ВЫШЕДШИЙ ИЗ БУРАНА
КНИГА БЫТИЯ*
* Журнальный вариант.
Посвящаю Вадиму Ивановичу Туманову
Но есть ещё, будем ещё мы — в этом мире Божьем...
Надпись на праславянском языке на Фестском диске, XVII век до н. э. (о. Крит)
Не следует слишком рассчитывать на
Бога: может быть, Бог рассчитывает на нас...
Жак Бержье, выдающийся учёный в области химии и электроники, участник французского Сопротивления, один из тех, кто разрушил ракетную базу гитлеровцев в Пенемюнде. Последние слова перед смертью в ночь с 23 на 24 ноября 1973 года
Глава 1
Странник
Так тяжело им жилось!.. Так тяжело!..
Но вот пришёл день, когда Кормщик Корабля, — свою духовную общину он назвал Кораблём, — сказал:
— Через семь дней — вознесение... Бог забирает нас с этой Земли, где несправедливо, неправедно всё... Пришёл этот счастливый день... Было мне откровение...
...Он точно слышал голос сверху, может, только беззвучный. И Кормщик объявил, что долгожданный час, наконец, пришёл, он сверху определён, для сборов и завершения земных дел даётся семь дней.
В деревне началось смятение. Столько лет ждали этого дня, изнемогая от всякого рода комиссаров и уполномоченных, никаких сил уже не было ждать, всё чаще спрашивали Кормщика, когда он наступит, этот долгожданный день, а тут вдруг — всего через семь дней... И смятение, и страх напали на деревню, как перед бедой, как перед войной, хотя вроде надо бы радоваться: ведь впереди наконец было долгожданное счастье. Так нет, вдруг захотелось отсрочки. Ну, хотя бы через полгода! Ну, хотя бы через месяц!..
И так горько и тяжело вдруг стало расставаться с этой проклятой землёй, на которую неизвестно за какие грехи их Бог или кто другой поселил, с домом, пусть плохоньким, но своим, с коровой-спасительницей, обложенной коммунистами, строящими рай на Земле, сначала продразвёрсткой, а потом десятерным налогом, с тихой речкой, с берёзовым лесом за ней. С людьми, что оставались здесь, что отказались покинуть Землю. Ещё труднее им будет на ней. И потому, что не выдали тех, кто вот таким неожиданным для коммунистов образом решился бежать из общества будущего всеобщего благоденствия; и потому, что теперь ещё меньше будет на Земле добрых людей, и соответственно, больше плохих.
А может быть, остаться тайком от других? Но как жить дальше? Сил нет больше. Тем более что нет пути назад: рано или поздно вызнает кто или проговорится, а за несовершённые грехи особые судебные тройки судили не менее страшно, чем за совершённые. Некоторые, кто похитрее, специально совершали какое-нибудь незначительное преступление, например, какое-нибудь маленькое воровство, чтобы попасть под обычный суд и затеряться на небольшой срок в одном из лагерей, а не под страшную расстрельную тройку.
— А как мы вознесёмся? — растерянно спрашивали мужики и бабы Кормщика. — Как это будет? Что-то будет вроде самолёта или воздушного шара?
— Мы все взойдём вон на ту самую высокую гору над деревней, мы теперь в память о себе назовём её Вознесенской, — каждому терпеливо объяснял Кормщик. — Бог увидит нас и заберёт: мы вознесёмся как птицы, как весенние жаворонки с ликующей песней в небеса, что снова вернулись на родину, ведь мы родом изначально оттуда.
— А если не вознесёмся? — сомневались некоторые, слабые верой.
— Как это не вознесёмся?! — Кормщика в таких случаях трясло от возмущения. Он всегда выходил из себя, когда кто-нибудь проявлял сомнение. В такие минуты он, не подозревая о том, походил на Великого Кормчего: — Нет ничего хуже полуверы, верить нужно до конца. Ещё Иисус Христос сказал: “Верующий да спасётся!”
— А что делать с нашим скудным скарбом, нажитым кровью и потом? Со скотом, который коммунисты собираются отобрать в общее, в результате никому не принадлежащее стадо? — спрашивали его тогда.
— В последний день тайно, чтобы большевики-коммунисты не узнали, раздайте соседям, родственникам, чтобы им хоть на какое-то время было легче оставаться здесь, чтобы они помянули нас добрым словом.
— А может, продать? — снова сомневались они. — Какие-никакие деньги...
— Но как вы не можете понять, что там не существует денег! — возмущался Кормщик. — Нельзя осквернять себя никаким земным грузом, тем более греховодными деньгами, от которых на Земле все беды.
Но тайком всё-таки продавали: кто знает, что там, может, деньги тоже в ходу, в конце концов можно выбросить.
И вдруг почти все поняли, что улетать с Земли не хочется! Как ни тяжело на ней жить, как ни безрадостно... Как ни безысходно...
— Батюшка, — набравшись смелости, по привычке обратилась к Кормщику одинокая старушка Пахомовна, как раньше обращалась по любому вопросу к священнику, — а нельзя, чтобы и коза моя вознеслась? Больно уж она у меня удойная, да и сам знаешь, ею только и живу-существую. Я бы там и вас молочком попользовала. Ангелов бы угостила.
— Ты что, сестра, с ума сошла?! Сколько я тебе объяснял!
— А пчёл? — пришёл и долго мялся у порога брат Фёдор.
— Отдай соседу!
— У соседа они пропадут. Он ведь ленивый, неумеха, а потому у коммунистов в почёте, активист. За пчёлами душевный уход нужен. Когда помещика разоряли, чего он только от него не натащил, через полгода — в доме пусто. Всё проклинал убиенного царя, что помещиков после себя мало оставил, больше некого было разорять. Когда большевики-коммунисты стали раскулачивать крепких мужиков — опять верховодил, о справедливости кричал, опять себе нахапал чужого добра. А через полгода — снова голь перекатная. Да и пьёт. А пчёлы запаха винного и всякого другого не терпят, чистая тварь, за ними уход надо да ласку. Они ведь почти святые, Божьи, райские твари. Им как раз там, наверху, место.
Кормщик от возмущения не нашёлся, что ответить, лишь покрутил пальцем у виска...
И началась на деревне незаметная для чужого взгляда, — не дай Бог, коммунисты учуют! — суматоха: подготовка к Великому переселению.
— Коров-то всё-таки надо взять, — уставший отговаривать беглецов с Земли от безумной идеи, советовал — не поймёшь в шутку, всерьёз ли, — отправляющимся на Небеса дед Левонтий, остающийся на Земле, но из великого уважения к нему посвящённый в тайну. Никто толком не знал, сколько ему лет, а может, он и сам не знал: сколько помнили, был он словно одного возрасту. Говорили, что в отрочестве на сенокосе прошла через него, стоящего высоко на стогу, сухая одинокая молния, двух мужиков, бросающих ему снизу на ноги сено, убила, а его лишь на какое-то время оглушила, и с того момента как бы замедлился бег его времени на Земле.
Некоторые побаивались лезть к Кормщику со скользкими вопросами, и в отсутствие священника шли советоваться к нему, Левонтию, хоть он и не состоял в Корабле. К нему шли не потому, что он был на деревне самый старый, а потому, что в своё время тоже уходил из деревни в поисках свободной земли и вольной жизни в Сибирь-матушку. Тогда ещё можно было бежать в Сибирь, на вольные земли. А теперь и в Сибири не спрячешься, теперь большевики сделали Сибирь страшной тюрьмой...
— Коров надо взять, — советовал Левонтий. — Мало ли что вам Кормщик присоветует, по всему — хитрый или больной человек, свой ум тоже не помешает. Вон в Сибирь мы уходили, свободную землю искали. Кто ничего с собой не взял — ох, как трудно там пришлось! Многие протянули ноги по дороге. Это потом, при Петре Аркадьевиче Столыпине, в этом деле порядок навели, за что его коммунисты убили, Царство ему Небесное. Потому есть у меня некоторое сомнение насчёт последнего царя нашего: не жаловал, не берёг он Петра Аркадьевича и в результате сам себя не сберёг и страну погубил... Почему не взять?! Я полагаю, там, — ткнул он большим корявым батогом в небо, — тоже травка зелёная есть. А коли нет там землицы, которую можно возделывать сохой или плугом, значит, нет для нас там места наверху, значит, хитрый обман, чтобы с Земли нас увести, кому-то освободить место. Я думаю, сатанинство это, а в Кормщике вашем бес или — ещё страшнее! — коммунист поселился, который ему диктует, что делать. Коров, я полагаю, надо взять и семян — ржи, пшеницы. Потому как ни на этом, ни на том свете русский человек без земли не может, потому как имя его от самого Иисуса Христа идет: крестьянин. Гордое имя! Или тогда он нерусский. Или сопьётся. Кто же вы тогда будете, если на земле не будете работать?! Я вот что думаю: Бог спустил Адама с Евой на Землю не для того, чтобы мы, их дети, с неё сломя голову бежали.
— Но ведь Бог Сам нас забирает, — возражали ему.
— Но это ещё неизвестно, забирает или попускает так легко отказавшимся от Него.
— А ты, дед Левонтий, почему тогда из Сибири вернулся? — спрашивали, примеряя на себя: мало ли что… — Говорят, кто дошёл, тот хорошо там устроился. Хоть через страдания, через труд великий, но хорошо, главное — вольготно. Потому как над душой, кроме Бога, никто не стоял. Или болтают больше? Или нет больше на Земле вольного угла?
— Нет, не зря уходили! — решительно стучал своим суковатым батогом о землю дед Левонтий. — И земля там богатая, и воздух вольный. Там душа, как в горних местах Божиих, высоко дышит. Тут уж не люди, личины одни. Только там ещё, по глухим углам, словно уголья от костра, сохранился истинный русский человек и истинная русская вера.
— Дак почему же вернулся, коли так хорошо там было?
— Да ведь что, — несуразно возрасту смущался дед Левонтий, — потянуло назад. Я ведь ещё холостой был, когда уходил. Матрёна-то моя тут оставалась. Её родители сначала тоже собирались в переселение, а тут отец у них захворал. Вот, поди-ка ты, из-за неё и вернулся.
— А у нас Ленька Горбунов тоже вон норовит остаться, зазноба-то у него не из наших, не из Корабля. А отец ни в какую: “Полетишь с нами!” Как бы дело до худа не дошло.
— Переселение — дело серьёзное, скажу я вам, — вздыхал дед Левонтий. — Ох, взвоете вы там от тоски по Земле, если, конечно, у вас что получится. Только там, полагаю, не Сибирь, оттуда обратно не убежишь. Чем слаще вино, тем горше похмелье... А я не жалею, что вернулся. И благодарю Бога, что Он через Матрёну-покойницу сюда вернул. Конечно, тяжело было, но коренная родительская земля не должна погибнуть от запустения. Это самый большой грех. Уходить на новые земли можно, когда кто-нибудь на родной земле остаётся, когда на родительской земле уже тесно, и ты спокоен за неё. Я как думаю: если каждый жил бы на своей земле, никуда не бегал, на чужую землю не зарился, не было бы никаких войн. Сам подумай: дана тебе земля — и работай на ней, каждый на своей. Так нет: кто-то постоянно толкает человека друг на друга — немца на Русь, турка на болгарина, землю друг у друга отнять. А социалисты да коммунисты, одна зараза, так совсем — одного мужика на другого натравливают, брата на брата. Да ещё вот кто-то хитрый подговаривает уходить с родной земли, а теперь не куда-нибудь, а аж на Небо.
— Да, есть сомнение, — у пришедших за советом сердце замирало от такого его напутствия. — У многих есть сомнение, но больно уж тут стало тяжело. А с Кормщиком стало трудно говорить, серчает больно, всё больше походит на Великого Кормчего, что у большевиков-коммунистов. Говорит: не веруете... А потом: не думали, что так скоро, вознесение-то. Мы уже просили: может, перенесёшь срок немного, хорошо бы чуть попозже? Может, на другой год? С духом бы собрались. Но он упёрся: а вдруг коммунисты узнают, тогда погибель — в Сибирь, только не на вольные земли, а в страшные лагеря. Нет, — говорит — временить нельзя. Он у нас мужик суровый.
— Вот и подумайте, есть ли выгода? — загадочно говорил дед Левонтий. — От сурового мужика, Великого Кормчего, улететь хотите, и лететь собираетесь с суровым. А там он, когда совсем над вами власть возьмёт, ещё неизвестно, какой будет. Шли бы лучше в Сибирь без всяких кормщиков, есть там ещё, я думаю, вольные места. Не дело это: Землю, обетованную нам Богом, покидать. Супротив это замысла Бога о человеке. Отказались мы от Бога, от этого все наши беды.
— Да как теперь в Сибирь-то?! Не старое время! — вздыхали пришедшие за советом, словно не слыша его последних слов. — Без паспорта куда сунешься? А паспортов не дают. Говорят, при помещиках было крепостное право, а ныне разве не крепостное? В прежнее время в город на заработки отпускали, ты сам не раз ходил, а теперь? В Сибирь сейчас только один путь, по этапу, а оттуда мало кто возвращается, кроме воров да убивцев, которым везде лафа. Кормщик-то и говорит: надо улетать, пока коммунисты не разузнали.
— А по-моему, в Сибири ещё можно найти вольные места, — настаивал на своём дед Левонтий. — Есть ещё там скиты и целые деревни старой веры. Могу подсказать, где их искать, какими путями до них идти.
— Рано или поздно, коммунисты и до них доберутся, — возражали ему, — раз они на всей Земле запланировали всех привести к одному знаменателю, больно уж они настырны!
— Дело ваше, коли так твёрдо решили. Значит, суждено вам испытать судьбу, которую вы себе определили. А я думаю, жить надо, где Бог дал. Не зря Он нас определил христианами-крестьянами. Терпеть! Я думаю, не зря терпим. Надо заглянуть внутрь себя. Я думаю, что не зря попустил он наши страдания. Может, за все страдания ещё воздастся нам? Может, они как проверка нам? А если нет, — махнул он рукой, — нечего и туда лететь... Что меня ещё в смущение приводит — со всеми своими грехами туда попасть норовите... А туда чистыми душой надо лететь, а не только в белых рубахах, которые легко замарать...
И вот пришёл день вознесения.
Ещё накануне с вечера разными дорогами потянулись “братья” и “сёстры” на гору, которую заповедовали остающимся на Земле называть Вознесенской, потому что вознесение должно случиться на рассвете, на восходе Солнца: кто семьями, кто поодиночке. Почти все шли с мешками за плечами, с торбами, хотя Кормщик строго-настрого наказал ничего не брать с собой.
— А вдруг там что-то вроде карантина или следственного изолятора — ждать придётся! — возразил Кормщику, когда тот стал его стыдить, незадолго до того не по своей воле на пять лет ходивший на Соловки, которые большевиками из монастыря были превращены в показательный трудовой исправительный лагерь, прообраз будущего общества всеобщего и обязательного счастья, и списанный оттуда по состоянию здоровья “брат” Пафнутий, первым поднявшийся в гору, и Кормщик лишь в отчаянии махнул рукой.
Некоторые поднимались на гору необыкновенно толстыми — всего лишь вчера от постоянного недоедания были худыми, а за ночь вдруг располнели, словно с Божьей благодати, хотя на лицах была прежняя землистость; пытаясь обмануть его, догадался Кормщик, надевали на себя всё, что было дома более-менее добротного, даже посуду под одежду толкали.
Ночь выдалась ясной, но студёной, с северным ветром, и скоро тех, кто послушался Кормщика и легко оделся, стало пробирать, особенно детей — неласково провожала Земля отказавшихся от неё сыновей и дочерей.
— Зажгите костры! — разрешил Кормщик. — Чтобы не простыли дети. И так нас Бог скорее увидит.
Вершина горы была голой, и за дровами пришлось спускаться вниз, почти к подножью её. Ветер рвал в небо пламя десятка костров. Снизу из деревни на них странно и жутковато было смотреть.
Дед Левонтий стоял на задах своего огорода, опершись на клюку, и задумчиво смотрел вверх, на гору.
— Дедушка, думаешь, вознесутся? — подошёл тоже посвящённый в тайну соседский отрок.
— А кто их знает! — вздохнул дед Левонтий. — Скорее, видимость только делают. Чтобы не искали. А сами в Сибирь или ещё куда подадутся. Может, удастся пропасть в неизвестности. Есть ещё тайные места, я знаю, Сибирь, она и страх смертный, и надежда. В России кто-то совсем нас, русских, кончить решил, план, видимо, такой. Иначе не объяснишь, что деют с нами. Может, хоть там кто останется. Мнится мне, что на Небо тоже хитрованы, как коммунисты в несуществующий коммунизм, по какому-то хитрому плану зовут, лучших людей изводят...
А костры на горе полыхали — таинственно и жутко. Ушедший за дровами Ленька Горбунов не вернулся на гору, он убежал обратно в деревню — на грешную и горькую Землю, к зазнобе, Машке Калининой. Попробуй, найди их там сейчас, без присмотру, наверно, уже впавших в блуд, да и нет уже времени искать их — начинало светать, и родители Леньки и Машки вместе с Кормщиком и прокляли, и пожалели их.
Чтобы не соблазнился ещё кто-нибудь побегом на грешную Землю и чтобы подготовиться к вознесению, Кормщик начал радение.
— Братья и сёстры! — торжественно произнёс он. — Вот и пришёл светлый час. Сколько лет-веков страдали мы — и муками завоевали это право. Очистимся же от всего земного, грешного!..
Странная и жуткая со стороны была это картина. Горели костры на голой и студёной рассветной горе, ветер рвал пламя в небо, и вокруг костров со счастливыми улыбками на лицах плясали и кричали люди, старые и молодые, совсем отроки и отроковицы (потому на Земле за эти пляски их и называли прыгунами, а может, за то, что хотели упрыгнуть в небо с проклятой Земли), и плакали, и смеялись, и хлестали друг друга прутьями. Они все более входили в сладостный экстаз. Всё неистовее становились их прыжки и пляска. И взоры были обращены в бездонное, начинающее призывно голубеть Небо.
Но Бог всё ещё не брал их к себе...
Вот уже солнце взошло...
Вот уже силы кончились... один за другим “божьи люди” падали на студёную простудную землю, и вот уже один Кормщик стоял на вершине горы, распростёрши руки к Небу, а вокруг него около потухших чадящих костров лежали люди — одни всё ещё смеялись, другие уже стонали и плакали.
— Мы уже на Небе!.. Мы вознеслись!.. Какая благодать!.. — сладко стонала какая-то толстая, тайно обмотанная разным тряпьём, баба, и многие стали оглядывать себя, и в отличие от неё, увидели, что они по-прежнему на этой проклятой Земле.
— Когда же мы вознесёмся?! — моляще и в то же время грозно спросил, от священной пляски уже не в силах встать, на коленях наступая на Кормщика, лохматый бородатый мужик.
— Вы сами виноваты! Натащили с собой барахла!.. Меня хотели обмануть — ладно! Вы же Бога хотели обмануть! А Он же всё видит. Я говорил вам, что ничего брать нельзя?! Бог не возьмёт нас к себе с земными грехами. А вы натащили с собой барахла, не говоря уже о грехах. А эта старая дура даже козу с собой притащила. Значит, и духовно не очистились, притворялись только. В штаны, под юбки барахла напрятали.
— Мы уже вознеслись!.. Какая благодать!.. — продолжала в экстазе вопить катающаяся по студёным камням, вдруг потолстевшая за один день баба.
— Вставай! — пнул её в бок сапогом лохматый мужик, её муж. — Вставай, мать-перемать, “божья сестра”. Вознеслись, мать-перемать, втянула ты меня в это сатанинское болото... Обманул он нас!
— Как обманул?! — не поняла, села, стала озираться по сторонам баба.
— Вот так и обманул!.. Мать-перемать!.. Вознеслись!.. Пошли скорее к Пахомовым свинью забирать, пока не продали или не зарезали... Обманул, прохвост-сладкопевец!..
— Обманул? — неуверенно переспросил кто-то и, помедлив, отчаянно возопил: — Обманул!.. Обману-у-ул!
— Обману-у-ул!.. Обману-у-ул!.. — подхватили сразу несколько голосов.
— Погодите! Ещё утро не совсем наступило! — пытался остановить их Кормщик, не менее, а может, более потрясённый не состоявшимся вознесением:
— Бог уже на нас смотрит... Смотрит, решает: брать или не брать таких... Я же слышал... Мне сверху сказано было... Бог на нас смотрит... Скажет: “Кого Я беру к себе?!” И может раздумать...
Но уже было поздно. На деревенской улице проснулось радио: зазвучал гимн страны, созданной на месте поверженной России, которую большевики определили Союзом Советских Социалистических Республик, или кратко — СССР, по примеру США; сюда, до вершины горы доносились только рваные клочья гимна, за ним понеслись бравурные звуки утренней гимнастики, а потом стали передавать последние известия, то и дело до вершины горы долетало имя Великого Кормчего.
— Обма-а-а-нул! — снова заревел, потрясая кулаками, лохматый мужик. — Меня уже ищут, мне же в семь часов на ферме движок надо было пущать. Мне же пятьдесят восьмую статью теперь, вредительство припишут: десять лет — и с концом...
— Обма-а-нул! — слышалось со всех сторон.
— Бей его! — закричал кто-то.
И все словно только и ждали этого крика.
— Братья, сёстры, опомнитесь! — вознёс руки к небу Кормщик.
— Бей его, антихриста! — всё смелее раздавалось на горе. — Что теперь с нами будет?!
Круг с занесёнными над головами кулаками и даже палками сужался.
Кормщику ничего не оставалось, как спасаться бегством.
В деревню бежать ему было нельзя, и он ударился в другую сторону, в болото. Только на краю болота, в трясине от него и отстали. Не до него было: все бросились в деревню — возвращать так глупо раздаренное добро.
Страшно было смотреть: с горы и, может быть, с самих небес, молча, выбиваясь из сил, бежали потные мужики и бабы, распахивали чужие ворота и начинали выводить своих овец, коров, ловить своих кур. Хозяева молча и скорбно смотрели из окон или с крылец, другие пытались препятствовать разбою, они уже справедливо считали подаренный или купленный скот своим и уже имели на него свои планы, третьи уже успели зарезать какого-нибудь курёнка, и то там, то здесь вспыхивали ссоры.
Уже к вечеру из района приехал оперуполномоченный с милицией. Они и выловили на болоте Кормщика. Он, видимо, совсем помешался. Вымазанный в тине, связанный, он сидел в телеге и плакал. Рядом стояли несколько мужиков, “братьев”, которые не знали, в качестве свидетелей или уже арестованных идут они за Кормщиком в райцентр. Плакал не о себе:
— Эх вы!.. Как же вам, таким, на Небо?! Не подождали несколько часов, а может, и нескольких минут. Бог таким образом решил нас проверить... А вы туда со всем барахлом, с деньгами, от чего и хотели убежать. Как же нам на Небо?! — горько рыдал он.
— Будет нам теперь небо через колючую проволоку! А то и вообще каменное в шахте, — сжав кулаки, отчаянно выматерился себе под ноги один из “небесных братьев”.
Телега медленно громыхала по деревенской улице. Встречные молча провожали её взглядом. Или отворачивались, делая вид, что не видят или не знают Кормчего. Один из “братьев”, выскочивший из переулка, хотел его ударить, но милицейские ему не дали, тогда он плюнул Кормчему в лицо.
— Спасибо! — покорно ответил он. — Спаси вас Бог, неразумных!.. — только повторил он, вперемешку с болотной тиной размазывая плевок по лицу.
— Эх ты, посланник Божий!.. — скорбно покачал головой стоящий у околицы с непокрытой головой дед Левонтий, единственный осмелившийся выйти проводить Кормщика в дальний, ненебесный путь. — Сколько беды-то от тебя! В Сибирь ты теперь, за колючую проволоку. Сгинешь там... Хрен бы с тобой, но ведь других за собой потянешь. Я тебе сколько раз говорил: в Сибирь надо собственной волей идти, бегами, там ещё воздух есть, места, где никто не найдёт. Так тебе, окаянному, сразу на Небеси запрыгнуть захотелось. Чтобы рядом с Богом сесть, по правую руку, может, даже за стол, покрытый, как у большевиков, красным сукном. Эк, какие нетерпеливые! Одним не терпится мировую революцию по всей Земле, словно холеру, распустить. Другим — на Небо запрыгнуть... Ведь вас в народе так прыгунами и зовут.
— Дак ведь терпежу больше не было! — в оправдание крикнул Кормщик. — Каждый день жди конца света. Вот-вот придут за тобой. Вот и заторопились. Каждый день жди суда не всевышнего, а земного. И не знаешь, за какие грехи.
— Бил бы я вас, как в старые времена, батогами, окаянных, — с болью говорил Левонтий. — Сколько я тебя вразумить пытался! А ведь пишут: и в других землях есть тоже прыгуны, только называются иначе. Вот это меня и смущает, значит, есть какая-то причина или общая болезнь, как чума или холера, раз люди в разных странах, не подозревая друг о друге, ей заболевают... Сколько ты душ загубил, окаянно-святой человек!
— Разве я не добра им хотел?! Разве о себе думал?! — вскричал, потянулся к нему с телеги Кормщик.
У околицы телега остановилась. Милиционеры ждали одетого в кожаную куртку и в кожаные штаны чернявого оперуполномоченного, который задержался в сельсовете, выясняя размеры контрреволюционного мятежа.
— Разве я о себе думал! — в отчаянии повторял Кормщик.
— Это верно, — согласился Левонтий. — Другие кормщики, к примеру, беспоповцы, вон в той же Денисовке, ни о каком небе не помышляют, живут припеваючи, как баре, за счёт своей паствы, ты у них был словно бельмо в глазу: гол как сокол, последнее другим отдавал... Они на тебя, небось, и донесли. Больно уж быстро уполномоченный приехал, не успели вы с горы свалиться. А то кто бы знал про ваш шабаш-отлёт на горе, разошлись бы по домам, морды друг другу набив, и всё. А тут, видишь, уполномоченный, словно за кустом сидел, а может, так и было: выжидал, чтобы с поличным арестовать. Ты у нас праведник, то верно. Только ведь, если разобраться, кто больше людям горя принёс?.. Разные праведники да правдоискатели! Несть вам числа, бездельникам! Как только кому лень работать — они давай правду искать, и ей простому, смирному народу голову мутить.
— Почему бездельники? — снова вскинулся Кормщик.
— Почему бездельники? От трудов, от грехов своих убежать норовите. Ну, от трудов ещё ладно, а от грехов не убежишь, нет... На Небо всё зовёте! Сатанинство это — раньше времени рваться на Небеси... Это ещё в Ветхом Завете были обещаны небесные райские кущи. Мечта для бездельников. Не мечтают вознестись на Небеса и работать там, помогая Богу. Нет, вознестись и лежать там на пуховой перине и жрать готовое.
— Да мы не собирались бы туда, если бы тут хоть немного дали передохнуть. В твои годы хоть Сибирь была. И то, — вдруг оживился Кормщик, — вспомни семь своих дядей, семь братьев! Нашли они счастье на этой Земле?! А, нашли? Что молчишь? Вот потому мы и решили на Небо, потому что на Земле уже никуда не убежишь. Хочешь, не хочешь — рано или поздно к Небу голову подымешь. Ты вот разбрось мозгами, Левонтий. У нас другой дороги как бы и нет. Или в землю, или на Небеси проситься, раз не дают нам жить на Земле...
— Всё равно — здесь наша доля, здесь! — с силой ткнул Левонтий посохом в землю. — Другой доли и правды нет! А Небо — только Бог знает, когда нас туда взять. Если Он вообще не передумал, брать ли нас. Всё началось с того, что отказалась Россия от истинного Бога. Всё началось от Никона-отступника, возомнившего себя чуть ли ни Богом. За грехи наши тяжкие эта славная, но трудная землица дана: исправляйтесь на ней трудом да благочестием, сделайте раем, и мы примем вас обратно в семью свою небесную, может быть, даже не забирая с Земли. Вот наш удел и единственная возможность вознестись на Небеса, может быть, не возносясь на них, а на Земле став частью их. А не бежать воровски с неё. Д’ела вам нет, что пустеет Русь. И даже имя-то у неё чужое. Её, может, специально опустошают, а вы с неё ещё добровольно бежать хотите. Я, может, потому и вернулся из Сибири, — я ведь мог потом и с Матрёной туда обратно уйти, меня не удержишь, если захочу, — но корни мои тут, кто-то должен остаться здесь... Ты хоть, ладно, Иисусом Христом не назвался, хотя тоже вон куда метил: Кормщиком назвал себя, наподобие того, что в Кремле, который Великим Кормчим назвался. Не думал ты, когда брал на себя такое имя, что оно боком тебе выйдет. Не простит он тебе этого, мужику сиволапому, что ты рядом с ним себя поставил, хотя и сам сиволапый, из простых семинаристов. Он и то на Земле по своему понятию царство взялся строить. Но мнится мне, что не из ленинцев он, только вид до поры до времени делает, пока полную силу не набрал... — Левонтий опасливо посмотрел на милиционеров, но те стояли, хоронясь от ветра в сторонке, за углом крайней избы, курили. — А ты дальше, выше его захотел — сразу махом на Небо. Помнишь, дед твой про Иллариона Побирихина рассказывал. Тоже вроде бы святое дело затевал, да поумнее тебя, но не собирался бежать с Земли, а тут, на Земле, думал царство Божье построить, потому и назвал общинников своих духоборцами, то есть борцами за Божий Дух на Земле. Люди поверили ему, так истосковались по Истине. Но чем это кончилось? Стыдобушкой. Хотя доброе дело вроде бы начинал. Не удержался, тоже назвал себя Иисусом Христом. Мало того — выбрал себе из мужиков 12 апостолов. И тут уж жажда славы совсем затмила ему разум. Надо же, что удумал: назвал себя Иисусом Христом! Дурил народ...
— Он не обманывал! Он обманывался! — вскричал Кормщик.
— Как и ты! А какая разница — обманывал или обманывался? Может, второе ещё хуже?! Значит, тоже не верил в Бога. Верю, что не из корысти ты, в отличие от Побирихина, начал свой Корабль строить. А его толкнула на это не вера, а жажда славы, на этом и совсем умом свихнулся. Помнишь, чем это кончилось? Во главе своих двенадцати апостолов он торжественно вступил в Тамбов, объявляя, что идёт судить даже не всех на Земле, а всю Вселенную. Не в этом беда, что все потешались над ним...
— Над Иисусом Христом тоже потешались, — перебивая, вскричал Кормщик.
— Эк, сравнил!.. На каторге кончили свой век сбитые Побирихиным с толку его апостолы, а у них жены, ребятишки остались, а сколько смиренных людей сбил он с толку! Потом, смеясь, говорили: “Сумасшедший!” Но как получилось, что пошли за сумасшедшим? А почему люди идут за сумасшедшими? Ты задумывался над этим, окаянно-святой ты человек? Ты посмотри вон, в любом сумасшедшем доме: все Христы да Александры Македонские, да ещё Наполеоны. Никто не сошёл с ума от мечты стать пахарем, плотником. Все сошли с ума от натуги заиметь власть над другим. Вот мой диагноз, а не тот, что ставят врачи. Врачебный диагноз — лишь последствия, вызванные жаждой славы...
Кормщика уже увезли, а дед Левонтий всё говорил собравшимся на росстани отрокам да нескольким заплаканным бабам, бабы, они всегда смелее, и вера у них крепче, мужики побоялись прийти проводить своего духовного вождя.
— А то ещё был Лукьяшка Петров. Сначала удрал от помещика, отлынивал от работы. То ли не легче — бегать по лесам, чем барщину тянуть? Потом тоже назвался Иисусом Христом, тоже хотел лучшей доли народу и стал звать народ с собой на Кавказ основывать там тысячелетнее царство. Теперь догадывайся: самообманывался или просто обманывал? И пошли люди за ним. Русские люди ведь, как дети, готовы пойти за кем угодно: только посули всеобщее счастье, не только для себя, но и обязательно для других, только обмани счастьем. Тем и коммунисты-большевики русский народ купили, но эти по-своему честны, не прикидывались Христами, не скрывали того, что антихристы, даже гордились этим, а им всё равно поверили, разинув рты, пошли за ними, убивая не поверивших, брат брата...
Видимо, эти мысли постоянно точили мозг Левонтия, готовые слететь с языка, но до сих пор удавалось их в тайне держать, а тут невольно вырвались на волю, на вольный ветер, за них запросто вслед за Кормщиком можно было загреметь в Сибирь, а то и дальше, точнее, выше, куда звал, торопил людей Кормщик, но было уже поздно, слово не воробей — не поймаешь, обратно в рот не затолкаешь, оставалось верить, что не выдадут бабы, а вот в отроках-пионерах он не был уверен.
— Почему мы, русский народ, — такой? — уже не мог остановиться Левонтий, словно дурного вина выпил, — понесло его. — Ну, эти Лукьяшки, ладно, свои, доморощенные: один смех. Но ведь и за ними идёт народ. А то ведь чужие, чернявые, те похитрей, поизворотистей, пользуясь нашей открытостью и простотой, которая, как известно, хуже воровства, пытаются под видом дороги к всеобщему счастью увести нас с Земли. Мало того: чтобы мы по пути туда полмира извели и чтобы потом на нас всё свалить. А мы, разинув рты, бежим за ними, а то и впереди их, не ведая, куда и зачем они ведут. Этих сразу не раскусишь... Не наши дурачки. А из наших был ещё Аксашка Никитин. Он говорил, что горе ниспослано Богом за грехи наши. То ли не правда? Но ведь он в конце концов помешался на этом. Как он решил искупить грехи свои? Он сжёг свой дом и, взяв двух малолетних детей, взошёл с женой на соседнюю гору, вроде нашей, теперь Вознесенской, чтобы быть ближе к Богу, чтобы Бог его увидел. Там баба его читала молитвы, а он зарезал обоих детей. Так он решил искупить вину перед Богом: приношением в жертву собственных детей, как то в своё время сделал Авраам, царь иудейский. И пошёл в Сибирь с грехами своими тяжкими. Но и там он не успокоился. Там он решил пожертвовать собой за все грехи мира: в лесу зимой устроил крест, надел на себя терновый венец, разделся догола, — а мороз был крепкий, — и распял себя на этом кресте. Вот вам наш русский Христос, богохульство одно! Его успели снять живым, но он так и умер, не просветлев умом... Долго я думал. Больно мы хватки на всякую заразу. Бежим за ней, как дети за конфеткой, про отца, мать забудем. И бродят по миру сотни Христов помимо истинного Иисуса Христа...
Левонтий, словно запутавшись в своих мыслях, замолчал.
Бабы же, убоявшись такого разговора, да и нечего больше им было тут делать — подвода с Кормщиком уже давно скрылась за лесом, — торопливо и неслышно разошлись. Разошлись и отроки, странно и скучно было им слушать его речи, и лишь один, соседский, худой и бледный, остался: и с широко раскрытыми глазами внимал его речам.
— Дед Левонтий, расскажи о семи братьях, дядьях твоих, о коих упомянул Кормщик, которые каждый по-своему правду искали.
— Зачем тебе? — отмахнулся было Левонтий, всё ещё не остыв от только что вырвавшихся, постоянно точащих душу мыслей. — Да и не дядья мне они, так, к слову сказано было, они и всем другим, как и тебе, такие же родственники.
— Хочу знать, какие дороги искать счастье уже заказаны.
Левонтий удивлённо посмотрел на него:
— И ты туда же?! И ты в Христы?!
— Почему именно в Христы? — не обиделся отрок. — Надо знать, какие пути к Истине уже заказаны, какие ложны.
— Всё равно в Христы, если о славе мечтаешь, о людской благодарности. А где славы ищут, те пути чёрные. Вот путь истинный! — ударил он в землю посохом. — Сколько я вам всем говорю — землю пахать, заботиться о ней, как о дите малом. И в то же время слушать её, как мать родную. Вот путь истинный, заповеданный нам Богом, и нет для нас другого пути. Разорил Батый — мы на пепелище с Божьей помощью посеяли, старики рассказывали, последнюю горсть зерна. На коре, на траве сидели, а снова выжили. Пришёл француз, разорил, — а мы опять, словно трава после покосу, поднялись. Что касается немца в четырнадцатом году, мы и с ним бы расправились, но нас изнутри к тому времени гниль-ржа изъела. Чужие чернявые люди соблазнили нас на сатанинские пути.
— Но если у нас не будет своих поводырей, вождей, нас снова какие-нибудь чернявые или свои придурки по подсказке чернявых на чужие пути утянут, — вдруг возразил отрок. — Почему мы во все времена норовим не брать власть в свои руки, а потом под чужой стонем? Вот ты сравнивал с покосом. Если каждый раз траву косить раньше времени, семена не созревшими в землю падают, а потому не взрастают, а гниют. И после каждого такого покоса трава всё реже и ниже. Так и мы после каждого чужого покоса на нашей земле.
Левонтий внимательно посмотрел на отрока.
— Не по годам ты, смотрю, серьёзен, парень... Откуда это в тебе взросло? Надо же! Пошли. Не дело рассуждать об этом на ветру, на продувной дороге...
Дома дед Левонтий разжёг самовар.
— Небось, продуло на ветру-то? Одежонка-то у тебя плохая, да откуда её взять хорошую-то. Другие-то отроки скоро разбежались, слава Богу, не всё слышали, что я мёл... Ну, так слушай: притча о семи братьях.
— Почему притча? — удивился отрок. — Ведь давеча Кормщик сказал, что они дядья тебе, и ты вроде бы не противоречил ему.
— Какая разница — дядья или не дядья? Все люди на Земле родственники, только почему-то забыли об этом. Или заставили их забыть. Главное, всё это было. Ну, так слушай!.. До тебя я рассказывал её только одному человеку. Странному страннику. До сих пор себе удивляюсь: как язык развязался? Как вспомню: надо же — первому встречному так раскрыться! Но почему-то был уверен, что не выдаст он. Словно загипнотизировал он меня. Не выходит он у меня из головы... По всему — непростой человек... Но как он у меня на покосе оказался?..
— Тогда прежде о нём расскажи!
— О нём? О нём непросто рассказать... Сено я тогда косил, в меру сил своих, Матрёна ещё жива была, корову ещё держали, — издалека начал Левонтий. — Смотрю: идёт человек. Я сначала испугался: не уполномоченный ли какой? Партейное разрешение на сенокос ещё не вышло. А потом смотрю: строгости во взгляде нету, у тех ведь глаза горят или как шилья. Но странно: мимо меня никаких дорог, путей, малозаметная тропинка только. Попросил попить. Я предложил квасу, холодный, всю ночь в ручье студёном стоял. А потом думаю: по тропе, по которой он ко мне пришёл, — родник на роднике, а он ко мне воды попросить?
— Знатный напиток! — похвалил он. — Как называется?
— Квас...
Удивился я про себя — на Руси не знать кваса?
— Благодать, — говорит, — какая! Травы как пахнут!
— Да, — соглашаюсь, — благодать Божья.
— Божья? — переспрашивает. — В Бога веруешь?
— Кто-то же создал всю эту благодать, всю эту соразмерность, — ушёл я от прямого ответа, да и не люблю я разговоры на эту тему, да и опасны они по нашим временам. — Не само же собой всё родилось, появилось. Или только задумал, но до конца не успел создать, иначе, почему мы все друг другу враги на Земле? Или кто помешал замыслу? Или специально так задумано, но зачем тогда? Кто-то же есть, Кто поселил нас, грешных, на Земле, может, для искупления грехов, а мы их лишь преумножаем? Потому, может, и махнул Он там, наверху, на нас и рукой?
— Ты об Иисусе Христе? — спрашивает.
— А что — Иисус Христос? — говорю осторожно, потому как думаю: “Неужели всё-таки из уполномоченных? Но не похож вроде”. И такое чувство, что я его когда-то где-то встречал, но спросить не решаюсь. — Тоже счастья для людей хотел. Только чем кончилось Его Пришествие?! Вроде как бы тоже обманул. Люди ведь, как избалованные дети: им немедленно Царствие Божье подавай, завтра к обеду или даже сегодня к вечеру. И всяк понимает его по-своему. Но больше толкуют, что Царствие Божье на небесах. А Он говорил, что нам надо сначала измениться и что Царствие Божие искать надо, прежде всего, в нас самих, а уж во вторую очередь на небеса стремиться. И казнили Его как вора. Потому как не хотели меняться. А потом друг друга страшной пыткой Его именем стали казнить. И по сей день, столько веков его именем казнят. — И тут из меня вырвалось: — А теперь вот большевики русский народ особой карой казнят за то, что больше других народов в Него поверил, словно хотят нас за это совсем с Земли извести... — И почти всяк, кто в Него верует или делает вид, что в Него верует, по сей день норовит утащить Его в свою сторону. Все вроде бы веруют во Иисуса Христа, а между собой — не то что общего языка найти не могут, а хуже, чем враги. У каждого Иисус Христос свой.
— И чем это, по-твоему, кончится?
— А ничем хорошим не кончится. И сейчас спорят. И воюют между собой, и каждый с именем Христа. И вроде разменной монеты Он стал. И чуть ли не каждый десятый — сам Иисус Христос. А мусульмане, понизив звание Иисуса Христа на одного из пророков, тоже не могут найти между собой общего языка. И те, и другие ждут второго Его Пришествия, кто с надеждой, но больше — со страхом.
— А ищут ли Иисуса Христа каждый в себе?
— В том-то и дело, что ищут вне себя... Ищут больше не Его, а, как я уже говорил, Царствие Божие, обещанное им, где кисельные берега. Ты обещал нам, вот и дай! Или: Ты, мол, указал, путь-дорогу, и больше нам не нужен. Ищут чистую горницу, а лезут в неё в грязных сапогах, а главное, с грязной душой. И с единственной целью: забраться туда и лежать, ничего не делая... Обещанного ждут, как подарка. Нет, даже не как подарка. Как должного — и рано или поздно начинают торопиться, требовать его. И приходит раздражение, что его всё нет и нет, обещанного Царствия Божьего. И какого-либо мира на Земле. И сроки разные начинают назначать. И начинают верить в эти сроки, словно они были названы сверху. И в результате не просто теряют веру, а озлобляются, вырывают её из себя, начинают оскорблять Бога, искать себе другого бога или кричать, что Его вообще нет, и поднимают руку на Него и друг на друга... А по указанному пути сами должны идти. И на пути этом очищаться от скверны. Медленно, постепенно. И винить тогда некого, кроме самих себя, что до сих пор не достигли Царства Божьего. Только вот скажи ты мне, мил-человек, — раз странствуешь, больше меня должен знать, — почему Он указал путь так, что всяк понимает его по-своему? И оттого всякие секты, самозваные Христы, междоусобные свары… Может, Его апостолы после Его смерти-Вознесения что напутали, что не так до нас донесли?
— А как ты сам мыслишь?
— Уходишь от ответа? Или сам не знаешь? Тогда скажи вот что, хороший человек: почему Царство Божие показано нам царством-государством, где никто ничего не делает? Только едят да пьют? Где молочные реки да кисельные берега? Где лежат пузом на солнышко — и всё. Разве в этом счастье? Не потому ли соблазняются Царствием Божьим, прежде всего, разные бездельники? Может, оно бездельниками и придумано? А дельные мужики сомневаются, потому как не могут ни на этом, ни на том свете без работы, без дела. А нас соблазняют хрустальными палатами, окружёнными садами с благоухающими цветами и райскими птицами. Обещают конец скорбей и печалей, что будет вечное веселье и радость; наденут вчерашние обездоленные золотые ризы, будут есть сладкие яства и спать на пуховых перинах. И ни слова в помощь Господу в труде Его неустанном, который настоящему мужику в радость. Я вот задумался: почему никому не пришло в голову, что толковому, работящему, то есть настоящему мужику там скучно будет, изведётся он там от безделья и обратно попросится. А назад пути нет. И кабака там нет, чтобы душу залить. Куда ему тогда? И снова я задаю этот вопрос: не для бездельников и не бездельниками ли оно придумано, Царство Божие, теми, кому на Земле ни сеять, ни пахать не хочется? Бездельникам легче тысячу лет ждать готовенького или отобрать его у кого-нибудь, чем самим палец о палец ударить. На этом чувстве и играют разные большевики-партейцы.
— Не боишься мимо идущему страннику такое говорить?
— Мнится мне, что не из этих ты. Прости, если из этих, если обидел. Но чую сердцем, что не из них. Пришли неизвестно откуда — отобрали землю у помещиков, у крепких мужиков, отобрали дома, одёжу, поделили поровну между бездельниками, себя не забыли и думали: наступило Царство Божье. Я, может, ничего не имею против, что отобрали землю у помещиков, но раз отобрали, на ней работать надо. А они уселись, стол красным сукном накрыли, Бога отменили, Евангелие на свой лад переписали, назвали его манифестом и ничего не делают. Одёжу скоро износили, запасы сожрали, землю всякими там декретами испохабили: в январе сеять, в мае хлеб убирать — и в обиде давай мужика ещё больше драть, на него вину свалили, что на Земле с Царствием Божьим ничего не получается.
— Иисус Христос звал с собой не бездельников, а обездоленных.
— А если они обездоленными от лени стали? Ведь многие обездолены потому, что сами отказались от своей доли. И второй, объявившийся в Германии почти через тысячу лет после Иисуса Христа, той же иудейской национальности, который стал у коммунистов-прощелыг вместо Бога, написал своё Евангелие, своего рода Новый Завет: “Весь мир насилья мы разрушим!” — в котором, начисто отрицая Иисуса Христа, тоже воззвал за собой самых обездоленных, оторвавшихся от земли-матушки, самых завистливых, разевающих рот на чужой кусок. И апостолов по всему свету набрал, опять-таки в большинстве своём из иудеев, не только не принявших, но возненавидевших Иисуса Христа, из хитрости сменивших свои имена.
— Тогда скажи, — говорит, — каковы, на твой взгляд, истинные пути?
— О другом скажу. Моя истина проста: вот эта земля, хоть она теперь общая, но всё равно моя, обрабатывай её в меру своих сил, лелей, всё время оглядываясь на Бога, но не из страха, а из веры в Него...
— Спасибо, добрый человек, за квас! — взглянув на солнце, заторопился вдруг странник. — Никогда такого напитка не пивал. Запомню: квас... Не буду задерживать тебя разговорами. Смотрю, тоже всё на солнышко посматриваешь, ждёшь, когда уйду, хорошую погоду боишься упустить. Да и мне надо дальше путь держать... Хотя очень-то не рви себя на покосе, ни сегодня, ни завтра дождя не будет.
И тут я наконец решился спросить:
— Прости меня, мил-человек, я вот всё думаю: ни дорог, ни путей через мой покос, только тропа чуть заметна. Как тебя ко мне занесло?
— Да немного сбился с пути, — неопределённо ответил странник. — Да увидел вдруг человека, дай, думаю, загляну к нему, да заодно и водицы испью. Не может быть, чтобы около него родничка не было. Спасибо тебе, добрый человек, порадовал ты меня и словом, и квасом! Квас у тебя действительно замечательный, никогда ничего подобного не пробовал.
Перекрестился на восток и пошёл себе напрямик поперёк моей тропы прямо по покосу.
— Так туда давно никакой ни дороги, ни тропы нет, — решился я его вслед предупредить.
— Раньше в той стороне вроде деревня должна была быть.
— Да, Михайловка, — немало удивился я такому ответу. — Так давно уж заброшена. Одни мужики с Германской не вернулись, другие с Гражданской: одни в России погибли, другие, спасаясь от большевиков, ушли за рубежи России, крепкие, хозяйственные были, если остались бы, непременно в кулаки, во “враги народа” зачислены были бы.
— И церковь была там, — говорит.
— Как же, была, во имя Михаила Архангела. Большевики пытались разобрать на кирпичи, чтобы клуб в честь Третьего интернационала в райцентре строить, не смогли, потому как раствор на куриных яйцах был. В своё время со всей округи мужики на подводах яйца на её строительство подвозили. Можешь представить, сколько их надо было! Но на века строили. Тогда большевики из злости решили взорвать её, раскололась она при взрыве на три части, две стены отошли, но купол на других двух удержался. А в куполе Иисус Христос, а так как теперь после взрыва к нему никак не подобраться, они стреляли в него из винтовок и наганов, соревновались, кто метче, всё в глаза целились. Так он там теперь с выстрелянными глазами. На куполе берёзки выросли, Божьи птицы церковь не оставляют, землицы принесли.
— А священник?
— А священника они задолго до взрыва расстреляли, прямо на паперти. Поставили напротив попадью с шестью детьми и говорят: “Отрекись от Иисуса Христа, тогда мы тебя в коммунисты возьмём”. — “Нет, не отрекусь, дайте только помолиться”. Не дали даже помолиться, застрелили прямо на глазах у детей, а попадью с детьми из поповского дома выгнали, и неизвестно, куда они потом подались.
— А могилка-то его сохранилась?
— Нет. Похоронили его бабы, ст’оящих-то мужиков-то к тому времени в деревне не было, тайно на деревенском кладбище и крест поставили. А потом пришли комсомольцы, собрали все кресты на кладбище без разбору и сожгли в костре, теперь разберись, где, чья могила, одно только можно сказать, что все христиане, все православные.
Поник странник головой в задумчивости, а я, выждав немного, говорю:
— Так что нет дороги туда.
А он поднял голову и мне в ответ:
— Тем более туда надо путь держать.
И собрался идти.
А я вдруг неожиданно для себя спрашиваю, уже в спину ему:
— Уж не сам ли Иисус Христос будешь?
— Почему так спросил? — остановился странник, спросил строго.
— Сам не знаю... Очень ты мне по сердцу пришёлся. Может, идёшь по Земле, странником прикидываешься, говоришь с одним, с другим, чтобы решить: приходить ли к нам Вторым Своим Пришествием? Или совсем махнуть на нас рукой?..
Странник вдруг спросил:
— Назовись я Иисусом Христом — поверишь?
— Я не поверю, а другой, может, поверит. Потому что ждут все его: кто с надеждой, кто со страхом.
— Потому не задавай первому встречному таких вопросов! Откликнется вдруг на твой вопрос какой прощелыга, соблазнишься, и образуете ещё одну секту, якобы Христову
— А если всё-таки допустить, что ты Иисус Христос, скажи внятно, не через апостолов, которые, может, не поняли, переврали Тебя, и не притчами, Сам скажи, напрямую: так, мол, и так, и не иначе, чтобы не метался народ, не искал Тебя там, где Тебя нет или где противу Тебя, а то и вовсе дьявол. Ведь люди, как дети, им разжевать надо... Словно разлюбил Он нас.
Вижу, не нравятся ему таковы мои слова, они мне и самому не нравятся, но вылетели — обратно не заглотишь, — хмурится, словно чем обидел его.
— Прости ради Бога за мои дурные слова! — говорю.
— Бог простит! Если разлюбил бы, после Первого Пришествия, когда вы дошли до края самого, натесал бы из палестинских камней, налепил бы из глины новое человечество, более послушное, а Он снова и снова терпеливо нянчится с вами на краю пропасти, не даёт окончательно упасть... Не жалеете вы Его.
С тем и ушёл...
Глава 2
Притча о семи братьях
— Ты обещал рассказать притчу о семи братьях, что искали пути к Истине, — напомнил Леонтию отрок.
— Устал я очень сегодня. Может, в другой раз. Долгий рассказ будет. Хотя другого случая может не случиться. Неизвестно, чем ещё история с Кормщиком закончится, болтнёт кто-нибудь из сверстников твоих, пионеров-ленинцев, на меня за мой длинный язык… А в притче той всё — правда... Только предупреждаю, отрок, не короткий это рассказ. Готов ли?
— Готов... — поспешно ответил отрок.
— Ну, так слушай! Жили-были семь братьев. Жили-были семь братьев от одного отца и от одной матери, но такие разные все. Как семь нот. В музыке, знаешь, ноты? Если все звуки-ноты были бы одинаковыми, не было бы музыки. Но разность нот — для гармонии, для взаимообогащения друг друга, для рождения музыки. Почему же у людей иначе?
Жили семь братьев у одних отца и матери. Отец всю свою жизнь работал от рассвета и до заката, чтобы прокормить семью. Кроме жены и сыновей, он кормил царя, судью, попа, мытаря, полицейского, еврея-трактирщика...
— Нет правды на Земле, — сказал он, уходя на турецкую войну защищать братьев- славян, потому что, кроме России, их некому было защитить.
— Спаси Бог! — перекрестила его в смертную дорогу жена.
— Бог... Супостат идёт на нас тоже с именем Бога, — усмехнулся отец. — И его жена благословит именем Бога, чтобы он убил меня. Именем единого Бога благословляют нас обоих. Я начинаю подозревать, что Бога вообще нет. Страшно мне от мысли, что обездоленные придумали Его для обмана, чтобы легче было мыкать жизнь, а главное — чтобы легче было умирать.
Матери страшно стало от его слов, но перечить не стала, только ещё раз перекрестила его. Отец сезонно на зиму после полевых работ ходил в город на заработки, оттуда принёс в себе сомнение насчёт существования Бога.
Отец сложил голову на войне. Бог не спас его, может, потому, что отец уже не твёрдо веровал в Него, или вообще уже не веровал. Может, больше веровал в Него тот, который его убил, а может, погиб по простой причине, что на войне кто-то должен погибать, иначе что это за война, если на ней не погибают…
Потом тяжело заболела мать, надорвавшаяся на непосильной работе: нужно было поставить на ноги семерых.
— У неё рак, — сказал старшему сыну врач. — Очень редкая болезнь, я впервые встречаюсь с ней, хотя врачи говорят, что с каждым годом она встречается всё чаще. Медицина бессильна перед ней, одна надежда на Бога... — Врач помолчал и добавил: — если Он, конечно, есть. — Врач учился в университете и после него уже не знал, верует ли он в Бога. — Не всегда, но иногда кому-то Он помогает, по какому принципу выбирает человека, не знаю. Если Он, конечно, есть, — добавил врач, — если это не случайность.
Сыновья молились за неё впятером, два младших были ещё несмышленыши. Молились не потому, что так сказал врач, а потому, что веровали в Бога или хотели веровать. Раньше мать говорила, когда они отлынивали от церковной службы: “Я думаю, что ваш отец погиб, оставил нас сиротами, потому что потерял веру в Бога. Сосед же пришёл и первым делом пошёл в церковь — благодарить Бога. Кто верил, тот вернулся с войны”.
Она, за полгода высохшая от постоянной мучительной боли и мысли о будущем детей, пока могла ходить, не пропускала ни одной службы в церкви, в последние месяцы, уже чуть вставая с постели, беспрестанно молилась дома:
— Боже милосердный, дай поставить их на ноги, Хотя бы двух старших, чтобы для остальных они были вместо отца и матери.
Но с каждым днём ей становилось всё хуже, Бог то ли не слышал её — много у Него было таких, — то ли по какой-то причине бессилен был помочь.
— На тебя вся надежда, — говорила она старшему сыну, — ты остаёшься за отца и мать.
Старший сын обликом и характером был не в отца, а в неё, и потому она любила его особенной любовью. А ещё любила потому, что, кроме того, что он был тружеником, он был ещё и молитвенником, с малых лет без принуждения не пропускал ни одной церковной службы: чуть ходить стал, ухватится за подол юбки и семенит за ней в церковь, не считая времени, когда тяжело болел и чуть не умер; она считала, что вымолила его у Бога. Разумеется, любила и всех остальных, ну и, как водится, самого младшего — Иванушку.
— Почитай Господа Бога! — наставляла она старшего. — Он не оставит в беде, больше надеяться не на кого.
— Боже, не оставь их! — умирая в страшных муках, повторяла мать. — У меня вся надежда на Тебя. Господи, не оставь их одних! Не лишай их разума!
С каждым днём её голос слабел, а в последние дни только шептала, а потом даже шептать перестала, только шевелила губами, но с губ чуть слышно слетало имя Господа...
“Бога нет? — однажды в отчаянии подумал старший сын, больше не в силах смотреть на её муки. — Бога нет! Или Он не для нас!”
После этого он опасливо оглянулся: не слышали ли его младшие братья, для которых он теперь будет вместо отца и матери, потому как ему показалось, что он сказал это вслух, даже закричал… Не слышал ли его Сам Бог, который читает мысли человеков? Тогда Он немедля должен его наказать, поразить громом, но браться не слышали, потому как он только подумал, но не сказал вслух, а Бог промолчал: или тоже не слышал, или простил ему его кощунство, понимая, что оно от отчаяния.
“Бога нет?..” — вскричал старший брат внутренне на отпевании в церкви над гробом матери при торжественных словах священника, когда забили последний гвоздь в крышку гроба: “Славен Бог!..”
“Славен Бог, не спасший ни их отца, ни матери?! Пустивший их, семерых братьев, один другого меньше, сиротами по миру?! И всё равно славен Он?! А если Ты есть, — поднял старший брат, который был теперь остальным вместо отца и матери, свой взор вверх, где в куполе храма был образ Вседержителя, — то убей и меня, потому что я не в силах прокормить их, а если ты меня убьёшь, они прокормятся милостыней Тебя ради!!!” — Так снова внутренне вскричал он и испугался своих немых слов, словно они громким эхом отразились в куполе храма, но было уже поздно, казалось, что от немого крика закачались прощальные свечи.
Но никакой кары или какого другого ответа от Него не последовало.
С этого дня старший брат стал ходить в церковь всё реже и больше не принуждал ходить в церковь младших, словно какой-то червь поселился в нём. Он знал, что Бог есть, но почему-то он уже не чувствовал Его защиты, он не знал, простил ли Он его кощунственные мысли во время отпевания матери.
Как они росли-жили, я не буду тебе рассказывать... Но выжили. Младшему стало уже шестнадцать. И работали они, все семь братьев, на земле, каждый в меру своих сил. И не то чтобы очень уж в достатке стали жить, но и царю, судье, прокурору, попу, мытарю, еврею-трактирщику от них перепадало. Но томились братья: кроме куска хлеба, который иногда теперь был даже с маслом, чем дальше, тем больше, чего-то не хватало. А чего — не знали, потому что были словно слепые или глухие. Словно звучала где в вышине для них музыка, которая в то же время была музыка для всех на Земле, независимо от языка и национальности человека, но они не слышали её, лишь иногда долетали до них отдельные звуки, и потому они раздражались от этой неясности! И почему-то без причины стали ссориться между собой.
Сердце томилось по чему-то высшему, неизвестному. Казалось — чего бы проще: жить, как жили, — пусть трудно, но без разъедающих душу сомнений, словом, как черви, те ведь тоже не напрасно на Земле живут-существуют, те ведь тоже рыхлят почву, может, улучшают её специально для человека, — разве это не Божья воля? — но жить, как черви, они почему-то больше не могли, не хотели. Что-то мешало им жить так, а подсказать путь истинный и объяснить смысл жизни было некому. Отец погиб на войне, мать умерла, съедаемая раком, в страшных муках, для какой цели они родили их, оставив одних на Земле, а если без цели, то какой смысл их жизни, как и жизни вообще? К Богу у братьев были не то чтобы претензии, что оставил их на Земле одних, отобрав отца и мать, а сомнения, что Он вообще есть. Если даже суждено было матери умереть, то почему надо было растянуть её смерть на несколько лет и дать ей умереть в таких страшных муках? В чём она провинилась перед Ним, если такое страшное наказание? И в то же время не наказал Он старшего брата в церкви перед её гробом, когда тот от отчаяния, простёрши вверх руки, немо вскричал-спросил, а они немо услышали: “Нет Бога?”
И решили братья искать Бога или Истину помимо церкви. Сами к Истине решили дорогу искать — без попов-посредников, которых, помимо всего прочего, надо кормить. И каждый из братьев ещё не подозревал о том, уже создал в себе свою церковь, считая её единственно праведной.
И вот сели они уже не в первый раз на совет на крыльце родного дома, жить по-прежнему — больше не могут. И чувствуют: вот-вот встанет между ними вражда. Они боялись этого, они не знали, почему, но с каждым днём им становилось в спорах всё труднее переносить друг друга. И всё чаще то у одного, то у другого вырывалось:
— Нечего сидеть вот так! Пока не передрались, надо идти каждому по своем’у пути, искать дорогу к Истине без посредников: в церкви Бога нет, иначе он услышал бы мать. И кто найдёт путь к Истине или к Богу первым, сообщит другим.
— Надо искать путь не к Богу, а к Правде, — судорожно сжимая кулаки, однажды перебил старших братьев брат предпоследний, шестой, уже не помнивший отца: тот ушёл на войну, когда ему не было года... — Надо искать путь к всеобщему народному счастью, а не только к своему. Отдельного счастья не построить. Отдельного счастья в принципе не может быть. Ты был прав, когда над гробом матери молча в душе вскричал: “Бога нет!” — повернулся он к старшему брату. — Ты думал, что никто не услышал, а я прочёл этот крик в твоих глазах.
— Я вскричал сгоряча, от великого горя, — стал оправдываться старший брат. — И я не утверждал, а спрашивал.
— Что сгоряча — это как раз от сердца, — утвердил свою мысль шестой брат. — Да-да, Бога нет!!! Иначе не было бы нищих и богатых. Не убивали бы люди друг друга, не мучились в страшных болезнях.
Старшие братья от неожиданности растерялись, самый старший жалел о вылетевших тогда у него сгоряча словах, раньше он каждый день ждал за них кары, но Бог молчал: то ли простил, сделав вид, что не слышал, то ли на самом деле Его нет, — и теперь старший брат всё реже вспоминал о тех своих кощунственных мыслях. Кто-то из средних братьев попытался предпоследнему, шестому, возразить, но он от этого лишь пришёл в ещё большее неистовство:
— Нет Бога! Вы думаете, что оттого, что изобьёте или даже убьёте меня, Он появится? Его бедные придумали от собственного бессилья. От своего сиротства, а богатые с радостью это подхватили, чтобы держать бедных в узде, чтобы они в конце концов не взбунтовались, не устроили бы какую революцию. Надо уничтожить всех богачей-кровопийцев, и тогда наступит всеобщее счастье. Народ, как стадо баранов, кто-то должен просветить его и повести за собой. Все средства хороши для достижения счастья... Есть люди, которые готовы, жертвуя собой, повести народ к народному счастью... Если нужно будет, даже через кровь... Я знаю такого человека. Есть такие книги...
Средние братья пытались с предпоследним, шестым братом спорить, но это было бесполезно, он сразу приходил в ярость:
— Дураки вы! Стадо баранов, уткнувшихся носом в навоз! Надо бороться за своё и всеобщее счастье, а не сидеть на крыльце и ныть.
Начитавшись книг, которые неизвестно откуда появлялись то на базаре, то в еврейской корчме, — старший брат пожалел, что научил его грамоте, — шестой, предпоследний брат теперь не только не верил в Бога: с каким исступлением он раньше, в малые годы, верил в Него, подозревая своих братьев в неверии, с таким же исступленным ожесточением он теперь презирал их за веру в Него.
Только молчал брат старший. Земля не терпела пустых разговоров, время шло своим чередом: сошёл снег, упусти день — будет поздно пахать, упусти час — будет поздно сеять, а потом приходит покос, за ним — уборка урожая, а потом — заготовка дров. А у братьев всё больше времени уходило на споры, а есть они по-прежнему хотели, и работы у него в результате этого всё прибавлялось и прибавлялось. И он понимал: что-то упустил он в воспитании братьев, но было уже поздно — они уже не слушали его... Ему не давала покоя мысль, что всё началось с того его неистовства в храме, и глубоко это переживал, хотя теперь не знал, верует ли он сам в Бога или только старается веровать.
Не вступал в споры только младший брат, Иванушка, и потому, что был младшим и питал к старшим уважение, и потому, что его считали дураком. Когда подрос, стал для старшего брата первым помощником.
— Ну, что ты молчишь, как пень?! — приставали к нему средние братья, каждый тайком надеясь перетянуть его на свою сторону. — Пошли искать Правду! Помнишь, что мать наказывала?
— Мать наказывала искать не Правду, а Бога, — поправлял их младший брат, Иванушка. — А искать Бога — незачем для этого идти за тридевять земель. Она имела в виду: надо искать Бога в себе. Сами подумайте: от себя никуда не убежишь. Потом: как говорит старший брат, нельзя оставлять землю-кормилицу. На кого мы её оставим?
— На старшего брата, — почти хором говорили они.
— Разве старшему брату одному под силу? — не соглашался он. — Везде едино, когда в себе покоя нет. Нельзя оставлять родительские могилы. Скажи, брат? — обратился он к старшему брату.
И неожиданно услышал:
— Если уж собрались, пусть идут, пока не передрались! Только идите вместе, мне покойнее, и вам легче, в обиду себя не дадите. — Старший брат уже не уговаривал больше средних братьев не уходить, он уже устал от их споров и порой даже уже мечтал, чтобы они поскорее ушли, да и в доме не повернуться, а уйдут — можно будет, наконец, жениться, о детях подумать, продолжить род.
— Если пойдём вместе, наоборот, так мы скорее совсем перессоримся, — не согласился с ним второй брат. — Тут хоть ты нас сдерживаешь, останавливаешь. А так: встретится первая развилка дорог, один будет говорить — туда, другой — сюда. Да и много ли обойдёшь вместе? Страна-то большая. Надо идти каждый своей дорогой, как кто своё счастье разумеет. И если кто первый найдёт, звать остальных.
Другие братья поддержали его. Оказалось, что только в этом были они едины.
Только младший, Иванушка-дурачок, молчал, лишь печально по-матерински улыбался, и улыбка эта их раздражала.
Сели братья на пороге родного дома перед дорогой и впервые за последние месяцы были согласны и ласковы друг с другом.
И собрались они наутро идти в разные стороны, по разным дорогам. Но дали они себе слово: кто найдёт первым Истину или Правду, вернётся домой и даст весточку остальным. И остались дома лишь старший, потому как не на кого было землю оставить, и самый младший, Иванушка, которого средние братья звали дурачком. И может быть, не совсем и дурачок, но так уж в сказке говорится, и так братья считали, потому что моложе всех был и больше молчал, чем говорил. И потому, что ни к чему высокому не стремился, тем более к всеобщему счастью. В разговоры о Боге не встревал, хулы о Нём не терпел, сразу уходил в сторону.
— Лучше нигде не будет, — говорил он. — Я не был во всех тех краях, куда вы собираетесь идти, но знаю. — Этими словами он и вызвал у остальных братьев смех. — Как не поймёте: до вас сколько людей ходило всеобщее счастье искать, и никто его на чужой стороне не нашёл. Потому как не помимо нас беда, а в самих нас, внутри. Лучше нигде не будет. Да и за домом, за отцовским, пусть плохоньким, надо присмотреть, брату старшему помогать, вдруг что — куда вернётесь, когда досыта набегаетесь и лучшей доли не найдёте? Кто-то должен будет если не накормить, то подать вам кусок хлеба. Кто-то дома обязательно должен остаться, на отцовской земле, чтобы не дать ей запустеть. Вот в чём долг наш перед Богом и перед собой: не для того дана Им нам земля, чтобы её бросить и разевать рот на чужую. Никуда я не пойду. А Бога не хулите, не берите грех на душу! Не веруете — ваше дело, но не хулите, Он до поры до времени терпит...
— Дурак! — говорил ему на это второй брат. — Обрекаешь себя на муку вечную, на жизнь скотскую, глаза в небо поднять боишься, от пуповины оторваться не можешь. Старший брат, как мы уйдём, женится, мы ему только мешаем, детей наплодит на беду себе и им, как наши отец с матерью. И ты окажешься тут лишним. Не будет тебе тут счастья. Пошли со мной!
— Нет, не пойду, — решительно мотал головой Иванушка-дурачок. — Если старший брат из дома не выгонит, никуда не пойду...
— Жалко мне тебя, может, никогда не увидимся, — покачал головой второй брат. — Хотя, может, и хорошо, что остаёшься с братом... До утра думай, Царство Божье не на небесах, а на Земле, в дальних землях оно, Беловодьем называется. Там всё праведно и чисто. Только надо найти туда дорогу. А я знаю... Мне сказывали... Мимо Казани, потом на Пермь, а можно и на Уфу, потом вверх по Белой-реке, которую Белой-Воложкой зовут, там, в неприступной пещере жил Антоний-отшельник, у него древние книги. Он знал дорогу через Камень-гору, через Урал. Его разбойники пришли убивать, думали, что он пугачёвское золото хранит, а его там нет. А он за день до того, видели мужики, на восход солнца ушёл, может, как раз в Беловодье. И древние рукописные книги с собой унёс, в которых предсказано, что с человеком на Земле будет. Дорога правильно показана. До Алтайских гор правильно. А дальше никакая карта, человеком нарисованная, не поможет, потому, как в Беловодье можно только по душевным знакам выйти... Как поколеблешься в вере, так туманом справедливую Беловодскую землю накроет... Если разыщу, я найду способ тебе весточку дать... Три года жди. Если не будет вести, значит, пропал я. Значит, не нашёл дороги в Беловодье. Значит, не суждено мне было. Тогда ты иди... Других не слушай, в обмане душевном они. Сам иди. Твёрдо знай: есть такая страна, Беловодьем называется. Тибетцы и прочие восточные люди зовут её Шамбалой.
— Дурак! — на сей раз третий брат обозвал так не младшего, Иванушку, а второго брата. — Беловодье твоё — сказка для дураков и для малых детей. Обман, так легче жить. Надо вообще уходить из этого царства Антрихриста в крепи северные, где никого нет, где ещё осквернения не было. Как призывал сожжённый в огне протопоп Аввакум. Где сам воздух ещё не испорчен. Пошли со мной в далёкие северные леса, вне пределов сатанинской досягаемости...
— Сам ты дурак! — сказал ему на то четвёртый брат. — Уходи со мной! — говорил он младшему брату. — Родное гнездо нам дано лишь для того, чтобы опериться, набраться сил. Вон и у птиц — выросли, и все разлетелись.
— Но и у птиц кто-нибудь да остаётся, или в самом гнезде, или около гнезда, — с покорной улыбкой отвечал младший, Иванушка-дурачок. — По весне возвращаются. Иначе все птицы давно бы перевелись или куда-нибудь перелетели.
— Ты меня слушай! — говорил четвёртый брат. — Они все чушь плетут. На Земле настало время антихриста. Всё окутано ложными, богопреступными указами. И, что ни делай, служишь антихристу: добро ли, зло ли. Что делать человеку, который хочет спастись? Одно лишь: уйти от мира, где царствует антихрист, где всё опутано им. Один только путь спастись от пут льстивого врага — таитися и бегати. Вроде бы жить в этом мире, а на самом деле — в другом. Всякий, кто хочет спастись, не должен принимать печати антихриста, то есть иметь паспорт, не должен иметь ни града, ни села, ни дома, а вечно бегати-странствовать. И в скиту, и в монастыре нет спасения, только в прекрасной матери-пустыни убежище и духовный покой. Там легче найти дорогу в Царство Божие. Ты же видишь, что возвышаются на церковных кафедрах лжеучители. Но скоро все пророчества свершатся, предсказания сбудутся, и будет скоро Второе Пришествие Иисуса Христа и суд Его праведный. И придётся тогда вопиять насильникам, смолу и огонь они будут пить за прегордую жизнь свою. Зато страдальцы попадут в рай.
Что-то мутное, жутковатое было в словах брата четвёртого. Концы не сходились с концами, чувствовалось, что сам он смутно понимал им же сказанное, по всему, с чужих слов. Где только успел наслушаться?
— А кто кормить-поить страну будет, если все будут бегати?! — спрашивал Иванушка-дурачок. — Все ведь тогда перемрут с голоду. И рая не дождутся. Может, для того такое учение хитро придумано, чтобы так разорить страну, чтобы все бегали, таились, а на землю нашу тем временем придёт какой-нибудь очередной супостат, а у нас и защитить страну некому.
— Дурак он и есть дурак! — замахал на его него руками четвёртый брат, жалея, что начал этот разговор. — Я ему про дух святой, а он опять про брюхо.
— Нет, брат, — смиренно отвечал ему Иванушка-дурачок. — Прости меня, но я никуда не пойду. Я не препятствую вам, идите, если уж совсем невтерпёж. Но ты ведь сам говоришь, что бегати — это временно, а там будет война с войском антихристовым. Не думаешь, что сие как раз от антихриста — без конца бегати? Я вот что думаю: одни антихристы-убивцы разоряют землю, другие — оставшихся обездоленных мучеников обманывают, отрывают от неё, зовут неизвестно куда, даже с жизнью собственной покончить, не есть ли сие разные стороны одной сатанинской медали? И те, и другие опустошают землю. Посмотри на старшего брата! Нахлебников: царь, судья, мытарь, поп, еврей-трактирщик... А теперь вот ещё вы все, каждый по-своему ищущие Бога, Правду или Истину, словно это разные вещи, словно это не суть одно. Вас тоже кормить надо. Ты вот подумай: призываешь к добру, а врагам своим обещаешь самые страшные кары — смолу и огонь пить. Нельзя бороться со злом посредством зла, так ты только умножишь зло.
— Ну, если не можешь порвать с миром, будь странноприимцем, — примирительно говорил четвёртый брат. — К тебе будут приходить такие, как я, бегуны, идущие по нашей тайной дороге, а ты прячь их от мира.
— А где я их буду прятать?
— Бегуны мирские или жиловые специально для лучшего укрывательства устраивают в своих домах подполья с тайными входами. Вдоль всего их пути так. Есть целые деревни, которые состоят сплошь из мирских бегунов. Свят ты будешь этим делом. Но чтобы окончательно спастись, странноприимец должен умереть настоящим странником Божьим. Когда он почувствует, что к нему пришла смерть, родные его должны дать знать в полицию, что он пропал неизвестно куда, ушёл в бега, а не умер. А сам он уходит умирать в лес, и если совсем уж нет сил, в соседний дом. И тогда ты будешь после смерти причислен к настоящим странникам. Ибо в этой жизни подвиг не каждому под силу — быть всю жизнь в бегах, в северных, уральских или сибирских лесах. И так можно. Тем более что нам, бегунам, невозможно быть без вашей помощи странноприимцев или пристанодержателей.
— Хитро вы хотите устроиться, — захохотал подслушивавший шестой брат, предпоследний, — кроме царя, мытаря, попа, еврея-трактирщика, ещё вас корми и антихристов-стражников, что будут за вами гоняться по стране.
— Иди отсюда, не подслушивай! — недобро замахал на него руками четвёртый брат. — Уйди, добром прошу!..
— Вот и получается, что не проживёте вы без меня, — вздохнул Иванушка, — а значит, и без земли. Бросать землю грех!
— А ты возьми и брось, уйди от всего этого, — настойчиво убеждал четвёртый брат, — и тебе сразу станет легче. О чём ты говоришь — о каком грехе?! Вспомни, ведь сам Иисус Христос говорил: “Не ищите плодов от земли...” Он ведь прямо намекал. Ведь сам Бог позвал нас туда, к себе, в Царство Божье. Но только вот ясного пути почему-то не указал. А может, попы от нас этот путь спрятали? Втемяшил себе в башку: грех землю бросать. Какой грех — давно махнул Бог рукой на Землю нашу. Более того, Бог к себе зовёт. И может, не антихристовы слуги, а по Его намёку разоряют её без конца, чтобы мы не врастали корнями в неё, потому что наше место не на Земле, мы тут только временные. Он зовёт нас, знаки подаёт, а мы вцепились в неё и сидим, вместо того чтобы пойти за Ним...
— От себя никуда не убежишь, ни в какие северные леса, обман сие, прав ты, Иван, — сказал пятый брат, впервые назвав его взрослым именем. — Одно только может спасти от первородного греха, в чём были виноваты первые человеки на земле. Это отказаться от плоти. Человек не должен, не может жить, яко скот. У него другое, высшее предназначение. Он рождён для духовной жизни. Божественный дух не может сойти на человека нечистого. Плоть человека сама по себе суть зло, от неё происходит искушение и грех. Вспомни Адама и Еву. Для получения духовной радости нужно очистить плоть. Хмельного не пить, плотского греха не творить, не жениться, а если жениться, жить с женой, как с сестрой, чтобы только духовная связь была. Не женимые не должны жениться, женимые должны разжениться.
— Насчёт хмельного я согласен, б’еды от него только, — согласился Иванушка-дурачок. — А грех первородный... А как же тогда дальше будет продолжаться род людской?
— А зачем он должен продолжаться? — вскричал пятый брат. — Чтобы расплодилось нас на Земле без счёту, видимо-невидимо, чтобы тесно нам стало, чтобы умерли потом все с голоду, передравшись из-за последнего куска хлеба? И так нас уже лишку на Земле. От этого все б’еды. Войны всякие. Хватит! Надо остановиться и строить счастье небесное с теми, кто уже есть... Близок конец света, все неправедные погибнут, а праведные вечно будут блаженствовать вместе с Богом на седьмом небе. Уже сейчас Иисус Христос воплощается в каждом из нас.
Глаза у пятого брата горели, как у больного, хотя он был совершенно здоров. Иванушка замечал это и у других братьев: как бы отрубало у них что-то в голове, как бы заклинивались они болезненно на одной мысли и ничего другого не хотели, а может быть, не могли слышать. Может быть, на самом деле есть такая болезнь, о которой только антихристовы слуги знают? Когда заклинивает человека на одной несуразной мысли. Но это ещё не самое страшное. Страшное самое, когда от него начинают как бы заболевать другие, словно холера, чума ли набрасывается от одного человека на другого, а потом, может, на целый народ.
— А почему ваших зовут “хлысты”? — спросил Иванушка.
— Не “хлысты”, а Христы! — возмутился пятый брат. — Потому что мы телом, духом чисты, как Иисус Христос.
— Но, говорят, у вас есть обряд так называемой “христовой любви”? — осторожно спросил Иван. — Что не все держат обет воздержания… Когда во время так называемого радения повальный грех и хлещут друг друга хлыстами, потому вас и зовут хлыстами, и никакие вы не Христы?
— Это врут! — вскричал пятый брат. — Это специально наговаривают, чтобы опорочить нас. Это, наверное, он? — показал он на предпоследнего, шестого брата. — Да, есть такие, которые не выдерживают, — согласился он. — Гореть им всем в геенне огненной! А этот только рад! — снова показал он пальцем в сторону предпоследнего брата.
Предпоследний, шестой брат незаметно усмехнулся: засмейся открыто — пятый брат может и за топор схватиться. Предпоследний брат был книжник. К тому времени, когда он родился, старшие братья уже подросли и работали вместе с отцом по хозяйству и в поле, и он, единственный в семье, смог учиться — в церковно-приходской школе, и отец, может, сам не замечая того, баловал его, питая на него тайные надежды. Но учение не всегда свет, как это утверждают, порой это ещё больше тьма… Стали попадаться ему книги, словно кто-то специально подсовывал ему их, из которых он познал тайный закон достижения всеобщего счастья, который удовлетворил его, потом он уже сам искал такие книги.
В отличие от остальных, неграмотных братьев, шестой брат после неизвестно откуда взявшихся у него тайных книг изучил Евангелие, но исключительно для того, чтобы опровергнуть, разоблачить его; ещё не читая его, он знал, что это всего лишь хитрая и опасная сказка, придуманная для одурманивания людей, и смеялся над коллективными радениями хлыстов, в которых тайно участвовал пятый брат. “Они не Христы, — говорил он об Аввакуме Копылове, руководителе хлыстовской общины, и его последователях, — они наивные прохвосты, погрязшие в грехе и самообмане и обманывающие других”.
