ВЫШЕДШИЙ ИЗ БУРАНА
КНИГА БЫТИЯ*
Журнальный вариант. Окончание. Начало в № 5, 7, 8, 9 за 2024 год.
Глава 19
ВСЁ КИПИТ, И ВСЁ ХОЛОДНОЕ!
Распрощавшись с Ленскими золотыми приисками, Туманов с группой самых близких ему людей в 1979 году высадился на реке Кожим, притоке Печоры, чтобы там создать новую артель и уже в 1980 года начать мыть золото. Свою новую артель он традиционно назвал по местности базирования: “Печора”. Из испытанных прежде элементов старательской экономики и организации производства Туманов, продираясь сквозь бурелом запретов, мечтал создать базовые принципы предприятия нового типа, не только золотоискательского, — полностью хозрасчётного, самоуправляющегося, социально ориентированного. Если на первых порах организации своих артелей им руководил азарт работы свободного человека, то теперь он всё больше думал об организавции экономики пробуждающейся России, хотя вслух об этом никому не говорил. И когда тумановская артель вырвалась на волю, и на примере её, словно грибы после тёплого дождя, стали возникать другие артели, пока ещё далеко от Москвы, куда её руки ещё не всегда дотягивались, эти артели, вместо того чтобы их поддержать, до поры до времени терпели. И когда перспективные месторождения геологи разведали не только в Сибири, а также на Приполярном Урале, всего в двух часах лёта самолётом от Москвы, у не зашоренного идеологией министра цветной металлургии СССР Петра Фадеевича Ломако возникла идея вовлечь тумановскую артель в разработку золота европейской части страны. Создание государственного прииска требовало больших затрат и времени. Тогда и возникла мысль параллельно с подготовкой к капитальному промышленному освоению месторождений на Приполярном Урале начать разработку золотоносных месторождений, используя тумановскую артель, лёгкую на подъём, способную брать риск на себя, обходиться без обязательных в таких случаях для государственных предприятий “предпроектных разработок”, “технико-экономических обоснований”, других, часто ненужных и даже мешающих делу бумаг, плодящихся в недрах проектных институтов.
А Туманову золота было уже мало, он зримо видел огромные перспективы артельно-кооперативного дела. Пройдёт несколько лет, прежде чем ему удастся зарегистрировать артель “Печора” в качестве первого в стране многопрофильного хозрасчетного кооперативного промышленного предприятия. Одновременно с разрешённой старателям добычей золота “Печора” начала из года в год во всё более возрастающих объёмах на хозрасчётных условиях осуществлять геологоразведочные, общестроительные, дорожно-строительные работы, при этом добиваясь впечатляющих результатов. Артель стремительно наращивала свою мощность. Она ежегодно практически удваивала объёмы работ, её численность к 1986 году достигла полутора тысяч человек. К этому времени “Печора” была готова начать обустройство нефтяных и газовых месторождений, строительство жизненно важных транспортных коммуникаций на территории Республики Коми для освоения новых сырьевых районов — Тимана и арктического побережья. Реализация потенциальных возможностей “Печоры” дала бы государству колоссальный экономический эффект.
Люди ехали в “Печору”, как в своё время в разгромленные артели “Алдан” и “Лена”, со всей страны — где только адрес узнавали? — в стремлении заработать на квартиру, на машину, в большинстве своём планируя задержаться на сезон, на два, но большинство втягивалось и оставалось надолго. Конкурс на одно место был огромным.
В этом потоке в артель приехал молодой московский философ Марк Масарский. Он признался, что слышал самые противоречивые мнения как об артели, так и о самом Туманове. Он попросил уделить ему несколько часов времени, но у Туманова в этот день, как, впрочем, и во все другие дни, было невпроворот дел, и он предложил Масарскому остаться в артели на несколько дней, присмотреться, а урывками по вечерам, может, удастся поговорить. На какое-то время Туманов забыл о нём, но где-то через день или через два рано утром у строительного балка он увидел, как голый по пояс философ легко, раз за разом бросал вверх двухпудовую гирю.
В первый же вечер они схлестнулись в многочасовом споре, хотя Туманов собирался заглянуть в балок мимоходом, всего на несколько минут, узнать, как устроился философ. Туманову уже рассказали, что философ с настырностью следователя влезал во все производственные и непроизводственные дела артели. Кончилось это тем, что они несколько вечеров провели в дискуссиях, хотя Туманов возвращался с работы совершенно вымотанным. Масарский, как он потом говорил, увидел в артели Туманова задатки “социализма с человеческим лицом”, о котором он мечтал всю сознательную жизнь.
Туманов, наоборот, убеждал Масарского, что его артель не имеет ничего общего не только с социализмом, ныне бытующим в стране, но и с социализмом якобы “с человеческим лицом”. А общинность, отзвуки которой он увидел в артели, — это коренная общинность русского народа. Масарскому было тяжело это слушать.
Так они и разошлись, каждый остался при своём мнении, но при прощании Туманов неожиданно для себя и тем более неожиданно для Масарского предложил ему, если уж совсем ему негде будет приткнуться, приехать в артель, он возьмёт его на работу вне конкурса, но не разнорабочим, как многих, в том числе кандидатов наук, а, например, начальником отдела кадров. И кто знает, может быть, он будет полезен артели и как философ.
— Кстати, я не против “социализма с человеческим лицом”, если он не будет мне мешать работать, — сказал на прощанье Туманов, — но пока всё наоборот: я вынужден, как заяц, от него бегать по всей стране. Допускаю, что со временем мы притрёмся друг к другу.
После долгих раздумий Марк бросил всё и отправился снова к Туманову. Он ещё сам не мог понять, чем вошёл в его душу этот, можно сказать, идеологически чуждый ему человек.
Туманов немало удивился, увидев Масарского около конторы “Печоры”.
— На любую должность, если Вы не передумали. Если считаете, что не выдержу на разрезе, то сторожем, дворником, кем угодно...
— Значит, крепко припекло?
— Припекло.
— Ну, почему же сторожем? Сторожем, конечно, будет больше возможности философствовать, но сторожа нам не нужны. Если не против, как я раньше предлагал: начальником отдела кадров? Согласны?
— Согласен... Понимаете, оказывается, мне на роду написано рано или поздно причалить к Вам. Оказывается, мой дед по матери Алексей Петрович Орешкин во время нэпа организовал не что иное, как артель, даже срок отсидел за неё.
— Ну, вот видишь, — протянул ему руку Туманов.
— После споров-разговоров с Вами я много передумал. Я вспомнил свою первую учительницу, на которую долгие годы держал обиду. Мне казалось, что я был у неё любимым учеником, и вдруг она, не попрощавшись, ничего не объяснив, уехала. Вчера говорила о завтрашнем занятии кружка, а утром не пришла на уроки, говорят, уехала насовсем, кстати, вышла замуж за богатого по деревенским меркам бывшего золотоискателя. Она, помимо основных уроков, вела у нас кружок истории. Рассказывала о первых русских князьях, о Крещении Руси, о Новгородской республике, о Вечевом колоколе. Любимым моим произведением стало древнее сказание “Задонщина”.
— А почему ты держал на неё обиду? — спросил Туманов.
— У нас на лето были большие планы походов по историческим местам нашего района. А на будущее, если колхоз нам поможет, планировали поездку в Великий Новгород и даже в Москву. Сегодня говорили об этом, через день должны были собраться для подготовки к первому походу, и вдруг узнаём, что она, не попрощавшись с нами, уехала, ничего не объяснив. И только недавно я узнал, что бросила она нас не по своей воле, что её уволили. Кому-то в районе или ещё где не понравилось, как она ведёт уроки и кружок по истории, не те поднимает темы, да и с прошлым у неё не всё в порядке... Недавно поехал, нашёл её и извинился за свои мысли. Муж действительно бывший колымчанин, вопреки всем запретам, поставил дом на месте заброшенной, точнее, убитой деревни своих предков, надеется, что к нему со временем присоединятся другие.
— Тоже лагерник?
— Нет, родился на Колыме в семье двух лагерников. Экскаваторщик, бульдозерист, неплохо зарабатывал, гены потянули на родину предков.
— Уж не Надеждин ли Иван, случаем?
— Да, Надеждин Иван Иванович
— Ну вот, не зря говорят, что Земля круглая. Будешь на родине, передавай ему большой привет! И если у него какие-то проблемы, пусть напишет, обязательно помогу.
А в “Печоре” пока всё шло хорошо. Артель набирала обороты, ей было уже тесно в рамках Республики Коми. Она уже была готова поделиться своим опытом хозяйствования со всей страной, ведь в принципе всё просто. После долгих раздумий Туманов написал письмо на имя Председателя Совета Министров СССР, там, считал он, в отличие от ЦК КПСС, сидели люди, хоть в какой-то мере смотрящие реально на будущее страны, специалисты. Он решил, что пришло время привести свои доводы руководству страны: если использовать в народном хозяйстве методы, которыми работает “Печора” и другие крупные старательские артели, созданные по её образцу, можно не только вдвое увеличить добычу золота, но и увеличить производительность труда во всём народном хозяйстве страны. На это письмо в какой-то мере его спровоцировал, сам о том не подозревая, благоволивший к “Печоре” Пётр Фёдорович Ломако, ковавший свой характер тоже на Колыме, правда, не в лагерях. На одном из совещаний он вдруг обратился к Туманову, указывая рукой на сидевших вокруг стола своих заместителей и членов коллегии:
— Вадим, научи этих чудаков золото добывать!
Министр, как всякий колымчанин, не стеснялся крепких выражений и, конечно, слово “чудак” произнёс несколько иначе.
После совещания у Ломако заместитель начальника “Главзолота” Захаров поведал Туманову историю. Когда Туманову во второй раз выделили “Волгу”, начальник управления рабочего снабжения министерства сказал министру, что ему уже выделяли “Волгу”. Министр резко оборвал его: “Этому человеку уже дважды нужно было дать не только “Волгу”, но и Героя Социалистического Труда”.
Туманов потом гадал: может, это простое совпадение, но очень скоро после его письма в правительство и своеобразной министерской похвалы он почувствовал, что над его головой сгущаются тучи. Кое-кто из “чудаков”, окружавших министра, был тесно связан с высокопоставленными партийными боссами, которые, видимо, опекали кадровую политику министерства. В коридорах министерства по каким-то подспудным причинам вдруг стали вынашивать идею освободить от должностей всех председателей артелей, когда-то имевших судимость. Резко изменилось отношение к Туманову у заместителей министра. К недоумению Туманова, и сам министр, до того подчёркнуто благоволивший к нему, почему-то стал избегать его. Туманов не мог понять, что происходило за кулисами; одно было ясно: там шла скрытая от глаз борьба, только неясно, кого с кем, но скоро министром был подписан приказ. Туманов не сразу поверил в это, потом возмутился, но в то же время он не думал, что этот приказ коснётся лично его, создателя первых золотодобывающих артелей Колымы, председателя одного из самых успешных старательских коллективов страны, который досрочно освобождён из лагеря со снятием судимости за отстутствием состава преступления. Только потом до него дошло, что именно его персона, видимо, навела кого-то на эту мысль, что приказ инициирован специально, чтобы расправиться с ним. Неужели кого-то в правительстве оскорбило письмо бывшего зэка, поучающее, как нужно вести народное хозяйство? Ничего другого в голову не приходило. Или кому-то там наверху пришла гениальная мысль: раз не получилось скомпрометировать стремительно растущее кооперативное движение, расправимся с ним, а прежде всего, с самим Тумановым, таким простым путём, ведь многие, подобные тумановской, артели возглавляли тоже бывшие заключённые?
Туманова пригласили в министерство, чтобы ознакомить с приказом. Министр поручил это сделать одному из своих заместителей под предлогом, что его срочно вызвали в правительство.
Исполнять приказ относительно Туманова поручили директору объединения “Уралзолото” Николаю Викторовичу Новаку. Он прекрасно знал тумановскую артель, поддерживал её, но не мог противодействовать приказу министра, тем более что инициатива, как объяснили ему, исходила сверху. Ему была поставлена чёткая задача: во что бы то ни стало уволить Туманова и поставить на его место кого угодно, например, главного геолога объединения Матвеева. Против Матвеева Туманов в любом другом случае ничего не имел бы — опытный горняк, несколько лет работал у него в артели, — сейчас же дело было не в Матвееве. Но по уставу артели уволить Туманова и поставить на его место Матвеева можно было только решением общего собрания артели.
Общее собрание министерство назначило на 16 мая 1983 года. Проводить его из Свердловска на базу в посёлке Берёзовском приехали Новак и Матвеев.
— Приказ есть приказ, сам понимаешь, — при встрече попытался объяснить Туманову Новак.
Туманов промолчал.
Поселковый клуб переполнен. На собрание пришли даже те, кто раньше на собрания никогда не ходил.
Председательствующий:
— В адрес правления артели из объединения “Уралзолото” поступили два циркулярных письма. Я их сейчас зачитаю. Первое: “Во исполнение указаний Министерства цветной металлургии и “Союззолота” о запрещении заключать договора с артелями, председатели которых были ранее судимы, объединение предлагает собранию освободить Туманова Вадима Ивановича от должности председателя артели и избрать нового председателя”. И второе письмо: “В соответствии с Типовым уставом артели старателей и Положением о старательской добыче золота в системе Министерства цветной металлургии СССР, объединение “Уралзолото” предлагает избрать на общем собрании председателем артели Владимира Ивановича Матвеева”.
Встаёт Туманов и зачитывает справку, выданную ему при освобождении из лагеря:
“Справка выдана Туманову Вадиму Ивановичу в том, что он освобождён решением комиссии Президиума Верховного Совета СССР в соответствии с указом от 24.03.56 года за нецелесообразностью содержания в заключении со снятием судимости и поражения в правах. Начальник отделения почтовый ящик АВ-261... Начальник части...”
Правда, формулировка справки его всегда задевала, мягко говоря, своей неточностью и расплывчатостью. Получалось, что его освободили не потому, что его, ни в чём не виновного, незаконно, преступно осудили, а словно он вроде бы как, безусловно, виноватый, больше по какой-то причине был не нужен в лагере, например, по причине болезни. Как правило, такое писали в справках о тех, кого списывали по состоянию здоровья на волю. Может, этой хитрой формулировкой и воспользовались в министерстве, чтобы с ним разделаться?
Вслед за Тумановым встаёт Николай Викторович Новак:
— Да, судимость с Вадима Ивановича снята, у “Уралзолота” к нему нет никаких претензий. Но, видимо, в министерстве, а скорее, даже выше есть ряд других соображений, по которым кандидатура Туманова Вадима Ивановича не согласовывается.
Кто-то спрашивает из зала:
— И что это за соображения?
Новак не знает, что ответить.
В это время из зала задают другой вопрос:
— А кто предлагает Матвеева? Хороший он мужик, но не нужен нам Матвеев.
Председательствующий:
— Эту кандидатуру предлагает объединение.
Новак добавляет:
— Оно имеет право рекомендовать. Многие у вас Матвеева знают. Он главный геолог объединения, прекрасно справляется со своими обязанностями. Много лет назад работал в вашей артели, так что он не чужой для вас человек.
Голос из зала:
— Раз прекрасно справляется со своими обязанностями, пусть и дальше работает главным геологом объединения, у нас к нему нет претензий, а у нас есть свой председатель, к которому у нас — а вы говорите, что и у вас, — нет претензий.
Николай Викторович Новак:
— Повторяю: кандидатура Вадима Ивановича не согласовывается в инстанциях министерства. Да, судимость с него снята, мы это знаем прекрасно, но...
Шум в зале, ему не дают говорить.
— Вы меня не перебивайте, пожалуйста, — попытался Новак успокоить зал. — Вадима Ивановича я знаю не хуже вас. Министерство приняло решение не только по поводу его, оно касается и других, ранее судимых председателей артелей. В министерстве идут вам навстречу, предлагают кандидатуру не с улицы, а главного геолога объединения, который согласовывается по всем инстанциям. Он человек грамотный, волевой, работал у вас в артели. Не советую вступать с министерством в конфликт, нам ведь дальше вместе работать. Если вы выберете вместо Туманова несогласованного с министерством человека...
Выкрик из зала:
— А мы не собираемся выбирать другого человека.
— Дайте договорить! — В голосе Николая Викторовича Новака появляется металл. — Повторяю: если вы выберете вместо Туманова несогласованного с министерством человека, последствия для артели могут быть неприятными. Хотя вы и кооперативная организация, но не должны забывать, что существуют определённые рамки. Вы работаете, добываете золото, состоите с министерством в договорных отношениях. Я вам просто хочу сказать, что ваше неправильное решение поставит нас с вами в неправильные отношения. Ваша артель работает очень хорошо. Вы вносите большой вклад в золотодобычу страны, мы вашей работой довольны. Особенно тем, что мы с вами осваиваем Север. Задачи перед нами стоят очень большие. Поэтому нам не следует входить в какой-то конфликт с министерством. Хотелось бы, чтобы мы вместе работали и в будущем.
Выкрик из зала:
— А мы не входим в конфликт с министерством, министерство входит в конфликт с нами.
Николай Викторович Новак старался сдержаться:
— Я о Туманове ничего вам не говорю плохого. Его на должность председателя не согласовывает министерство. Заместитель министра Жмурко категорически настаивает, чтобы собрание не выбирало больше председателем Вадима Ивановича.
Шум в зале.
Новак снова повышает голос:
— Я ничего не могу сказать о Туманове плохого. Но есть официальный документ, запрещающий заключать с ним договор, так как он ранее был судим.
Выкрик из зала:
— Что вы долдоните: был судим, был судим! Он был преступно, невинно осуждён при старой власти и после XX съезда полностью восстановлен в правах. Председатель собрания, ведите собрание! Почему у нас говорит только один товарищ Новак?
Председательствующий:
— Слова просит Неретин, секретарь парторганизации “Печоры”.
Неретин:
— Накануне сегодняшнего собрания мы провели партийно-хозяйственный актив и партийное собрание артели, на котором обсудили рекомендацию объединения. Хочу доложить о нашем полном единодушии: рекомендовать Вадима Ивановича Туманова на должность председателя нашей артели, ибо считаем его прекрасным организатором, отвечающим самым высоким требованиям, правильно понимающим директивы партии, делом и результатом работы доказывающим своё право быть председателем.
Туманов усмехнулся про себя: надо же — его защищает Коммунистическая партия... Молодцы коммунисты, хорошо устроились: сами посадят, сами поддержат... Всё-таки что-то меняется в стране...
Председательствующий:
— Хочет выступить главный инженер артели Зимин.
Зимин:
— Что касается формальной причины отвода Туманова, в общем, всё ясно: она незаконна, поскольку у него нет судимости. И вообще, я считаю, что формальный подход к таким сложным вопросам, как выборы руководителя, неприемлем. Я абсолютно уверен — за восемь лет совместной работы отвечаю, а что раньше было, знаю по рассказам других, — что успехи работы всех артелей, которые Туманов возглавлял, во многом были обязаны его организаторскому таланту, деловым и человеческим качествам. Кто работает с ним давно, знает, что такое освоение месторождений на дальневосточном хребте Джугджур. Здесь присутствуют люди, которые протаскивали технику там, где не было никаких дорог, через хребет Джугджур. Они могут сказать...
Крики из лала:
— Можем! Подтверждаем!
— Мы работали в Якутии, в Бодайбо, нам дали на разработку месторождение в дальней тайге — Барчик. Туда летом никаких дорог, только зимник и авиационное сообщение. Вопрос обсуждался на техсовете объединения. За исключением директора объединения, всё руководство возражало против передачи этого месторождения артели “Лена”. Не верили, что мы пробьёмся туда. А если пробьёмся, не успеем в том сезоне начать работу. Действительно, мы пришли туда в марте, оставалось недели две до конца зимника. С точки зрения любого нормального человека, даже опытного — а в Бодайбо живут опытные люди, у них там и отцы, и деды занимались добычей золота, — было ясно, что забросить туда технику, материалы, подготовить участок к добыче в столь короткий срок невозможно. Поэтому на техсовете единодушно говорили, что нельзя давать нам технику, только погубим её, а никакого золота не будет. А мы в первый же год там добыли столько золота, сколько в тех местах никто не добывал. Так вот: зная опыт работы Вадима Ивановича, его заслуги перед отраслью, отношение к нему людей, которые с ним работали, зная его потенциальные возможности как руководителя, способного действительно решать задачи, важность которых все время возрастает, учитывая всю сумму его характеристик, я считаю, что более достойной кандидатуры просто нет.
Председательствующий:
— Давно просит слова горный мастер Звездов.
Звездов:
— Нам всегда было трудно приходить первыми. И вот я хочу сказать, что если вопрос стоит о переизбрании председателя, это просто несерьёзный и даже оскорбительный разговор. Так и передайте вашим заместителям министра, товарищ Новак.
Выкрики из зала:
— Правильно!
Матюхин, токарь:
— Я тоже простой работяга, как большинство тут. У нас, конечно, тяжело работать, и некоторые ребята не выдерживают, уходят в другие артели. Так вот, если они там скажут, что они из артели Туманова, их берут с руками-ногами, без испытательного срока. Мы знаем, что если председатель Туманов, то заработок у нас будет, это железно. Так какого же нам председателя ещё нужно?
Снова аплодисменты.
Председательствующий:
— Кто ещё хочет сказать?
Шум в зале:
— Хватит! Всё ясно!
Председательствующий:
— Тогда приступаем к голосованию. Голосуем в порядке выдвижения кандидатур. Первая — Вадим Иванович Туманов. Кто за избрание председателем артели “Печора” Вадима Ивановича Туманова?
Море поднятых рук.
— Кто против?.. Нет. Воздержался?.. Нет. Туманов Вадим Иванович избран председателем артели единогласно. Поэтому вторая кандидатура на голосование не ставится...
Всё собрание Туманов просидел за столом президиума, не поднимая головы. Ему казалось, это говорят не о нём, а о каком-то совершенно другом человеке. После собрания все были возбуждены и радостны. Сник только Николай Викторович Новак. Ему предстояло оправдываться перед Москвой за полный провал поручения министерства. Туманову потом пересказали разговор Новака с заместителем министра.
— Не смогли уломать какую-то артель! — кричал тот.
— Не какую-то, — отвечал Новак, — а артель Туманова...
В начале 80-х годов уже многие, в том числе и в правительстве, понимали, что управление экономикой строго административным путём грозит полным развалом государства. Богатейшая на планете страна медленно, но неотвратимо шла ко дну, но партийно-административную систему по-прежнему не занимали вставшие перед страной глобальные хозяйственные и социальные проблемы, решать которые она не знала как. Она ни на шаг не хотела отступать от закостенелых идеологических установок, любые проявления самостоятельности в экономике принимались ею как политически вредные. История с “Печорой” была, наверное, единственным случаем, когда власть столкнулась с решительным сопротивлением трудового коллектива. Такого власть простить не могла. Реванш партийная номенклатура возьмёт, хорошо подготовившись, четыре года спустя. С привлечением всей мощи карательных органов она обрушится на “Печору”.
В декабре 1986 года в Магадане Туманова среди ночи поднял телефонный звонок. В Магадан он прилетел для участия во Всесоюзном совещании работников золотодобывающей промышленности. На него слетелись и съехались руководители отрасли и всех крупных предприятий страны. Артель “Печора” к тому времени была признана лучшей в стране из негосударственных добывающих предприятий. За семь лет существования её оборот вырос с 5 до 24 миллионов рублей. Таких темпов роста производства не знала ни одна страна, в том числе Япония. Отчисления от доходов артель направляла на строительство социальных объектов. Туманов не мог понять, почему экономика страны, располагающая фантастическими ресурсами и возможностями, работает медленно, неповоротливо, со скрипом, а в последнее время вообще топчется на месте. Точно не смазка, а песок был в стыковочных узлах экономического механизма.
Все важные дела в “Печоре” обсуждаются на общих собраниях. Часто возникают бурные споры. Часто они заканчиваются принятием смелых решений. Так, в 1984 году было решено принять предложение объединения “Полярноуралгеология”: параллельно с золотодобычей, без ущерба для неё, пробить в горах дорогу к базе геологов. Местные строители-дорожники отказались от этого дела, считая его невыполнимым, а у объединения пропадали выделенные на дорогу средства. Дополнительный заработок оказался приличным. Так артель вышла на расширение своей деятельности.
Приличные доходы артельщиков многих в стране раздражали. Раздражали они власть, но, что удивительно, раздражали они и рядовых граждан, и не только бездельников. Всевозможные комиссии с проверками то и дело обрушивались на артель. Но Туманову в голову не приходило, что не безделье, не убыточность, а изнурительная работа и желание зарабатывать могут обеспокоить власть.
Перед тем как Туманов полетел на конференцию в Магадан, трест “Коминефтедорстрой” провёл сравнительный анализ работы треста и “Печоры”. Обе организации работали в одних условиях, по единым нормам прокладывали подъездные пути к нефтяным и золотоносным месторождениям. У артели месячная выработка на человека оказалась в 3,5 раза выше, чем у треста, производительность одного экскаватора выше в 2,5 раза, объём грузоперевозок на самосвал выше в 4,5 раза, при том что артель работала, в отличие от треста, на старой технике. Многим в стране становилось ясно, что государственное предприятие с его жёсткой командной подчинённостью по вертикали, отсутствием всякого стимула для повышения производительности труда остаётся бесправным элементом ведомства и не может соперничать с экономически самостоятельной артелью. Когда по проложенной артелью дороге к Туманову приезжает со своими заботами местное начальство, в адрес “Печоры” слышатся восторги. Но Туманов торопится направить разговор в другое русло. Жизнь сделала его суеверным: он давно заметил, что стоит услышать в свой адрес расслабляющее доброе слово, как на него обрушивается очередная беда.
Видя качество и скорость работ “Печоры”, местные власти завалили министерство цветной металлургии просьбами разрешить артели выполнять некоторые их заказы. Отказывать им не решались: все-таки Коми — национальная автономная республика, выход прямо на ЦК КПСС. Министерство без особого желания разрешало артели заниматься, как оно считало, побочными делами, но чтобы “не в ущерб выполнению работ по добыче полезных ископаемых”. Объёмы строительства в республике с каждым днём возрастали, производственной базы не хватало, а которая была — была немощной и нерасторопной. И потому снова обращались к “Печоре”. Пропорционально почему-то росло раздражение министерства, хотя “побочные” работы никак не мешали добыче золота. А тут ещё местные газеты принялись хвалить “Печору” за сооружение 98-километровой дороги Ижма–Ираэль, на которой много лет назад захлебнулась специализированная строительная контора.
Но Туманов не мог просто работать для того, чтобы зарабатывать. Он думал о стране, о людях, которые в государственных предприятиях получают нищенскую заплату, а потому и не очень стараются работать. Как и десять лет назад, у него снова созрело решение поделиться своими мыслями с властью. Он выбрал для себя не путь борьбы с ней, а путь её воспитания — не все же там идиоты! Сейчас он решил написать первому человеку в стране, Генеральному секретарю ЦК КПСС Михаилу Горбачёву, который хоть и был кровью и плотью прогнившей коммунистической партии, но, на первый взгляд, являл собой нечто живое, по крайней мере, был единственным сравнительно молодым в её Политбюро и не говорил по бумажке.
В своём письме Туманов хотел поделиться накопленным опытом ускоренного обустройства ресурсных районов Крайнего Севера. Он мог быть использован для создания высокомобильных “предприятий быстрого развёртывания” с объёмом деятельности, как у общестроительных и дорожных трестов первой категории. Смысл — в опережающем обустройстве самых труднодоступных месторождений в регионах с экстремальными природными условиями. Такие предприятия могли бы способствовать быстрому вовлечению в народное хозяйство новых нефтяных, газовых, рудных и нерудных месторождений. Пионерное обустройство Крайнего Севера разумно осуществлять минимальным количеством высокопрофессиональных специалистов, работающих вахтовым способом. Базовой моделью “предприятия быстрого развёртывания” могла бы послужить артель “Печора”. Это полторы тысячи высококвалифицированных механизаторов и строителей, прибывших на Север из трудоизбыточных районов. Помимо добычи золота, артель ведёт общестроительные и дорожные работы, и при всём этом её кадровые и организационные возможности используются далеко не в полную силу.
Собираясь в Магадан, Туманов прихватил с собой свежий номер “Московских новостей”. Газета напечатала статью о “Печоре”, смысл статьи можно было выразить фразой: “Хозрасчётная кооперативная организация может служить моделью для будущих производственных формирований в различных отраслях народного хозяйства”. Туманов не знал: радоваться ли? Неужели пробита брешь в бетонной стене?
И вот ночной звонок в магаданской гостинице:
— Вадим, на наших базах в Инте, Ухте, Берёзовском идут повальные обыски! Полно работников милиции и прокуратуры. Разгром страшный. Все работы остановлены!
— Что они ищут?
— Золото, наркотики, валюту, оружие, антисоветскую литературу. Срочно прилетай!
— Завтра буду в Москве... Если здесь не арестуют!
— Ты что, Вадим! Что за нелепые шутки!..
— Какие тут шутки! Ты умный парень, Володя, но тебя ни разу не хватали на улице. Счастливый ты человек, Володя!
Уснуть Туманов уже не смог.
Утром до начала конференции он разыскал Николая Викторовича Новака, рассказал ему о случившемся:
— Может, мне лучше не выступать? Предупредите Рудакова?
Валерий Владимирович Рудаков — заместитель министра цветной металлургии, начальник “Союззолота”. За его плечами годы работы в Якутии. Он в министерстве один из немногих, кто поддерживает “Печору”. Новак не согласился с Тумановым:
— Твоим докладом открывается конференция. Давай не будем ломать повестку дня. Всё равно до самолёта тебе как-то нужно убить время.
Начинается конференция, Туманову дают слово. Он идёт к трибуне, но не может говорить: во рту сухой комок. Он берёт стоящий на трибуне стакан, отпивает глоток, ставит стакан на место. Но сухость во рту не проходит. Он делает ещё глоток. Не помогает. Когда он в третий раз берёт стакан, по залу прокатывается лёгкий смешок. Решают, что не иначе, как он с похмелья. Наконец зал утихает, но Туманов не знает, с чего начать.
— Опыт артели “Печора” — об этом меня просили рассказать...
Старается сосредоточиться, говорит какие-то общие отрывочные фразы, но скоро успокаивается, и вот он уже в своей тарелке. Рассказывает о принципах работы артели, о достигнутых ею результатах, о том, что мешает дальнейшему развитию артели и всего артельного дела в стране, подвергает резкой критике министерство цветной металлургии, говорит, что оно, за исключением нескольких людей, не только не помогает делу, а откровенно мешает; критикует и лично председательствующего на конференции Владимира Владимировича Рудакова. Тот сидит во главе президиума и по завершении выступления Туманова аплодирует ему вместе со всеми.
Во время перерыва Туманова окружают журналисты.
Туманов извиняется на ходу:
— Нет ни минуты времени. У подъезда ждёт машина, спешу в аэропорт, поговорим, если даст Бог, в другой раз.
— Почему: если даст Бог?
— Уже завтра узнаете.
В Москве Туманов звонит на свою базу в Ухте. Ему рассказывают: следователи согнали рабочих в столовую и приказали: “Всем оставаться на местах!” В бухгалтерии изымают финансовые документы. Чувствуется, что это хорошо подготовленный и санкционированный сверху налёт. Ребята в растерянности, ждут его прилёта. Туманов говорит, что сейчас же едет в аэропорт. Только опускает трубку, снова звонок.
— С Вами говорит следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре Союза Нагорнюк. Вы никуда не полетите. Завтра Вам нужно быть в прокуратуре!
— Нет! — отвечает Туманов.
— А я Вам говорю...
— Мало ли, что Вы говорите...
— Мы Вас снимем с самолёта!
— Снимайте. А Вас за срыв работы лучшей в стране золотодобывающей артели рано или поздно снимут с работы.
Уже поднявшись по трапу, Туманов в последний раз оглянулся: нет, ни милицейской, ни прокурорской машины не видно. Отъезжает трап. Можно бы облегчённо вздохнуть, но эти сволочи могут остановить самолёт даже на рулёжке. Нет, взлетели.
В одиннадцать вечера он был уже на базе в Ухте. Его окружают свои, кого не задержали прокурорские работники, рассказывают, перебивая друг друга. Постепенно проясняются детали.
После обысков следователь прокуратуры Олег Кремезной обещал загнанным в столовую старателям посадить в тюрьму руководство артели, и в первую очередь, её председателя Туманова. Потому просил всех рассказать, что они знают о преступлениях своего начальства. Народ молчал. Держали в столовой взаперти больше шести часов.
— Это Вы преступаете закон, — за всех ответил Марк Масарский. — Вам придётся горько раскаиваться! Я абсолютно уверен в этом. Потому ведите себя приличнее, чтобы самим не оказаться за решёткой.
— Кто Вы, такой смелый?
— Я член правления артели, начальник отдела кадров Марк Вениаминович Масарский. Я хорошо знаю законы, потому заявляю Вам, что Вы творите беззаконие, какие бы высокие инстанции Вас сюда ни прислали. Видимо, Вы перепутали: сейчас на улице не 1938-й, а 1986 год.
— С Вами у нас будет отдельный и не очень приятный для Вас разговор, прошу Вас никуда не отлучаться.
— Пожалуйста!
Несмотря на крутые декабрьские морозы, по зимникам вездеходы теперь подвозили к артельным посёлкам одну за другой не бригады старателей, а бригады следователей, это походило на подготовку большой войсковой операции. Во всех помещениях проводились обыски, выемки документов. Если не находили ключи, сейфы открывали кувалдами. Всё делали торопливо и грубо. Из контор и общежитий увозились груды конфискованных вещей — телевизоры, магнитофоны, пишущие машинки, личные письма и фотографии, записные книжки.
У Туманова хранится копия протокола обыска на базе в посёлке Берёзовском 11 декабря 1986 года. “Осмотрена комната Туманова В.И., в ней ничего не обнаружено и не изъято. С противоположной стороны жилого дома в комнате Леглера В.А. в письменном столе обнаружено и изъято: характеристика Леглера В.А.; фотография Леглера; диплом кандидата наук на имя Леглера; книга “Леглер В.А.Научная теория в организованном сообществе”; разрозненные листы с записями; книга “Пути русского богословия”; книга, начинающаяся со слов “Отец Арсений...” на 285 листах; книга “Спутник искателя правды” издательства “Жизнь с Богом”, 1963 г.”
Погром продолжался десять дней. Члены артели писали возмущённые письма в ЦК КПСС, в Генеральную прокуртуру, в газеты.
Было очевидно, что перед следователями поставлена цель: во что бы то ни стало найти документы, компрометирующие кооперативное движение, и потому они не гнушались ничем. Потому особо изучались бумаги Леглера: может, тут за что-нибудь удастся зацепиться?
На базе в Ухте жил Константин Семёнов, друг Туманова по юности, который в своё время во Владивостоке приютил Вадима после его возвращения с Колымы. Не зная, чем его занять, Туманов придумал ему должность ночного директора базы. Теперь Константин являлся на работу слегка навеселе, выбритый, в костюме — настоящий директор! — и нёс дежурство в конторе, пересаживаясь от стола к столу. От скуки постоянно кому-то звонил. И всё бы ничего, если бы однажды ночью ему, подвыпившему, не попалась газета с объявлением: “Ленинградская судостроительная компания отправляет наложенным платежом маломерные суда, в том числе, морские буксиры”. Костя нашёл на столе бланк с печатью, заполнил, как полагается, отправил по адресу и забыл. А месяц спустя к железнодорожному тупику базы маневровый паровоз вкатил платформу с укрепленным на ней новеньким морским буксиром. Что это? Откуда?! Оказывается, по заявке артели “Печора” из Ленинграда. Все опешили. Когда история прояснилась, написали в Ленинград, извинялись за недоразумение, просили взять буксир обратно, но с судостроительной компанией что-то произошло, скорее всего, она перестала сущестовать, потому что никакого ответа не получили, и денег за буксир никто не просил, а красавец-буксир теперь стоял в высокой траве в углу базы. Следователи, обходя базу, не могли не обнаружить его. Довольные, они фотографировали его со всех сторон, и он будет проходить в уголовном деле как “личный корабль Туманова, приобретённый с целью вывоза золота и бегства руководства артели за границу”.
Но о том, что следователь Нагорнюк был не полным дураком, а выполнял заказ очень важных товарищей, можно было судить по его разговору с журналистом Сергеем Власовым. В этом разговоре он неожиданно проговорился, словно оправдываясь: “Я мог бы растоптать Туманова, но я этого не сделал, понимая, что он человек необыкновенный, и в первую очередь, отличный хозяйственник. Он мог бы стать премьер-министром России...”
Туманов уже не раз обжигался на письмах во власть, на попытках вразумить её. Его советы ей принципиально не были нужны, но и Марк Масарский не сдавался. Он написал письмо Генеральному прокурору СССР Рекункову, рассказав в нём, что следователь Кремезной, находясь в артели “Печора”, вечером после обысков пьяный говорил: “Я андроповец, призванный искоренять брежневистов, которые с меня когда-то срывали погоны”. Во время одного из допросов хвалился: “Я вас заставлю говорить. У меня на допросах плакали даже делегаты XXVI съезда партии”. В эти дни вышел номер журнала “Молодой коммунист”, где в разгромной статье о “Печоре” были такие строки: “Саша Нагорнюк — крепкий парень, пусть ему повезёт на его нелёгком поприще. Как жаль, что таких, как он, среди нас немного...”
Обыски не дали следователям практически ничего. Собранные по участкам вещи, бумаги, документы громоздились в кабинетах следователей, как пустая порода, из которой ничего невозможно было извлечь. Для их перевозки понадобилась пятитонная грузовая машина. Следователи пытались заставить рядовых старателей рассказать о преступных делах руководителей артели. Пытались сыграть на том, что не они, старатели, а руководство повинно в нанесённом государству ущербе. “Ваше руководство жирует, в то время как народ бедствует! Разве не обидно, мужики?” Но расколоть артель, натравить одних на других не получалось. Следователи прибегали к приёмам, которые Туманов наблюдал у колымских следователей 40-х и 50-х годов (сказывалась своего рода преемственность поколений). Они вызывали старателей по одному и вздыхали сочувственно:
— Люди разных национальностей по двенадцать часов, а то и больше, вкалывают по пояс в болоте, а эти сидят в конторе, пишут диссертации и при этом получают огромные деньги.
И члены правления, и рядовые старатели надеялись, что скоро эта возня закончится. Тем более что ничего из того, что искали следователи, не было найдено. Через три месяца начнётся промывка, надо готовиться к ней, и так много времени потеряно. Надо срочно приниматься за подготовку техники, заботиться о завозе горючего.
Но шла неделя за неделей, а следователи не собирались покидать артель. Они обосновались на всех базах и продолжали бесчинствовать. У всех в артели нервы были на пределе. Тогда члены правления написали коллективное письмо на имя Генерального прокурора СССР Рекункова. Просили разобраться в необъяснимом и странном поведении его работников.
И поразительно, что 15 апреля 1987 года Прокуратура Союза ССР информировала “Печору”:
“По результатам проверки издан приказ, согласно которому следователь по особо важным делам Нагорнюк А.Н. из органов прокуратуры уволен, следователю Кремезному О.Н. объявлен строгий выговор, и он освобождён от работы в бригаде Прокуратуры СССР. Приняты меры к скорейшему окончанию ревизии финансово-хозяйственной деятельности артели и возвращению изъятых в связи с этим документов. Помощник Генерального прокурора СССР В.И.Коновалов”.
В знак протеста Нагорнюк демонстративно вышел из КПСС и отправил членский билет в её Центральный комитет. Свои тонким чутьём ищейки он ранее других почувствовал, что власти, которой он по-собачьи верно служил, приходит конец. Что она уже сама, не подозревая об этом, корчится в конвульсиях, и нужно срочно рвать с ней связь и каким-то образом пристраиваться к новой, нарождающейся власти, может, там удастся поймать “золотую рыбку”.
Артель ликовала. Но там не знали, что в тот же самый день, по указанию Министерства цветной металлургии, объединение “Уралзолото” обратилось к руководству города Ухты с представлением о прекращении деятельности “Печоры”. Горисполкому ничего не оставалось, как, в соответствии с этим представлением, принять решение ликвидировать артель, расчётный счёт в Ухтинском отделении Госбанка закрыть после проведения полного расчёта с трудящимися и сторонними организациями по специальному уведомлению объединения “Уралзолото”, предложить руководству артели до 1 июня 1987 года представить бюро при горисполкоме списки работников, подлежащих трудоустройству в г. Ухте.
Оставалась одна надежда: обратиться с письмом в последнюю инстанцию — к Генеральному секретарю ЦК КПСС М.С.Горбачёву, организатору перестройки, на которую у Туманова были большие надежды. В письме напоминали, как в 1982 году послали в Совет Министров СССР предложения по резкому увеличению добычи золота. Специальная комиссия подтвердила их обоснованность, но реализации предложений сопротивлялись определённые силы. “Мы уверены, — писали тумановцы, — что на примере показательного разгрома крупнейшей в стране артели скрытые противники перестройки хотят опорочить саму идею полностью хозрасчётного, кооперативного, самоуправляющегося предприятия. Мы просим тщательного исследования нашей работы силами авторитетной беспристрастной вневедомственной комиссии...”
Аппарат ЦК переслал обращение в прокуратуру Свердловской области. Оттуда пришёл ответ: “Объединение “Уралзолото” действовало согласно указаниям вышестоящих органов...” Бюрократический круг не просто замкнулся. Письмо подтвердило предположение, что артель мешает кому-то в самых высоких инстанциях.
19 апреля 1987 года на базе артели в Инте собралось больше тысячи человек. В президиуме сидели городские власти и представители заказчиков. Главный инженер Зимин отчитался о работе: план добычи золота был выполнен на 109 процентов. Говорили по преимуществу гости, председатель горисполкома Инты не раз повторил: “Мы учимся у вас работать!” Туманов смотрел на выступающих и чувствовал себя в сумасшедшем доме. Почти все гости, кто выходил говорить, уже знали о решении министерства ликвидировать артель, но никто об этом не сказал ни слова.
Но вот взял слово Новак. Он сказал без обиняков, что министерство могло бы сохранить артель, но без Туманова. С Тумановым ей больше не существовать. Неужели последнюю роль сыграло письмо артели Горбачёву? Может, он всё-таки читал письмо? На собрании сидели рабочие люди, для которых разгон артели означал внезапную потерю работы.
Тогда встал Туманов. Он сказал, что сейчас же напишет заявление: “Прошу освободить от обязанностей председателя по состоянию здоровья”. И предложил вместо себя Михаила Алексеева, своего заместителя. Он смутно помнил, что было дальше. В памяти осталось только, что кто-то встал и выразил общее мнение:
— Мужики! Не Туманов нас выбирал. Мы его выбирали...
Поставили вопрос на тайное голосование. Против Туманова был лишь один голос — его самого. Радоваться бы! Но Туманов понимал, что таким выбором артель только ускорила приближение неотвратимого конца.
13 мая кто-то из знакомых позвонил Туманову: “В сегодняшнем номере газеты “Социалистическая индустрия”, органе ЦК КПСС, разгромная статья об артели “Печора”. Через полчаса газета у Туманова в руках. Крупный заголовок “Вам это и не снилось!”, рассчитанный на сенсацию. В статье то и дело мелькает его фамилия: “Когда во время ревизии подсчитали легальный доход председателя “Печоры” В.Туманова, оказалось, что аналогов в отечественной практике он не имеет. Союзный министр получает за год в несколько раз меньше... Молчаливый страж базы артели “Печора” показал уютные комфортабельные терема-коттеджи отцов-основателей, двухэтажные апартаменты Туманова. Мебель, оборудование, ковры — всё экстра-класса... Враньём Туманов только и живёт. Проведя время войны за тысячи километров от фронта, сейчас он выдаёт себя за ветерана сражений...”
Кому он перешёл дорогу? Почему всю свою жизнь он кому-то мешает? Он не понимал смысл этой статьи.
Не проходило недели, когда бы на страницах “Социалистической индустрии” не печатались отклики “трудящихся”, возмущённых артелью “Печора” и её председателем.
“В нашем приполярном городке, — писал один возмущённый читатель, — развернулась артель “Печора”. С одной стороны, высшая каста, получающая все блага и сверх того, с другой — бесправная масса старателей, работающая больше двенадцати часов в сутки, продающая свою силу без остатка. Старателя можно уволить за малейшую провинность с минимальным расчётом — вот вам и секрет производительности труда...”
“Самое страшное, — писал другой, — безнаказанность этих преступников, организовавшихся в шайки, разлагающие государственный аппарат. И нет на них управы, потому что срабатывает круговая порука...”
“Надо ставить вопрос, — настаивал третий, — об абсолютной нецелесообразности артельной добычи золота. Иначе злоупотреблений в этих кооперативах не миновать. Даю голову на отсечение, что безобразное накопительство, подкуп высокопоставленных лиц, трагедии будут продолжаться до тех пор, пока существуют кооперативы”.
Туманову был хорошо знаком этот тип “рядовых читателей”, выступавших от имени трудящихся чуть ли не всей страны. Одни — штатные активисты, привычно пишущие под диктовку (была такая категория “рабочих”, которые больше времени проводили не в цехах, а в общественной работе, на слётах передовиков). Другие — мало зарабатывающие и потому злобно завидующие тем, кто зарабатывает больше.
Но было одно письмо, которое “Социалистическая индустрия”, разумеется, не опубликовала, — из посёлка Берёзовского Свердловской области. Оно поступило в несколько адресов, в том числе в Генеральную прокуратуру СССР и министру обороны СССР. “Я, ветеран войны, участник войны с милитаристской Японией, кавалер ордена Отечественной войны II степени (других наград не имею, так как дважды сидел в лагерях и дважды реабилитирован)... Оскорбления, нанесённые моему флотскому другу Вадиму Ивановичу Туманову, с которым мы вместе плавали на транспорте “Ингул”, мобилизованному в действующую армию, есть оскорбление и мне лично. Настоятельно требую прекратить издевательства над участником войны Вадимом Ивановичем Тумановым и восстановить его доброе имя. К.К.Семёнов, капитан дальнего плавания, пенсионер”.
Инициаторы разгрома артели затевали полное искоренение встающих на ноги негосударственных форм производства. А на фамилию Туманова у них выработалась стойкая аллергия, переходящая в ненависть.
В ответ на публикации в “Социалистической индустрии” “Литературная газета” 10 августа 1988 года в рубрике “Мораль и право” напечатала статью первого заместителя начальника Главного следственного управления Прокуратуры СССР Виктора Ивановича Илюхина “Окольные пути”, которую он предварил словами: “Обычно журналист выступает в защиту человека, пострадавшего в результате ошибки или недобросовестности следователя. На этот раз следователь защищает человека от недобросовестных журналистов.
Верно, есть у Туманова квартира, дача, машина, есть высокая зарплата. А доказательств, что эта зарплата им не заработана, нет: было проведено множество ревизий и экспертиз квалифицированными специалистами. Результат один: деньги получены законно, Туманов их действительно заработал. Да и работал все эти годы так, как многим и не снилось. Но журналистам кажется, что справедливость — это когда все бедные; они усматривают криминал в том, что Туманов зарабатывал до 20 тысяч рублей ежегодно. А сколько же должен получать председатель артели, которому по условиям его работы положен двойной трудодень? А знаете ли вы, что рабочие Туманова получали по 10–12 тысяч за сезон? Статья “Вам это и не снилось!”, не дожидаясь ни суда, ни даже конца следствия, вторглась в расследование почти десятка уголовных дел, большинство из которых затем, как мыльные пузыри, полопалось за отсутствием состава преступления...”
Но “Литературная газета” при всём её авторитете не была органом ЦК КПСС. Своими выступлениями, не только касающимися “Печоры”, она не раз вызывала раздражение отдела идеологии ЦК КПСС. На заметку был взят и Виктор Иванович Илюхин, несмотря на его высокую должность в Прокуратуре СССР. (Виктор Иванович Илюхин за свою жизнь вытащит из лагерей и тюрем не один десяток несправедливо обвинённых как при советской власти, так и при новой “демократической”. Он выдвинет обвинения в государственной измене против первого и последнего президента СССР Михаила Горбачёва, позже против президента России Бориса Ельцина. Никогда не жаловавшийся на сердце, будучи депутатом Государственной думы, членом комиссии по противодействию коррупции, при попытке инициирования нескольких резонансных дел он скоропостижно скончался в возрасте 62 лет в своём загородном доме. Некоторые депутаты назвали смерть Виктора Ивановича Илюхина “весьма странной” и высказали подозрение, что в её причине есть “политическая составляющая”.)
Решили послать в Москву сразу трёх гонцов: двух рабочих-москвичей, которые не вызовут подозрений, и Марка. У всех троих — идентичные пакеты. Но пакет с оригиналами Марк вручил одному из рабочих, которому велел немедленно, не заходя в общежитие и не ставя никого в артели в известность, ехать на вокзал:
— Встретимся в Москве, на Пушкинской площади, в приёмной газеты “Известия”.
Сам он купил билет в тот же поезд, но в другой вагон. Предосторожность бывшего контрпропагандиста, хорошо изучившего игру без правил, пригодилась. Вокзал в Ухте был чуть ле ни оцеплен милицией. Но гонцов-рабочих местная милиция не знала. К тому же у них была заготовлена отговорка, что едут домой в краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам.
Иная ситуация сложилась у Марка Масарского. Его, конечно же, на вокзале “засекли”, поезд задержали, пока в купе нему не ввалился офицер милиции, скорее всего, переодетый офицер КГБ.
Марк, не дав потенциальному соседу до конца расположиться, предложил ему покинуть купе, так как у него два билета: к нему должны подсесть на следующей станции. Видимо, милиционер получил недостаточно чёткие инструкции и такой вариант не предусмотрел. Как бы то ни было, проводнице пришлось переселить его в соседнее купе, и до самой Москвы Марк его не видел, потому как сам целые сутки на всякий случай не выходил из своего купе.
На Ярославском вокзале Марк долго кружил, но “хвоста” за собой не обнаружил. Только тогда нырнул в метро. В приёмной “Известий” его уже ждали два первых гонца. Заранее предупреждённые по телефону журналисты сняли с документов нужное количество копий, которые были отправлены в ЦК КПСС, в Верховный Совет СССР, в Прокуратуру СССР, в газету “Правда”. Один экземпляр документов остался в “Известиях”.
Стали ждать. Но в ответ была тишина.
— Давай напишем лично председателю Совета Министров СССР Николаю Ивановичу Рыжкову, — убеждал Масарский Туманова, который сначала отмахивался, потому что убедился, что каждое очередное письмо в высокие инстанции вызывает только раздражение и новые, ещё более изощрённые гонения на артель. — В правительственных кругах, он, несомненно, самый порядочный и вменяемый. Помнишь, во время землетрясения в Армении, когда из-под развалин спасатели вытаскивали тела погибших, на его глазах были слёзы. Он плакал! Он почернел от горя, пока руководил спасательными работами. Народ тогда проникся к нему доверием.
Н.И.Рыжков написал на обращении резолюцию, адресованную министру внутренних дел А.В.Власову и Генеральному прокурору А.М.Рекункову: “Разобраться по существу, объективно”.
Но несмотря на резолюцию Рыжкова, страсти вокруг “Печоры” продолжали накаляться, правда, поведение следственных органов несколько изменилось. Представителей “Печоры” стали — или делали вид, что стали, — выслушивать. Между тем следственная группа готовилась к разгрому основательно. Она пригласила сотрудников двух академических институтов (Института экономики и прогнозирования научно-технического прогресса и Центрального экономико-математического института) с полунамёком или предложением покопаться в бумагах “Печоры” и дать как бы независимое заключение о криминальном характере артельной работы. Почувствовав недоумение учёных, следователи стали уверять, что их не так поняли, речь идёт о создании научно-исследовательской группы для изучения и распространения положительного опыта хозяйственной деятельности “Печоры”. Пусть соберут материалы, а за их толкованием дело не станет. Учёные не подозревали о подвохе и со свойственной им скрупулёзностью четыре месяца корпели над документами артели. Потом руководители группы отчитаются перед следователями: производительность труда в артели в 1,5–2 раза выше, чем на государственных предприятиях, в 2-3 раза эффективнее используется техника, обеспечивается значительная, в 10–20 процентов экономия материальных ресурсов на единицу продукции. Это было совсем не то, чего от них ждали следователи. Разгромная статья в “Социалистической индустрии”, на которую наткнулся один из учёных, помогла понять, в какую историю их пытались втянуть. Учёные решили публично выступить в защиту “Печоры”. Но ни одна из столичных редакций не решалась опубликовать их открытое письмо.
Чтобы положить конец скандалу, который продолжал будоражить общество, Центральный Комитет КПСС принимает специальное постановление о статье “Вам это и не снилось!” Оно было опубликовано 11 октября 1987 года в “Социалистической индустрии”. В бой с артелью впервые открыто вступила “руководящая и направляющая сила”, с которой не поспоришь. На заседании секретариата ЦК с докладом должен был выступить председатель правительственной комиссии, созданной по делу “Печоры”, заместитель председателя Совета Министров СССР Рыжкова Геннадий Георгиевич Ведерников, кстати, родившийся на одном из золотодобывающих алданских приисков в Якутии. Он попытался ознакомить высший партийный ареопаг с результатами комиссии и с заключениями экспертов. Все они были в защиту “Печоры”. Затем перешёл к выводам комиссии:
— Тормозить кооперативное движение близоруко! Оно в русле социалистической экономики. Более того, с некоторой оговоркой можно сказать, что экономику страны в нынешней ситуации сейчас может вытащить вариант Туманова, его артели, распространение его опыта на другие области экономики...
Ведерникова грубо оборвал набравший к тому времени силу бывший первый секретарь Томского обкома партии, член Политбюро ЦК КПСС Егор Лигачёв. Он и сидевшие за столом его соратники понимали, что смена экономической системы неминуемо приведёт к смене власти.
— Вон до чего договорились! Незачем нам в очередной раз выслушивать комплименты в адрес “Печоры”! Вы лучше расскажите про безобразия, которые творятся в золотодобывающей промышленности. Вижу, Вы не готовы нам доложить об этом. Тогда послушаем министра цветной металлургии товарища Дурасова, в ведении которого находится “Печора”, и заместителя Генерального прокурора товарища Бажанова. Нужно закрыть эту тему раз и навсегда.
Несколько лет спустя Туманову расскажут, что над окончательным вариантом документа, оттачивая формулировки, несколько дней работали шесть отделов ЦК. В убийственном постановлении были такие обволакивающие суть строки, которые каждый читающий понимал по-своему: “Признать статью обоснованной, а её выводы правильными. В статье правильно поднимаются вопросы о серьёзных недостатках в организации работы старательских артелей по добыче золота. Критические замечания газеты направлены не на дискредитацию артелей старателей, а на устранение искривлений в практической деятельности этой кооперативной формы организации труда”.
В голове у Туманова не укладывалось. Лет десять-пятнадцать подряд, бывая на разных совещаниях, он постоянно слышал об убыточных предприятиях, из года в год проваливающих план, с которыми министерство цветной металлургии не знает, что делать. Им дают новую технику, льготные кредиты, и всё без толку. А тут артель “Печора”, которой дают работать только в самых труднодоступных районах, куда другие даже не могут добраться, на месторождениях мелких и бедных, имея технику латаную-перелатаную, напротив, постоянно перевыполняет планы. И именно “Печору” закрывают. В министерстве бьются над тем, как укрепить на предприятиях трудовую дисциплину, создать хотя бы подобие нормальных бытовых условий, чтобы люди не теснились в рабочих общежитиях и бытовках-времянках, часто лишённых элементарных удобств, чтобы пища по калорийности и вкусу хотя бы чуть-чуть отличалась от арестантской пайки... “Печорцы” живут в общежитиях повышенной комфортности, их подсобные хозяйства обеспечивают стол свежим мясом и овощами, в артели отменные повара. И именно эту артель закрывают!.. И, судя по всему, так во всех министерствах.
В отраслевых институтах сотни специалистов ломают голову над подходами к пионерному освоению труднодоступных ресурсных районов, изучают опыт Аляски, Канады, Австралии, богатых полезными ископаемыми. В “Печоре” эти проблемы практически решены. Производительность труда более чем втрое выше средней по отрасли...
Ликвидация артели в начале промывочного сезона, к которому готовились все зимние месяцы, вела к большим убыткам для коллектива. Полторы тысячи квалифицированных рабочих, уже спланировавших свой трудовой год, оказываются перед необходимостью где-то срочно трудоустраиваться. Страна недополучит сотни километров нужных ей дорог.
В ответ в апреле вышла “Литературная газета” со статьёй кинорежиссёра Станислава Говорухина “Я опровергаю!” Он вступил в жёсткую полемику с продолжающими “рожать” отклики читателей “Социалистической индустрией” и “Советской Россией”. “Хорошие заработки людей, — писал он, — властям видятся не иначе, как “нетрудовые доходы”. Но если человек работает втрое лучше и пользы от него втрое больше, то и получать он должен не лишнюю десятку, а втрое большую заработную плату. Неужели социализм — это общество принципиально бедных?”
Выступление Станислава Говорухина вызвало в обществе большой резонанс. И, воодушевленный такой поддержкой, Туманов не выдержал, снова решил потревожить власть, видя, как стремительно деградирует народное хозяйство: прежние методы хозяйствования уже не действуют, а новых ещё нет, а если они появляются, их на корню гнобят; одни только пустопорожние разговоры о “перестройке”, но дальше этих разговоров дело не идёт, и она, чувствовал Туманов, грозит стать перестрелкой.
“Глубокоуважаемый Михаил Сергеевич! — поморщившись, писал Туманов. — В течение многих лет кооперативное движение живёт под гнётом целенаправленной дискредитации. Инициаторами её являются министерства, исполнителем — следственный аппарат. Мишенью атак неизменно избираются не худшие, а именно лучшие производственные коллективы. Причины очевидны: ведомства ничего не могут противопоставить высокой производительности труда кооператоров. Склонных к карьеризму следователей вдохновляет гарантия безнаказанности из-за бесправного статуса кооперативов.
За 30 лет руководства старательскими артелями мне довелось пережить очень много горьких дней. Даже самые предубеждённые гонители не отрицали эффективности нашего труда. Мы никогда не нарушали производственной дисциплины, ни на йоту не отступали от государственных расценок. В результате серии оскорбительных публикаций на страницах “Социалистической индустрии” на основе лживых материалов бывшего следователя по особо важным делам Прокуратуры СССР была разгромлена процветающая золотопромышленная артель “Печора”. Обоснование приговора, вынесенного артели Минцветметом, звучит дико: “За перевыполнение плана строительства дорог в Коми АССР”.
Материальный ущерб государству — миллионы рублей. Моральный ущерб лично мне — поруганная честь и тяжёлое заболевание жены. Хотя суд обязал газету опровергнуть порочащие меня измышления (редакция этого не сделала), я далёк от соображений мести. Как гражданин не могу допустить, чтобы опыт пионеров кооперативной организации труда пропал втуне. Сегодня многие ищут методом проб и ошибок то, что отработано, отшлифовано годами в наших коллективах. Убеждён, что этот опыт имеет универсальную ценность. Его распространение, пусть даже не во всех отраслях, а для начала только в строительстве жилья и дорог, в промышленности стройматериалов и горнорудных предприятий, обеспечит удвоение производительности труда. Уверен, что наш опыт крайне необходим стране в сложное перестроечное время”.
Отправив в Москву очередное письмо, Туманов вспомнил слова одного из своих друзей, Бориса Барабанова: “Тебе мало того, что сделали с тобой и твоими друзьями? Неужели ты никогда ничему так и не научишься! Стоит ли ещё раз, будучи безоружным, травить медведя в берлоге?” И на ум приходило однажды услышанное в лагере на Колыме: “Ты пробил головой стенку? И что ты будешь делать в соседней камере?”
А газета “Социалистическая индустрия” не унималась. 28 и 29 мая 1988 года аж в двух номерах подряд она публикует огромную статью “Хочу жить богато!” — ответ на выступление Станислава Говорухина в “Литературной газете”. Туманов гадал: неужели эти грубые нападки, разнузданнее прежних, — чего вроде бы уж злобствовать, дело сделано, “Печора” раздавлена, — он спровоцировал своим письмом Горбачёву? Помимо всего прочего, газета ввела в оборот новый политический термин: “тумановщина”.
Моральное состояние Туманова было жутким. По ночам он не мог спать, ходил из угла в угол.
Его продолжали вызывать на допросы, которые записывались на видеокамеру. Каждый раз, выходя из машины, Туманов давал поручения на случай, если он “задержится надолго”.
Во власти чувствовалось смятение, страна уже продолжительное время жила в чрезвычайных условиях. У Туманова было ощущение, что она, потеряв счёт времени, летит в пропасть. Это чувство обостряли мысли о жене: каково ей сейчас, вдалеке от него, в Пятигорске? Там распускали о нём всевозможные слухи: будто его уже посадили и даже расстреляли, и расстреляли почему-то под Тобольском, и он использовал любую возможность полететь к ней, успокоить.
Руководство телестудии, где она работала, как бы извиняясь, что ничего поделать не может, отстранило Римму от эфира.
Закончилось это для Риммы нервным потрясением.
Когда Туманов в очередной раз прилетел в Пятигорск, то не узнал жену: с лицом, опухшим от слёз, она едва передвигалась по квартире. Сын Вадим замкнулся, помрачнел, ни с кем не разговаривал.
Через полгода после начала следствия уголовное дело закрыли. И на этот раз бросить Туманова за тюремную решётку или за лагерную колючую проволоку не удалось!
Но радость “печорцев” оказалась преждевременной. Не удалось раздавить артель мытьём — раздавили катаньем. Нашли простой, даже примитивный, но надёжный способ разделаться с артелью. Министр Дурасов собрал на совещание единомышленников в своём ведомстве с единственной целью — выработать механизм расправы с Тумановым, и кто-то из них услужливо подсказал простой и верный, хотя совершенно абсурдный ход — закрыть артель за нарушение одной из статей типового устава старательских артелей, а именно: артель “Печора” формально нарушила пункт номер 9 типового устава, потому что поверх выполненного плана золотодобычи построила дорогу в тайге на 8 миллионов рублей не для предприятия Министерства цветной металлургии, а по просьбе Министерства нефтяной промышленности к его нефтяным месторождениям. То есть в вину “Печоре” поставили то, что она построила крайне нужную государству дорогу, которую в то время никто, кроме неё, построить в глухой заболоченной тайге не мог, другому министерству, как будто оно было министерством другой страны. Действительно, в перечне подрядных работ, который в “Печоре” считали ориентировочным, помимо собственно добычи золота, старателям разрешалось строительство дорог, жилых и промышленных объектов, но конкретно этой дороги не было. И министр Дурасов, дождавшись, пока деньги за выполненные работы поступят на расчётный счёт “Печоры”, издал приказ: “Артель “Печору” закрыть как нарушившую устав артели и подрядный договор с Министерством цветной металлургии”. Узнав о закрытии “Печоры”, возмутился первый секретарь обкома КПСС Коми АССР Мельников: республика оказалась без запланированных на тумановскую артель дорог — золото его мало интересовало, республика от него ничего не имела, всё подчистую забирала Москва. Для республики дороги были важнее золота.
Мельников позвонил Дурасову:
— Что, Туманов больше дороги у нас строить не будет?
— Не будет, — ответил Дурасов. — Нет больше “Печоры”.
— Но тогда и золота вы у нас добывать не будете.
То, что не удалось Политбюро, в тиши своих кабинетов сотворили два номенклатурных бюрократа. Обоим казалось, что они делают важное государственное дело. И в страшном сне тогда, в 1987 году, не могло им присниться, что через каких-нибудь три с небольшим года ни Министерства цветной металлургии, ни обкома КПСС, ни даже СССР не будет, а сами они останутся не у дел.
Тяжёлые мысли не давали Туманову покоя: треть века он с товарищами работал по такой форме хозяйствования, которая, будь она сейчас, на переломе страны, принята властями, давно могла бы вытащить страну из болота, в которое её затянули партийные власти... Да, несмотря на все препоны, б’ольшая часть добываемого в стране золота уже приходилась на структуры, работающие по принципу “Печоры”. Но таким же образом, передавая предприятия самим работающим, доверяя их самостоятельности и инициативе, мог бы слаженно заработать весь экономический механизм страны. Туманов был уверен: когда началась “перестройка”, России было достаточно всего полгода, чтобы перетащить экономику страны на новые рельсы. В то время ещё была дисциплина на производстве, предприятия работали. Правда, люди трудились без интереса, но интерес можно было вдохнуть…
Туманову запомнилась ещё одна телевизионная передача. В неё ведущий, экономист Николай Шмелёв, пригласил участвовать академика Владимира Александровича Тихонова, Егора Гайдара и самого Туманова. Эфирного времени для дискуссии не хватило. Разговор продолжался ещё долго после передачи на квартире у Туманова, разошлись в три часа ночи. Тихонов и Туманов убеждали Гайдара, что следует в первую очередь предпринять правительству для вывода страны из кризиса, опять говорили об опыте “Печоры”, который нужно внедрить в большинство производств, исключая, может, оборонку. Гайдар соглашался, но буквально через месяц, назначенный на пост премьер-министра, по чьему-то совету всё сделал наоборот. Туманова удручала ориентация новой российской власти на подражание американскому образу жизни, невозможному в России ни по уровню экономики, ни по традиционным ценностям, ни по психологии народа. Молодые реформаторы ничего не делали для развития производительных сил, но пытались всех увлечь программами личного обогащения. Туманова смущали два обстоятельства: отсутствие у политиков, пришедших к власти, живого опыта руководства и общие надежды на Ельцина как спасителя демократии и российских реформ. Разделять их ожидания Туманову мешали впечатления от встреч с этим человеком во времена “Печоры”, когда ему часто приходилось бывать в Свердловске, а Ельцин был там первым секретарём обкома партии. Однажды вечером входит к Туманову его заместитель и смеётся: “Только что звонил директор объединения “Уралзолото”. Просит срочно людей и технику, чтобы разобрать баньки, которые начальство построило у себя на дачных участках, потому что завтра утром приедет Ельцин, и тех, кто построил бани, будут исключать из партии, потому что бани на дачных участках запрещены”.
— Коммунисты должны мыться только в общественных банях, — усмехнулся Туманов. — Или вообще не мыться? По разуму, освоение садового или дачного участка должно начинаться со строительства бани, может, даже в законодательно обязательном порядке. Он даже своих чиновников держит в чёрном теле.
Туманов послал людей, машины, за ночь все бани разобрали, местные партийные вожди сохранили свои кресла. По указанию того же Ельцина при Туманове в Свердловске ломали дом Ипатьевых, где расстреляли царскую семью. Никак не удавалось выломить подвалы — их взрывали, заливали бетоном. Едва ли это делалось по указанию Москвы: не трогали же до Ельцина, не трогали даже в большевистское время. Туманова поразило рвение, с которым Ельцин и его окружение громили этот памятник русской истории. С тех пор Ельцин для Туманова навсегда остался олицетворением Асмодея, по Талмуду — князя демонов, иначе говоря, Сатаны.
Туманов помнил, как на встрече с руководителями золотопромышленной отрасли региона Ельцин высказывался о проблемах золотодобычи. Говорил скучно, часто невпопад, обнаруживая полную неосведомлённость, но, по обыкновению, напористо. Все испытывали чувство стыда, но никто не подавал виду. Скажи Туманову тогда кто-нибудь, что этот человек — будущий президент России, он долго бы смеялся. А надо было плакать…
Кто мог тогда предполагать, что с такой скоростью страна начнёт опускаться на дно? Избранный президентом России Ельцин скоро разгонит Верховный Совет, продемонстрирует полную неспособность руководить страной. Передаст судьбы приватизации российской индустрии в руки вчерашней коммунистической номенклатуры и стоящей у трона толпы младших научных сотрудников, в большинстве своём внуков и племянников пламенных революционеров, пострелянных Великим Кормчим и уже реабилитированных. Смыслом жизни внуков и племянников стало завладеть общенародной собственностью и распределить её среди своих людей. Проведя либерализацию цен и оставив таким образом население без сбережений, власти таким образом устранили конкурентов при скупке ваучеров и акций государственных предприятий, а снизив во много раз реальную их стоимость, сделали их доступными для приобретения в собственность для себя и для близких себе. В то же время радио и телевидение шумело об успехе экономических реформ, всё вроде бы всколыхнулось, но результатов никаких. Туманову в связи с этим опять-таки вспоминалось давнее колымское, лагерное: “Всё кипит, и всё холодное”.
Однажды на крупном собрании кооператоров пригласили в президиум несколько запоздавшего Владимира Александровича Тихонова, председательствовал Михаил Бочаров, претендовавший в то время на пост премьера-министра, — фигура из близкого ельцинского окружения. Среди сидящих за столом президиума некоторые были Тихонову незнакомы. И тут кто-то из зала выразил недоумение, как в президиуме оказался бывший следователь Нагорнюк, совсем недавно громивший “Печору”. Как выяснилось, он был советником Бочарова. Возникло замешательство. Тогда поднялся Владимир Александрович Тихонов: “Я не могу быть за одним столом с виновником гибели тумановской артели!” — и покинул президиум. Бочаров его не задержал. Нагорнюк как в чём не бывало остался восседать в президиуме.
“Надо же: он уже успел пристроиться к новой власти как пострадавший от старой!” — усмехнулся про себя Туманов. И даже уже сидит в президиуме, близкий к возможному премьер-министру. Он вспомнил своего солагерника с прозвищем “Илья Пророк”, который на самом деле оказался пророком: не успела рухнуть старая коммунистическая власть, как бразды правления уже подхватили ненавидящие Россию, видевшие в ней только средство наживы внуки и племянники пламенных революционеров. Не оказался поверженный и поникший головой русский народ готовым к такому обороту дел и событий, не оказалось в нём людей, которые могли бы в смутную пору взять власть в свои руки... Болела душа о “Печоре”. Туманов снова представил, как там, наверху, в своё время облегчённо вздохнули, когда её общими силами уничтожили. Словно именно “Печора” — маленькая шестерёнка, по недосмотру втёршаяся в огромный изношенный хозяйственный механизм страны, — мешала, пытаясь перенастроить под себя работу его, состоящего из тысяч и миллионов больших и малых шестерён и шестерёнок, уже давно крутящихся не только вхолостую, но и ломающих зубья друг другу. Не имея возможности противостоять этому разрушительному процессу, власть, обманывая народ и самих себя, назвала этот разрушительный процесс перестройкой, которая, чего Туманов боялся больше всего, в любую минуту грозила перерасти в перестрелку. Тогда, после уничтожения “Печоры” Туманов мог бы собрать снова своих соратников в каком-нибудь глухом углу страны, как он это делал прежде, основывая “Алдан”, “Лену”. Но он знал, что и там, на новом месте, ему не дадут покоя. Раз на самом высоком уровне на него объявлена охота, то и там из-за него снова пострадают ни в чём не повинные люди. И он выбрал иной путь: самому уйти из золотодобывающей промышленности, но помочь своим и другим мужикам создать свои артели по типу “Алдана”, “Лены”, а теперь и “Печоры”, но в которых никоим образом не фигурировала бы его фамилия. Его соратники, его ученики уже выросли и могли создавать собственные хозрасчётные предприятия, способные на деле распространить опыт “Печоры” по всей стране. Нет, успокаивал себя Туманов, “Печору” не убили — через несколько лет после неё появятся, по крайней мере, двадцать пять новых “Печор” под другими названиями. А он пустит власть, которая с таким азартом охотится за ним, по ложному следу, создаст в очередном углу России строительно-дорожную артель, которую назовёт кооперативом. Он будет строить для России, для родного народа жильё и дороги, и снова жильё и дороги, что, может, более важно, чем добыча золота, которое власть может запросто профукать... Он не раз задумывался, что от золота его кто-то, кроме власти, постоянно и настойчиво уводит. Но кто?
В Ухте в конторе ликвидированной “Печоры” далеко за полночь горел свет. Окно было не занавешено, и, если бы кто заглянул в него, увидел бы, что за столом напротив друг друга сидели двое: бывший председатель артели Вадим Туманов и её бывший начальник отдела кадров Марк Масарский.
Говорил Туманов:
— Нет, Марк, это только видимость, что власть поменялась. И потому ни в каком новом месте я больше не буду основывать золотодобывающей артели, хотя медвежьих углов в России ещё много, но эти сволочи везде меня найдут, и из-за меня опять пострадают люди. Ради общего дела я совсем уйду из золотодобывающей промышленности, но это не значит, что я вообще уйду. Я открою новую артель — по строительству дорог и жилья — и назову её для конспирации от этих идиотов, а может, даже от настоящих врагов народа, не артелью, а кооперативом, который назову “Строитель”. Я не буду грезить высокими категориями, я спущусь на грешную землю. Моя философия проста: у человека только тогда появляется стимул к жизни, к продолжению рода, когда у него появляется собственный дом, и только тогда человек начинает чувствовать себя личностью. Обрати внимание, как городской человек бросился на крохотные садовые участки, пусть с тысячью унизительных ограничений: больше шести соток — нельзя, домик больше тридцати шести квадратных метров — нельзя, печку в доме — нельзя, баню — ни в коем случае. Ты не был на Севере, не видел, в каких условиях ютятся там люди. Десятками лет зарабатывают деньги на квартиру на родине или в каком-нибудь тёплом краю и в большинстве своём так и остаются на Севере, в этих хибарах. И нас убеждают, что они остаются из-за романтики, что там особые человеческие отношения. Насчёт особых человеческих отношений согласен: суровая жизнь вдали от власти сплачивает людей. Я что бы сделал: вышел человек на Севере на пенсию, и имел бы он возможность не обязательно на Чёрном море, а в районе Алтая, Владивостока купить при поддержке государства или с помощью кредита в банке собственный дом с садом-огородом, баней, спортивной площадкой и прочим. Вот вам и освоение Дальнего Востока, о котором много говорят, но ничего не делают, и, если так будет продолжаться, Дальний Восток уже скоро станет китайским. Ты же был на Дальнем Востоке, знаешь.
— Знаю, — подтвердил Марк. — Положение катастрофическое, народ бежит оттуда от безысходности.
— Ну, так вот: несмотря на хвост уголовных дел за мной, меня приглашают в Карелию, тоже своего рода заброшенный угол России, там нужны тысячи километров дорог и жильё. И я приму это приглашение. А там видно будет. Что касается тебя, Марк, ты уже заматерел, крепко встал на ноги, и тебе нужно начинать своё дело. Ты уже самодостаточен, и я вижу, что на вторых или третьих ролях тебе тесно. Ты, может быть, уже давно объявил бы мне об этом, но тебя держала со мной война с “Печорой”, ты считал дезертирством, предательством в самое тяжёлое время покидать меня. Ты прав, судьба свела нас, наверное, не случайно. Каждый из нас помог другому окончательно самоутвердиться.
— В разговоре о собственном деле ты, Вадим Иванович, опередил меня. Действительно, я не знал, как к нему подступиться. Я не знал, как его начать. Я мечтаю не просто открыть новую артель, которую для конспирации тоже назову кооперативом, а артель по строительству индивидуальных домов, прежде всего, для людей, возвращающихся с Севера, с той же Колымы по выходе на пенсию, которым зачастую некуда приткнуться. А со временем мечтаю объявить целую программу “Свой дом” по строительству индивидуальных домов. Я согласен: наши неудачи с тобой не только из-за власти. Ведь мы собирали в свои артели самых работящих людей со всей страны, а их не так уж много, остальные привыкли работать чуть ли не из-под палки, потому что у них не было стимула работать лучше. Потому надо постепенно возвращать людям чувство собственного достоинства. Собственный дом для человека — это горизонтальная ткань общества, человек без собственного дома, без недвижимости эмоционально зависим, им легко манипулировать.
Я, в отличие от тебя, вернусь на свою малую родину, на Новгородчину, которая до сих пор не может прийти в себя после войны, и не только в войне дело, ибо побеждённая Германия давно встала на ноги. На Новгородчине в болотах до сих пор лежат незахороненными десятки, а может, сотни тысяч солдат, которых до сих пор некому хоронить, а если кто и берётся, власть чуть ли не объявляет их преступниками, потому что по бумагам все павшие давно похоронены. Я не хочу остаться в памяти своих близких и дальних родственников, земляков неблагодарным сыном, зарабатывающим на стороне бешеные, по их мнению, деньги. Помимо того, что я там родился, меня там спасли в войну, в оккупацию, не выдали, хотя вся деревня, да и соседние деревни, знали, кто я. Я попробую основать свою артель именно на Новгородчине, зарегистрирую её тоже кооперативом и назову по твоей традиции по месту основания — “Волхов”. Я не знаю, что было бы со мной, если бы я не встретил тебя. Может, наша встреча с тобой — ещё одно доказательство существования Бога. Нельзя идти против сущности человека, заложенной в него Богом.
Я боюсь, что мы накануне кровавых перемен, может, подобных Октябрьскому перевороту. Нынешняя власть не горит желанием сделать своих граждан собственниками своей судьбы. Но этот процесс уже пошёл, и власть пытается всеми средствами его остановить. Кто воспользуется этим разбродом в умах? Нынешняя правящая элита, воспитанная в партийных кружках политического социализма, ничего менять не хочет, как и отпускать руль управления страной. Но во властном экономическом блоке, целиком зависящем от партийной номенклатуры, и сегодня есть умные люди, например, председатель Госстроя Юрий Петрович Баталин, который однажды сказал: “Если говорят, что экономику США создал индивидуальный автомобиль, то в нашей экономике такую роль мог бы сыграть личный семейный дом”. Да, светом в конце тоннеля могла бы стать общегосударственная программа строительства личного собственного семейного жилья. Сельский дом с городскими удобствами и обязательно с земельным участком, чтобы человек не отрывался от земли, не собирался в скученные города-мегаполисы. Ну и, конечно, дороги, которых на Новгородчине практически нет.
Я мечтаю со временем, как немного встану на ноги, открыть в родном районе культурно-просветительский центр по историческому просвещению молодёжи, непременно с картинной галереей; основу её должны будут составить картины новгородских художников, которых я буду приглашать на пленэр, а также московских и из других городов. Моя деревня Марьинское совсем маленькая, потому в соседнем селе Опеченский Посад мечтаю организовать для детей школу-мастерскую традиционной народной культуры, которую назову “Лоцманская слобода с её ремеслами”. Нужно возвращаться к корням. Мечтаю создать в Новгородской области на базе трёх районов просветительно-туристический комплекс “Вечевой колокол на реке времён”. Мечтаю об общероссийском фестивале детского и юношеского творчества, который может быть назван “Мир детства”. Я не исключаю и того, что для осуществления своих идей со временем попытаюсь пойти во власть. Знаешь, ещё о чём я думаю? О создании специального страхового Детского фонда, средства которого пошли бы на содержание детей, нуждающихся в социальной помощи, и в первую очередь — находящихся в детдомах. Что касается золота, я попробую вернуть России золото, во времена Русской Смуты оказавшееся за границей, в том числе золото Колчака, я попытаюсь вернуть собственность Российской империи за рубежом, прежде всего, на Святой земле… Без этого не может начаться возрождение России...
Свет в окне конторы разгромленной артели “Печора” горел до утра.
Глава 20
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КОЛЫМУ
По ночам Туманову, особенно после встречи с Васей Коржом, снилась Колыма. Ему давно хотелось туда полететь, но что-то его останавливало.
Но вот однажды кто-то привёл к Туманову немецкого тележурналиста Дитмара, который хотел снять фильм о бывших колымских лагерях.
Видя, что Туманов не решается принять его предложение (Колыма — это слишком личное), Дитмар торопливо добавляет:
— Поймите, Вадим, меня интересует не экзотика, не огульное охаивание вашей страны; я хочу кое-что понять, в том числе почему два великих народа оказались в таком положении, что их из века в век стравливают? Кому мы мешаем? Что за сила стоит за этим? А нам по судьбе надо было бы быть вместе.
Неожиданно для себя Туманов согласился.
Прилетев в Магадан, Туманов нанял на несколько дней старый надёжный “уазик”, который, как ничто другое, подходил для путешествия по памятным местам.
В самом Магадане в первый же день они проехали по местам, известным Дитмару и его съёмочной группе по изданной в Европе литературе. Для них это было экзотикой. Для Туманова же это было жизнью в течение долгих колымских лет. В его памяти пронеслось всё, что он пережил здесь. Снова Охотское море, “восточный экспресс” “Феликс Дзержинский”, бухта Нагаева...
— Вадим, — просит Дитмар, — давайте пройдём в город по дороге, по которой шла ваша колонна в 1949 году.
Они медленно поднимались в город по той же длинной и долгой пыльной дороге, сторонясь изредка громыхающих то в одну, то в другую сторону грузовиков. По обе стороны на склонах сопок — хибары, развалюхи, сохранившиеся с 30—40-х годов. Когда Туманов увидел на верёвках мокрое бельё, на подоконниках — горшки с геранью, копошащихся во дворах детишек, то подумал, что детишки, скорее всего, правнуки тех стариков с печальными глазами, которых он видел в этих же косых окнах 50 лет назад, когда шагал в огромной серой колонне. Они прожили у этой дороги всю жизнь. И мимо них из года в год всё шли и шли в одну сторону серые колонны обречённых людей...
И вот они выезжают на знаменитую Колымскую трассу.
Туманов смотрит по сторонам и не узнает прилегающие к трассе знакомые места. Всё так же синеют на горизонте волнистые многорядные сопки, на склонах — пятна снега, так же низко висят облака, так же чередуются два главных цвета местности — зелёный цвет скудной растительности и бурые пятна отработанных месторождений. Но где же грохот идущих гуськом, вздымая пыль, присевших от тяжести золотого песка жёлтых “БелАЗов”?
Не было ни одной темы, которой они избегали бы, о чём не говорили бы, иногда до утра.
“О чём мы спросили бы друг друга сегодня?..” — спросил сам себя Туманов и не нашёл ответа: “Не знаю, не знаю... Думаю, что, наблюдая развал страны от хищнической приватизации, повального грабежа национального достояния, разорения десятков миллионов людей, я бы обязательно спросил его или, возможно, он меня: “Ну, как тебе эти “демократы”?..” Наверное, мы оба согласились бы: при коммунистах, конечно, было очень плохо, но многое стало в несколько раз хуже. Володя не раз повторял: “Ну, что мы за страна такая — вечное невезенье. Что-то у нас всегда не так!” Наблюдая, как люди, захлёбываясь словами “демократия”, “независимость”, “свобода слова”, на наших глазах всё расхватывают, делят между собой, предавая, убивая друг друга, мы бы наверняка говорили о том, что в этом варианте у страны нет будущего. Всё нужно делать по-другому...”
— О чём Вы спросили бы Высоцкого сегодня? — очнулся Туманов от вопроса Дитмара.
— Видишь ли, Дитмар, — уклонился Туманов от прямого ответа, — мы так хорошо понимали друг друга, что не было нужды задавать друг другу подобные вопросы, но могу представить, о чём мне захотелось бы Володе рассказать. Например, о нашей с тобой утренней встрече с моим бывшим солагерником Алькой Михайловым, который уже с утра был пьян. Высоцкому наверняка запомнился бы ответ Альки на мой вопрос, почему он пьёт: “Жизнь, видишь, поганая, а напьюсь — и мне хорошо”. Это могла бы сегодня сказать половина России... А ещё я рассказал бы Высоцкому, уверенный, что ему это будет приятно, про своего другого давнего лагерного приятеля — старого колымчанина механика Гену, с которым я тебя позавчера познакомил в Магадане. Вечером, выйдя от тебя через какое-то время вслед за Геной, я увидел его с мокрым котёнком. Моросил холодный дождь, котёнок свернулся у него на ладони. “Ты что, Гена?” — спрашиваю. “Да вот, не знаю, что делать. Выхожу и вижу это существо, а дома большая собака и кот. Принесёшь домой — разорвут. И взять не могу, и бросить жалко...” Подумал и вздохнул: “Ладно, возьму, а там посмотрим”. Наутро Гена пришёл счастливый: “Знаешь, — говорит, — ни кот, ни собака котёнка не тронули. Он обсох, осмелел и уже стукнул собаку лапой по морде”. Я смотрел на лицо Гены, с виду, может, и неинтеллигентное, зато по-настоящему доброе. На Колыме я встречал таких немало. Про них Володя говорил: “Лица рогожные, а души шёлковые”.
— Скажи, Вадим, что чувствует человек, переживший с твоё, снова оказавшись на Колыме? Ненависть? Обиду? Злость?
— И ещё любовь! — неожиданно для Дитмара говорит Туманов.
— То есть?
— Ты же сказал — это моя молодость. Тут я нашёл друзей, встретил Римму, родился Вадька... Это моя — понимаешь? — моя жизнь, как она сложилась, а мне жить на свете — нравится!
По обе стороны дороги тянутся развалины бывших лагерей, опустевших посёлков, одинокие печные трубы, из которых больше никогда не заструится дым. Машин на дорогах мало, людей тоже, везде следы разрухи и запустения. Как будто над колымской трассой пронёсся разрушительный ураган. Золотая промышленность страны, прежде всего, на северо-востоке, была не готова к потрясениям, вызванным приходом к власти людей, не понимавших, что они делают. Или, наоборот, хорошо понимавших, если их задача — уничтожить страну. Туманов даже вообразить не мог ущерб, наносимый экономике страны, но ещё страшнее было представить, что ожидает людей, здесь родившихся, выросших, имевших семьи, какую-никакую крышу над головой и — в один миг оставшихся безо всякой работы, практически без средств к существованию. Жизнь в небольших приисковых посёлках всегда была трудной, но для местного населения, никуда не выезжавшего, в других местах не имевшего ни родни, ни какой-либо другой зацепки, не было ничего страшнее, чем потерять работу.
Дитмар часто просит водителя остановить у очередного лагеря машину, идут к развалинам, но снимать эти развалины не решаются, испытывая неловкость, как будто оказались на кладбище.
— А это что? — спрашивает Дитмар, споткнувшись о какой-то бесформенный предмет.
Он выковырял из земли задубелый, белёсый, до невозможности растоптанный башмак. Он рассматривает этот предмет, как археолог — многовековую находку неизвестного предназначения.
— Ботинок лагерника, — поясняет Туманов. — Ему лет шестьдесят.
Не доезжая до Берелеха, свернули в сторону самых страшных лагерей — “Мальдяка”, “Стахановца”, “Ударника”... Картины всплывают в памяти, сменяя друг друга. Туманов вспомнил лицо парня (к сожалению, не мог вспомнить ни фамилии, ни имени, запомнилась только кличка — Комсомолец). Однажды, когда он на разводе попытался поднять окурок, брошенный конвоиром, помощник командира дивизиона ударил его сапогом в лицо. Комсомолец молча вытер рукавом кровь. Через какое-то время в бригаду, которая занималась шурфовкой, пришла машина с аммонитом. Дул студёный северный ветер. У радиатора машины грелись конвоиры и помощник командира дивизиона. Неожиданно Комсомолец с подожжённым детонатором вскочил в кузов, взорвал машину и всех, кто находился вблизи. В машине была приблизительно тонна аммонита...
Доехали до лагеря “Широкого” на реке Берелех. Здесь Туманов полтора года провёл в железной камере в жутких условиях: холод, грязь, вши. Но как устроен человек: когда он наконец услышал: “На этап собирайся!” — и стал выходить, когда уже шагнул за порог и обернулся, у него мелькнула, скорей, печальная, чем радостная мысль: “Прощай, я тебя больше никогда не увижу...” Конечно, была великая радость, но в то же время — печаль. Здесь, в этом железном ящике, похожем на сейф, оставался кусочек прожитой жизни, какой бы она ни была.
Картины прошлого беспорядочно всплывали одна за другой, наслаиваясь друг на друга. Сейчас навстречу шла женщина, и он вспомнил недавно освободившуюся из лагеря Нинку Рокопулю. На всех выдающихся частях тела, включая коленки, — татуировка из звёздочек, на лодыжке — похабная наколка. Рокопуля шла по посёлку с ведром где-то добытой браги. Поравнялась с кочегаршей Машкой и её сожителем, худощавым пьянчугой ростом едва по плечи могучей кочегарше. Они провожали Нинку глазами, полными зависти, и Машка выдохнула вдогонку: “Жавуть жа люди!”
Туманов поймал себя на мысли: “В лагерях мы грезили о временах, когда вышки, бараки, вахты, ненавистную ограду из колючей проволоки снесут, сами зоны разутюжат бульдозерами, чтобы не осталось от них и следа. Это казалось совершенно невозможным, по крайней мере, на нашем веку. Но представлять эту картину было мстительно приятно... Почему же спустя двадцать лет, когда сейчас по обе стороны тракта видишь, что осталось от лагерей, снесённых бульдозерами, и лагерные сны стали реальностью, не чувствуешь ни злорадства, ни торжества. Только печаль о сотнях тысяч прошедших, как и он, через этот ад людей. Бульдозеры прошли по его молодости”.
Вспомнил весенний день, снег ещё не сошел. Бригаде привезли обед. Ели тут же, около ствола шахты. Вдруг Туманов услышал за спиной дикий крик, повернулся — и увидел лежащего с размозжённой головой человека. Рядом стоял зэк по кличке Толик и спокойно смотрел на то, что сделал. У него в руках было кайло. На вопрос Туманова: “Ты что, сдурел?” — он спокойно ответил: “А зачем такие живут?” Бригада продолжали молча есть, никто не жалел убитого. Во время войны тот служил в карательном отряде у немцев и, часто вспоминая об этом, повторял: “Гдэ мы гарцевалы, там трава нэ ростэ!”
Подъезжали к лагерю под названием “Новый”. Встречи с ним Туманов ждал с особым чувством. Сюда осенью 1949 года он пришёл этапом. Его первый лагерь! Вот сейчас он увидит два барака: для “честных воров” и барак “ссученных”... И опять поплыли перед глазами живые лица: Модест Иванов по кличке Мотька, Гриша Курганов по кличке Грек, Колька Лошкарь, Вася Корж, Васька Челидзе... Туманов очнулся от вопроса Дитмара:
— Но где же лагерь, Вадим? Ты не ошибся?
Туманов ничего не мог понять. Лагеря не было, словно его не было никогда, словно его существование он придумал, создал своим воспалённым воображением. В стороне — заросшие травой какие-то домики, он не сразу сообразил, что это дома, в которых когда-то жило начальство лагеря и прииска, а бараков нет. Они вышли из машины, но снова он ничего не понимал. Невозможно поверить, что на месте этого запустения когда-то звучали живые, вернее, полуживые голоса.
Туманову вспомнился Иван Хаткевич, парень из Белоруссии. Они знакомы были всего трое суток. Это случилось в 1951 году. Вместе бежали из лагеря на Берелехе. За трое суток побега у них было столько приключений, сколько у многих не бывает за всю жизнь. В столовой на Колымской трассе возникла драка между ними и “суками”. “Сук” было пятеро. Туманов видел, как в руках одного из налетевших на него сверкнул нож, он уже был занесён над ним и обязательно пришёлся бы ему в грудь или в голову, если бы Иван, знавший его к тому времени не больше полусуток, не кинулся и не отбил его. В это время подоспела погоня, их схватили. Туманова бросили в Сусуман, а Ивана отправили в лагерь “Ленковый”. Через какое-то время от заключённого, которого из “Ленкового” привезли в сусуманскую тюрьму, Туманов узнал, что Ивана Хаткевича застрелили при попытке нового побега. Но это, скорее, был не побег, а намеренное самоубийство. Побежал он в сторону горы Дайковой. Кто-то из охранников выпустил из автомата предупредительную очередь. Иван лишь обернулся, выругался и снова побежал в гору. Следующая очередь скосила его. В памяти Туманова навсегда остался этот белорусский парень.
Они шли по лагерному кладбищу.
— Может быть, Иван где-то здесь похоронен? — спросил Дитмар.
— Может быть, — согласился Туманов.
На несколько километров во все стороны торчали вбитые в землю колышки. На них дощечки с буквой и цифрами, обозначавшими барак и личный номер умершего или убитого.
Такая же картина на местах других лагерей, везде одно и то же: земля захламлена кусками колючей проволоки, арестантской одеждой, ржавыми гильзами... А от некоторых лагерей вообще ничего не осталось, и даже трудно было представить, что когда-то здесь они были.
От Широкинских лагпунктов тоже почти ничего не сохранилось. Остался только центральный посёлок, где и сейчас управление прииска “Широкий”. Лагерь “Ленковый” весь перемыт — он находился на месторождении золота. Штрафной лагерь “Широкий” на берегу Берелеха также переработан драгой. В лагере был парень — на лицо страшный, зубы вставные железные, да и тех всего три. Он в дивизионе пилил дрова. Там держали собак, и он у одной овчарки иногда отбирал еду. Сам рассказывал: “Становлюсь на четвереньки и рычу на нее, она пятится, а я к миске. Так и выжил. Может, она меня, сука, жалела? Если бы не эта псина — наверно, сдох бы”.
Был в одном из лагерей командир дивизиона Рогов. Всегда, в отличие от многих других офицеров, подтянут и выдержан. Его жена работала в лагерной спецчасти, у них восьмилетняя девочка. По колымским меркам — культурная офицерская семья. Туманову она увиделась в другом свете, когда кто-то из расконвоированных, побывавший у Роговых дома, передал ему разговор отца с дочерью. За обеденным столом он рассказывал о заключённых, нарушивших дисциплину. Красавица-дочка обхватила ручонками шею отца: “Папа, а ты их как в прошлый раз: положи около вахты и расстреляй, чтобы другие боялись!”
После ликвидации лагерей оставалось всего три приисковых посёлка, где когда-то жили семьи охранников, ссыльные, освобождённые, работавшие на почте, в медпункте, бане, школе, библиотеке. Всего больше тысячи человек. Большинству некуда было отсюда податься, в своё время они обустраивались прочно, навсегда, уверенные, что работы на месторождениях золота, по крайней мере, на их век хватит. И вдруг привычный размеренный мир рухнул. Правда, в последнее время на Мальдяке организовались три старательские артели. Они стали называться обществами с ограниченной ответственностью. И давали по полтонны золота в год. Люди неплохо зарабатывали, делали благовидными барачного типа дома, чтобы ничто не напоминало о лагерях: в окнах появились горшочки с цветами — признак уверенности в жизни. Всё переменилось в одночасье: посёлки объявили подлежащими ликвидации, жителям предложили в короткий срок освобождать дома и налаживать жизнь в других местах, а непослушных, желающих остаться власти принуждают покидать посёлки, перекрывая все системы жизнеобеспечения. Уже у половины домов посёлка — чёрные провалы выбитых окон. Люди ещё оставались в домах, а уже бродили лихие шайки, которые снимали со столбов электрические провода, разбирали и увозили электродвигатели, вытаскивали, откуда только было можно и нельзя, цветной металл...
На стене одного из бывших административных зданий висит помятый и перекошенный, написанный в лагерную пору белой краской на красной жести старый плакат: “Жители Мальдяка! Ударным трудом крепите могущество нашей Родины!” В переводе с языка раньше кочевавших в округе эвенов, старающихся обходить это место, слово “мальдяк” означает “вымирать во время эпидемии”. С образованием лагерей эвены ушли как можно дальше от этих ставших ещё более жуткими мест. Давно исчез с лица земли один из самых страшных лагерей в распадке, над которым в морозные дни стоял непроницаемый туман, слабо пробиваемый светом прожекторов, а в траве до сих пор валяется щит, когда-то прикреплённый над воротами в зону: “Добро пожаловать!”
Удручающие картины, увиденные на Мальдяке, привели в замешательство съёмочную группу. Дитмар бродил среди развалин и всё переспрашивал Туманова:
— Вадим, я правильно понимаю, что здесь под ногами ещё много золота?
— Правильно.
— И оно государству больше не нужно?
Туманов отмолчался.
Они нашли какую-то контору, а в ней — председателя одного из трёх обществ с ограниченной ответственностью, которое называлось “Элита”. Пожилой, усталый человек. На Колыме четверть века. На Мальдяке, говорит он, разведку новых полигонов никто не ведёт. Подсчитанных запасов золота нет. Работаем на авось. Геологи, прежние романтики, теперь работают только на себя: если что-то приличное находят, держат в секрете, никому не передают, никого не подпускают. Говорят: “У нас рыночная экономика!”
— Когда началась эта разруха? — спрашивает Дитмар председателя предприятия.
— Сами знаете, в стране — с Беловежской Пущи.
— А здесь?
— Года четыре назад. До этого как-то держались. Людям предложили переезжать в Сусуман. А как им ехать, если там ни жилья, ни работы — ничего? Редко кто сумел перебраться на материк. Пишут, что и там несладко, никто их не ждал. Вчера объявили: вода в дома будет подаваться только по понедельникам, средам, пятницам, а через месяц подача воды прекратится окончательно. Вы же видели Колымскую трассу? Ещё недавно на ней кипела жизнь. Каждую минуту шли машины от Магадана до Индигирки. А сейчас часами можно стоять на дороге и не встретить ни одной машины. Непонятно, что с нами произошло. Вадим Иванович, ты не можешь объяснить? Просто щемит сердце...
Дальше их путь лежал в Сусуман. В администрации района Дитмар снова спрашивал, почему люди покидают Мальдяк, другие посёлки, когда ещё есть золото? Руководители администрации, люди молодые, решительные, не уклоняются от ответа, не ссылаются на областные власти, с рассудительностью опытных менеджеров пытаются показать на цифрах невыгодность существования посёлков — слишком велики затраты на их содержание. По большому счёту, они правы. Строительство нормального жилья, социальное и медицинское обеспечение, более или менее нормальные зарплаты, возможность для отдыха — всё это трудно обеспечить в небольших золотодобывающих посёлках.
— Получается, что и люди — уже давно бывшие, списанные? — потрясённо спрашивает Дитмар. — Только они об этом не знают?
— Ну, не совсем так, — криво усмехается один из молодых руководителей.
— Что, золото больше не нужно стране? — снова спрашивает Дитмар.
— Зачем вообще добывать на Колыме золото? Оно обходится дорого. Дешевле покупать за границей! — В голосе молодого руководителя уверенность в сказанном.
— Это вы сами решили? — усмехнулся Туманов.
— Нет, Егор Тимурович Гайдар. Он так и сказал на совещании в Магадане, что золото выгодней покупать за рубежом...
Проезжая по Колымской трассе, в каком-то посёлке встретили грузовую машину, на лобовом стекле которой был прикреплён портрет Великого Кормчего в мундире генералиссимуса. Это на Колыме-то, посреди только недавно порушенных лагерей! Водитель, молодой парень, пояснил, что причину беспорядка в стране он видит в отсутствии “сильной руки”. Надо полагать, что в стране после того, что с ней сотворили “демократы”, так думает не он один. Наверное, с каждым днём таких людей будет всё больше и больше. И если “демократический” беспредел в стране будет продолжаться, так будет думать большинство населения. Во что это выльется?
В день, когда Туманов с Дитмаром улетали из Магадана, город отмечал своё шестидесятилетие. Улицы были малолюдными, а порт казался вообще вымершим. Праздник был похож на похороны. И тут Туманову объяснили, что таким Магадан стал после инспекционного прилёта в город Егора Гайдара.
В памяти Туманова снова пронеслось многое, связанное с этим городом. И он невольно подумал: нужен ли праздник этому ныне полумёртвому городу? И может, впервые Туманов подумал о самой сущности золота: почему оно стало мерилом всего сущего на Земле? Или не в золоте дело? И не находил на эти вопросы ответа.
В день отлёта под каким-то предлогом он оставил Дитмара в Магадане, предложив ему встретиться уже в аэропорту, и тайком от него выехал на Колымскую трассу один: ему хотелось побыть с ней наедине.
Студёный ветер поднимал над развалинами порушенных лагерей горькую пыль. Он подумал, что, наверное, так пахнет пепел крематориев. Остановился около очередного лагеря, в котором сидел, от него тоже осталось только кладбище. Ему казалось, что он слышит голоса людей, упокоившихся здесь. Ему казалось, что он слышит голос Ильи, гордого человека с двумя лагерными кликухами: “Последний мамонт” и “Илья-пророк”, который наставил его на артельную жизнь. Его прах, видимо, затерялся на одном из этих кладбищ, а может, и вообще не на кладбище. Туманов несколько лет назад пытался найти его следы, но безрезультатно: в лагерных архивах, в какие он смог попасть, он не нашёл его ни среди освобождённых, ни среди умерших. Видимо, “Ильи-пророка” больше не было на Земле, иначе он давно дал бы о себе знать. А его пророчества сбылись самым горьким образом, а его надежды, как и надежды Ивана Александровича Ильина насчёт “лучших русских людей”, которые, наконец, после краха большевизма возьмут власть в стране, оказались несбыточными. Слишком страшно был прополот русский народ, а выдёргивались при прополке не худшие, а лучшие. И даже “промежуточных людей”, о которых мечтал Иван Александрович Ильин, не оказалось, или они затерялись в оголтелой своре неизвестно откуда появившихся нуворишей. Двуличная, ханжеская коммунистическая власть наплодила их в огромном количестве. Что касается “лучших русских людей”, которые должны были взять власть в свои руки, они,конечно же, ещё были в России, Туманов знал таких даже во власти, но почему, как почти во все времена в России, они никак не могут собраться воедино...
Вдруг Туманов увидел где-то в середине огромного кладбища человека, который медленно, опираясь на посох и постоянно крестясь на могилки, шёл ему навстречу. Останавливался перед какой-нибудь могилкой, какое-то время передыхал и шёл дальше, широко крестя направо и налево. Когда он подошёл поближе, Туманов увидел, что одет он был в чёрное монашеское одеяние, но без креста. Его лицо показалось Туманову знакомым. Но спросить он не успел.
— Здравствуй, мил-человек! — опередил его незнакомец.
— Здравствуйте!..
Незнакомец остановился, вытирая рукавом со лба пот.
— Мы с вами никогда не встречались? — воспользовавшись этим, спросил Туманов.
Незнакомец не сразу ответил.
— Мне почему-то знакомо ваше лицо... Я — Вадим Туманов.
— Я знаю, — улыбнулся незнакомец.
— Тогда в каком из лагерей мы встречались?
— Во всех, в которых ты страдал, начиная с “Нового”, — снова улыбнулся незнакомец.
Туманова смутил его ответ. Незнакомец так и не представился.
— Ищете чью-то могилу? — чтобы выйти из неловкого положения, спросил Туманов, хотя, по всему, никакой отдельной могилы незнакомец не искал. — Говорят, некоторые приезжают, пытаются найти могилы своих родственников, но редко кому это удаётся.
— Тут все — мои родственники, — уклончиво ответил незнакомец. — Ну, до свидания, мил-человек! Мне до вечера ещё не одно кладбище нужно пройти. А их ещё сколько?! Спиридону Тримифунтскому надо помочь. Одному ему их за месяц не обойти, а у него много других дел.
— А кто такой Спиридон Тримифунтский? — решился спросить Туманов.
— Объяснил бы, но знаю — торопишься. Будешь дома, в Москве, зайди в любую церковь, спроси у священника.
— Хорошо, — растерянно согласился Туманов. — До ближайшего кладбища почти двадцать вёрст... Вы что, весь этот путь пешком?.. Может, вас туда подвезти?
— Нет, не надо, мил-человек! Двадцать вёрст не расстояние, — опять уклончиво ответил незнакомец. — Хорошо, что ты приехал, проведал, вспомнил мучеников. Давно собирался. Небось, ночами снятся?
— Снятся.
— Ты ничем не виноват перед ними, не терзай душу. Виноваты мы все — друг перед другом, сами перед собой и перед Господом Богом!
— А почему допустил Он такое? — вырвалось у Туманова.
— Правильней сказать: попустил. А почему вы, будучи даже за колючей проволокой, в большинстве своём по-настоящему не задумывались над этим?
— Я задумывался, но не находил ответа. Потом... Я не то чтобы верующий, скорее — хотящий веровать.
— Но ты же не раз вспоминал Бога, когда был на грани между жизнью и смертью, значит, не совсем уж неверующий... Почему вы Его вспоминаете только тогда, когда оказываетесь на грани между жизнью и смертью, а оставшись на земле, на другой день снова забываете?
Туманов не знал, что ответить... Наконец решился спросить:
— Простите, может, за глупый вопрос: по одеянию вы вроде священник, может, монах, но без креста.
Незнакомец не сразу ответил, а потом тихо сказал:
— Может, я сам вроде креста и до сих пор на кресте… Ладно, мил-человек, до свидания, — прервал он растерянность Туманова, — тебе уже нужно ехать, можешь опоздать на самолёт. А мне нужно обойти ещё не одно кладбище.
— Простите мне ещё один вопрос!
— Да!
— Вот вы крестите все могилы, но здесь лежат верующие и неверующие, и неверующих, наверное, больше, православные и мусульмане, буддисты, татары, башкиры, калмыки, немцы, евреи... Коммунисты тоже. У меня друг в лагере был Альберт, я не знаю его национальности, как и не знаю, веровал ли он. Может, лежит где-то на этом кладбище.
— У Бога — все дети, какой бы веры ни были. Разными путями люди приходят к Богу. Даже отрекшиеся от Него, всё равно у Бога сердце по ним болит. Дело не в имени. Если Земной Церкви удалось христианизировать языческую философию и религию, а у России и до официального принятия Православия душа была уже христианской, то неужели ей не под силу христианизировать и воцерковить национальное имя?
— Но в Церкви, как я знаю, дают имена по святцам, ребёнку дают имя святого, чья память совершается в день самого крещения. А если крестится взрослый, ему как бы даётся второе имя. А имени Альберта в святцах я не нашёл.
— Эта благочестивая традиция, о которой вы говорите, — давать имена по святцам — сама по себе хороша, но, увы, она затмевает другую, не менее благочестивую, но более древнюю традицию Вселенской Церкви. А она не только допускает, но и подразумевает сохранение при крещении национального имени. Все другие традиции и обряды, связанные с наречением имени, довольно поздние. До половины III века до Рождества Иисуса Христа нет ни одного письменного свидетельства, в котором говорилось бы о наречении при крещении нового имени и оставлении прежнего. То же самое касается и младенцев: крещаемым непременно давать имена мучеников, апостолов или ветхозаветных праведников, но давали и имена национальные. К примеру, в Сербской Православной Церкви до сих пор крестят с национальными именами, а небесным покровителем может быть выбран любой святой Церкви. Среди сербских христиан встречаются такие вроде бы языческие имена, как Дадомир, Синица, Драгор, Весна. Так что не переживай, не забыт будет в благословлении, в молитвах и твой друг по несчастью Альберт, какой национальности, веры и имени он ни был бы... Хорошо, что прилетел, помянул мучеников... И последнее: будут мучить вопросы касательно веры и будущего страны — знаю, гложет тебя мысль о её будущем, — поезжай в Оптину пустынь — слышал, наверное, о такой, недавно её снова открыли. Спроси там игумена Зосиму (Нефёдова), запомни — Нефёдова. Потому что там может быть и другой монах с именем Зосима. Он, отлучённый якобы за дерзкие мысли от монастыря, который основал и которого был настоятелем много лет, теперь в Оптиной пустыни на строгом послушании. И здесь, на Колыме побывал, искал могилу одного священника. Помимо того, определил он сам себе послушание: искать древнюю икону Божией Матери, покровительницу России чуть ли не с первых её времён, которая в последние века была известна под именем Табынской — по имени башкирской волости, в которой в XVII веке она снова была явлена, — которая в Гражданскую войну ушла страшным русским исходом в Китай, где была опорой многим тысячам русских и нерусских беженцев и которая таинственно исчезла в 1965 году во время так называемой культурной революции. Верует монах Зосима, что пока сия икона не вернётся в Россию, не будет в ней устроения и покоя. Как верует он и в то, что сия чудотворная икона — Надежда и Утешение не только для России, но и для всего мира (так в своё время в акафисте юному и тихому иеромонаху Иоанну, будущему святителю, митрополиту Петербуржскому и Ладожскому, промыслительно открылось). Полн’о мистического смысла это утверждение... Кстати, первоначально Зосима, в миру Иван Нефёдов, тоже считал себя неверующим, чуть ли не в инопланетян верил, прозвище у него даже было Иванопланетянин. Недавно сгоряча попросился в схиму, но пока нет ему на то благословления... Он будет знать о тебе.
— А почему именно к нему? — осмелился спросить Туманов. — И есть ли, по- вашему, надежда найти эту икону? Мне в лагере приходилось слышать о ней.
— Не задавай лишних вопросов хотя бы потому, что времени у тебя выслушать ответы нет. Одно скажу: чем больше людей будет знать о ней, чем больше людей будет просить её вернуться, а главное — делать всё возможное, чтобы она вернулась, тем небезнадёжнее будущее России. Ну, с Богом!
Незнакомец широко перекрестил Туманова и пошёл дальше, осеняя крестным знамением могилы направо и налево.
Туманов растерянно смотрел ему вслед. Потом, словно очнувшись, посмотрел на часы: действительно, можно было опоздать на самолёт...
“Подожди! Откуда он знает про самолёт, да и имя моё?.. Кто это был? Или это сон, галлюцинации?..” Он оглянулся: нет, незнакомец шёл, всё удаляясь, по бесконечному печальному полю, утыканному пронумерованными и непронумерованными колышками; те и другие рано или поздно сгниют, если ещё раньше по ним не пройдут бульдозером или их просто не повыдёргивают из земли, чтобы они не бередили совесть…
В Москве закрутили дела. Наверное, только через месяц, торопясь по Большой Ордынке к метро, уже пройдя мимо храма во имя Николая Чудотворца Мирликийского, он остановился и, посмотрев на часы, вошёл в храм.
Поставив свечи за здравие, а потом за упокой, долго стоял, глядя в колеблющееся пламя свечи, перечисляя в памяти, кроме родственников, усопших и убиенных солагерников. Вернулся в церковную лавку:
— Вы не могли бы мне рассказать о Спиридоне Тримифунтском?
Женщина внимательно посмотрела на него.
— Могу... Но меня то и дело будут отвлекать, покупать свечи, иконки... Возьмите лучше вот эту книжечку, там подробно о нём написано, дома спокойно почитаете.
Дома он раскрыл книжечку:
“В Греции более восьмидесяти церквей носят имя святителя Спиридона Тримифунтского. На острове Эгина, в монастыре Святой Екатерины, находится его чудотворная икона, на которой изображён не сам святой, а его мощи, которые хранятся на греческом острове Керкиры. Эта икона известна тем, что глаза святителя чудесным образом открываются на иконе после совершения около неё молебна.
Как и все угодники Божьи, и по телесной смерти своей святитель Спиридон помогает всем просящим его помощи. Покровитель странствующих, он и сам не перестаёт странствовать. В православном мире он известен как “ходящий” святой. Бархатные башмачки, надетые на его ступни, изнашиваются, и несколько раз в год их заменяют новыми. На подошвах башмачков находят следы песка, глины, иногда — частички травы и водорослей. Изношенные башмачки разрезают на части и как великую святыню передают верующим. По свидетельству священников храма, во время переобувания чувствуется ответное движение.
Со времён принятия христианства на Руси русские люди сугубо чтят память святителя Спиридона. Как и великий чудотворец святитель Николай Мирликийский, святитель Спиридон для православных людей — “печальным утешитель”, “сирым защитник”, “болящим врач” “в напастех помощник”. Святитель Спиридон Тримифунтский — усердный молитвенник и ходатай перед Господом обо всех обездоленных...”
Глава 21
ЧТО СТРОИЛ НА ЗЕМЛЕ?
Была поздняя, уже не левитановская осень — предзимье.
Он шёл обнажёнными берёзовыми перелесками мимо заброшенных полей, порушенных погостов, погибших деревень и хуторов, которые когда-то носили имена Раздолье, Приволье, Ясная поляна, Калинов куст, Весёлый родник, Раевка, потому что земным раем представлялась хлебопашцам-переселенцам жизнь на здешних приуральских чернозёмах чуть ли не в метр толщиной. Теперь и этого ничего не было. Гулял лишь ветер по пустынным полям и перелескам, перегонял с места на место опавшую листву. Хмурилось.
Уже в сумерках Он вышел на асфальтовый тракт. Пошёл не то дождь, не то снег. Он пробовал голосовать, но редкие машины не останавливались. В нынешнее время на Руси даже днём это остерегаются делать. Давно прошли те времена, когда считалось чуть ли не преступлением не подобрать на дороге одинокого путника. Убедившись в бесполезности этого занятия, к тому же каждый раз приходилось поворачиваться лицом к пронизывающему ветру, Он, не оборачиваясь на звук очередной приближающейся машины, медленно шёл по попутной обочине в сторону города, в котором родился близкий друг художника Исаака Левитана, великий русский православный художник Михаил Нестеров, где в музее его имени хранится большинство его картин.
Машины обгоняли Его всё реже и реже. А потом и совсем перестали встречаться. Где-то уже за полночь Его мысли прервала остановившаяся рядом машина. Сначала она в густой метели проскочила мимо, а потом развернулась, и, пересекая две сплошные разграничительные линии, остановилась метрах в десяти впереди Него. Из-за руля вышел бородатый мужчина лет сорока, открыл заднюю дверь. В заднее освещённое стекло было видно, что заднее сиденье доверху было плотно завалено вещами, мужчина стал перекладывать их, освобождая место, туда с переднего сиденья пересела, с трудом втиснувшись, молодая женщина или девушка.
— Садитесь! — сказал мужчина, когда Он поравнялся с машиной. — Что же ночью, да ещё в такую погоду, одеты легко, до ближайшего человеческого жилья километров двадцать.
— Да так получилось... Я вижу, что стесню вас, жену или дочь вы были вынуждены пересадить назад, в тесноту.
— Всё нормально. Это тоже попутчица, а вам там было бы тесно.
— Не боитесь ночью незнакомого человека в машину приглашать?
— Не боюсь... А потом, если честно, не взял бы — потом думал бы всю ночь: не замёрз ли? Не боюсь, чему быть — тому быть, на то Божья воля. — Мужчина сел за руль. — Ну, поехали, с Богом!
— В Бога веруете, или так — пословица-присказка? — спросил случайный попутчик.
— Да как вам сказать, — улыбнулся мужчина. — Священник я. Православный священник. Потому говорить, что верую, как бы неловко. Но, может, есть священники неверующие или сомневающиеся в Боге. Одни такие уходят из Церкви, другие так живут до самой смерти: людей, и Бога, и самих себя обманывают... Отец Равил меня звать. До крещения был Рустемом.
— Нерусский, что ли?
— Татарин по рождению... Да я не один такой, у нас в епархии есть и татары, и чуваши, и мордва — православные священники. Что касается меня, даже не знаю, как получилось, как-то всё само собой, можно сказать, чудесным образом. Представить даже не мог, что буду не только крещёным, но даже священником. — Чувствовалось, отцу Равилу доставляло удовольствие рассказать случайному попутчику свою историю, видно было, что он счастлив в этом земном служении. — Скажи мне раньше, наверное, только рассмеялся бы в ответ. Окончил школу, в семнадцать лет женился. Да, в семнадцать, — засмеялся он, — так уж получилось, жена ещё на год моложе меня. Привёл к матери в комнату в 13 квадратных метров. Мало того, мечтала, чтобы женился на мусульманке, а я привёл украинку. Ребёнок появился, а тут ещё брата со снохой лишили родительских прав — пили оба, — их двух детей забрал к себе. Так что пошёл в армию отцом троих детей. Учитывая это, служить оставили в родном городе, в Уфе. По воскресеньям домой мог ходить. Служил в стройбате, хорошую специальность там получил, каменщика. Вернулся из армии, устроился в строительный трест. Идём как-то с женой по улице. Неожиданно навстречу однополчанин, Сашка Семёнов, в одной роте служили. Он тоже с женой, с родителями. Оказывается, идут в церковь ребенка крестить. Пошли, говорит, а потом ко мне в гости пойдём. Я замялся, ни разу в жизни в церкви не был. А жена: пошли да пошли, интересно же. Она и раньше меня пыталась в церковь затянуть. Ну, пошли. А тут такая нескладуха: пришли ребёнка крестить, а запланированного крёстного отца нет, то ли заболел, то ли ещё что, словом, не пришёл. А священник вдруг показывает на меня: “Друг твой?” — “Друг”. — “Вот он и будет крёстным отцом”. А я ему: “Я же сам не крещёный, к тому же татарин”. — “Ну и что, что татарин! Для Господа нет ни эллина, ни иудея, ни русского, ни татарина, все равны. А то, что ты некрещёный, прямо сейчас и окрестим, раньше твоего будущего крестника”. Не пойму, то ли всерьёз, то ли в шутку. А жена: “Давай, давай, соглашайся, настоящая семья у нас будет, а то я православная, а ты нехристь, даже в своего аллаха не веришь”. И неожиданно я согласился, что удивительно — без какого-либо внутреннего сопротивления, легко как-то. Всё было, как во сне. Только тогда в себя пришёл, когда священник говорит: “Все могут идти, а ты, новокрещёный и крёстный отец, останься, я тебе объясню, что ты как православный в первую очередь должен делать, как дальше жить”. Часа два он мне объяснял. А на прощание, — а я всё словно во сне, словно всё это не со мной, — сказал: “Ты не удивляйся и не ломай голову в сомнениях. Как только ты зашёл в церковь, как только я тебя увидел, прочёл в твоих глазах, что ты Божий человек, только сам этого ещё не знаешь”. И неожиданно всё так легло мне на душу. Практически с первого дня без всякого внутреннего напряжения я стал поститься, по воскресеньям ходить в церковь. Если раньше мать-мусульманка была недовольна, то теперь стала недовольна и моя считающая себя православной жена: “Приходится в пост тебе отдельно готовить. По воскресеньям, считай, тебя дома нет, всё в церкви”. Я работал тогда каменщиком на стройке, хорошо по тем тяжёлым временам получал. И говорит мне как-то отец Валерий: “Сторожа в храме нет. Тебе не предлагаю, у тебя семья большая, а у меня зарплата раза в четыре меньше твоей. Может, найдёшь кого?” Думал я, думал: хорошие мужики не пойдут из-за мизерной зарплаты, да и работать в церкви как-то стесняются, а предлагать какого-нибудь прощелыгу в Божий храм... И однажды говорю отцу Валерию: “Давайте я пойду в сторожа”. А он: “А я был уверен, что ты согласишься”. Жена в штыки: “Что, с ума сошёл?! Как семью будешь содержать?” Потом примирилась. Года три сторожем проработал, конечно, на стороне в выходные подрабатывал — семья-то к тому времени увеличилась. А потом так же как-то неожиданно, за разговором, как бы между прочим отец Валерий и говорит: “На той неделе архиерей приедет, епископ Никон, будет рукополагать в священники. Я насчёт тебя тоже говорил, если ты не против. Вижу, ты уже созрел”. И так же, как при крещении, я как-то очень легко согласился, словно ждал этого, хотя раньше даже не думал об этом. Подходит “судный день”. Волнуюсь, радуюсь, и страшновато мне в то же время. А владыка перед рукоположением: “Хорошо подумал? Тогда, как немного освоишься, отец Валерий тебя немного поучит, а учиться будешь всю жизнь, через месяц поедешь в дальний степной район, в деревню Михайловку. Там, правда, приход нищий, и с жильём плохо, если не сказать, что его вообще нет, но с Божьей помощью как-нибудь образуется”. — “Но у меня же трое детей, мать больная, как одну оставить...” — “Тогда рано тебе ещё в священники. Отец Валерий, что же ты неготового предлагаешь? Не раньше, чем через год вернёмся к этому вопросу. А может, и вообще не вернёмся”. И, недовольный, собирается уезжать. А я вдруг говорю против своей воли, как будто кто изнутри меня толкнул: “Поеду, владыко! Куда прикажете, туда и поеду”. И с первого дня моего служения пошли мои скитания по приходам, по сельским, городским. Только устроишь жизнь на одном месте, тебя переводят в другое.
— Ходят слухи, что ваш архиерей постоянно перемещает священников с места на место. С большими семьями, порой зимой. Какой смысл в этом?
Отец Равил помолчал, словно всматривался в дорогу.
— Есть такое... Отца Алексея вон, хворого, с пятью детьми, матушка на сносях, в середине января, в самые морозы перед Крещением определил в Надеждино, в бывшую аксаковскую деревню, а там однокомнатная квартира в чужом доме.
— Какой смысл, по-вашему, в этом? — повторил свой вопрос попутчик.
— Если честно, то не знаю. У нас его за глаза зовут “Шахматистом”. Приведу лишь два примера из своей жизни. Перевёл он меня в очередной раз в город Стерлитамак. И в первый раз, наверное, большая радость. Приехали, а там большой дом при храме, огород. Засучил рукава. Подремонтировал дом, посадил картошку, разную зелень, ребятишки старшие уже помогают, завёл кур, гусей, для малых — козу. И в храме всё хорошо, душа поёт. И приходит однажды ко мне на исповедь женщина, местная предпринимательница. Сына убили, убийц оправдали, она хочет нанять киллера: возмездие должно свершиться. Без него они убьют ещё кого, потому как до сына они ещё кого-то убили. Еле-еле отговорил. Что всем от этого будет плохо, в том числе и сыну на том свете. Нужно что-то сделать в радость ему. И вот приходит она ко мне с проектом: основать семейный дом имени её сына, нечто вроде детского дома с особой программой. Всё строительство она берёт на себя, в том числе содержание воспитателей, а я как бы духовным руководителем буду. Собрался я за благословлением к архиерею. А перед этим зашёл ко мне сосед, тоже предприниматель. Говорит: “Вижу, что большая, дружная, работящая семья, чем могу помочь?” — “Да вот машинёшку бы какую немудрёную”. — “Сколько надо?” — “Да всего тысяч двадцать, присмотрел одну подержанную”. — “Вот вам двадцать тысяч, когда сможете, отдадите”. Купил. Поехал как-то в епархиальное управление на машине, чтобы разные вещи, свечи, литературу для церковной лавки забрать. Архиерей увидел: “Что за машина?” Рассказал. “Почему благословления на покупку не попросил? Оставь в епархии, она тут больше нужна”. — “Да как я её оставлю, она ещё не моя, деньги-то в долг взяты”. Кое-как с машиной отпустил: “Больше без благословления ничего не делай”. Потому по поводу детского дома еду к архиерею за благословлением. Он выслушал, посмотрел расчёты: “Ладно, езжай, подумаю”. А на другой день приходит его указ: ехать мне в другое место, в другой конец области в полузаброшенную деревню.
— Ну, и построила эта женщина семейный дом?
— Нет. Всё расстроилось. Сменившему меня священнику это было не надо... Приехал я на новое место. Полузаброшенная деревня. Храм, в котором давно не велась служба. Кругом брошенная земля, два разваленных колхоза, совхоз. Четыре еле сводящих концы с концами фермера. Помогли залатать дыры крыши храма, приходского дома. Потом один предприниматель дал семена, и я посеял два гектара овса. Общими силами купили лошадь. Потом корову, вторую. Потом уже засеяли 15 гектаров. Потом из двух разваленных колхозов и совхоза организовали нечто вроде кооператива. Двое мужиков вернулись в деревню, в заброшенные отеческие дома, тоже стали работать на земле. Один со стороны приехал, начал строительство лесопилки. Приехал с ревизией архиерей, увидел всё это, а у меня во дворе тракторишко, собранный из десятка списанных, сенокосилка, пасека на 50 ульев — всё это не моё, приходское, и на следующий день новый указ: переезжать на новое место.
— А там, после вас?
— И там всё развалилось. Не успел я для кооператива крепкого мужика найти, который остался бы после меня стержнем, вокруг которого собрались бы другие.
— И всё-таки: какой, по-вашему, смысл в этом бесконечном перемещении?
— Не знаю. Владыка говорит, чтобы думали о Боге, о вечном, а не о сиюминутном. Чтобы не обрастали жиром. Он, конечно, монах, его долг — заботиться о вечном. А у меня семья уже семь человек. Но болит душа не о себе. Каждый раз собирались вокруг меня люди, до которых властям нет дела, что-то стало образовываться человеческое. Жители порушенных деревень — они же не монахи. Судить его не могу, не имею права, но и понять не могу... И вот уже пятнадцать лет служу. Семеро детей у меня, пятеро своих и двое приёмных.
— А сейчас где служите?
— Сейчас в большом городе, в Уфе. Епархию недавно разделили на три. Надо мной новый епископ, владыка Николай, с которым мы в одно время начинали священниками... По его благословлению сейчас строю новый храм.
— Как я понимаю, непростое это дело — построить храм.
— Не я строю, Господь строит. Я вроде прораба. Как задумал я это строительство, не знаю, как к нему подступить. Опыта нет, денег нет. Думал, думал, пошёл записаться на приём к начальнику строительного треста, где раньше работал каменщиком. Да и не только поэтому. Просто вокруг не было никакой другой более или менее богатой организации. Секретарши на месте не оказалось, я подождал-подождал и постучал в дверь кабинета.
Было видно, что управляющий трестом очень удивился, может, даже растерялся, увидев перед собой священника в рясе.
— У меня сегодня неприёмный день.
— Извините, но в приёмной никого не было!.. — Я, было, уже собрался повернуться, чтобы уйти, но он вдруг меня остановил:
— По какому вопросу вы пришли ко мне?
Я сказал, что я православный священник. Надумал строить церковь, пришёл просить помощи и совета, не знаю, с чего начать.
Управляющий долго молчал. А потом спрашивает:
— А вы знаете, что я еврей?
Я не знал. Фамилия у него была нетипично еврейская.
Растерялся я.
— У Бога все равны, — наконец говорю. — Для него нет ни эллина, ни иудея.
Я увидел растерянность и на лице управляющего трестом. Чтобы справиться с ней, он стал копаться в бумагах в столе.
— Напишите заявление в приёмной, оставьте секретарю. Я подумаю.
Я вышел в приёмную. Секретарь, было, набросилась на меня, потом всё образовалось, когда я объяснил, что её не было на месте. Написал заявление. Собрался уходить, как тут раздался звонок внутреннего телефона, секретарь ответила в трубку: “Нет, ещё не ушёл”.
— Пусть войдёт.
Я вошёл.
— Садитесь!
Управляющий трестом опять долго молчал.
— Кто вам посоветовал пойти ко мне?
— Никто. Сам решился. Просто я когда-то, после армии, работал в этом тресте. А больше вокруг и не к кому обратиться…
— А почему именно сегодня?
— Не знаю, так получилось.
— М-да! Вы садитесь, садитесь... Вера, принесите нам чаю! — позвонил он в приёмную. — Получается, что Он, что ли, вас послал? — показал он пальцем в потолок. — Иного объяснения не вижу... Вот какая штука: не раньше, не позже, как сегодня. Вам непонятно? Дело в том, что я первый день на работе после больницы. И, как понимаете, никого я сегодня не принимаю. Какой приём в первый день, когда за полгода всего столько накопилось?! Я даже своих сегодня приказал не принимать. Думаю, как секретарь вас пустила, а её, оказывается, не оказалось на месте, на несколько минут вышла в бухгалтерию... Не иначе, Он вас прислал, — снова он показал пальцем в потолок. — Сейчас поясню. Кардиохирурги два месяца назад вытащили меня с того света. Во время операции я перенёс клиническую смерть... Так вот, во время клинической смерти я видел Его, — показал он в потолок, — хотя до того момента я не считал себя верующим, ни в кого: ни в Иисуса Христа, ни в Будду, ни в Аллаха, ни в Иегову... Я, как все, сначала был комсомольцем, а потом членом партии, хотя в коммунизм тоже не верил. Но если бы не вступил в компартию, я не стал бы не только управляющим строительного треста, но даже простым бригадиром... Ну так вот, во время клинической смерти вижу сон — не сон: меня привели на суд к Нему, — управляющий снова показал пальцем в потолок, — куда меня определить. Он спросил:
— Что ты делал на Земле?
— Строил. Я управляющий строительного треста. Всю жизнь строил, начиная со строительного профтехучилища.
— А что строил?
— Строил жилые дома, школы, заводы...
— А Божьи храмы строил?
— Строил мечеть, православную церковь...
— Верни его обратно. Пусть ещё строит! — сказал он кому-то, и я пришёл в сознание... А сегодня первый день на работе, и ты вдруг приходишь и просишь помочь в строительстве церкви...
Глава 22
СКАЗАНИЕ О СЕРГЕЕ СОТНИКОВЕ
По делам “Печоры” Туманову приходилось много летать, в том числе из Ижмы, откуда его артель тянула дорогу на Ираэль. В Ижме он познакомился с молодым начальником недавно открытого здесь аэропорта Сергеем Сотниковым. Сергей всегда выручал его в его срочных полётах в Москву, Екатеринбург. Прямых рейсов ни в Москву, ни в Екатеринбург из Ижмы не было, летать приходилось через Печору или через Сыктывкар, и Сотников оперативно бронировал для него билеты в этих промежуточных аэропортах.
Сотников нравился ему своей пунктуальностью, чёткостью выполнения служебных обязанностей. Было видно, что ему нравилась его работа. Туманов за свои скитания по стране пропустил через себя несколько десятков подобных аэропортов местного значения, или, наоборот, эти аэропорты пропускали его через себя, и ему было с чем сравнивать. У Сотникова в аэропорту всегда был идеальный порядок как в здании, так и на лётном поле.
Однажды в ожидании запаздывавшего самолёта из Печоры, которым Туманов должен был улететь в Екатеринбург, разговорились. Сергей рассказал, что родом он из Башкирии, из посёлка Красный Ключ, который до революции назывался Светлым Ключом. Мечтал стать военным лётчиком, поехал поступать в Оренбургское лётное училище, но не прошёл медкомиссию.
— Из-за родинки на нижней губе. Объяснили, что лётный шлем будет натирать родинку, возможно кровотечение и прочие неприятности. Сказали: “Вырезай родинку и приезжай на будущий год”. А у меня годом раньше умер отец, у мамы нас трое сыновей осталось, я старший, еле сводили концы с концами. И я решил не терять год, да и матери одним ртом меньше, подал документы в Егорьевское училище гражданской авиации, там родинка не стала препятствием. После окончания получил направление сюда, в Ижму. Не жалею. Дослужился до начальника аэропорта. Не считаю, что быть лётчиком важнее, чем обслуживать авиацию на земле. Каждому своё. Я считаю себя человеком на своём месте. Наверное, я был бы на своём месте и военным лётчиком. Но судьба распорядилась так. А точнее, я так распорядился своей судьбой. И с завистью не смотрю вслед взлетающим самолётам. Так воспитал меня отец: быть человеком на том месте, на которое тебя определила судьба или на которое ты определил себя сам. И ещё учил отец никому не завидовать. Завидовать другому — значит невольно плохо делать свою работу, которая определена тебе судьбой. У нас дома во всём был порядок, всё лежало там, где ему положено было лежать. Никто никуда не спешил, но никто никуда и не опаздывал. И этот порядок никого не угнетал. Никто не тяготился им, наоборот, всё крутилось в нашей жизни как бы само собой. Я счастлив, когда все пассажиры долетают до места назначения, а которые по какой-то причине остаются в аэропорту, мной устроены в гостинице и уверены, что улетят завтра. А когда их много, я стараюсь добиться дополнительного рейса, и мне дорого, что мне идёт навстречу начальство. Каждый человек в жизни должен быть на своём месте. Тогда будет порядок в стране. Наш таёжный аэропорт не просто аэропорт, где пассажиров развозят, мы и почта, и пенсии доставляем, и “скорая помощь”, да мало ли ещё что. Большие самолёты, конечно, не принимаем. От нас летят самолёты Ан-24, Ан-28, Як-40 в Сыктывкар, Печору, Усть-Цильму. А Ан-2 — по самым дальним деревням, названия которых произнести — без привычки язык сломаешь: Кельчиюр, Щельяюр, Няшабош, Краснобор, Брыкаланкск, Кипиево, Каратель... Мне удалось создать дружный коллектив, считаю, что каждый у меня на своём месте... Конечно, Вадим Иванович, дорогами, которые ты строишь в нашем бездорожье, в будущем ты можешь сократить объём наших полётов: по дорогам пойдут комфортабельные автобусы, — но я думаю, что одно другому мешать не будет...
Туманову нравился этот парень. И когда у Сотникова возник конфликт с районным начальством — не посадил в полностью загруженный самолёт ответственного работника обкома партии, вынудив того куковать в Ижме до следующего рейса целые сутки, — и Сотникову предложили написать объяснительную и намекнули на заявление об уходе по собственному желанию, Туманов предложил ему пойти работать к нему в “Печору”:
— Например, начальником транспортной службы, очень ответственная должность, это что-то вроде диспетчера, а скорее, дирижёра большого оркестра. За сезон-другой заработаешь на собственный дом и машину. Зачем тебе нужен был этот конфликт? Бывало же, что в чрезвычайных случаях ты шёл на нарушение инструкции.
— Нет, Вадим Иванович, это не чрезвычайный случай, когда опаздывают на похороны или когда для тяжело больного человека санрейс по какой-то причине не могли организовать. Во всём должен быть порядок, тем более в авиации. А что касается денег… Мне своей зарплаты хватает, хотя она могла бы быть и больше. Я почему-то испытываю неловкость, когда другие зарабатывают больше меня. А потом: что будет, если все незаслуженно обиженные побегут к вам? Почему я не могу нарушить инструкцию, если это касается рядового человека, но могу её нарушить, если это касается самого маленького партийного чиновника? Самолёт был загружен под завязку, ни одного свободного места — это раз. И он, не имея билета, к тому же опоздал на посадку: когда его, мягко говоря, слегка подвыпившего, привезли в аэропорт, самолёт уже начал рулёжку — это два. Не всем нравится мой характер, говорят, жёсткий, но это уже их проблемы. Я считаю, что у меня для моей должности нормальный характер... Я не витаю в облаках, но твёрдо стою на земле и чётко выполняю свои обязанности. Потому, я думаю, авиационные власти, у которых ко мне никогда не было претензий, одни только благодарности, за меня заступятся. Объяснительную я написал, но её копию отправил главе Республики Коми...
Туманов слышал, что у Сотникова всё обошлось, потому больше не стал предлагать ему перейти на работу в “Печору”.
А вскоре строительство автодороги дороги Ижма–Ираэль закончилось, и Туманов перестал бывать в Ижме.
Снова Туманов встретился с Сотниковым неожиданно в аэропорту Ухты после разгрома “Печоры”.
— Правда, что “Печору” закрыли?
— Правда.
— Я не верю в те гадости, которые были в газетах. Неужели в стране некому за вас заступиться?
— Получается, что некому.
— И куда вы теперь?
— Пока не знаю. Я слышал, что тогда у тебя всё благополучно закончилось, потому не стал звонить тебе.
— Нормально, отстояли авиационные власти.
— А я вот, по мнению властей, не на своём месте, они убеждены, что моё место по-прежнему за колючей проволокой. Не знаю, увидимся ли ещё. Что я хочу тебе сказать на прощание? Я рад, что наши пути-дороги пересеклись. Ты всегда старался мне помочь. Если было бы в стране больше таких людей, как ты, Сергей, она не катилась бы стремительно в тартарары. Оставайся таким! Таким ты нужен России! Впереди нас ждут тяжёлые времена.
— Неужели, Вадим Иванович, всё так плохо?
— Хуже, чем ты думаешь. Сейчас всё зависит от того, сколько в стране наберётся людей, которые в критический момент окажутся, как ты, на своём месте. И еще больше — от того, сможет ли кто-нибудь сплотить таких людей в единое целое. Надежда на таких людей, как ты.
На прощанье они обнялись.
Больше жизнь не сводила Туманова с Сотниковым. В начале 90-х, которые назовут лихими, аэропорт в Ижме, как сотни, а может, тысячи других местных аэропортов, закрыли. Не потому, что Туманов покрыл печорское бездорожье сетью автодорог, и самолёты больше стали не нужны, а потому, что пришёл дикий капитализм с так называемой рыночной экономикой, и миллионы людей оказались брошенными в таёжном и сельском бездорожье. Взлётно-посадочные полосы этих аэропортов были списаны, лишь кое-где они использовались под вертолётные площадки размером пятьдесят метров на двадцать, в большинстве же своём, брошенные, зарастали мелколесьем и кустарником или использовались кем-либо под разные хозяйственные нужды: для сушки сена, складирования и сортировки леса, да мало ли для чего ещё.
Не раз мелькала горькая мысль: а что стало с Сотниковым? И тут же приходила ответная горькая мысль: а то же, что и с миллионами других.
Четверть века спустя, 8 сентября 2010 года, как обычно, вечером Вадим Иванович Туманов включил телевизор, чтобы посмотреть “Вести”. И вдруг услышал:
“Серьёзный авиационный инцидент произошел вчера, 7 сентября. Самолёт Ту-154 авиакомпании “Алроса” выполнял пассажирский рейс по маршруту “аэропорт “Полярный” города Удачного — московский аэропорт “Домодедово”. Через 3,5 часа после взлёта на его борту произошла полная потеря электропитания, которая привела к отключению бортовых навигационных систем. Электропривод топливных насосов также отключился, что означало невозможность достижения аэропорта назначения или пригодного запасного аэродрома.
Экипаж произвёл вынужденную посадку самолёта (визуально) в бывшем аэропорту Ижма (Республика Коми) на выведенную 12 лет назад из эксплуатации и непригодную для самолётов этого типа взлётно-посадочную полосу, не имевшую светосигнального оборудования и приводных радиостанций. После посадки при пробеге самолёт выкатился за пределы взлётно-посадочной полосы на 164 метра и въехал в лес. На борту самолёта находился 81 человек (9 членов экипажа и 72 пассажира), никто из них не пострадал. Посадка стала возможной благодаря слаженной работе экипажа и тому, что взлётно-посадочная полоса бывшего аэропорта в течение 12 лет после её списания поддерживалась в порядке начальником вертолётной площадки “Ижма”.
Неужели Сотников? И — пилоты! Значит, ещё не перевелись мужики в России! Как узнать?
Полез в вездесущий интернет:
“7 сентября 2010 года самолёт Ту-154М авиакомпании “Алроса” выполнял обычный пассажирский рейс ЯМ516 из аэропорта “Полярный” города Удачного в “Домодедово”. На его борту находились 72 пассажира и 9 членов экипажа. Время золотой осени. Земля была спрятана облаками. Поэтому пассажиры в большинстве своём дремали.
Но через 3,5 часа после взлёта на борту самолёта произошла полная потеря электропитания, перестало работать навигационное и радиосвязное оборудование, а также электрические топливные насосы, оставив машину только с оперативным запасом авиатоплива в 3300 килограммов, достаточного всего для 30 минут полёта. Пилоты Евгений Геннадьевич Новосёлов и Андрей Александрович Ламанов молча переглянулись: вблизи не было ни одного аэродрома, на котором они могли бы аварийно приземлиться.
Оставалось одно: снизиться до высоты 3000 метров и искать более или менее пригодную площадку для посадки. Они пробили низкую облачность. Но кругом простиралась горы, покрытые тайгой. При снижении до 3000 метров связь с землёй была потеряна. Информацию о местонахождении рейса 516 передавал лишь аварийный буй системы “Коспас-Сарсат”.
Никакой надежды найти более или менее удобную площадку не было. Оставалось искать реку. Штурман быстро определил ближайшую реку: Ижма, глубина от полутора до 2-х метров. И вот они над ней. Но река сильно извилиста, а другого выхода нет... Снизившись, они вели лайнер на высоте 3000 метров над рекой и искали подходящую площадку на её берегах или участок реки без изгибов, где можно было бы осуществить относительно безопасное приводнение. Так как бортовое навигационное оборудование не работало, пилотам пришлось контролировать положение самолёта по визуальным ориентирам. Время осеннее, воды в реке мало. Решили садиться ближе к посёлку Ижма: жители его сразу придут на помощь тем, кто останется в живых.
И вдруг по левому борту — бетонная взлётно-посадочная полоса аэродрома. Откуда? Почему у них нет о ней никаких сведений? Пилоты переглянулись: не галлюцинация ли? Или Бог приготовил её для них?
Развернулись. Точно — бетонная полоса, однако на ней нет никаких признаков жизни. Было ясно, что аэродром заброшен. Но на взлётно-посадочной полосе, как бывает в таких случаях, не было никаких явных препятствий в виде штабелей леса, стогов сена, не заросла она кустарником или мелколесьем, словно за ней кто-то по сей день ухаживал, а дальше, за взлётно-посадочной полосой простиралось мелколесье.
Сделали ещё один разворот. Да, это была стандартная полоса для местных авиалиний длиной в 1340 метров, а для Ту-154М нужно было 2 километра. В ширину Ту-154М тоже не вписывался в полосу. Ширина полосы 35 метров, а размах крыла Ту-154 — 37, 5 метра.
На третьем заходе решили садиться.
Часть пассажиров перед посадкой перевели в переднюю часть и расположили перед аварийными выходами. Отказ электрооборудования привёл к невозможности управления закрылками и предкрылками, в связи с этим посадочная скорость была 350–380 километров в час — почти на 100 километров выше нормы. Включили тормоза и реверс, покрышки шасси рвались в лохмотья, оставляя за собой длинный чёрный тормозной след, но скорость всё-таки удалось погасить.
Самолёт выкатился за пределы взлётно-посадочной полосы, как потом выяснилось, на 164 метра. И врезался в кустарник и в мелкий лес, увязнув передней стойкой в земле...
Повисла тишина...
Стюардессы быстро открыли люки, пассажиры по аварийным надувным трапам весело скатывались вниз и звонили по мобильникам, извещая родных, что они счастливо сели в тайге.
К самолёту быстрым шагом шёл мужчина лет шестидесяти, который представился пилотам:
— Сергей Михайлович Сотников, начальник вертолётной площадки “Ижма”.
Вадим Иванович Туманов счастливо улыбнулся.
На другой день Сотников рассказывал корреспонденту:
— Аэропорт официально закрыли в 2003 году. Я остался начальником структурного подразделения “Вертолётная площадка “Ижма” предприятия “Комиавиатранс”. Взлётно-посадочная полоса стала никому не нужна. Её, как и аэропорт, официально списали. Но мне жалко было её бросать, и не только потому, что с ней моя жизнь прошла. Вдруг ещё пригодится, мало ли что? Вдруг страна начнёт подниматься, и вернутся к малой авиации? Потому я все 12 лет поддерживал её в рабочем состоянии, подкрашивал красные и белые входные щиты. Следил за порядком на самой полосе, чтобы между бетонными плитами ивняк не разрастался — он корнями разрушает бетон, чтобы не было на полосе никакого мусора, тем более посторонних предметов.
Не всем нравилось, что я взлётную полосу отгородил шлагбаумом, не давал по ней ездить. В нашем посёлке развлечений немного, потому покататься по бетонке хоть на велосипеде, хоть на автомашине — одно удовольствие. Грибники, отправляясь в лес, пытались оставлять на ней свои машины — что-то вроде бесплатной стоянки. Молодёжь пикники пыталась устраивать.
Я гонял, на меня обижались, пытались убедить, что полоса заброшена, что она ничья, что у меня давно нет никаких прав на неё. Пришлось всё это жёстко пресекать. Некоторые, правда, с первого раза не врубались: приволокут трактором из леса брёвна, разложат по взлётно-посадочной полосе и давай пилить, а то сено сушить. Тут я уж не миндальничал, говорил конкретно: “Не уберёте сию минуту, пригоню трактор и разнесу всё к чертям!”. Быстро включали заднюю передачу. Но это, так сказать, исключение. А в большинстве случаев я доходчиво объяснял, что так дело не пойдёт, взлётно-посадочная полоса должна оставаться чистой, мало ли чего, вдруг кому придётся вынужденно садиться. Или вдруг изменятся времена, восстановят аэропорт, лёгкие самолёты начнут строить. На эти мои слова вертели пальцем у виска:
— Ты что, Михалыч, умом двинулся — какие новые времена? Какие новые самолёты? Или всё-таки тебе за эту полосу кто-то платит? Может, олигархи, с жиру бесясь, на неё глаз положили для своей малой авиации: на рыбалку, на охоту?
— Нет, не платят, — отвечаю. — Но поймите: это взлётно-посадочная полоса! Она единственная на сотни километров вокруг, и потому она должна оставаться чистой несмотря на то, что власти её бросили. Мужики, думайте обо мне, что хотите, крутите пальцем у своего виска, но пока я в силах, бардака на взлётно-посадочной полосе не допущу.
— Но, Михалыч, как ты не поймёшь, что её давно списали. Что по всем документам её давно нет. Как и нет её и на географических картах.
— Всё равно: пока я в силах, будет по-моему.
Кто-то опять крутил пальцем у виска, кто-то посмеивался мне в спину, но всё равно вынуждены были мне подчиниться. Надо сказать, что большинство людей в посёлке понимали, что не из-за вредности характера, не из-за того, что свихнулся умом, слежу я за полосой. А потому, что я человек на своём месте — так я для себя определил.
Глава 23
ВСЕГО МИРА НАДЕЖДА И УТЕШЕНИЕ
Шли годы. Наступил XXI век. В стране властвовало, если можно так назвать, странновластие. К кому обратиться с мучающими вопросами? И однажды бессонной ночью, а может, даже приснилось во сне, ему вспомнился наказ таинственного незнакомца на Колымской трассе: “Будут вопросы — обратись к игумену Зосиме (Нефёдову) в Оптиной пустыни! Он будет знать о тебе”. Тогда, при возвращении с Колымы он сразу не собрался к нему съездить — всё не было времени, а потом, да есть ли он там, столько времени прошло? А тут ночью — как ударило. Не откладывая поездку в долгий ящик, Вадим Иванович наутро поехал в Оптину пустынь. Вопросов было много, но первый вопрос, от которого зависели остальные, был такой: есть ли в монастыре игумен Зосима (Нефёдов)? Перед ним снова встал вопрос: кого он тогда встретил на Колымской трассе? Он всё больше склонялся к мысли, что всё-таки это была галлюцинация, навеянная тяжёлыми лагерными воспоминаниями. Но в то же время никогда ничего подобного за ним не водилось, и ни к какой мистике он не был склонен.
С некоторым трепетом он вошёл в монастырские ворота, а потом, осмотревшись, в первый попавшийся на пути храм. В нём, к его удивлению, переполненном народом, шла служба. В боковой комнатке женщина продавала свечи. Выждав, когда она останется одна, он спросил:
— Вы не скажете, где можно найти игумена Зосиму? Нефёдова, — уточнил он, почти уверенный, что ему ответят, что такого игумена в монастыре нет или уже нет.
Но женщина не удивилась его вопросу, не поднимая глаз от школьной тетрадки, где она что-то подсчитывала, спросила:
— А вам было благословение на встречу с ним?
Туманов растерялся, замялся, но потом твёрдо ответил:
— Да!
Только тогда женщина подняла на него глаза, внимательно осмотрела, словно определяя, достоин ли он встречи. По крайней мере, ему так показалось.
— Как выйдете из храма, — ласково стала она объяснять, — обойдите его слева и идите вверх по мощённой камнем тропинке до самого верха, там его келья. Он должен быть там.
Выйдя из храма, Туманов перевёл дух.
Обошёл храм. На самом верху мощённой камнем тропинки стояли двое в монашеских одеяниях. Они низко поклонились друг другу, и один из них стал спускаться вниз по тропинке навстречу Туманову. Второй монах, перекрестив вслед уходящего, провожал его взглядом.
При приближении спускающегося Туманов рассмотрел на колпаке и одеянии монаха белые кресты; он уже знал, что так одеваются монахи-схимники, ушедшие совсем от мира сего для соединения с Богом. После той странной встречи на Колымской трассе, в которую он верил и не верил, он залез в энциклопедию и в том числе узнал, что схимники живут отдельно не только от мирских, но даже и от остальной монашеской братии и освобождены от всякого послушания, кроме служения литургии и духовничества. Они уже словно в мире ином.
Монах был высок, статен, седые локоны выбивались из-под чёрного колпака; одеяние было старым, поношенным и, что больше всего удивило Туманова, обут был схимонах в старые и стоптанные, огромного размера солдатские кирзовые сапоги, так знакомые Туманову по лагерной жизни.
Туманов напряжённо всматривался в лицо схимонаха.
— Онегин? — вырвалось у Туманова, когда они поравнялись.
Ничто не дрогнуло в лице схимонаха, словно он не слышал Туманова или посчитал, что это относилось не к нему, он только ниже опустил глаза и молча прошёл мимо.
Туманов долго растерянно смотрел ему вслед.
Его растерянность прервал второй монах, долго смотревший вслед схимонаху и теперь тоже спускающийся вниз по тропинке:
— Вы кого-то ищете? — спросил он.
— Игумена Зосиму.
— Которого? — спросил монах. — С некоторого времени в монастыре два игумена Зосимы, один из них настоятель монастыря.
— Нефёдова.
Монах внимательно посмотрев на Туманова:
— Точно? Нефёдова?
— Да.
— Это буду я, — оглянувшись, словно боясь, что его кто-нибудь услышит, ответил монах.
— У меня большая необходимость с вами поговорить, — заторопился Туманов. — Я специально приехал...
— А вы с кем-то обговаривали встречу со мной? Просили на неё благословения у настоятеля монастыря? У нас, как в армии...
Туманов замялся:
— Не знаю, как вам это объяснить... Один человек на Колыме говорил мне, что я могу обратиться к вам в любое время, что вы будете знать обо мне.
Игумен Зосима внимательно всмотрелся в него:
— А кто вы будете? Как вас зовут?
— Вадим Туманов...
Игумен Зосима как бы вздрогнул, но он тут же пришёл в себя.
— Тот самый Вадим Туманов, знаменитый золотоискатель?
— Тот самый.
— Подождите меня с полчаса вон у той кельи, — показал он вверх, в конец мощённой камнем тропинки, — там скамеечка есть, мне нужно исполнить одно послушание.
Туманов, поднявшись вверх по тропинке, присел на скамеечку. Из головы не выходил встретившийся на пути сюда схимонах...
— Так вот вы какой? — пригласив его в келью и усадив напротив себя, произнёс игумен Зосима. — Золото уже больше не моете?
— Нет, — стал оправдываться Туманов. — По жизни я не собирался мыть золото. Судьба заставила. Впрочем, что вам рассказывать? Вы же всё знаете, сами побывали на Колыме, помянули наших великомучеников...
Туманов ожидал, что игумен Зосима скажет, что он никогда не бывал на Колыме, но тот не возразил, только ещё более внимательно посмотрел на него.
— Теперь строю дороги, жильё...
— И что за вопросы вас ко мне привели? — после некоторого молчания спросил игумен Зосима.
— Вопросов много, не знаю, с какого начать, — заторопился Туманов. — В вопросах веры я тёмный человек, несмотря на мои годы, хотя тайно крещён в раннем детстве. Чем дальше живу, тем больше вопросов, тем меньше ответов.
— Начните с самого мучающего вас на сегодняшний день.
— О будущем России... Но, может, сначала не самый главный, который меня мучает сейчас. В околовластных структурах вдруг заговорили о возможности восстановления монархии в России. Сначала я отнёсся к этому сообщению как к анекдоту: какая монархия?! Но вполне серьёзные люди меня стали уверять, что такой проект, по крайней мере, при Ельцине готовился на полном серьёзе. А недавно по телевизору в официальных новостях увидел, как пошло-попсовый, облагодетельствованный всевозможными правительственными наградами комик Хазанов пытался водрузить усыпанную бриллиантами и дорогими, может, правда, фальшивыми, каменьями царскую корону на голову президента Путина. И ведь это транслировалось на всю страну. Думаю, что это сделано было неслучайно. Как это понимать? Проверялось, как на это отреагирует народ? Возликует и призовёт его на трон? А народ недоумённо промолчал. Разве это возможно? Монархии рухнули одна за другой во всём мире, остались только в опереточном варианте в Англии, Испании, Дании, ещё где-то в арабских странах... А в России, если бы монархия была крепкой, наверное, не рухнула бы в одночасье под натиском революционеров. Родился наследник с неизлечимой болезнью, окружение и родственнички предали царя — и всё провалилось в тартарары, а вместе с ними и страна...
— Всё это гораздо сложнее, — вздохнул игумен Зосима. — Вы говорите, что это, может быть, не самый главный вопрос. Нет, на сегодня это, может, самый главный вопрос или один из главных, прямо связанный с будущим России. Ну, а по существу… Во-первых, рухнула Россия не в одночасье. Её разрушали годами, десятилетиями, если не столетиями, как извне, так и изнутри. Может, как раз более — изнутри. Но оставим пока этот вопрос на будущее, иначе мы не доберёмся до сегодняшнего дня. Да, при Ельцине такой проект существовал. Чувствуя шаткость ельцинского режима, вчерашняя коммунистическая партноменклатура, наследница тех, кто в своё время в кровавой революции уничтожил русскую православную монархию, — другой вопрос, совершенна ли она была, соответствовала ли Божьему Промыслу, — и до последнего времени тщательно искоренявшая в народе память о ней, вдруг одномоментно стала промонархической. Учитывая тот факт, что в народе несмотря ни на что ещё жили и живут промонархические настроения, по крайней мере, у верующей в Бога его части. Да и Сталин, всё ещё святой для значительной части народа, по сути, нёс в себе пусть искажённые, но черты монарха. Леволиберальная демократия с радостью подхватила эту идею, ей не меньше партократии, с которой она быстро нашла общий язык, нужна была сильная власть, чтобы удержать народ в узде. Так как народ уже успел возненавидеть её, она была согласна и на опереточную монархию.
— В лагере один зэк по прозвищу “Илья-пророк” говорил мне о пророчестве некоего монаха Авеля о судьбе романовской династии, о её не просто неминуемом, а о кровавом падении через триста лет. Но почему Богом или ещё кем предначертана такая судьба? Объяснения в этом пророчестве нет. Что за тайна?
— В общем-то, тайны никакой нет. Когда позже цитировали монаха Авеля, чтобы ни у кого не было сомнения в святости романовской династии, лукаво убрали из его грозного предсказания следующее: “Великий грех лежит на Вашей династии с самого первого дня, не прикажи мне назвать его, потому что сам его знаешь. Бог после страшной русской смуты и польского ига дал первому Романову, с надеждой на всю династию, жезл на строгое, но милостивое тысячелетнее правление, ибо великую судьбу начертал Он России. Но начала династия со смертного греха, который, если не будет великого моления и искупления ему, в следующие века будет висеть на ней, к тому же ещё накапливаясь, страшным грузом...”
— И что это за грех?
— Убийство в Угличе наследника Ивана Грозного, царевича Димитрия, привело не только к обрыву московской династии, оно привело страну к страшной смуте, чуть не закончившейся гибелью русского государства. Самозванцы менялись на троне один за другим, но вот вроде бы, наконец, собрался Поместный собор 1613 года, который должен был поставить на этом точку. Собор избрал на трон шестнадцатилетнего сына Патриарха Филарета Михаила. Собственно, никакого избрания на царство и в помине не было. Был “розыск” о лицах, имеющих наибольшее наследственное право на престол. Никаких заслуг у юного Михаила Фёдоровича Романова не было и быть не могло. Но так как наследственный принцип даёт преимущество абсолютной бесспорности, то именно на нём и было основано “избрание”. Если легендарные основатели Рима были, по легенде, сыновьями весталки и бога войны, то Михаилу Романову придумали легенду “поскромнее” — он “оказался” отпрыском “прекрасноцветущего и пресветлого корени Цезаря Августа”.
C чего он начал свое правление? Мне не хочется ронять тень на Патриарха Филарета, хотя несомненно, что первое время он за сына правил страной, только одним из самых первых указов царя Михаила Романова, если не самым первым, был указ о казни “за его злые дела” трёх- или четырёхлетнего сына Лжедмитрия Второго и Марины Мнишек, который вошёл в историю под именем Ивана-ворёнка, то есть сына вора, — так тогда называли государственных преступников. Иван якобы кому-то из противников Михаила Романова виделся возможным претендентом на царский трон, хотя, разумеется, фактически никаких прав у мальчика на трон не было.
И Патриарх Филарет, наместник Бога на Земле, не остановил молодого царя и одновременно сына. А может, наоборот, — страшно подумать! — за него решил. В Святом Писании как будто специально по этому поводу есть такая притча: “Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина”. Её надо понимать и исполнять христианину так: “Дети и весь человеческий род отвечают за преступления отцов”. Правда, некоторые нынешние святые отцы теперь отрицают такое толкование. Как бы то ни было, но считающий себя верующим во Христа, более того — помазанником Божиим, Михаил Романов и его сподвижники отправили трёх- или четырёхлетнего ребёнка на виселицу. Мог ли кто из них тогда представить, что три века спустя правление Романовых закончится тем же, с чего оно началось: жестокой казнью невинного ребёнка?
И повели трёхлетнего или четырёхлетнего мальчика “за его злые дела” на казнь в зимнюю стужу на лобное место на виселицу. Он спотыкался и падал в глубоком снегу, тогда его понесли на руках. За годы Смутного времени Россия привыкла к жестокостям, однако казнь, учинённая 16 декабря 1613 года, была из ряда вон выходящей.
Иван стал плакать и вырываться, спрашивая: “Куда меня несут?” Чтобы предотвратить возмущение собравшегося народа, срочно позвали скоморохов, дали мальчику леденец. Вот так, под пение скоморохов, на мальчика, сосущего леденец и беззаботно смеющегося, набросили петлю и вздёрнули. Но так как верёвка была грубая, мочальная, рассчитанная на вес взрослого человека, к тому же вся в узлах, петля до конца не затянулась. В результате несчастный ребёнок умирал более трёх часов, задыхаясь в петле, плача и зовя маму. Затянуть петлю до конца так и не смогли. Когда он, наконец, затих и его сняли из петли, он был ещё живой. Палачи бросили его лежать на месте казни и ушли, и он умер, скорее, от переохлаждения...
Игумен Зосима снова выглянул в окно, словно ожидал кого-то или, наоборот, кого-то остерегался:
— Говорили, что Марина Мнишек, якобы будучи ведьмой, потеряв сына, прокляла весь род Романовых, предсказав, что ни один из царей из их рода не умрёт своей смертью. Но я, как православный монах, полагаю, что дело не в проклятии Марины Мнишек. “Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина…” В начале правления династии Романовых мы видим расправу с невинным ребёнком, казнённым с невиданной жестокостью. В конце правления Романовых мы видим такую же — словно в отместку — жестокую казнь невинного наследника престола, четырнадцатилетнего Алексея Романова. И между двух этих невинных детей, по крайней мере, три убитых царя Романовых, не говоря уж об их многочисленных родственниках. Что касается императора Николая Второго, то, может, от династического цареубийства его спасла масонская Февральская революция. Накануне её существовало несколько планов его свержения и даже физического уничтожения, и в эти планы были посвящены некоторые его близкие родственники, например, великий князь Кирилл Владимирович.
— Священники, как правило, монархисты, а вы... — осторожно заметил Туманов.
— А я — что ни на есть самый настоящий упёртый монархист, но это длинный разговор. Найдите книгу Ивана Лукьяновича Солоневича “Народная монархия”, для меня это второе Евангелие.
— Позвольте ещё один нескромный вопрос. Если он неуместен, можете на него не отвечать. Вы сказали, что несёте здесь своего рода послушание-наказание. Что вас выдернули из вашего детища — созданного вами ещё в советское время монастыря.
— В монашестве это обычное дело, когда монаха переводят из одного монастыря в другой, — ушёл от прямого ответа игумен Зосима. — Монахи должны быть ниже травы и тише воды. И послушны, не иметь собственного мнения. А я грешен, имею — и по поводу нашего государственного устроения, и по поводу церковного. Некоторые горячие головы в патриархии даже горели желанием меня расстричь, но нашлись другие, которые их остановили...
Было видно, что игумену Зосиме не хотелось говорить на эту тему:
— Церковь должна вернуться в своё истинное русло, а это значит, прежде всего, найти общий язык не с экуменистами, которые вольготно чувствуют себя в нашей Церкви, а со старообрядческой Церковью. Покаянно найти общий язык с ней. Не может существовать одновременно две учреждённых Богом русские Церкви. Начало раскола в истории прочно связано с именем Патриарха Никона, но главным реформатором был царь Алексей Михайлович, вознамерившийся занять Византийский престол, и реформа по унификации церковной практики по новогреческому образцу должна была стать идеологическим фундаментом этому. Понятна заинтересованность порабощённых турками греков втянуть Россию в войну с Турцией, но и Польша, и Рим жаждали втянуть Москву в войну против султана. Это была крупная международная игра, она велась не одно десятилетие. К войне с турками толкали и Ивана Грозного, и тоже сулили в награду константинопольский престол, но он не соблазнился и ответил папскому посланнику: “С меня довольно и моего государства”. А царь Алексей Михайлович впал в “византийскую прелесть”.
Забегая вперёд, скажу: “византийская” прелесть ещё не раз будет мутить головы русским правителям, потерявшим свойство слышать Бога. Не являясь сколько-нибудь здоровым духовно организмом, более того, стоя над пропастью, в 1914 году в Петербурге возмечтали о проливах Босфор и Дарданеллы, о возвращении в Православие Константинополя, который давно уже был под исламским полумесяцем. Получить Константинополь надеялись не молитвенным обращением к Богу, а за счёт сделки с Антантой. Даже Фёдор Михайлович Достоевский не устоял перед общим соблазном. Мы ни разу в своей истории не вели завоевательных войн, вели только освободительные, в результате таких войн, как это ни парадоксально, Россия прирастала. Видимо, этим мы были угодны Богу, это было нашим духовным принципом и Божиим Промыслом. Зачем нам был Константинополь, коли в собственном доме непорядок? Зачем нам была Польша, вечный наш враг?! Что мы заимели за счёт её присоединения? Полтора миллиона иудеев, которые стали точить Россию изнутри и в конце концов вместе с отпадшими от Бога русскими привели к её катастрофе.
Патриарх Никон вслед за царём Алексеем Михайловичем вознамерился стать византийским патриархом и стал проводить реформу в жизнь. Ближайшим сподвижником он избрал некоего Арсения-грека, воспитанника иезуитов, не раз переходившего из одной веры в другую. Как еретик он был сослан на Соловки. Никон его освободил и назначил главным правщиком церковных книг.
Сама реформа началась с отмены двуперстия, но надо знать, что двуперстие идёт с апостольских времён. Сам Иисус Христос, как изображается на иконах, благословлял людей таким перстосложением. Церковная жизнь со времён принятия христианства на Руси зиждется на вере равноапостольных Владимира и Ольги, святителей Петра, Алексия, Ионы, Ермогена. Все они были двуперстники. И так было почти семь веков, начиная с Крещения Руси. Игумен всея Руси преподобный Сергий Радонежский двуперстием благословлял князя Дмитрия на судьбоносную для Руси Куликовскую битву.
Для старообрядцев форма и содержание никогда не существовали отдельно друг от друга. Поэтому реформу можно было насаждать только силой и страхом. Никон вступил на патриарший престол в 1652 году, и уже на следующий год появились первые жертвы реформы: были замучены протопопы Иоанн Неронов и Данила Костромской. Можно сказать, что он второй большевик после Петра Первого. Потом такая участь постигла епископа Павла Коломенского, потом счёт жертвам потеряли. Широко распространено мнение, что реформа проводилась с целью исправления ошибок по греческим книгам, которые якобы вкрались в богослужебные тексты, но это от лукавого. В старину книги переписывались от руки. Богослужебные книги писали особые мастера, мастерство такого рода приравнивалось к иконописному и считалось священным. Ошибки, помарки в таких книгах были крайне редки. Для проведения реформы не было ни богословских, ни канонических оснований. Реформа проводилась сугубо по политическим соображениям.
Дольше всех держался старого обряда Соловецкий монастырь. На Соловки были посланы войска, и почти семь лет длилась осада обители. Большая часть защитников погибла на крепостных стенах, а после взятия обители были казнены и замучены около 400 иноков и бельцов.
Промыслительный факт. За неделю до взятия Соловецкого монастыря занемог царь Алексей Михайлович. Он ясно почувствовал причину болезни и послал гонца на Соловки с повелением снять осаду, но было уже поздно. Воевода Мещеряков уже взял обитель, начал казни и послал гонца в Москву с этим известием. Оба гонца встретились в Вологде, но царь не дождался ни одного из них. Он внезапно умер в возрасте 47 лет. Другой промыслительный факт. Его сын Фёдор сжёг в Пустозерске протопопа Аввакума, кроме всего прочего, великого русского писателя, и через две недели умер в возрасте 21 года.
Царица Софья в 1685 году издала указ, в котором повелевала староверов пытать, сжигать в срубах, а пепел развеивать. Останавливали человека на дороге и приказывали перекреститься. И, если он осенял себя двуперстием, волокли в пыточную, а то и прямо на дороге казнили. Некоторое послабление было при Екатерине Второй, а уже её внук, Александр Первый, опять начал гонения. Ссылали в Забайкальский край, в Сибирь. Даже уже во второй половине “просвещённого” XIX века закрыли и запечатали святые алтари старообрядческих церквей в Москве на Рогожской заставе. Может, и за это насилие над старообрядцами синодальная Церковь впоследствии сама попала в жернова безбожия?
Во все века старообрядчество держалось на трёх китах: казачестве, купечестве, крестьянстве. Как бы продолжая борьбу со старообрядческой Церковью никоновской Церкви, большевики уничтожили купечество на корню, казачество было подвергнуто кровавому расказачиванию, а крестьяне, особенно та трудолюбивая и зажиточная часть, которая по преимуществу как раз была старообрядческой, поголовно подверглись раскулачиванию, ссылке...
Старообрядческая Церковь, несмотря на все гонения и страдания, жива, живёт своей полноценной внутренней жизнью. Старообрядцы — великие молитвенники, они многодетны, работящи, не курят, не пьют... Спасаясь от гонений, в том числе провоцированных синодальной Церковью, но не поступаясь своей верой, старообрядцы вынуждены были бежать в Канаду, в Латинскую Америку, в Австралию... Сейчас многие возвращаются, искренне хотят помочь Родине в трудную годину, в том числе и на ниве демографии, но их встречают рогатками законов, постановлений, учреждений, и некоторые возвращаются обратно в страны, которые их в своё время приютили.
А русский народ, в свою очередь, должен покаянно возвратиться в Церковь! И каяться не Николаю Второму, как призывают некоторые, а Господу Богу! Без этого не может быть никакого разговора о монархии! В этом содержание всей Русской Истории. И только служение этой истине способно привести нас к тому времени, — а оно может быть и недалёким будущим, – когда можно будет думать о том, на каких основаниях и принципах способен из русского народа выделиться или уже выделился отмеченный Богом человек и законно сесть на вымоленный у Бога властный престол. Если идея русская, хотя и высокая, окажется не по силам самому русскому народу, то эта идея для России сама собой упраздняется, и вместе с тем упраздняется и сама мировая миссия России. Но чудо как помощь Божия ещё не исключается из нашей истории. При условии, ЧТО БУДЕТ КОМУ ПОМОГАТЬ! В Священном Писании сказано: “В руке Господа власть над Землёю, и человека потребного он вовремя воздвигнет на ней”. В этом и состоит смысл подвига русскости перед лицом зреющей апостасии...
Игумен Зосима посмотрел на часы....
— Могу я надеяться на новую встречу с вами?
— В ближайшие месяцы, а может, и годы — нет.
— ?..
— Я послезавтра уезжаю... Слава Богу, получил благословение... В Китай... Искать Табынскую икону Божией Матери... Слышали о такой?
— Слышал... ещё в лагере...
— В акафисте ей, в своё время написанном юным иеромонахом Иоанном, будущим митрополитом Петербуржским и Ладожским, светочем русского народа в нынешнюю смуту, сверху определено: “Всего мира Надежда и Утешение”.
— О митрополите Иоанне в газетах пишут много... мягко говоря... нелестного, что ли.
— А о вас пакостей не писали?.. Найдите книгу его статей-воззваний к русскому народу “Борцы катаклизмов”, и всё поймёте: “Россия во мгле. В хаосе лжи и смуты она бредёт, истощая последние силы, сама не зная куда, лишённая веры и здравой исторической памяти, преданная вождями, оболганная клеветниками, окружённая хищной толпой претендентов на её грандиозное многовековое наследие...” Может, Матерь Божия, её Табынская икона, глашатаем которой Святитель Иоанн был, с того далёкого далека обращается к нам: “Россия ждёт нашей помощи. Ждёт, что ей укажут путь, на котором она обретёт покой и мир, достойную жизнь и великую цель. С каждым шагом по мрачному бездорожью тают жизненные силы Руси. Каждое движение в направлении истинном, благотворном, обновляет её волю и державную мощь. Найдётся ли Проводник?”
Найдётся ли Проводник? Вот он, главный вопрос сегодняшней России. Тем более что этим вопросом не менее нас, а может, и более озабочены враги наши, потому как от этого зависит, сумеют ли они удержать власть над поверженной Россией.
Служение владыки Иоанна воистину было его крестным путём! Но он с него не сходил, как ни было тяжело. Когда здоровье стало совсем подводить, и многие духовные чада уговаривали владыку уйти на покой, он неизменно отвечал:
— С креста не сходят, с него снимают...
Игумен Зосима помолчал.
— Оставил нас владыка Иоанн 2 ноября 1995 года. В его смерти было нечто грозно-мистическое. Да, он страдал болезнью сердца, да, у него с детства болели ноги, да, у него был диабет... сырой петербургский климат обострил болезнь, но... На официальный приём владыка поехал исключительно ради дела к глубоко неприятному ему мэру Санкт-Петербурга Анатолию Собчаку, хотя душа противилась этому. Поехал в надежде, что, может, удастся поговорить с ним о возврате Церкви помещений Александро-Невской лавры.
Приём в гостинице “Северная корона” должен был начаться в 20 часов. Владыка приехал в 19.50. Собчак опаздывал. Приглашённые ожидали на первом этаже в холле гостиницы. В холле было холодно, сквозило. Владыка быстро продрог. Было заметно, что он волновался в ожидании предстоящего разговора.
Кто-то завёл разговор о демократии. Владыка не сдержался, сказал:
— А ведь слово-то какое — “демократия”. Начинается оно с “демон...”
Разумеется, митрополит Иоанн прекрасно разбирался и в этимологии этого слова, и в древнегреческом. Но он принципиально определил сущность учрежденной в стране демократии словом “демон”, а не “деймос”.
Официанты разносили апельсиновый сок. Сок был холодным. Кто-то остановил проходящего мимо администратора: нет ли более тёплого места для ожидания? Тот предложил пройти на второй этаж в “предбанничек”. Но тут увидели, наконец, приехавшего Собчака с супругой. Собчак подошёл к владыке, пожал ему руку и спросил, как он себя чувствует. Владыка ответил, что хорошо. Подошла Нарусова. Митрополит поднял руку, но не успел перекрестить её, как она уже поцеловала его руку — то ли от незнания, то ли не хотела, чтобы её перекрестили. И в этот момент святителю вдруг стало плохо. Он смотрел куда-то пред собой между Собчаков, словно увидел кого-то или что-то страшное за ними. Или в образах Собчаков, как в юности, когда сверстники однажды уговорили его пойти на танцы, и в какой-то момент перед ним словно открылась какая-то ширма, и вместо танцующих он увидел пляшущих, ликующих бесов... Он вдруг выпустил из рук святительский посох и стал оседать...
На похоронах не было никого: ни Собчака, ни кого-нибудь от городской мэрии, ни от правительства, да и далеко не все иерархи приехали проводить его в последний путь...
“Он обладал замечательным духовным бесстрашием, — сказал на похоронах митрополита Иоанна оказавшийся самым близким по расстоянию епископ Владивостокский и Приморский Вениамин. — Ведь несмотря на то, что прошедшие годы “перестройки” и “реформ” дали нам будто бы возможность свободно говорить, далеко не каждый архиерей решился так откровенно и смело высказать свои мысли и чувства. А митрополит Иоанн говорил без оглядки на “общественное мнение”, без “страха иудейского”, чем, конечно, обрёл многочисленных противников. Были недовольны и в Церкви, в том числе в его родной Петербургской митрополии. Однако святитель не шёл на компромисс с совестью, служа Истине, следуя заповедям Христовым и завету святых отцов: “Молчанием предаётся Бог”.
Игумен Зосима долго молчал.
— Я не уезжаю, а ухожу её крестным путём, которым она уходила в Гражданскую войну с тысячами русских и нерусских беженцев. Начну с места Ея явления на с тех пор Святых ключах в Башкирии недалеко от села Табынка. Впереди тысячи километров, в том числе через страшный перевал Каралык. В пути буду отпевать погибших в том страшном походе: в боях, от болезней, голода, холода, истощения... Многие веруют, что устроения в России не будет, пока она не вернётся...
Игумен Зосима посмотрел на часы:
— Простите, у меня скоро послушание...
Глава 24
ИЕРОСХИМОНАХ СИМОН
— Если можно, последний вопрос? — спросил Туманов, вставая.
— Задавайте! — Игумен Зосима вынужден был остановиться.
— Когда я шёл к вам, видел, что вы раскланивались, прощались со схимонахом...
— Да.
— Кто это был?
— Иеросхимонах Симон.
— Мне показалось, что я узнал в нём одного своего старого знакомого... Но, наверное, он напомнил мне одного хорошо знакомого, которого я, правда, не видел уже лет десять, но не могу представить его в образе монаха. И ничего о нём в последние годы не слышал, он вдруг куда-то исчез. Но в то же время — это невозможно.
— Что невозможно?
— Чтобы он стал схимонахом! — Туманов покачал головой, словно сбрасывал с себя какое-то наваждение. — Это невозможно. Так что простите за этот вопрос! Огромное спасибо, что Вы мне уделили столько времени!
— Ну, а всё же, кого Вы узнали в иеросхимонахе Симоне или кого он Вам напомнил?
— Нет-нет, этого не может быть. Если бы кто другой, я ещё мог бы допустить.
— Но всё-таки?
— Был в 70–80 годы прошлого века известный поэт-песенник Онегин Гаджикасимов. Наверное, самый популярный в то время, потому что он писал тёплые лирические стихи, затрагивающие душу простого человека. Его любили известные композиторы и исполнители, в том числе Муслим Магомаев, Валерий Ободзинский. Весёлый, красивый, широкой души человек. А потом он как-то вдруг исчез, песни его до сих пор любимы в народе, но нынешнее поколение не знает, кто написал к ним стихи.
— А если я скажу, что это он и есть — бывший ваш знакомый Онегин Юсиф-оглы Гаджикасимов, а ныне иеросхимонах Симон?
— Шутите? — вырвалось у Туманова.
— Присядьте ещё на несколько минут!.. Да, это тот самый.
— Но, кроме всего прочего, он же азербайджанец! Насколько я знаю, родился в знатной, глубоко верующей мусульманской семье.
— Да, его предки — прославленного иранского рода: муллы, дипломаты, политики, юристы, литераторы, врачи. Да, для восточного человека связь с предками особо неразрывна. Да, Онегин Гаджикасимов окончил Литературный институт в Москве, став одним из самых популярных поэтов-песенников страны. Ему завидовали. Но вот наступил 1985 год, и он вдруг исчез из поля зрения своих прежних друзей, коллег и знакомых. А случилось так, что ему в руки попала Библия. Он никогда не говорил, сам ли он обратился к ней или кто посоветовал ему прочесть. Невозможно в это поверить, но человек неподготовленный, совершенно далёкий от глубоких, даже воцерковленному человеку не всегда понятных библейских текстов, осилил Библию в три дня. Он запоем прочитал её от начала до конца всего за 3 дня, после чего потерял зрение. Но, как он говорил потом, потеряв физическое зрение, приобрёл вдруг зрение духовное. Он говорил, что не почувствовал трагедии, что потерял зрение, потому как оно ему как бы больше не было нужно. Но зрение возвратилось к нему через следующие 3 дня. Вскоре, в возрасте 49 лет Онегин Гаджикасимов, к удивлению окружающих, крестился с именем Олег, для его родных это было потрясением. Вот что рассказывала об этом событии его племянница Нигяр: “В 1985 году дядя Гена (так она звала Онегина) в один прекрасный летний день приехал в Баку с Библией в руках и странными по тем временам умозаключениями. Мой папа, я так понимаю, пережил колоссальный стресс. Выяснилось, что дядя Гена принял крещение. Дядя Гена, ничего не объяснив, вдруг порвал со всеми родственниками всякие отношения и исчез. Мы пытались его найти через его жену Татьяну, но она, рыдая в трубку, сказала: “Он ушёл, всё бросил. Я ему сказала: “Как мне жаль тебя!” — а он взглянул на меня и сказал: “Это мне вас жаль, вы ничего не поняли и не понимаете…”
Последние слова игумена Зосимы Туманов как бы не слышал...
“Не может быть! — вертелось в голове. — Уйти в монахи, а тем более в схиму для такого человека, как Онегин Гаджикасимов, – это практически самоубийство. Да, самоубийство!” Это ещё можно было бы понять, если бы речь шла об отчаявшемся человеке, потерянном для друзей, бесславно забытом. Если бы Туманов не знал, кем был Онегин Гаджикасимов! Имя ему дали в честь любимого героя его матери, потому как Онегин родился за два дня до столетия со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина. Мать Онегина была страстной любительницей русской литературы и поэзии. Младший брат Онегина, родившийся в 1942 году, в год 800-летия со дня рождения великого азербайджанского поэта Низами Гянджеви, был назван именем Низами.
Слава и деньги сыпались на Онегина, как из рога изобилия. Статный, красивый, обаятельный, талантливый поэт, создававший тексты к песням прославленных эстрадных композиторов и исполнителей. Такие песни, как “Эти глаза напротив…”, “Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег…”, “Позвони мне, позвони…” из кинофильма “Карнавал” и многие другие поются до сих пор и находят отзвук в сердцах людей. Онегин любил красиво жить. Если он оказывался в ресторане в компании, то всегда платил за всех. Если он уходил от очередной жены, то не брал с собой ни копейки, а оставлял всё жене. Да, он был не святой, со своими слабостями и страстями. Но он как бы олицетворял в полной мере человеческое счастье. И вдруг... В голове Туманова это никак не укладывалось.
— Через два года после крещения он принимает монашеский постриг с именем Силуан вот здесь, в только что возвращённом Русской Православной Церкви монастыре Оптина пустынь, — вернул его к действительности голос игумена Зосимы. — Этот духовный подвиг разрубил уже навсегда не только жизнь его на “до” и “после”, но родных и друзей разделил на тех, кто принял его поступок, а кто — нет.
— Что, по-вашему, заставило его уйти в монастырь?
— Не думаю, что смогу дать полный ответ на этот вопрос. Вероятно, поиск Истины. Но очевидно — Промысел Божий! Возможно, нам не дано понять многое из того, что происходит с нами и вокруг нас, но ясно: любые перемены олицетворяют проявление воли Бога. Он ушёл спасаться. Но не только! Он ушёл спасать тех, кого любил. У отца Силуана никогда не было прихода, и настоятелем храма он не был. Он оставил свою последнюю квартиру, всё своё состояние незнакомым людям, он даже отказался от собственной кельи в монастыре, скитается по чужим углам, и в буквальном смысле иногда ему “негде главу преклонить”. О своих достижениях поэта и композитора он принципиально не говорит; считает, что всё это было пустой тратой времени. Не любит, чтобы об этом ему напоминали, тем более жалели его, сторонится людей, которые его знали прежним. Невероятный духовный труд, постоянный подвиг — всё это совершенствует его, и уже сам он представляет собой храм души своей, вмещающей огромное количество людей, духовных сил, любви и доброты. Возможно, в тот момент, когда он принимал решение подвизаться как монах, он и сам до конца не осознавал того, что встаёт на этот путь ради тех, кого ему предстоит повстречать. Ради тех, кто так нуждался и нуждается именно в его молитвах, наставлениях и просто заботе. Обладая невероятной мощью характера, своим примером и умением понимать любого, приходящего к нему и просящего о помощи, отец Силуан многих из них привёл к вере или укрепил в ней. На моей памяти никогда и никто не говорил о Боге с такой любовью, как он. Это на грани откровения. Почти всё время монашества он проповедует. Временами, поучая и наставляя, отец Силуан может быть суров и даже порой кажется, что он строг сверх меры, но это только внешне. Он всегда открыт для любого человека. Образованный, эрудированный, он прекрасно ориентируется не только в духовных вопросах, но и в науке, медицине, искусстве, и потому во многом является просветителем как для верующих, так и для тех, кто ещё не верует. И его ждут одинаково как во всевозможных светских аудиториях, так и в маленьких деревенских храмах. Вы обратили внимание на его стоптанные солдатские сапоги? Они, кажется, единственная его обувь, он постоянно в пути, в том числе и по сельскому бездорожью.
Игумен Зосима снова посмотрел на часы:
— Да, его любовь к Богу безмерна. Он также безмерно любит Россию. Он очень хорошо знает и любит русский песенный фольклор... У него ещё в юности, может, под влиянием русской классической литературы, любовь к которой ему привила мать, сложилось почти мистическое представление о том, что спасение мира — только в России... Сейчас эта вера превратилась у него в убеждённость. С некоторых пор он начал всё видеть, как он говорит, “через призму Троицы”. Не столь давно он принял схиму с именем Симон... Найти силы разорвать связь со всем, что веками накапливали и создавали предки, а потом воплотилось в себе, означало уничтожить память о себе, а в себе — то, что было до тебя. Невероятно для осознания и беспрецедентно в XXI веке. Подобные подвиги, как правило, люди совершали в период раннего христианства... Принятие схимы было логическим завершением и воплощением его любви к Богу и к России. Монах, принявший великую схиму, как бы принимает ангельский образ. Крестившись и приняв монашество, а потом схиму, Онегин последовательно сменил три имени, с каждым новым именем у него становилось все больше небесных покровителей...
Туманов сидел, словно оглушённый. Молчал и игумен Зосима, перебирая четки.
— Что же всё-таки, по-вашему, послужило первым или последним толчком к уходу его в монахи? — наконец решился спросить Туманов.
— Очевидно, что это произошло не сразу, это накапливалось годами. Разумеется, его слава, его талант — всё это не нравилось очень многим деятелям от культуры, которые считали себя со своими вульгарными песенками-однодневками обойдёнными. Да и власть со временем стала посматривать на него косо: слишком много шума вокруг него... Впрочем, всё это Вы на себе испытали. Он, добрый, щедрый от природы, готовый делиться со всеми всем, что у него было, как оказалось, был не готов к этому. Вместо благодарности, которой он и не требовал, потому что был беспредельно добр, он увидел чёрную зависть. И он стал винить в этом не завистников, а себя. И однажды он увидел порочность своей лёгкой жизни. С какого-то времени она стала его тяготить. Слава, благополучие, возможность жить вольготно, ни в чём не нуждаться, не просто наскучили ему. Сознание всеобъемлющей, катастрофической пустоты того “мира искусства”, в который он когда-то стремился и в котором потом так блистал, накрыло его, оно было мощным и властным. На него вдруг среди постоянно окружающего его многолюдия нашло великое одиночество. Вслед за этим в атмосфере видимого всеобщего тихого благополучия, которую мы потом назовём застоем, к нему пришло предчувствие великой беды, нависшей над Россией. Своей тонкой доброй душой, уже предрасположенной к вышнему, он предвидел, что ждёт Россию за этим видимым благополучием уже в недалёком будущем. Он начал метаться из стороны в сторону со всей силой своего доброго сердца. И Бог, увидев это, через кого-то дал ему в руки Библию. Ибо Господь не оставляет жаждущих Истины.
— И всё-таки: почему Бог выбрал именно его?
— Сие есть тайна великая. Может за его доброе сердце? Может, подобрал, спас его на краю пропасти, на тяжёлом духовном распутье, чтобы он потом спасал других...
— И совсем уж последний вопрос. Вы говорили, что Вас постригли в честь отца Зосимы, одного из основателей Соловецкого монастыря. А каково предназначение монастырей?
— Молиться о духовном спасении России — ежедневно и ежечасно! А земные владыки, в том числе Романовы, претендующие на помазанничество Божье на Земле, превратили их в тюрьмы, пыточные учреждения, и первый в этом ряду — Соловецкий монастырь. Большевики были не первыми. Даст Бог, я из последних сил приволокусь туда для последнего успокоения. Только боюсь, что и на том свете не успокоюсь.
Глава 24
СОН
Ему снился сон. Он снова шёл по Колымской трассе мимо порушенных лагерей, в которых прошла его молодость. Студёный ветер, добирающийся сюда с Северного Ледовитого океана, поднимал пыль от развалин лагерей, она забивала глаза, скрипела на зубах. Ему казалось, что в этой горьковатой пыли были растворены десятки тысяч человеческих жизней.
Он всматривался вдаль, куда за пологий увал уходило горбом лагерное кладбище, и кого-то или чего-то напряжённо ждал, а кого или чего, не знал сам, и это его томило.
Но вот на самом горизонте вдруг появилась точка, она постепенно увеличивалась, и со временем он разглядел в ней человека.
Человек приближался, и Туманов, к удивлению своему, узнал в нём того странного незнакомца, скорее всего, монаха, но почему-то без креста на груди, которого встретил на этом печальном кладбище во время последнего посещения Колымы и память о котором — кто это был? — время от времени бередила душу. И теперь во сне он опять натужно вспоминал, почему ему так знакомо лицо этого незнакомца и где он его встречал?
И сейчас, во сне он хотел задать ему этот вопрос, который не успел или не решился задать тогда, наяву. И как в тот раз, наяву, выжидал, когда незнакомец подойдёт ближе, но тот, как и тогда, наяву, его опередил:
— Я обратил на тебя внимание ещё в твоей молодости, ещё в норвежском Гётеборге, куда ты приплыл, — прости, на языке моряков Я должен был сказать: пришёл, — третьим помощником капитана на сухогрузе “Уралмаш”, сразу поняв, что с твоей светлой душой и справедливым характером тебя ждёт непростая жизнь на Земле. И Я стал тебя охранять. Я спасал тебя не раз, и ты почти каждый раз подспудно называл Моё имя. Помнишь, когда ты бежал из лагеря на Берелехе с белорусским парнем Ваней Хоткевичем? В столовой на Колымской трассе на вас напали “ссученные”, и один из них уже занёс над тобой нож, но Ваня по Моей просьбе бросился под нож и отбил его — и ты бессознательно назвал Моё имя. Вспомни другой случай: Я на секунду задержал занесённую над тобой руку с ножом беспредельщика-убийцы Вахи, чтобы ты смог опередить его удар своим ударом. Вспомни: Я не дал нажать на спусковой крючок автомата русоволосому голубоглазому сержанту, когда тебя, избитого до полусмерти и связанного, бросили в грузовик, а ты всё порывался встать и высвободиться из пут, чтобы продолжить свою отчаянную схватку. Тем самым спас не только тебя, но и душу этого сержанта, который рано или поздно вынужден был бы нажать на спусковой крючок. Я спас тебя от неминуемого расстрела после этого случая, но об этом ты не мог знать, хотя подспудно просил Меня, чтобы Я заступился за тебя. А вспомни: когда ты тонул, будучи уже вольным человеком, когда перевернулась лодка, и ты в ледяной воде в темноте доплыл до берега, молча называя Моё имя вслед за именем матери, а может, и раньше имени матери. В то время как товарищ твой, надеясь только на свои силы и не послушавшись тебя, а он был спортсменом и хорошим пловцом, утонул. А до этого в посёлке Учур задерживался арендованный тобой самолёт, вылет откладывался вплоть до следующего дня, но Я сделал всё, чтобы он полетел, иначе ты сел бы в вертолёт с приглашавшими тебя лететь геологами, а он сгорел при подлёте к Алдану...
— Но почему, если Ты так всесилен, Ты не спас тот вертолёт? В нём были люди не хуже, а, скорее, лучше меня, к тому же одна женщина, а у неё, наверное, были дети.
Неизвестный ответил не сразу.
— Это мне трудно объяснить. Бывают ситуации, которые по некоторым причинам Я не могу предотвратить, потом долго мучаюсь... Я всегда был рядом с тобой, или, когда был очень занят, кого-нибудь просил присмотреть за тобой, но ты этого упорно не замечал. Ты приписывал все эти удачи исключительно себе.
— Но почему ты всегда был рядом со мной? — всё ещё не догадываясь, кто бы это мог быть, спросил Туманов (по-прежнему во сне).
— Я рядом со всеми, в ком, несмотря ни на что, не потухла Божья искра, даже если он считает, что не верует в Бога. На них Я возлагаю особые надежды.
— Получается, что Божья искра не в каждом?
— При рождении она в каждом, но не каждый зажигает от неё свою свечу, которую должен пронести по жизни, тем более если от его свечи зажигаются другие. А когда зажигаются другие, вместе свечи горят ярче.
— А почему так происходит?
— На то много причин, но...
Неожиданно для себя Туманов прервал незнакомца, хорошо понимая, что поступает неуважительно по отношению к нему, но Туманова так мучил этот вопрос, и ему почему-то показалось, что незнакомец может ответить на него:
— Почему мерилом всего на Земле стало золото? Ведь это такой же обыкновенный, как и другие, металл, может, только его на планете меньше других, и он более тяжёлый. Я почти всю жизнь добывал золото и знаю его истинную ничтожную цену, несоизмеримую с человеческими жизнями, бросаемыми ему в угоду. Почему у него такая жестокая цена? При виде его люди сходят с ума, убивают друг друга. Из-за него начинают войны. Я подозреваю, что меня бросили в лагерь больше не из-за политики, а из-за золота, потому как чтобы бесплатно добывать его в вечной мерзлоте, нужны были сильные молодые люди, и по всей стране была разнарядка на них. И я только недавно задумался, что я всю жизнь был рабом золота, невольным или вольным, хотя даже в колымском лагере считал себя внутренне свободным человеком. Но парадокс: после лагеря всю мою жизнь меня гнобили за то, что я добывал слишком много золота, словно я обесценивал его. Или это Ты таким образом пытался оторвать меня от золота, чтобы я занялся чем-то иным, более нужным, более человечным делом?
— Ты сам ответил на свой вопрос. Что касаемо золота, человек, возгордившись, стал искать предмет власти над другим человеком, который сильнее оружия. Выбрал золото потому, что его, как и алмазов, по сравнению с другими металлами и ископаемыми, мало, и потому, что оно, как и алмазы, блестит, и извращённая суть человека выбрала его мерилом всего.
— Но блестит, как золото, и медный колчедан, который геологи равнодушно называют халькопиритом.
— Медного колчедана во многие разы больше, к тому же при обработке он превращается в обыкновенную медь, потому его не могли избрать мерилом всего сущего на Земле. Действительно, золото само по себе стоит не больше, чем любой другой металл, та же медь, просто у каждого своё предназначение. Мерилом всего сущего на Земле его сделал, раскусив природу падшего человека, предавший Бога Сатана, он добился того, что золото заставляет человека забывать даже о Боге, мало того, оно заменяет ему Бога.
— Зачем же ты меня берёг? Ведь я всю жизнь добывал золото!
— Ты добывал его в лагере не по своей воле.
— Но я его добывал и потом, пока меня силой, уголовными делами от него не отлучили?
— И потом оно не стало для тебя мерилом всего сущего на Земле, у тебя в семье не было золотых вещей, что удивляло следователей, которые вели твои бесконечные уголовные дела. Посредством золота ты хотел помочь истощённой войной стране накормить людей, сделать их внутренне свободными. Не задумываясь над сутью золота, ты жил, подспудно сообразуясь с заповедями Божьими, которые вошли в твою душу с молоком матери, а потом при крещении. Ты всегда и везде искал правду, вынашивая свою душу, как женщина в своей утробе вынашивает ребёнка. Хотя ты прав: может, Я хотел, чтобы при выходе из лагеря ты занялся другим делом.
— Я пытался. Я хотел вернуться на море, на корабль, я ведь до лагеря был штурманом дальнего плавания, но во всех казённых инстанциях, от которых это зависело, сидели слуги тех, кто бросил меня в лагеря. Они даже после закрытия лагерей сидели в каждой щели, в каждом отделе кадров, как гадюки, готовые при всяком удобном случае укусить; они, как оказалось, по-прежнему зорко следили за мной, и мне ничего не оставалось, как снова вернуться на Колыму и снова мыть золото... Если Ты всесилен и постоянно обо мне заботишься, почему не помешал им? Не сделал так, чтобы я вернулся на море? Все восемь с половиной лет лагерей я мечтал о море. Получается, что это Ты сделал так, что, вернувшись на море, я почувствовал себя там чужим?
— Прости, но на тебя у Меня были другие планы. Мне казалось, что России ты будешь более нужен в другом месте, чем на море. Что ты будешь среди тех, кто будет среди поводырей новой России. Но тебя оттеснили враги России, ты стал вроде спасительного громоотвода, в который ударяют все их молнии. Потому ты выполнил задачу, поставленную Мной перед тобой. Пока молнии ударяли в тебя, встали на ноги другие, для которых ты стал примером.
— Почему на Россию наваливаются всё новые и новые беды?
— Потому что у неё особая мировая судьба. Россия уже единственная страна, кто мешает мировому злу, окончательной победе Сатаны на планете. У Меня с Россией связаны особые надежды, ты частичка её. Может быть, Моя беда в том, что Я сделал русский народ таким добрым, в то же время взвалил на него очень тяжёлые задачи, на пути решения которых так много преград и так много соблазнов, которые могут увести его с пути Истины. У него так много врагов, готовых вообще уничтожить его духовно и физически, а он не просто послушно, а с радостными слезами взвалил на себя, может быть, непосильную для себя ношу. Но другого такого народа у Меня уже нет. А иным он уже быть не может, тогда он стал бы уже нерусским... Сначала Я выбрал себе в помощники другой народ, самый падший на Земле, и возлюбил его, чтобы спасти, а вместе с ним и всё остальное падшее человечество, которому через пророков дал Писание — свод духовных законов. Но он не выполнил моего завета, возгордился, ложно истолковал свою избранность: он решил стать народом над народами, а другие народы, яко скот...
Туманова мучил ещё один вопрос, который он не решался задать, потому что не знал, Кто перед ним, но всё-таки, наконец, решился спросить.
И тут незнакомец опять опередил его:
— Спроси, но сразу скажу, что не в полной мере отвечу на твой вопрос: есть тайны, которые до поры запретны для человека. Вопросы, на которые он узнает ответ только в Царствии Небесном.
— Зачем Богу, всесильному, всеобъемлющему, самодостаточному и изначально чуждому всяких страданий, нужно было создавать человека? Если Ему заранее было известно, что ради человека, спасая его, нужно будет заразить себя смертной человеческой природой и умереть под насмешливые крики неблагодарной человеческой толпы? Или Он не предвидел этого?
— Почему ты решил или кто тебе сказал, что Бог изначально чужд всяких страданий? Он вобрал в себе страдания всего человечества и страдает отдельно за каждого человека. Разве не из сострадания к человеку послал Он на Землю Сына единородного? А что касается человека, Богу стал нужен помощник в борьбе с отпадшими от Него ангелами во главе с Сатаной; Ему был нужен помощник, ответственный за Землю, которую Бог, выбрав местом для рая, сделал прекрасной и где поселил первых человеков. Но Сатана, возгордившийся и возмечтавший стать на место Бога и построить в первую пору на Земле своё царство, сумел отобрать у Бога первых человеков, соблазнив их древом познания Добра и Зла. Разве не страдал Господь по этому поводу? А потом Сатана сумел отобрать у Бога его избранный народ. И так как в основе его желания было зло, на Земле вместо рая сотворилось подобие ада. Богу человек нужен был и потому, что Он не завершил дело окончательного сотворения Вселенной, и после предательства Сатаны и нескольких других ангелов ему был нужен новый и верный помощник.
— И человек, как и Сатана, вырвался из-под воли Бога? Получается, что Бог создал человека себе на беду, на свои страдания и теперь не знает, что с ним делать? Неужели Он не предвидел всего этого, ведь Он всемогущ и всемудр? Тогда получается, что Бог не всесилен, раз Его не просто предали сразу несколько ангелов, но и вступили в открытую борьбу с Ним, чтобы занять Его место не только на Земле, но и во всей Вселенной? И Сатана одного за другим отбирает человеков у Бога? Дошло до того, что он отбирает у Него целые народы. Тогда получается, что если раньше борьба между Богом и Сатаной шла на уровне Вселенной, то с появлением человека она спустилась на Землю и стала борьбой за человека между Богом и Сатаной, а человек мечется, мучается между ними?
— Сатана, как ни силён, — не всесилен. Он не может явиться на Землю сам по себе, когда захочет. До определённой черты у него существует непреодолимая преграда. Только когда дух и нравственный строй большинства человечества будет соответствовать этому “зверю”, когда-то первому ангелу, когда духовная почва в обществе будет для него подготовлена, он явится для последнего своего боя. А так как ныне удерживает мир от окончательного падения, несмотря на все свои нестроения и нравственные падения, и губительные для себя сатанинские соблазны, единственная страна — Россия, всё зло мира направлено против неё. Сатана разлагает русский народ изнутри, что страшнее внешнего врага. Он разлагает человеческие души. И результаты его действий страшны. Всего лишь один пример. В 1980-е годы психическая патология среди детей от рождения до 3-х лет ограничивалась 8-9 процентами, то в 2000 году она уже составила 20 процентов. Среди детей старше 3 лет эти цифры продолжают расти, достигая к 5-6 годам 70–80 процентов. По свидетельству детских врачей, лишь семь детей из ста не нуждаются в психоневрологической помощи. Так Сатана формирует свой психопатический серый народ, который чем дальше, тем больше генетически не будет способен воспринимать Бога...
Сатана стремится, чтобы человек в конце концов пришёл к полному отказу от Бога, к абсолютному атеизму. Неслучайно, что первый памятник, который поставили большевики, был памятник Сатане, они уже не скрывали имени своего “яко Бога”. Потеряв истинную веру, человек с надеждой цепляется за очередного вождя, очередного Великого Кормчего, видя в нём не только надежду, но даже спасение. Идея с Красным интернационалом, с мировой революцией, принесшей миллионы жертв, провалилась, но Сатана готовит очередную, и тоже в рамках всего мира, только уже не с красными, а чёрными знаменами, и будет она рядиться уже в Ислам, разлагая его изнутри, чтобы потом лжемусульман стравить с христианами.
— Но если допустить, что у Бога с человеком произошла непредвиденная ошибка, Господь мог бы, наверное, вместо того чтобы без конца увещевать нас, ставить в угол, вступать с нами в бесконечные споры, учтя свою ошибку с человеком и уничтожив его, например, новым Всемирным потопом, сотворить себе новое человечество, более понятливое, более совершенное?
— Мог бы, но тогда Он впал бы в согласие с Сатаной. Как всякий отец, Он любит своё дитя, каким бы оно ни было. Он пытается его исправить, перевоспитать, прежде всего, Пришествием Сына Своего, Иисуса Христа, не отбирая у него свободы воли... Но вернёмся к тебе. Ты привык надеяться только на самого себя. Мало того, ты считаешь, что ты сам сотворил себя как духовного человека. Но согласись, чем дальше, тем больше ты становишься недовольным собой, с каждым годом тебя всё больше что-то томит, и ты не можешь объяснить себе этого томления и своего недовольства собой. Тебя куда-то тянет, а куда, понять не можешь. И живёшь каждодневным ожиданием неизвестного будущего, когда вроде бы уже не к чему больше стремиться. Потому что ты подспудно осознаёшь присутствие Бога, но не чувствуешь Его в себе, хотя Он всегда был и есть в тебе. Ты уже давно стал в стране, ещё недавно начисто отрицавшей Бога, христианином, тайным даже для себя. Но твоё общение с Богом было односторонним. Конечно, умом ты знал, что Он существует, но ты даже не подозревал о том, что Он оберегает тебя, ты не ощущал Его заботы, приписывая свои удачи самому себе, а неудачи – другим людям, а это большой грех, близкий к гордыне... Каждый человек так или иначе верует в Бога. Но чтобы иметь общение с Богом, человек, прежде всего, должен быть глубоко убеждён в том, что Бог является не только нашим общим Спасителем, но Спасителем лично для него, что без воли Божией и Божией помощи его спасение невозможно. Это осознание Бога личным Спасителем является непременным условием жизни истинного человека. Когда человек осознаёт это, у него в корне меняется жизнь.
— Но почему Ты только сейчас говоришь мне об этом, когда моя жизнь перевалила через основной перевал и покатилась вниз, в сумрак долины?
— Потому что Я почувствовал в тебе опасную раздвоенность. До сих пор ты бежал по жизни, не оглядываясь назад и не очень задумываясь о будущем, тебе всё было некогда: работа, работа, работа... Тем самым ты обманывал себя, чтобы не было времени задуматься. Так было не только у тебя: жизнь человека без Бога — это непрерывный бег вперёд, без передышки, без отдыха, без возможности присесть и задуматься — всё некогда. Более того, страшно задуматься. Потому он ещё больше торопится. Погоня за будущим, когда можно будет наконец остановиться и вздохнуть спокойно, а с остановкой не получается, горизонт, где ты будешь беспредельно счастлив, где уже не к чему будет стремиться, постоянно убегает от тебя. Человек спешит, стремится чего-то достичь в этой жизни. Но в какой-то момент он должен остановиться, и не только для того, чтобы перевести дыхание, а подумать: а что за этим бегом, когда ты рано или поздно добежишь до земного конца? Что за тайна впереди, с которой ты непременно столкнёшься: устрашающая пустота или всё-таки продолжение жизни в ином мире? Иначе в чём смысл жизни вообще? Или впереди встреча с Богом, в существование которого ты не очень верил, тем более уж не веровал в Него, а Он незримо и постоянно стоял у тебя за спиной, и ты, может, против своего желания, чувствовал Его, но почему-то не хотел себе в этом признаться? А ведь Он создал тебя и постоянно думал о тебе, когда тебя даже ещё не было на свете. И вот Он почувствовал, что для тебя наступил тот решающий час, когда Он должен напомнить тебе о Себе. Чтобы ты, в конце концов, пришёл к Главному Событию в своей жизни — непосредственной встрече с Ним, с осознанием тайны твоего бытия, как и человека вообще. Среди шума и круговорота дел и событий люди слышат — одни громко, другие неясно, в своём сердце, — таинственный Божий зов. Этот зов ими, может, не всегда отождествляется с Всевышним и часто ощущается просто как неудовлетворенность жизнью, тоска по чему-то неизведанному, высшему, томительному, прекрасному, но почему-то до конца неосуществимому на Земле. Вчера я обратил внимание, что ты остановился у храма на улице Большая Ордынка во имя Николая Чудотворца Мирликийского, одного из главных помощников Бога, который по просьбе Бога и по своей особой любви к человеку тоже оберегал тебя в твоих дорогах, но войти в храм ты так и не решился. Потому что не хотел войти в храм простым ротозеем, как в музей. И Бог решил открыться тебе, потому что ты Ему очень дорог. По сути своей ты давно уже тайный — даже для самого себя — христианин, хотя и не осознаёшь этого.
Неизвестный помолчал.
— Да, я почувствовал, что ты уже созрел до признания Господа Иисуса Христа личным твоим Спасителем, но из-за гордыни не можешь или не хочешь в этом себе признаться. Непременным условием жизни христианина на Земле является ясное и постоянное живое чувство собственной греховности. Отсутствие чувства греха неверующим человеком истекает из того, что грех понимается им как аналог преступления, как некая разновидность гражданского правонарушения. А для христианина грех — это попрание того нравственного закона, который Бог вложил в наши сердца, которым одарил человеческую природу и который опознаётся голосом нашей совести. Почему я сейчас тебе говорю обо всём этом? Для того чтобы в Царствие Божие ты пришёл подготовленным воином Божиим, а перед этим успел бы сотворить ещё много доброго на Земле. Ты, может, считаешь, что случайно столкнулся со схимонахом Симоном в Оптиной пустыни? Ты нужен Богу, как и Он тебе, хотя ты осознаёшь это пока подспудно.
Туманов не знал, что сказать в ответ.
— Я снова задаю тебе прежний вопрос: разве ты не задумывался, почему мучаешься порой вроде бы беспричинно тревожными мыслями, особенно в последнее время? Не спишь ночами, хотя у тебя всё в жизни, наконец, вроде бы благополучно. Вопреки всем препонам как старой, так и новой, перекрасившейся власти внедрены в экономику многих предприятий принципы твоей народной общинной артели. Ты не нуждаешься в жилье, в деньгах, хотя ты никогда не придавал значения деньгам, ты можешь поехать, куда захочешь, не только в России, но и в любую страну, тебя окружают верные друзья. Но всё равно что-то постоянно неясно тревожит тебя, сосёт твою душу… Да, конечно, думы о судьбах страны, но чем дальше, тем больше вопрос: что ждёт тебя за гранью жизни на Земле?
И ещё что хочу тебе сказать. Существует распространённое заблуждение, что собственный грех, от которого не страдают и не несут потерь другие люди, как бы не является грехом в полном смысле этого слова, потому что страдаешь от него только ты сам. Не все люди, даже верующие, осознают, что от твоего личного греха страдает Господь Бог. И личностные грехи, собранные воедино, становятся для Бога не просто тяжёлой ношей, а наступает время, когда они в сумме достигают критической массы, после накопления которой происходит всеобщее нравственное падение человечества, грозящее всеобщей смертью. Именно в такой момент Спаситель приходил в мир.
— Что такое душа? — задал Туманов вопрос, который давно его мучил. — Например, определяют творчество художника, композитора как воспарение души. Где она находится в человеке? Я читал, что выдающийся хирург, в то же время и православный епископ, Лука Войно-Ясенецкий, оперировал в том числе и мозг. Он писал, что мозг уже не работает, а человек ведёт себя, как существо с работающим мозгом. Значит, душа не находится в области мозга?
— Для человека верующего тут нет вопроса. Душа — это предмет не научный, а Божественная тайна, и не учёным-атеистам его решать. В своей безнравственности они дошли до того, что пытаются выделить душу из организма человека, после смерти человека взвесить её на весах. Святитель Лука констатировал только факт, для него не было вопроса, есть ли душа и где она располагается. Душа это — дыхание Бога. Невежественные учёные, пытающиеся разгадать природу души, не удосужились обратиться к Первой книге Бытия. Там чётко сказано о происхождении души человека: “И вдохнул Господь в лице Адама дыхание жизни”. Вот это выражение: “дыхание жизни” равнозначно понятию “душа”. Природа души сугубо нематериальна, и значит, душу, которая обладает свойствами бессмертия, грубыми естественнонаучными методами постичь невозможно... Как женщина в своей утробе вынашивает ребёнка, так человек верующий до конца своей жизни вынашивает свою душу, чтобы она при переходе в мир иной явилась в совершенном качестве.
— А что такое Царствие Небесное? О нём постоянно говорят священники в Церкви, призывают к нему и в то же время стращают им. Им соблазняют в разных духовных книжках, которые продают в церквях, — тем, что там, образно говоря, молочные реки с кисельными берегами и что там не пашут, не сеют, а только лежат на пуховых перинах и лицезрят Бога или сидят одесную с Ним, что в принципе невозможно, иначе все передерутся, чтобы сесть рядом. Прости, ёрничаю, но такие соблазны многих, в том числе, может, меня, только отталкивают. Я привык работать, и там, если меня туда пустят, хочу работать. Я не хочу и не смогу лежать там на мягких перинах... Запью, загуляю...
— Царство Небесное присутствует уже на Земле в духовном пути человека к Богу, в его душе. В Царствии Небесном продолжается духовное совершенствование души человека. Он соучаствует в созидательной работе Бога, в том числе по благоустройству Вселенной. Потому как человек — не раб Бога в современной трактовке этого слова, а Его соработник, для того человек и был задуман Богом. Царство Небесное невозможно свести ни к настоящему, ни к будущему, ни к земной реальности, ни к вечности, оно не имеет ни конкретных земных очертаний, ни конкретного словесного выражения. Оно не может быть локализовано ни во времени, ни в пространстве, оно обращено не к здешнему, теперешнему и внешнему, а к горнему, будущему и внутреннему. Царство Небесное — это вечность, наслоенная на время, но не слившаяся со временем. А книжки о Царствии Небесном, в котором не сеют, не пашут, а только лежат на пуховых перинах, пишут люди, иногда даже священники, настолько угнетённые тяжёлой земной жизнью, что их мечты не простираются дальше этих перин. Остаётся только молиться за их угнетённые души.
А о твоей грусти-печали о прощании с Землей... В Писании есть повествование о том, как Господь призвал Авраама и сказал, не объясняя ему ничего, что он должен оставить землю, в которой вырос и прожил всю жизнь, взять всё своё семейство и всех своих родственников, имущество и скот и отправиться в некоторую неведомую Аврааму землю, которую Господь ему укажет. И у Авраама не возникло мысли спрашивать, что это за земля, потому как сказал это Господь. На тот момент Аврааму было 75 лет и, хотя в те времена люди жили дольше, чем сейчас, по семьсот, восемьсот и даже девятьсот лет, тем не менее 75 лет по тому времени — это была уже не пора молодости, а тот возраст, когда поздно начинать новое дело, тем более бросать свою землю и отправляться в неизвестную землю, которая даже не была названа. Тем не менее Авраам, не раздумывая, отправился в далёкий путь, потому что знал, что если сказал Господь, надо выполнять Его просьбу без размышления. Об этом, кстати, говорит апостол Павел в Послании к иудеям: “Верою Авраам повиновался призванию идти в страну, которую имеет получить в наследие, и пошёл, не зная, куда идёт”. Авраам действительно не знал, куда идёт. И не было у него мысли спрашивать, потому что знал, Чей голос призывает его идти в ту землю — голос Божий. Поскольку Авраам знал, что если Господь его куда-то ведет, значит, приведёт его туда, куда Господу надо и куда надо ему, Аврааму. Так вот, Царство Небесное — как для отдельного человека, так и для всего человечества — это как для Авраама новая Земля. И туда, и сюда идут по зову Божию, и в том, и другом случае не спрашивают. Но не все попадут в Царство Божие, а только те, кто достойно прожил жизнь и покаялся на Земле. Поэтому, когда Господь призывает вас идти в новую обетованную землю, человек, прежде всего, должен быть движим доверием к Богу, потому что знает, что если Господь призывает вас в Царство Небесное, значит, там вам будет хорошо.
До того времени, пока человек живёт на Земле, Царствие Небесное — тайна для него. И так как никто из смертных оттуда не возвращался, это на Земле остаётся тайной. Только немногим уже на Земле, посвятившим свою жизнь без остатка Богу, отчасти открывается эта тайна, которую они не имеют права открыть другим. Таких уже на Земле признают святыми. Ты, конечно, слышал о них, но не задумывался об их служении. Многие живут среди нас, не называя своего имени. Так вот, один из них, живший среди нас, святитель Григорий Нисский говорил: “Люди, которые здесь, на Земле, ищут Бога, там обретут Его, те, кто уже здесь обрёл Бога, там, в Царствии Небесном, соединятся с Ним. Те же, кто уже в нынешней жизни соединился с Богом, соединятся с ним ещё полнее, и те, которые причастились Богу здесь, в этой жизни, будут ещё крепче причащаться в невечернем дне Царствия Божия...”
— Там не будет ни закатов, ни восходов Солнца или какого другого светила? — с печалью воскликнул Туманов. — Не будут шелестеть золотые и багряные листья под ласковым ветром русской осенью?
— Господь Бог в каждом случае вынужден отсекать многое в человеческой памяти, чтобы вместе с человеком, потомком падших Адама и Евы, не запустить в Царствие Небесное греховность. Путь в Царствие Небесное — это духовное путешествие, в которое Господь зовёт вас, как некогда Он позвал Авраама, и Авраам оставил всё и пошёл, не зная, куда идёт, потому что так захотел Бог. И мы следуем за Господом, потому что Он зовёт нас в неизвестное, но верим, что в Царствии Небесном, где, как Бог сказал нам, найдётся обитель не только для каждого из вас, но и для ваших близких, кого вы держите в сердце своём.
— Неужели там, в этом до приторности сладостном и сладком Царствии Небесном, никто не тоскует о Земле? — кощунственно упорствовал Туманов.
— Но уходили же русские мужики добровольно в поисках счастья в иные, неизвестные земли, в ту же Сибирь, искали страну Беловодье. И Сибирь становилась для них новой землёй обетованной. По сути, они искали Бога. И вспоминали о родине, где страдали от безземелья, лихоимства чиновников, лишь с лёгкой печалью.
Бог создал человека по Своему “образу и подобию”, как объект своей любви, чтобы разделить с Ним благо свободного сознательного бытия в вечном Царствии Божием через ответную любовь человека к Богу. Царство Божие и есть цель земной истории, и значит, — цель земной жизни отдельного человека.
Однако Богу нужен свободно выбирающий Его человек. Ведь Бог мог решить, как ты сам говорил, просто: разуверившись в нынешнем человечестве, создать Cебе новое человечество из послушных человеков-роботов и, может, даже на другой планете, но в этом случае не было бы соучастия этих “неочеловеков” в его творческих делах, тем самым — духовной ценности такого царства. Поэтому Бог, уважая свободу человека, даёт возможность ему сознательно избрать путь служения Истине, сделавшись сопричастным ей.
— Может, подобное уже произошло на Марсе или ещё где? Может, мы сначала были там, и Господь Бог в отчаянии, что не изменить природу падшего человека, сжёг ту “греховную землю и все дела на ней”? Или мы там уничтожили сами себя? Сожгли в ядерной или иной войне, превратив планету в пепел? И Господь решил начать всё сначала — на Земле, предварительно с любовью обустроив её? Но сгорело на Марсе, видимо, не всё, тлетворные бациллы, может, с солнечным или каким другим ветром достигли Земли? Или эти бациллы имеют не физическую, а духовную сущность, и они уже безнадёжно внедрились в человека?
Вместо ответа Туманов услышал:
— Как я уже говорил, Бог хочет иметь в тебе Своего помощника, Своего соратника. Ты уже на Земле есть Его соратник, не подозревая о том. Грубо говоря, Бог набирает людей по принципу твоей артели, которую ты сначала набирал за колючей проволокой. Из людей в большинстве своём не без греха, но которым ты доверял, которых хотел вслед за собой вытащить из-за колючей проволоки и из греха. Ты не задумывался над тем, кто подсказал тебе через верного своего не раба, а соратника Илью-пророка идею старинной русской артели? Он тоже сначала из внутреннего противоречия и совестливости себя считал неверующим, потому как не знал, где граница веры и неверия, он не хотел лгать себе и другим. Но в конце концов, к пределу своей земной жизни он окончательно пришёл к Богу. Ты искал сведения о нём в пыльных архивах, но документы русских мучеников специально печатались на грубых серых бумажках, из которых торчали щепки, чтобы они скорее приходили в негодность, рассыпались, и — словно не было человека. Ты искал его могилу на Колыме. Не ищи, её нет на Земле, как и сотни тысяч других, она стёрта с лица Земли, а сам он давно в Царствии Небесном. Со временем ты встретишься с ним... Но Бог не торопит тебя. Ты ещё не всё сделал на Земле...Тебе будет легче жить, раз ты уже подспудно познал участие Бога в твоей судьбе, если каждое утро будешь читать молитву “Отче наш…”. Ты, конечно, слышал её, когда заходил в церковь, но внимательно в неё не вслушивался. Тебе был не до конца понятен как бы не совсем русский церковнославянский язык.
— Да, не раз слышал.
— Так вот, это не просто молитва. Это единственная молитва, которая не создана на Земле святыми или священниками, а которая дана человеку самим Господом Богом. В этом её особая сила. Повторяй её и помимо утра: в беде и опасности, но повторяй её и в радости, чтобы Бог мог не только помочь тебе в трудном положении, но и порадоваться вместе с тобой. Читай “Отче наш…” каждый день, с каждым днём ты всё глубже будешь постигать её внутренний смысл — и это наполнит твою жизнь новым светом и добром. Вот начинай прямо сейчас: повторяй молитву за мной и запоминай!
И Туманов во сне её беззвучно повторял, вслушиваясь в каждое слово, и словно слышал эту молитву впервые.
— “Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим, и не введи нас в искушение, но избави нас от лукаваго”.
Он прочёл молитву ещё раз, уже один, и каждое слово гулко отдавалось в душе, словно в сводах огромного храма, и возвращалось обратно...
— Скажи, Кто Ты? — наконец решился спросить Туманов.
Но ответа не услышал, потому что проснулся...
1975–2023
Послесловие: Раб Божий Вадим (Туманов) отошел ко Господу 10 июля 2024 года на 97 году жизни и похоронен в Москве на Троекуровском кладбище.
Полностью роман можно прочесть на сайте: http://михаил-чванов.рф
МИХАИЛ ЧВАНОВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 10 2024
Автор публикации
МИХАИЛ ЧВАНОВ
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос