СОЛО ДЛЯ ЧЕЛЕСТЫ
Несколько страничек, вырванных из дневника
Лукавит тот, кто ведёт дневник и мысленно уверяет себя, что не думает о возможном читателе. Ещё Тэффи писала, что мужчина всегда ведёт дневник для потомства, а женщина — для кого-то определённого из своих знакомых. Я, хотя и лишена писательских амбиций, лелею своего воображаемого читателя, он мой герой и придуман не для того, чтобы автор дневника выглядел лучше, чем в действительности; просто так легче излагать свои мысли на бумаге, а значит, и разобраться в себе самой.
Начну сначала. Когда Иосиф Михайлович, заглазно Михалыч, сокращённо-любовно Ося, наш любимый дирижёр, постучав своей дирижёрской палочкой по пульту, бросает:
— Сначала! — то часто виолончели или альты переспрашивают:
— С самого начала?
Итак, начну с самого начала.
Да, я играю в оркестре, не филармоническом, но всё же в настоящем симфоническом оркестре! Когда в новой компании или в турпоездке заходит речь о профессии, и я говорю, что играю в оркестре, меня спрашивают:
— На чём?
А я отвечаю:
— На челесте.
Собеседник чаще всего прищёлкивает пальцами, мол, ясно-понятно, это кастаньеты или такая штука вроде чего-то испанского, стучащая, как погремушка. На самом деле челеста похожа на небольшое пианино с одной педалью, и пианино это издаёт звуки необыкновенной, прямо-таки небесной красоты. Челеста участвует в произведениях не так много, как хотелось бы (имею в виду свою небольшую зарплату); вообще по поводу моего инструмента есть ещё кое-что, из-за чего можно расстроиться...
Представьте: вы, обладатель прекрасного музыкального слуха и приятного голоса, приглашены на праздник, в гости, на пикник. Владелец скрипки, гармоники, гитары, даже укулеле с её одной октавой будет душой компании, но только не человек, играющий на челесте; челесту никуда с собой не возьмёшь, и вообще она в одиночку не годится для аккомпанемента.
Дальше. Челеста не обладает ярким темпераментом; скрипка может "плакать и смеяться", как раньше любили писать в газетах наши музыкальные критики; рояль бывает романтичным, пафосным, лиричным или героическим, даже барабан часто показывает характер, что уж говорить про фагот или инструмент с человеческим голосом — гобой, а орган, это королевство звуков, гипнотический инструмент-оркестр, стройный лаокоон труб! Но только не челеста, не ждите от неё ничего, кроме небесных звуков, ангельского всепрощения и благородства, танца цветов, хоровода кукол или иллюстрации к детским рождественским картинкам... Челеста бесхарактерна, благодушна, прекраснодушна, не в меру добра, то есть полностью оторвана от реальности.
Известно, что хозяин прирастает к музыкальному инструменту, а инструмент врастает в человека... Это похоже на... то ли собака похожа на хозяина, то ли хозяин приобретает некоторые черты питомца. Я, как говорят мои друзья-собачники, стала похожа на своего коричневого пуделя Арно: волосы у меня слегка закудрявились, и характер стал напоминать пуделиный ("ласковые предатели", такими слывут представители этой породы). Кстати, у моего Арно по собачьим меркам дирижёрский абсолютный слух: не успеешь шагнуть из лифта на лестничную площадку, уже слышно повизгивание и царапанье коготков о дверь.
Характер — так можно сказать про каждую собаку и любой музыкальный инструмент, но только не про челесту, никогда она не выйдет из себя, не возмутится, не проявит своеволия, ей равно чужды и грусть, и страсть, она воплощение вечного идеала, неземной красоты, пасторали, возвышенной музыки сфер. Был непростой период, когда челеста казалась мне безмозглой равнодушной пустышкой. Тогда пришлось взять отпуск за свой счёт и всерьёз задуматься о крутом повороте в жизни, но потом как-то постепенно всё вернулось на круги своя.
Хочу ещё кое в чём признаться: я влюблена в Осю. Но он сам этого хотел! Однажды после долгих каникул, когда все немного расслабились, струнные бились над довольно простым, сто раз игранным отрывком из "Танца Феи драже" ("Щелкунчик" Чайковского), скрипки слегка лажали, и Ося был недоволен, хмурил свои непревзойдённо густые брови, без конца сморкался и откашливался, закладывал большие пальцы ("первые" пальцы, говорят клавишники) за подтяжки, в общем, репетиция не клеилась. Тогда-то Ося нам и сказал:
— Оркестр хорошо и слаженно играет, когда весь женский состав немного влюблён в дирижёра...
Репетиция. Я сижу, задвинутая в самый угол сцены, почти у стены, наблюдаю, как делятся новостями, переглядываются и пересмеиваются скрипки, как фагот тайком просматривает газету "Мой район", а контрабас пишет что-то в смартфоне. Обычно партию челесты исполняет штатный пианист, но у нас челеста полностью принадлежит мне. На сцене жарко, я немного, совсем чуть-чуть клюю носом и стараюсь следить за партитурой: моё вступление через сорок тактов, Ося обязательно направит на меня дирижёрскую палочку, весь подастся в мою сторону и посмотрит прямо в глаза, да так, что мечтательная сонливость пропадёт мгновенно. Ах, почему я не первая скрипка или хотя бы первый альт, иногда у них на пюпитрах оказывается Осин большой клетчатый носовой платок, которым он вытирает пот со лба и, бывает, роняет мимо своего пульта...
Почти на всех репетициях присутствует Осина жена, ВэКа, Верблюжья Колючка. Когда шесть лет назад нашему оркестру представляли нового дирижёра, мы не сразу обратили внимание на пожилую женщину в сером костюме, сидящую в зале с объёмистой сумкой на коленях. Она выглядела намного старше нашего Иосифа Михайловича, была строга, суха, а причёской немного смахивала на засохший репейник или верблюжью колючку. Эти ботанические эпитеты я услышала от одной нашей виолончели-поэтессы.
— Мама? — довольно громко прошептала наивная флейта-пикколо. Кажется, хозяйка пикколо становилась особенно наивной, когда извлекала высокие звуки из своей флейты, — говорю же, что инструмент и его владелец неразделимы, — в обычной внеоркестровой жизни пикколо была весьма практичной особой.
— Жена, — припечатала слегка циничная флейта-не-пикколо...
Мы тогда репетировали Бриттена. Вдруг после часа работы над сложнейшим куском слышится:
— Перерыв! Перерыв! Осе пора кушать, у него гастрит. — Только ВэКа дозволено прерывать репетицию, она открывает сумку, достаёт льняную салфетку, термос и контейнеры с едой.
Тучи рассеивались, когда командор оставался дома (недоваренный бульон с фрикадельками? мигрень? разлитие жёлчи?), и репетиция пролетала легко и радостно, подобно уэбберовской "Осанне". Тогда свободный от оков Ося шутил, вольничал, говорил, упирая на "Ч":
— А теперь чуть-чуть чудесной челесты! Чётко! Чисто! Чудно! — даже, мне казалось, делал некое движение губами, похожее на "чмок!", и тогда хотелось играть только для него, играть особенно тонко, особенно изысканно и филигранно...
ВэКа была не какой-нибудь "бытовой бабой", как презрительно говаривала она, заочно сражаясь с какой-то только ей известной врагиней, — нет, она начинала как музыковед, занималась Делибом, обладала незаурядными способностями и даже в своё время поступила в аспирантуру, но встреча с одиноким, перспективным дирижёром подвигла её к самопожертвованию, заставив перечеркнуть свой талант, всё личное было заброшено и подчинено Осиному здоровью, в основном пищеварению. Не знаю, не знаю, прошлым летом мы были на гастролях без ВэКа — для неё, к всеобщему ликованию, не нашлось места в нашем концертном автобусе ("Ося, может быть, на челесте по совместительству сыграют колокольчики?.."), а наш дирижёр не слишком рьяно это место отвоёвывал, — и мы не заметили никаких отклонений в его здоровье, во всяком случае, он, вопреки установленному семейному режиму, допоздна играл в преферанс и даже пару раз за долгим разговором немного пригубил с валторной... Когда "ч-ч-ч" звучало при цензоре, и звучало слишком любовно, меня прокалывал, просто прошивал насквозь колючий взгляд ВэКа.
— Деточка, не с вашей субтильной фигурой носить такие вещи. Я бы посоветовала вам сшить казакин, он добавит недостающего объёма бёдрам, — изрекал мой непрошеный стилист.
Или в жару, когда я осмелилась явиться в сарафане:
— Разве в оркестре отменили дресс-код, и вы перепутали храм с пляжем или того хуже?
Может показаться, что во время репетиции я просто сижу, жду своего вступления, а заодно мысленно перемываю косточки деспоту, но это не так. Вглядываюсь в партитуру; за тактовыми чертами, нотным станом и строчкой моей партии, стиснутой строчками партий арфы и струнных, мне являются живые картины: бархатный камзол, завитой парик и светлая улыбка Моцарта, контраст импозантной внешности Сен-Санса и его тонкого ироничного музыкального языка; лиричные, полные гармонии мелодии Гуно, этого противоречивого, увлекающегося, страстного больше в вопросах веры, чем любви, человека; трагический взгляд в прошлое Шварца... Но чаще во время моего "простоя" мне в голову лезут всякие глупые мысли, не знаю, можно ли доверить их даже дневнику. Ладно, напишу и сразу же вырву эту страницу... Например, однажды, пока скрипки без конца проигрывали вступление, играли свои двадцать четыре такта, пришла мне в голову вот такая мысль: когда я иду с мужчиной... нет, когда идёт дождь, а я иду с мужчиной моего роста, и он бьёт меня зонтом по голове, случайно, конечно, и мне приходится наклонять голову и делать моему спутнику замечания, подталкивая его руку вверх, а он проходит несколько шагов и снова зацепляет мои волосы зонтом, тогда я думаю, что лучше пусть у меня будет мужчина высокого роста, он понесёт зонт высоко. С другой стороны, думаю я, мужчина среднего, даже маленького роста будет лучше меня слушаться... А может быть, слушаются только строгих авторитарных жён вроде ВэКа, и про зонт я придумала, никто надо мной не держит зонт...
Или вот ещё: интересно, можно ли вывести породу маленьких комнатных слоников, размером с небольшую собаку. Ося немного напоминает слоника, нос у него длинноват, совсем слегка; уши довольно большие... Ну вот, заклинило меня на слонах. Раньше у всех на сервантах стояли слоники, от малого до большого, семь штук. У нас дома тоже было семь чудесных белых слоников с хоботами, направленными вверх, а это, говорят, к счастью. Самый маленький, седьмой слоник отличался от своих белоснежных братьев, на его мраморных боках виднелись молочного оттенка прожилки, молодец мастер, он наверняка знал, что в природе детёныши часто бывают другого цвета, чем их родители.
Этого слонёнка я назвала Фаня, от слова "элефант", и тайно от бабушки брала с собой во двор. Однажды он выпал из моей варежки прямо в высокий сугроб. Ныряла сто раз туда и одна, и с моим другом Лёнькой, но слоник именно как сквозь снег провалился. Как я ждала прихода весны! Напрасно, он пропал навсегда, самый лучший из всех, самый милый… Я думаю, это такой закон, что пропадает самое любимое.
Или вот ещё: как бы изобрести что-то, чтобы на памятники не садились птицы. Бедный Пушкин на площади Искусств, ему буквально прохода не дают голуби, оккупировали и его гениальную голову, и выброшенную в свободном жесте руку. Может быть, думаю я, провести какое-то лёгкое поле, отпугивающее птиц, или ультразвук...
И вот, наконец, концерт! Если бы я играла в оркестре оперного театра, моё сердце упало бы и укатилось ниже оркестровой ямы — Боже, как красив наш Ося во фраке, белоснежной рубашке, переливающемся галстуке-бабочке! Концертная рубашка — прекрасный плод трудов ВэКа, безупречный итог применения отбеливателя, а потом — своевременного проглаживания ещё чуть влажной ткани утюгом; триумф королевы домоводства. Повседневные же Осины рубашки отличаются от праздничной расплющенными пуговицами; злые языки судачат, что ВэКа не стирает одежду, а отдаёт в прачечную или химчистку, где пуговицы плавятся от высокой температуры. Во всяком случае, в день концерта Ося красив, как молодой бог! Лакированные его ботинки сверкают, глаза тоже сверкают и горят, вдохновенное выражение лица передаётся нам, он видит всех одновременно и каждого в отдельности, двадцать шесть взглядов как ниточки сходятся в одной точке, и точка эта — волшебная палочка в Осиной руке.
Из-за занавеса смотрю в зал, он постепенно заполняется нарядными людьми. Сегодня тридцать первое декабря, мы играем в Филармонии; в фойе высится пушистая новогодняя ёлка, украшенная нотами из золотой и серебряной бумаги и игрушками в виде музыкальных инструментов. В этот день на концерт приходит респектабельная публика, желающая поднять себе настроение перед праздничным застольем, это "простой" контингент: нет завсегдатаев с нотами в руках, меломанов, которые различают почерк разных дирижёров; совсем мало детей из музыкальных школ, почти не видно седых голов над кружевными воротничками, этих старейших преданных членов Филармонического общества — билеты на новогодний концерт непомерно дороги. Вот вижу, что ВэКа принарядилась и соорудила на голове нечто праздничное. На концертах она всегда сидит слева в шестом ряду, видимо, из суеверия, или твёрдо знает, что именно там посвящённые должны слушать музыку. Сумка с обедами осталась дома. Её владелица пришла с приятельницей, известной музыковедшей, которая попала в музыкальный словарь благодаря моему любимому Шарлю Гуно и расположилась со своей сжатой информативной статьёй в разделе на букву "Г". Боюсь, чтобы раздобыть краски для описания сей важной дамы, пришлось бы развести имеющиеся, те бесцветные и невзрачные, которые пошли в ход для портрета ВэКа.
Гоню прочь злые завистливые мысли, говорю себе, что это грех, грех злословия. Так, надо сосредоточиться... вот-вот начинаем!
Рождественские концерты обычно проходят без антракта, мы работаем "лёгкую" программу, по традиции допустима небольшая раскованность, и у Оси заготовлено несколько интеллигентных музыкальных шуток для зала, наверняка отобранных и одобренных его домашним худсоветом.
Любимейшая минута — первая скрипка даёт "ля", струнные и духовые настраиваются, обожаю это какофоническое звуковое полотно, всегда вспоминаю бабушку, как она водила меня в Мариинку, как перед началом волшебного действа настраивались струнные в оркестровой яме, куда я заглядывала с тайным восторгом.
Ося поворачивается лицом к залу и сам объявляет первую вещь, тем более что ставка ведущей концерта давно упразднена, теперь или покупайте, друзья, дорогущую программку, или Гугл вам в помощь, приставайте к соседу или узнавайте вещи на слух.
Вдруг наступает момент, когда все глупые мысли разом улетучиваются из головы, я перестаю рассматривать ВэКа, её важную приятельницу на букву "Г", зрителей в зале... ауфтакт... ах, какой у Оси ауфтакт! Ещё бы, ведь он написал прекрасную статью про ауфтакт и его виды, у меня есть эта брошюрка с дарственной надписью автора: "Бог музыки определяет место; / тебе, Марго, дарована челеста! / Вступай в игру — скажу я без укора — / следи за ауфтактом дирижёра!"
Марго, Маргоша — моё гастрольное имя, французское уменьшительное от Маргариты. Взмах любимой короткой палочки... начинаем! Играем без антракта, у всех дома заждались своего часа оливье и селёдка под шубой...
В середине последней вещи Ося положит палочку на пульт и уйдёт за кулисы, а оркестр продолжит игру — эта шутка всегда очень нравится залу, мол, дирижёр не очень-то нам и нужен, мы справимся без него, сами. В этот момент у меня чуть сжимается сердце, так, самую малость. Но вот Ося возвращается, и зал рукоплещет! Новогоднее настроение даёт о себе знать, из дальних рядов без стеснения убегают, слышно звяканье номерков от гардероба, а наш любимый дирижёр снова усаживает оркестр. "На бис" повторяем польку Штрауса, потом ещё раз.
Ося в ударе, а мне грустно: сейчас они с ВэКа вызовут такси и поедут к себе домой ("Загородный, двадцать семь, пожалуйста"), стол под праздничной скатертью с кисточками стоит нарядный, но ещё пустой, только фарфор и хрусталь; быстро, в четыре руки, принесут белые накрахмаленные салфетки, достанут из холодильника заготовленные яства на старинных блюдах с фестонными краями, включат телевизор и станут чокаться за искусство, за музыку, за талант и вдохновение...
А я поеду домой на метро, и никто даже не подумает, мол, эта девушка играет в оркестре, ведь у меня в руках нет инструмента. Приеду домой, прогуляю заждавшегося Арно, который каждый раз удивляется снежинкам и пытается ловить их, а потом буду вспоминать сегодняшний концерт, возвращать каждую его минутку, особенно — моё соло на челесте.
Чисто звучит челеста, чудно...