна. Но кому от этого легче? Наконец, Розанов был прав, мы все шалили, мы всегда шалим, и Варламов это знает, о чём и предупреждает в романах “Мысленный волк”, “Душа моя Павел”, “Одсун”. И расплата обязательно придёт, но соразмерна ли она этим “шалостям”? В любом случае иррациональная связь между частными грехами и общей трагедией, как в ахматовской “Поэме без героя”, существует: завязка русско-украинского конфликта начинается с того, что Катя поступает в Литинститут на украинскую филологию, а жестокая развязка — с того, что в тринадцатом году этот факультет закрывают:
“Из маленького атома наших отношений через много лет развилась катастрофа, масштаба которой мы ещё не осознали. Ведь если бы она не пошла учиться и не выучила этот ласковый, трогательный язык так же профессионально, как выуживала золотых карасей из Бисеровского озера, то, быть может, и не было бы никакого Майдана, ибо, по моему убеждению, cделавшаяся в самом центре Москвы, на Тверском бульваре, украинкой Катерина Фуфаева и стала той соломинкой, которая сломала хребет верблюду, или, если угодно, той бабочкой, чей взмах крыла вызвал цунами”.
Настоящая сложность всегда актуальнее подчёркнутой сиюминутности. Потому “Одсун”, извините за громкие слова, — одна из самых значительных русских книг последних лет.
ИВАН РОДИОНОВ НАШ СОВРЕМЕННИК №12 2024
Направление
Книжный обзор
Автор публикации
ИВАН РОДИОНОВ
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос