ОЧЕРК И ПУБЛИЦИСТИКА
МИХАИЛ ЧВАНОВ
ИТАК,
ОНА ЗВАЛАСЬ “ТАТЬЯНОЙ”
Или закрытый город с открытой душой
Памяти выдающегося организатора производства вооружений К.А.Володина
Парадокс нашего времени: отодвигает Время Конца ни что иное, как пока самое страшное на сей день в мире оружие — ядерное, — которое, по своей сути, создавалось, чтобы приблизить Время Конца...
Еще не закончилась Великая Отечественная война, как США и Англией уже бы был разработан план окончательного уничтожения России (СССР) атомной бомбардировкой. В устрашение её и в качестве репетиции были сброшены атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки, хотя никакой военной необходимости в этом не было, Япония, по сути, к тому времени уже была разгромлена. В СССР с опозданием судорожно приступили к созданию своей атомной бомбы, во главе спецпроекта был поставлен В.М.Молотов. Но он, как организатор производства, оказался полной бездарностью. Научный руководитель атомного проекта И.В.Курчатов, рискуя жизнью, вынужден был доложить об этом Сталину, попросил заменить Молотова, заявив, что иначе бомба не будет создана никогда. “Кого Вы хотели бы видеть во главе спецпроекта?” — спросил Сталин. “В создавшихся условиях сверхсрочности, когда, по сути, может, уже поздно, только Лаврентия Павловича Берия с его организаторскими способностями и... людскими ресурсами”. Сталин согласился. В результате отечественная атомная бомба была создана в самые короткие сроки. Но в США и Англии не очень расстроились, так как бомба была столь огромна по размерам и весу, что её не мог поднять в воздух ни один существовавший тогда, так и в обозримом будущем, самолёт. Безуспешно искали решение в сложном, а, как мы знаем, всё гениальное просто, и в этом случае гениальное по простоте решение предложил тогда ещё не в статусе “демократа, великого гуманиста и правозащитника” и лауреата Нобелевской премии мира молодой ученый А.Д.Сахаров: погрузить несколько авиационно неподъёмных бомб на обыкновенные грузовые баржи, судами торгового флота подтянуть их к берегам США и без объявления войны взорвать. Что останется после взрыва — сметёт гигантской волной цунами, вызванной взрывом. Не знаю, в Кремле пришли в восторг или в ступор от столь гениального и простого решения проблемы, решили посоветоваться с военными, ведь, в конце концов, им осуществлять... Те возмутились: “Мы что, людоеды или убийцы с большой дороги?! Погибнут десятки, а может, сотни миллионов ни в чём не повинных людей...”
Ничего не оставалось, как, и в случае с первой атомной бомбой, срочно создавать авиационно подъёмную... Ровно 60 лет назад в августе 1955 года на стражу Родины в воздух поднялся самолёт-бомбардировщик с первой авиационной атомной бомбой...
Так случилось, что этот судьбоносный для страны проект прямо или косвенно коснулся меня...
В моём детстве в конце 40-х, начале 50-х годов прошлого века по ночам на юго-востоке от нашего села Старо-Михайловки, лежащего на прекрасной реке Юрюзани, на границе Башкирии и Челябинской области, — когда-то всё это представляло единое целое, Уфимскую губернию Российской империи, пока Ульянов-Ленин “со товарищи” по-живому не нарезал искусственных национальных огородов, — над горами в сторону недалекого города Усть-Катава горизонт вдруг начинал высвечиваться всполохами. Звук, похожий на гром, доходил до нас с опозданием, как при далёкой затухающей грозе, но на грозу это всё-таки было непохоже, потому что громыхало однотонно, протяжно, к тому же не только летом, но и во все другие времена года, и казалось, что под ногами содрогалась земля, хотя ясно было, что происходило это за несколько десятков километров от нас. На мой детский вопрос, что это такое, отец отмахнулся: “Наверное, что-то испытывают”, — тоном, обозначающим, что он сам не знает ответа на этот вопрос и что такие вопросы лучше не задавать. Много лет спустя я узнаю, что это действительно на полигоне в районе г. Усть-Катава испытывали артиллерийско-ракетные системы залпового огня, изготовляемые на Усть-Катавском трамвайном заводе, впрочем, трамваи на нём тоже делали.
Однажды отец пришёл с работы с необыкновенной покупкой: ламповым радиоприёмником; долгое время до этого единственным источником информации была висевшая на стене ещё военного времени чёрная картонная “тарелка” (в первые дни Великой Отечественной войны радиоприемники были конфискованы), и в первый же вечер мы с отцом наткнулись в эфире, продравшись сквозь треск и вой глушилок, на радиостанцию “Голос Америки”, и, к нашему потрясению, в ряду главных мировых новостей этот “голос” сообщил о таинственном строительстве в сверхсекретном объекте на Южном Урале в районе деревни Василовки. И не меньшим потрясением было, что о Василовке “Голос Америки” говорил и следующим вечером и чуть ли не каждый следующий день: вот на соседнюю станцию Красная Горка пришёл ещё один эшелон с военными строителями, вот на ближайшей станции Транссибирской магистрали, Вязовой, разгрузили ещё один вагон с заключёнными, счёт которых идёт уже на тысячи, вот они вручную начали копать ещё один котлован, превосходящий по размерам предыдущий, судя по глубине, скорее всего, под подземный завод...
— Значит, не зря предупреждают о шпионах, — хмуро и тревожно говорил отец. — Кто-то же есть, кто регулярно сообщает в Америку, что у нас, в Василовке, за колючей проволокой, происходит. Мы ничего не знаем, а они в Америке всё знают. Хотя, видимо, не ко всему имеет доступ этот человек, потому как самого главного они по радио не сообщают: каково назначение этого секретного объекта... Ты это, смотри, никому не говори, что мы с тобой “Голос Америки” слушаем. Да и вообще лучше не слушать — и от греха подальше, и, ничего не зная, жить спокойнее, а то одно переживание.
Наш интерес объяснялся ещё и тем, что на станции Красная Горка и в этой самой Василовке мы с отцом были всего лишь за год до покупки радиоприёмника. После Великой Отечественной войны, когда народу была дана какая-то слабина, в том числе сельским жителям возможность смены места жительства, мои родственники по матери, Летанины, из разорённой коллективизацией, а потом войной деревни Остроумовки, тож Ералки (первое название, я так и не выяснил, почему, по девичьей фамилии матери академика Игоря Васильевича Курчатова, Марии Васильевны, в девичестве Остроумовой, которая в нём никогда не жила, как и её родственники, второе — по названию заводского села, из которого деревня была выселками), стали подумывать о переселении в старинные в Симский и Юрюзанский города-заводы, к которым их предки и были крепостными куплены, которые теперь унизительно переименовали в поселения городского типа. И отец мой из деревни Старо-Михайловки, инвалид войны, больше не способный к крестьянской работе, стал подумывать об этом. По рассказу стариков, мои предки по отцу, Чвановы, и предки “отца” отечественной бомбы Игоря Васильевича Курчатова, в XVIII веке были проиграны незабвенной Екатериной II в карты какому-то помещику в Поволжье, а оттуда были куплены на Симский горный завод на Южном Урале. Курчатовы, видимо, были более башковиты, или просто Богом им была начертана другая стезя, только они талантливо приспособились к ремесленному делу, один из братьев, дед И.В.Курчатова, став знаменитым кузнецом, помимо того быстро выбился аж в казначеи Симского железоделательного завода, а его сын, отец И.В.Курчатова, выпускник Уфимского землемерного училища, стал помощником лесничего в Симско-городской даче и почётным гражданином города Сим, перед его сыном, родившимся в этом городе, открывалась широкая, уже не рабоче-крестьянская дорога. А мои предки, может, менее башковитые или более привязанные к матушке-земле, упорно оставались крестьянами, это меня потянуло в писатели вместо того, чтобы продолжать пахать землю и растить хлеб, но уж больна тяжела была по-прежнему даже уже на заре “развитого” социализма крестьянская доля, или мне было предписано в числе других немногих русских писателей в меру своего таланта честно рассказать о ней потомкам, уж очень быстро мы всё забываем, и потому снова и снова возвращаемся на круги своя.
Так вот отец мой, как человек фронтовой, бывалый, поехал на разведку, взяв меня с собой, а заодно навестить по наказу покойного отца сноху Дарью, которая на самом деле снохой была всего лишь месяц, потому как её муж, мой дядя Николай, в первый же день войны мобилизованный на фронт, погиб уже осенью сорок первого. Дед мой, Алексей Степанович, очень любил сноху, которую называл не иначе, как Дарьюшка, и когда узнал, что к ней женихается вернувшийся с войны раненый солдат, благословил её: “Что ты будешь с нами монашкой жить?! Парень, по всему, серьёзный, если нравится, выходи замуж. Нет, не гоню, для меня ты до конца дней останешься любимой снохой, если что, всегда можешь вернуться, как домой”. С новым мужем она перебралась в Усть-Катав. Дед по случаю всегда передавал ей в Усть-Катав если не гостинцы, то хотя бы привет. Сноху Дарьюшку мы дома не застали, она была на покосе. По пути в г. Юрюзань, куда перебрался после закрытия школы в Ново-Куркиной мой дядя, по матери сельский учитель Пётр Филиппович Летанин, мы заехали посмотреть продаваемый дом в эту самую пригородную деревню Василовку, ничем не примечательную уральскую деревушку с небольшой тупиковой железнодорожной станцией Красная Горки рядом, единственной запомнившейся беспорядочно разбросанными штабелями отгружаемого уральского леса. И не заметили мы там никакого, тем более огромного, строительства, правда, колючую проволоку на окраине деревни видели. Мы даже присмотрели дом, он был нам по карману, если продать дом в родной Старо-Михайловке, корову и овец. Но вскоре по приезду домой получили из Василовки письмо, что дом им продавать запретили, без объяснения причин.
Что касается снохи Дарьюшки: через много-много лет спустя, приехав в Усть-Катав, чтобы оттуда начать традиционный отпускной сплав по родной реке Юрюзани, мы торопливо разгружали с машины плоты и походное снаряжение на крутом берегу около дома родственницы моего друга Володи Камалова, как ко мне подошла пожилая миловидная женщина с признаками прежней красоты и, смущенно зардевшись, как, наверное, та девушка-невеста более полувека назад, представилась: “Не знаю, слышали ли вы про меня. Я ваша сноха, Дарья. Может, чаю попьёте перед дорогой? Я, как услышала, что вы приедете, пирогов напекла. А то и переночевали бы?” Я вынужден был отказаться по причине того, что до сумерек нужно было проплыть под охраняемым тогда железнодорожным мостом через Юрюзань, и теперь чем дальше, тем больше об этом горько жалею.
И вот теперь про эту самую Василовку и Красную Горку чуть ли не каждый вечер обеспокоенно вещал “Голос Америки”, почему-то небольшая южноуральская деревенька и небольшая грузовая станция при ней, с которой здешний леспромхоз отгружал лес, может, тайно даже в эту проклятую Америку, её очень тревожили.
Кажется, через год после этого золотой сентябрьской осенью, — я был уже четвероклассник, — мы с двоюродным братишкой возвращались из школы, но не улицей, а низами вдоль Озера, так называлась у нас в деревне старица Юрюзани, и вдруг увидели на крутом берегу за маслозаводом невиданный ранее легковой автомобиль. Чувство, которое мы испытали тогда, трудно описать, наверное, такое мы испытали бы сейчас при встрече с инопланетной “летающей тарелкой” — нашими космическими кораблями уже никого не удивишь. Мы, поражённые, осторожно подошли к автомобилю и стали рассматривать со всех сторон, боясь дотронуться до блестящих его частей. Мы так увлеклись, что не заметили двух поднявшихся от реки мужчин: молодого, невысокого парня, который поднимался первым, и, по нашему детскому представлению, пожилого, высокого, грузного, с суровым и даже жёстким лицом. Мы готовы были бежать, как он остановил нас: “Из школы идете? Или, наоборот, в школу?” Как сейчас помню его слова: “Ну что, Гаврилович, прокатим ребят?” — “А чего ж не прокатить, Константин Арсеньевич, конечно, прокатим!” — “Залезайте, — приказал пожилой тоном, не подразумевающим возражения, — покажете нам, где у вас тут районные власти”. Мы с замираньем сердца забрались на заднее сиденье.
Вечером отец, пришедший с работы, удивленно спросил: “А как ты к этому мужику в “Победу” попал?” И говорит матери: “Зуфар из райисполкома останавливает меня: “Подъезжает к райкому “Победа”, я раньше её только в кино видел, а из неё Мишка твой вылезает. Кто-то очень важный приехал, долго был у первого секретаря райкома”. “А кто он такой? — спросила мать. — Тут уж все уши прожужжали про эту машину”, — кивнула она на меня. “Назвался вроде бы заместителем директора будущего ГПТУ в Юрюзани. Якобы открывать его там собираются. Агитировал, чтобы выпускников нашей средней школы туда направляли. А наш Барый Абдрахманов, фронтовик, характер его знаешь, его спрашивает: “А каким специальностям там будут учить?” “Разным: электрика, слесаря, токаря, другим…” — “А к нам выпускники возвращаться будут?” — “Мы же берём их на полное государственное обеспечение, в расчёте, что они будут работать на уральских заводах, в том числе на Юрюзанском, где будут делать холодильники, другую бытовую технику”. (На Юрюзанском механическом заводе, на котором с давних выпускали боеприпасы, начиная с патронов к малокалиберной винтовке до самых крупных калибров, потом в одном из цехов, выдавая его за главный, действительно, начнут для сокрытия основной деятельности производить знаменитые потом на всю страну холодильники “Юрюзань”, на покупку которых записывались в очередь, и они продавались, прежде всего, передовикам производства.) “Тогда какой нам резон агитировать, если они к нам возвращаться не будут? У нас и так половина выпускников в высшие учебные заведения уезжает и не возвращается, хоть школу закрывай, оказывается, хорошую школу иметь для сельского района — вредно. Радоваться бы надо вашему предложению: на полное государственное обеспечение кто бы не послал своего ребенка, тем более, сироту-безотцовщину, но кто-то страну и вас кормить должен. Я полагаю, нам своё ПТУ, сельскохозяйственное, чего бы то ни стоило, кровь из носу, со временем создавать надо, Может, поможете?” — “Может, со временем и поможем. Сейчас наше — важнее для страны, а то и помогать некому будет”. Спрашивал и о возможности поставки сельхозпродукции в их ГПТУ. Только не похож он на заместителя директора ГПТУ. К тому же Зуфар говорит — вон на какой машине приехал, у нас первый секретарь райкома и председатель райисполкома на лошадях ездят. Я слышал, даже директор Юрюзанского завода на лошади в тарантасе, а зимой в санях ездит. Я думаю, из “запретки” он, что за деревней Василовкой, которую колючей проволокой огородили. Иван Томилин в Юрюзань ездил, хотел до Александровки насчёт леса проехать, да, видимо, дороги перепутал. Наткнулся на колючую проволоку за Василовкой. Задержали. Долго расспрашивали, куда да зачем. Чуть ноги унес”.
Со временем забылась эта встреча на берегу реки. Мои родители с укрупнением районов верным ленинцем, а на самом деле ещё большим троцкистом Никитой Хрущёвым (потом их снова, вконец разорённые, экспериментально разукрупнят) всё-таки будут вынуждены будут вслед за дядей Петром, устроившимся в только что созданное Юрюзанское ГПТУ, уехать в г. Юрюзань. Я не любил Юрюзани, несмотря на то, что её окружали красивейшие, покрытые тайгой Уральские горы и что она лежала на родной мне реке, я не мог простить родителям, что они оторвали меня от родины и за бесценок продали дедовский дом, с которого начиналась наша Старо-Михайловка, потому, будучи уже студентом, и позже редко наезжал в Юрюзань. И каждый раз, так или иначе, разговоры заходили о “запретке”, чуть ли не за забором у города, там работали некоторые наши родственники и соседи, но, выезжая оттуда в отпуск, а некоторые имели право на выезд только через пять или даже десять лет, они молчали как рыбы, да и, надо сказать, что они и большинстве своём, изготовляя какую-нибудь отдельную деталь, понятия не имели о конечном выпускаемом продукте, может, только некоторые догадывались — рабочий одного цеха не имел право зайти в соседний цех. Дядя Пётр, когда я к нему однажды заглянул, с гордостью рассказывая о своём училище, богато оснащённом по тем временам, как бы извиняясь, сказал: “С утра читаю лекции, занимаюсь с ребятами, а после обеда их увозят туда, за колючую проволоку, на практику, — махнул рукой он в сторону закрытого города, тогда еще посёлка,— и я не смею спросить, что они там делают...”
И только в октябре 1993 года во время разрушительной “перестройки” страны, чуть не перешедшей в гражданскую войну, на картах России появился, подозреваю, не без участия младореформаторов, ориентирующихся на Вашингтонский обком, словно всплывший град Китеж, город Трёхгорный, названный по трём окружающим его горным вершинам, за свою полувековую, как бы нелегальную, историю несколько раз менявший своё имя. Вот только некоторые из них: хозяйство № 590, завод № 933 Главгорстроя СССР, п\ я Г-4146, п\ я 17. С 1955 года он мимикрировал под микрорайон г. Златоуста с почтовым индексом — “Златоуст-20”, с 1967 года — с почтовым индексом “Златоуст-36”, хотя находился от реального Златоуста в 100 километрах и административно с ним никак не был связан. В октябре 1993 года он как бы получил гражданский паспорт и, как свидетельствует его биографическая справка, “был введён в состав территориально-административного деления Челябинской области”. И не стало секретом, что на нём производится самое мощное в мире ядерное оружие и что там была создана та самая первая авиационная атомная бомба, создания которой так боялись в США и Англии, и которую ради конспирации кому-то из начальников придёт в голову назвать прекрасным русским именем “Татьяна”, воспетым великим русским поэтом Александром Сергеевичем Пушкиным. И город, производящий самое мощное в мире оружие, окажется безоружным, беззащитным перед государственной неблагодарностью, предательством, подлостью, он окажется как бы не нужным государству и, по-прежнему спрятанный за колючей проволокой, но не спрятавшийся в пошедшей в разнос и лихорадочно разворовываемой стране, от разрушительных политически страстей и не менее разрушительных экономических реформ, станет как бы одним из вернувшихся из недавнего прошлого концлагерей ГУЛАГа...
Считается, что к сегодняшнему дню рассекречены фамилии всех людей, прямо или косвенно имеющих отношение к Атомному проекту. Целая плеяда выдающихся ученых, начиная с И.В.Курчатова, организаторов производства. Но был ещё один человек, который сыграл в истории создания ядерного оружия России, а до того не менее артиллерийского и патронного производства, выдающуюся роль, но который в силу сразу нескольких обстоятельств, в том числе личных, остался в тени, если не сказать, что практически забыт, которого помнят, кроме узкого круга людей, причастных к созданию отечественного ядерного оружия, может, только в Трёхгорном, хотя бы потому, что его именем названа одна из главных улиц города, а таких людей их всё меньше и меньше. Который, скромный военный инженер-подполковник, до организации Атомного проекта, перед началом Великой Отечественной войны, а особенно во время неё, перемещался по стране с одного оборонного завода на другой (точнее, его перемещали как по шахматной доске). И в кратчайшие сроки строил новые, в то время самые важные для страны.. Его характер, одинаково жёсткий и независимый как с подчинёнными, так и с вышестоящим начальством, наверное, не раз ставил его на опасную грань, но, видимо, в стране не было другого человека, который мог бы заменить его, и ему прощалось то, что не прощалось никому другому. На ум приходят фамилии только двух людей, которые могли быть его ангелами-хранителями, это начальник Первого Главного Управления при Совете Министров СССР (производство ядерного оружия) Борис Львович Ванников и, может быть, генеральный комиссар государственной безопасности, маршал Советского Союза, член Политбюро ЦК КПСС Лаврентий Павлович Берия. Но кто-то не мог ему простить не соответствующего его скромному званию инженера-подполковника независимого характера и, может, даже его организаторского таланта, и потому высокие награды и воинские звания за его великие и жестокие организаторские победы упорно обходили его стороной, их за него получали другие. И другие фамилии вписывались в победные реляции, а потом, соответственно, в отечественную историю производства боеприпасов. Мое недоумение по этому поводу несколько рассеял один много повидавший на своём веку мудрый человек: “А может, этим самым кто-то его оберегал, спасал от самой горькой участи, в том числе от расстрельной статьи, потому как он более других был нужен России?” Видя, что я ничего не понял из этого умозаключения, он объяснил: “Для себя это я сформулировал, как “принцип газонокосилки”. Чтобы газон был красивым и в то же время безопасным, нож выстраивают по определённой высоте, в результате у тех, кто выше — летят головы, а кто ниже или успел наклониться — остаются жить, по крайней мере, до следующего покоса. Не избежали этого сенокоса ни Туполев, ни Королёв, ни многие другие, ни даже сам Берия, а может, даже и сам Сталин”.
Имя этого человека — Константин Арсеньевич Володин. Но, называя это имя, нельзя хоть кратко не рассказать о его, скорее всего, главном ангеле-хранителе, которого я уже упомянул, Борисе Львовиче Ванникове (для которого К.С.Володин сам, может, в какой-то степени был ангелом-хранителем, в кратчайшее время спасая старые и строя новые заводы по производству боеприпасов), начальнике Первого Главного Управления при Совете Министров СССР и заместителе руководителя Спецкомитета № 1, занимающихся проблемой создания ядерного оружия. До назначения К.А.Володина директором ещё не существующего так называемого Приборостроительного завода в ещё несуществующем городе Трёхгорном Б.Л.Ванников с января 1939 года был народным комиссаром вооружений СССР. Перед самым началом Великой Отечественной войны, 7 июня 1941 года он был арестован, правда, ещё без статуса “враг народа”, но дело шло к этому, и на его место был назначен директор ленинградского завода “Большевик” Д.Ф.Устинов. В 80-е годы прошлого века, будучи руководителем Всесоюзной экспедиции по поискам пропавшего в августе 1937 года при перелёте из СССР в США через Северный полюс самолета С.А.Леваневского, я не раз для консультаций встречался с Б.Е.Чертоком, выдающимся конструктором-ракетчиком, одним из соратников С.П.Королёва, академиком РАН, который в своё время был ответственным инженером по электро- и радиооборудованию самолета Н-209 С.А.Леваневского, и чуть было не стал радистом в его трагическом полёте. И однажды он мне рассказал необыкновенную, больше похожую на легенду,и в то же время очень обыкновенную для того времени историю освобождения Б.Л.Ванникова из тюрьмы на Лубянке. Уже через месяц после начала войны начались перебои с поставками на фронт боеприпасов, начиная с патронов для винтовки. На одном из совещаний товарищ Сталин спросил, как бы не обращаясь ни к кому лично: “А где прохлаждается в такое ответственное время нарком боеприпасов товарищ Ванников?” Повисло молчание. Тогда он повернулся к товарищу Берия: “Вы не знаете?” “Недалеко отсюда... на Лубянке...” “Па-а-чему?” — прикинулся несведущим товарищ Сталин. “Арест был санкционирован...” Товарищ Сталин, хорошо знавший организаторские способности Б.Л.Ванникова, не дал ему договорить: “Немедленно доставьте его в Кремль!”. Того срочно привели в приличный вид и доставили к вождю. Сталин просил “обиды на случившееся не держать” и предложил ему снова пост наркома вооружений. В результате войска уже через несколько месяцев и на всём протяжении войны не испытывали недостатка в боеприпасах. Уже в июне 1942 года их выпуск вдвое вырос по сравнению с 1941 годом, а в 1943-м — втрое. И, как оказалось, этот факт тесно связан с личностью Константина Арсеньевича Володина. Он в кратчайшие срок сумел увеличить в несколько раз производство боеприпасов на существующих заводах и столь же срочно построить новые заводы или перенастроить под боеприпасы другие производства. И когда встал вопрос о создании и производстве ядерного оружия, ни у кого из специалистов и в правительстве не было сомнения, что во главе этого сверхважного проекта должен встать Б.Л.Ванников. А у него, в свою очередь, не было сомнения, что во главе строительства завода по производству будущего ядерного оружия и города при нём должен встать К.В.Володин, по-прежнему всего лишь подполковник, когда все вокруг его выше и ниже были полковниками, генералами и адмиралами. Его, скромного инженера-подполковника, огромная заслуга, что Б.Л.Ванников закончит свой земной путь трижды Героем Социалистического Труда, лауреатом двух Сталинских премий, кавалером шести орденов Ленина, орденов Суворова и Кутузова — два последних присваивались только полководцам за успешные фронтовые операции...
Впрочем, и о Б.Л.Ванникове сейчас мало кто помнит...
Писать о Константине Арсеньевиче Володине не входило в мои планы. Прежде всего, по той простой причине, что ещё вчера я совершенно ничего не знал о нём, кроме того, что он был первым директором Приборостроительного завода в Трёхгорном и что его имя носит одна из улиц города. Но, познакомившись даже вкратце с историей завода, с историей создания в кратчайший срок ядерного щита России, я понял, что не имею права умолчать об этом человеке, более того, я посчитал своим долгом хотя бы коротко рассказать о нём, потому что его имя в силу не столько прежней секретности, сколько в силу случайных и неслучайных обстоятельств, в том числе и его характера, оказалось забытым. Пишут и говорят об академиках Курчатове, Харитоне, Янгеле, многих других, так или иначе связанных с созданием ядерного оружия, о причастности к этой проблеме гениального русского ученого академика Вернадского, о советских легендарных разведчиках, добывших американские атомные секреты, а имя Константина Арсеньевича Володина, строителя заводов и организатора ядерно-оружейного производства, нигде и никем даже не упоминается, кроме как в узко специальной литературе. Ничего нет о нём даже в книге писателя Владимира Губарева “Атомная бомба”, который вроде бы всё в этом вопросе разложил по полочкам, а Константин Арсеньевич Володин сыграл в создании ядерного щита России, бесспорно, огромную роль.
Фигура Константина Арсеньевича поистине трагична. Он относился к тому типу людей, как тогда говорили, “сталинской” закваски, положивших жизнь без остатка служению Родине и всю жизнь проживших на острие бритвы. Сталин, в отличие от многих малахольных вождей других стран того времени, знал, как нужно закаливать людей, превращать их в сталь. Ошибись в чём-либо, не выполни в намеченный фантастический срок задание — наглядным примером тому, что с ним могло стать, были тысячи заключённых, которых К.А.Володин видел на строительстве завода и города при нём в будущем Трёхгорном каждый день и знал, что многие из них получили высшую тогда меру наказания в 25 лет, недавно гуманно заменившую товарищем Сталиным расстрел. Потому, жёсткий и порой даже жестокий в своих решениях, К.А.Володин, несмотря на подозрительные взгляды чекистов, а то и на замечания вслух, во многих случаях помогал заключённым, особенно отбывающим срок по политической 58-й статье, насколько это было в его силах. За его спиной, кроме всего прочего, постоянно незримо стояли два расстрелянных один за другим директора Подольского патронного завода, после которых он в 1940 году принял завод.
Родился Константин Арсеньевич Володин 27 мая 1901 года в д. Енотаевка Астраханской губернии в рабочей семье. С семи лет батрачил у рыботорговца. Отрочество прошло на рыбных промыслах: грузчиком, матросом. Грамоту осваивал, как позже писал в автобиографии, между палубой и берегом. В 1919 году был призван в Красную Армию. И всю оставшуюся жизнь или служил в армии, или работал на армию. В 1930 году, в 29 лет, поступил в Ленинградскую военно-техническую академию на артиллерийский факультет на пулемётно-ружейное отделение. В 1934-м заканчивает академию, получает специальность “военный инженер” и направляется в г. Ворошиловград старшим военным представителем Главного артиллерийского управления РККА на завод № 60, с тех пор все заводы, которые он будет спасать, поднимать, строить, будут номерными. На этом заводе проработал 2,5 года и в августе 1937 года был назначен начальником планово-производственного отдела 12-го Управления наркомата обороны СССР.
Но уже в июле 1938 года он направляется главным инженером патронного завода № 17 в Подольске. Видимо, ему быстро удалось наладить производство, потому как уже через полтора года он награждён первым орденом Красной Звезды “за достижения в области промышленности” и в 1940 году назначается директором завода. Завод был поставлен на крыло, и в июне 1941 года, за несколько дней до начала войны Володин переведён директором на переживающий трудности завод № 46 в подмосковном Кунцеве, и 20 октября в самое тяжёлое время, когда враг стоял в пригородах Москвы, вместе с заводом эвакуируется в Свердловск. Поставив завод на ноги на новом месте, он перебрасывается директором завода № 621 в г Кокчетав в Казахстане, потом на завод № 3 в Ульяновске... Он кочует с завода на завод, где было нужно ускорить или начать новое производство боеприпасов. Это нарком вооружений Б.Л.Ванников, зная его талант организатора производства, словно по шахматной доске, передвигал его по стране. За обеспечение фронта боеприпасами К.А.Володин награждается орденами Трудового Красного Знамени (1942), Красного Знамени (1944), Ленина (1945). И, по-прежнему подполковник, переводится снова в Кунцево, на сей раз — главным инженером в секретное особое конструкторское бюро машиностроения (“ОКБМ-444”). Судя по тому, что в апреле 1945-го, когда ещё не закончилась война, он командируется в Польшу, Чехословакию и Германию — по официальной версии “для оценки и вывоза особо ценного промышленного оборудования с немецких военных заводов в качестве компенсации военных потерь”, его особое конструкторское бюро машиностроения занималось уже далеко не обычными боеприпасами..
В марте 1947 года его неожиданно без объяснений вернут на родной Подольский завод, где им в своё время всё было налажено, настроено до винтика, и вроде бы по большому счёту ему тут делать было нечего, и он не может понять, что это — “санаторий” перед арестом? Или это, может быть, своеобразная передышка перед новым ответственным назначением? 7 сентября 1947 года он приглашен на празднование 800-летия Москвы на стадион “Динамо”, сохранился пропуск: южная трибуна, ряд 22, место 229. И действительно: 17 декабря 1948 года он прикомандировывается к только что созданному Первому Главному Управлению при Совете Министров СССР, цель которого: решения сверхсекретной урановой проблемы, то есть срочное создания ядерного оружия, которое уже имелось у Соединённых Штатов и было опробовано в Хиросиме и Нагасаки и которое, как дамоклов меч, висело над Советским Союзом. В 1945 году, ещё не успела закончиться Вторая мировая война и солдаты-победители союзных армий, ни о чём не подозревая, продолжали брататься на линиях разграничения зон влияния в поверженной Германии, как комитет начальников штабов США уже рекомендовал не просто ускорить атомные исследования и производство атомных бомб, а настаивал на желательности нанесения атомных ударов по Советскому Союзу, пока там нет такого оружия, а рано или поздно оно будет. Сравнительно недавно стало известно, что настаивал на нанесении ядерного удара по Советскому Союзу один из самых коварных врагов России, премьер-министр Англии Уинстон Черчилль, который, чтобы притупить бдительность товарища Сталина, время от времени пел ему аллилуйя, как величайшему государственному деятелю и полководцу (наши отечественные историки определённого направления эти лжеаллилуйя часто цитируют, как последнюю истину). Были намечены 20 советских городов для атомной бомбардировки. И уже в ноябре 1945 года США приняли на вооружение доктрину “первого удара” против СССР. В директиве Совета национальной безопасности под № 20/4, утверждённой президентом США 23 ноября 1947 года вскоре после основания НАТО, были окончательно определены цели атомной войны. В течение 30 дней должно было быть сброшено 133 атомных бомбы уже не на 20, а на 77 городов СССР, в том числе на Москву — 7 бомб. Иногда враги оказываются полезнее друзей. Неизвестно, какое решение было бы принято Президентом США, если бы руководитель так называемого Матхэттенского проекта по созданию ядерного оружия, далеко не симпатизирующий Советскому Союзу генерал Гровс в 1945 году самодовольно и уверенно не ответил на запрос конгресса США о возможности создания атомной бомбы в Советском Союзе: “Советскому Союзу для обладания атомным оружием понадобится как минимум 15–20 лет”, чем усыпил бдительность американских ястребов. Правда, учёные-атомщики Ферми и Оппенгеймер сходились на меньшем сроке — 10 годах, но их мнение генерал Гровс отмёл, как несерьёзное. Перед нашими учёными и производственниками была поставлена практически невыполнимая задача: в обескровленной стране с разрушенной войной промышленностью сократить срок создания ядерного оружия до 5 лет. И эта невыполнимая задача была выполнена — за 4 года! — 29 августа 1949 года на Семипалатинском полигоне была испытана первая советская атомная бомба.
Но она была произведена в единственном экземпляре в условиях конструкторского бюро (КБ-11), научным руководителем которого был Ю.Б.Харитон. Срочно нужен был завод для серийного её производства, хотя было неясно, как её применять, потому что она по размеру и весу была неподъёмна ни одним самолетом. Сейчас срочно был нужен человек, который в состоянии выполнить эту по всем меркам почти невыполнимую задачу, потому как на строительство завода и ввод его в действие отводилось фантастически малое время — всего два года! Второй человек после Л.П.Берии в Атомном проекте Б.Л.Ванников на вопрос Л.П.Берия, есть ли у него на примере такой человек, уверенно отвечает: инженер-подполковник Володин, который, как вы помните, в годы войны один за другим поднимал заводы по производству боеприпасов, в результате чего за всю войну войска не испытывали их нехватки. Впрочем, и сам Лаврентий Павлович отличался отменной памятью. Вопрос об альтернативной кандидатуре даже не вставал. И 1 декабря 1949 года военный инженер К.А.Володин назначается директором строительства завода № 3 в г. Арзамас-16, освоения производства на нём первой отечественной атомной бомбы. Вот как описывал позже строительство завода и выпуск первых атомных бомб заместитель К.А.Володина М.Г.Григорьев:
“Работать приходилось в невероятно сложных условиях, с колоссальным напряжением ума и сил, не зная ни сна, ни покоя, не уходя с производства по 10–12 часов в сутки. Не хватало квалифицированных кадров, много было нерешённых технических и организационных вопросов, не было жилья для работников. Нельзя забыть ту беззаветную преданность делу, которую проявили рабочие и технические руководители в годы строительства и пуска предприятия. Именно в этот период коллектив решал наиболее трудные задачи по созданию и освоению серийных технологических процессов, подобных которым не было в отечественной промышленности. Коллектив рабочих, инженерно-технических работников сохранил память в своих сердцах о первых директорах: Володине Константине Арсеньевиче, Бессарабенко Алексее Константиновиче, Дубицком Валентине Викентьевиче...” А генеральный конструктор первого “изделия” (атомная бомба РДС-1) Юлий Харитон спустя 40 лет напишет: “Только очень сильный духом народ после невероятных тяжёлых испытаний мог сделать совершенно из ряда выходящее. Полуголодная страна за считанные годы разработала и внедрила новейшие технологии, наладила производство урана, сверхчистого плутония, тяжёлой воды”.
За успешное строительство завода и ввод его первой линии в действие К.А.Володин накануне его 50-летия, 17 мая 1951 года был награждён... всего лишь орденом Трудового Красного Знамени, когда все другие, причастные к строительству завода и производству первой атомной бомбы, получили гораздо более высокие награды и звания. Но 22 июня ему, наконец, было присвоено очередное воинское звание: военный инженер-полковник.
Очередное сверхтяжёлое и сверхответственное задание правительства выполнено, чрезвычайное напряжение последних двух лет вроде бы немного спало, казалось, можно было немного расслабиться и постепенно спокойно достраивать завод, но он уже знал, что его ждёт новое назначение со сверхсекретными и сверхсрочными задачами. Завод в Арзамасе-16 ещё достраивался, когда 26 января 1952 года он снова переводится в Москву в распоряжение Б.Л.Ванникова, ещё, очевидно, не зная, что 24 января Совет Министров СССР под грифом “совершенно секретно” принимает постановление “О строительстве завода 933” на Южном Урале, подальше от секретных служб Запада. Срочно нужен был не просто завод-дублёр в случае уничтожения первого в результате возможной атомной бомбардировки, которая продолжала оставаться реальной, а завод по производству уже авиационной атомной бомбы, которая должна была заставить приуныть американских ястребов. Оправданность строительства завода в горах Южного Урала подтвердилась через 30 лет 4 июня 1988 года взрывом двух железнодорожных вагонов на железнодорожной станции Арзамас-1 с 120 тоннами взрывчатки — тротилом, аммонитом, октогеном и гексогеном, — предназначенной для горно-взрывных работ. Причины этого взрыва до сир пор не выяснены, но одна из основных версий — диверсия западных спецслужб, хотя доказать это не удалось. В результате взрыва образовались две соединенные между собой воронки глубиной в 3.5 и 4.5 метров, диаметром в 26 и 76 метров. По официальным данным, а они, как правило, бывают заниженными, погиб 91 человек, в том числе 17 детей, ранение получили более 800 человек, взрывом был уничтожен 151 жилой дом, 823 семьи остались без крова. Было повреждено 250 метров железнодорожного полотна, железнодорожный вокзал, разрушены электроподстанция и линия электропередач, повреждён газопровод, пострадали 2 больницы, 49 детских садов, 14 школ, в зоне взрыва оказались 160 промышленно-хозяйственных объектов...
Я привожу постановление “О строительстве завода 933” полностью:
“Совет Министров постановляет:
1. Принять предложение Первого Главного Управления при Совете Министров СССР (тт. Ванникова и Завенягина) о строительстве второго дублера завода № 551 в Катав-Ивановском районе Челябинской области южнее г. Юрюзань.
2. Присвоить вновь строящемуся заводу № 933.
3. Строительство завода № 933 возложить на Главпромстрой Министерства внутренних дел СССР.
4. Обязать Министерство лесного хозяйства СССР (т. Бовяна) выделить Главгорстрою СССР, из земель государственного лесного фонда в Катав-Ивановском районе Челябинской области, участок для разработок площадью 150 кв. км. Отвод участка в натуре и определение его границ произвести по указанию Главгорстроя СССР.
5. Обязать Первое Главное Управление при Совете Министров СССР (тт.. Ванникова и Завенягина):
а) в двухнедельный срок утвердить плановое задание на строительство завода № 933.
б) выполнить силами ГСПИ-11 изыскательские работы и составление проектного задания на строительство завода № 933 и представить его к 1 июля 1952 года на утверждение Совета Министров СССР.
в) совместно с Министерством внутренних дел СССР (т. Кругловым) представить к 1 июля 1952 года в Совет Министров СССР предложение о сроках строительства и ввода в действие завода 933 и мероприятия по обеспечению его строительства.
г) совместно с Министерством Государственной безопасности СССР (т. Игнатьевым) в 2-недельный срок утвердить место расположения промежуточной переадресовочной базы для завода № 933 и доложить об этом Совету Министров СССР.
Председатель Совета Министров Союза ССР
И.Сталин”.
Строить завод поручают военному инженеру Володину, за спиной которого стоял целый ряд реконструированных и построенных в кратчайший срок перед Великой Отечественной войной и уже в войну заводов боеприпасов. Но не всё в этом назначении было просто. В мае 1951-го за строительство завода № 3 и освоение первых серийных атомных бомб К.А.Володин, как мы уже знаем, награждён был всего лишь орденом Трудового Красного Знамени. Сослуживцы К.А.Володина того времени объясняют это тем, что перед награждением окончательно испортились отношения между ним и его непосредственным руководителем по строительству завода № 3, заместителем начальника КБ-11, научным руководителем которого был Ю.Б.Харитон, капитаном 1 ранга, то есть вроде бы морским офицером, В.И.Алфёровым. В целом ряде книг, посвящённых первосоздателям ядерного оружия, о В.И.Алфёрове присутствуют самые высокие отзывы, как об организаторе производства ядерных боеприпасов, в одной из статей он, “морской офицер”, по чьей-то воле оказавшийся во главе столь важного проекта, даже называется директором завода № 3, каковым он никогда не был, но в то же время есть свидетельства, что люди, причастные к Атомному проекту, его побаивались не столько, как строгого, правда, совершенно не компетентного в атомных делах начальника, сколько за грубость и невежливость, высокомерность по отношению к подчинённым. Скорее всего, по принципу “разделяй и властвуй”, он был поставлен Берией, скорее не руководить, а надзирать, как противовес Б.Л.Ванникову, которого ему в недавнее время по приказу Сталина пришлось выпускать из тюрьмы. В “Воспоминаниях” бывшего начальника военной приёмки завода в Трёхгорном Л.Г.Николяя можно прочесть, что после так называемого разоблачения культа личности Сталина В.И.Алфёров публично каялся на партийном собрании в Главке в своей излишней жёстокости и бестактности к своим подчиненным. Но побаивались его больше даже не за это, а за стукачество. Всего лишь один факт. Во время, когда стали сгущаться тучи над выдающимся советским флотоводцем, легендарным Главкомом ВМФ Н.Г.Кузнецовым, А.И.Алфёров по своей инициативе (или кто-то ему посоветовал это сделать) подал наверх рапорт, похожий на классический донос, что Главком ВМФ преклоняется перед всем иностранным, мало того, передал англичанам чертежи парашютной торпеды, что пахло расстрельной статьёй. Чертежи на самом деле были переданы, но не по единоличному решению Н.Г.Кузнецова, а по решению правительства союзникам по антигитлеровской коалиции ещё до начала холодной войны. Об этом случае можно прочесть в книге воспоминаний Н.Г.Кузнецова “Крутые виражи”, где он презрительно называет В.И.Алфёрова “неким Алфёровым”.
К.А.Володин не терпел никакой бестактности, не мог он терпеть и бестактности опекающего его руководителя, В.И.Алферова. Что называется: нашла коса на камень. И столь высокое и ответственное назначение К.А.Володина на Южный Урал, свидетельствующее о высоком доверии к нему, как талантливому организатору производства, можно считать и опалой, грозящей при любой малой неудаче обернуться расстрельной статьей. А в то же время возможно, что Б.Л.Ванников, кстати, тоже не отличающийся, мягко скажем, деликатностью по отношению к своим подчинённым, таким образом помогает Володину уйти от бестактного грубого прямого контроля Алфёрова. Но не успел Володин спрятаться в уральской тайге, как вдруг Алфёров за “выдающиеся” заслуги в создании ядерного оружия идёт вверх по служебной лестнице и назначается начальником Главка, и Володин снова становится его подчинённым. В результате 23 февраля 1952 года приказом по Первому главному управлению Володин был официально назначен... всего лишь “зам. директора по общим вопросом союзного завода № 933”. Так в унизительной должности зам. директора по общим вопросам он проработает более трёх лет — в самое трудное для завода время. Б.Л.Ванников после смерти И.В.Сталина был понижен в должности и не мог уже быть реальным его защитником.
И, поднимаясь дальше по служебной лестнице, В.И.Алфёров (начальник Главка приборостроения Министерства среднего машиностроения, заместитель министра среднего машиностроения), с первого до последнего дня пребывания К.А.Володина в Трёхгорном “трогательно” опекал его. Приведу отрывок из воспоминаний бывшего главного инженера управления строительства Приборостроительного завода в Трёхгорном А.Г.Когана, характеризующий В.И.Алфёрова: “Где-то в 1960 году весной приехал заместитель министра Чурин и начальник 6-го Главка Алфёров уже в адмиральской форме. В мои функции входило подготовить все наглядные пособия и титульные листы проектных заданий для получения подписи начальства, затем присутствовать и дополнять, при необходимости, справочными материалами, отвечать на возникающие вопросы. Встреча была назначена на 10 часов в кабинете Володина. Время — 10.00, никого нет, и вот в 10 часов 30 минут в кабинет влетают Чурин, Алфёров и Володин. Володин даёт мне знак, обозначающий испариться из кабинета. Уходя, я слышал крики Чурина: “Тоже мне показуху устроили, накрасили, мог бы предупредить!” Алфёров в тон Чурину кричал: “Володин, жулики у тебя тут собраны”. Оказалось, что Чурина и Алфёрова завели сначала позавтракать в столовую (в малый зал), там они разделись. Позавтракали, а когда стали одеваться, у Алфёрова не оказалось шелкового шарфа, атрибута адмиральской формы. Тогда их провели в цех, к Пятибратову А.Д., а тот накануне покрасил все сидения вращающихся табуреток в одинаковый цвет. И Чурин сел на одну из свежеокрашенных табуреток и прилип к сидению. Найти на месте растворитель и очистить штаны Чурина не удалось, да и неудобно было это делать в цехе. И вот Потапов А.Г. вызвал кого-то со спиртом и тампонами, что они делали со штанами, в какой позе кто стоял, и смех и грех. Всем за это попало. А главное, ни одного документа не подписали. Кашне Алферова оказалось в гостинице, он его не одевал, видимо, ещё не привык к адмиральской форме”.
Впервые Константин Арсеньевич Володин появился на месте будущего г. Трёхгорного летом 1951 года, когда ещё был директором завода в Арзамасе-16. Сначала он с начальником Первого Главного управления при Совете Министров СССР Б.Л.Ванниковым и, возможно, И.В.Курчатовым, и с одним из руководителем Атомного проекта, заместителем председателя Совета министров СССР М.Г.Первухиным, который родился в соседнем городе Юрюзани, делал облёт Южного Урала на самолёте, потом в составе группы с представителями военно-промышленной комиссии ЦК КПСС, КГБ почти месяц объезжал на вездеходах в сопровождении местных властей район от Миасса в Челябинской области до села Месягутово в Башкирии в поисках места для будущего завода и города.
Среди множества других остановились на трёх вариантах, среди которых нужно было выбрать один. Каждый них имел свои достоинства и недостатки, свои плюсы и минусы. Один вариант был неудобен тем, что требовал прокладки железной дороги большой протяжённости. Это затянуло бы срок пуска завода в строй. Другой вариант вызывал опасение в нехватке промышленной и питьевой воды в засушливые голы. Третий вариант, южнее города Юрюзани, хотя и имел естественную природную защиту от посторонних глаз и был достаточно удалён от крупных промышленных центров, но не располагал даже в какой-то мере сносными проезжими дорогами. К тому же в этой местности выпадало рекордное количество осадков, местные жители называли ее “гнилым углом” Южного Урала. Но с другой стороны этот недостаток оборачивался для того времени немаловажным достоинством. Почти постоянная облачность закрывала объект от американских самолетов-разведчиков, беспрепятственно летавших тогда над Советским Союзом на недоступной для тогдашних наших самолетов и ракет высоте. Это обстоятельство, возможно, и стало решающим. Хотя в это время американские и советские учёные уже работали над созданием космических кораблей, спутников Земли, и недалёк был тот день, когда с космических аппаратов можно будет сфотографировать любой, даже мелкий предмет, находящийся на земле. Немаловажную роль в выборе места, наверное, сыграли первозданность природы, красота и чистота реки Юрюзани, а самым главным доводом было, видимо, то, что только этот вариант соответствовал главному требованию Л.П.Берии: в целях безопасности как можно глубже запрятать объект в Уральские горы. По этой причине уходил на второй план очень важный аргумент против: в силу особых географических, климатических и, может даже, геологических условий по статистике Челябинского облздрава этот район характеризовался самой низкой продолжительностью жизни в регионе.
12 марта 1952 года К.А.Володин в Москве подписывает приказ самому себе, что он приступил к исполнению служебных обязанностей заместителя директора по общим вопросам завода № 933 в Москве, а 7 мая — уже на месте. Неказистый обшарпанный письменный стол из ДСП, который он выпросил в Василовке в одной из контор и на котором он написал приказ № 1: “С сего числа приступил к исполнению своих обязанностей на месте”, ныне, как бесценная реликвия, хранится в заводском музее Трёхгорного. Первое время Константин Арсеньевич жил на квартире в соседнем городе Юрюзани.
С этого момента началось строительство таинственного объекта под конспиративным названием “Хозяйство Володина”, привлекшего внимание целого ряда разведок мира, прежде всего ЦРУ США и Ми-6 Великобритании. Если отечественные СМИ по понятным причинам глухо молчали об этой стройке, то забугорные голоса вели своеобразную хронику строительства. Темпы строительства завода в будущем Трёхгорном были не менее фантастическими, чем в Арзамасе-16, если не более, если учесть бездорожье, суровый резко континентальный климат. Температура за сутки могла измениться в ту или другую сторону на 30 градусов, а зимой доходить до сорока-сорока пяти градусов, а все работы, особенно первые годы, как говорится, на свежем воздухе. Это всё стоило неимоверного труда тысяч людей, прежде всего заключённых. 9 апреля 1952 года в 10 часов 15 минут на железнодорожную станцию Красная Горка, в глухую уральскую тайгу прибыл первый эшелон (35 теплушек, в которых предполагалось первоначально жить) военных строителей в количестве 750 человек, на которых ложился основной груз будущей гигантской стройки, с ними — два трактора, 10 автомашин, 10 лошадей... В середине состава был единственный пассажирский вагон. Из него вышли капитан Глеб Григорьевич Амосов, подполковник Черноморченко (имя-отчество установить не удалось) и некто в гражданском — В.А.Шаманов. Начались хлопоты по подготовке материалов для строительства бараков для заключённых, которые с интервалом в 2-3 дня стали прибывать на станцию Вязовая Транссибирской железнодорожной магистрали, участок которой в своё время в этих местах изыскивал выдающийся инженер-изыскатель, путешественник и писатель Николай Георгиевич Гарин-Михайловский, автор знаменитой тетралогии “Детство Темы”, “Гимназисты”, “Студенты”, “Инженеры”. Первым организовали лагерь особого режима для особо опасных преступников у каменного карьера, затем появились другие лагеря в тех районах, где сейчас расположена автобаза городского автохозяйства, очистные сооружения, теплица и объект Дальний.
В 1952 году в штате завода, существовавшего только на бумаге, числился 31 человек, тысячи заключенных были не в счёт, и только один К.А.Володин, старший по должности и по возрасту, заместитель не существующего директора по общим вопросам, знал, что будет производить завод. Уже к концу года были построены первые бараки на будущей ул. Строителей, клуб, магазин. Первая зима была особенно холодной. Строили при полном отсутствии воды в зоне. Заключённые — народ смекалистый, предложили в бадьях для приготовления цементного раствора топить снег. Землю под фундаменты домов и под котлованы будущих цехов тоже отогревали кострами, а на ночь талую землю засыпали сухим грунтом. Наконец 1 января 1953 года К.А.Володин был официально назначен... опять-таки всего лишь и. о. директора. Штат завода в этом году увеличился еще на 35 человек. 4 марта был принят от строителей первый дом из бруса, на первом этаже разместилось заводоуправление, на втором — мужское общежитие, к этому времени уже работали баня, парикмахерская. Началась закладка промышленных зданий и первых кирпичных жилых домов.
Курировал строительство завода до самой своей трагической смерти сам Лаврентий Павлович Берия. В феврале 1953 года он приехал на место будущего завода с большой свитой. Три вагона были поставлены на Красной Горке под особой охраной в тупике на перевалочной базе. Из воспоминаний А.Г.Когана, в то время инженера УКСа: “Это было время, когда были построены первые бараки, в которых разместилось управление строительство и “Хозяйство Володина”. Из любопытства мы ходили смотреть на бериевские вагоны, но близко к ним не подпускали. Со слов очевидцев, один вагон был для работы, второй рестораном, а третий — спальный. Я лично Берию не видел, а его окружение, трёх генералов, видел, даже рядом стоял около управления строительства. У них была особая униформа: белые приталенные полушубки, папахи, на ногах белые фетровые бурки. Все холёные, высокомерные. Фамилий их сейчас не помню, но в сводках расстрелянных по делу Берии один из этих генералов был. Сам Берия в поле нашего зрения не показывался. Ходили слухи, что он занемог и сведения об обстановке на строительстве получал через донесения...”
1952–1955 годы, от первого колышка на месте будущего завода до первой авиационной атомной бомбы — начало начал Трёхгорного. Самый сложный и напряжённый период в истории завода и его коллектива. Прибывают всё новые и новые люди, отдел кадров перегружен, не успевает оформлять. В 1955 году было принято рекордное число работников за всю истории завода — 1097 человек. Бурными темпами идёт строительство на заводе и в городе, тем не менее, идёт отставание от графика. В 1954-55 годах на строительстве работали уже 7,5 тысячи военных строителей, 2 тысячи вольнонаёмных и 12 тысяч заключённых, которые по утрам огромными серыми колоннами под усиленной охраной с собаками тянулись на место работы, а по вечерам обратно в свои лагеря.
В Трёхгорном нет памятника создателям ядерного щита России, а я и безымянным заключённым, в неимоверных условиях строившим завод и город, поставил бы памятник. Виноватые и безвинные, “враги народа”, растратчики государственных средств и убийцы, они по-своему искупили свою вину перед Родиной, их роль велика в создании ядерного щита России. Хотя памятником им сам завод, только теперь не все об этом знают: стёрты с лица земли их лагеря, пулемётные вышки и бараки, стёрты с лица земли их могилы...
Я обращаюсь к воспоминаниям Юрия Васильевича Беляева, относящимся к первым месяцам строительства завода:
“На месте будущих цехов слева и справа от нынешнего центрального проезда были забиты колышки. И только на левой стороне, с дальнего от проходной края, начиналось рытьё котлованов под 106 и 109 здания. Весь этот участок был обтянут колючей проволокой с вышками по углам. А в зоне работали заключённые с солидными сроками отсидок. Правда, у них была льгота. Она была сделана впервые в истории ГУЛАГа по инициативе Берия. Стимул для производительного труда. При выполнении нормы выработки на 115 процентов и выше им один день засчитывался за три. Механизации никакой: кирка и лопата. Ломами долбили котлован. Раствор месили вручную, кирпичи затаскивали на этажи на носилках. А так как заключённых было много, то строили очень быстро...”
Условия их работы и быта были суровыми, если не сказать — жестокими. Один из ветеранов Трёхгорного в книге о Приборостроительном заводе пишет:
“В 1953 году после смерти И.В.Сталина в лагере была забастовка заключённых. Лагерное руководство было взято в заложники. Начальник лагеря Журавлёв содержался в карцере на тех же условиях, что и он содержал там провинившихся заключённых. Заключённые удерживали свою власть в лагере 17 дней. Порядок поддерживали самостоятельно. Из Москвы приезжала специальная правительственная комиссия для расследования. Была стрельба с обеих сторон, но для устрашения. На определённых условиях заключённые сдались военным. После этого случая лагерное руководство было заменено, а части заключённым добавили срока...”
Но другой ветеран завода, когда я спросил его об этом случае, первоначально сказал, что ничего не знает о нём, не слышал, когда же я прочитал ему выше процитированный отрывок из “Воспоминаний” его коллеги, усмехнулся: “Ну, в книге смягчили. Когда стреляют с обеих сторон — это забастовка? Это всегда называлось иначе: восстание. И закончилось оно не так идиллически. Это, видимо, редакторы или партийные надсмотрщики над книгой подлакировали. Комиссия приехала. Для переговоров пригласили зачинщиков бунта на лагерную площадь, а когда собрались, был дан приказ пулемётчикам на вышках. Стреляли перекрёстным огнем не для устрашения, а на поражение... А оставшиеся в живых из руководства восстанием действительно пошли по этапу с добавленным сроком в так называемые штрафные лагеря, потому как расстрел после войны, как высшая мера наказания, был отменён. Трупы сбросили в ложбину и землю над ними сравняли бульдозером. Пока я не вышел на пенсию, я каждый день ездил мимо этой братской могилы, если присмотреться, она до сих пор заметна. А одно из главных требований восставших было: чтобы охранные части МВД, которые зверствовали над заключёнными, заменили частями Советской Армии”.
Всё было, жестокое было время. Тысячи судеб, одна непохожая на другую. Из воспоминаний, относящихся, правда, уже к самому позднему времени строительства завода: “Как правило, “порядочные” заключённые (не уголовники) за несколько месяцев до освобождения расконвоировались, то есть ходили уже без охраны с правом выхода из рабочей зоны. В числе первых был расконвоирован Иван Миронович Кнышев, человек со светлой головой и золотыми руками. Он монтировал котельное оборудование в здании № 401 и мог решить любой инженерный вопрос, связанный с транспортировкой и подъёмом многотонных металлических конструкций на любую высоту при использовании простых подручных средств без специального подъёмно-транспортного оборудования. Его все уважали и очень сожалели, что придётся с ним расставаться после окончания срока. Очень уж толковый был работник. Срок его кончился, и он уехал из города. И вдруг через месяц появляется у проходной в город. Оказалось, что жена не дождалась его и вышла замуж. Таким образом, он остался и без семьи, и без квартиры, а родственников у него не было. Много хлопот у нас было, чтобы разрешить ему вновь заехать в город. Месяца два он жил в Василовке, а работал на наших объектах за городом. А потом с помощью Володина, а он знал Кнышева очень хорошо, ему дали разрешение на въезд в город и дали должность прораба на четвёртом участке. Я с ним постоянно виделся, и у меня сложилось впечатление, что без его услуг, как инженера, мы просто не могли бы обойтись. Разлад с женой он очень сильно переживал, стал частенько выпивать. Потом женился на вдове шофера Сесина, и жизнь у него наладилась...
Когда мы стали молодожёнами, пришлось обзаводиться мебелью. В хозяйственных магазинах Юрюзани было пусто и в нашем тоже. Выручали заключённые, с которыми мы общались на стройке. Они болезненно переживали разрыв с семьями. И к нам, вольнонаёмным, относились доброжелательно, может быть, потому, что мы тоже были за колючей проволокой. Меня, например, молодого, именовали по отчеству. Узнали они как-то о том, что я собираюсь жениться. Нетрудно было понять, что обзаводиться нам нечем, и вот они без всякой просьбы моей сколотили кухонный стол и стол для гостиной — круглый, на трёх ножках. Сделано было всё добротно, а брать что-либо от заключенных по инструкции было запрещено. Они это знали. И каково было моё удивление, когда я однажды вернулся домой (жильё дали в брусчатом доме по ул. Островского) и обнаружил кухонный и круглый столы и табуретки. Кто привёз, как открыли и закрыли квартиру, до сих пор не знаю, но сделали это, конечно, расконвоированные заключённые. На столе стояла банка с цветами и лист бумаги с поздравлением по случаю свадьбы. Кто-то настучал Володину, что заключённые сделали мне подарок к свадьбе. Он меня пробрал, как следует, и потребовал: “Верните всё заключённым, это грубое нарушение режима”. Но я в его голосе не почувствовал настойчивого требования, и я этого не сделал. Но всё это было гораздо позже, по ослаблению режима...”
Жёсткие и даже жестокие условия работы были и у работников завода, не говоря уже о том, что они тоже были за колючей проволокой и в свободе передвижения мало отличались от заключённых, а кто имел непосредственное отношение к основному производству, многие годы не имели права выезда из города, Страна ещё не оправилась в полной мере от военного лихолетья. Но уже велась “холодная” война. И острейшей необходимостью был скорейший пуск завода, дабы лишить монополии США на атомное оружие и создать атомный щит Родины. “Сначала думай о Родине, а потом о себе!” Этим чувством, как в годы войны, так и теперь жил директор строящегося завода и города К.А.Володин, поставивший на ноги добрый десяток заводов по производству боеприпасов. Это чувство он прививал своим подчинённым. Какая продукция будет выпускаться заводом, по-прежнему знал очень узкий круг людей. Но основная масса трудящихся, живя в атмосфере закрытого объекта, чувствовала, что строится что-то сверхважное, и была готова на лишения. Терпеливо переносила все тяготы и неудобства предпускового периода. На завод, без преувеличения сказать, работала вся страна, люди, как правило, не знали, куда и на что пойдут изготовляемые ими узлы или детали. Оснастка для завода изготовлялась в Москве, Ленинграде, Сестрорецке, Витебске, Киеве... всего на 29 заводах страны, и никто ни разу не сорвал графика. Но что поразительно, в самом начале параллельно с крайне необходимой баней строили клуб, наверное, не он был нужен в самую первую очередь. Ещё не было жилья, ютились скученно в бараках, но уже работала музыкальная школа. Строили в нарушение запретов и ограничений, всё К.А.Володин брал на себя, думали о детях, о будущем.
Вспоминает М.И.Глухман, в то время бригадир комплексной бригады одного из цехов: “Были бессонные ночи, по целым неделям порой не выходили из цеха, спали по два часа в сутки. А ведь не война. Но как на войне. Люди до того уставали, что засыпали где придётся, и, чтобы разбудить их, приходилось прибегать к пожарному шлангу. От такой работы ноги отекали, не влезали в обувь, приходилось вместо обуви привязывать к подошвам войлочные стельки и обматывать ноги портянками и в такой “модной” обуви трудиться. Все это хорошо помнят ветераны цеха. Начальнику цеха Г.И.Тихонову, чтобы быть в норме, приходилось по нескольку раз в ночь принимать холодный душ из пожарного брандспойта...”
Вспоминает Виктор Тихонович Малыхин, в будущем зам. директора по производству, Почётный гражданин города:
“Мы понимали, что попали работать на какой-то очень важный государственный объект. Немногие кое о чём догадывались, но о том, что конкретно будем выпускать на этом заводе, никто не знал и не догадывался. Пока в августе 1954 года на объект не приехал зам. министра среднего машиностроения Б.Л.Ванников. Нас, заводчан, связанных с изготовлением продукции, на тот момент было немного, человек 10–12. Собрались мы в кабинете Володина на первом этаже брусчатого дома. Ванников впервые нам открыто сказал: “Партия и правительство поручили вам изготавливать атомные и водородные бомбы! В 1955 году мы должны во что бы то ни стало пустить завод и изготовить первые бомбы!”. Честно говоря, мы были ошеломлены этим известием. Чего-чего, но этого мы никак не ожидали. На следующий день нас всех вызвал к себе, как мы считали, представитель Совета Министров СССР на объекте по режиму, полковник А.Д.Рязанцев и сказал: “Зам. министра может себе позволить себе сказать что угодно, но если вы кому-нибудь расскажете о том, что он сказал, то получите по 25 лет тюрьмы”.
Несмотря на огромный объём работ, который скрыть было нельзя, были приняты беспрецедентные меры секретности, чтобы завод, ещё не начав работать, не был уничтожен, в том числе ядерной бомбардировкой. Это в полной мере удалось осуществить, если мои родственники, живущие в г. Юрюзани, в нескольких километрах от завода, до момента рассекречивания производства завода и появления города на географических картах, не знали, что производится в “почтовом”. На первых порах в целях секретности Министерством государственной безопасности было сделано предписание рабочих набирать не ближе 50 километров. За пределы Челябинской области были выселены политически неблагонадёжные люди. Специалистов в будущий Трёхгорный набирали со всей страны, как уже зарекомендовавших себя на прежнем месте работы, так и лучших выпускников вузов, сузов, профтехучилищ, как правило, до приезда в Трёхгорный они даже не догадывались, где и в какой роли им придётся работать. Воспоминания первостроителей завода, в которых они рассказывают, как они попадали на сверхсекретный объект, больше похожи на страницы шпионских боевиков. И события в них происходят как бы не в России, а где-то за её пределами: пароли, явочные и конспиративные квартиры...
Вспоминает Анатолий Геннадьевич Коган, после окончания Ленинградского инженерно-строительного института получивший направление в Трёхгорный.
“Я приехал на будущий завод 10 августа 1952 года вместе с Арефьевым Юрием Ивановичем и Разиным Иваном Семёновичем. До этого конец июня и весь июль мы жили в Москве. Нас засекречивали, гоняя по явочным конспиративным квартирам, проверяли. На Урал мы ехали, согласно инструкции, в разных вагонах. Мы с Арефьевым — в плацкартном вагоне, Разин — в купейном, а директор завода Володин — в другом вагоне, где-то в начале состава. Мы были предупреждены о месте высадки из поезда, что за одну-две остановки к нам в вагон придёт человек и скажет, когда выходить. И вот в Кропачёво зашёл человек небольшого роста, как мы потом узнали, А.В.Гусев, и сказал, что нам на этой остановке выходить. Всё это сказал шепотом, чтобы никто не слышал. Билеты наши у проводника он взял сам, чтобы не оставлять следа. Мы были ошарашены, быстро покидали студенческие одеяния в деревянные чемоданы и спрыгнули на перрон. Через две-три минуты опять подошёл этот человек и выдал нам билеты в этот же поезд, но в другие вагоны, и сказал, чтобы мы ехали дальше до особого его указания... На станции Вязовая появился тот же Гусев и помог нести вещи директору Володину к машине. Затем Володин, Разин и Гусев уехали, сказав нам, чтобы мы сидели и ждали, за нами придёт машина вторым рейсом через один-два часа.
Мы с Юрой без продуктов питания сели на чемоданы и стали ждать, делясь впечатлениями и воспоминаниями моментов, где мы нарушили инструкции. Через два часа приехал за нами “козёл” (ГАЗ-67) и повёз нас, как оказалось, в город Юрюзань. У речки между Вязовой и Юрюзанью водитель остановил машину, чтобы долить воды в систему охлаждения, она у него закипела. До этого ехали молча, у ручья разговорились с шофёром, на что по инструкции не имели права. Но инструкцию нарушил он. Первый заговорил и предложил купить у него часы. Находясь под накачкой инструкций, не сговариваясь, мы с Юрой оба отказались, про себя подумав: “провоцирует нас”.
Приехали мы на центральную улицу Юрюзани. Гусев отвёл нас в комнату, где не было ничего, кроме одного стула, и сказал: “Из квартиры не выходить, чтобы вас никто не видел. Я за вами приеду, когда получу указание, что с вами делать дальше”. И уехал. Мы с Юрой просидели голодные ещё три часа, в комнату вошли двое: водитель и высокий, загорелый симпатичный мужчина (как потом стало известно, помощник директора завода по кадрам Никитин Виктор Иванович). Поздоровались, затем он стал нас инструктировать: “Сейчас я вас поведу в столовую, накормлю, а оттуда отвезу на квартиру, где будете жить. Выходить отсюда по одному, водитель первый, держать дистанцию друг от друга в 100 метров, в столовую зайти по одному, садиться за разные столы, друг в другом не разговаривать, делать вид, что незнакомы”. Так дошли до столовой (пельменной, что напротив клуба, бывшей церкви), слюни текли при ароматном запахе пельменей. Наелись, как говорят, от пуза, и опять же в том же порядке по одному с дистанцией в 100 метров двинулись на квартиру по ул. Кричная. Там на месте получили указание: отдохнуть, привести себя в порядок, и на следующий день водитель Новиков утром повёз нас, как он сказал, к Хозяину...”
Вспоминает И.С.Кузьмин, в будущем заместитель главного технолога завода:
“В 1954 году, за несколько месяцев до защиты дипломного проекта нас, студентов Московского энергетического института, вызвали в комиссию по распределению. Председатель комиссии очень коротко задал несколько вопросов:
— Комсомольцы?
Мы ответили утвердительно.
— Любите ли вы свою Родину?
Мы ответили утвердительно.
— Желаете ли работать на благо Родины там, куда она вас пошлёт?
Мы ответили утвердительно.
После этого с пафосом в голосе он сказал, что нам оказано высокое доверие, и мы направляемся работать в почтовый ящик № 590.
— Возражений нет?
Возражений, разумеется, не было.
— Какие вопросы?
Я осмелился спросить, может ли он сказать, где находится это предприятие.
— Да, конечно, — ответил председатель, помолчав. — На территории Советского Союза... Больше вопросов нет?
Больше вопросов не было”.
Из воспоминаний В.Т.Малыхина, будущего директора завода по производству:
“После института я работал на Миасском напилочном заводе. Был активным общественником, со мной беседовал первый секретарь Челябинского обкома ВЛКСМ Пётр Решетов. Он предложил мне возглавить комсомольскую организацию в Златоусте. Я дал согласие. 17 апреля 1953 года меня вызвал директор завода Вахминцев и подал телеграмму с текстом: “По решению обкома КПСС Малыхина Виктора Тихоновича рассчитать в 24 часа и направить в распоряжение Златоустовского горкома КПСС”.
Я срочно уволился и 19 апреля прибыл в Златоуст в надежде, что здесь буду работать на комсомольской работе. Когда зашёл к секретарю горкома партии и показал ему телеграмму, он сказал, что это не к нему, а нужно пройти в соседнюю комнату. Там меня принял, как я потом узнал, помощник Володина по кадрам В.И.Никитин. “Вы заполняли анкету?” — спросил он. “Да, заполнял”, — ответил я. “Тогда поехали”.— “Куда?”. — “Потом узнаете”, — ответил он. Приехали мы на ж. д. вокзал, сели в поезд. Я снова спросил: “Куда мы едем, я же получил направление в Златоуст?” “Куда приедем, туда и приедем”, — ответил он, не желая вступать в разговор. Ночью приехали на ст. Вязовая. “Здесь нам сходить”, — сказал Никитин. Сошли на перрон. Нас ждал ГАЗ-67. Ночь, темень непроглядная, дождь, слякоть и очень плохая дорога. “Куда мы едем?” — снова спросил я. “Приедем, узнаешь”. Еле-еле добрались до какого-то населённого пункта, как впоследствии я узнал — г. Юрюзани. Поехали дальше. Доехали до шлагбаума, никакой колючки ещё не было, деревянная будка и три строительных солдата. Проехали несколько тёмных бараков и подъехали к единственному брусчатому дому. Поднялись на второй этаж. В комнате стояли четыре койки.
— Вот эта койка твоя. Здесь будешь жить. И не расстраивайся, работа будет по специальности на очень хорошем заводе.
Утром Никитин повёл меня, как он сказал, к “Хозяину”. “Хозяин” принял меня в форме полковника. Он побеседовал со мной и предложил должность зам. начальника цеха 106. Но на месте цеха были только забиты первые колышки”.
С внешним миром завод-город будет связывать железнодорожная станция Вязовая, почта будет идти сначала через станцию Кропачёво, а потом через город Златоуст, а ближайшим аэропортом был аэропорт Уфа за 180 километров. В первое время добирались до него через ту же станцию Вязовая до Уфы, а потом пустили прямой автобус, который эти 180 километров три раза менял свой маршрутный номер. Если из будущего Трёхгорного он выходил под № 13, то в уфимский аэропорт приходил под № 113.
Вспоминает А.К.Дерюшев, будущий начальник конструкторского бюро:
“Свердловск. 1954 год, закончен Уральский политехнический институт. При распределении получаем аванс в 1000 рублей, справку о назначении в организацию “Москва. п/я № 590”. Получили мы и устную установку (боже упаси, какие-либо записи!), пришлось зазубрить: “В Москве выйти на Казанском вокзале в сторону Комсомольской площади, повернуть налево за угол, миновать булочную, ещё раз повернуть налево, зайти в подъезд перед дощатым забором и там, войдя в телефонную будку, доложить о прибытии, назвав свою фамилию, имя, отчество”.
В Москве нас поселили на Шаболовке, предложили отдохнуть пока, подкинув денег. Многое тогда успели посмотреть в столице. Помню, как полдня простояли в километровой очереди у стадиона “Динамо”, охраняемой конной милицией, на матч “Торпедо”–”Спартак”. Приз лучшего игрока в том матче получил Эдуард Стрельцов.
Через некоторое время нас стали приглашать в какое-то управление на Спартаковской улице. Поехали мы туда вдвоём с Мишей Чернышёвым. Там дали установку, которую разрешили записать почему-то только мне: “Купите билеты до Челябинска, но сойти на ст. Кропачёво, найти второй железнодорожный дом и обратиться к Голубевой, представителю башкирского санатория Янган-тау”.
На поезд я чуть не опоздал, Разразилась сильнейшая гроза, и трамваи встали. Поезд уже отходит. Собрав последние силы, всё же догоняю. Бросаю вещи в тамбур последнего вагона и, мокрый от пота, цепляюсь за поручни. Между тем Михаил Чернышёв едет полный тревог. Он же не знает явки, которую доверили только мне. Он уже решает ехать до Челябинска и там обратиться в КГБ. Там должны знать всё. А заодно сообщить о моём исчезновении. А вдруг меня захватила вражеская разведка? Хотя, что из меня можно выудить — мы ещё ничего не знаем. Только к Раменскому я добрался до своего вагона, где нашёл и успокоил Михаила... И вот мы на месте. Получили первое внушение, когда случайно обмолвились, что собираемся написать письма родным и вечером их бросить в почтовый ящик в г. Юрюзани. Нам было сказано: “Ни в коем случае. Пишите письма и отдайте их Гусеву, он отправит их со ст. Кропачёво”.
Темпы строительства были фантастическими. Уже в 1954 году сдаются первые заводские корпуса, котельная. В цехах устанавливаются станки, оборудование. Рабочий день директора далеко за полночь. Но всё равно пусконаладочные работы — первоначально пуск завода был назначен на 4-й квартал 1954 года — отставали от графика, напряжение было беспредельным.
В другом случае последовало бы увольнение или даже арест директора, но, видимо, кто-то понимал, что если не может сделать в установленный срок Володин, это значит, никто в этот срок сделать не сможет, что была поставлена реально невыполнимая задача. Наконец в апреле 1955 года завод введён в эксплуатацию. Володин принимает от строителей производственные помещения. И только после этого приказом № 425 по Министерству среднего машиностроения он утверждается директором завода № 933. 1 августа завод приступает к выполнению государственного оборонного заказа, и к концу августа уже были выпущены две авиационные атомные бомбы РДС-4 с конспиративным ласковым названием “Татьяна”. Кому пришло в голову такое название?
К концу года чрезвычайно напряжённый план по всем показателям заводом был выполнен. 1 сентября 1956 года был подписан первый указ о награждении 22 работников завода орденами и медалями, Директора завода такого уровня в таких случаях награждались не менее, как орденом Ленина, и ему присваивалось звание Героя Социалистического Труда, но К.А.Володин был награждён скромным (вторым по счету) орденом Трудового Красного Знамени, все на заводе понимали, что кто-то наверху был настроен против него.
В процессе сверхнапряжённого строительства завода за К.А.Володиным наблюдали тысячи человек. Аскет во всём, он получил от подчинённых за свою суровость, но честность и справедливость два негласных прозвища: “Хозяин” и “Дед”. Только такой человек мог заставить людей полюбить себя и поднять их на этот, несомненно, не только трудовой подвиг.
Да, Константин Арсеньевич Володин, по воспоминаниям заводчан, был с подчинёнными строг и порой даже жесток. Мог в 24 часа выселить из города неугодных ему людей. Мог за ночь заселить работниками завода жилой дом, чтобы опередить строителей и военных, претендующих на это жильё. Был крут в наказаниях. Но в то же время мог взять под крыло и спасти от жестокой статьи совершивших оплошность и попавших под бдительное око КГБ своих сотрудников. В стране нелёгкая продуктовая ситуация, и он, заботясь о своих подопечных, отгороженных от остального мира колючей проволокой, создаёт вопреки нареканиям сверху подсобное хозяйство, потом целый совхоз “Лесной”.
Вспоминает один из ветеранов завода Юрий Николаевич Беляев, в биографии которого 195 цех, 14, 72 отделы, а что это такое — для непосвящённых по-прежнему за семью замками:
“Человек военный, обязательный, построивший завод и руководивший заводом первой отечественной атомной бомбы РДС-1, имеющий большой опыт руководителя, Константин Арсеньевич Володин был исключительно требователен к себе, к подчинённым. Обладал редкой памятью. Сам работал, можно сказать, как волё и требовал отдачи от других. В те годы уходить с работы нижестоящему руководителю раньше своего начальника было признаком дурного тона. И, как правило, рабочий день директора продолжался до 10 часов и позже. Редчайшее трудолюбие, настойчивость совмещались в нем с аскетическим образом жизни и неуступчивостью характера. Болтали в министерстве злые языки, что и направлен-то он был директорствовать на Урал, что не ужились в одной берлоге два медведя. И главного-то инженера он не подбирал себе, как это обычно бывает, — навязали сверху, без согласования с ним. Домыслы были всякие. Но одно коллектив завода вскоре понял: в характере директора не замечалось ловкого подхода к начальству. Редкий месяц обходился ему без взыскания выше, письменного или устного. Но то, что при Володине завод не занимал призовых мест в соревновании с другими заводами и не получал премий и наград, вовсе не говорило о том, что руководимый им коллектив работал слабо или хуже других. Положение Володина в министерстве было напряжённым, после ссоры в Приволжской конторе его направили открывать объект в тайге на Урале. А его недруга сделали начальником Первого Главного Управления. И очень длительное время Володин был только исполняющим обязанности заместителя директора по общим вопросам с соответствующей зарплатой. Ему не прощались самые мелкие недоработки. Поэтому страдал и весь коллектив завода. Зная об отношении к нему высшего начальства, некоторые доброжелатели на заводе писали на него доносы, и часто на завод, отрывая от дел, приезжали проверяющие комиссии. Например, написал донос в КГБ или в ЦК КПСС комсомольский пропагандист В.П.Васин, что директор ведёт неправильную кадровую политику, набирает неопытную молодёжь, неправильно её воспитывает, издевается над ней, не создаёт для неё сносных условий и т.п. Прилетела комиссия, во главе которой два подполковника КГБ, оторвала от работы. Что касается молодёжи, то это правда сущая, поднимала завод преимущественно молодёжь, собранная со всей страны: самые талантливые выпускники вузов, техникумов, ремесленных училищ”.
И тут вспоминаются слова Владимира Семёновича Комарова, в то время заместителя начальника цеха: “Смело он сделал ставку на молодых специалистов, Видимо, понимал, что новое в стране производство нужно осваивать не отягощёнными старыми традициями специалистами. Внедрение в производство новейших достижений науки и техники было уделом энергичной, пытливой и задорной молодежи. Особенно придирчиво К.А.Володин подбирал будущих командиров производства. Испытывал в деле. И если уж на ком останавливался, то не жалел времени на выучку. Надо отметить, что из руководителей более старшего поколения на заводе почти никто не удержался. Разъехались, как только представилась возможность. Не выдержали сверхнапряжения, неустроенности быта... В начале 1960 года, не выдержав огромного напряжения в работе и ответственности, по состоянию здоровья вынужден был оставить должность главного технолога и перейти на другую работу Е.К.Игнатьев. Авторитет директора завода в то время был велик. Горсовет и горисполком мало кто знал, он существовал формально. Народный суд не избирался, существовал спецсуд, назначенный директором завода. Горкома партии тоже не было, был политотдел. Всё, как в армии, или, точнее, в колонии строгого режима. К.В.Володин обладал практически неограниченной властью. Но жёсткость в решениях заключалась не столько в его характере, а прежде всего в сроках пуска завода, в напряжённости международной обстановки”.
Снова из воспоминаний Виктора Тихоновича Малыхина — замначальника цеха, позже — заместителя директора по производству: “Я много встречал директоров, но такого честного, с высокой требовательностью к себе, с нечеловеческой трудоспособностью я не встречал ни раньше, ни потом. Грамотный, понимающий все тонкости производства, он прекрасно разбирался в людях и за очень короткий срок создал сильный рабочий коллектив, которому любые задачи были по силам. Всегда на первом месте у него была работа. Он терпеть не мог, когда простаивали станки, бездельников и лентяев вообще на дух не переносил. Такие у нас не задерживались, не выдерживали напряжённого ритма. За все годы работы при Володине я не помню, чтобы мы хоть раз сорвали план по выполнению гособоронзаказа. Из цехов не уходили, пока не выполнили задание. Тех, кто искал лазейки, сваливал вину на другого, например, при задержке изготовления деталей на каком-то этапе, гнал с завода. Я был прямым свидетелем того, как одному начальнику цеха он объявил: “Ты здесь больше не работаешь!!” — и разорвал пропуск на завод на глазах у всех. Оставались сильные, смелые, работоспособные. Вот таким он доверял безоговорочно. Методы воспитания у него были суровые. На следующий день моего приезда на “завод” он вызвал меня и сказал:
— Вот тебе первое задание. Завтра в 12.00 по московскому времени позвони мне сюда из Ленинграда, получишь дополнительные инструкции!
Я был ошарашен. Как можно было за сутки попасть в Ленинград. Но делать было нечего.
Я очень здорово намыкался, но всё-таки добрался до Ленинграда и позвонил с Главпочтамта около 15 часов по Москве, с опозданием на 3 часа. Володин отчитал меня за опоздание со звонком и дал задание найти в гостинице “Европейская” главного технолога Тарасова и выполнить его задание... При всей своей строгости и жёсткости К.А.Володин был человеком добрым и отходчивым. Отругает за дело, но зла не помнит.. Понимал шутки, заливисто смеялся. Возвращаясь в город с завода, мы карабкались в гору, цепляясь за проволоку, закреплённую за сосну наверху. Был случай, когда первый забравшийся наверх проволоку отцепил, и все мы, идущие следом, включая Володина, покатились вниз в сугроб. Хохотали все, а директор всех громче, только один “режимник” из КГБ ругался. Константин Арсеньевич вкладывал в дело все силы и всю душу. Говорят, это свойственно большим людям. Он был выше 180 ростом, весом под 150 килограммов, с огромными ногами в вечно худых калошах, потому что у него всегда были проблемы с обувью, — обувь ему искали и по воинским частям, и в лагерях для заключённых, — в шапке-ушанке с оторванным ухом на большой лобастой голове. Руки имел, как лопаты, а сила в них немереная. При первом знакомстве так мне руку пожал, я думал, что все пальцы переломал. А он смеётся: “Выдержал! Считай, что первое испытание ты прошёл. Приживёшься”.
Вспоминает Иван Дмитриевич Кузнецов, проработавший на Приборостроительном заводе 36 лет, в том числе 30 лет в одном цехе № 26: “Это лучшие годы моей жизни. На новом месте в новом коллективе я быстро освоился. До этого у меня был определённый опыт работы слесарем и 7-й разряд. Правда, в другой отрасли. Моральный настрой в новом коллективе был на подъёме. Цех хотя был ещё не достроен, велись отделочные работы, но уже выпускали первую продукцию. Я прибыл на завод в начале сентября 1955 года. В конце сентября мне было поручено изготовление партии деталей для нового изделия под кодовым названием 4Р. Так вот первую партию деталей я делал при непосредственном участии директора завода Володина Константина Арсеньевича. Вот тогда мне и довелось близко познакомиться с ним. На рабочем месте мы были вдвоём, я — за верстаком, а директор — рядом на табурете. Директор поставил передо мной задачу: в срочном порядке изготовить новые детали и сдать. Я их делал потоком. По мере готовности директор сам у меня забирал очередную готовую деталь и уносил в гальванику, а потом приходил снова и садился рядом на табурет. И так продолжалось до рассвета. В ходе работы Константин Арсеньевич беседовал со мной о личной жизни, о слесарной работе и о многом другом, мы обменивались мнениями. К утру задание было выполнено. На рассвете мы вместе вышли из цеха. Директор отправил меня домой на личной машине... За время работы на заводе мне доводилось встречаться с первым директором не однажды. Я был удивлён, что человек такого высокого ранга со мной, простым рабочим, так тепло и просто разговаривает. Это был обаятельный человек. Всё в нем сочеталось — простота, душевность, требовательность. Будучи выходцем из рабочей среды, он хорошо и с душой понимал рабочего. Я впервые встретил такого руководителя-богатыря. И неудивительно. Только таким по плечу в короткий срок в таёжных горах возводить такой серьёзный завод. Володин воспитал в нас прямолинейность в высказываниях, честность, скромность, за что многим из нас пришлось страдать, придя в другие коллективы”.
Константин Арсеньевич Володин никому не позволял унижать собственное достоинство. И этим обрёл недоброжелателя не только в лице В.И.Алфёрова. Рассказывают такой случай. Однажды он был вызван на Коллегию наркомата вооружений СССР, которую вёл сам нарком Д.Ф.Устинов. Тот распекал директоров заводов за разные погрешности. Директора, опустив газа, слушали и молчали. И только Володин поднял голову и высказал наркому свое мнение: “Мы — производственники и приехали сюда за разрешением производственных вопросов, а не слушать два часа ваши нотации. Если кому работа не по плечу, от неё надо отказаться”. Кому? Тем, кого распекали? Или тому, кто распекал? Вопрос повис в напряжённой тишине. Володин встал и без разрешения вышел из кабинета наркома. Говорят, что Устинов не простил ему такого вольнодумства до конца жизни и в то же время ничего не смог с ним сделать, потому что Володин, и Устинов это знал, относился к числу немногих незаменимых. Но в то жестокое время легко и безжалостно расправлялись и с незаменимыми, Володина в этом случае, как и в случае с. В.И.Алфёровым, могло спасти только самое высокое покровительство. Кто был этим покровителем, мы не знаем, а только можем догадываться.
Снова обращаюсь к воспоминаниях А.Г.Когана: “Теперь о приезде на завод Б.Л.Ванникова. Приезд министра, замминистра, руководителей первого эшелона, их встречи, проведение совещаний, обеды в малых залах столовых позволили мне видеть, кто есть кто, их деловые качества, их общественное признание. И сравнивать, кто из них заслуживает большего внимания. К.А.Володин, в моих глазах, в сотнях всевозможных встреч был всегда на порядок выше других, особенностью, скромностью, доступностью, конкретностью решений”.
Темпы строительства действительно были фантастическими. 24 января 1952 года председатель Совета Министров СССР И.В.Сталин подписал Постановление по строительству на Южном Урале в тайге на чистом месте завода № 933 по производству ядерных боеприпасов, И уже к 1 августа 1955 года на заводе были изготовлены две авиационные ядерные бомбы РДС-4, мощностью в 30 кг, превосходящие по технико-тактическим данным того времени уже имеющееся ядерное оружие в США. Вспоминает Владимир Семёнович Комаров, в то время начальник кузнечной мастерской: “Работали в три смены, без выходных. Итак, 1 августа 1955 года торжественно предъявили контейнеры с корпусами для вскрытия контролёрами БТК и представителя заказчика. Они проверили сопроводительную документацию, сверили оттиски пломб с паспортами и разрешили вскрытие. Что находится в контейнерах, никто из работников цеха точно не представлял. Руководители видели только чертежи. Когда слесари подняли крышку контейнера, то все буквально отпрянули. Размеры и внушительный вид “Татьяны” произвели впечатление... В цехе появились главный инженер Главка Алексей Алексеевич Томилин, куратор Главка Александр Александрович Осипов...”
Вскоре производство авиабомб РДС-4 было поставлено на поток. Но и после этого напряжение на заводе не спало. Приступили к освоению новых “изделий”, более компактных и более совершенных. Правда, пожарными брандспойтами заснувших за станками водой уже не отливали.
Вспоминает Николай Павлович Добрынин, в то время замначальника цеха: “В августе 1955 года наш завод приступил к выпуску основной продукции, в каждом цехе шло освоение специзделий. Инструментальщики должны были опережать, а не задерживать выпуск оснастки. А иногда приходилось изготовлять не только оснастку, но и сами изделия. Директор завода и главный инженер размещались тогда в нашем 105-м здании. И нам, инструментальщикам, было привычно слышать от Константина Арсеньевича Володина и Александра Георгиевича Потапова команды типа приказа: “Изготовить к утру!”. Это означало, что не дано было думать о конце смены, а работать, сколько надо, чтобы выполнить задание и утром отчитаться. В связи с такой обстановкой некоторые рабочие не выходили из цеха по несколько дней. Но все мы были молоды, были исполнительными и даже не допускали мысли, что можно не выполнить приказ руководства завода. 95 процентов инженеров были — только что окончившие вуз, половина коллектива — только что окончившие ФЗУ. Последний срок пуска завода — изготовление первых ядерных авиабомб — руководством страны был жестко поставлен на август 1955 года. Очень трудно далась технология этого изделия. Бессонные ночи на протяжении примерно полугода. Удачи, неудачи, опять удачи и т.д. Каждая деталь, каждая сборочка, изготовленная в цехах, — праздник. А затем — суровые дни и ночи до следующего праздника. И так почти бесконечно уже на протяжении 40 лет”.
Уже в следующем, 1956 году было освоено производство ядерных боеголовок межконтинентальных баллистических ракет. В этом году, по данным архива, на заводе работало уже 2234 человека. И параллельно впервые в отрасли огораживали завод “точками”. Так конспиративно назывались ракетно-зенитные комплексы на случай воздушного нападения. Это потом по другим закрытым городам всё будет строиться по типовым проектам, здания в каменном исполнении, даже собачники и конюшни, здесь же до всего додумывались сами, и по причине срочности все здания строились деревянными. Сами же строили дороги к ним, а это даже не десятки, а сотни километров. За 10 лет заводом подготовлены 15 типов различных модификаций ядерного оружия. Особенно напряжённым был 1959 год, когда заводом осваивались три принципиально новых “изделия”. Завод продолжал строиться, на нём создавались новые структуры: цеха, специальные конструкторские бюро, военно-сборочные бригады...
Казалось бы, самое трудное позади. Но международная обстановка ставила новые задачи. В 1960 году “Татьяну” сняли с производства. В 1964-1965 годах произошло в буквальном смысле революционное изменение конструкций основных узлов “изделий” и отпала необходимость в изготовлении так называемых “корзин”. Это привело к необходимости решения нового круга технических и организационных проблем. В конце 1970 года за освоение новых видов спецвооружений завод был награждён орденом Ленина, никто уже не удивился, что директор завода, как и прежде, остался без награды.
А вот несколько строчек из воспоминаний В.Н.Михайлова, будущего академика и министра атомной энергетики страны: “Остаётся только удивляться, как в разрушенной страшной войной стране была создана мощная атомная промышленность, которая и позволила сохранить мир на планете до нынешнего дня. Даже трудно вообразить, что могло бы случиться, если бы монополия на атомное оружие осталась у Америки. Тень взрывов Хиросимы и Нагасаки лежит на всём человечестве”.
А К.А.Володин по-прежнему жил как бы на военном положении, может быть, ожидая переброски ещё на строительство какого другого важного завода. У него не было времени даже на семью, он так и не привёз её в будущий Трёхгорный, в первое время, может, даже ожидая возможного ареста, чтобы в этом случае не пострадала семья. Однажды позже он признался своему преемнику, тогда главному инженеру А.Г.Потапову, что подумывал о фиктивном разводе, и жена продолжала жить в Подольске, лишь временами навещая его. Но он не был сухарём. Лучше всего человека чувствуют дети. Вспоминает А.Г.Коган: “К.А.Володин очень любил нашу Наташу. Когда ходили в кино в клуб имени “35-летия Октября”, она всегда сидела у него на коленях и считала его своим дедушкой. На улицах при встрече не церемонилась, бросалась в нему, называла дедушкой, чем нас приводила в конфузные ситуации. И не только нас, но и окружающих. Но Константин Арсеньевич не смущался, поднимал её на руки, подбрасывал, потом опускал на землю. Я это пишу только затем, чтобы подчеркнуть человечность и сентиментальность, любовь к детям со стороны директора.
Бывало, зайдёт в магазин, лёгкое пальто нараспашку, даже зимой, пройдёт вдоль витрин и прилавка. Остановит покупателей, поговорит с ними. А потом идёт к начальнику ОРСа. Разносы давал классические, но и снабжение в ту пору было отличным. Многие удивлялись поношенному костюму директора. Но мало кто знал об основной причине его неухоженности, как и в первые пусковые годы Володин жил один. Семья продолжала жить в Подольске”.
И ещё из воспоминаний А.Г.Когана: “Живя уже в Пензе, я слышал разные байки о Володине, как в Министерстве среднего машиностроения, так и по заводам, о том, как Володин лично проверяет качества пищи в столовых. Зайдёт, заберёт поднос у первого попавшегося рабочего, просит извинения, садится за стол и съедает обед. Многие считали, что это анекдот. Но я сам однажды был тому свидетелем. Когда мы однажды (Володин, Ревякин и я) решили объехать объекты ОРСа и решили пообедать в столовой, то Ревякин тут же сообщил директору столовой Киселёвой М.И., чтобы отдельно накрыла стол. Но К.А.Володин запротестовал и подошёл к очереди самообслуживания, его все знали и уважали, и попросил, извинившись, поднос у первого рабочего, стоявшего уже перед кассой, вытащил кошелёк, рассчитался и, сказав “хочу проверить, чем вас кормят”, сел за ближайший стол и аппетитно съел обед на глазах всех рабочих. Ревякина и меня тоже обслужили, и принесли то же, что и Володину. Володин качеством пищи остался доволен, только сказал, что перца мало на стол ставят. У него было пристрастие к перцу, и он употреблял его в таких количествах, что подобного мне никогда в жизни не приходилось видеть. Мы часто в командировках по другим городам и сёлам питались в столовых, и он собирал перечницы с соседних столов и высыпал содержимое в свою тарелку”.
Фанатически убеждённый в необходимости экономного расходования государственных средств, Володин в этом стремлении иногда впадал в крайности. Вспоминает А.Г.Коган: “В 1959 году многие начальники цехов купили “Волги” ГАЗ-21, и вот А.Д.Пятибратов изготовил в цехе дополнительные хромированные украшения на решётку передней панели личного автомобиля. К.А.Володин узнал об этом и дал задание службам заводоуправления подсчитать стоимость работы по изготовлению этих украшений и приказом по заводу удержал с него всю сумму. Второй случай был аналогичный. Ко дню рождения К.А.Володина А.Д.Пятибратов отлил в литейке бронзового бычка, прохромировал его, укрепил на подставке и в день рождения подарил К.А.Володину. К.А.Володин подарок принял, но приказом по заводу приказал удержать с него стоимость изготовления подарка”.
Вспоминает Ю.Н.Беляев: “Но особенно ревностно он берёг государственную копейку. Для изготовления и установки собственной антенны к привезённому из Подольска старенькому телевизору “КВН” нанял бригаду слесарей, работу которой оплатил из собственного кармана. В подобных вопросах, он, в пример многим руководителям, был исключительно щепетилен”.
Я уже говорил, что судьба К.А.Володина трагична. Он отдавал себя работе без остатка. Что касается его, выражение “Прежде думай о Родине, а потом о себе” имело для него не символический, а буквальный смысл. Напряжённая работа на оборонных заводах в войну, секретные заграничные командировки, отсутствие отпусков, строительство ядерных заводов, секретность, связанная с ними, привели к тому, что Константин Арсеньевич Володин потерял связь с родными.
Читаю воспоминания его бывшего водителя Дмитрия Гавриловича Бюрюлина: “Служил я в строительной части в Челябинске-40, строили химкомбинат “Маяк”. И вот в начале 1952 года отобрали из нас, солдат, самых добросовестных, в основном комсомольцев, и сформировали новый батальон, погрузили с техникой на платформы и отправили в путь. Ехали ночь, куда ехали, никто не знал. Оказалось, строить новый завод. Через некоторое время мне предложили возить будущего директора завода Володина Константина Арсеньевича. И возил я его с февраля 1954 года до февраля 1963-го — 9 лет. И вот, помню, приехал к нему первый раз на “Победе”. Вначале он присматривался ко мне, а я — к нему, а потом уже стали понимать друг друга с полуслова. Несмотря на мою молодость, мне было 25 лет, а ему 53 года, он называл меня солидно, по имени-отчеству: “Дмитрий Гаврилович...”
Воспоминания Д.Г.Бирюлина возбудили во мне волнение. Сами по себе в отдельности слова “Победа” и “Гаврилович” ничего для меня не значили, я пробежал по ним машинально, но, соединённые вместе, они заставили меня внутренне вздрогнуть: “Неужели?” До конца ещё не осознавая, в чём дело, я продолжал читать воспоминания личного шофера К.А.Володина и повторял про себя: “Победа”... “Гаврилович...”:
“...Дорог в то время не было, а ездить нужно, и ездили каждый день, и много ездили по строительным объектам, по всему Катав-Ивановскому району, по соседним районам... Володин любил во всём аккуратность и точность. Едем, например, в Катав-Ивановск, он сидит и рассуждает, сможем ли туда вовремя доехать. А я был молодой, рискованный. Тем более, директора возил, опаздывать ему нельзя было. И мы с ним на “Победе” не ехали, а летели по всем колдобинам. И всегда приезжали вовремя. Когда подъезжали, он всегда хвалил меня: “Молодец! Вовремя успели!” Бывало, выйдет из заводоуправления и говорит: “В Вязовую, срочно к поезду!” А до прихода поезда осталось полчаса, а дороги какие. И приходилось лихачить, но успевали.
Володин не был ни охотником, ни рыбаком. Но любил природу и любил изучать близлежащую округу. Единственный выходной он посвящал любимому занятию. Ехали мы с ним в Тюлюк, в Александровку, Минку, заезжали по делам и порой без дела в Башкирию... Он изучал край. Ко всему присматривался. Во всё вникал. Смотрел, кто и как закладывает новые деревянные дома в сёлах, которые мы проезжали, радовался им...”.
Неужели? Не может быть! Неужели это был он? Но эти два слова: “Победа” и “Гаврилович”, соединённые вместе! К тому же, в то время не было никакой другой “Победы” вокруг!
Получалось, что тогда, больше полувека назад, именно Константин Арсеньевич Володин меня, десятилетнего мальчишку, прокатил по родным Михайловке и Малоязу, вызывая впоследствии зависть у остальных мальчишек, на диковинной тогда “Победе”. Это, без преувеличения, было равносильно тому, как прокатиться с Гагариным в космическом корабле. Это событие так ярко врезалось в мою память, как одно из ярких событий послевоенного полуголодного детства, о нём в наших мальчишеских кругах потом долго говорили, я до сих пор в деталях помню его, хотя плохо помню или совсем не помню события более позднего времени, например, время учёбы в последних классах средней школы, и мне неловко перед своими одноклассниками и особенно учителями, что не всех их помню, меня порой подозревают в гордости, а это последствия тяжёлой контузии, последовавшей за ней трехсуточной комой и амнезией (частичной потерей памяти).
Читая дальше воспоминания “Гавриловича”, я отчётливо видел перед собой грузного, сурового с виду, пожилого для нас, десятилетних, мужчину, от которого мы было бросились бежать, но который остановил нас и весело сказал своему молодому водителю: “Ну что, Гаврилович, прокатим ребят?..”:
Продолжаю читать воспоминания Д.Г.Бирюлина: “...Работал он много. Рабочий день заканчивался порой и в 12 часов ночи. А то и позднее. Много сил и времени он отдавал развитию совхоза “Лесной”. Много раз ездили в Катав-Ивановск, чтобы получить землю, в Челябинск ездили по этому вопросу... Я не знал случая, чтобы он уставал, был он человеком душевным и человеком приказа и слова. Кто к нему ни обращался, он всегда внимательно выслушивал и говорил: “Да, помогу”, или: “Подожди, решим”. И самое главное, он никогда не забывал, что обещал. Он не знал, что такое болезни, он никогда не болел. Или делал вид, что не болел. Иной раз скажет: “Гаврилович, привези мне вот такое лекарство”. И всё. И вот наступил август 1955 года — наконец-то выпуск первой продукции, когда завод начал работать на программу. Но это время не было для Володина, в отличие от многих, торжественным. Для него оно стало ещё более напряженным по длительности дня. Всё чаще рабочий день заканчивался после 12 часов ночи.
Он любил скромность и ограничивал себя во всём. По-своему он был несчастный человек. Специфика работы оторвала его от родных. И вот, когда завод в какой-то мере встал на ноги, и, наконец, выпустили первую атомную бомбу, он впервые за многие годы собрался на родину. Видимо, наверху ему это разрешили: ненадолго оставить завод.
Вот на волне такой романтики и отправились мы с Володиным вдвоем на “Победе” в 1959 году в отпуск до родины Володина, в Крым и обратно. Надо отметить, что Володин хорошо ориентировался в крупных городах, которые мы проезжали, как будто он тут жил. Может быть, это интуиция градостроителя. Но когда мы поехали в Астрахань и поехали в деревню, где он родился, мне показалось, что память ему изменила, видимо, слишком долго он здесь не был. Подъехали и упёрлись в Волгу. Он говорит, что она должна быть слева, а она почему-то справа от нас. Это, наверное, был эффект переворачивания реальной местности, который случается у людей, которые посещают родные места много лет спустя. В родных местах Володин не был 30 лет. Вечером мы упёрлись в Волгу, дороги дальше не было. А утром по берегу Волги едет ЗИС-5, и от шофера мы узнали, что нужно ехать краем берега прямо по воде километра полтора. А потом снова пойдет нормальная дорога. Значит, Константин Арсеньевич не ошибся. Я подготовил “Победу”, снял ремень вентилятора, солидолом замазал отверстия в двигателе и удачно проехал этот участок дороги.
Приехали в деревню, подъехали к дому, где Володин родился. Встретил нас мужчина. Володин вышел из машины. Стоят и смотрят друг на друга. Володин первым говорит: “Ну, что, брат, не узнаёшь меня?” “Костя, ты?” И начали обниматься, целоваться. “А я смотрю — едет машина, ну, думаю, какой-нибудь директор едет”, — говорит брат. А потом, опомнившись, говорит: “Дай мне машину на 15 минут”. И мы поехали с ним и привезли отличной рыбки на закуску. И вот брат по дороге рассказал, что Володин не был на родине 30 лет. Как он жил и где жил, он не знал. И даже думал, что его нет в живых. Так как дошли слухи, что в войну или после войны Володин участвовал в уничтожении какого-то секретного оружия в Германии, и в целях секретности его якобы тоже уничтожили. Побыли мы там несколько дней. Помню, как Константин Арсеньевич говорит: “Ну, что, Гаврилович, дадим брату денег на новый дом?” А я говорю: “Конечно, дадим, тем более что деньги-то не мои, а ваши”. Домик у брата был ещё тот, в котором родился Константин Арсеньевич в 1901 году, а этот разговор был уже в 1959 году. И Константин Арсеньевич дал брату денег на строительство нового дома. Встретился Володин здесь и с двумя своими сестрами... Затем мы поехали в Крым, были в Севастополе, затем в Сталинграде, Пятигорске, Краснодаре... Заехали в Ульяновск, здесь жила ещё одна сестра Константина Арсеньевича. Она рассказала, что во время войны, в 1944 году, работала на заводе и однажды в местной газете читает, что награждён директор ихнего завода — К.А.Володин. Она подумала: “Не брат ли это мой, Костя, давно о нём ничего не слышала?” На другой день пошла в приёмную к директору. Секретарша её не пропускает: “Директор сегодня никого не принимает”. Но всё же она изловчилась, когда секретарша отвлеклась, и в прямом смысле влетела в кабинет. И точно: за директорским столом сидит брат — Костя. Сколько было слёз от радости и обиды за то, что он не искал её. А она нашла его...”
Как я уже говорил, в целях секретности заводской посёлок, а потом город несколько раз менял название, И надо сказать, что знаменитый разведывательный полёт Пауэрса над Уралом осуществлялся из-за этого завода, основным его заданием было — во что бы то ни стало пролететь в районе этого таинственного объекта. Кстати, Пауэрса могли сбить в районе Трёхгорного, даже на подлёте к нему, но был дан приказ средствам ПВО, как и самому городу, затаиться: ну, бараки и бараки в лесу, если вокруг них нет средств ПВО, значит, ничего важного там нет. И уже только после Трёхгорного был дан другой приказ: уничтожить, во что бы то ни стало!
А режим секретности стал ещё жёстче. Вспоминает А.Якимов, слесарь-сборщик:
“Совершил я по молодости ЧП на производстве. Такое, что судьбу мне решил сам директор Володин. А было так. Работал уже бригадиром. У меня был личный сейф, в котором я хранил документы и мелкие секретные детали от узлов “изделия”. Однажды я этот строгий порядок нарушил. Для подъёма “изделия” с поддона контейнера на подставку в центральной части нужно было снять крышку, ввернуть “продуктовый” винт, а на его место завернуть рым-болт. Секретную крышку и винт по спешке вместо сейфа я положил в карман халата. Дело было в конце смены, был, кажется, месяц март, уже пригревало. Но снег ещё лежал. Я так и побежал в тапочках и в халате по тропинке к зданию 206, где была раздевалка и снимали спецодежду. Про детали в кармане я забыл. Около тропинки к зданию 206 между соснами была закреплена перекладина, на которой мы соревновались в подтягивании, а кое-кто и крутил колесо. И надо же, именно в этот момент мне загорелось пару раз крутнуться на этой перекладине.
Наутро на “центральную” нужно подавать крышку на сборку узла, а двух секретных деталей нет. Мгновенно вспомнил, хвать за карман, а там пусто! Догадался, побежал к перекладине, нет деталей. Своими силами и силами своего цеха найти детали не удалось. Привлекли к поиску работников 26-го цеха и службу дозиметрии. Целую неделю снег на тропинке между зданиями 201 и 206 длиною около 150 метров просеивали снег через решето, но нашли только крышку. Затем привезли большой бак с вентилем, подвели горячий пар. Снег на тропинке собирали и в баке топили. Но злополучный “продуктовый” винт найти так и не удалось. Поиски были прекращены. Меня спасла найденная крышка — поверили, что я действительно потерял деталь на заводе, а не унёс за проходную. Режимные службы (КГБ) спустили дело на усмотрение директора. Дали мне строгача и лишили премии, чему я был очень рад. Могло быть куда хуже. За время поисков, различных допросов с пристрастием, из-за переживаний я потерял килограммов пять. Об этом случае долго говорил весь завод”.
А я помню, как однажды во время студенческих летних каникул, приехав к родителям, по дороге на покос (родители держали корову) встретил в лесу недалеко от г. Юрюзани цепь солдат, идущих буквально плечо к плечу, офицер долго расспрашивал меня, как я тут оказался, не встречал ли кого, показывал фотографию. Только через много лет я узнал: тогда в выходные дни пропал один из инженеров завода, обладающий сверхсекретной информацией. Обычные поиски ни к чему не привели, в район Трёхгорного были переброшены крупные воинские части, началась войсковая операция. Версии были такие: бежал с этой секретной информацией или его выкрали. Только где-то через месяц кто-то из рыбаков наткнулся в черте города за колючей проволокой на его труп: разгорячённый, с крутого берега нырнул в омут, а там оказался железный штырь то ли от старой плотины, то ли ещё от чего.
Степень секретности была такова, что однажды на испытательном полигоне в Капустином Яру, куда постоянно выезжали сотрудники завода для испытания перед сдачей в войска своих “изделий”, к неисправной боеголовке не допустили даже С.П.Королёва. Вспоминает один из ветеранов завода (поступил на завод в 1955 году) И.С.Кузьмин, послужной список которого — инженер КИПиА, инженер–технолог, начальник участка, начальник сборочной бригады, начальник отдела специального конструкторского бюро, начальник цеха, заместитель главного технолога завода:
“Запуски ракет производились регулярно в зависимости от погодных условий. В начале осени примерно раз в 10 дней. На нескольких пусках присутствовал С.П.Королёв. Особенно мне запомнились два запуска. По регламенту мы должны были за 5 минут до пуска прямо на старте в хвостовой части ракеты производить электрические измерения. Измерения производили сотрудники нашего ОТК с представителем заказчика. От нас представителем заказчика был П.И.Плахов, а от ОТК А.Ф Виноградова. Общее руководство и контроль на стартовой площадке осуществлял из бункера через перископ С.П, Королёв. Была объявлена получасовая готовность, и к ракете пошли наши представители. Сергей Павлович увидел их в перископ и через микрофон через динамик громким голосом спросил: “Кто пустил эту рыжую женщину на старт?!” Шура, как ни в чём не бывало, проделала всю необходимую работу, доложила, что всё в пределах нормы. Сергей Павлович спросил нас: “У вас все такие?”. Мы, конечно, ответили: “Да!”
Ещё на одном памятном пуске стартовая команда сломала стыковочный штепсельный разъём на нашей боеголовке. Поломка незначительная — выкрошилось несколько кв. мм изолятора разъёма. По техническим условиям, однако, с таким дефектом пуск не разрешается. Я доложил об этом Королёву, сказал, что замена разъёма на полигоне невозможна. Он спросил о возможности использования боеголовки с таким дефектом. Я ответил, что необходима перепроверка электрических цепей, связанных с этим разъёмом, условия стартовой площадки не позволяют проделать эту работу. Необходимо головную часть везти в сборочный зал, перепроверить и после этого принимать решение. И на эту работу потребуется часов десять. Королёв отложил пуск. Через несколько часов мы выполнили эту работу и пошли в гостиницу. Выдавая ключи от номера, дежурная сообщила, что несколько минут назад звонил начальник караула Морозов, охранявший наше рабочее помещение. Я позвонил ему. Он сказал, что подъехал какой-то Королёв и требует пустить его в помещение.
Замечу, что по существовавшим тогда режимным требованиям запрещалось посещение помещений сборки без разрешения руководства министерства. Потому мы Королёва не пустили. Он сильно рассердился и уехал. Буквально через час позвонил из Москвы начальник Главка Алфёров и, как мне показалось, не говорил, а рычал, выговаривая за то, что мы не пустили к себе Королёва. Я ответил, что действовал строго по утвержденной им же, Алфёровым, инструкции. Он бросил трубку. Через некоторое время позвонил Королёв и спокойно спросил, что будем решать с боеголовкой. Мы уже пред этим посоветовались с Плаховым (результаты проверки были положительными), и я ответил, что полётный лист я, как представитель завода, а Плахов, как военпред, подписали. Запуск и работа боеголовки по всей траектории прошли успешно”.
Неприятности были и другого рода. Из воспоминаний А.Ф.Шамсутдинова, инженера-технолога: “В 1962 году на Кубу направили “изделия” нашего завода. Об этом знал весь мир, кроме нашего народа. Но наши “изделия” были спроектированы и изготовлены для хранения и эксплуатации в условиях России, а Куба экваториальная страна с жарким и влажным климатом. Её климатические условия совершенно не соответствовали техническим условиям эксплуатации наших “изделий”. Правда, американцы скоро вынудили нас вывезти ракеты с ядерными боеголовками с Кубы, однако это не сняло проблему. Они вернулись с изъяном, в чём обвинили нас, заводчан, хотя это была вина разработчиков. Впрочем, их вины тоже не было. Никто не собирался продолжительное время хранить ракеты в условиях Кубы. Пришлось за разработчиков думать”.
Но есть в истории Трёхгорного случаи, которые вспоминаются с улыбкой, они стали своего рода легендами.
Рассказывает Анатолий Геннадьевич Коган: “Сроки ввода котельной были жёсткие. Цех строили заключённые, а спецработы вели вольнонаёмные из “Главспецмонтажа” Главка. Как оказалось, не очень добросовестно.
Мы готовились к пуску котельной. В 1954 году впервые разрешили набирать рабочих из местного населения. И вот устроился к нам в цех зольщиком местный Беляев, который стал доставлять хлопоты тем, что регулярно забирался на металлическую дымовую трубу высотой 60 метров по наружным скобам, вставал на кромку трубы и кричал всё, что ему задумается. Его ругали, наказывали, а он всё равно снова лез, выполняя свой цирковой номер.
Однажды приходит ко мне в кабинет и говорит, что дымовая труба прохудилась и скоро упадёт. Я не поверил. Спустя несколько дней неугомонный зольшик принёс мне в кабинет скобу от лестницы из верхней части трубы и сообщил, что она там уже не держится, а в трубе имеются просветы. Верхняя часть трубы, в 20 метров, качается от ветра. Я доложил Володину об этом.
Вскоре после этого подул сильный ветер. Мне доложили, что верхняя часть трубы под угрозой падения. Падение возможно в сторону зоны заключённых, где работало 40 человек. Я распорядился немедленно вывести из зоны заключённых, дал телеграмму о немедленном прибытии представителей Главка в связи с аварийной обстановкой. Прибыло человек 15. В том числе из КГБ, а также замначальника Главка Г.П.Андреев. Показали качающуюся трубу. Они постояли, посмотрели, сказали мне, чтобы я не паниковал, и пошли к автобусу, чтобы уезжать. Вдруг бежит кто-то из рабочих и кричит, что труба падает. Все вновь пошли смотреть на трубу. Она несколько раз качнулась и упала на территорию зоны заключённых. Все пошли в кабинет и составили акт о падении трубы, об износе металла. Таким образом, был засвидетельствован факт падения трубы не по вине обслуживающего персонала. Не будь циркач Беляев так бдителен, я мог бы попасть под суд.
Была весна. Остаток отопительного сезона доработали с остатком трубы в 40 метров. К следующему отопительному сезону была выполнена надёжная труба, которая стоит и до сих пор. С разрешения директора завода из упавшей части трубы были изготовлены металлические гаражи. Они, по-видимому, стоят и сейчас.
История с падением трубы в министерстве и за его пределами превратилась в байку. Как, мол, один начальник цеха вычислил время падения трубы и собрал комиссию к этому часу. Я её слышал в Главке не один раз, но уже без фамилии и места, где это случилось”
Второй случай, превратившийся позже в легенду, тоже со слов А.Г.Когана:
“Первые дороги строили и с гравийным, и с бетонным покрытием. Общий километраж сдаваемых в эксплуатацию дорог в год доходил до 100–120 километров. Руководил строительством дорог начальник специального дорожного участка майор Н.Н.Фомин, по прозвищу “Академик”. Он закончил военную академию и часто об этом любил напоминать.
Фомин был необыкновенно виртуозным человеком. Очень рискованным, но, несмотря на промахи, всегда выходил сухим из воды. Можно было у него многому и поучиться. У Фомина было до десятка специализированных, хорошо оснащённых техникой, бригад.
Однажды приехал ко мне майор Виноградов (КГБ) и сообщил, что по их каналам поступило сообщение, что в деревне Медвежьей произведён взрыв, в результате чего пострадали 15 домов. В домах выбиты стекла и развалены печи. Необходимо срочно разобраться на месте. Как главный инженер управления строительства я отвечал за выдачу взрывчатки дорожникам и за взрывные работы.
Случай, серьёзней не придумаешь. Выехали мы с тремя представителями Челябинского КГБ. Поехали в сторону Бакала, виляя по лесным дорогам. И так ползли более четырёх часов, от одной базовой стоянки до другой.
Сам Фомин нас на дороге не встретил. Изрядно уставшие, мы подъехали к Медвежьей. Каждый ожидал увидеть массовые разрушения. Подъехали к первому дому. С крыльца сошёл небольшого роста, лысенький, с седой стриженой бородкой дед, в руках на рушнике каравай хлеба. Тёплый, почти торжественный приём.
Старший кагэбист спросил, туда ли мы приехали? Что-то не похоже, чтобы здесь что–либо было разрушено. Наш проводник подтвердил, что это деревня Медвежья. Тогда старший предложил ехать дальше, здесь, наверное, свадьба. Поехали к следующему дому, та же картина. Такой же дед стоит с хлебом на рушнике. Выйдя из машины, мы, не сговорившись, оглянулись, подумав, как быстро дедушка перебежал от первого дома ко второму. Но убедились, что у первого дома дед стоит на том же месте. Решили ехать дальше. У третьего дома все вышли из машин. Здесь нас встречала с хлебом на рушнике симпатичная бабуля. Это нас заставило поверить, что мы не в сказке. Подходим к дому, старший из КГБ спрашивает: “Что, здесь вся деревня в свадьбах?”. Навстречу, кланяясь и семеня, спешит бабуля с хлебом и причитает: “Дорогие наши гости, милости просим, отведайте хлеба, проходите в дом, будьте нашими гостями, заждались мы вас. Вторые сутки ждём”. Такие вот пироги!
Тут вот и объявляется Фомин. Улыбается. Со всеми поздоровался за руку. Затем отозвал в сторону начальника управления А.Г.Дмитриенко и что–то ему сказал. Кагэбещники между тем в дом заходить не спешат. А всё осматриваются по сторонам. Где же разрушения? Сели в машину и на медленном ходу с открытой дверцей поехали по улице и осмотрели все дома, прежде всего, стёкла. А они во всех домах были целыми и невредимыми. Возвратились к нам. Хозяйка дома снова запричитала: “Заходите в дом, дорогие гости, угощайтесь!”
Старший из КГБ задал бабуле вопрос: “У вас в деревне ничего не случилось?” Бабуля ответила: “Нет, ничего, вот вас поджидаем, сказали, к нам едут большие гости, встречайте, вот мы и встречаем”. Ей опять вопросы наводящие: “Может, у вас дома были разрушены?” “Нет, у нас в деревне все дома целые”. Ей вопрос напрямую, слышала ли о взрыве поблизости. “Нет, ничего не слышала”. И опять стала нараспев приглашать в дом.
Внешний вид домов был необыкновенно праздничным и какой-то неестественный. Часть домов покрыта свежим тёсом и окрашена в синий цвет. Поручни, полы на крыльце свежевыкрашенны в жёлто-оранжевый цвет. На других домах красочно раскрашены обналичка, фронтоны. Всё это говорило либо о высокой культуре содержания домов и материальном достатке жителей деревни, либо о строгом и хорошем хозяине, в чьём ведении находится этот лесной кордон смолокуров.
Войдя в дом, мы оказались в довольно просторной комнате, посредине которой стоял стол, накрытый скатертью. А на столе чего только не было — медвежатина, лосятина, рыба жареная, рыба отварная, грибочки и ягода. На середине стола стояла посудина, которую наше поколение ещё помнило от родителей, называемая “четверть”, с жидкостью. Нетрудно догадаться, с какой.
Нас настиг запах свежей масляной краски, который держится в только что отремонтированной квартире. Бабуля снова запела: “Дорогие гости, откушайте с дороги. Примите, сколько требует душа, первача”. Тут и “Академик”, как хозяин, стал приглашать к столу. В искусстве уговаривания ему не было равных. Гости наотрез отказались пить. Старший, самый полный и солидный, за всех сказал спасибо: “Мы при исполнении обязанностей”. Кагэбешники опять вышли и пошли по домам выведывать и расспрашивать. Фомин неотступно их сопровождал. О чём и как он с ними говорил, мы не знали. Но когда они вернулись, то все сели за стол.
Голодные, уставшие, все ели с аппетитом. “Академик” подливал в гранёные стаканы жидкость из четверти. Затем брагу. Через два часа все были сыты и во хмелю. Старший даже занемог. Гостеприимные хозяева перенесли его в машину. Положили на заднее сиденье. И вскоре мы тронулись в обратный путь
Прижатый к стене неопровержимыми доказательствами, Фомин всё нам рассказал. А его рабочие много месяцев спустя дорассказали все детали случившегося. Бригада встретила на трассе строящейся дороги валун диаметров в 5 метров, и Фомин принял решение взорвать его. Рабочие предупредили, что камень относится к особо крепким породам. На его дробление потребуется много взрывчатки, и это опасно для ближайшей деревни Медвежьей. И вообще на это нужно особое разрешение.
Но Фомин не был бы Фоминым, если бы согласился с этими предупреждениями. Он велел пробурить несколько шурфов, заложил в них весь имеющийся у него в запасе тол и рванул. В результате во всех домах Медвежьей были выбиты стекла, полетели печные трубы и кое-что ещё. Фомин поначалу струхнул. Но быстро пришёл в себя. Он осмотрел содеянное. Понял, чем ему это грозит, и пришёл к выводу, что всё нужно срочно восстановить. От нас всё скрыть. Но кто-то по линии лесничества доложил, куда надо. Дальше, как в испорченном телефоне. Всё стало обрастать слухами вплоть до Челябинска. И оттуда приехали представители КГБ разбираться и наказывать.
Но Фомин успел замести следы содеянного. По аварийной тревоге собрал сюда рабочих всех участков, объяснил им случившееся и приступил к восстановительным работам. Сколотил бригады печников, плотников, стекольщиков, маляров, снабженцев. И начался аврал.
Надо отдать должное, доставить кирпич, раствор, краски, инструменты, людей за сотни километров до деревни и за девять дней произвести ремонт 15 домов — это своего рода подвиг, и Фомин его совершил. Теперь судите сами, что мы с ним должны были сделать. Человеческих жертв не было. Дома отремонтированы. Жители деревни ему благодарны и в знак благодарности не подвели перед комиссией. Фомин, конечно, получил взыскание, и с него высчитали материальные затраты на ремонт домов. Но и только. Другой на его месте, конечно же, загремел бы по этапу по большой статье. У КГБ на этот счёт было строго”.
Однажды, кажется, это было в 1962 году, я первокурсником университета двумя электричками с пересадкой ехал на зимние каникулы к недавно переселившимся в Юрюзань родителям. На станции Вязовая я замешкался, не зная, где автобусная остановка, и набитый битком юрюзанский автобус ушёл перед моим носом. На привокзальной площади в стороне от остановки стоял другой автобус под номером 13, ясно — в “запретку”. Пассажиров с электрички водитель пропускал внутрь, перед каждым открывая дверь, словно каждого знал в лицо. Но отъезжать не торопился, видимо, ждал идущего следом за электричкой московского поезда. Улучив момент, когда водитель вышел покурить, я спросил его, куда идет автобус. “В “никуда”, — коротко ответил он. Я уже знал, что автобусы в “никуда” идут через окраину Юрюзани, и переспросил: “А до остановки ЮГРЭС можно будет доехать?”. “Если останутся свободные места, доедешь”. Подъехала “Волга”, её водитель, посмотрев на часы, открыл капот, его лицо мне показалось знакомым, кого-то он мне напоминал, а кого, не мог вспомнить. Водитель автобуса махнул ему рукой: “Привет, Гаврилович! Хозяина встречаешь? Или другого кого?”. Гаврилович в ответ что-то неопределённо буркнул и пошёл в здание вокзала. “Гаврилович?.. Гаврилович?..” Что-то связанное с этим отчеством копошилось в глубинах памяти. Подожди, неужели это водитель поразившей нас с двоюродным братом Петькой в детстве “Победы”? Но тот был намного моложе, впрочем, с той поры лет десять прошло, да, десять. Пассажиров в автобус с московского поезда было всего четверо, но водитель какое-то время выжидал. Тем временем из здания вокзала вместе с Гавриловичем вышли трое, двое были относительно молодыми, а в третьем, пожилом, высоком, грузном, я без труда узнал того “заместителя Юрюзанского ГПТУ” из сверкающей, словно инопланетный корабль, “Победы”, который нас с Петькой попросил-приказал показать, где у нас, в Малоязе, обитает районное начальство. Теперь я понимаю, что, скорее всего, большой, если не сказать, никакой, нужды в этом не было, райком партии они без труда нашли бы и без нас, но он, скучающий по своим детям, которые остались с женой в Подольске, увидев наше потрясение от увиденной “Победы”, решил прокатить нас. Да, это был он, он почти не изменился, только ещё больше погрузнел, было видно, что у него болели ноги, он тяжело передвигал их.
Константин Арсеньевич Володин ушёл на пенсию в феврале 1963 года, для большинства заводчан неожиданно, не было положенных в таком случае торжественных проводов, наград от начальства, не все даже сразу узнали об этом. Как гласит биографическая справка: “Огромное напряжение при организации производства обычных и ядерных боеприпасов подорвало здоровье, и он ушёл на пенсию и уехал из города в родной Подольск”. Впрочем, в будущем Трёхгорном оставался его сын, родившийся в подмосковном Подольске в трудном и тревожном для Константина Арсеньевича июле 1938 года. когда он был назначен главным инженером Подольского патронного завода. Сын после окончания Челябинского политехнического института в 1961 году начал трудовую карьеру на Приборостроительном заводе ещё в бытность Константина Арсеньевича его директором — простым мастером. И только уже сразу после отъезда отца его назначили начальником участка, потом заместителем начальника цеха, он избирался первым секретарём горкома ВЛКСМ, потом снова вернулся на завод, где работал на одном из ответственных участков производства ядерного оружия — заместителем начальника сборочного цеха. В 1974 году он станет лауреатом Государственной премии СССР, за что — по незнанию умолчим, потом его снова попросят вернуться на партийную работу, учитывая непростые отношения между местными органами власти и заводом, который со времен К.А.Володина привык жить, не подчиняясь никому на месте, по законам военного времени. Отцовская организаторская хватка прочно сидела в нём, его изберут сначала вторым, а потом первым секретарём горкома КПСС. Потом он снова уйдёт на завод, где проработает до 1997 года, до пенсии. И тоже уедет, не пустив в Трёхгорном володинские корни.
Но по-прежнему что-то смущало меня в странном отъезде К.А.Володина из Трёхгорного, так победители, а он был победителем, не уезжают, было впечатление, что от меня что-то скрывают. В то же время всё вроде было по уму: в Трёхгорном одна из центральных улиц, окнами на завод, носит его имя. Ежегодные лыжные соревнования его имени собирают почти весь город. Они положили начало ныне широко известному горнолыжному комплексу на горе Завьялихе. Видимо, его уход на пенсию по болезни был не плановым, видимо, замена ему была не подготовлена, потому как на его место пришёл, как оказалось всего на год, пока Константину Арсеньевичу подбирали достойную замену, генерал-майор Леонид Андреевич Петухов, работавший заместителем .начальника Главка (при Алфёрове), Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии, до ухода в Главк 11 лет проработавший, как и К.А.Володин, генеральным директором одного из заводов Министерства среднего машиностроения. Невольно приходит, может, несправедливая мысль: какие награды и звания проехали мимо Константина Арсеньевича Володина. Видимо, Л.А.Петухов был помягче характером, не конфликтовал с Алфёровым. Первое время заводчан удивляла не генеральская мягкость Леонида Петровича Петухова, в противовес жёсткости Володина, но было уже другое время, когда можно было немного расслабиться, к тому, же мягкость совсем не исключает требовательность. Да, с уходом Володина напряжённость на заводе спала. Над заводом больше не висела атмосфера бесконечных придирок, выговоров, Л.А.Петухов, первое, что сделал, потребовал сократить до минимума сверхурочные. Если Володин сам вникал в любое дело, порой подменяя подчинённых, то Петухов запретил по каждому случаю обращаться к директору, для того есть начальники цехов, руководители других служб. Сначала посчитали его бюрократом, а потом убедились, что так работать лучше. Леонид Петрович был человек по-своему тоже удивительный. Он приучил завод работать не по законам военного времени, хотя порой обстоятельства заставляли отступать от этого принципа.
Вспоминает Владимир Семенович Комаров, пришедший на завод одним из первых, в августе 1953 года: “С февраля 1963 по май 1964 директором предприятия работал Л.А.Петухов. Он не долго работал на заводе, но за это короткое время сумел завоевать глубокое уважение работников предприятия. За этот период была проведена большая работа по дальнейшему развитию завода. Леонид Андреевич много внимания уделял улучшению экономического положения завода, налаживания ритмичной работы, что, безусловно, предопределило дальнейшие успехи в работе предприятия. Мы знали Л.А.Петухова до назначения его директором нашего завода в должности замначальника Главка. Первый раз он приехал на завод в декабре 1961 года. Окончание года шло очень тяжело, комплектующие узлы поступали с заводов-смежников с задержкой и с многочисленными отклонениями от требований конструкторской документации. И Леонид Андреевич оперативно помогал К.А.Володину разрешать возникающие вопросы. С приходом Леонида Андреевича на завод нас перестали обходить наградами, хотя при Володине мы работали не хуже, а работа ответственнее. Так за успешное освоение спецтехники 15 мая 1963 года главный инженер завода Александр Георгиевич Потапов стал лауреатом Ленинской премии...”
Александр Георгиевич Потапов — особая страница в истории завода и города. Он был главным инженером с самого первого дня завода, пришёл на него вместе с К.А.Володиным, и, хотя был подобран на эту должность без учета мнения Володина и несмотря на то, что характерами они были разными, если не противоположными, разногласий между ними не возникало. В мае 1964 года Л.А.Петухов назначается начальником 6-го Главного управления Министерства среднего машиностроения, а А.Г.Потапов назначается директором завода. Складывается впечатление, что Л.А.Петухов и приезжал-то на год на завод, чтобы присмотреться к нему и к коллективу. Над Потаповым тем более уж не висела кувалда Алфёрова, над ним, можно сказать, было почти безоблачное небо, что совсем не значило, что уменьшился спрос с завода, просто к его директору и коллективу стали относиться с заслуженным уважением. При А.Г.Потапове 26 апреля 1971 слесарю-лекальщику 15 цеха А.Д.Сотникову было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Сразу 7 человек были награждены орденом Ленина, 11 — орденом Октябрьской революции, 23 — орденом Трудового Красного Знамени, 25 — орденом “Знак почета”, 16 — медалью “За трудовую доблесть”, 22 — “За трудовые отличия”. А уже через три дня, 29 апреля, подписан указ о присвоении звания Героя Социалистического Труда самому А.Г.Потапову. А 30 ноября коллективу присваивается звание “Предприятие коммунистического труда”. И уже ни один следующий год не обходился без громких заслуженных наград.
И если при К.А.Володине и отчасти при Л.А.Петухове во главе всего стояло срочное серийное производство новейшего ядерного оружия, в результате была запущена социальная сфера, стал отставать от времени уровень автоматизации и механизации производства, не до того было — то теперь можно было вздохнуть, подумать о нормальном жилье, о душе. Ей тяжело жить рядом с самым страшным в мире оружием, даже с сознанием, что оно, если не предотвращает, а хотя бы отодвигает Время Конца. При А.Г.Потапове город обрёл детские сады, школы, библиотеки, его детищем и гордостью стал дворец культуры “Икар”, с большим залом на 800 человек, малым залом на 200 мест, открытый 30 марта 1971 года. На территории завода были высажены голубые ели, появились многочисленные цветники, клумбы. Александр Георгиевич ежегодно открывал лыжные соревнования памяти К.А.Володина. Но душе всего этого было мало. А.Г.Потапов считал: что бы человек ни делал, он должен приобщаться к прекрасному, иначе он потеряет человеческую сущность. К тому же Александр Георгиевич понимал, что, даст Бог, рано или поздно заводу нужно будет если не полностью переходить на мирное, конверсионное производство, то развивать его параллельно, постепенно наращивая. Неожиданно для других, а внутренне он давно к этому шёл, А.Г.Потапов загорелся идеей организацией на заводе чугунного художественного литья, подобного знаменитому каслинскому. Он как бы предвидел, что сам Каслинский завод в скором времени, в грязную “перестройку”, попадёт в руки бандитов, в конце концов, несколько раз перепродавая из рук в руки, его уничтожат, а оборудование сдадут в металлолом. И если недавно он начнёт снова возрождаться, то пока только в виде садовых скамеек, фонарей. Художественное литьё в чугуне возникло на Урале уже в XVIII веке, практически на заре горнозаводского дела — в Каслях, Кусе, Невьянске, Тагиле, но так как наибольшее развитие получило в Каслях, со временем, независимо от места производства, за пределами Урала стало называться каслинским. К началу XIX века искусство формовщиков, чеканщиков достигло наивысшего расцвета. Ажурное художественное литьё, всевозможные “фигурки”, как их называли мастера в обиходе, из жизни и быта уральцев и, наконец, изумительные копии с работ французских мастеров — всё это дало возможность принимать участие во всемирных выставках в Санкт-Петербурге, а потом и в Вене, Стокгольме и, наконец, в 1900 году на Всемирной выставке в Париже, где каслинцам был вручен хрустальный кубок “Гран-при” и Большая Золотая медаль за чудесное творение — чугунный “Павильон” и скульптуру Е.Лаверецкого “Россия”.
При Каслинском заводе открывается школа художественного литья, при советской власти это — ПТУ, где молодежь обучалась искусству формовки, чеканки, уникальной матовой окраски. К сожалению, постепенно каслинское литьё в силу сразу нескольких причин начинает тухнуть, может быть, основная из причин, что заказы в большинстве своём становятся политизированными, как и в классическую скульптуру, сюда приходит стиль “девушка с веслом”, и к таким заказам у мастеров не лежала душа, а раз не лежала душа, значит, не могла она проявиться и в их работах. А потом приходит пора, когда на улице ещё социализм, пусть с признаками “человеческого лица”, когда народные промыслы ставятся в те же экономические условия, что и заводы и фабрики, основным показателем становится прибыль — а откуда ей быть, если из народного промысла ушла душа, и постепенно один за одним гибнут по всей России уникальные народные промыслы... Такая же участь ждала и каслинское литьё в чугуне. Ещё не наступила разрушительная “перестройка”, но в воздухе уже запахло ей, и видимо, глубинным внутренним чутьём, инстинктом Александр Георгиевич Потапов определил, что всемирно известное каслинское литьё ждёт печальная участь. В 1978 году он приглашает для совета инженера-металлурга с 20-летним стажем Лидию Терентьевну Мирошник и задаёт ей два вопроса. Первый: сможем ли мы на заводе организовать музей каслинского художественного литья? И второй: уже отталкиваясь от музея, возможно ли при наших технологических возможностях и уникальных мастерах-литейщиках создание на заводе производства художественного литья в чугуне, аналогичного каслинскому?
— Что касается первого вопроса: небольшой музей собрать мы, наверное, сможем. Пойти по домам окружающих нас горнозаводских городов и посёлков: Юрюзани, Катав-Ивановска, Сатки, в Златоусте в краеведческий музей обратимся. А что касается производства художественного литья — это ведь не просто уникальное литьё в технологическом смысле, это — искусство. Оно ведь и проходит-то по Министерству культуры. Не знаю...
На что Александр Георгиевич ответил:
— Что касается музея, я глубоко уверен, что на нашем суровом заводе должно что-то быть для душевной разгрузки. Город закрыт, у людей нет практически возможности приобщиться к прекрасному. В других, не столь закрытых городах есть театры, картинные галереи, у нас в силу особых жёстких обстоятельств ничего этого нет. Что же касается производства художественного литья. Во-первых, рано или поздно нам нужно будет хоть частично переходить на гражданскую продукцию. Вы скажете, что художественным литьём не спасешься. Но с чего-то нужно начинать. А во-вторых, и это, может, главное: недавно я был в Каслях, художественное литьё там гибнет, его нужно спасать. А с Министерством культуры, я думаю, мы найдём общий язык. А путь к этому один: мы должны не просто освоить технологически художественное литьё, а делать его на самом высоком, в том числе, художественном уровне, чтобы Министерство культуры признало его своим. А что касается создания музея, можно пойти и по домам. Но я был во многих музеях страны, начиная с Эрмитажа. Каслинское литье практически везде есть, но многие экспонаты нуждаются в реставрации. Но нет денег на неё и нет мастеров, старшее поколение ушло, а нынешние, в большинстве своём, уже потеряли художественный уровень. Я представляю дело так: наш представитель будет ездить по музеям страны и предлагать свои реставрационные услуги. А ему будут говорить: у нас нет денег. А он в ответ: мы бесплатно, в качестве платы будет ваше письменное разрешение сделать копию для нашего заводского музея.
Александр Георгиевич Потапов дал задание отделу кадров завода: не очень-то афишируя, пригласить на жительство в Трёхгорный с предоставлением квартир оставшихся без работы мастеров из Каслей, и не просто мастеров, а признанных мастеров-художников. Первым откликнулся, приехал Александр Раков. Он загорелся потаповской идеей, в Каслях уже всё затухало. За ним приехал Саша Бушихин. Через год после приезда формовщика Бушихина приехал и мастер-чеканщик Николай Рашевский. Еще работая в Каслях, он вместе с Александром Раковым участвовал в выставках ВДНХ. Первая работа — “Девушка с кувшином” — по скульптуре французского мастера XVIII века Энгра. Потом стали формовать “Хозяйку Медной горы” работы А.Чиркина. За 5 лет было выполнено более 80 реставрационных работ, в том числе очень сложная композиция “Франко–русский союз” Р.Баха. Эту работу предложил заводу отреставрировать уже после продолжительной совместной работы директор Свердловской картинной галереи. На реставрацию ушло полтора года.
В 1980 году музей Каслинского художественного литья на заводе открыли. Это был праздник не только завода, но и всего города, хотя доступ в музей был ограничен, так как он был на территории особо режимного объекта. А заводские мастера набирали опыт. Александру Ракову Министерством культуры была присвоена 3 категория реставратора. Помещение музея пришлось расширить. Все привезённые для реставрации работы по-прежнему показывали сначала Александру Георгиевичу Потапову. Он не хуже искусствоведов оценивал, стоящая ли это вещь, или просто поделка. До предела занятый своей работой, он всегда выкраивал время для музея. Впрочем, в музее он отдыхал душой. Из воспоминаний Л.Т.Мирошник: “После его смерти мы долго не могли вернуться к творческому накалу, темпу работы, к которым он нас приучил”. Ныне в уникальном музее Каслинского художественного литься на заводе в Трёхгорном более 400 работ. Подобного музея больше нет в России. К сожалению, широкого доступа к нему нет.
Александр Георгиевич Потапов, проработавший на заводе более 30 лет и 23 года в должности генерального директора завода, оставивший яркий след в истории города и завода, умер на рабочем месте, точнее сказать, на боевом посту 9 февраля 1987 года в 11 часов 30 минут. Его, как и Константина Арсеньевича Володина, с которым они начинали строить завод и город, не пощадила многолетняя напряжённая работа по созданию ядерного щита России. Умер, оставив завод и город накануне катастрофической “перестройки”, которая в скором времени обрушит страну. По заводу ядерного оружия, по закрытому городу “перестройка” ударит особо страшным образом.
10 февраля 1987 года эстафету А.Г.Потапова вынужден был подхватить его заместитель, Александр Васильевич Долинин, уроженец соседнего г. Бакала, известного своими уникальными железнорудными месторождениями, после окончания Челябинского политехнического института в 1961 году начавший свою трудовую биографию на заводе мастером и прошедший все ступени руководящей лестницы: старший мастер, начальник производственно-диспетчерского бюро, заместитель начальника, начальник механосборочного цеха, в 1974–1987 гг.— заместитель директора завода, заместитель главного инженера по подготовке производства и автоматизированной системы управления. И эту ношу он будет нести до 2003 года, после чего в Трёхгорном технологическом институте будет преподавать дисциплину “Практическое управление предприятием”. Как свидетельствует сухая биографическая справка, “А.В.Долинин участвовал в освоении и выпуске нескольких десятков видов новой специальной продукции, внедрении в производство современных технологий. В период перехода экономики страны на рыночные условия завод продолжал выполнять все поставленные задачи по выпуску специальной продукции; под руководством Долинина было проведено переоснащение основного оборудования. Под его руководством на Приборостроительном заводе успешно осуществлялась конверсия и реструктуризация производства”. Но сухая биографическая справка умалчивает, что значил переход на рыночные условия завода ядерного оружия, к тому же условиях закрытого моногорода. На плечи генерального директора легла тяжелейшая не только производственная, но и нравственная ноша. В это время в ноябре 1988 года ему присваивается звание лауреата Государственной премии СССР.
Не для красного словца писалось и говорилось: “Урал — становой хребет страны!” Так было на самом деле, начиная с XVIII века, здесь ковалось оружие России. Из поколения в поколение гордились этим. И именно небольшие уральские города с большими оборонными заводами, которые, как правило, были градообразующими, живущие в них уральские рабочие династии наиболее других экономически и нравственно пострадали во время так называемой “перестройки”, а закрытый город, имеющий отношение к ядерному оружию, ещё в большей степени. Моя родная деревня Старо-Михайловка, мой родной Малояз были окружены “запретками”, или, как ещё их называли, “почтовыми ящиками”, потому мы тоже чувствовали себя причастными к тому, что там производилось, гордились этим, у многих там жили и работали и умирали, получив предельную долю радиации, родственники,. Как я выше писал, ночью у нас часто на юге над горами полыхало небо и что-то грохотало, летом это можно было принять за грозу, порой за грозу и принимали, но гроза не могла греметь в течение почти всей ночи, не приближаясь, не удаляясь, на одном месте, тем более зимой. Это, как стало потом известно, на полигоне около города Усть-Катава испытывали ракетные артиллерийские установки, а для конспирации Усть-Катавский завод выпускал трамваи и назывался трамвайным. А во время Великой Отечественной войны в Усть-Катаве производили и испытывали танковые пушки, боевыми снарядами-болванками стреляли в скалу прямо рядом с железной дорогой, у моего родственника, тогда тринадцатилетнего испытателя оружия (взрослые мужики были на фронте), задремавшего от усталости, оторвало замком затвора пушки часть ладони. Ныне, проезжая по железной дороге, люди не догадываются, что испещрённая скала — это следы тех военных испытаний. Неплохо было бы, если бы на скале появилась мемориальная доска.
Уже даже при “развитом” социализме считалось, что в “запретках”, или “почтовых ящиках”, живут как при коммунизме или почти как при коммунизме, о них заботились. От “запреток” и нам, живущим “при развитом социализме”, правда, тогда ещё без “человеческого лица”, которое обещал подарить нам небезызвестный артист разговорного жанра М.С.Горбачев, что-то перепадало: бомбы — бомбами, а у торговых организаций закрытых городов был свой план, и его нужно было выполнять, а чтобы получить премиальные в конце квартала или года, их нужно было перевыполнять, и в г. Юрюзани и в окрестных деревнях этого времени ждали как манны небесной. Пусть очень редко, но порой и до моей Старо-Михайловки добирались промтоварные и продовольственные автолавки, и мы тогда впервые узнали вкус апельсинов и мандаринов, венгерского консервированного горошка, болгарских соков... Теперь мы всё это снова забыли, правда, уже по другой причине: заманенная сладкими халявными посулами-пряниками в капкан Евросоюза Болгария теперь сама ест турецкие помидоры. Да, страна заботилась о “запретках”. Но когда обрушились на Россию тяжёлые “перестроечные” времена, положение российского люда в “запретках” стало ещё хуже, чем во всей стране. Как бы всё перевернулось, заводы “запреток” были градообразующими, и, как, например, в будущем Трёхгорном, кроме ядерного оружия и составляющих к нему, там ничего не производили. И оставшиеся без работы рабочие и инженеры, конструкторы оборонных заводов не закрытых городов теперь промышляли мелочной торговлей или извозом на убитой федеральной автотрассе М-5, которая теперь называлась не иначе, как Дорогой Смерти, сразу по двум причинам: во-первых, потому что она стала опасной на горных перевалах из-за своей крайней разбитости, метелей и гололёдов, а во-вторых, на ней можно было нарваться на классических бандитов. Легко отделаешься, если тебя вежливо попросят заплатить за определённый отрезок дороги, а дальше на ней тебя ждут следующие... На “воле” подрабатывали нелегальными таксистами-бомбилами, охранниками, грузчиками... А жители Трёхгорного и этого не могли себе позволить, закрытый режим не был снят, и вчера гордящиеся своей закрытостью, они вдруг стали на положении заключённых, И если заключённых в лагерях и тюрьмах пусть плохо, но кормили, в том числе боясь их бунта в масштабах всей страны, что было тоже нависшей над страной реальностью, то за колючей проволокой в Трёхгорном, который тогда назывался еще Златоустом-36, люди жили буквально впроголодь. То есть Трёхгорный в то время представлял собой как бы брошенный в тайге на медленное умирание лагерь, подобный тем, что в своё время строили город, но с которого, в отличие от тех, до сих пор не снята охрана.
Да, в начавшемся плановом уничтожении оборонных заводов России участвовала высшая власть во главе с Президентом России Борисом Ельциным. К Приборостроительному заводу в Трёхгорном было приковано особое внимание США, он с неопределённым будущим по-прежнему представлял угрозу, Ельцин искал решения, как втихую покончить с Трёхгорным. ибо от него по-прежнему по большому счету зависело будущее России, и, видимо, решил уморить его голодом....
Не столь давно мой старший друг и соратник по поискам пропавших арктических экспедиций, выдающийся полярный лётчик, заслуженный летчик-испытатель СССР, генеральный испытатель вертолетов знаменитого КБ М.Л.Миля, испытатель космической техники Герой Советского Союза Василий Петрович Колошенко рассказал мне обстоятельства смерти Петра Дмитриевича Грушина, принадлежащего к плеяде всемирно известных российских конструкторов-ракетчиков, таких, как С.П.Королёв, М.К.Янгель, В.Н.Челомей, В.П.Макеев, родоначальника никем не превзойдённой отечественной школы разработки зенитных управляемых ракет, академика, дважды Героя Социалистического Труда, кавалера семи орденов Ленина, лауреата Ленинской и Государственной премий... В трудные 90-е годы прекратилось финансирование его знаменитого КБ “Факел” по проектированию ракет “земля-воздух”. Исчерпав все возможные и невозможные средства по спасению КБ, П.Д.Грушин стал добиваться приёма у Б.Н.Ельцина. Под всякими предлогами приём несколько раз откладывался. Наконец его пригласили в Кремль. В.П.Колошенко остался дожидаться результатов визита П.Д.Грушина на даче в писательском Переделкине. Приняли Грушина только через четыре изнурительных часа в предбаннике, мимо него в кабинет шли и шли люди...
— Ну, что пришёл? — не вставая навстречу, не протянув руки, даже не взглянув на всемирно известного учёного и конструктора, грубо спросил Ельцин.
Растерявшийся от такого приёма, Грушин попытался представиться: может, неправильно доложили.
— Да знаю, знаю, кто ты, докладывали. Я спрашиваю, зачем пришёл? Только коротко, у меня много дел.
— Прекратилось финансирование моего КБ.
— В стране нет денег, вот и прекратилось.
— Но остановились разработки новых ракет...
— Твои ракеты больше не нужны. Я, наверное, уже десяток раз говорил: больше у нас нет внешних врагов. Остались только внутренние, вроде Зюганова. А с ним, как ты, наверное, понимаешь, мы без твоих ракет справимся. Сейчас у нас будет развиваться фермерство, делай грабли.
— Но наша специализация — не грабли. У нас сверхточные станки, рабочие, каждый из которых равен профессору...
— Не можешь грабли, делай лопаты.
— Но...
— Я сказал: не можешь делать грабли, делай лопаты. Всё, свободен, иди, мне некогда.
Ночью у Петра Дмитриевича случился инсульт, а утром он умер...
И именно в эту тяжёлую пору город стал называться Трёхгорным — по трём красивейшим окружающим его горным вершинам. Они тоже учитывались при выборе места для города, чтобы в случае несанкционированного ядерного взрыва разрушительная взрывная волна ударила бы в них и ушла в небо. 29 октября 1993 года глава администрации города Н.А.Лубенец подписал постановление о переименовании виртуального города “Златоуст-36” в реальный Трёхгорный, он, словно мифический град Китеж, вдруг появился на географических картах. О том времени говорят страшные цифры статистики: в 1993 году в городе бракосочетались 196 пар, а развелись 212, дети ещё рождались, но число родившихся уже догоняло число умерших (увы, теперь такая статистика уже по всей России). 5 июня 1994 года на праздновании 40-летия города были объявлены новые его Почётные граждане, а 11 августа на городской профсоюзной конференции по коллективному договору на первое полугодие 1994 года было дано согласие дирекции завода на переход работы завода на 3-дневную рабочую неделю. А 15 августа началось массовое увольнение пенсионеров по сокращению штатов, правда, с правом получения в течение 6 месяцев пособия по среднемесячному заработку, но денег на эти пособия неоткуда было взять. А уже 27 октября на городской площади состоялся митинг протеста против ухудшения жизни трудящихся завода и города, в нём приняли около 3 тысяч человек, то есть каждый десятый. 3 ноября рабочие наконец-то получили зарплату за август и сентябрь не в полном размере: 14-15 ноября на завод должен был приехать министр атомной энергетики академик Виктор Никитович Михайлов, но ему передали, что если жители города перед его приездом не получат зарплату, то при всём уважении к нему лучше бы ему в городе не появляться. Зарплату не получили, и он не появился, хорошо представляя, что его ждёт. А ничего доброго он жителям Трёхгорного сказать не мог.
И так продолжалось несколько лет. 31 января 1995 года только после поездки делегации завода и города в Москву работникам основных цехов начали выдавать зарплату за ноябрь 1994 года. 16 января 1996 года получили зарплату за ноябрь 1995 года, 5 февраля — за декабрь. 5 мая 1996 года приехавший, наконец, в Трёхгорный Михайлов встретился с представителями трудящихся завода и обещал хоть сколько-нибудь разрядить создавшуюся напряжённую обстановку, и 8 мая, как он обещал, заводчане получили зарплату за март. На заводе и в городе в этой, казалось, безвыходной обстановке всё чаще вспоминали своего первого директора Константина Арсеньевича Володина, в какой-то мере спасал город организованный им совхоз “Лесной”, картошка, капуста, свёкла, морковка... И 27 мая по инициативе ветеранов состоялся городской митинг, посвященный 95-летию К.А.Володина. Но в создавшейся обстановке, наверное, и К.А.Володин был бы бессилен что-либо сделать. Не реже вспоминали и А.Г.Потапова, говорили, что, если бы сейчас директором Трёхгорного был он, завод менее болезненно пережил бы разрушительную “перестройку”.
А у КПП города неистовствовали “народные избранники” разных уровней и мастей, вплоть до депутатов Госдумы, размахивали мандатами. Не секрет, что некоторые из них зарплату получали не только в России, доверчивый российский народ, не имея опыта, избирал чаще всего во власть всплывший на перекатах народной судьбы мусор, а то и откровенное дерьмо. Тут же крутились всевозможные борцы за права человека и экологию, требовали немедленно открыть город и рассекретить производство завода. Порой привозили с собой иностранных журналистов, явных сотрудников иностранных спецслужб, пытались силой прорваться через КПП не только в город, но и на сам завод и остановить “преступное” производство, дело доходило до предупредительных выстрелов в воздух.
Рассекреченный, появившийся на географических картах, административно переподчинённый Челябинской области, город оказался беззащитным даже перед набросившимися на него доморощенными, местечковыми челябинскими супердемократами-шавками, науськиваемыми из отравленной чужебесием Москвы и из-за рубежа, головы которых напоминали помойные вёдра. Многим из них было место в психиатрических клиниках, а скорее, на “зоне”. Видимо, в Челябинске, в отличие от Москвы, не было памятника пламенному революционеру Феликсу Дзержинскому, а так хотелось не отстать от московских демократов. Так челябинские демократы приравняли к Феликсу Дзержинскому “отца” советской атомной бомбы Игоря Курчатова и носились с идеей снести памятник ему: мол, де, его заслуги в создании отечественной атомной бомбы сомнительны, её своровали в США, к тому же не пригодилась она, столько денег на неё ухлопали, а теперь, тем более, не нужна, ибо, как сказал во всеуслышание Борис Николаевич Ельцин, нет у нас больше внешних врагов, а из внутренних остался только Зюганов, а с ним мы справимся и без атомной бомбы (эта цитата стала летучей и применимой ко всем другим подобным случаям, она как бы заменила прежний коммунистический лозунг “Правильным путем идёте, товарищи!”). Да, атомная бомба больше не нужна, а Трёхгорный по-прежнему имеет всякие льготы, жирует, спрятавшись за колючей проволокой, сидя на шее областного и федерального бюджета. Да и вообще, пора отнести его к категории коллективного военного преступника. Тогдашнему главе администрации Трёхгорного Н.А.Лубенцу пришлось в газете “Челябинский рабочий”, которая давно уже выражала интересы далеко не рабочих, униженно оправдываться, что ни у кого они на шее не сидят, что, несмотря на то, что зарплату они получают ещё с большими перебоями, чем по всей стране, за все эти годы ни разу не сорвали государственный план: на заводе утилизируют не только устаревшее, снятое с вооружения, ядерное оружие, но и постоянно идёт отгрузка новейших “изделий” в войска. Он не задумывался о том, что, может, как раз последнее митингующих и не устраивало, а, наоборот, приводило в неистовство. ЦРУ натравливало на Трёхгорный своих платных и бесплатных добровольных агентов и в то же время предупреждало своих, американских супердемократов в правительстве и сенате: не делать неосторожных движений по отношению к вроде бы совсем разваленной России, что она ещё может так огрызнуться, что мало не покажется! Что касается мнимого “жирования” Трёхгорного: чтобы выдавать хоть иногда что-то вроде зарплаты, доходили до того, что однажды заложили в сомнительном коммерческом банке в залог даже здание городской администрации.
Это было время великой горечи и великой безысходности. И циничных ласковых увещеваний, что нам больше никто извне не угрожает. Прежние уступки Америке наших вождей ничему не научили, торопясь влиться в распрекрасную западную цивилизацию, они пошли на уничтожение легендарной межконтинентальной ракеты СС-20, которую за рубежом в страхе называли “Сатаной”, а Америка, выступившая денежным спонсором в этом деле, в ответ не уничтожила ничего из своего ракетно-ядерного потенциала... Несколько пусковых шахт этих ракет находилось сравнительно недалеко от Трёхгорного, один мой знакомый подполковник после взрыва одной из таких пусковых шахт не смог перенести этого и застрелился. А на Приборостроительном заводе в Трёхгорном утилизировались, уничтожались не только устаревшие или с истекшим сроком годности типы ядерного вооружения, а в соответствии с навязанными международными договорами по якобы совместному сокращению ядерного оружия — и новейшие разработки, которым не было аналогов в мире и которые могли быть гарантом безопасности России. Один только пример с разработанной в Трёхгорном “убийцей авианосцев”, морской торпедой “Шквал”, которая развивала под водой скорость в 385 километров в час. Уничтожалось всё, что многие годы создавалось, в том числе бессонными ночами. Руками самих заводчан целенаправленно истреблялась оборонная безопасность России, все — от генерального директора до рабочего — понимали, что всё идет к физическому уничтожению России, в лучшем случае превращению её в сырьевую колонию с излишком дешёвой рабочей силы.
В Трёхгорном в эту пору сменилось несколько генеральных директоров. Каждый в меру своих сил старался спасти уникальный завод. Тем временем оборонный заказ из года в год сокращался, некоторые уникальные технологии оказались в положении “ненужных”. К примеру, участок уникального специального нержавеющего покрытия “изделий” оставался вообще без работы. Встал вопрос о его закрытии. Помните историю с заржавевшими ракетами на Кубе? Перед конструкторами завода тогда была поставлена задача в самое короткое время решить проблему спецпокрытия ракет. И она в короткое время была решена. И вот теперь эта уникальная технология оказалась стране “ненужной”. Начальник лаборатории сварки, спецпокрытий и так называемого упрочения в службе главного технолога С.А.Ипатов предложил попробовать создать хозрасчётный участок. Кому-то пришла в голову идея покрытия спецсоставом сувениров из пластмасс, часов, ложек... Это, конечно, не спасало Трёхгорный, но с чего-то нужно было начинать. А потом родилась идея — покрытия специальным составом, подобным тому, что стали покрывать межконтинентальные ракеты после Кубы, церковных куполов.
Первая отечественная атомная бомба была создана в Сарове, обители Преподобного Серафима Саровского. Некоторые полагают, что это было осквернением святых мест. Но, может, не случайно Господь определил или попустил местом создания первой отечественной атомной бомбы, без преувеличения, спасшей Россию от уничтожения, а весь мир — от Третьей мировой войны, именно Саров? И, может, в свою очередь Трёхгорный, город, серийно производящий самое мощное ядерное оружие России, должен был вложить посильную лепту в дело духовного возрождения России? Пришло время трудного возрождения Церкви, прежде всего духовного — на духовном пустыре. Но и на экономическом пустыре, мы знаем, как трудно в то время вставали храмы, и долгое время они стояли без куполов и колоколов. Сначала в Трёхгорном скрупулезно изучили старую, дореволюционную технологию покрытия церковных куполов. Раньше их покрывали медью или медью с золотом. Через десять-пятнадцать лет их было нужно обновлять. На Приборостроительном заводе предложили уникальную и сравнительно недорогую технологию покрытия церковных куполов “под золото” на основе “наноплазменного покрытия нитридом титана в вакуумных установках” практически любых материалов, в том числе и нержавеющей стали.
Трёхгорцы предложили несколько вариантов “золочения” куполов церквей. Просто нитридом титана — это долговечнее. Комбинацией нитрида титана с золотом — насыщеннее по цвету, в темноте светится ярче, но дороже. Гарантировали долговечность покрытия, в зависимости от вариантов, от 50 до 100 лет.
Экзаменом стал Храм Христа Спасителя в Москве. Его купола покрыли по особой технологии, какой нет нигде в мире: первый слой — нитрид титана, второй — тонкая плёнка золота. Но трёхгорцы предложили и уникальный вариант покрытия самой кровли храма. В связи с этим пришлось решить немало технических проблем. Было предложено 8 вариантов специальных покрытий, архитекторы остановились на одном — под старую медь.
Но и “золочение” куполов не могло решить коренной проблемы. Над заводом и городом нависла серая тень неопределённости будущего. Путём финансовых махинаций уже уничтожен соседний Юрюзанский оборонный завод, всего около 300 работников осталось на другом соседнем оборонном заводе — Катав-Ивановском.
И в эту трудную пору безвременья, паутины всевозможных толков о судьбе Трёхгорного, в которых всё больше главенствовал слух: “Город откроют, а завод закроют” — в 2009 году генеральным директором Приборостроительного завода назначается 51-летний, как и К.А.Володин, инженер-полковник Михаил Иванович Похлебаев, до того работавший заместителем директора Департамента промышленности ядерных боеприпасов “Росатома”. Гадали: за какие грехи такое явное понижение? С кем-то не сошёлся характером? Повторяет судьбу первого директора, Константина Арсеньевича Володина? Но, как выяснилось, всё обстояло иначе. За чередой слащавых лобзаний с Америкой наступило горькое похмелье, а за ним прозрение. Сущность Америки не изменилась. Развал Советского Союза, в котором она от всей души поучаствовала, не конечная её цель. Основная — уничтожение России, которая до того как бы находилась внутри СССР. Всё вроде шло по плану, даже вроде бы с перевыполнением плана, пришедший к власти с помощью США нет, не предатель КПСС, как сейчас некоторые толкуют, чтобы скрыть истину, а истинный сын и выкормыш её, Борис Ельцин, по-холопски выслуживаясь перед конгрессменами США, обратился с воззванием к богу, правда, неизвестно, к какому, потому как в Истинного не верил: “Господи, благослови Америку!” Пролетев вроде бы с беспроигрышным проектом “Путин”, суть которого: вроде бы пристроили человека охранять награбленное во время “перестройки” добро, а дальше беспрекословно выполнять все директивы Вашингтонского обкома... А оказалось, что внутри этого человека-оболочки до поры до времени тайно жил другой человек, истинно русский, а,может, даже православный, и, с опозданием испытав все мыслимые и немыслимые средства для его свержения пятой колонной и прямые угрозы его уничтожения, как бы последним предупреждением ему устроили шантаж на грани развязывания ядерной войны торпедированием атомной подводной лодки “Курск”. И, убедившись, что и это на него не подействовало, ястребы США взяли курс на прямое уничтожении России, как главного геополитического противника. Гибель “Курска”, сжав зубы, пришлось проглотить, потому что соотношение сил было далеко не в пользу обескровленной России. И если император Александр III якобы говорил, что у России нет союзников, кроме Армии и Флота, то теперь у России не было ни сколько-нибудь сильной армии, ни сколько-нибудь сильного флота, теперь у неё оставался единственный союзник — ядерное оружие. И вчера ещё стоящий под угрозой закрытия, оклеветанный, униженный город за колючей проволокой, уже воспринимающийся его жителями чуть ли не как лагерь заключённых, снова, как после Великой Отечественной войны, перешедшей в холодную, стал вместе с другими подобными городами чуть не единственным аргументом в создавшемся новом противостоянии. И встал вопрос: кто может возглавить завод, чтобы заставить его работать по законам почти военного времени? Нужен был новый Володин, но с чертами характера Потапова. И среди предложенных нескольких кандидатур, выбор пал на М.И.Похлебаева, которому в приватном разговоре было сказано: “Не считайте это понижением, считайте доверием. В несколько лет нужно перевооружить все ядерные силы России: подводный флот, военно-воздушные, военно-космические и сухопутные войска. Вопрос стоит так же остро, как после Великой Отечественной с первой атомной бомбой: кто кого опередит? Других шансов история нам не даст. Вы родились в этом городе, почти ровесник заводу. Поезжайте на родину, если надо, работайте в три смены”. Решительным росчерком пера отменяется снова нависшая над заводом угроза другого порядка: сделать его заштатным филиалом другого завода.
Трёхгорцы, разумеется, не знали об этом разговоре. Но сам факт назначения М.И.Похлебаева вызвал у них надежду. Сразу по двум причинам. Во-первых, он был не какой-нибудь управленец-менеджер, на которых ныне не только мода, но и основная государственная ставка, в том числе в армии, который может, толком не зная дела, стать кем угодно, начиная с директора фитнес-клуба или мебельного магазина вплоть до президента стратегической транснациональной компании и министра обороны, — а ядерщик-производственник, специалист в области радиоэлектронной аппаратуры и организатор производства и испытаний специзделий ядерно-оружейного комплекса, внесший вклад в создание и отработку спецприборов и аппаратуры для ядерных боеприпасов в водной среде. А во-вторых, он родился в Трёхгорном, который в то время был ещё Златоустом-36. Потому у трёхгорцев было особое отношение к Михаилу Ивановичу, как у Михаила Ивановича — особое отношение к трёхгорцам: он не намного моложе города и рос вместе с ним. Родовые корни, это как трава, пробивающаяся сквозь бетон и асфальт! Если я по жизни встречаю крепкого руководителя предприятия или крепкого предпринимателя, создавшего своё дело с нуля, не на ворованное, не на отобранное у народа, то уверенно спрашиваю: “Из раскулаченных, расстрелянных ссыльных?”. И, как правило, получаю утвердительный ответ. Этот же вопрос я при первой встрече задал Михаилу Ивановичу Похлебаеву. Он не удивился вопросу: “Только недавно заинтересовался генеалогическим деревом. Дед по отцу родом из деревни Карауловки, что около Усть-Катава, мать — сирота, своих родителей не знает, воспитана чужими людьми. Деда отнесли к кулакам, хотя наёмных работников у него не было. Аренда земли, лошади, коровы, косилка, сеялка, налоги исправно платил, это кого-то это не устраивало. Дед отсидел за кулачество примерно полгода в Челябинской пересыльной тюрьме. После отсидки вернулся в родную Карауловку. Прошло совсем немного времени, и ему тайно сообщили: сегодня ночью за тобой придут, по ошибке отпустили. Дед, недолго думая, быстро собрал вещи и вместе с семьёй (отцу тогда было несколько месяцев) перемахнул через Уральский хребет в Сухую Атю, посёлок раскулаченных, спецпереселенцев. Решил, что там искать не будут. Устроился объездчиком в лесничестве, семья жила на кордоне. Частенько наведываюсь в те родные места. У родителей перед войной там появилась своя пасека. Это ох как помогло пережить голодные военные и послевоенные годы! Плюс своя картошечка. А мед был липовый, душистый. Кстати, с одного гектара липы пчёлы могут собрать до тонны меда! Там и сейчас сохранились чудесные липовые рощи”.
Первое, что нужно было сделать — вдохнуть в людей надежду в будущее завода и города, в крайнюю необходимость их труда для настоящего и будущего страны. Наряду с сохранением и совершенствованием основного производства — ядерного оружия, которое, как и в послевоенную пору, становится основным, если не единственным гарантом существования ослабленной “перестройкой” страны, — расширение производства мирного профиля, чтобы, кроме, всего прочего, ликвидировать в городе безработицу. В ряду таких мер, как учеба персонала, переоснащение оборудования, Михаил Иванович Похлебаев не меньшую ставку делает, как и А.Г.Потапов, на отдых людей, культуру и спорт.
Услышав от своего соседа, генерального директора Катав-Ивановского тоже Приборостроительного завода, но только уже по производству навигационного оборудования для военно-морского флота, Динара Равильевича Сагдетдинова об Аксаковском фонде, он однажды напросился на очередной Международный Аксаковский праздник, после которого попросит Аксаковский фонд культурно окормлять город, заявив: “Городу нужна душа. Пока я генеральный директор, пока вокруг Трёхгорного колючая проволока под высоковольтным электрическим током, в нём не будет никакой попсы!” В результате частым гостем города стали поэт и драматург Константин Скворцов, замечательная исполнительница русских народных песен и русского романса, упорно игнорируемая “отечественным” телевидением, уроженка Урала Татьяна Юрьевна Петрова и народный фольклорный коллектив Аксаковского фонда “Таусень”. Любовь к русской песне передалась Михаилу Ивановичу от матери, которая в самую напряжённую для завода пору, несмотря на шестидневную рабочую неделю и всевозможные сверхурочные, пела в заводском хоре, а он вместе с ней, потому как его вечером не с кем было оставить, ходил на репетиции. В Трёхгорном была развёрнута обширная программа Аксаковского фонда: выставки известных российских художников, детского творчества, концерты народных и профессиональных коллективов, презентации фильмов, мастер-классы, экспедиции на снегоходах по аксаковским местам. В городе побывали истинные народные артисты России патриоты-державники Александр Михайлов, Николай Бурляев, дважды Герой Советского Союза легендарный космический ремонтник летчик-космонавт СССР Виктор Петрович Савиных, писатель Александр Проханов... Центральная детская библиотека города будет названа именем великого русского писателя Сергея Тимофеевича Аксакова, автора удивительных книг “Детские годы Багрова-внука” и “Семейная хроника” и всеми любимой сказки “Аленький цветочек”, на которой воспитываются уже десятки поколений детей не только в России. Семья Аксаковых, крепкая семейными и национальными устоями, вошла в историю России как пример семейной гармонии, уважения младших к старшим, семейных отношений в народе и между народами. Книги Сергея Тимофеевича Аксакова, можно сказать, закладывают основы детской души. Со временем это будет не просто библиотека, а многопрофильный культурный детский центр, куда вместе с детьми придут и взрослые, где уже сейчас ставят спектакли, снимают кинофильмы. Опыт, которой будет востребован уже многими библиотеками страны и, несмотря на закрытость города, известен и за рубежом. Библиотека в закрытом городе — это не просто библиотека в привычном значении этого понятия, это окно во весь мир. В библиотеке стараниями завода и Аксаковского фонда появилась Аксаковская комната, дети Трёхгорного стали постоянными гостями и участниками, в том числе со спектаклем “Аленький цветочек” театра Аксаковской библиотеки “Открытая книга”, ежегодного Международного Аксаковского праздника. в городе будет заложена Аксаковская аллея из саженцев липы, привезённых из Уфы, родины С.Т.Аксакова. В свою очередь, уникальным спецпокрытием из нитрида титана будут покрыты купола Димитриевского храма в Аксаковском в историко-культурном центре “Надеждино”. В городе много башкир и татар, гостем города стали выдающийся тенор, народный артист Республики Башкортостан Вахит Хызыров и легендарный Башкирский государственный ансамбль народного танца имени Файзи Гаскарова, которому из-за строгости режима и сложности оформления пропусков было легче отправиться во многие зарубежные страны. Авторитет Аксаковского фонда велик. В изданном к 60-летию города красочном издании-отчёте напишут: “Неоценимую роль в культурной жизни города сыграл Аксаковский фонд, структурное отделение Международного фонда славянской письменности и культуры, осуществляющее его Международную Аксаковскую программу”.
Однажды ко мне обратился глава города: “Хотелось благоустроить центральную площадь, но в бюджете города нет таких денег, а для Челябинской области Трёхгорный по-прежнему как бы пасынок. Поддержите моё обращение в “Росатом” своим письмом”. Я засмеялся: “Ну, какой авторитет Аксаковский фонд для “Росатома”!. Но глава города настаивал: “Там высоко ценят роль фонда в культурном окормлении города. Там и подсказали, что хорошо было бы, если в поддержку просьбы города было письмо фонда”. Я написал с некоторой неловкостью письмо С.В.Кириенко, который возглавлял тогда “Росатом”, и, к моему удивлению, деньги были выделены, даже в большей сумме, чем запрашивались.
А начиналось всё так. Однажды ранним июльским утром прохожие с интересом рассматривали остановившийся около Мемориального дома-музея С.Т.Аксакова в Уфе большой, явно междугородний, голубой автобус с изображением земного шара во всю высоту обоих бортов и “кормы”. Гадали: если это эмблема, то, что она обозначает, и кто приехал в музей на экскурсию? Но спросить — в автобусе никого не было, а потом он забрал немногих пассажиров и по бывшей Бельской улице покатил вниз к мосту через Белую на автомобильную федеральную трассу М-5. Мало кто тогда знал, что по бортам автобуса была эмблема “Росатома”. И что автобус этот — из закрытого города Трёхгорного, где производится самое грозное в мире ядерное оружие. А я не знал, что судьба меня свяжет с этим городом на целых десять не самых худших для меня лет, хотя, может, оторвала от чего-то другого, чего я потом никаким образом не смогу возместить. Перевалив Главный Уральский хребет на спуске к г. Юрюзани, автобус с федеральной трассы А-5 свернул вправо на асфальтовый просёлок без какого-либо указателя и оказался единственным транспортным средством, бегущим по нему. Впереди перед нами над горными увалами возвышался огромный серебряный шар, который наиболее впечатлительные и грезящие встречей с инопланетянами или, наоборот, боящиеся её, принимают за “летающую тарелку” — я уже знал, что это водонапорная башня Трёхгорного. За автозаправкой на дороге между городами Юрюзанью и Катав-Ивановском автобус свернул на ещё более незаметный просёлок со скромным указателем “Трёхгорный”, вскоре нырнул под железную дорогу между станциями Вязовой и Красной Горкой, впереди справа нарисовался щит: “Иностранцам проезд запрещён”, и ещё через километр мы подъехали к КПП-5 Трёхгорного. Рядом был шлюз, где солдатами производился досмотр автомобилей. Мои спутники, поодиночке подавая паспорта старшине с пистолетом на боку, хоть и ожидали нечто подобное, но всё равно несколько растерянно рассматривали расходящиеся от КПП в обе стороны несколько рядов колючей проволоки. Между двумя внутренними рядами тянулась классическая, мелко вспаханная пограничная полоса, какие раньше были на границах СССР, и вдоль неё справа к КПП приближался пограничный наряд из четырёх солдат в полном боевом облачении...
Утром я по привычке встал рано и решил пройтись по ещё не совсем проснувшемуся городу. Поразила чистота не только городских улиц, но и лесопарковой зоны. Строжайшая дисциплина на сверхопасном производстве приучила быть дисциплинированными и в обычной жизни. Меня не могло не поразить, как люди соблюдают правила уличного движения. Пешеход не пойдёт через улицу на красный свет, если даже на улице нет ни одного автомобиля и ни одного пешехода, он будет стоять, пока не загорит зелёный. Автомобилист остановится задолго до пешеходной зебры, если к ней приблизился пешеход.
Из красивейшего лесопарка, который на самом деле был частью заботливо сохранённого при строительстве города девственного леса, я смотрел на гудящий внизу, за рекой моего детства Юрюзанью, завод самого мощного в мире ядерного оружия. По сути, были видны только крыши его цехов. Нетрудно было догадаться, что они подобны айсбергам, две трети которых находятся под водой. К заводу спускалась знаменитая заводская лестница в 385 ступеней, о которой я знал из юбилейного буклета. Когда-то она была деревянной. А ещё раньше, в самом начале, её вообще не было, в дождь, а особенно в снег приходилось подниматься буквально на четвереньках, К.А.Володин распорядился привязать трос к растущей на самом верху сосне, по нему первое время и поднимались...
Улицы постепенно наполнились людьми, автобусы один за другим спускались вниз к гудящему заводу.
После завтрака нас, в первую очередь, как обещали, повезли в музей истории завода. На самом видном месте, на стенде, рассказывающем историю создания ядерного оружия, крупнее всех других портретов, портрет Лаврентия Павловича Берия. Потому как ядерщики убеждены, что если бы не Берия, не было бы вовремя созданной ни первой, ни второй атомных бомб, пусть жестокими методами. Может, не было бы и Советского Союза, а значит, и нынешней России. Более того, многие из них считают, что если не убили бы его дорогие соратники, не рухнул бы разом Советский Союз и не было бы разрушительной “перестройки”, страна бы в результате плавных и продуманных реформ постепенно встала на достойный её величия путь...
Простенький обшарпанный стол из ДСП первого директора завода Константина Арсеньевича Володина, ушедшего на пенсию по болезни, а может, и не только по болезни, в феврале 1963 года и сразу же уехавшего из города без каких-либо торжественных проводов. На мой недоумённый вопрос одни говорили, что, построивший с нуля завод и город, он, может, не мог видеть на своём месте другого “хозяина”, каким бы хорошим тот ни был. Другие говорили, что, может быть, это был тот случай, когда старый медведь, освобождая место молодому, более сильному, умирать уходит из своих владений. Я чувствовал, что те и другие чего-то недоговаривают...
Рядом с володинским столом — красная металлическая тумбочка вроде сейфа.
— Что это? — спросил я.
— Когда Константин Арсеньевич зашёл в только что начавший работать один из цехов, он обратил внимание на везде валяющийся инструмент.
“Для всех рабочих немедленно сварить инструментальные тумбочки под замок, чтобы не таскали инструмент друг у друга... А одну покрасьте в красный цвет”.
“Зачем?” — не понял начальник цеха.
“Для будущего музея”.
“Неужели у нас будет музей?” — засмеялся кто-то.
“Обязательно будет! И она будет стоить в красном углу, как знамя”.
Так и случилось.
Панорама начала строительства: колючая проволока, сторожевые вышки, котлованы, первые дома, музыкальная школа, но резануло по душе: нет в панораме многочисленных серых бараков лагерей, словно их не было...
Разумеется, нас повели в зал каслинского литья — несомненной гордости завода. Некоторые экспонаты уникальны своей единичностью, к сожалению, некоторых авторов–мастеров уже нет в живых.
Ну и наконец — зал основной продукции. Авиационные атомные бомбы разного калибра для разных носителей: для стратегических бомбардировщиков “Белый лебедь”, для истребителей–бомбардировщиков Су–34. Боеголовки крылатых ракет, стратегических ракет подводного старта (в Трёхгорном кроме филиала Федерального ядерного университета, Государственный центр по стратегическим ракетам подводного старта — я не выдаю государственных секретов, обо всём этом теперь можно прочесть в интернете), за ними на фотографии на всю стену атомная подлодка серии “Гепард”, которыми они вооружены, боеголовки артиллерийских гаубиц... Последние годы завод утилизирует своё устаревшее оружие, одно — побывавшее в глубинах самых разных океанов, другое — тысячи раз пролетавшее над разными континентами. Это производство, наверное, сложнее и опаснее, чем производство новых бомб. Но всё это пройденный этап, что производится на заводе сегодня — пока за семью печатями.
Специалисты Трёхгорного первыми оказались в эпицентре Чернобыльской катастрофы, только они могли дать рекомендации, как действовать в сложившейся ситуации, многие по этой причине раньше времени ушли из жизни. Ныне у завода большая мирная программа: всевозможная измерительная аппаратура, медицинское оборудование, специалистов Трёхгорного можно встретить на строительстве атомных электростанций не только в России, но и за рубежом....
У закрытых ядерных городов, у людей, живущих в них, своя психология, не всегда понятная другим. Я снова вспомнил слова, которые сказал кто-то после концерта приехавших со мной артистов: “Если бы вы знали, как мы рады вам, приехавшим с Большой земли!”. Они — часть России, но в то же время живут своим особым миром. По сегодняшним гнилым и циничным временам это, может, будет громко сказано: это, прежде всего, жертвенное служение Родине. Существует даже такой удивительный литературный альманах: “Антология поэзии закрытых городов России”. В стихах гордость за свой труд и в то же время боль, обида, что город, его люди, сначала в силу сверхсекретности, а теперь в силу пренебрежительного отношения к ним, оказались ещё в большей изоляции, прежде всего психологической. Если раньше они жили с неписаным правилом: сначала думай о Родине, а потом о себе, то теперь им говорят: теперь у нас каждый сам за себя, “гуманисты” навязывают нам мысль, что ядерное оружие нам как бы вроде больше не очень-то нужно, оно — вчерашний день, так как создаётся, в отличие от него, варварского, всё разрушающего и сеющего радиоактивное поражение и заражение, которое потом сохраняется десятки и сотни лет, новое оружие, которое так же убивает всё живое, но не причиняет многолетних страданий и мучений, не разрушает инфраструктуру, всё остается невредимым, целёхоньким, вплоть до занавесочек на окнах и цветочных горшков на подоконниках: приходи, и всё твоё.
Но в том-то и незаменимость “варварского” ядерного оружия, что оно, скорее, психологическое, чем реальное, страх перед страшными разрушениями, и не менее страшным радиоактивным излучением, и не менее страшными его последствиями — гарантия, что пока оно, самое грозное в мире, есть у России, на неё никто не нападёт. Конечно, будем мечтать о времени, когда в нём не будет необходимости, но ныне, увы, пока это только мечты. И трёхгорцы, несмотря на пережитые трудности, несмотря на принесённые им обиды, гордятся, что они спасли мир от Третьей мировой войны или, по крайней мере, пока отодвинули её...
Без волнения не можешь читать простые, безыскусные стихи трёхгорцев.
Лев Георгиевич Николяй, до пенсии — представитель военной приемки, полковник:
Наступит время — поздно или рано
Завесы таинства с Трёхгорного спадут,
О нашем городе напишут крупным планом,
И должное заводу воздадут.
Еще обострённее это чувство в своих стихах выразил Анатолий Григорьевич Корпачёв, инженер-контролёр военного представительства:
Я верю, нас потомки не забудут,
Как с потом, с кровью щит Родины ковали мы,
Чтобы в мире не было войны!
Пришло время: истёк срок договора Аксаковского фонда с Приборостроительным заводом Трёхгорного. Новое руководство завода не торопилось с продлением договора. Город с честью и достоинством пережил трудные времена, выдержал все испытания, Изменилась общая обстановка в городе, как и во всей стране. Закрытость города всё больше становилась как бы условной. И помощь Аксаковского фонда городу как бы больше была не нужна. Мы, в свою очередь, благодарные Трёхгорному за открытость его души — в своих программах мы его и называли, не иначе как “закрытый город с открытой душой” — а также благодарные за помощь нашим коренным, не связанным с городом программам (вспомним хотя бы купола на Димитриевском храме в Аксаковском историко-культурном центре “Надеждино”), признаюсь, облегчённо вздохнули, боясь, что они попросят о продлении договора, а мы не сможем отказать, а нам, если честно, это было уже не по силам, не говоря уже о том, что нас ждали свои коренные задачи, связанные с великой русской семьей Аксаковых, как в России, так и за рубежом, в том числе в регионах Поволжья, в Москве, в Крыму, в Белоруссии, в Черногории, в Болгарии, в Сербии... И я первый заявил о непродлении договора, получив в ответ искреннее удивление и сожаление: мы собирались продлевать, но была задержка наверху, в департаменте ядерного оружия “Росатома”, где тоже поменялось начальство и не со всем ещё разобралось. Мы расставались большими друзьями.
Я уезжал из Трёхгорного тёплым солнечным октябрьским днем. Полыхали леса багрянцем и золотом. Изумрудными вкраплениями в них были сосны и ели...
Утром я в последний раз прошёл по улицам города, перекрестился перед еле заметным холмом, в котором лежали строители Трёхгорного, расстрелянные участники восстания заключённых.
Спустился в парк, откуда был виден завод, с обрыва на него вместе со мной смотрел бронзовый глухарь — символ города: люди, изыскивающие место для будущего грозного завода, вошедшие на красивую таёжную поляну, столкнулись с недовольным их появлением глухарем, он неожиданно взлетел, шумно взмахнул крылами, заставив их вздрогнуть. Вместе с К.А.Володиным, скорее всего, были научный руководитель спецпроекта по созданию ядерного оружия И.В.Курчатов и родившийся в соседней Юрюзани сын кузнеца, первый заместитель председателя Совета Министров СССР, отвечающий за техническое обеспечение проекта, М.Г.Первухин, и, скорее всего, он предложил это красивейшее место для будущего завода и города.
В последнюю очередь прошёл с края до края по улице Константина Арсеньевича Володина, долго стоял перед его барельефом на угловом доме...
Дежурная по гостинице: “Вам просили передать книгу, второй том воспоминаний о строительстве завода, только что из печати, боялись не успеть до вашего отъезда. Сказали, что в нём воспоминания о Константине Арсеньевиче Володине, которые по какой-то причине не вошли в первый том”.
На КПП-5 уже не грозный старшина, как 10 лет назад во время первого приезда, а очаровательная девушка, но тоже с пистолетом на боку, в форме прапорщика Росгвардии (я не раз замечал её на мероприятиях нашего фонда), отметив моё выбытие из города, как обычно, улыбнулась: “До встречи!” Я промолчал, не стал её разочаровывать...
Минут через десять я вывернул на автотрассу М-5, стал подниматься к перевалу. Слева внизу открылся уставший скрываться от посторонних глаз, выползший новостройками из котловины меж заботливо укрывавших его трёх уральских вершин, Трёхгорный, — закрытый город с открытой душой, — со своей фантастической летающей тарелкой, придуманной следующим за К.А.Володиным генеральным директором А.Г.Потаповым (“В нашем городе всё должно быть необычным”), будоражащей воображение мимо проезжающих. Отсюда с хорошую погоду открывается удивительный по красоте вид на ближние и дальние уральские хребты, потому почти у каждого в первый раз проезжающего здесь появляется желание хоть на пару минут остановиться на крутом обрыве над широкой долиной — раньше это категорически запрещалось (если же кто, несмотря на запрещающий гаишный знак, останавливался, из леса выходил строгий человек в форме лесника и просил немедленно уезжать). Теперь “лесник” не выходил, и, хотя запрещающий гаишный знак остался, потому что почти сразу за асфальтом начинался обрыв, я всё-таки приткнулся к нему. Не мог Константин Арсеньевич, навсегда покидая Трёхгорный, здесь не остановиться, не окинуть прощальным, скорее, взглядом свое детище. Я представил себя на его месте и сглотнул невольно подступивший к горлу горький комок.
И у меня перед глазами встал его образ, сначала смутный, из раннего детства, скорее, я не видел его, а слышал его голос: “Ну, что, Гаврилович, прокатим ребят?” — когда он, как я теперь понимал, скучающий по своим детям, оставшимся с женой в подмосковном Подольске, прокатил меня на “Победе”. И второй, более ясный, каким я увидел его десять лет спустя, на станции Вязовая, грузного, тяжело переступающего на больных ногах, как оказалось, незадолго до его, как я чувствовал, горького отъезда из Трёхгорного...
Поднявшись на перевал, я свернул вправо на первый встретившийся просёлок. Мне не терпелось узнать причину срочного, мне казалось, не только по болезни, отъезда Константина Арсеньевича Володина из города, и нетерпеливо открыл книгу.
Ответ на вопрос, почему К.А.Володин так рано ушёл на пенсию, я нашёл в воспоминаниях Почётного гражданина города, заместителя директора по производству В.Т.Малыхина: “Почему Володин в 1963 году ушёл на пенсию? Вот что я знаю по этому поводу. Работая с Володиным с 1953 года, я часто бывал в командировках в Главке, и скоро понял, что Володин и начальник Главка Алфёров находятся в острых противоречиях, доходящих до вражды. Володин сделал своё дело, построил в кратчайшее время город и завод, собрал первую авиационную атомную бомбу, которая, может быть решала, быть или не быть стране, завод прекрасно работал, Алфёров получил за это вместо Володина кучу орденов и званий, повышений по служебной лестнице, и ненавистный ему Володин больше не только ему, был не нужен, ушли на пенсию или умерли его ангелы-хранители, и Володин перед Алфёровым оказался беззащитным, и из-за этого страдали люди, из-за чего Константин Васильевич переживал больше всего. Конечно, сказалась и болезнь.
Алфёров, конечно, знал о болезни Володина, у него сильно болели ноги, он еле ходил, тяжело вставал со стула и так же тяжело садился. Как-то после тяжёлого телефонного разговора с Алфёровым, а до этого нагрянувшей очередной проверки он спросил меня: “Виктор, скажи честно, могу ли я дальше работать директором в таком состоянии?” Я, конечно, попытался его успокоить. Но однажды он мне сказал: “Больше не могу работать. Я написал письмо об уходе на пенсию и отослал его в Москву”. Алфёрова это заявление устраивало, он давно бы уволил Володина, но, видимо, Володин, хоть и был его подчинённым, был ему не по зубам, и он быстро дал заявлению ход.
Прошло примерно два месяца, здоровье Володина улучшилось, и он сказал мне: “Зря я написал заявление об уходе”. Он позвонил напрямик зав. оборонным отделом ЦК КПСС Сербину, который знал цену Володину, и попросил вернуть заявление. Но Сербин ему ответил: “Ты сам виноват, тебя никто не заставлял его писать. ЦК уже рассмотрел твое заявление и дал согласие на твой уход на пенсию...”
И строки из воспоминаний бессменного водителя Константина Арсеньевича Володина, Дмитрия Гавриловича Бирюлина: “Перед этим они с приехавшим из Главка, как бы с проверкой, генерал-майором Л.А.Петуховым, которого потом, после отъезда Володина, назначат директором нашего завода, с которым, по всему, у него были неплохие отношения, уехали далеко в лес в сторону Бакала, подальше от чужих ушей, в том числе и от КГБ. О чём они там говорили, спрятавшись в глухой тайге, я не знаю. Часа три я ждал их около машины.
И вот теперь хочу рассказать, как довёз я К.А.Володина в Вязовую последний раз. Его контейнер с немногими вещами через Златоуст я отправил раньше, никакого разговора об отъезде не было. И вдруг однажды вечером он звонит мне и говорит: “Гаврилович, отвези меня сегодня к поезду, в Вязовую”. Тогда ходил поезд № 25 до Москвы, я знал время его отправления. Подъехал к его дому, жена моя, Клава, тоже попросилась поехать проводить Володина, она его не только уважала, а любила, как отца. Погрузили мы в машину чемоданы. Он уезжал вместе с недавно приехавшей к нему наконец женой, Марией Алексеевной. Пока мы вчетвером ехали до Вязовой, вспоминали о прожитых годах, здесь, в нашем городе. На вокзале работал буфет. Володин дал мне деньги: “Сходи, Гаврилович, купи для меня в последний раз бутылку коньяка”. Я думал, он с собой возьмёт в поезд, а он открывает бутылку и говорит: “Давай выпьем”. Я за рулём, мне бы и пить нельзя было, но не мог я отказать Володину, чувствовалось его тоскливое состояние, прощание его в моём лице со всеми людьми, с кем он проработал 10 лет. Успокоил: “Тебя не остановят, твой номер знают”. Мы выпили эту бутылку. Посадил их в поезд. Последнее, что он попросил: “Отдай Тарасову моё директорское удостоверение”. Утром я принёс Тарасову А.И., помощнику Володина, его удостоверение, сказал, что Володин ночью уехал навсегда. Тарасов остолбенел. Как обезумел. Сидит, молчит, смотрит вперёд на удостоверение и ничего не говорит. А потом: “Уехал... Володин... ночью...” Затем опомнился, стал звонить Потапову...
Вот так и уехал Константин Арсеньевич Володин. Как приехал в 1952 году один, так и уехал один. Никто его не провожал, никто его не поддержал, не защитил...”
Похоронен Константин Арсеньевич Володин в подмосковном Подольске, а душа его осталась здесь, сейчас я явственно чувствовал её.
Кто живёт в Подольске или кому придётся там оказаться по каким-либо причинам, в том числе приехав в расположенный там архив Министерства обороны в надежде разыскать сведения о погибших или пропавших без вести во время Великой Отечественной войны родственниках, найдите время, зайдите на местное кладбище и поклонитесь праху “красного директора”, построившего и пустившего в строй в нереально фантастические сроки несколько заводов боеприпасов в Великую Отечественную войну и два завода по производству ядерного оружия, одного из тех, кто предотвратил или по крайней мере отодвинул Третью мировую войну и тем самым спас Россию...