ПОЛЯНКА
РАССКАЗЫ
СНОБ
— Фу, беспородный. — Высокий мужчина притопнул на Шарика, который, доверчиво виляя хвостом, приблизился к нему по осенней аллее.
— Вы что? — возмутилась Вера. Своего пса она взяла из приюта, но вовсе этого не стыдилась.
— Я же не ударил. Просто неприятно, когда рядом вертится такое убожество.
— А вы, наверное, аристократ? Трудно живётся в хрущёвке? — усмехнулась Вера. Она пару раз замечала, как мужчина выходит из соседнего дома.
— Хрущёвка — это временно. Я думаю о поместье на участке собственного леса, — заявил незнакомец и окинул её холодным взглядом серых глаз. Мужчина был хорош, но не молод — около пятидесяти лет. Вера в свои тридцать пять считала этот возраст рубежом между зрелостью и старостью.
Чёткие черты загорелого лица, тёмные брови вразлёт, короткие густые волосы с проседью, как волчий мех. Чувственные губы незнакомец сжимал в тонкую линию, возможно, потому что не желал демонстрировать ни малейшей мягкости. Джинсовый костюм, кроссовки. Джинса молодит. Фигура статная, наверное, когда-то увлекался спортом.
— Не стоит размениваться на посредственное. Нужно быть выше толпы, — продолжал он пафосно.
— И в чём это выражается? — Она подняла брови. Может быть, незнакомец — поэт или писатель? Такому, наверное, неуютно в их скромном городке.
— Например, вот моя машина. — Он махнул рукой в сторону стоянки, где тускло мерцал серебристый спорткар. — Скорость 270 километров в час. Таких в нашем городе только три. На трассе остальные тачки расступаются в стороны, как только завидят её хищную морду. На улицах люди шеи сворачивают, когда я еду. Это мой единственный друг. Кстати, как вас зовут?
Они представились друг другу.
Вера не разбиралась в машинах, но её заинтересовал сам Владислав, или просто Влад. Он показал ей своё приобретение, стряхивая невидимые пылинки с серебристой краски. Вера изобразила восхищение. Но поняла, почему таких машин мало в городке. В салоне поместится только двое. Мест для семьи, большой компании и даже для багажа — нет. Низкая, на грунтовой дороге машина пересчитает днищем все кочки. Сокровище Влада было вопиюще непрактичным и подходило, скорее, мальчишке-мажору, который хочет пустить пыль в глаза ровесникам.
— Эта машина выражает мой характер, — откровенничал Влад.
Какая философия заключалась в вытянутом капоте и маленькой кабине, он не уточнил. А если говорил о скорости, невелика честь обгонять местных обывателей, подумала Вера. Здесь не “Формула-1”.
Название машины ничего ей не сказало, но дома она набрала его в поисковике, вышло немало ссылок и фото. Одно показалось знакомым — это был региональный сайт продажи подержанных машин, и там красовался спорткар, которым хвастался Влад. На фотографии из салона мелькнула знакомая наклейка с мордой монстра. Вверху подвеска — крошечный футбольный мяч. Цена была довольно низкой, а под картинкой надпись: продано. Видимо, объявление вот-вот удалят. Вера поняла: Влад не мог позволить себе машину с конвейера, поэтому купил подержанную.
Разумеется, при следующей встрече она промолчала о своём открытии. Поговорили о новостях, но Влад быстро вернулся к любимой теме.
— Брендированные вещи — показатель статуса. Я ношу только фирменное.
“Почему он любой разговор сводит к покупкам?” — удивлялась Вера.
По её мнению, быть выше толпы означало не подчиняться диктату общества, иметь собственное суждение обо всём, наконец, реализоваться как талантливый человек в сфере искусства, бизнеса или политики.
Конечно, если бы Влад не был высоким и симпатичным, она бы не слушала его подолгу. Но у него был медальный профиль и косая сажень в плечах, любой вздор из уст такого мужчины ласкает женский слух.
“Как наивно он хвастается”, — думала Вера с улыбкой.
— Дорогие вещи без слов транслируют, что перед вами вип-персона. — Влад поправлял новую куртку. Да, красивую. Но разве не такие же продают на местных рынках? Вера не могла по достоинству оценить его покупки. Она начала проникаться осознанием собственной серости. Ну правда, разве трудно зайти на сайты, где пишут о моде? Разве сложно самой накупить фирменных шмоток? Вера была достаточно обеспеченной, но не придавала особого значения одежде и аксессуарам. И если сидела в интернете, то на сайтах, посвящённых искусству.
А не презирает ли её Влад в глубине души? За обычные вещи, за незнание трендов и брендов?..
Через несколько дней, гуляя по центру городка, она заметила своего знакомого. Влад вышел из своей забавной машины и нырнул в одну из дверей старинного здания. Двухэтажное, облезлое, оно сохранилось с дореволюционных времён, и кто только не занимал его комнаты — чайная лавка, парикмахерская, химчистка, пивная. Над дверью не было вывески, но холодный свет потолочной лампы за мутным стеклом сигнализировал — здесь разместилась организация.
Вера отошла к киоску с газетами и стала искоса наблюдать. Наконец мужчина появился с большим пакетом и зашагал мимо, поглощённый мыслями о своём приобретении. Заинтригованная Вера перешла дорогу и медленно открыла дверь. Может быть, там продают что-то полезное? Навстречу пахнуло тухловатой духотой. Кондиционер не работал. Повсюду стояли коробки с яркими, смятыми вещами. Слева и справа на длинных вешалках висели вперемешку кофты, джемперы, брюки разных размеров, мужские и женские. В центре пёстрого царства суетились две продавщицы, одна — пожилая, с помятым лицом, другая — молодая, бледная, с кругами под глазами.
— Здравствуйте. Это благотворительный фонд? — поинтересовалась Вера. Она решила, что груда поношенных, но чистых тряпок собрана для неимущих пенсионеров или многодетных семей.
