МАКСИМ ВАСЮНОВ НАШ СОВЕРЕМЕННИК № 12 2023

        ЧЁРТОВО КОЛЕСО
        РАССКАЗ

        Как же давно была Нина Сергеевна в Ереване! Это когда об её муже, Алексее Петровиче, в газете написали: “Лучший учитель района”. Тогда и дали путёвку. Поехали вдвоём, сына Ваню на свекровь оставили. Гуляли, как влюблённые, и всё будто в первый раз было. А когда муж её вдруг в шею поцеловал возле Матери Армении, так она чуть не заплакала, оробела, растерялась — чего дальше-то делать теперь? В ответ целовать стыдно, и промолчать не годится. Но пересилила стыд.         Так и кружилась тогда голова. И волосы нежно гладил тёплый армянский ветер.
        И вот, кажется, тот самый ветер никуда не ушёл, только её и ждал все эти годы... Она его сразу узнала. И снова чуть не заплакала — где то счастье? И муж давно на том свете, и она едва дышит. Померла бы спокойно, да вот вышла же беда — внучка в начале весны сорвалась в этот самый Ереван. С женихом московским укатила, ради которого перед Новым годом педколледж бросила.
И если из Москвы Олька хоть раз в неделю звонила, счастливая была, бабку утешила, на 9 Мая прилететь божилась, то из Еревана даже гудков по её номеру никто не слышал. Как в воду канула.
— Хоть бы эсэмэску сбросила, — выпрашивала Нина Сергеевна перед иконами в своём тихом уставшем домике, но лики молчали.
        И святая Ольга молчала. Грустно глядела на старуху. А ведь княгиня и улыбаться умела, и строгой быть. Давно Нина Сергеевна заметила за этой иконой такую славность, ещё с тех самых времён, когда внучку из новой семьи сына забрала, — если хорошо всё на душе у девочки, и в школе никто не забижает, лик будто сияет, и святая Ольга смотрит из-под своих тонких бровей, как мать родная на дочь-красавицу. А если что не так — хмурится, даже страшно становится, сердце бьётся, как угорелое, и все мысли только об одном: что же не так-то, а? Чего же она гневается-то?!
Говорят, святые на небе радуются, а где там радость, когда люди им снова себя навязали со всеми своими заботами, тревогами, страстями и хотениями. “Нет, и у святых там праздника не видать, поди”, — думала старуха обычно и жалела тех, кто смотрел на неё с образов.
        И вот на днях, это одиннадцатого июля случилось, села она возле стола, где иконы на утреннем солнце блестели, положила голову на руки и вся аж затряслась от слёз. И услышала вдруг, будто и не только она одна рыдает... От страха голову-то подняла, глядь на икону, а у святой Ольги по щеке слеза течёт. Тут уж зарыдала старуха во весь голос на всю свою деревню, и в рыдании этом удумала в Армению ехать, внучку искать.
        — Дура ты, что ли, старая? Армения тебе не Раскатиха, где ты там Ольку найдёшь? — отговаривала Нину Сергеевну сноха. Она хоть и была чёрствой и ко всем равнодушной, но отпустить свекровь в чужую далёкую страну не могла. А посоветоваться не с кем: муж неделю дома не показывается, опять в запое...
        — Родное семя-то притянет, — настаивала на своём Нина Сергеевна, — да и язык мне на что? Язык до Киева доведёт.
        — Вот только в Киеве тебя сейчас и не хватало! — вспылила сноха. — Сиди давай дома!
Да куда там! Всё давно старуха в своей голове разложила — до районного центра доедет на хлебовозке, оттуда до области на автобусе, а там уж и аэропорт. Самолёты в Ереван, в новостях слышала, летают.
        И вот уже и дальний путь, и все сомнения позади. Нина Сергеевна дышит пряным ветром Армении. Маленькая, седоволосая, в цветастом платочке, в платье хлопковом — в нём она два года назад ездила в районный ДК юбилейную медаль получать. Думала, не пригодится больше “парадная форма”, а вон оно как вышло.
        — Мать, тебе куда? На танцы? — хохмил на выходе из аэропорта армянин с табличкой “Taxi”.              — Я такие места знаю, поехали!
        — Дорого, поди? — Нина Сергеевна прижала к себе синюю тряпичную сумку.
        — Не дороже пенсии. Автобуса тут всё равно не дождёшься.
        — Поехали! — скомандовала старушка и сама себя испугалась — как это у неё уверенно вышло, будто на такси в булочную ездит.
        Таксист вёл её на парковку, то и дело оглядываясь — не передумала ли?
        — А едем-то куда, мать?
Та лишь вздохнула.
        — Хоронить кого приехала, что ли?
        — Типун тебе на язык, дурак окаянный! — понесла было на него Нина Сергеевна, но вовремя вспомнила, что то не сын её пьяный мелет, а человек чужой, в чужой стране.
         Дошли до машины, сели, откуда-то подуло на Нину Сергеевну холодом. Водитель перегнулся назад, открыл прозрачный ящик, достал зеленоватую бутылку, со щелчком откупорил крышку.
        — Пиво за рулём пьёшь, что ли? — смутилась пассажирка.
        — Да какое это пиво, мать! “Киликия”. Считай, армянский национальный напиток. Как квас.
        Нина Сергеевна, конечно, не поверила, у неё и муж попивал, и сын не отстаёт, запах алкоголя она всегда угадает, но не выходить же.
        — Так куда? — не унимался таксист.
        — Вот привязался! Вези уже куда-нибудь.
        — Странная ты, мать, ей-богу.
        — Вези в парк, где у вас статуя стоит Победы.
        — Понял.
        В дороге бабка долго молчала, вертела головой, её удивляло и количество машин, и разной высоты и расцветки дома, и церкви, и огромное, во всю её деревню, неприступное здание с американским флагом.
        — Это пиндосы тут воду мутят, посольство их, — объяснил водитель.
Ещё смотрела Нина Сергеевна на прохожих: вроде те же руки-ноги, а люди всё равно другие. И не в цвете глаз и кожи дело, а будто другой свет от них исходит, другие думы в глазах.
        Кто-то гулял с коляской, кто-то гнал на самокате, кто-то нёс тяжёлые сумки, кто-то говорил по телефону, кто-то выгуливал собаку. Но главное, на ереванских улицах было много молодёжи, чему бабка особенно радовалась, в деревне-то родной и в райцентре одни морщины, а тут вон какие все красивые...
        — На горы смотришь, мать?
        — Сдались мне ваши горы, своих хватает.
        — Откуда ты?
        — С далёку. С Уралу.
        — К родне?
        И снова тяжёлый вздох в ответ.
        — У нас тут вас, русских, нынче, как помидоров у меня в теплице! Всё прут и прут. Но старики среди ваших мне тут ещё не попадались. Дети вывезли?
        — Звать-то тебя как? — не в тему спросила его пассажирка, потому что в русской деревне ещё верили в силу имени, и даже с самым случайным человеком всерьёз не заговаривали, пока не узнавали, как того зовут-величают да кто его предки...
        — Хачен я. А тебя?
        — Нина я, Нина Сергеевна...
        — Хачен — это от слова “хач” — “крест”, чтобы ты не смеялась.
        А она и не думала смеяться, и теперь пыталась догнать своим слабым зрением солнечных зайчиков, что бегали по заборам вдоль трассы. От этого весёлого солнца и настроение поднялось, а то летела вся в напряжении, даже стюардессам не отвечала. Как язык проглотила. И вот вроде отлегло.
        — К внучке приехала.
        — А, это дело хорошее. Давай тогда отвезу после парка?
        — Знать бы, куда везти...
        — Не понял. Как так — знать куда? Позвони, телефон-то у тебя есть?
        — Трубка-то? — не сразу сообразила старуха.
        Трубка-то есть, в сумке вон валяется. А чё толку-то!
        — Это ты приехала искать её здесь вот так? — Южные таксисты всегда славились своей проницательностью. — Без адреса?
        Промолчала бабка, она и своим умом понимала, что глупо это, но, помимо ума, у человека есть сердце.
        — Вот вы, русские, даёте! Одни бегут, другие догоняют. Ну, мать, ты меня прям в самое сердце!         Это же надо! — Хачен нажал на сигнал и с полминуты гудел на всю трассу, потому что не сразу нашёл, что ответить.
        Машина неслась уже по широким проспектам мимо витрин и остановок, мимо зелёных бульваров, отелей, театров с колоннами, фонтанов и памятников. Город — как с картинки. Как из старого доброго советского кино.
         — Ты хоть скажи мне, как её зовут-то? Внучку твою. Я поищу сейчас... — Хачен достал телефон.
        — Ольга Сорокина.
        — Сорокиных тут... как волос твоих седых, мать, ты скажи хоть возраст там, какое место рождения, не знаю, что там ещё, что закончила.
        Пассажирка с подозрением посмотрела на водителя, но желание довериться кому-то оказалось сильнее, она рассказала всё, о чём спрашивал её этот простодушный таксист, который успевал и машину вести, и пить свою “Киликию”, и тыкать пальцем в экран телефона.
        — Вот, есть, вроде твоя, — радостно объявил он, бабка чуть не подпрыгнула на сидении. — Э-э-э, профиль закрыт у неё. Вот зачем ругаться, если не написать даже! — Хачен был явно расстроен, ведь так хотелось помочь этой странной русской. — Но я ей, смотри, — и он прямо перед её лицом снова нажал на экран, а что там именно было, она и не увидела, — отправил заявку, если в друзья примет, то я ей напишу, что ты здесь.
         — Как это в друзья? Вот так — и друзья? — Нина Сергеевна снова забеспокоилась.
         — Ой, тёмная ты, мать... Короче, не парься, я знаю, что делать. Ты мне только свой телефон оставь, если что, я ей передам...
        — Это вон по этой коробке своей передашь? Вот там, где ты её нашёл? База какая, что ли? — она и верила, и не верила своим ушам.
        Знала Нина Сергеевна, конечно, что давно уже существуют соцсети и что в них любой может любого найти. Но раньше ей всё это было ни к чему. Теперь получалось, что и её судьба от этих сетей зависела. Она и испугалась, и обрадовалась, и не поверила, и снова обнадёжилась,
        — А ответит-то она тебе, сынок, скоро?
        — Откуда я знаю, тут уже как получится...
        — Да где она ответит, — разочарованно махнула рукой старуха, — вон мачеха ей тоже куды-то писала в этой бандуре, дак нет, тишина. А может, в отель поедем? Может, там она?
        — Отелей тут пруд пруди. Да и кто тебе скажет, вдруг ты террористка какая...
        — В милицию ехать надо, в милицию заворачивай давай! — скомандовала бабка и даже потянулась к рулю.
        — Да сиди ты, не дёргайся, — оттолкнул её сухие руки таксист, — милиции давно след простыл, да и кто тебя там слушать станет, не пропала же Ольга твоя...
        — Не пропала... — согласилась Нина Сергеевна, но тут же засомневалась. — Бог её знает, пропала, нет ли, а если случилось что? Вот ты, леший, только тревог мне в голову надул.
        — А то ты сама девочка наивная, не знаешь, что такое жизнь! Не смеши!
Такси остановилось на перекрёстке, и пассажирка залюбовалась высоким стеклянным зданием. Оно пропускало сквозь себя низкие облака, и даже казалось, что плывет за ними.
        — Отель вот отгрохали, — Хачен увидел, как у пассажирки загорелись глаза.
        — На ловца и зверь... Давай к нему, — снова скомандовала Нина Сергеевна.
        — У тебя внучка миллионерша, что ли? Знаешь, сколько тут номер стоит?
        — Езжай, говорю.
        — Ты сказала, мать.
        Таксист развернулся через сплошную и въехал на парковку отеля. Полная решимости Нина Сергеевна вышла из машины и перекрестилась — не то на отель, не то на облака, — и уверенно зашагала к стеклянным раздвижным дверям.
        Внутри гостью встретила улыбчивая девушка в малиновом пиджаке.
        — Добро пожаловать! Вам чем-то помочь?
Улыбка, кажется, была приклеена к губам и щекам девушки.
        — Я внучку ищу. Она в вашем отеле, нет? Как узнать-то? — по-простому, как умела, набросилась бабка с вопросами на девушку.
        — Пройдите, пожалуйста, на ресепшен, но, боюсь, вам не помогут, мы не сообщаем данные наших гостей.
        — Да мне не данные, на кой мне данные, мне внучку позвать, если тут она...
        Но девушка её уже не слушала.
        Нина Сергеевна в растерянности взглянула куда-то сквозь стекло и зашептала что-то одними губами. У кого-то, растворённого в армянском воздухе и видимого только ей, она сейчас просила чуда. Ведь сколько раз бывало, что внучка терялась, и бабушка искала её по всей деревне, и каждый раз, забегая к кому-то из Олькиных подружек, или в клуб, или в магазин, где любили почесать языки и дети, и старики, она всякий раз молила о чуде: “Господи, хоть бы Олька была там…”. И Олька находилась всегда.
        Вот и в эти минуты Нина Сергеевна тоже ожидала и даже требовала невозможного. Всеми правдами и неправдами она уговорила девушку на регистрации нарушить правила и проверить, нет ли среди постояльцев Ольги Сорокиной.
        — А если есть, то даже говорить ей не надо, я тут посижу, подожду, ведь выйдет же, а то если позвоните, то вам, поди, влетит...
        Регистраторша застучала резвыми пальцами по клавиатуре, и каждый стук бил бабке куда-то под дых и отдавался в её изношенных висках.
        — К сожалению, таких нет. Простите, — сочувственно улыбнулась девушка.
Всё рухнуло так быстро, что Нина Сергеевна даже не успела отправить под высокий сияющий потолок очередную мольбу к Богу.
        — Чё это вы так? Неужто нет? — отказывалась верить своим ушам бабка. — Вы посмотрите получше. У вас же вон, какой дом, всех разве так скоро проверишь?
         — Простите, — повторила регистраторша.
        Нужно несколько минут, чтобы принять невозможное, но тут Нину Сергеевну сразу накрыло всем небом, всем отелем, он обрушился на неё, придавив своей сверкающей тяжестью. Боль жгла, отнимая последние силы и остатки надежды. А ещё казалось, что сверху на упавший отель встал своей стопой сам Бог, и вот эту тяжесть, это наказание выдержать уже никак нельзя...
Но внучка! Внучка потерялась! Исчезла в чужой стране, не пишет, не звонит, а значит, её бабушка выберется даже из-под стопы Бога.
        Приступ боли и паники отступил, но вместе с ними ушли и силы, медленно, собирая урывками воздух, опираясь на свою же тень, Нина Сергеевна зашаркала на улицу.
        Таксист стоял на том же месте, он вышел из машины и замахал своей пожилой несчастной пассажирке. Та молча села на переднее сиденье. Хачен всё понял и особо с разговорами не лез.
        — Что сказали? — лишь спросил он.
        — Улыбаются красиво, — ответила старуха.
        — Следующий раз скажи, что ты с Интерпола, — попытался Хачен пошутить, но сразу спохватился и только тяжело выдохнул.
         ...Машина подъезжала к парку. Над дорогой нависал зелёный холм, с холма будто кланялась уральской гостье Мать Армения. Так, по крайней мере, подумалось Нине Сергеевне. Она ответно склонила голову:
        — Это я тебе, матушка, кланяюсь, помоги мне, золотая моя, ведь и у меня на войне и отец, и дядья пропали.
        Такси встало в пробке. Раскалённый воздух гудел, и от этого ли, или от того, что почувствовала Нина Сергеевна сейчас себя здесь одинокой, чужой, тревожность снова простучала своими ледяными пальцами её сердце. Не по себе стало старухе.
        — Ты, милый, меня высади, тут немного осталось, дальше сама пойду...
        — Да куда ты пойдёшь опять? Чего сочиняешь на ходу, мать? — как-то совсем по-сыновнему запротестовал армянин. — Что я скажу твоей красавице, где тебя искать потом?
        Но не верила уже Нина Сергеевна, что в этих душных лабиринтах ей удастся найти внучку, надежда сменилась тоской, и выносить эту духоту внутри себя было уже невмочь, одного хотелось: выйти и сесть где-нибудь, дышать, дышать и плакать.
        Таксист высадил её у сквера, в центре которого играло на солнце своими блескучими стёклами круглое здание. От сквера до Матери Армении, как прикинула Нина Сергеевна, было метров двести.
        — Вот шустро остановил! Сколь возьмёшь-то?
        — Прекрати, мать. Мне деньги не нужны. Ты, главное, не уходи никуда, поняла меня, нет? Я бы тебя катал, да работа, не в обиде, да?
        — Да ты что, ты что, сынок. Поезжай с Богом! Вот ведь, мир не без добрых людей.
        — Будь здорова.
        Легковушка развернулась и рванула с места, только её Нина Сергеевна и видела. Перед старухой теперь расстилался город, лишь однажды ей знакомый, но родной по той одной причине, что где-то здесь теперь жила её кровиночка, девочка, которую она у своей юбки подняла, выкормила, выучила... Где ты, девочка? В каком доме живёшь? Может, в одном из тех, что вот прямо за сквером молча стоят, как пришибленные, невзрачные, серые, а может, где-то ещё? Может быть, совсем рядом?
        “Ереван всё же не Москва, — снова обнадёживалась Нина Сергеевна, — уж как-нибудь найду”.
Она добрела до ближайшей скамейки, плюхнулась на неё. Уловила аромат неизвестных ей цветов, услышала, как поют птицы в тени акации, вдохнула горячий полуденный воздух. В другой бы раз она сидела здесь и спокойно грела свои промёрзшие на уральских сквозняках косточки, попевая от удовольствия романсы, но сейчас веки её снова задрожали, и вместо песни сквер услышал тонкий старушечий стон.
        Вспомнилось вдруг, как однажды вернулись они с поминок. Ольке тогда лет шесть было. Чай попили с дороги, стали укладываться на дневной сон, и внучка вдруг глазёнки свои голубые распахнула да как припустит в прихожую, где её пальтишко висело, да как закричит:
        — Бабуля, знаешь чё, бабуля, знаешь чё?!
        — Чё, родная моя?
        Проскрипели половицы, упало пальто с крючка, и вот снова сверкнули босые пятки в дверном проёме. Глаза же девочки еще больше расширились, как два солнышка, как две планетки горели, а сама она протягивала перед собой кулачок:
        — Бабушка, хочешь фокус?
        — Ну, чего там ещё удумала? Спать давай…
        — А вот чё!
        Кулак разжался, и вылетела из него бабочка. Да такая красивая, разноцветная, вся в орнаменте, таких и летом-то не бывает, а сейчас, в первые дни зимы, это было, как если бы на сугробах одуванчики распустились.
        Старуха так и ахнула.
        — Ты где взяла-то её, чумная?
        Рассказала Олька, что увидела бабочку на подоконнике в колхозной столовке на поминках, там тыквы лежали, а между ними бабочка ползала. Ползала, а взлететь не могла.
“Замёрзла. Бедненькая, вот я тебя в кармане отнесу домой, там у меня тепло...”
        И отогрелось чудо. И полетело. Да и как оно могло не взлететь, если внучка так в это верила, так этого хотела.
        — Правда, чудо, бабуля? — повторяла она, пока бабочка порхала по комнате, царапая крыльями стекло трельяжа, старый комод, железную кровать, пыльную лампу под потолком.
        Ответить бы бабке тогда, что да, настоящее это чудо! Но сжалось сердце, и душа заёрзала внутри, во рту пересохло. Не забыть ей то чувство потерянности и непереносимой жалости к внучке до последнего своего вздоха.
        Она-то своим пожившим сердцем понимала: чудо это скоро исчезнет, превратится в уродца, что радость внучкина вот-вот сменится горем, и это горе будет из тех, которое перебьёт встречу с чудом. Горе, которое, как говорится, и луком не заесть. И как объяснить ребёнку, что ничто не вечно на Земле, а объяснить нужно, нужно, и именно сейчас, в день похорон, потому что и она, бабка, может в любой момент так же коснуться крылом зеркала и упасть навсегда. Только если бабочке дано исчезнуть, забиться в щель, заблудиться между ковром и стеной, примёрзнуть к углу в комнате, то ей, старухе, придётся лежать сморщенной гусеницей и пугать внучку... Но как сказать счастливой девочке об этом, да и надо ли?
        — Слышь, Олька, чё скажу, — решила одолеть собственный страх нахрапом Нина Сергеевна, — помру ведь я тоже, не далёк день...
        — А я тоже тогда бабочку найду, когда тебя поминать будут, может, даже на кладбище, только знаешь чё, бабуля, я её не буду в кармане прятать. Там у меня слёзы будут. Я же, знаешь, как плакать буду, когда тебя хоронить пойдём!
        Улыбнулась бабуля. Взглянула пристально в глаза внучке: отражался в них ещё целый мир, и комната эта, и она, бабка, и бабочка иногда прорезала воздух, а за ними, казалось, ещё стоит вся деревня, и лес, и страна за лесом... Загляделась Нина Сергеевна, чуть не утонула.
        — Знаешь, бабуля? Я тебя так люблю, по-натуральному, — выловила девчонка бабку из её раздумий.
        — Ты ж радость моя, — тихо ответила та словно сквозь сон, — ну, иди целоваться, что ли!
        А дальше начался их нежный ритуал. Оля тянула губки, и бабушка отвечала тем же.
Нина Сергеевна и сейчас тянула свои сухие тонкие губы, но никто, кроме жаркого воздуха, её целовать не спешил.
        — Дура ты дура, и на кой уехала, непутёвая...
        Из круглого стеклянного здания, напротив которого пряталась от солнца Нина Сергеевна, вышел человек с большой телекамерой и штативом, он подошёл к уличному фонарю, поставил треногу, на неё водрузил камеру и кому-то махнул рукой. Из кругляшки вышла девица в коротких шортах и белой майке, она что-то говорила в большой микрофон, говорила уверенно и даже стервозно, но так гладко, хоть и не на русском. Нина Сергеевна аж заслушалась, залюбовалась. Девушка с микрофоном бабку тоже заметила, кивнула оператору: мол, смотри. Тот кивнул в ответ, и парочка зашагала к скамейке.
        Нина Сергеевна успела испугаться, стала искать глазами, куда бы деться, даже привстала уже, но съёмочная группа настигла её раньше, чем она успела разогнуть спину.
        — Ох, быстрые какие! — опешила бабка, когда увидела прямо перед собой голые ноги девчонки.
        — Мы снимаем материал о том, что власти города не могут достроить центр писателя Матевосяна и даже в порядок территорию вокруг не приводят, что вы скажете?
        Бабка присмотрелась к журналистке. Карие огромные глаза, смолистые волосы заплетены в короткую косичку, молодая, почти обнажённая грудь. Её Олька была полной противоположностью — светленькая, да и одевалась поскромнее. Уж чего-чего, а стыдно никогда за неё не было.
        — У нас тоже один художник в деревне жил, всё реку с мостом рисовал, хороший мужик, добрый такой, а потом помер, и дом его стоит никому не нужен. Говорят, что и картины его там уж все в паутине, — Нина Сергеевна рассказывала быстро, взволнованно, сбиваясь с дыхания.
        — А вы про Матевосяна что-то знаете?
        — Кого?!
        — Грант Матевосян — писатель армянский, — и через паузу, — советский.
        — А-а-а, как же, были у нас книжки его в библиотеке, как же, — бабка прищурилась, вспоминая свою работу библиотекарем и какие по выходным собирались очереди к ней за книгами, — хороший писатель был, Распутин вот ещё тоже тех же годов, Белов, они все заодно, читала, конечно.
        — Понятно, — журналистка наигранно звонко вздохнула и подмигнула оператору: мол, выключай. — Сейчас стендап допишем, — сказала она ему по-русски и села на скамейку рядом со старухой.
        Девица смотрелась в экран своего телефона и губкой убирала с лица капли пота.
        — Смешная вы, бабушка, как с гор. Езидка, что ли?
        — Я и есть с гор, с Урала.
        — Ого, далеко.
        Тут заметила Нина Сергеевна, что мужик с камерой подошёл к ним ближе, снова бандуру эту на неё навёл и уже кивал девчушке так же выразительно, как она до этого подмигивала ему.
Журналистка быстро спрятала губку в сумочку, подняла со скамьи микрофон и запричитала:
        — Как вы здесь оказались? Вы тоже сбежали из России? Вы против войны?
Нина Сергеевна сразу и замолкла, снова соскочила со скамьи, еле усадили её обратно. Бекала, мекала, но ничего так сказать и не смогла. Не то чтобы она так сильно переволновалась перед камерой, просто уж очень не понравился ей напор этой девицы. Старуха половину слов и не расслышала даже, но по тону корреспондентки поняла, что не с добром к ней обращаются.
         — Вы меня, пожалуйста, поймите правильно, — выдавливала из себя Нина Сергеевна, — я не хочу ругаться, я внучку ищу, только что прилетела и вот...
        — Вашу внучку преследовали в России?
        По третьему уже кругу испугалась Нина Сергеевна. Где-то на подкорке мелькнуло воспоминание, как однажды она пошла по грибы, спустилась в овраг, а в этот момент дождь ливанул как из ведра, откуда только взялся. Размыло подъёмы в два счёта, и уцепиться не за что, всё скользкое, и ноги не слушаются, едва поднимешься на два-три шага вверх, как тут же несёт обратно вместе с ручьями. А маленькая Олька в это время дома ждала, не пошла с бабулей, играла себе, да и кто же мог подумать, что так надолго застрянет бабка под этим проклятущим дождём!
        Нина Сергеевна тогда час выбраться не могла, а дождь всё хлестал и хлестал. Сколько же слёз она добавила к ливню! На них, горьких и отчаянных, потом невиданно грибов наросло, соседские дети собирать не успевали. Но всё-таки выбралась с молитвой, и с тех пор этот овраг — как кость в горле, и сколько её спокойных ночей он погубил, и сколько раз сердце сжимал страх, что вот так же она может и ещё куда попасть на ровном месте, а силы уже не те, силы уже не дадут выбраться: и сама сгинет, и девчушку погубит.
        Вот и сейчас, здесь, на этой скамейке, Нина Сергеевна ощущала себя, как в том овраге, и снова помощи ей ждать было неоткуда. И она снова заплакала. Тихо так, робко.
Полуголая девица замигала своими карими очами оператору — снимай, снимай крупнее! Но тот встал как вкопанный, посмотрел с жалостью на старуху и выключил камеру.
        — Не надо.
        Нина Сергеевна долго потом вспоминала этот его жест, и как он сказал — спокойно и уверенно, по-мужски: “Не надо”. И стало для неё это ещё одним сигналом, что остались на свете добрые люди, а если остались, то значит и в Ереване, в городе большом и чужом, ей помогут. В конце концов, разве не все свои, разве не держится мир на том, что хоть кто-то кому-то где-то поможет?
        Журналисты ушли, а она ещё долго сидела, глядя сквозь ветки акаций на Мать Армению, говорила с ней: то жаловалась, то рассказывала об Ольке, будто доказывая монументу, что внучка-то хорошая, ладная девка.
        — Она же у меня и в театре школьном играла, ой, какие они концерты закатывали! А потом в клубе — по праздникам! И всегда-то ребята всем подарки дарили. Это Олька ведь как-то перед Днём Победы предложила — чего, мол, только гвозд’ики-то старикам давать, лучше бы и открытки какие или поделки. Вот прибегут в библиотеку ко мне, наберут журналов да книг по лепке или макраме, и давай! Ночами ведь порой делали! У нас вон соберутся по несколько девок и лепят, и клеят, и рисуют. Всегда же всё на трёх-четырёх в деревне держится. Дети у нас эту науку сызмальства постигают. А радость-то какая потом всем! Старикам много ли надо! Три лепесточка да кружок — вот и счастье! Не в лепестках же пластилиновых дело, ты же знаешь. Если бы не внимание, то мы, старики, давно бы все сгинули. Потому ведь молимся за детей. Мы за них, а они за нас своими ручками, своими концертами. На том и стоим...
        Нина Сергеевна говорила ещё много, и сама не заметила, как перешла с шёпота на голос, да даже если бы и заметила, то не смутилась бы, ведь в глубине души понимала, что вся эта её болтовня — тоже своего рода молитва. Ведь прямо попросить у Матери Армении вернуть ей внучку совести не хватало. Или смелости. Или того и другого.
        — Но ты понимаешь меня, я знаю. В любой такой Матери подразумевали Богородицу, чтобы было, у кого просить, у кого детей вымолить. Это мне ещё отец мой фронтовик рассказывал, это я знаю, это у нас в крови... Ты только пойми меня правильно, родненькая.
        И снова тихие слёзы капали на раскалённую тротуарную плитку.
        Сколько провела Нина Сергеевна в сквере у центра Матевосяна, она не знала, счёт времени был утерян ещё тогда, когда ей вздумалось лететь в Ереван, только душе и сердцу подчинялась она с тех пор. Вот и сейчас как кто толкнул её — иди дальше, иди к людям, не ной, не жалобись, где твой язык, который до Киева доведёт?
        Вообще-то характер у Нины Сергеевны всегда был боевитый, из-за него она и работу меняла не так редко, как другие бабы в её селе. Ещё девочкой, когда после войны пошла в колхозную столовую мыть посуду да вовремя подносить тарелки, она успела надерзить и заведующей, и даже председателю. Последний сам виноват, сделал замечание — не понравился ему внешний вид работницы, а какой внешний вид, если всё штопано-перештопано. И то спасибо бабкиным коробам да мамкиному умению шить-кроить. Хоть такие платья и фартук ей сгоношили, пусть короткие, неудобные, но как есть, не для того сшили, чтобы председатель пасть разевал. А он разинул, и получил ответ от девки такой, что и на фронте не слыхивал. Стерпел на первый раз. А уж когда она отказалась с его сыном, окурком пришибленным, танцевать на свадьбе заведующей, тут уж не на шутку рассердился:
        — Чего нос воротишь, ты себя в зеркало-то видела?
        — Я там и тебя видела, хотя мамка сказывала, что черти не отражаются!
Поработала Нина и на скотном дворе: навоз гребла да коров доила, потом в школьной столовке котлы драила да картошку тоннами чистила, после в магазине чем придётся торговала, одно время спецовки на фабрике в районе шила. А в конце концов стала библиотекарем — и работа не пыльная, и к дому ближе, тогда она уже Ольку воспитывала, а за ребёнком нужен был глаз да глаз.
        Где бы ни работала Нина Сергеевна, никогда за словом в карман не лезла. Правда, чего лишнего, тайного тоже в этом кармане не прятала — за то и ценили.
        “Неужели же здесь я своего не добьюсь?” — подстёгивала себя Нина Сергеевна, устало шагая по широкому тротуару.
        — Где у вас тут русские собираются, а? Подскажи, сынок, — встала она вдруг на пути ереванского паренька, одетого в белую футболку и длинные цветастые шорты.
        Но тот не ответил, сделал вид, что не понимает.
        Пока искала кого постарше, увидела, как на другом конце улицы зажглась подсветка странного, похожего на крепость здания. Над колоннами фасада будто бы распростёрлись крылья, словно какой-то огромный жук готовился к взлёту. Поразило и напугало Нину Сергеевну это заморское строение: когда-то она читала у Пушкина про остров Буян да царство славного Салтана, и такими вот примерно она дворцы себе и представляла.
        То была Ереванская опера, об этом она успела спросить двух девочек, что обогнали её по дороге. Площадь перед театром наполнялась народом — всё больше молодёжью.
“Они здесь отдыхают, радуются жизни”, — догадалась Нина Сергеевна, и сама повеселела: приятно было видеть, что людям для радости ещё обязательно собираться вместе, делить её друг с другом. В её российской глуши всё счастливое маринуют за чугунными засовами.
        Играла музыка. Вырывалась она прямо из телефонов, а ещё из колонок, которые стояли на асфальте. Развивались цветные флаги, качались подолы ярких платьев, среди платьев мелькали совсем голые ноги, короткие юбки, узкие шорты, майки... Тут же несколько пацанов в кожаных жилетках жонглировали огнём; как угорелые, носились они с пламенем по кругу, а за всем этим действом танцевали в широких красных и зелёных лучах девчата в купальниках.
        Всё так быстро завертелось вокруг Нины Сергеевны, забурлило, зажглось, что она и понять ничего не успела, а только душно стало, заломило виски, засаднила изжога — будто она не просто смотрела, а глотала огни факелов. Уйти бы ей с площади, да не пускало что-то: а вдруг! И потому она металась в толпе, заглядывая в лица девчонок.
        — Бабушка! — окликнул её звонкий голос, и показалось, что он так похож на тот, родной, за которым она приехала.
        К Нине Сергеевна подбежала девушка в белом сарафане, волосы заплетены в две косички.
        — Бабушка, дайте я вас обниму! — и девица потянулась к Нине Сергеевне. — А можно с вами сфотографироваться?
        — Ой, да к чему это всё, дочка! Старой ведьмы тебе только и не хватало.
        — Посмотрите вот сюда! Вот! Супер! — красавицу в сарафане ведьма не пугала. — Дайте я вас ещё обниму!
        И исчезла в толпе так же, как появилась.
        В людском вавилонском озере кипели разные краски, наряды, наречья... Больше, конечно, звучала армянская звонкая речь, теребил ветер чернявые и рыжие кудри, ими любовалась Нина Сергеевна, но и родных русских лиц здесь было немало. Некоторые подбегали к ней, тоже фотографировались и тоже лезли обниматься. Она пыталась заговорить с ними, спрашивала — не знают ли они такую Олю Сорокину, может, видели где. Показывала фотокарточку, но все только кивали и снова обнимали её. С горем пополам удалось узнать, где ещё в Ереване собираются русские. Ей назвали бар “Туф”.
        “Ну и название, как кличка коня деревенского...” — проворчала Нина Сергеевна и вышла с площади на проспект.
        В городе совсем стемнело, а она и этого не заметила.
        “Во закружили окаянные, прости Господи!”
        Жидкий свет фонарей высвечивал куски асфальта, зелёные заросли акации, сандалии и балетки прохожих. Витрины магазинов и ресторанов мигали разными буквами, нарисованными стаканами, чашками, шашлыками. Гудели машины. И со всех сторон раздавался человеческий гомон.
        — Это Северный проспект? — спросила она у синеволосой девушки на остановке.
        — Да.
        Девушка была не слишком дружелюбна, похожа на казашку, зато по делу всё рассказала, показала, как дойти до бара.
        — Зачем вам туда? — строго спросила она, как врач в поликлинике.
Нина Сергеевна даже растерялась, открывать ли правду. И отчего-то не стала.
        — Перекусить хочу. Там, говорят, вкусно.
        — Ну-ну, — не поверила девушка.
        То, что это тот самый бар “Туф”, Нина Сергеевна поняла по музыке, вырывающейся из его открытых окон — молодой сильный голос что-то быстро наговаривал под ритмичный мотив. Голос призывал кому-то резать дёсны без наркоза, выкрикивал что-то про зубы мудрости. Остальное она не разобрала. Да и не вслушивалась.
        Около бара и внутри него кипела жизнь, все что-то кричали, о чём-то спорили, пели, чокались бокалами, гремели ножами и тарелками, громко смеялись, и всем было не до неё, не до несчастной старушки.
        Нина Сергеевна только сейчас до конца поняла, насколько она этому городу не своя. Долго она стояла перед баром, не зная, как ей быть дальше: шагнуть внутрь или бежать прямиком в аэропорт. А жизнь вокруг густела. Пахло и вином, и пивом, и мясом, и сладкий дым тянулся к ближним фонарям.
        Наконец, она решилась, зашла в бар, её встретил официант, приветливый такой мальчишка.
        — Как ваше настроение, бабушка?
        — Дайте я у вас дух переведу, чаю выпью....
        Мальчишка улыбнулся, поглядел на кого-то за её спиной и, взяв под руку, проводил в самый угол большого зала к пустующему столику.
        — Ой, так я, поди же, чьё-то место займу?
        — Ничего, ничего, тут зато потише. Чайку вам принесу сейчас.
        Нина Сергеевна уселась поудобнее в кресло и занялась своим любимым старушечьим делом — разглядыванием людей. Знала она, кто они и почему здесь, новости смотрела, передачи слушала. Но вот странное дело — там, в деревне, она их не понимала, даже ругалась на них на фоне мерцающего экрана, а здесь они были для неё дороже соседей, дороже снохи даже. Быть может, дело тут в Ольке, своё ненавидеть нельзя, а если своему прощаешь, то и другим нельзя в прощении отказать, иначе не честно как-то, не по-русски.
        “Господи, как они совесть свою кромсают, как громко, — попеняла Нина Сергеевна и тут же остепенила себя: — Не твоего ума дело, ты сюда умничать приехала, что ли? Всем одинаково отвечать, разберутся без тебя”.
        И пока уже свою совесть бабка лечила, к ней подсела девушка. Ничем она особенно не отличалась от тех, что встретились сегодня Нине Сергеевне на улицах и площадях, так же легко одета и так же улыбчива, будто в Ереване в тюрьму бросают, если ты вдруг не улыбаешься на людях. Девушка долго смотрела на усталую старушку, да и та молчала — у неё сил не осталось даже на то, чтобы быть приветливой.
        — А мы вас ждали!
        Нина Сергеевна аж поперхнулась — сухо было во рту, но тут ей и чай как раз принесли, и ещё что-то на тарелочке сладкое.
        — Кушайте, кушайте! Хотите, вам салатик приготовят, вы же голодная, наверное? Или лучше так: сначала салатик, потом десерт. Хорошо? — девушка что-то шепнула официанту. — А мы как прочитали в инсте, что вас с площади к нам отправили, всё ждали, сидели. Мы вон там, около бара были. Вы когда зашли, мы вам махали, но вы не видели, наверное.
        — Нет. Не видела.
        — Меня Катя зовут.
        — Поняла. Нина. Сергеевна. Я. — Она не понимала, почему с ней так ласково говорят, кто эта Катя, что, в конце концов, происходит.
        — Ой, вы, наверное, и не знаете ничего, давайте я вам покажу.
        Катя подвинула свой стул ближе к Нине Сергеевне, протянула ей свой телефон, на широком экране та увидела себя — вот она сидит в сквере и говорит с журналисткой, палец Кати скользнул по экрану. Вот снова Нина Сергеевна, теперь она идёт по проспекту, сгорбленная, седая, без лица.
        — Ведьма и есть ведьма, — прокомментировала бабка, Катя засмеялась и снова провела пальчиком.
        Нина Сергеевна уже в толпе, с девочкой в белом сарафане. Снова пальчиком раз — о, это же те приятные молодые люди, что рассказали ей про бар “Туф”!
        — Ничего не понимаю, за мной следили, что ли? — встревожилась бабка.
        — Ну что вы! Вы уже звезда у нас! Как только Лейла выложила в русскоязычные чаты вашу историю, все только вас и ищут.
        — Какую историю? — совсем напугалась Нина Сергеевна.
        — Ой, да найдётся ваша внучка, если она в Армении, то увидит, прочитает и сама на вас выйдет!
        И Катя снова улыбнулась, так мило, так светло, что бабка, которая ещё секунду назад готова была бежать из бара, ведь казалось ей, что она вляпалась во что-то совсем страшное, нелепое, как в сериалах, как в радиопередачах о мошенниках, теперь таяла перед взглядом этой девочки, как десерт на тарелочке.
        — А вы точно не мошенница? — всё же спросила Нина Сергеевна шёпотом и, не дождавшись ответа, сама же и засмеялась. — Ты думаешь, она точно увидит?
        — Конечно! Мы тут все так друг друга находим! — подбадривала её Катя, но отчего-то погрустнела на минутку.
        — Спасибо тебе на добром слове, — выдохнула старушка.
        К столу подошли ещё две девушки, сели рядом: одна хорошенькая, рыженькая, другая с волосами белыми, как в муке вывалянными. Снова подбежал официант, принёс салат. Свежая зелень пахла сладко и аппетитно. Нина Сергеевна осознала вдруг, что весь день ничего не ела.
        — А я ведь тоже с Урала! — воскликнула Катя.
        — Правда?! Откуда? — удивилась старушка.
        — Из Ебурга, ой, из Екатеринбурга в смысле!
        — Так это же рядом совсем! Мы с Олькой-то моей из тех же краев. Алапаевск, слышали, поди?         Так вот мы там, под Алапаевском, в деревне, — Нина Сергеевна искренне обрадовалась землячке и весело захрустела салатом. — А здесь как оказалась?
        Катя переглянулась с подружками, все затихли, бабка и сама поняла, что не то спросила, но язык кусать уже было поздно.
        — Да как-то так... — растерялась девушка.
        — Ну, ладно, добро всё простит. Я как-то прочла в журнале в библиотеке у себя, что у Толстого сын был, Миша, ага, вот он как-то во время ссоры листок братьям протянул, там было написано всего три слова: “Надо быть добрум”. Ребёнок написал. Ошибка, а трогательно вышло, все засмеялись и помирились. Толстого-то, поди, знаете? — Нина Сергеевна и сейчас понимала, что не к месту её понесло, но остановиться боялась, знала, догадывалась, что иначе на её совесть начнут молодые свои грехи перекладывать или молчать будут, что ещё хуже, сочтут непутёвой её, глупой, недостойной своих рассуждений.
        Ох, детки, детки, что же вы такие выросли — взрослые боятся вашего мнения и молчания боятся ещё больше, разве же правильно это? Раньше бы по лбу дал любой взрослый дитятке своему, пусть даже не прав родитель, и не важно, сколько дитятку лет, хоть двенадцать, хоть тридцать, а сейчас дожили… Чем старше дети, тем беспомощнее родители...
        В бар зашли молодые мужчины, все с бородами, нахохленные, в себе уверенные. На бабку посмотрели с интересом, но недобрым глазом, это она сразу отметила, вынула платочек носовой с голубой вышивкой, одной стороной губы вытерла, другой обмакнула лоб.
        — Во экспонат! — усмехнулся один из парней. — Салфетка есть, если что, люди обычно ими обмакиваются.
        Бородачи сели за соседний столик и тоже почему-то выставили на Нину Сергеевну свои телефоны.
        — А я, когда была маленькой, мы с бабушкой на похороны ходили, её подружка умерла, так нам там такие же вот платочки раздавали... — рассказала та, у которой волосы белые.
        — Правильно всё, это чтоб слёзы вытирать, на то и поминки. Всегда так добрые люди на Руси делали... — поддержала её Нина Сергеевна.
        — На Руси, ага! — парень, что простебал бабку за платочек, всё не унимался, гладил свою бородку, как царь в фильме про Ивана Васильевича, только ржал при этом, противно так ржал.
“Неужто и это русский? Петух петухом же...” — подумала бабка, и стало ей от самой же себя неприятно, что человека незнакомого осудила.
        — Ой, бабуля, вы расскажите нам что-нибудь, вы же такую жизнь прожили, — попросила одна из девчонок, и тоже телефон на неё наставила. Нина Сергеевна уже на эти трубки, как на дуло пистолета, смотрела, и так-то неуютно ей было в чужом городе, а под “прицелом” так и вовсе сама не своя.
        — О себе расскажите, о деревне, о соседях, о чём хотите, — настаивала девица.
        — Так чё о соседях, соседи и есть соседи, худого слова не скажу, — и тут снова бабка на того самого надменного взглянула, он всё морду корчил, её, бабку, передразнивал, дурак дураком, — но вот напротив моей избы два дома стоят. В одном живёт Валентин, в другом — Пётр. Хорошие, ладные такие мальчишки были, дружили — не разлей вода, а потом армия подоспела. Они всё детство кичились, что в военкомате упросят, чтоб их вместе служить отправили. А тут Афган и случись. Валя пошёл в армию, и попал в этот самый Афган, а Пете как повестка пришла, он в дурку и слёг — мать, директриса школьная, подсуетилась. Вот такие дела. Отслужил Валька, вернулся, сначала к мамане своей зашёл, всё честь по чести, потом к классной руководительнице — та уж потом рассказывала, как он ревел у неё на скатерть прямо, на кухоньке-то, как благодарил, что она его однажды отлупила. Отлупила-то по делу, она с ними в поход поехала, мальчишкам всем по заданию раздала, Вальку на лодки поставила главным, а он возьми и напейся с дружками-то, с Петькой с тем же. А были они на Шатун-камне, а вечер уж, как обратно-то плыть, если лыко не вяжут лодочники? Ну, отхлестала она их по щекам как следует. Отрезвели быстро, хоть и волками на неё смотрели, утопить клялись. Но вот видишь, как вышло, после Афгана-то рыдал же сам... Ну вот, я и говорю, а потом пошёл к Петру.
        Тихо стало на том краю бара, где бабкины байки собрались послушать, только парень один пяткой по полу забил, как нервный какой.
        — И что, убил? — с какой-то радостью воскликнула одна из слушательниц.
        — Почему убил? Нет, обнялись, выпили. Как дружили, так и дружат по сию пору. Только когда Валька сильно наметелится, он завсегда Петьке морду бьёт. Сколько раз их разнимали, теперь уж и не суётся никто.
        — Это вы к чему, бабушка? — не поняла Катя.
        — А это она нам говорит, — вякнул тот, который ногой дёргал, — бить морду нам надо, говорит, родину её вшивую предали! Бля, и почему я это не снимал!
        Нина Сергеевна поняла, что больше она не в силах удерживать в себе своих бесов. И даже пытаться не стала.
        — А ты на Родину бочку-то не кати, ты что про Родину-то знаешь? Ты её где видел-то? В своем телефоне, что ли?
        — О, давай, ещё расскажи, что мы тут все тупые трусы! Что совести у нас нет! Что от войны сбежали! — у парня дрожала уже не только нога, его всего ломало, как с глубокого бодуна. — А нам, может, не по совести жить в стране, которая бомбит мирных жителей, нам, может, противно жить в стране, где у власти плешивый Дед. Дыши сама этим воздухом! И откуда вы все такие токсичные берётесь?
        — Воздух тоже Родина. И совесть тоже Родина, — Нина Сергеевна говорила тихо, глаза её заволоклись мутной пеленой.
        — Это ваша родина! — дерзил дёрганый.
        — Она одна для всех, сынок. Стихи даже об этом есть. Хорошие стихи. Сейчас таких не пишут.
        — Да хорош! О чём с ней говорить?! Зомбированная Соловьёвым! — зачем-то перешёл на крик, почти на истерику тот, которого Нина Сергеевна “петухом” определила. И правильно определила, вон как закудахтал. — Вы там сначала своего вождя свергните, а потом о совести говорите, нашла, кого тут букварями кормить!
        — Ишь ты како-ой! Свергните! Уехал, только пятки сверкали, и — свергните! — Не любила Нина Сергеевна хамства. Глупость, трусость даже могла простить, но хамство русские женщины никому никогда не прощали. — А вы-то что будете делать? Учить нас, юродивых, жизни? Чужими руками жар загребать всегда проще. Да и свергнуть ума большого не надо. Ум нужен, чтобы власть заставить под народную дуду плясать, пообтесать власть никогда не лишне. А про свергать могут только вот такие, как ты, орать, у кого ума не хватает о будущем подумать. Свергать! Слово-то какое. И сколько на моей памяти его орали. Такие же вот, как вы, молодые, орали, свергачи, под танки в девяносто третьем лезли. А теперь что? Дети тех, кто тогда под танки лез, от танков и бегут?
“И чего ты ввязалась, дура старая, чего не сиделось тебе, про платочки не болталось!” — где-то в душе кричала на себя бабка, пока голос её во всеуслышание дребезжал в этом ереванском баре.
        — Вот ты говоришь, что якобы мы на кого-то напали. Я не хотела тебе тыкать, да зла не хватает. Но отчего-то кажется мне, что ты бы ещё быстрее побежал, если бы на нас напали! Вот это правда! — Тут только Нина Сергеевна замолчала, сердце в груди сдавило, задыхалась она не то от злости, не то от обиды.
        — Ой, началось! Чего бы новое сказала. Им про Фому, они про Ерёму. Езжай в свою гэбню, а нам туда не надо. Сами с усами, — “петух” артикулировал каждое слово, он любовался собой, отчего ещё больше вызывал отвращение у старухи — в её деревне таких говнистых без разговоров на место ставят.
        — Не ругаться я пришла. И виноватым никого ни в чём не считаю. Вы ведь, кто по страху, кто по малодушию, кто за другом, любовником, кто за рублём поехали. Но не от России вы уехали, не от Родины, вот что я вам хотела сказать. Куда вы денетесь от того, что вы русские. Милые мои, думаете, я не вижу, как вы страдаете? Я бабка старая, я много повидала. Смерть — и ту видала, меня не обманешь. Хорошие вы люди, чистые.
        — Слышь, чистая! — орал тот, который трясся. — Ты на войну тоже пенсию свою переводишь, святая?
        — Ты совсем дурак? — резко перебила его Катя. — Господи, какие вы все идиоты мелкие! Придурки. Не о том речь сейчас!
        — Завались там! Ты чего вякаешь?!
        Бабке показалось, что и петух, и дёрганый слились в одно страшное существо, готовое растерзать и Катю, и её, старуху.
        — Тебя эта Баба Яга патриоткой сделала?! Блин, я с вас ржу, отвечаю!
        — Ты кретин?! — Катя тоже была с характером, к тому же всё-таки русская. — Ты своей Бабе Яге будешь так говорить, если она ещё тебя слушать захочет!
        Та, что с волосами мучными, все последние минуты сидела молча, но разговор весь этот будто бы бил её под самое сердце. Она терпела боль, только сверкающие глаза выдавали: в душе её что-то копится, идёт работа, идёт борьба. И вдруг, когда все замолчали, придавленные глыбой ненависти друг к другу, девчушка эта подскочила, схватила телефон и выбежала из бара.
Её проводили равнодушными взглядами, только Нина Сергеевна тихонько улыбнулась.
        — Вернитесь, дети. Никто на вас зла не держит, никого не слушайте. Вернитесь, это ваша страна, ваша земля...
        Говорила Нина Сергеевна медленно и тихо, никто её уже не снимал на телефон, никто ей вопросов не задавал, в этом баре она стала вдруг никому не интересна. Но у простой библиотекарши из уральской деревни ещё оставались слова, которые рвались наружу, как родниковая вода из-под земли.
        — Время так ускорилось, так много происходит всего, что вот ещё и четверти века не прошло, а ощущение, будто двадцать первый век уже прожит. Теперь на одно поколение приходится столько всего плохого, да и хорошего, сколько раньше целые цивилизации не проживали. И всё так быстро сменяется, как картинки в ваших телефонах. А ведь время и года мы считаем по-прежнему. Но я вот гляжу на вас и думаю: готовы ли сердце, душа и весь организм человека к тому, чтобы проживать век за двадцать лет, а десятилетие — за год? Где уж нам! Но не мы виноваты в этих нагрузках. Ни я, ни вы, никто. Мы можем принять в свою библиотеку только сто двадцать томов, а нам вдруг прислали двести тысяч. Вот мне если бы прислали столько, что бы я сделала? Я от испуга или сожгла бы всё, или уехала... — Нина Сергеевна помолчала, подышала тяжело и громко. — Так вот я вам скажу: спасибо, что уехали. Но не надо зверьми на всё смотреть, не надо так жить, так говорить. Книги эти нам потом всё равно вместе по полочкам расставлять — по алфавиту, по тематике, и библиотеки новые тоже вместе строить...
        — Старая мразота, — прошипел “петух”, — деревенская интеллигентка! То как доярка говорит, то начинает из себя говнючие морали извергать! Какие же вы там все ущербные, отвечаю! Хочешь я тебе, старая, скажу правду? Не-ин-те-ре-сно! До-ста-ли! Иди куда шла! Ах, да-а, я забыл, тебе же не к кому идти! Потому что даже родная внучка твои басни слушать не хочет!
        Катя взлетела со своего места, её лоб и щёки горели, руки дрожали, она так и стояла, не в силах что-то произнести. Наконец, выдавила из себя тонким, но пронзительным голосом:
        — Серёжа, заткни этого мудака!
        — Слышь, ты реально не в своём “Фейсбуке”, завались уже! — осадил “петуха” один из пришедших вместе с ним парней.
        Но “петух” не втянул голову, он торжествовал и даже пиво пил с видом полководца, топчущего поверженное вражеское знамя.
        — Пойду я... — будто бы спохватилась Нина Сергеевна. — А то, как заноза в одном месте. Вон как сгоношились все из-за меня.
        — Куда вы? Вам идти же некуда... — забеспокоилась Катя.
        — Да как это некуда, дочка! Есть куда. Подруга моя тут живёт, рядом где-то, дойду... Кому платить за салат с чаем? Вкусные были, готовить армяне умеют, ничего не скажешь.
        — Предатели всё оплатили, — буркнул пивной “полководец”.
        Нина Сергеевна на прощание обнялась с Катей, другим неловко махнула рукой и вышла из бара. Но тут же вернулась, положила на стойку деньги и снова махнула всем на прощание, уже шире, увереннее.
        Около бара толпа девиц кричала какую-то песню. Нина Сергеевна разобрала строчку: “Детка, послушай, как ты смотришь на то...” Девки взвизгивали ещё какие-то слова — про мужа, про Христа и Голгофу, про Папу Римского и город Минск. Всё смешалось в умах молодых. О чём с ними говорить тем, кто пел совсем другие песни, тихие, нежные.
        — Бабушка! — услышала позади себя Нина Сергеевна. И не то от усталости, не то из-за какофонии уличных звуков показалось ей, что кричит её родная Олька. Старушка со слезами оглянулась, но нет, то была Катя, уже тоже родная, но не её.
        Девушка подбежала, обняла её крепко, плечики задрожали; как ребёнок, она вжималась в тело старухи:
        — Просто мы не хотим так... Понимаете?.. Мы не хотим... Мы не хотим во вдовы. Мы не хотим, чтобы весь мир на нас пальцем показывал! Мы же ни в чём не виноваты!
        — Да что ты, что ты, миленькая моя! Что ты! Это не вы, это мы. Ну, не плачь, ну, такая красотка и плачешь...
        Нина Сергеевна успокаивала и Катю, и себя и не отпускала её головы от своих плеч, чтобы, не дай Бог, девочка не увидела и её слёз.
        — Ты вот что, ты ко мне в деревню приезжай как-нибудь. Если не помру, я тебя на речку уведу под самую зорьку. Голыми пойдём купаться! Пусть у рыбаков глаза на лоб повылазят! А чё? Я тоже ещё девка хоть куда! Меня, знаешь, как в деревне мужики сватали, но куда мне... А тебе я вот ещё что... — и бабка полезла в свою сумку. — Я тебе вот подарю, не побрезгуй, — она достала платочек носовой, с розовой окаёмкой, — бери, бери, у меня таких ещё много.
Катя взяла, ещё больше расплакалась.
        — Может, ко мне? — спросила сквозь слёзы.
        — Нет-нет, меня подруга ждёт. Тыщу лет не виделись...
        Попрощались снова, разошлись. Катя вернулась в бар, старуха пошла куда глаза глядят. Переставляла свои ноющие ноги и бранила себя, что зря не согласилась на ночлег. Вот ведь наука от мамки досталась — не быть никому обузой. А куда теперь идти?
        “И чем же я лучше молодых? Надо было соглашаться... Такая же глупая, как и они... ровня, — продолжала гневить себя Нина Сергеевна. — Одни врут, что не могут вернуться к своим, другие, что не могут со своими остаться. Разницы тут никакой, никакой разницы... Ох, Господи, что же...”
        — Бабушка! — опять прозвучал за спиной знакомый голос.
        “Катя, наверное, догадалась, что идти мне некуда, — подумала старуха, — ну, на этот раз отказывать не буду...”
        С этой думой и обернулась.
        Перед ней стояла её Олька.
        — Бабушка! Ну, ты даёшь! — подбежала, обняла онемевшую Нину Сергеевну, быстро так обняла, дежурно.
        Та даже сказать ничего не смогла. То солнце, что радостью полоснуло душу, вмиг угасло, остался только чёрный холодный космос.
        — Ты чего так долго сидела в этой забегаловке? Я тебя уже часа полтора тут жду! — попыталась улыбнуться Олька.
        — Так, а ты чё ждала-то? Чё не зашла? — не понимала ещё Нина Сергеевна. Или не хотела понимать.
        — Ладно, давай поехали! — Олька взяла бабушку за руку, повела к дороге. — Ну, ты шуму наделала, конечно! Не могла, что ли, позвонить? Ну, куда ты в такую даль ломанулась? А если бы ты меня не нашла совсем? Я не могу над тобой, ба, ты как маленькая.
        Нина Сергеевна вместе с тихими слезами глотала запахи кофеен, хлопала мокрыми ресницами. Перед глазами расплывался кольцами свет фонарей. Молчала.
        У обочины стояло такси, Олька открыла заднюю дверцу, пропустила бабушку в салон, уселась рядом. За рулём сидел армянин, он спросил, даже не повернувшись к ним:
        — Куда теперь?
        — Я сказала — куда, туда и едь, — огрызнулась Олька.
        Нина Сергеевна посмотрела в глаза внучки, в них не было ничего, совсем ничего: ни радости от встречи, ни тревоги, ни усталости, ни вины, ни раздражения. Пустота. “Бедная моя, хорошая, настрадалась...” — попыталась она пожалеть Ольку.
        — Ба, ты можешь мне сказать, чё ты такое учудила?
        Нина Сергеевна улыбнулась. Когда не можешь честно разговаривать с внуками — улыбайся…
        — Да ты, Олюсь, не переживай, чё ты. Я же только посмотреть, как ты тут живёшь, всё ли у тебя хорошо. Коли счастлива, так и поеду обратно, я же не буду тебя с собой забирать, мне бы сердце успокоить.
        — Успокоила?
        Такси катило по ночному Еревану, залитому жёлтым тёплым светом. Тут и там разноцветными огнями мигали витрины, девушки в коротких платьях болтали меж собой на остановках, велосипедисты с ящиками за спиной скапливались на светофорах и мигом, как по команде, стартовали наперегонки с машинами. Город, чужой город, жил в своём ритме, и этот ритм никак не совпадал с сердцебиением Нины Сергеевны.
        — Я ведь недавно сон видела, про нас с тобой, — тихо заговорила старуха, положив свою руку на коленку внучки, — будто мы с тобой на речке ковры стираем. Помнишь, как в детстве? Странный сон такой... Ты сначала маленькая такая бегаешь, палкой по воде долбишь, брызги на всю реку, от берега до берега, ага! И я смеюсь, ковры намыливаю, потом к тебе оборачиваюсь, а ты уже взросленькая, как будто бы в класс девятый пошла. Красивая такая, светленькая, в купальнике своём любимом белом, улыбаешься, садишься на корточки, тоже намыливаешь, поёшь что-то. И мы уже вместе поём, и звонко так, что голос аж по воде плещется, как вот когда камушки гладкие по волнам пускают. И вот я опять отвернулась, а потом глядь опять на тебя, а там какая-то женщина стоит: суровая такая, жёсткая, волосы короткие, стоит и смотрит на меня с вызовом, мол, чего ты тут делаешь? Я хотела было приструнить её, да тут поняла, что ты это стоишь-то, ты эдак на меня смотришь. И как давай задыхаться, как упала в реку, и будто вместе с ковром на дно иду, и плещусь руками-то, кричу: “Помоги мне”! И ещё пытаюсь кричать: “Что это? Когда же это мы такие стали-то с тобой? Да как это я всё пропустила-то?” И захлёбываюсь, захлёбываюсь... И тут вдруг слышу уже из-под воды твой детский голос. Ты плачешь, кричишь: “Баба! Баба! Я тут, баба, покажись!” И меня будто кто вытолкнул со дна-то, вместе с ковром так и всплыла. И ты стоишь на бережку, девчушка совсем, в трусиках одних, и смеёшься, смеёшься, бежишь ко мне, обнимаешь...
        Нина Сергеевна отвела взгляд на фонари.
        — Но я вижу, всё у тебя хорошо... Ты счастлива?
        — Ой, ба, перестань, какое счастье, ты не книжку же читаешь, выключи свой наив, ей-богу...
        — А чего? Чего? Молодая, с мужиком вон в каком городе живёшь. Мужик-то у тебя чем занимается?
        — Да ты всё равно не поймёшь.
        — Компьютерные, что ли, эти базы или как их там?
        — Базы, базы, — рассмеялась Олька. — Всё у меня хорошо, ба, — и положила свою руку на руку бабушки.
        Нежный ток прошёл сквозь старуху, ресницы и губы задрожали не то от слёз, не то от радости.
        — А я сегодня ходила, ходила... Все молитвы вспомнила. Просила у Богородицы, чтобы помогла. И помогла ведь! Да и люди такие хорошие, помогли, добрые люди, наши, русские...
        — Русские? — усмехнулась Олька. — Мы ещё русские для вас?!
        — Русские, конечно. А какие же?
        — Не знаю, вас надо спросить, как вы там о нас говорите, — и добавила, прочитав сообщение на зажегшемся экране телефона: — У нас уже многие сомневаются, русские ли они.
        — Бог с вами, дети, вы чего?.. — Нина Сергеевна внезапно взбодрилась, будто бы её в чём-то сейчас обвиняли, и требовалось срочно защищаться из последних сил. — Вот как от тоски на стенку-то полезете, так и поймёте, что русские. Вот помяни моё слово.
        — Не полезем! — задиралась Олька.
        Водитель закурил. Приоткрыл окно, в машине стало влажно и душно.
        — Ой, ещё чё было недавно, — не успокаивалась Нина Сергеевна, — ракетки нашла на чердаке! Как-то вышли во двор с тобой играть, помнишь, а воланчика-то и нет. Так я резинку свою с волос стянула, тряпку какую-то с забора сняла, скомкала, камень подобрала, в тряпку его, и всё это резинкой обмотала, так такой воланчик получился! Помнишь, играли с тобой до посинения, помнишь? А лужи были во дворе тогда, снег только стаял, так мы и по лужам, ничего нам не помеха, так заигрались! А теперь лежат вот, в паутине все. Думаю, Танькиным девкам отдать, что ли? Как скажешь, отдать ли, нет ли? Может, самим ещё пригодятся?
        — Баба! — прикрикнула на старуху Олька.
        Старуха знала, что прикрикнет, понимала, специально подзуживала. Потому что этот вот голосок родной, с характером который, ой, как хотела услышать! Как она по нему скучала!
Нина Сергеевна положила голову на плечо внучки, глубоко вдохнула, словно надеялась услышать запах родного человека. Но пахло только куревом — это таксист закурил очередную сигарету, — и чем-то пахло ещё, терпким, кислым, бабка не разобрала.
        Такси подъехало к большой площади. Свет тут сиял со всех сторон! Лился дождём! И от фонтана, и от фонарей, и из окон. Будто где-то там внизу, под площадью, всё горело, и невидимые пожарные сейчас со всех сторон заливали светом огонь.
        — Да-а, красота! — Нина Сергеевна впервые за весь день так сильно, почти по-детски восхитилась!
        Такси остановилось.
        — Ба, посиди пока, я сейчас, — бросила Олька и, не посмотрев на бабку, вышла под световой дождь. Голые ноги в белых кедах зашагали по асфальту, который сейчас больше походил на реку, освещённую предзакатным солнцем.
        А невидимые те пожарные всё лили и лили, не жалея света, но вот сквозь белую и жёлтую пену Нина Сергеевна начала замечать вспышки и других цветов. Кое-где уже просвечивали целые слова, только старуха не могла их прочесть, это был не русский язык. Буквы, символы, даже китайские иероглифы — всё играло со струями света, отражалось в окнах, в стеклянной остановке, на панцирях маленьких машин, которые, как заблудившиеся черепахи, взад-вперёд двигались по площади. Но вот, кажется, и русские буквы замигали где-то совсем высоко, куда сейчас смотрела старушка, пытаясь понять, почему же и зачем бьёт такой свет.
        — “О”... — прочитала она первую букву и улыбнулась. С этой буквы, с этого кругляшка начиналось имя её самого любимого на свете человека. — “Т”... — дальше разобрала Нина Сергеевна и, ещё ни о чём не догадываясь, не прогоняя счастье из своих мыслей, прочла и следующую букву: — “Е”.
        Недоброе предчувствие сковало её тело и мысли. Ей бы оглянуться, посмотреть по сторонам, может быть, она ещё что-нибудь прочтёт, не такое страшное. Но она как застыла, зажмурилась, будто кто приказал ей — глаза не открывай, и тогда, может, ещё всё обойдётся, может, всё будет совсем не так, как в её старушечьем сознании сейчас нарисовалось.
        Хлопнула дверца. Олька села в машину.
        — Поехали домой, — бросила Олька таксисту, голос её был злым, но своим, голосом человека.
У Нины Сергеевны отлегло от сердца, камень с души упал, она чуть было не расплакалась от радости. И только когда увидела, что села внучка не рядом с ней, а с водителем, струну, что ещё связывала внутри настоящее с прошлым, надежду и боль, кто-то как перерезал...
        Нина Сергеевна подвинулась ближе к окну, отвернулась к городскому свету, чтобы только город видел её слёзы. Он привык.
        Такси вырулило на широкую трассу и уже летело куда-то. Мимо проносились скверы и большие дома, потом дома становились всё ниже, всё меньше. Пошли ларьки, гаражи. Потом вдоль трассы потянулись заросли деревьев. Где-то впереди небо горело огромной световой заплатой, внутри которой светились огромные солнца прожекторов и помигивали алые звёздочки.
        “Самолёты...” — поняла она. Неужели они едут в аэропорт?
        Но пылающее небо осталось позади, и дальше распростёрлась территория ночи. Темень уверенно держала оборону вдоль дороги, и ничего уже, кроме фар, освещающих путь, Нина Сергеевна не видела.
        Один раз только, когда таксист притормозил возле заправки, она успела заметить старика с белой огромной бородой. Тот внимательно посмотрел на неё. Что было в его глазах, разобрать не смогла, — далеко. Но борода! Надо же, какая борода! Зацепилось вдруг уставшее сознание Нины Сергеевны за это белое пятно, и вот уже пошли в памяти образы из прошлого: сосед дедко Толик, ветеран войны. Вот уж кто никогда не грустил и ни на кого не обижался! Сколько же люди ему зла сделали — и дом поджигали, и избивали, и льгот лишали, а он ходил потом по тем же людям в костюме Деда Мороза и поздравлял их детей. Новый год в их деревне, может, потому только и замечали, что был вот такой Дед Мороз. И к ним с Олькой он заходил, в самом конце, как всех обойдёт: уставший, пьяный, но набравшийся весельем от людей: если с каждого понемногу, то до будущего года хватит. Вбегал, бывало, стучал посохом, какую-то частушку нелепую, смешную, а то и матерную споёт, Ольку хвать — и на стол: ну, читай! А та — что ты-ы! — всегда готовилась, всегда стихи учила. Как начнёт горланить на всю ивановскую, а Толик лишь в ладоши хлопает, глаза сияют, как ангела увидел, улыбка до ушей.
        — Ай да девочка, что за девочка у нас! Самая лучшая девочка тут живёт! — басил Толик.
Любил он Ольку, как свою внучку. Любил, и её, Нину, жалел, знал, что трудно ей девку поднимать. Толик потому к ним последним всегда и заходил, чтобы мешок с гостинцами оставить. Ему ведь туда вся деревня сыпала, кто чем богат: мандарины, конфеты, а то и крупы дадут, и луку сунут — по достатку в дому. Он и нёс всё это к Нине с Олькой, а те всю ночь потом разбирали! Как же девочка радовалась каждому гостинчику, празднично шуршала фантиками, разворачивала, доставала конфеты, заворачивала обратно, потом меняла конфеты — в другие фантики их прятала, и просила бабушку угадать, в какой теперь шоколадные, а в какой — карамельки. И бабушка, конечно, не угадывала, а внучка смеялась.
        Как же красиво смеялась её Олька!
        Утром Нина Сергеевна несла чистый постиранный мешок соседу, а вместе с ним — свежий подовый хлеб.
        Ещё сейчас вспомнила Нина Сергеевна, как в последний Новый год сидела одна, пялилась в телевизор, как постучалась к Толику, позвала его к себе. Тот, уже старый и немощный, в огромных валенках пришёл к ней, бороду дедморозовскую надел, сел рядом, плечом её так тихо-тихо подтолкнул, потом сильнее, и ещё раз — уже задиристо, по-мальчишески.
        — Да ну тебя, старый, — не выдержала бабка.
        — Не робей, соседка, выдюжим! Чего не выдюжить-то. Вон я уже сколько один-то, а бес ещё в ребре, ага! — и обнял её так, как когда-то бывало, когда она ещё девчонкой бегала, а он только-только вернулся, с орденами на гимнастёрке...
        Дышала Нина Сергеевна на автомобильное стекло, всматривалась в силуэт своего же отражения, что-то бубнила на мотив своих воспоминаний...
        — Ба, ба! Ты чё?! Ба! — будила старуху Олька.
        — Ой, ой! — наконец проснулась та. — Это я уснула, что ли? О-ой, прости меня, это я с дороги, весь день на ногах... — Она виновато улыбнулась, потом долго искала завалившуюся под сиденье сумку, наконец, вышла из машины, раскланявшись с водителем, и снова, как нашкодивший ребёнок, подняла глаза на внучку.
        — Пошли уже, — торопила Олька.
Резкий запах спящих во тьме цветов смешивался с запахом остывающего асфальта. Над головой горели звёзды, огромные, как фляги, если их вымыть в реке и расставить сушиться на горбатом деревянном мосту — такой был в их деревне.
        Олька зажгла телефон и подсветила бабке дорожку.
        — Пойдём, чё ты копаешься, ба!
        Квартира была на третьем этаже старой пятиэтажки. То, что она старая, Нина Сергеевна поняла по вони из канализации и по тёмно-зелёному мху, которым обросли подъездные стены.
“Почему так плохо живёшь?” — спросила бы бабушка внучку в другой раз, но сейчас смолчала.
Вошли в квартиру. Олька включила в коридоре свет: маленькая продолговатая прихожая, куча лёгкой обуви вдоль стены, много песка на полу и много коробок, составленных друг на друга.
        — Куда-то уезжаете или приехали только? — тут уж Нина Сергеевна сдержать себя не смогла.
        — Ба, иди на кухню, я сейчас приду. Туалет, если хочешь, вот, прямо, — Олька отчего-то занервничала.
        Кухонька была чуть больше коридора, но здесь помимо стола и газовой плиты стоял ещё и разложенный диван. На нём валялись книжки. Нина Сергеевна не смогла разобрать, на каком они языке.
        Из-за стенки послышался мужской голос:
        — Ну, и на фига ты её сюда привезла?
        Девушка вошла в комнату и заговорила задавленным шёпотом:
        — В отеле мест не было.
        — Блин! Её хотя бы никто не видел?
        — Заткнись, а! — перешла на крик Ольга.
        Бабушка аж вздрогнула, растерялась, почувствовала, как закружилась голова, присела на диван и прислушалась к тихому разговору.
        — Завтра ты её как будешь выводить? У нас полдома русские, прикинь, спалят?
        — Не спалят. Знакомиться пойдёшь?
        — Ты нормальная вообще?
        — Ну, пожалуйста! Просто подойти, поздоровайся и уйди.
        За стенкой замолчали. Нина Сергеевна встала — встречать зятя положено на ногах, но в кухню вплывал только мрак, ни Ольки, ни её парня не было. Но вот, кажется, послышались шаги.
        — Ты чё в потёмках-то, ба? Чай будешь? — зашла внучка одна, включила свет.
        Нина Сергеевна огляделась ещё раз — старые обои, раковина вся в сколах и потёках ржавчины, из крана размеренно капало, пожелтевший, давно небеленный потолок, окна без штор, за ними огромная луна высвечивала что-то массивное и железное — не то забор во все пять этажей, не то конструкции какого-то завода — бабка не разобрала. На подоконнике увидела то, что хотела увидеть, — фотография в рамке, её Олька с черноволосым молодцем, оба улыбаются.
        Бабушка и желала бы прямо спросить внучку про него, но не посмела и снова прикусила язык, стала соображать, как к этой теме аккуратнее подойти.
        — Штор вот у вас нет. Шторку-то надо бы...
        — Ой, ба, какие шторы! — Олька возилась у плиты, наливала из бутылки в чайник воду.
        — Снимаете квартирку-то? Дорого?
        — Нормально.
        — Работаешь где?
        — Так, рисование веду...
        — А он-то хорошо, поди, зарабатывает?
        — Нормально.
        — Ну, слава Богу, славу Богу, — Нина Сергеевна опять замолчала, покраснела отчего-то и вот снова набрала воздуха в грудь.
        — Так, а свадьбу-то не думаете?
        — Ба! Тебе чё, не о чем больше поговорить?
        — Вот ты какая вредная стала! Давно ли! — Нина Сергеевна вспыхнула. — Умотала непонятно куда и с кем, и всё у неё “нормально”! Вижу я, как “нормально”.
        “А чё я, собственно, тут раздуваюсь? — снова останавливала сама себя бабка. — Ей на меня хоть бы хны, а мне и подавно...” И тут же сразу стукнуло в голову: “Господи! Так ведь я же не с пустыми руками приехала!”
        — Я тебе, Олюсь, тут вот собрала немного... — Нина Сергеевна нырнула рукой куда-то к своей груди и вынула оттуда тряпичный мешочек, в нём были деньги.
        — Ты чё, серьёзно? Ты мне денег, что ли, привезла? — Олька опешила.
        От растерянности она тоже села на диван и обняла бабушку.
        — Ох, бабуля ты моя, бабуля, так и будешь меня опекать?
        И так крепко прижалась к ней, так тепло стало старухе...
        — А я звонить тебе боялась... — прошептала.
        — Скажешь тоже.
        — Ну я же знаю, какая ты у меня! За партию! За Россию! Думала, ведь посрёмся вдрызг, ну его на фиг.
        — Так просто бы хоть сказала, что жива-здорова.
        — Так вот я, смотри: жива-здорова!
        Олька снова подошла к плите, сняла с конфорки чайник, разлила кипяток по кружкам.
        — А деньги ты, бабуль, забери! Не смеши. Мы хорошо зарабатываем, а вам там, наверное, они нужнее.
        — Чё это нам нужнее, а вам нет? Не помираем с голоду тоже. Стоит пока страна, деревня — и та стоит. Помнишь, как дедко Толик, Дед Мороз-то, говорил? “Пердит да стоит!” Не хуже ваших Европ живём.
        — Ну, началось! С добрым утром, Россия! — Олька снова села рядом и обняла бабку. — Деньги возьми, возьми. Если понадобится, я попрошу переводом.
        — А ты тогда мне вот сюда напиши свой телефон, и мужа своего напиши, и как зовут, чтоб хоть знать. Не дай Бог чё случись... — Нина Сергеевна достала из сумки блокнот, огрызок карандаша. — У меня тут вот все записаны, с собой таскаю. Если помру где на улице, так чтоб знали, кому звонить.
        — Да куда ты помрёшь! Ага! Вон, через весь свет мотанулась! Всех переплюнула! На что только надеялась?
        Нина Сергеевна виновато замолчала, отпила чаю. Олька поставила перед ней печенье, конфеты.
        — Ты прости, поесть нечего, мы в город ездим или заказываем. Завтра закажем...
        — А он-то чё, не выйдет, да? — шёпотом спросила бабка.
        — Работы много, ба. Сутками человек у компьютера. Не обижайся, ладно?
        — Да куда там, чё я, королева что ли, чтоб встречать меня. Но ты мне скажи, ты хоть как, не беременна случаем, нет?
        — О, а я всё думала, когда ты спросишь! — рассмеялась Олька. — Нет, ба, не беременная я и не собираюсь. Всё теперь с допросом?
        — Всё теперь. Главное я узнала, сердце облегчила. А ты об отце хоть спроси.
        — Как там папа? — послушалась внучка.
        — Да ничё папа... Папа, как всегда, закладывает. На работе теперь хоть не пьёт, у них там строго стало. С мачехой твоей вот козу завели, куриц, возятся там, фермеры, ага. Ничё, весело живём. Ты хоть позвони им. Тоже ведь люди, переживают.
        — Позвоню.
        — Да, позвони, девочка... А чё там светится-то у вас? Завод какой, что ли? — лунные блики, отражающиеся в чём-то большом и железном за окном, не давали бабке покоя.
        — Колесо это.
        — А-а, — протянула Нина Сергеевна, хоть и не поняла ничего. — Вот... ну, что ещё рассказать?.. У Петровых сына мобилизовали, у Валентина парень сам пошёл, по контракту, ещё в мае. У Вить...
        За стеной послышались громкие настырные хлопки, потом натужный смех, противный, мерзкий.
        — Чего это он? — насторожилась бабушка
        — Я не хочу это всё слушать, — зашептала внучка. — Про всех этих ваших героев!
        — Серёжка-то Петров, вы ведь с ним...
        — Тс-с, ба, не хочу, всё, давай не будем.
        — Ну давай, — согласилась та и замолчала, снова отпила чаю.
        — Ты ведь устала у меня, — заботливо заговорила Олька. — Смотри, глаза закрываются, давай спать, а? Я тебе тут постелю, у нас многие, кто в гости приезжают, тут и ночуют. Диван ещё больше разложить можно, надо?
        — Не, не надо. Куда мне? Я в гроб уж вхожу, а тут совсем роскошь. Ты мне подушку только дай...
        Внучка принесла подушку.
        — Ну, давай спать, — сказала она бабушке и коротко поцеловала на прощание, как маленькую.
        — Подожди, — протянула Нина Сергеевна к Ольке руку, когда девушка уж совсем собралась уходить в комнату. — Ты ничего не думай тут, я тебя люблю. И помни: ты всегда можешь домой приехать, все тебя встретят, все рады будут, все любят, говорю тебе. Слышишь, нет?
        — Слышу, ба, я вас тоже всех люблю. Ну давай, всё... — и она снова поцеловала бабулю в её седые волосы.
        Лёгкая тёплая дрожь пробежала по телу Нины Сергеевны. Это была нежность, она её узнала и, как всегда в последние старческие годы, встретила её слезами радости. Но их уже не видела Олька, она о чём-то быстро шепталась со своим за стенкой.
        Нина Сергеевна легла, нарочно повернувшись лицом к луне: огромная белая тарелка стояла на чёрной скатерти, видимо, в тарелке топилось масло, иначе чем объяснить, что из неё выливался густой, но прозрачный жир, и чем больше он растекался по небесному застолью, тем незаметнее становился. И только в одном месте жир будто бы вскипал, бурлил ярким светом — это лунные отблески натыкались на то громадное и железное, которое Олька почему-то назвала колесом.
        “Господи, красота-то кругом какая, — думала старуха, — и сейчас у нас в деревне, поди, тоже луна жарит оладьи на трубе. Или лепёшки...”
        Олька маленькая очень любила лепёшки. Да, считай, на них только и выросла. На сковороде жаренные, да с вареньем, уплетала за обе щеки и ещё просила. И в школу брала с собой, и в походы, и когда в район ездила на праздники или конкурсы. И когда в педколледж районный учиться пошла, первое время тоже лепёшки в газету заворачивала, да побольше, наберёт полсумки и уедет. Один только раз не взяла, после чего и пропала...
        За этими воспоминаниями Нина Сергеевна не заметила, как и уснула. Снилась ей Олька, опять играли они в бадминтон. Играли чем-то странным, каким-то светящимся красным колобком, и был он почему-то горячим. А когда врез’ался в сетку ракетки, то раздувался так, что страшно становилось, и оттого хотелось побыстрее его отбить. И уронить боялись. Потому что играли на том горбатом деревянном мосту, что в их деревне перекинут через речку. Не дай Бог уронишь — прожжёт доски, а то и весь мост спалит. Играли почему-то ночью, хоть глаз выколи, и только этот огненный шар да звёзды в небе светились. Но вот устали перекидываться, Олька кричит: “Не могу больше, ба, давай ты!” — “Нет, ты давай, ты молодая, у тебя дальше улетит!” — отвечает ей Нина Сергеевна. — “Нет, ты! Ты знаешь, как нужно! Сколько раз уже бросала!” — настаивала внучка. — “Нет, милая, теперь ты сама должна! Ты теперь девочка взрослая!” — “Не могу, баба, больше! Не могу!” А красный ком так и летал от ракетки к ракетке. “Да что же ты вредная такая! Бей, ну! Далеко бей, за перила, кому говорю!” — отчаянно, из последних сил закричала Нина Сергеевна. И тут Олька зажмурилась от страха да как завизжит, как ударит со всего маху по шару. И полетел он далеко-далеко, и упал в воду, где-то у самых скал. И в следующую же секунду из-за этих скал выкатилось горячее красное солнце. Первым делом оно подожгло рябь воды, потом росу на склоне и в полях, побежало раздувать свои огоньки по крышам. И вот уже стоит Нина Сергеевна на мосту, всё полыхает кругом рассветом, и душа её дрожит, горит, и так хорошо ей, так радостно, так счастливо.
        “Девочка моя, какая же ты умница у меня...”
        Открыла Нина Сергеевна глаза, а уже светло.
        “Что это я так долго спала?” — испугалась она, приподнялась с дивана, посмотрела на часы. Было четыре утра. Получается, совсем ничего подремала. Но больше не хотелось.
        В окно били яркие острые лучи. Нина Сергеевна попыталась разглядеть сквозь них хоть что-нибудь. За стеклом играла с солнечным светом всё та же странная железная громадина, но она уже не страшила старуху.
        — Пожалуй, не надо и ждать, — вдруг произнесла вслух бабка и сама же испугалась: не услышат ли за стеной. — Что мне тут делать?
        Она допила из кружки холодный чай, сунула в сумку пару конфет, поправила волосы, завязала узел на затылке, обхватила голову платком, увидела упавшую на пол тряпочку с завёрнутыми в неё деньгами, вспомнила, что Олька от них отказалась, но поднимать не стала. Полезла снова в свою тряпичную сумку, вынула икону, ту самую, которая “ревела”, — Олькину икону, поцеловала, перекрестилась, присмотрелась, плачет ли теперь? Вроде бы нет, но след от слёз на лике княгини остался, как маленький ожог, как ссадинка.
        — Ты уж береги её. Сама видишь ведь, какие нынче дела на Земле творятся, без тебя не справятся они.
        Из квартиры Нина Сергеевна выходила на цыпочках и даже по лестничным пролётам спускалась тихо, чтоб никого не разбудить, и так же неслышно шагнула на улицу.
        И тут же остолбенела: прямо перед ней стояло “чёртово колесо”. На нём не было навесных кабинок, да и вообще мало что осталось от былой роскоши. А то, что ещё осталось, скрипело и дрожало, хотя, кажется, совсем не двигалось. Опоры колеса по-прежнему были мощными, они держали конструкцию крепко, уверенно и не собирались сбрасывать свой груз ни на бетонную площадку перед собой, ни на поросшие мхом пятиэтажки.
        Колесо обозрения она в своей жизни видела только раз или два, а такое огромное — впервые. Солнце поджигало железные лучи-спицы, что расходились из самого центра ржавого литого диска. Пахло облупившейся краской и пылью.
        Нина Сергеевна медленно добрела до ближайшей скамьи и, запрокинув голову, снова уставилась на железное чудище.
        Она так увлеклась, рассматривая его спицы и обода, при этом размышляя о чём-то своём, потаённом, чего и сама не могла ещё сформулировать, что не заметила, как с другой стороны на горизонте вовсю заиграла с солнцем вершина Арарата. А когда, наконец, всмотрелась вдаль, то аж зажмурилась, не поверила такой красоте. Могучий, с белоснежной шапкой на макушке Арарат с вызовом смотрел на старуху и на “чёртово колесо”: “Что же вы такие все маленькие, никчёмные, такие неумытые, ржавые? Что вы вообще делаете там внизу, если есть я, если есть и другие вершины вокруг, если есть, куда подниматься?”
        Эта гордая вершина, конечно, никогда бы не опустилась до людей и болтовни с ними. Арарат разговаривал только с небом, с Богом, Который выдумал для него, как для любимого сына, эту великолепную белую папаху, словно сшитую из самых дорогих овечьих рун.
        И такой был контраст между миром по правую руку от Нины Сергеевны, миром, созданным не людьми, и тем убогим, что просил прощения за свою никчёмность у Арарата… Этот человеческий мирок с его ветхими домами и заброшенными парками…
        С болью думала Нина Сергеевна, что и сама-то она из этого левого мира и, кажется, будет крутиться в нём ещё многие-многие дни и месяцы, ещё долго через её старые кости, как сквозь спицы “чёртова колеса”, будет проникать пыль и запах старой краски. И только когда душа её совсем потеряет свой цвет, она, быть может, попадёт пусть не на Арарат, но на вершину родных Уральских гор. Они ведь тоже у Бога ходят в любимицах.
        Нет, не может быть, чтобы мир во все века вот так скрипел железной махиной! Не может быть, чтобы цивилизации превращались в круглые пугала, на которые даже вороны не садятся. Нет, не может быть, чтобы в попытке заменить круги небесные железными ободами люди бы так сильно прогорели. Где мы оступились, в какой момент поторопились? И почему перестали видеть и ценить то Божье, что никогда, даже в самые страшные времена не пряталось от наших глаз? Арарат был всегда. Всегда были озёра, реки, леса, цветы и птицы, которых уже мало кто слышит. Скрипят колёса истории, как сейчас содрогается от утреннего ветра это “чёртово колесо”, и попробуй за этим грозным эхом из преисподней расслышать райские шёпоты…
        Какие только образы и мысли не приходили в этот час в усталый и поражённый столь страшным открытием мирской сути мозг старухи!.. Она и сама не понимала, откуда что берётся, будто бы все прочитанные ею за жизнь слова вдруг выстроились в том нужном порядке, в тот единственно правильный текст, до которого нельзя дочитаться по буквам и записать нельзя.
        А может, все эти мысли и образы только лишь снились старухе, потому что, спроси её кто сейчас, бодрствует она или дремлет, не ответила бы.
        — А ты кто? — раздался за спиной тонкий, но в то же время хриплый голосок.
        Нина Сергеевна вздрогнула. За её плечом стоял армянский пацан лет десяти, одетый в длинную, до самых его голых коленок футболку.
        — А ты чё не спишь? Время-то ещё ни свет, ни заря, — отозвалась бабка.
        — А ты? — ответил пацан и зачем-то стал грызть ноготь на большом пальце.
        — А ты здешний? Где живёшь?
        — А ты?
        — Вот заладил, — тут Нина Сергеевна вспомнила, что успела кинуть в сумку конфеты, пошуршала на дне, протянула пацану: — На вот, возьми.
        — О, давай! — обрадовался тот и зубами развернул фантики.
        — Звать-то тебя как? — спросила старуха, уже засобиравшаяся в дорогу.
        — Хачен! — звонко и гордо выкрикнул мальчик — от хрипотцы не осталось даже нотки.
        Нина Сергеевна задумалась на секунду, вспоминая, где она это имя уже слышала, вспомнила и сама себе мысленно улыбнулась.
        — Ну, ладно, Хачен так Хачен. И это вынесем, не люди мы, что ли, — бубнила она себе под нос, оставляя за спиной и мальчишку, и колесо, и городок, названия которого она так и не узнала.

        Когда самолёт набирал высоту, Нине Сергеевне показалось, что она снова увидела круглую махину, колесо будто бы даже затрепетало сильнее, чем обычно, будто бы оно силилось сделать оборот, хотя бы немного прокрутиться, но не смогло. Так и застыло, униженно поскрипывая своими ржавыми костями.
        В руках старуха теребила тоненький блокнот, где-то там на одной из страниц её Олька нацарапала карандашом свой телефон.