ЛИДИЯ ФИТИСОВА НАШ СОВРЕМЕННИК № 9 2025

ЛИДИЯ ФИТИСОВА

АКЦЕНТЫ

РАССКАЗЫ

КРОЛИК

Мы любили других учителей. Кролика терпели, где-то даже жалели. Он был маленький, весь какой-то беленький: рубашка — свежая, накрахмаленная, пиджак — непременно светлый, чистенький, седина — безупречная, гладко причёсанная... Весь из себя положительный и фу, какой скучный! У него был талант — с важным видом вещать очевидности. “Ни в коем случ’ае нельзя бросать горящую спичку в сухую траву!” Козе понятно, что “ни в коем случ’ае”, но интересно же!

Кролик спрашивал строго по учебнику — от сих до сих, внимательно слушал, водя пальцем по строчкам и придирчиво переспрашивая, но в конечном счёте почти всегда ставил “пять”. Учиться у него было легко, но нудно. Уже и не скажу точно, какой предмет он вёл, — то ли ОБЖ, то ли географию, — а вот самого Кролика, с его кожаным портфелем под мышкой, помню хорошо. Иногда даже кажется, что я и сейчас завтракаю кашей только потому, что бутерброды есть неправильно, вредно для желудка, и “ни в коем случ’ае нельзя заменять ими полноценный приём пищи”. Наверное, всё-таки он вёл ОБЖ. На переменах мы старались обходить его сторонкой, чтобы не отвечать на его “каверзные” вопросы, например: “Почему зимой обязательно нужно носить шапку?”

В общем-то, Кролик слыл безобидным малым, но был один день в году, когда его дружно ненавидели всей школой — Девятое мая. По традиции в День Победы мы ходили на торжественный митинг к братской могиле, встречались с ветеранами, читали стихи и до мурашек молчали, вдыхая солнечный воздух молодой весны. Торжественно звучал гимн, и наши голоса наполнялись силой. А после выступал директор, даже не выступал, а просто говорил, без заумностей. Все его уважали. Потом произносила речь сельсоветша, которая, смахивая слезу, передавала микрофон ветеранам — всегда грустным, всегда скупым на слова. Передние ряды порывались дарить цветы ветеранам, но учителя останавливали, мол, не всё ещё, подождите. И тут слово давали Кролику (кажется, он где-то состоял, в каком-то совете). Он неторопливо доставал из портфеля блокнот, вдоль и поперёк исписанный размашистым круглым почерком, выдерживал длинную паузу и... Он читал долго, с чувством, сейчас бы сказали, с пафосом. Про односельчан, погибших в боях, про солдатских матерей, про какую-то Марью Афанасьевну без фамилии, “что жила на самом краю села, где сейчас карьер”... Про то, как какая-то бабка прятала от фашистов корову, и в стройных ученических рядах украдкой посмеивались. Потом шли партизаны... Имён, подробностей, речевых оборотов — бррр..! Передние накрахмаленные ряды переминались с ноги на ногу. В последних шептались:

— Выключите ему кто-нибудь микрофон!

— Тс-с-с, тихо. Видно же, человек всю ночь готовился. Вон сколько исписал.

— А потом репетировал перед зеркалом!

— А почему читает тогда? Пусть по памяти!

— Тихо, ребята. Потерпите ещё немного.

К счастью, Кролик был глуховат. Когда он закрывал блокнот и надрывное “ни в коем случ’ае” зависало в воздухе, школа с облегчением выдыхала. И директор, и глава сельского поселения — тоже. Можно было дарить цветы ветеранам.

Так было из года в год, и каждое Девятое мая кто-то обнадёживал: “Ребята, Кролика на митинге не будет!” И митинг действительно мог начаться без него, но спустя несколько минут осанистая Кроличья фигурка с кожаным портфелем под мышкой протискивалась между грузной сельсоветшей и высоченным директором... Готовьте ваши уши!

Как-то я пожаловалась маме:

— Ну, можно же как-то коро-о-че! Всё равно не слушает это никто-о-о!

— Почему никто? — не согласилась она. — Я вот слушала, например.

— Каждый год одно и то же... Все говорят.

— А разве он одно и то же читает?

— Вообще-то нет... — признала я. — У него даже блокноты, мама, разные.

— Вот видишь... А вот не было бы Анатолия Антиповича, все бы цветы на могилу положили и разошлись — кто картошку сажать, кто ворон пугать…

— Ну, и разошлись бы.

— А так хоть постояли там... Небо сегодня какое! И не забывай, кто тебе одолжил цветов!

А цветы были Кроличьи...

Первые наши цветы, тюльпаны, распускались уже в конце апреля. По закону подлости к празднику Победы лепестки уже опадали, а другой сорт только начинал розоветь. У соседей тоже было негусто. Кто-то мне посоветовал попросить цветов у Кролика, мол, у него полно. Я поморщилась, но делать было нечего.

Маленький беленький домик в яблоневом цвету походил на сказочный, и я даже задумалась, не ошиблась ли адресом. Подойдя ближе, увидела самого Кролика. Он на четвереньках драил крыльцо, насвистывая себе под нос что-то весёлое. “Ого, палисадник! — подумала я, оглядев цветочное царство. — Да это же почти огород!” Я никогда и ни у кого не видела столько цветов.

— Танечка! — обрадовался мне Кролик.

— Я, Анатолий Антипович! Пришла цветов у Вас попросить на завтра.

— Правильно! Нельзя, нельзя без цветов, — серьёзно сказал Кролик. — Мы сейчас Анну Ивановну позовём... — Кролик поднялся, тщательно вытер ноги о мокрую тряпку и крикнул в сени: — Анна Ивановна!

Показалась маленькая, опрятно одетая старушка с мягкими чертами лица.

— Анна Ивановна, вот Танечка, ученица моя. На одни пятёрки учится, — похвалил меня Кролик.

— Много небось задают учить, Танечка? — заботливо спросила старушка.

— Нормально, успеваем, — махнула рукой я.

— А что папа с мамой твои, Танечка? Здоровы?

У меня появилось предчувствие, что так скоро меня не отпустят.

— Здоровы, Анна Михайловна! Картошку скоро сажать, — зачем-то ляпнула я.

— Ивановна я.

— Ивановна она по батюшке, — поправил меня Кролик и добавил значительно: — Иван Петрович знатный гармонист был, Танечка! Видела ли ты, как на гармошке играют?

— Да кто сейчас играет... — вздохнула Анна Ивановна и сняла пушинку с моего плеча.

— По телевизору видела, — успокоила я.

— А отец мой, бывало, сядет на лавочку... Анатолий Антипыч, накинул бы ты телогрейку, поясницу застудишь... Сядет, говорю, на лавочку, да как растянет гармошку... А мы, детки, вокруг него пляшем. И мама молодая ещё...

— Он на войне погиб, Танечка, — пояснил Кролик, надевая чистенькую телогрейку. — Анна Ивановна о нём не помнит больше ничего.

— Ещё самовар, помню, чистил на крылечке. А мы, детки, в него, как в зеркало, глядели и потешались, — предавалась воспоминаниям старушка. — И ничего не помню больше про отца своего, Ивана Петровича.

— А Ваш папа, Анатолий Антипыч, тоже на войне погиб? — из вежливости спросила я.

— Тоже, Танечка. Только я его совсем не помню. Я же младше Анны Ивановны. Когда война пришла, мне только два годика было.

— Он из другого села был, не из нашего, Антип Фёдорович-то, — пояснила Анна Михайловна. — А где могилка, неизвестно...

“Ага, ясно... что ничего не ясно. Какой полезный рассказ!”

— А ты, Танечка, знать, и форму парадную назавтра выгладила уже? — Кролик спросил тем тоном, которым разговаривают с детишками.

— Мама погладила, — кивнула я.

— Надо самой. Пора уже.

— Маме помогать надо, Танечка! — поддержала старушка тоном учительницы.

— Стараюсь...

— А с картошкой вы чуть погодите, рано её ещё сажать, — взялась поучать Анна Ивановна. — Что ей толку в земле холодной лежать. А прогреется земля-то, тогда и пора. Так она силу в жизнь пустит.

— Как родители! — пожала плечами я.

— А ты им скажи, Танечка! — серьёзно посоветовал Кролик.

Разговор перетёк в картофельное русло, и я решила, что пора делать ноги. Но тут Кролик спохватился:

— Анна Ивановна, Танечке цветочков бы к празднику... Ветеранам и на могилку братскую.

— А как же не дать? Что ж, им зря цвести, что ли?

Поступью царицы Анна Ивановна направилась к палисаднику, а я потопала за ней. На перевёрнутой кадке блестели серебром садовые ножницы. Она взяла их и, отыскав подходящий цветок, бережно срезала стебель. Посмотрев на огненно-алый бутон, как смотрят на человека, желая понять, что он такое, отправилась на поиски следующего. На узких тропинках меж клумб я то и дело теряла равновесие, боялась случайно наступить на какой-нибудь хрупкий стебель. Почему бы Крольчихе не срезать букет у входа и не таскать меня по своей цветочной плантации?

Разумеется, прежде чем уйти, я успела осмотреть старинный самовар, вычищенный до блеска, но не тот, Ивана Петровича, а какой-то другой, уже и не помню, чей... Кролики предложили мне чаю с баранками, но я вежливо отказалась, внезапно вспомнив, что обещала помочь маме. Провожали они меня вместе, спасибо, что не до дома, и уже Анатолий Антипович надевал на Анну Ивановну телогрейку.

На мамино: “Что так долго?” — я буркнула: “Это еще быстро…” — и решила, что больше я к Кроликам ни ногой. Но через год пришлось. И потом ещё через год.

В одиннадцатом классе цветы мне приносил Вовка, и к Кроликам я уже не заглядывала. Анатолия Антиповича проводили на пенсию. Иногда он проезжал мимо нашего дома на велосипеде, громко здоровался. Как всегда, аккуратно причёсанный, в наглаженной белой рубашке, с портфелем... “Колбасу он в нём, что ли, возит?” — шутил папа.

Весной Кролика по старой памяти пригласили выступить на митинге. Когда он достал толстый блокнот, в наших стройных рядах пробежало: “Ну, щас как затянет...” В тот год он не затянул, уложился в пять минут. Смахнул слезу и одним из первых удалился. А когда отцвели яблони, умерла Анна Ивановна. Про неё в деревне мало что знали, просто сказали: “У Кролика жена умерла”. В школе собрали деньги на венок.

Весь май я маялась подготовкой к ЕГЭ. Тесты, тесты, тесты... Правильный ответ — и ничего лишнего. Правильный ответ — и ничего личного.

— Жалко Кролика... Один остался, — донёсся мамин голос из кухни.

— Ну, почему один? Он не один. У него в городе сын на какой-то должности. Вон какие похороны были богатые. Да и пенсия у него, хозяйство опять-таки, и сам — тьфу-тьфу! — здоровый, посмотри, как педали крутит! — успокаивал папа.

— А я вчера за хлебом пошла, смотрю — он. Мятый такой, неглаженый.

“Надо бы к нему заглянуть”, — подумала я, и повод подвернулся самый подходящий.

Среди пригласительных на наш выпускной было несколько неподписанных. Мы отправились к нему вместе с Вовкой.

— Только про Анну Ивановну не надо, — попросила я.

— Да, давай про школу.

— А ты видел у них палисадник? Здоровенный, как огород!

— Конечно! Я же у них цветы всегда брал.

— И самовар тоже видел?

— И самовар, и гармошку. Да, все, наверное, видели, — улыбнулся Вовка.

— А мне гармошку... А я гармошку не видела...

Кролик приметил нас издали, выбежал навстречу.

— Таня! Вова! — он помахал нам рукой.

Мне показалось, что он очень устал. Какой-то худой и серый.

— Здравствуйте, Анатолий Антипович! — хором сказали мы и растерялись.

— Как идёт ваша подготовка к экзаменам, молодёжь? — бодро спросил учитель.

— Полным ходом идёт! — отчитался Вовка. — Но Тата не сдаст ничего, Анатолий Антипович, потому что влюбилась!

— Это она поторопилась! — улыбнулся Кролик. — А в кого это, если не секрет?

— А в кого у нас в деревне влюбляться, если не в меня и не в Вас, Анатолий Антипович? Конечно, в меня!