— Добрый день. Здесь секонд-хенд. — Пожилая продавщица выпрямилась, утирая пот со лба.
Вера брезгливо коснулась мятого ценника на кофте с растянутыми рукавами. Оказалось, стоит эта потрёпанная дерюжка около тридцати тысяч. Продавщица пояснила:
— У нас только фирменные вещи.
Вера представила, как от этой кофты избавляется американская домохозяйка или родственники умершей женщины сбывают с рук старую вещь, чтобы не напоминала об утрате.
Она отдёрнула руку. Но один плащ показался ей красивым. Вера взяла его, зашла в раздевалку, накинула на плечи. От ткани шёл тот же тухловатый запах, что и от остальных вещей. Вера поморщилась, сняла плащ, поспешно вернула на вешалку. Это хранилище понтовых обносков вызывало у неё отвращение. Лучше она купит обновку в обычном магазине, чем станет донашивать за незнакомцами. К тому же ей было непонятно, в чём ценность фирменных вещей, почему надо гнаться за ними, гордиться ими, страдать без них? В качестве? Но чем отличается вот эта белёсая маечка, сшитая в Финляндии, от такой же майки из Иваново? Надписью на этикетке?
Влад, не имея возможности покупать новые фирменные вещи, ходил за ними в секонд-хэнд, брал поношенные иностранцами или богатыми русскими. В одежде с чужого плеча стареющий красавчик чувствовал себя респектабельным джентльменом или играл роль, ведь сам-то он знал, где купил свой гардероб.
— Да, я понимаю, что у него комплексы, что он самоутверждается, но мне нравится его внешность, — делилась Вера с подругой.
— Знаешь, как это называется? Эмоциональное обслуживание. Ты тратишь на него время, а есть ли смысл? — спрашивала практичная собеседница.
— Мы просто болтаем, — оправдывалась Вера.
Когда речь зашла о личной жизни, Влад тоже не ударил лицом в грязь.
— В начале “нулевых” мной увлекались победительницы конкурсов красоты. Например, мисс Саратов. Я учился в этом городе. Но тогда мне дала отставку дочь местного олигарха, а я из принципа решил жениться на ней. Завоевать “золотую девочку” оказалось сложно, но вскоре после свадьбы она наскучила мне. Потом были ещё два брака. Теперь я свободен и связываться с кем попало не намерен.
— Вам нужна особенная женщина, — униженно поддакивала Вера. Понимала, что Влад заметил её симпатию и сразу дал от ворот поворот. Она злилась, но не могла победить зависимость от случайного знакомого. Пыталась представить себе его новую спутницу. О, это должна быть интеллектуалка и красавица, типа начинающей преподавательницы университета или молодой, но уже состоявшейся бизнес-леди. Гордая и холодная, как он, безупречно стройная и шикарно одетая. Ведь у него такие запросы!
И грянул гром. Вера увидела Влада под руку с высокой блондинкой. Пухлые гиалуроновые губы, татуаж бровей и прочий “улучшайзинг” были налицо, этого и следовало ожидать. Но взгляд казался усталым, отрешённым. Кто же она, особенная, таинственная незнакомка?
Влад едва заметно кивнул Вере, впрочем, кивок мог предназначаться старухе, которая сидела рядом с ней на лавочке. По спине блондинки спускалась длинная толстая льняная коса. Вера тяжело вздохнула. Старуха проводила парочку цепким взглядом, а потом обратилась к Вере.
— Видела? Повёл свою. Тут в соседней квартире шалман был, проститутки жили. Уж как мы боролись с этим безобразием, заявления писали. Наконец, куда-то перебрались. А эта краля у них “мамкой” считалась. Ох, и бывалая... Он-то знает?
— Знает. Он любит подержанные вещи, — с деланным равнодушием заметила Вера. — Но коса у неё красивая, правда?
— Искусственная, как моя челюсть, — ухмыльнулась старуха.
ЗДРАВСТВУЙ, БАБУШКА!
— Надо готовиться, — строго произнесла остроносая, с лицом, будто сжатым в кулачок, Зинка Лебеда. И сидящие за столом бабки закивали. Речь шла о лежавшей при смерти соседке Елене Егоровне. Зинка Лебеда — её двоюродная сестра — считала своим долгом организовать родственнице достойные похороны. Старая дева, церковница, она всю жизнь крутилась около смерти — обмывала, читала, отпевала и потом с азартом обсуждала покойников и похороны, приметы, при этом случившиеся, и сны про усопших, по которым можно было судить, куда они угодили — в райский ли сад или в геенну огненную, где червь неумирающий и огонь неугасающий. Шла молва, что у самой Лебеды под кроватью стоит гроб, и как-то забравшийся в дом воришка, узрев хозяйку, в нём лежащую, постыдно бежал. Лебеда точно знала, что если привидевшийся во сне покойник просит есть, ему необходим помин, если одет в новую одежду, то ему на том свете хорошо, а если в лохмотья, то плохо. Говорили, что каждый правитель перед тем, как преставиться, непременно снился Лебеде и просил у неё блинов, поэтому Лебеда узнавала о переменах в Кремле прежде самих правителей.
Теперь Лебеде казалось важным, чтобы никто не осудил её саму и двоюродную сестру погребли чин по чину. Всем в деревне известно, что если покойника хоронят под марш, то его душа поневоле пляшет вприсядку вслед за процессией — такое видение не раз представлялось прозорливым старцам. Поэтому хоронить подобает под молитвенные песнопения и причитания.
Зинка посовещалась с подружиями из церковного хора — толстой хитроглазой Татьяной Лисевой, кряжистой смуглой Дуней Ромашкиной и тихой белёсой Марьей Просвирней, и было решено, что следует заранее попеть и поголосить.
— Репетиция! — уточнила Татьяна Лисева, завклубом на пенсии, и сейчас любившая всяческие мероприятия.
— А не грех ли? Жива ведь ещё Егоровна... — заметила основательная Дуня Ромашкина, ради богоугодного дела оторвавшаяся от своего гигантского огорода.
— А потом поздно будет! — вспылила Лебеда. — Надо, чтоб люди добрые не хаяли нас и новый поп не казнился!
Молодой священник прибыл в село на днях. Его ждала маленькая уютная церквушка и хор, состоящий из старух, что немного смутило матушку, окончившую школу регентов в Троице-Сергиевой лавре и мечтавшую о хрустальных голосах юных учениц. А здесь пели, как Бог на душу положит, и мотивы порой напоминали небезызвестные народные — “Когда б имел златые горы” и “Выплывают расписные”. Лебеда, много лет руководившая хором, увидела в матушке конкурентку, и на грядущих похоронах намеревалась показать, в том числе, и свои певческие способности.
Дом Лебеды соседствовал с домом её болящей сестры. Елена Егоровна слегла два дня назад и сразу заговорила о смерти, мол, чувствует, что скоро отдаст Богу душу. Недаром и соседская собака сутками воет, уставившись на её окна, и часы сломались, и могила покойного мужа просела, словно ждёт второго гроба. И хотя молодой батюшка говорил, что все суеверия — чепуха, Елена Егоровна впала в уныние — уж больно много совпадений. Она пособоровалась, достала из глубины огромного старинного шкафа смертное — новое бельё, платье, тапочки. Попросила Лебеду пока не тревожить сына и невестку, а тем паче внука Мишеньку, но быть начеку. И теперь чистая и благостная лежала на кровати, устремив взор в потолок, но смерть не шла.
Елена Егоровна старалась настроить себя на возвышенный лад. Она надеялась, что встретится в раю со своими родичами, но в покойном муже уверена не была. И теперь её тревожила мысль — видно ли сверху, из небесных садов, глуб’ины, где мучаются грешники. Она уже несколько раз складывала руки на груди и украдкой косилась по сторонам — нет ли рядом самой Смерти, которая некоторых посещает загодя, в облике высокой женщины, но ежели о ней никому не рассказать, можно прожить ещё долго, а уж коли сболтнёшь, кончины не миновать.
Стояла гробовая тишина. Вдруг откуда-то из глубины трёхкомнатного дома донеслась приглушённая, но развесёлая мелодия:
Как получим диплом, гоп-стоп-дубай,
махнём в деревню.
Соберём чуваков, гоп-стоп-дубай,
распашем землю.
И будем сеять рожь, овёс,
ломая плуги.
Опозорим колхоз, гоп-стоп-дубай,
по всей округе.
Елена Егоровна приподнялась и огляделась. Старушка крайне благочестивая, она ни радио, не телевизора в избе не держала, считая, что подобная техника — от диавола. И совершенно точно знала, что петь здесь некому. Но если это предвестие смерти, то за её душой точно идут не ангелы. Она представила, как из тёмной норы под домом, припрыгивая на козлиных копытцах, приближается когорта бесов, бренчащих на балалайке, наяривающих на гармошке и насвистывающих на дудке, — а какие ещё бесы могут быть на Руси? Её объял страх. Бедная Елена Егоровна вскочила с постели, сунула ноги в тапочки, схватила бадик для опоры и покинула дом. Она спешила к людям. На миру и смерть красна.
В это время в соседнем доме начиналась репетиция её похорон. Старушки уже основательно спелись, умилились, прослезились, и Лебеда начала голосить:
— Ох, сестрица родная, на кого ж ты меня покинула?
— Стоп! — внезапно прервала её Татьяна Лисева. — Не верю!
Личико Лебеды ещё больше сморщилось от огорчения:
— Это почему же?
— Без чувства воешь. Как на зарплате!
Лебеда тяжело вздохнула и едва начала:
— Ох, горе-горькое, беда неминучая...
Но подруги уже вместе замахали руками:
— Не так!
— Не то!
— Да чего же вам нужно? Или как в сериале?
Тут Лебеда кстати вспомнила одну псевдоколхозную эпопею, где молодуха хоронит мужика, убитого бандитами, аккуратно рванула блузку на груди, прижала кулак ко лбу, тоненько взвыла без слов, а потом с надрывом выговорила:
— За что же мне это? Сестрица милая, сколько пережили с тобой — и войну, и голод, а преставилась ты...
— В перестройку! — подсказала Лисева, которая выписывала газету “Советская Россия” и точно знала, кто во всём виноват.
— Какая перестройка? Она закончилась давно. Сейчас стабильность! — поправила заядлая телезрительница Просвирня.
— В стабильность померла, — неуверенно закончила Лебеда. — Не звучит как-то...
В это время Елена Егоровна, которая домой возвращаться боялась, обошла двор и решила проведать сестру. Она побрела к калитке Лебеды, когда слух её был поражён звучащими из открытого окна, завешенного кисейной шторой, воплями и молитвами.
— Неужто преставилась Зинаида? Но ведь только утром навещала меня, — ужаснулась Елена Егоровна. — А мне не сообщили, — наверное, решили больную не тревожить.
Она собралась с духом, чтобы войти, но тут услышала разговор — в комнате явно находились несколько человек.
— Зина, а дом-то Елена кому подписала? — спрашивала, судя по голосу, Татьяна Лисева.
— Внуку, — ответила Лебеда. И Елена Егоровна порадовалась, что двоюродная сестра жива.
— Если захочет продать, пусть скажет мне — я дочке куплю, — продолжала Татьяна.
— Он продавать не станет, хочет после армии сюда вернуться. Родители у него в райцентре, а он, вишь, у бабки жить привык. Елена говорит, фермерством займётся. Малый работящий — сейчас отцу помогает скважины на воду бурить по всей области.
Елена Егоровна довольно улыбнулась. Семнадцатилетний внук и правда всем вышел — хозяйственный, добрый и умом Бог не обидел. Когда бы ни приехал, что-нибудь ей дарит. То кофту новую, то сапоги, то шаль. И продукты возит.
А в избе Лебеды тем временем продолжалась беседа.
— У Егоровны много вещей знатных — я помню, — пискнула Просвирня. — Ты шальку её мне не отдашь? Егоровна говорила, что с Москвы внук привёз, узор на ней оченно красивый.
— А вот и отдам! К чему жадовать? — заявила Лебеда.
Елена Егоровна за окном нахмурилась и крепче сжала бадик, служивший её опорой.
— А пальто? — поинтересовалась Лисева.
— А сапоги? — пробасила Ромашкина.
— Я вас не обижу. Всем буду распоряжаться. Внуку её тряпки ни к чему. Наверняка дом сторожить попросит, я туда квартирантов пущу или запасы хранить стану. Но что-то мы заговорились. Надо же отпеть Лену честь по чести.
И хор с чувством завёл “Со святыми упокой…”
Елена Егоровна, от возмущения ощутившая необыкновенный прилив сил, решительно распахнула дверь, в два шага миновала коридор и вступила в комнату, подняв бадик над головой:
— Живую хоронить вздумали! Ах, бесстыжие! Добро моё делят загодя!
Просвирня аж покатилась с лавки. Ромашкина в страхе крестилась. Лисева схватила со стола тарелку и закрылась ею. Только Лебеда не оробела:
— Так мы же ради тебя стараемся! А что до тряпок — к чему они тебе там-то нужны будут? И дом? Но ты, вижу, на поправку пошла, садись, чайку налью.
— Не стану я твой чаёк пить, — многозначительно произнесла Елена Егоровна и вышла. Дома она включила чайник, достала любимую чашку, положила на блюдце горсть конфет и собралась полдничать. Как вдруг снова глухо, дико зазвучало:
Как получим диплом, гоп-стоп-дубай,
махнём в деревню.
Соберём чуваков, гоп-стоп-дубай,
распашем землю.
И будем сеять рожь, овёс,
ломая плуги.
Опозорим колхоз, гоп-стоп-дубай,
по всей округе.
Но Елена Егоровна уже ничего не боялась. Грозно стуча бадиком, она обошла комнаты, заглянула во все углы и вычислила, что разухабистая песня доносится из шкафа. Хозяйка рывком распахнула дверцу. Третья полка, считая сверху, забитая стопками полотенец. Елена Егоровна перекрестилась и сунула руку в пропахшую нафталином глубину. Под ладонью задрожало что-то холодное, плоское. Она ухватила и вытащила на свет божий штуку со светящимся экранчиком, на котором мигала надпись: “Мишка”. Ну, конечно, мобильник! Недаром внук в последний приезд учил её пользоваться телефоном, а она отмахивалась. Значит, оставил сюрприз. Она поднесла к уху аппарат, нажала нужную кнопку, неуверенно произнесла:
— Алло...
— Бабушка, бабушка, я тебе весь день звоню! Думаю — когда же найдёт мой подарок? Здравствуй, бабушка!
МЁРТВЫЙ, ДОБРЫЙ
— Вставай, а то царствие небесное проспишь! — Кто-то трясёт Мишку за плечо. Он открывает глаза. В большой комнате темно. Только слышится надсадный бабкин храп за ситцевой занавеской.
Над Мишкой кто-то стоит. Мальчик всматривается и истошно кричит. Дождавшись, когда его вопль стихнет, дед строго, но добродушно спрашивает:
— Чего орёшь, окаяшка? Режут тебя?
Мишка снова визжит, но тут голос садится, переходит в хрип.
Деда вчера похоронили. Тогда почему он снова здесь, да ещё и разговаривает? Этак мирно:
— Вставай, внучек. Я ведь из-за тебя ни свет ни заря поднялся. Через сорок дней будет невмочь, а сейчас в самый раз.
Мишка чувствует, что, несмотря на тепло в избе, по коже бегут морозные мурашки. Он кутается в одеяло с головой и сипит:
— Не пойду я никуда. Да воскреснет Бог... — Но продолжение молитвы от нечистой силы теряется в памяти.
Дед стягивает одеяло:
— Хватит прохлаждаться! Что за молодёжь растёт!
Мишка вскакивает, как ошпаренный, отбегает к печке, возле которой сушится обувь.
— Вот-вот, сапоги обувай, там сыро, — советует дед.
— Конечно, сыро! — Мишка помнит, что вечером прошёл дождь, и в могилах, наверное, вода. Ведь не иначе дед пришёл забрать его!
Почему? Десятилетний Мишка знает объяснение: в селе говорят, что если ты обижал родственника, а он внезапно умер, то придёт за тобой и уведёт в мир иной. А Мишка перед дедом виноват: когда тот слёг за месяц до смерти, то внука часто просил то книгу подать, то папиросы принести, то чай заварить, если бабушки дома не было, а Мишка медлил, ленился, убегал из хаты играть с соседскими мальчишками. Вот и доигрался...
— И куртку с капюшоном надень, чтоб за шиворот не сыпалась роса.
“Да, на кладбище много кустов, росы на них должно быть порядком”, — соображает Мишка.
Почему же бабушка не просыпается? Храпит по-прежнему, словно не слышала воплей внука.
— Деда, я покойников боюсь, — шёпотом признаётся Мишка.
— А чего нас бояться? — буднично замечает дед.
Мишка хочет включить свет, поскольку стоит как раз возле рубильника, но страшится увидеть мертвеца во всей красе. Уж лучше тёмный силуэт.
Отправили Мишку родители к бабушке с дедом на всё лето, а тут такая оказия — не увидеть им больше сына. Мишка начинает тихо плакать.
— Нюни распустил! Хлеба возьми да колбасы или сыра. Что есть-то будешь? Аппетит там отменный!
— В могиле аппетит? — У Мишки волосы на голове встают дыбом. Он представляет, как сидит в яме на дедовом гробу и ест бутерброды.
Бабушка особенно громко всхрапывает.
— Не домовой ли душит? — с тревогой замечает дедушка.
А при жизни ругался:
— Эк её разрывает! Так бы и прикрыл подушкой!
Трясущимися руками мальчик открывает холодильник, берёт плавленый сырок. Отламывает горбушку хлеба от лежащей на столе буханки. Суёт снедь в карман.
— Пойдём, — говорит дед и открывает дверь.
Мишка плетётся за ним. Во дворе стоит, словно окаменев, их чёрная тонконогая собака Жулька, уши висячие в разные стороны — не лает, но и хвостом не виляет, наверное, кажется ей хозяин очень странным.
Дед берёт Мишку за руку — никогда прежде так не водил, — они выходят за калитку и шагают по дороге. Пальцы у мертвеца крепкие. Вырываться боязно.
Высоко в небе сияет полная луна. Деревня спит. Стрекочут кузнечики, журчащий хор лягушек слышен издалека. Мишка оглядывается вокруг — всё кажется ночью другим, таинственным.
— Погляди-ка направо! Банника заметил? — показывает дед туда, где зашуршала трава. — Веник берёзовый понёс. Хозяйственный.
Мишка никого не различает. Бросает косой взгляд на деда, замечает острый нос, тёмные провалы вокруг блестящих глаз.
— Погляди-ка налево, вот бесстыжая, — сплёвывает дед. У соседского сарая мелькает баба в сорочке. — Ведьма идёт чужих коров доить... Ты не озяб ли, окаяшка?
Мишка на свежем воздухе немного опомнился и приободрился. Только сейчас он понимает, что направляются они с дедом вовсе не к кладбищу. Вот миновали соседнюю улицу, клуб, магазин...
Мишка думает, что дед изменился. Раньше называл бы чертякой, да ещё и подзатыльники отвешивал. А теперь и рассказывает что-то внуку, и заботится, чтобы тот не простыл. При жизни бы так! А то скажет им с бабушкой: “Одна брюзжит, другой визжит”, — и уходит неведомо куда с чекушкой водки.
Спускаются под гору. Впереди раскинулся широкий луг, трава отливает серебром под луной, кое-где видны круги и полумесяцы покосов. Топают по влажной дороге.
Но Мишке всё равно страшно, потому что непонятно — зачем дед ведёт его в противоположную от кладбища сторону? Вдруг там что-то ещё хуже?..
Вот и озеро. Долгим чёрным зеркалом вытянулось оно на опушке смешанного леса. Окружено прошлогодним сухим камышом вперемешку с молодыми острыми стеблями. Через заросли то тут, то там ведут тропинки.
Вдруг Мишка замечает шалаш. Дед наклоняется, извлекает оттуда лопату, протягивает внуку и командует:
— Копай!
“Могилу?” — холодеет Мишка и жалобно лепечет:
— Дедуня, прости… Я знаю, что плохо себя вёл, не слушался. Ей-Богу, я всё понял! Отпусти, пожалуйста. Я буду бабушке помогать: картошку полоть, кур кормить, воду носить из колодца... Учиться стану на одни пятёрки.
— Так ты же сам просился! — восклицает дед. — Всё время ныл: возьми да возьми. Вот я и подумал, что виноват перед внуком. Не будет моей душе покоя, пока на рыбалку не свожу! Ну, довольно слёзы лить. Копай червей! Удочки в шалаше. Надо до третьих петухов вернуться, тебе — домой, мне — в домовину.
ПОЛЯНКА
— Когда мама с папой меня в Москву заберут?
— Нельзя тебе туда, внучка.
Андрей Иванович жалостью смотрел на Аришку. Стоит на крыльце, смотрит на тропинку, ведущую к шоссе, жалобно, как пойманный зайчонок. Девятый год идёт девчушке, ей бы в школу, быть среди сверстников, а приходится жить на хуторе, где и людей не осталось. Вокруг заброшенные сады да развалины. Правда, их дом новый, просторный. Отец Аришки построил ради дочери. Два этажа, мансарда с балконом. Не нравится Андрею Ивановичу зять — тёмные делишки в столице проворачивает, не иначе — бандит. Но такое уж время сейчас — странно встретила Россия девяностые годы. Главное, чтобы о семье думал. Есть у Аришки и бабушка, но она в последнее время часто хворает, вот и сегодня не выходила из своей комнаты, только принёс ей дед чай из лекарственных трав.
У Аришки нежное округлое личико, большие голубые глаза, на длинных ресницах блестят слезинки, как роса. Длинные, золотом горящие на солнце волосы распущены. Она в белом сарафане, вышитом бабушкой.
— Садись на лавку, я тебе косу заплету.
— Деда, ты не умеешь, а почему остричь её нельзя?
— В волосах у вас сила. Садись, говорят тебе. Историю расскажу.
Это Аришка любит. Дед и внучка садятся на лавку, поставленную на широком крыльце. Отсюда далеко видно. Дом стоит над рекой, на высоком берегу. А противоположный берег — пологий. Дальше — бескрайняя степь. Слева вдоль реки начинается тёмный лес, островерхие ёлки теснятся за полосой березняка.
— Я, внученька, в тысяча девятьсот пятом году родился. Родители мои жили на этом хуторе, не бедствовали, и поскольку школы здесь не было, меня отправили учиться в город Тамбов, комнату мне снимали, а я вместо того, чтобы ума набираться, связался с большевиками. И когда в наших краях стали с антоновщиной бороться, объявился тут с отрядом Оськи Шпица, комиссара, кажется, из латышей. Оська этот был из себя страшноват, глаза выпуклые, нос вислый. Зато ходил в кожанке, в красных галифе, на голове фуражка, сапоги блестят. Любил обыски устраивать. Хозяев из дома выгонит, а сам шарит по буфетам и шкапам — ищет деньги да золотишко. На древние иконы у него глаз был, сразу снимет, — мол, конфискована, религиозный дурман. Была у него для добычи телега, которую приказывал охранять. Я уже тебе рассказывал про антоновщину? Как крестьяне против Советской власти поднялись?
— Да.
— Так вот, взял наш отряд заложников в двух деревнях. Оська Шпиц и говорит: их родственники из лесов к нам сами прибегут. Двинулись в городишко Узварово, где расквартированы были. Но дело за полдень, решили сделать привал. Остановились на поляне. К поляне выходит склон горы, поросшей ежевичником. Разожгли костры. Чай в котелках заварили из шалфея.
— Мы с бабушкой рвали шалфей, он словно фиолетовыми свечками цветёт.
— А Оське никогда покоя не было — всюду шныряет, всех подслушивает, всё высматривает и вдруг меня подзывает. Он со мной часто любил говорить, потому что остальной народ у нас был неграмотный, а я, хоть и шёл мне только шестнадцатый годок, пообразованнее прочих казался. С виду-то мне могли и двадцать лет дать — у нас в роду все дюже рослые. И когда я к Шпицу в отряд пришёл, то соврал, что мне восемнадцать. И вот значит, тычет Оська пальцем в склон горы и спрашивает:
— Ты ведь из местных, Андрюха? Скажи мне, что это?
А из-под земли гладкая чёрная поверхность видна.
Я отвечаю:
— Камень, Осип Семенович.
— На угольный пласт похоже. Неужели мы угольное месторождение в тамбовском лесу нашли? Ведь это открытие, так, Андрюха?
А мне самому до себя — я среди заложников крёстного своего увидел. Добрый был мужик, староста. Детишек у него было пятеро. Я и думал, как бы Оську упросить, чтобы на свободу крёстного отпустил. Но боялся разговор начинать. А командир велел мне принести лопату и копать. Отбросил я немного земли, Оська примечает:
— Нет, это не просто камень, это стена. А если есть стена, должна быть дверь. Ведь здесь дворец, не иначе?
Глаза у него загорелись. Послал в соседнюю деревню за лопатами, привезли их в телеге, раздали заложникам, и Яшка велел дверь искать. А двери там быть не могло. Уж я-то знал.
— Что же вы нашли, дедушка?
— Подожди, внучка. — Андрей Иванович уже вплёл в её косу зелёную атласную ленту и завязал. — Копали, копали, землю с ежевичником отбрасывая, и вот выросла перед нами чёрная громада, дом не дом, а близко к тому. Оська вокруг бегает, стены щупает, вход ищет.
Хочет с другой стороны заставить откапывать, а там уже деревьями гора заросла. Да и темнота. Я, наконец, не выдержал и говорю: “Осип Семёнович, это гроб. И не следует нам чужой прах тревожить”. Оська аж подскочил, глаза стали безумными: “Как гроб? Не может быть! Точно гроб!”
Потом начал трясти местных, не слышал ли кто чего про дивную домовину. А оказалась она длиной около шестидесяти шагов. Я так думаю, что она из дерева была сделана, но окаменела. Ты знаешь, что уголь — дерево окаменевшее? Нет? Запомни. И вот уже ночь глубокая, а Оська не унимается. Визжит:
— Взрывчатку несите!
Я говорю комиссару:
— Осип Семёнович, что там можно найти? Одна пыль теперь и осталась.
— Нет, Андрюха. Даже если один череп и то, сколько он будет стоить! А вдруг сокровища найдём?
Ударил взрыв, а гроб как стоял, так и стоит.
— Мало у нас тола, — воет Оська. — Надо из города привезти, да так рвануть, чтобы всё разнесло!
Вне себя человек. Потом говорит:
— Заложников приказываю расстрелять — могут выдать тайну, о гробе разболтать. А покуда Советская власть туда не влезет, никто не должен о нём знать.
Тут я не выдержал, и тихо говорю:
— Осип Семёнович, среди заложников мой крёстный. Он молчать будет, только отпустите.
А он скрутил из пальцев дулю и сунул мне под нос:
— Ишь чего захотел! Ты боец Красной армии или кто? Твоя родня — твои соратники, а всякие крёстные и крестники — злостный пережиток! Понял?
Я струхнул и говорю:
— Понял, товарищ Шпиц.
А сам думаю: и ты, рассучий сын, решил мне семью всю заменить? Не много ли берёшь на себя?
— Дедушка, не ругайся, — оборвала Аришка. — При детях нельзя ругаться.
— Хорошо, забылся я. Ты с виду-то большая, а на самом деле дитё.
— Это как приезжий мальчик? Я хотела поиграть с ним, а он говорит: “Ты же тётя…”
— Да, — вздохнул дед и погладил Аришку по голове.
— Рассказывай дальше! — потребовала она.
— Расстреляли заложников в овражке неподалёку. А несколько бойцов в это время вернулись с озера, где рыбу наловили. Решили уху сварить. Пшено есть, лук есть, картошка есть. Подвесили над огнём котелок. А самим спать хочется.
— Отдыхайте, товарищи. — Оська говорит, — я за ухой послежу.
Присел рядом на бревнышко и ветки в огонь подкидывает. Странно мне показалось, что он заботу о бойцах проявил, обычно брешет, как собака, а тут вдруг ласковым стал. Но и меня сон сморил. Утром все начали уху есть. А Оська говорит:
— Андрюха, пойди, заложников прикопай.
Я думаю:
— Вот же тварь. Но и сам я виноват — трус, почему не настаивал? А с другой стороны — за Оськой не заржавеет и меня расстрелять.
Боялся я, что говорить, мальчишка ещё... Пошёл к овражку, лопату взял с собой, глиной мертвецов забрасываю и плачу. А их много, лежат в ряд, и крёстный среди них. Потом вернулся я на поляну, а ухи уже нет — всю съели ребята. Стали собираться в путь, кто лошадей седлает, кто запрягает. И вдруг все бойцы на землю попадали, корчатся, стонут. Один Оська в стороне стоит, жеребца своего по шее оглаживает и делает вид, что ничего не замечает. Я то к одному товарищу брошусь, то к другому. А у них пена на губах, судороги. И вот уже один за другим отдали Богу душу. А Оська мне говорит: “Андрюха, ты лошадей распряги, куда нам теперь целый обоз? Пойдут за нами так. Только мою телегу возьмём. Надо в город поспешать. Жалко ребят, конечно. Но ведь сами виноваты. Один принёс грибы, говорит: добавь в уху. Я и добавил — думал, человек деревенский, в грибах разбирается”.
И я понял, что Оська всех бойцов отравил, чтобы секрет про богатырский гроб не выболтали. И меня убьёт, когда до города доберёмся.
И вдруг услышали мы треск и грохот — словно десятки деревьев ветер ломает, но ветра не было. Тихое туманное утро стояло в лесу. Я стал оглядываться, и тут услышал крик — изо всех сил наш комиссар вопил. Стал взглядом его искать, но исчез Оська. Бросился я тогда опрометью через лес, ломился по кустарнику, груды валежника перелезал, ополоумел от страха, и тогда только остановился, когда ноги подкосились от усталости. Упал в траву и лежу. Думаю: “К себе на хутор мне возвращаться нельзя — красные найдут, и смерть всего отряда повесят на меня. Да и злость взяла на них после убийства крёстного”. И пошёл я в село Каменку, где антоновский штаб находился. Воевать за антоновцев недолго пришлось, совсем Красная армия их в угол загнала. Уехал я тайком далеко от Тамбовщины и вернулся сюда только в сорок первом году, потому что войну надо встречать в родных местах.
— Дедушка, куда же ваш комиссар делся?
— Думаю я, что великан его унёс.
— Убил?
— Не знаю. Было за что.
— А гроб ты после видел?
— Когда уже с антоновским отрядом шли через эти места — через месяц, — заметил я, что снова на том месте гора, и ежевичник заново прорастает. Как будто кто-то гроб землёй забросал.
— Вот это да! — восторженно вздохнула Аришка. — Вот бы мне увидеть великана!
Дед покосился на неё и заметил:
— А помнишь, что я тебе про вишню говорил, которая высохла?
— Да, я сейчас.
Аришка поспешно поднялась и подбежала к вишнёвому дереву, стоящему в углу двора. Оно было высоким, с широко раскинутыми голыми ветвями. Аришка обхватила руками ствол и потянула его вверх.
— Дедушка, не получается.
— А ты ногами-то в землю упрись, да и рвани изо всех сил.
Земля вокруг ствола вздыбилась, показались вишнёвые корни. Аришка перевела дыхание и сделала ещё одно усилие. Раздался треск, девочка вырвала дерево из земли. И устало уронила на землю.
— Непорядок! — к ней подошёл дед. — Нельзя её посреди двора оставлять, отнеси к дровам. Позже я ветки обрублю, а ствол распилю. Для печки пригодится.
— Для камина, дедушка, — поправила Аришка.
Отопление у них газовое, а камин для красоты и уюта зимними вечерами.
— Растёшь, — невесело улыбнулся старик. — Помнишь, Арина, как добрый молодец в сказке дубы с корнями вырывал, силу испытывал богатырскую? Но ты у нас девица, тебе и вишни хватит.
Когда внучка стояла рядом с дедом, то ростом они были вровень. Но Андрея Ивановича это не радовало: и умница, и красавица, а есть для неё место на земле? Ведь вымахает ещё больше. Ну, будут её родные прятать на хуторе. И век свой скоротает в одиночестве, на всей Земле не найдётся ей пары. Только учёные, если узнают, не дадут покоя, да журналисты. Как можно дольше не хотел Андрей Иванович открывать Аришке, кто она. И ещё больше не хотел, чтобы сочла себя выродком из рода людского. Но уже замечала Аришка, что и отец её, и мать, и дед, и бабушка, и те люди, которых изредка видит она, отличаются от неё. А тем паче другие дети — уж очень маленькие они.
Аришка оттащила вишню к дровам, и они с дедом вернулись на крыльцо. Сели опять на лавку. К Аришке подошла толстая пёстрая кошка, девочка подставила ладонь. Кошка прыгнула туда, уютно улеглась и замурлыкала. Аришка — добрая тихая девочка. За что её Бог так наказал? Видно, за грехи отца, который много недоброго натворил по молодости и даже отсидел — так в простодушии думает Аришкина бабушка. А мать толкует что-то про генетический сбой. Отец Аришку хотел положить в больницу, пичкать лекарствами, которые рост останавливают. Дед не позволил — не помогут таблетки, только здоровье девчонке загубят. Доходило до скандалов, до драк в семействе. Девочка жила в городе, пока не стала ростом почти со свою маму. О пятилетней Аришке родители говорили, что ей десять лет, о восьмилетней, что тринадцать. Но ведь заметны пропорции ребенка, а не подростка.
Теперь родители Аришки боятся заводить второго ребёнка: а вдруг и тот вымахает с версту? Всем тяжело. Но Аришка пока не замечает, что стала для семьи бедой. Играет в куклы, строит дворцы из песка, купается в реке. И как обычный ребенок плачет, если упадёт и ушибётся. И болеет, если ноги застудит зимой. И любит конфеты.
— Дедушка, а ты, наверное, дуб можешь вырвать с корнями? — наивно интересуется внучка.
— В наших краях издавна такие люди рождались. Богатыри! — уходит дед от ответа. — Я тебе много читал о них, помнишь былины?
— И на картине они нарисованы, которая у нас в прихожей висит.
— Да. Но там только три богатыря, а на самом-то деле жили тогда и Микула, и Святогор, и Вольга — это всё наши предки. И злые богатыри были. Вот Тугарин-змей или Соловей-разбойник, помнишь: как он свистнет, так все травушки-муравы заплетаются, а лазоревы цветочки осыпаются. Думаю, богатыри-то и есть настоящие люди, какими Бог создал.
Что ещё тебе сказать? И кони у богатырей были под стать, огромные, скакали выше леса стоячего, чуть пониже облака ходячего. Есть в Москве музей Коломенское под открытым небом, я там был полвека назад и спустился в овраг. По оврагу ручей течёт, женщины воду набирают, говорят, полезная. И лежат два огромных камня — один выше по склону, другой ниже. А приезжал я в Москву не один, но с рабочими Котовского завода, где после войны трудился. И экскурсовод рассказала, что бился здесь некий богатырь со змеем, который из реки выполз. Овраг тот — змеиный след. Змей убил коня под богатырём — выпустил бедной твари черева и голову отгрыз, и превратились они в камень. Но богатырь супостата одолел. В конце оврага лежит третий камень — голова змея, но её я не видел, там всё крапивой поросло.
— Дедушка, — осторожно спрашивает Аришка, — а я кто?
— Были в те поры и женщины-богатырки, звали их поляницами. Потому что в поле выезжали искать поединщика, силой своей потешиться. Иногда так судьбу свою находили — встретят ровню, да и выйдут замуж.
— Дедушка, значит, я поляница?
— Какая ж ты поляница? Ты ещё полянка. Тебе расти и расти.
— Правда? И какого роста я стану?
— Не знаю, не встречал я прежде богатырок.
— Значит, теперь вовсе нет таких людей, как я?
— Может быть, и остались, только мало их, и скрываются. Лет пятнадцать тому назад, говорят, рос в соседнем селе мальчонка, тоже богатырь. Но однажды исчез. Родители не горевали, это все заметили. Может, знали, что всё в порядке с сыном?
— А почему богатыри исчезли? — любопытствует Аришка.
— Если по былинам судить, были они прямые и честные, оттого тяжело им жилось. “Простота хуже воровства” — вот ведь какие поговорки теперь есть. Хитрить не умели, всё шли напролом. Князьям такие не по душе были — власть никогда не любила правду о себе слушать. Вот и отсылали богатырей на дальние рубежи, где повыбили их враги. Такие дела... Думаю, неподалёку стояла богатырская застава.
Ты заметила, что у нас в селе колодцев нет? Только колонки от водонапорной башни, которая версты за две отсюда. Потому что у нас, где ни копнут, тотчас натыкаются на камень. Но я-то знаю, что это и не камень вовсе, а гроб.
— Дедушка, ты меня не пугай, — плаксиво сказала Аришка.
— Пошутил я, пошутил, — спохватился дед.
— Нет, ты правду сказал.
— Чего мертвецов бояться? Живых опасайся. А я вот как понял, что это гроб, — знаешь, чёрный камень, который из глины выступает над рекой? Гладкий, словно отполированный.
— Да.
— Это угол гроба. Я материал узнал, точь-в-точь, как у того, который мы в лесу нашли. Только гроб, на котором деревня стоит, в разы больше. Наверное, самый старый. Я думаю, мельчали великаны от поколения к поколению — сначала душой, а потом телом. Встарь люди были божики, а мы люди тужики, а позднейские будут люди пыжики: двенадцать человек будут соломинку поднимать.
Только прадед мой, который на сто втором году преставился, помнил настоящих богатырей, они уже не так высоки были. Последняя семья — старик и старуха. Старик ослеп к тому времени и едва ногами передвигал. Как-то возле их дома парни стали куражиться, в ворота стучать, песни срамные петь. Дед вышел и говорит: хорошо вы, молодцы, разгулялись, шуму от вас много, да ведь и пустая бочка гремит, когда с горы катится. Подайте мне кто-нибудь руку, посмотрю, такие ли у вас запястья, как в прежние времена? Парни нашли железный лом и слепому подали. Он лом переломил и говорит: “Изрядный хрящик, а совсем не то, что десницы в наше время”. Ребята притихли и от его дома убрались.
Видишь, в степи курганы?
— Да.
— Это богатырские могилы.
За рекой и впрямь виднелись холмы.
— Не такие уж они высокие, деда.
— В землю ушли. Богатырский погост.
— Ты говоришь: в землю ушли?
— А? Что? — Дед на миг умолк.
— Великаны в землю ушли?
Андрей Иванович растерянно взмахнул руками.
— А ведь и верно... Где же им ещё укрыться, как не под землёй? Мёртвых они наверх выносят хоронить, а у самих внизу, должно быть, целое царство.
— Значит, туда ворота есть, дедушка?
— А вот это внучка, новая загадка.
МАРИНА СТРУКОВА НАШ СОВРЕМЕННИК № 5 2024
Направление
Проза
Автор публикации
МАРИНА СТРУКОВА
Описание
СТРУКОВА Марина Васильевна родилась в п. Романовка Саратовской области. По образованию филолог. Работала учителем и сотрудником СМИ. Публиковалась в изданиях “Наш современник”, “Москва”, “Роман-газета”, “Север”, “Нева”, “Подъём”, “Молодая гвардия”, “Дрон”, “Волга XXI век” и других. Лауреат конкурсов им. Ю. П.Кузнецова, им. Н. А.Некрасова, “Молитва”, “Прекрасные порывы”, “Добрая лира”, “Пишу в стиле Шукшина”. Живёт в Тамбове.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос