* * *
Спрашиваешь, почему молчу?..
Новый мир, твои объятья грубы.
Лгут уста, которых не хочу,
Потому плотней сжимаю губы.
Что сказать, когда на алтари
Опустились выгнутые выи?
Но гудят погосты: “Говори!
Посмотри, здесь есть ещё живые!”
Дикий свист летит по деревням,
Лес и дол шумят, смятенья полны,
И нельзя забвением унять
Древних рек разбуженные волны.
Стонет воздух раненым во сне.
Воют волки, мечутся собаки,
И горюч, как слёзы, первый снег
В дивном новом мире цвета хаки.
А по снегу ходит вороньё,
Каждый след кресты на поле множит.
Разве слово бедное моё
Что-нибудь ещё на свете может?
Что сказать на этом берегу,
Если не оплакана потеря?
Если верить больше не могу?
Если не умею жить, не веря?
* * *
На палубе библиотека,
Три ресторана, кинозал.
“Живи ещё хоть четверть века”, —
Как будто всё уже сказал.
Через стеклянный глаз каюты
Смотри на роскошь дальних стран.
Как кот, рождённый для уюта,
Не наноси смертельных ран.
А в шторм закрой плотнее шторы,
Плыви и не сходи с ума.
Мир — это лайнер, под которым
Океаническая тьма.
ОБНИМИТЕ
Руки на плечи. К другу на грудь
Сердце просится: “Радый, любимый!”
А другому — стоять, не вздохнуть:
— Обнимите меня кто-нибудь!..
Что ж вы, девки, проходите мимо?
Нету матери, нету жены,
И давно не мечтаю о сыне.
(Ну, кому мы такие нужны?)
И как жил бобылём до войны,
Так один и умру на чужбине.
Помню ночь наподобие дня,
Помню день наподобие ночи.
В доме тётки сидим без огня.
Тётка поит и кормит меня,
А обнять почему-то не хочет.
Злая тётка, родная страна,
Зарыдай, не молчи, как немая.
Да, я должен, а ты — не должна,
Но какая за мною вина,
Коль прощаешься, не обнимая?
Мнёшься рядом, платок теребя.
Так веками стоять ты могла бы.
Много дела теперь у тебя,
Горемычная русская баба:
Напоследок одеть и обуть,
Разорвать путеводные нити...
Но, пока не окончился путь,
Обнимите меня кто-нибудь
И у смерти меня отнимите...
ЛЮБОВЬ
Если спросишь в деревне: “А он вас любил?”
Обязательно эхом ответят: “Не бил…”
Будто в этом и есть торжество, колдовство,
Будто выше на свете и нет ничего.
“Разве только по первости, как понесла.
Виновата сама: неуклюжа была.
Да однажды по пьяни... Но быстро утих.
Ну, а так — он спокойный, не как у других...”
Говорят, мы добры. Да, мы очень добры.
За железными стенами наши дворы.
Мы привыкли к расправам клинка и курка,
Как к пощёчинам — та и другая щека,
Как зайчиха лесная — к тугому силку,
Как голубка ручная — к садку, чердаку,
Как к нетрезвому мужу — больная жена:
“Двадцать лет он со мною. Куда я одна?”
— Ну, а если старик пропадёт на беду?
— По дорогам пойду, по острогам пойду,
По оврагам пошарю, покличу в лесу,
Подберу и домой на руках отнесу.
* * *
О жизни вечной, жизни бесконечной
Не говори, оставь её загадки.
Тяжёлый шмель, толмач цветочной речи,
Толкует пусть слова лесной хохлатки.
Он принимает исповедь соцветий,
Паря, как дух, над розовыми ртами...
И горек так, и дорог так, что светел
Медвяный куст, наполненный устами.
Не знает смысла пограничных линий,
Но помнит, что в начале было Слово,
Вот этот свет — сиреневый и синий —
Немыслимый теперь, но — данный снова.