— Ну это она тогда правильно! — рассмеялся Кролик, и я увидела его ясные глаза.

— Не слушайте этого дурачка, Анатолий Антипович!

— Ну, экзамены-то вы сдадите на “отлично”, знаю. Четвёрки, тройки чтобы ни в коем случ’ае!

— А вы приходите на наш выпускной!

— А как же! Приду. В галстуке приду!

Уже провожая нас до дороги, Кролик, едва не заплакав, попросил:

— Детки, сходите на могилку к Анне Ивановне моей. Она со второго входу, недалеко... Там, Володя, тётка ещё твоя лежит. Вы найдёте.

Мы вернулись, чтобы сорвать цветов для Анны Ивановны. Я зашла в палисадник на цыпочках, едва дыша. Ни травинки — только цветы в капельках дождя. А под цветами таблички с размашистым круглым почерком: “Петуния, однолет.”, “Космея, однолет.”, “Гелениум, многолет.”, “Аквилегия, многолет.”, “Барвинок, многолет., тенелюб.”... Переглянулись с Вовой. Кролик заметил:

— Я ещё не все выучил, но записал, сверил по справочнику. Весной-то самому сажать... По уму надо.

— А вон там бегония, Анатолий Антипович, — тихо сказала я. — Она однолетняя и любит тень.

Он бережно срезал несколько флоксов и отдал нам.

— А вы не пойдёте? — робко спросил Вовка.

— Я сегодня уже был.

Второй раз он не пошёл провожать нас.

На выпускной Кролик приехал в галстуке, как обещал. Толкнул получасовую речь — мотивирующую, ободряющую. “Узнаю нашего Кролика!” — шепнул мне Вовка. “Ни в коем случ’ае не смеяться!” — приказала я себе.

Потом были экзамены, поступление в университет, посвящение в студенты, общежитие через дорогу с Вовкиным. Мы опомнились только после первой сессии. Вовка сдал на “отлично”, а я — с одной четвёркой. На каникулах мама с интересом рассматривала мою зачётку и другие студенческие документы.

— Молодец, Татка! Не то что мать твоя. Техникум — и тот не закончила...

— Ладно тебе, мама. Время другое было.

И мы заговорили про время, про мамину молодость, про скоротечность жизни. И тут она сказала:

— Танечка, а ещё, знаешь, Анатолий Антипович умер. Да страшно как умер!

...

Кролик замёрз в лесу... Под Новый год он пошёл за ёлочкой, и то ли нога отнялась... Упал в снег и не смог встать. Его так, с ёлочкой, и нашли. И никто бы никогда не подумал...

Мы любили других учителей...

АКЦЕНТЫ

Ещё ни один зуб ни у кого, даже у самого ведущего специалиста, не заболевал вовремя. Вовремя ничего не болит. Даже у Павла, у которого всё всегда вовремя — такой уж он человек. Он, в общем-то, сам по себе неплохой, только зуб у него гнилой — и с этим нужно что-то делать, и лучше бы прямо сейчас. Но времени нет.

Финансовому менеджеру приличного столичного банка отдыхать некогда. Кое-как дотянул до конца рабочего дня — на анальгине, по старинке. В детстве у Пашкиной мамы в аптечке были только анальгин, парацетамол и зелёнка... В аптечке жены всё по последнему слову медицины, но Пашка в вопросах лечения — убеждённый старовер. Ездит на такси только эконом-класса — тоже по маминому убеждению, что нашим людям в булочной делать нечего, хоть в офисе и посмеиваются, мол, жмот. А может, и правда жмот — захапистый, как говорят у них в Туле. И стоматолог у него по знакомству со скидкой, жаль, что на другом конце Москвы. Страдать Пашке в пробках в душном “фольксвагене поло” с каким-нибудь Зирьябом или Алтынбеком, жуя анальгин, часа два, не меньше. Жен’е написал, что задержится на работе, а то отправит его в частную стоматологию возле дома — и плакали Пашкины сбережения.

— Алло, я вас найти не могу, где вы остановились? Я же заказал такси прямо к банку, — сдержанно возмущался Паша. Сдержанность он считал лучшим своим качеством.

— Ай, да по этой улице банков, как ишаков во всей Осетии. Как на все денег только хватает, — бойко ответил молодой голос с кавказским акцентом. — Отметьте на карте, где вы находитесь, я сейчас...

— Платное ожидание хотя бы выключите, — буркнул Пашка.

Было ветрено и по-ноябрьски стыло. Пригодился бы шарф. Пашка вжимал свою тонкую шею в заношенное “мышкино”, как говорила жена, пальто. Мигнули фары. Ну, наконец-то, девятьсот девяносто один, прямо как год рождения, белая, как и написано в приложении, водитель — Бардзин. Ну, Бардзин так Бардзин, с Бардзинами Пашка ещё не ездил.

Он открыл переднюю дверь и заглянул в машину: на пассажирском сиденье лежал здоровенный вилок капусты. “Вот же козёл!” — Пашка захлопнул дверцу. Открыл заднюю, не сдержался:

— Ё-моё! Да что же это такое?! И тут?

— Да, это я переложил только что, думал, хотите спереди ехать...

— Переложите заново, поеду сзади.

Если бы не больной зуб, отправил бы он эту телегу с капустой... в Дагестан, и кучера туда же.

— Как скажете! Женщину с базара вёз сегодня хорошую, оставила. На, возьми, говорит, всё равно не дотащу. А я теперь и не знаю, что с этим урожаем делать! — смеясь, оправдывался водитель, бережно перекладывая кочан обратно на переднее сидение. — Жена в Махачкале, мама там моя... А я один что с капустой сделаю? Кабускаджин испеку, что ли? Катаю её туда-сюда.

—В багажник не пробовали убрать?

—В багажнике труп. Ха-ха-ха! — некстати пошутил водитель, но мигом поправился: — Захлопнулся багажник вчера — бац, и ни туда ни сюда. А то ещё испугаетесь, полицейского позовёте. У вас в Москве суровые все!

Пашка снисходительно улыбнулся. Вспомнилось, как дед-пасечник в их селе возил в багажнике своего “москвича” длинное полено, которое торчало из машины. Его учили, мол, положи по-другому — поместится же. А он объяснял всем, что это его “запонтентованное” инженерное решение, чтобы багажник не захлопнулся.

— Не суровые. Уставшие, — на выдохе сказал Пашка.

— Что говорите? Не услышал.

— Уставшие, говорю, люди в Москве, а не суровые.

— Это да. Я тут пятый день только, а устал уже, как ишак. Зато заработал, как за целый месяц у себя в налоговой в Махачкале! Вот тебе и красный диплом!

— Потому и устали...

Пашку ничуть не удивило, что водитель такси работал в налоговой. Ассистентка стоматолога, к которому ехал Пашка, в прошлом учительница химии из Гусь-Хрустального, потому что и ей кормить детей надо. И всюду так.

— Заработаю — и домой. Не могу больше. Соскучился уже...

Дальше пошёл рассказ, который Пашка знал наперёд... Про низкие зарплаты, кредиты и ипотеку, про нужды семьи, про столичную суету и тоску по родной земле... Исповедь ипотечника. В мегаполисе она могла принадлежать почти любому. Отчасти это была и его, Пашкина, исповедь, по правде говоря, никому не нужная, разве что случайному попутчику или капустному вилку. Пашкин взгляд зацепился за капусту: тяжёлая, крепкая. Осенью должен ударить морозец — и тогда самая пора её убирать.

“Срезать кочан нужно бережно — это всё равно что пуповину перерезать”, — учила когда-то мать. Обрываешь покоцанные, изгрызенные гусеницами верхние грязные листы — показывается белая капустина голова: холодная, блестящая, крепкая. Тащишь её в задубелых руках в сарай на просушку, идёшь за следующей... Капусту сажать — спине досаждать, а мать сажала кочанов сорок. Убирал капустные вилки всегда Пашка. Он сам так решил. Он и огород перекапывать тоже решил сам, но мать взбунтовалась, и копали они всегда вместе. Но тяжёлой отцовской лопатой — Пашка. Он так решил. “Учись, Пашка, получай профессию... А то будешь всю жизнь никем. Тяжело оно вон как, в земле по локти”, — наставляла мать — сгорбленная сухая женщина в тёплом платке, по-старушечьи повязанном поверх ситцевой косынки. Руки у матери шершавые, в трещинках, почти одного цвета с черенком лопаты. А у Пашки совсем другие...

“Перчатки надень, жаль руки-то. Мои-то привычные”, — говорит мать. Пашка ёжится от холода, шмыгает носом, смущённо надевает перчатку... “А вторая где? — спрашивает мать. — У, голова садовая!”

На четвёртом курсе, проходя оплачиваемую стажировку в банке, Пашка делал матери дорогие подарки, и в каждый непременно клал тёплые варежки на козьем пуху. Кто-то его убедил, что они самые тёплые...

— Ты сам-то откуда? — прервал его воспоминания водитель, полагая, что наступил подходящий момент, чтобы перейти на “ты”.

— Я? — переспросил Пашка, будто не поверив, что его вычислили. — Из-под Тулы я.

— А где эта Испатула? Не слышал раньше.

— Из-под Тулы, — отчётливо повторил Пашка. — Тула — город такой русский.

— А, знаю, знаю. Тульский пряник кушал...

— Да, пряник, самовар, народные умельцы...

Вообще-то он не очень хотел говорить, и даже не из-за зуба... Ну, какой смысл общаться с таксистом? Отвечать на личные вопросы человеку случайному.

— Тоже на заработках?

Пашка обиделся на это “тоже”. Всё-таки жена правильно говорит: надо уже купить, что ли, приличное пальто... И машину тоже надо купить, чтобы не ездить ...в овощной тележке.

— Нет, живу тут уже давно. Институт закончил, работу нашёл, квартиру купил, женился.

— У нас говорят: “Даже море меняет место...” Не тянет обратно?

Пашка не ответил, поморщился от ноющей боли. Положил на больной зуб четвертинку таблетки анальгина, закрыл глаза. Его ещё никто не сравнивал с морем.

— Скоро сын у меня родится, — неожиданно признался Пашка. Он ещё никому этого не говорил, кроме матери.

— Поздравляю, дорогой! Сам в капусте двоих нашёл. Смешные — не могу, сам погляди.

Он смахнул с дисплея смартфона карту города — и на экране засуетились два черноглазых карапуза в одинаковых комбинезонах, с виду погодки лет трёх-четырёх. Перехватывая инициативу друг у дружки, они причёсывали зубными щётками большого пушистого кота. Детский озорной лепет, закадровый смех матери переполнили салон, и Бардзин, расплываясь в улыбке умиления, оглянулся на своего пассажира. Пересилив боль, Пашка улыбнулся.

— Сюда их заберёшь?

— Как сюда? Не могу сюда. Там моя мама, родня вся, друзья там. Я там вырос. Детям своим море покажу, горы... Небо покажу высокое!

Пашке стало неловко. У него на родине осталась только мама, упрямо хранящая, как святыню, домашний очаг, да ухоженная могила отца. Никаких гор, чтобы показать их детям. Закрылась единственная фабрика, на которой когда-то работал отец, школа сделалась девятилеткой, забило березняком школьный стадион, заросли тропинки... Друзья Пашкины разъехались кто куда, да и многие разъехались. Пашка пробовал увезти мать в Москву, но та наотрез отказалась бросать дом, в котором годами кропотливо взращивала своё трудное счастье. Никакие здравые Пашкины аргументы на неё не действовали, и Пашке было тревожно и больно за неё, но выхода он не видел. Как мог, он облегчил ей быт: провёл газ, починил крышу, установил пластиковые окна, сделал хозяйственную пристройку. Не сам, конечно, нанимал рабочих. Подключил интернет и научил мать звонить по видеосвязи, купил ей современную бытовую технику, словом, помог, чем мог, но это не утешало. А мать всё причитала: “Да зачем мне, Паша? Я привыкшая! Вам нужнее. Ты эти деньги, Паша, лучше копи — пригодятся”.

Пауза затянулась.

— Горы — это хорошо. И море — это хорошо! Там тепло, — глупо сказал Пашка и с раздражением подумал:

“Твоя семья за тыщу километров, на тебе ипотека и кредит, ты таксуешь на убитой в хлам тачке, чтобы заработать на ежемесячный платёж, льёшь слёзы умиления и тоскуешь по родине, катая кочан капусты по Москве. И тебе ничего! И счастлив ведь...”

— У нас персики... м-м-м... Знаешь, какие у нас там персики? А какой инжир! Приезжай к нам в Дагестан — я тебя медовыми персиками угощу! Разве сюда такие привозят?

— Я не люблю персики...

— Да ты просто не пробовал наши персики! У моей мамы во дворе четыре дерева...

Как назло, встали в мёртвую пробку. И не сбежишь ведь... Назойливо сигналили друг другу уставшие автомобилисты, мигали фарами. Обречённый слушать рассказы про “ай да персики”, Пашка уставился в окно. За стеклом кружились редкие сухие снежинки — предвестники скорой зимы. Одинокие такие, жалкие...

“Надо жене зимние сапоги купить новые, без каблуков, тяжело ей уже, наверное... У матери квитанции за газ как-то стащить умудриться... До весны ремонт в детской закончить... Время где-то выкроить надо...”

— Ты говоришь, что сейчас денег подзаработаешь и домой поедешь персики есть. А как деньги кончатся, что, снова сюда? — теперь уже Пашка допрашивал водителя.

— Как Бог даст! Может, сюда, может, ещё куда. Страна у нас ого, какая большая!

— То есть ты даже не знаешь?

— Как можно знать, что будет завтра, дорогой? Будет завтра — узнаю.

Пашку задело. Вот какой он, счастливый человек, — о завтрашнем дне не заботится. А Пашке, видно, счастливым не быть. Ни ему, ни какому другому ведущему финансисту...

— Мой отец, — продолжал Бардзин, — знаешь, как говорил мне? Завтра — оно, конечно, зависит от тебя, но оно может случиться и без тебя. Так оно в один день без него и случилось — без отца моего. И без меня оно тоже однажды случится, поэтому я не очень люблю завтра.

— Угу... А у нас говорят: “Сегодня как-нибудь, а завтра — блины”, — отшутился Пашка.

— Зачем мне завтра блины? Я сегодня хочу блины!

Таксист засмеялся. Пашка улыбнулся его правоте, а про себя отметил, что люди не только говорят, но и смеются с акцентом, и это, в общем-то, красиво. А убери из жизни акценты — и останется от неё одна зубная боль да казёнщина. Ему стало будто немного легче: может быть, наконец-то подействовало лекарство. Он прижался лбом к стеклу, закрыл глаза.

— Устал, да? — понимающе спросил водитель.

— А?

— Устал, говорю?

— Зуб ноет.

— Давно, наверно, болит? Дери тогда его с корнем!

— Зачем с корнем? Лечить надо, — не согласился Пашка. — Долго ещё ехать?

— К зубному едем? Минут двадцать... Я такой, что, если болит, долго терпеть не могу.

— А я такой, что не могу с корнем. Я...

Пашка не договорил. Он увидел сначала машину с голубой мигалкой, а потом лимонно-кислую жилетку и полосатый жезл. Бардзин, чертыхаясь по-русски вперемежку с кавказским, припарковался у бордюра.

— Я пристёгнут, если что, — сказал Пашка.

В салон заглянуло большое румяное лицо сотрудника ГИБДД.

— Старший лейтенант Трутовик. Проверка документов.

Бардзин достал из бардачка папку с документами и протянул инспектору.

— А почему капуста в салоне?

— Это моя, — зачем-то вмешался Пашка.

— Багажник не открывается, товарищ инспектор! Так бы, оно понятно, в багажнике её надо везти.

— С кресла уберите хоть, — монотонно, себе под нос сказал старший лейтенант, изучая документы.

— В трубочку подуем?

— Да хоть в трубочку, хоть в дудочку, товарищ инспектор! — Бардзин накинул куртку и бодро вышел из машины.

Пашка мысленно проклинал Трутовика, будь он неладен, за проволочку. Неприятности случаются коллективно — житейский закон, но сегодня прям перебор. И Бардзин со своими “трубочками-дудочками” точно сейчас нарвётся, шутник.

— Что так долго?

— Налички не было, деньги ему на карту переводил. Прям по телефону. Надо же, и карта для этих дел предусмотрена, и номер специальный. Работают!

— Алкотестер показал, что ли? — не понял Пашка.

— За багажник оштрафовал, что не открывается. Сам дурак, зачем рассказал...

— И сколько содрал?

— Пятихатку. Это ещё ничего, — вздохнул Бардзин, заводя машину.

Пашка юркнул в свой телефон.

— Нет такого штрафа — за багажник.

— Как нет? Административкой грозил, пятнадцать суток обещал.

— Вот, слушай. “Сотрудник ДПС может потребовать открыть багажник только в случае досмотра. Эту процедуру проводят с участием двух понятых...” Тут ещё про протокол написано, который... — Экран мигнул и предательски погас. — Чёрт! Телефон разрядился!

— Ишак паршивый! Ты мне скажи, ему мои деньги нужны больше, чем моим детям?

— Пять дней, говоришь, в Москве, да?

— За грязные фары штрафуют, понимаешь ли, за капусту штрафуют, за акцент ещё только не штрафовали...

Такими темпами и за него оштрафуют. Голова ты садовая! Нельзя же так...

— А как? Человек представился. Трудовик. Корочку показал, форма на нём, а я ему верить не буду?

— Не человек он, а гаишник, — не сдержался Пашка.

— А гаишник не человек, да?

— Необязательно.

— Необязательно?

Пашке почему-то стало стыдно, будто это он обобрал таксиста. Он вспоминал, кто, когда и на какой дороге первый раз точно так же обобрал его самого. Воспоминания наслаивались на боль, и Пашке хотелось только одного: поскорее оказаться в кресле стоматолога.

— Вы приехали! — вежливо сказал навигатор.

— Приехали, — хором сказали водитель и пассажир.

— Ну, будь здоров! — попрощался Бардзин.

— А ты капусту всё-таки с кресла убери, — улыбнулся Пашка, выходя из машины.

Врача пришлось подождать минут сорок, потому как тот, не дождавшись Павла в назначенный час и не дозвонившись, взялся лечить другого пациента. Зато за это время удалось зарядить телефон на ресепшене и позвонить жене.

Анестезия была долгожданной, более чем. После укола Пашка тут же закрыл глаза и уснул. В визге бормашины ему слышался младенческий плач. Ему снилось, как он бережно распелёнывает своего сына, укутанного в белоснежную фланель. Ещё один слой — и появится человечек... Ну, вот же он, ненаглядный! Щёчки, как персики!

Голос врача выдернул Пашку из приятного сна:

— Тут ночевать останешься или домой поедешь?

— А? — плохо соображал Пашка.

— Ха-ха-ха! Не ты первый! Но я всё равно не понимаю, как вы умудряетесь засыпать с железом во рту.

— Вшё уже? — невнятно проговорил Пашка и попытался нащупать непослушным языком больное место.

— Всё. Чувствуешь что-нибудь?

Пашка помотал головой.

— Так и должно быть, анестезия ещё действует. Потом немного неприятно будет. Пополощи сегодня-завтра... Я тут всё написал.

Пашка улыбнулся и потёр щёку.

Такси до дома Пашка вызвал “комфорт плюс”, чтобы без приключений и в тишине. А когда вышел из клиники, рядом с “комфортом” увидел белый “фольксваген поло” девятьсот девяносто один и знакомого водителя. Почему-то обрадовался.

— Я подумал, как ты без телефона машину вызовешь? — с сочувствием сказал Бардзин.

Пашка переложил капусту на заднее сиденье, а сам сел спереди. Пробок уже не было, и ехать было спокойно. За окнами сияла миллионами огоньков вечерняя Москва. Фонари, витрины, фары, блики, блики... И звёзд не видно, и снега белого не увидишь зимой в этом городе. Куда ни взгляни — всюду человек, его следы, его тропы, всюду жилище его, окна, окна — до самых облаков, а из них — свет. Всюду человек — его мосты и ступени... Идёт человек, едет в машине, автобусе, трамвае, в коляске малютка едет... Русский, татарин, чеченец, осетин, бурят, мордвин, узбек — все куда-то спешат, а дорога одна, и хорошо всё же в дороге, если всюду человек, его следы, его тропы...