— Но Аввакум Копылов, как и Иисус Христос, страдал, — возражал ему пятый брат. — Во время сорокадневного поста тоже не пил воды и говорит, что после всего этого был взят на седьмое небо и там был удостоен чести беседовать с самим Господом Богом из уст в уста...
— Если не врёт, то это галлюцинации от истощения мозга, — захохотал шестой брат. — А Писание-Евангелие, — сказал он почему-то хриплым шёпотом, — сказка. Да-да! — с усмешкой бросал он в испуганные Иванушкины глаза... — Живём мы все в обмане... Старший брат, бездумно работающий с рассвета и до заката, раньше времени загнётся от непосильного труда... А они, — показал он на остальных братьев, — все вернутся ни с чем, чтобы или повторить его участь, или спиться из-за несбывшейся мечты. Они вернутся совсем озлобленные, если их не сгноят, как опасных сектантов, на каторге. И сядут тебе на шею. И вот тогда я поведу их за собой. Мне как раз и нужны озлобленные.
— А что ты скажешь об Антонии Савицком, что из Михайловского? — осторожно спрашивал Иванушка.
— Который перепутал Христа с антихристом? — усмехнулся брат шестой. — Объявил себя антихристом, разумея под этим именем агнца Христа, якобы пришедшего судить мир по пророчеству Апокалипсиса. Дальше такого невежества уже некуда. Я думал, мужики прибьют его, когда он назвался антихристом. А им, оказывается, всё равно: Христос или антихрист, главное, куда-то зовёт. В этом вся Россия! Одни непременно стремятся стать Христами, другие — безоглядно идти за этими прохвостами. Вот этим-то мы и воспользуемся.
— Каков дальнейший жизненный план твой? — ради потехи спрашивал всякий раз шестой брат идущего мимо их деревни на базар или в Денисовку Антония Савицкого.
— Я начну войну со всеми царями земными и побежу их, — напуская на себя значимость, важно говорил тот. — А тех, кто и после победы не уверует в меня и не будет поклоняться мне, отдам на муки вечные. С верными же я буду царствовать не только над Землёй, но и над всей Вселенной, сам буду царём, а жена моя будущая, Домна, дочь дьякона из Денисовки, будет царицей небесной.
— А если дьякон не отдаст её за тебя, ведь он православный, в церкви служит.
— Отдаст, куда денется, если не захочет гореть в геенне огненной.
Антоний уходил лицезреть свою будущую царицу, а шестой брат от души до слёз хохотал ему вслед.
— Обрати внимание, — говорил он брату Иванушке, — и он: “Отдам на муки вечные тех, кто не уверует в меня”. Савицкий, конечно, просто свихнутый, ему место в сумасшедшем доме, но посмотри, за ним толпы идут, которые вроде в здравом уме. И братья твои — то же самое, как один: “Отдам на муки вечные...” — другого они не знают. Все их дороги в Царствие Небесное, которого нет, — та же наивная сказка, и все эти христы рано или поздно за мной пойдут, а обманутые ими — тем более. — И глаза шестого брата, блеска которых Иванушка почему-то побаивался, суживались до узкой щёлочки. Иванушка, первый раз столкнувшись с этим блеском, внутренне содрогнулся: от кого это у него — только не от отца, не от матери.
Пятый брат каждый раз, увидев, что шестой брат ведёт долгий и тихий, чтобы никто не мог подслушать, разговор, с Иванушкой, после такого разговора перехватывал его:
— Не слушай ты его, он злой. Мне кажется, что ему ничего не стоит человека убить. Но сам он не будет убивать, уговорит на это кого-нибудь другого, простачка вроде тебя. — И опять начинал сманивать его в хлысты: — В Церкви нет святости. Иисуса Христа там нет давно. А может, Он туда вообще никогда не заходил. Церковь ведь появилась после его Воскрешения. Церковь давно превратилась в контору, где на вере зарабатывают деньги. Это во-первых. А во-вторых, она давно служит властям, чтобы народ не бунтовал. Чтобы был как скот: “Всякая власть от Бога...”. Это в церкви повторяют, как попугаи, не вникая в суть сказанного. Повторять и попугай может. Главное — вникнуть в суть, отрешиться. Чтобы Иисус Христос заметил и выделил тебя. — При этом его глаза начинали гореть, как у шестого брата, и Иванушка боялся встретиться с ними взглядом и не поднимал своих.
— Да, через Иисусову молитву человек может таинственно умереть и таинственно воскреснуть, но это ещё не окончательная духовная смерть, а временная. Совершенная таинственная смерть — смерть не об Адаме, а смерть о Христе — полное самоотречение и полное самоотвержение от всего земного и даже небесного. Кто хочет истинно свято пожити, тому должно забыть о себе и отнюдь ничего не бояться, крайнее беспопечение плоти во всём, единой воли Божией желати, в каком бы виде она на тебе ни исполнилась: покоем ли, великим ли страданием.
Младший брат не понимал всего, о чём горячечно шептал пятый брат, но почему-то страшно ему было от всего, что тот проповедовал, и противилась тому душа.
А тот, все более возбуждаясь, продолжал ещё более замысловато и непонятно:
— Крайнее отвержение от всего сие есть: обнажиться, открыться должно мне всё — тварное, земное, — и должны мне обнажиться все богатства, слава, честь и прочее. И должен я буду отказаться от всего земного, естественного: от памяти, разума, желания, воли, приобретённого просвещения, всей собственности своей, своего самолюбия; от добродетельных упражнений отрешиться, от всех уставов и правил, но только следовать вожделению Духа Святого. Что Дух Святой сверху подскажет. И когда отвергнувший себя почувствует Дух Божий в себе, он не подлежит греху, он уже безгрешен, ему не нужно исполнять заповеди, обязательные для других, ибо праведнику закон не лежит, он уже избранный, он уже от Бога, ему всё можно...
И страшно стало Иванушке, потому как явственно увидел в пятом брате не просто психически больного, а, если его не остановить, будущего разбойника, и не просто разбойника, а разбойника по идее, за счастье народное. Откуда это в нём? Словно через поветрие какое-то поймал он заразную страшную болезнь, что, подобно чуме или холере, по воздуху распространяется, иначе откуда это в нём, коли он дальше уездного села нигде не бывал? Значит, ещё где-то есть такие? Что будет, если они объединятся?
Дед Левонтий замолчал...
— А дальше? — осторожно и в то же время нетерпеливо спросил отрок.
— Знаешь, — наконец, заговорил Левонтий. — Было не раз, когда такие люди дорывались до власти и, что страшно, с помощью вполне здоровых психически людей. Несчастного на первых порах всерьёз не принимали, Может, даже смеялись над ним, использовали в своих целях, а он собирал со временем вокруг себя таких же, к ним присоединились просто разбойники, а за его спиной, увидев его стремление к власти, тайно встанет Кто-то, скорее, от дьявола или сам дьявол и, потакая ему, будет вкладывать в его голову свои мысли, и напишут ему партийный манифест для обмана народа, чтобы непременно землю раздать всем поровну: и работягам, и лентяям, на самом деле заставит его служить совсем другой цели, и до последнего своего часа он не будет подозревать об этом, под его пятой окажутся миллионы, полпланеты будет ввергнуто в войну, и будет он со временем низвергнут с трона и проклят, но через какое-то время возродится в новом обличье в другом месте. Не раз в мир придёт такой человек, который будет властвовать почти всей планетой, пока люди не опомнятся через большую, вселенскую кровь... У пятого брата те же мысли, тот же план, что и у шестого, только другими словами сказанный, может, более простыми, всяким бездельникам соблазнительный, но в основе тот же самый!.. Очень большое зло, как и от шестого, может быть от пятого брата.
— И что дальше было с пятым братом? — нетерпеливо спросил отрок.
— Хлысты-христы проповедуют общее, а пятый брат вроде бы и хлыст, а проповедовал единоличное, и хитро так, что сразу не поймёшь, и постепенно он со временем верх в их хлыстовской общине взял. Он у них хуже помещика, хуже жандарма стал. Они стали жить у него, как в тюрьме. Он говорил: “По требованию духовно воскресшего, — а таким он определял только себя, — иди с ним, куда он пошлёт! И что сделать велит, сделай без размышления! Что потребует от твоей собственности — без сожаления отдавай. У мужа берут жену, а мужа сводят с другой; если хочет лишить целомудрия девушку или чести вдову — и это от Духа Святого. Ибо это не он сам, а Дух Святой хочет. Беречь в сём случае целомудрие — крайнее безумие. Напротив, надо волю давать Духу действовати — лучше Дух сделает что самое негодное, нежели мы — самое хорошее. Кто себя бережёт, хотят быть умнее Бога и делают убыток душам своим”. Он стал царём и богом у них. И ведь слушались они его. Не пойму, чем он действовал на них. Ни закона, ни полицейского не было у него, а слушались. Конечно, он дурак, но, если разобраться, большевики, чтобы прийти к власти, разве проповедовали не подобное? Это одна и та же зараза, только личину меняет... Меня и тот странник, который ко мне на покос забредал, когда я ему эту притчу, можно сказать, против своей воли рассказал, спрашивал:
— Как ты думаешь, в пятом брате, как и в шестом, это зло изначально было заложено, или принёс кто со стороны?
— Я мыслю, — говорю ему, — что шестой брат прав: пятый брат рано или поздно к нему прибьётся, вместе они будут, хотя ненавидеть друг друга по-прежнему будут. Я вот сколько ни ломаю голову, а ответ на твой вопрос дать не могу: кто посеял в них зло, или в каждом изначально это семя? Оттого ли, что отец в Бога не веровал? Но ведь мать веровала. Самые большие беды в России будут от этих братьев. Если привнёс кто зло со стороны — страшно, если в самих них родилось — ещё страшнее: значит, изначально этот порок в человеке... А ты как думаешь? — спрашиваю его.
— Ты не слышал случаем о Нечаеве? — вместо ответа спросил меня странник.
— Нечаевых много, может, чуть поменьше, чем Ивановых...
— Суд в Петербурге был?..
— Нет, не слыхал. Мы люди тёмные, Петербург далеко от нас. Да и не Петербург он теперь... По христу или хлысту большевиков-коммунистов город переименовали.
— А о Раскольникове?
— Из раскольников, что ли?
— Не совсем так. Фамилия это. На самом деле не было такого человека, в книге своей провидческой писатель Достоевский под этой фамилией Нечаева и, может, твоих шестого и пятого братьев вывел. Чтобы предупредить людей, что таких, как Нечаев, в России уже много и с каждым годом их становится всё больше. И не только в России, и, может, прежде всего, не в России, и твои братья, шестой и пятый, непременно с ними будут, если уже не присоединились к ним. Пока они в тайне, между собой отношения выясняют, а потом раскроются, и каждый из них — прообраз антихриста...
Левонтий с тревогой посмотрел в окно: на краю деревни показались два всадника — не уполномоченные ли?.. Нет, слава Богу, проскакали мимо...
— А что дальше с братьями стало? — спросил отрок.
— А что? Как только разбрелись они в разные стороны в поисках Царства Божьего, Правды или Истины — каждый искал своё, — началась очередная война, словно кто только и ждал, когда они из дома уйдут. Старший брат как пахал, так и приткнул соху к плетню своей избёнки и ушёл защищать Отечество и, как и отец, сгинул там, оставив землю и хозяйство на Иванушку, которого остальные братья считали дурачком, а ещё — вдову с тремя ребятишками и долги, а главное — не сказал, не успел сказать, как жить дальше. Да и знал ли — до этого ли ему было! От земли глаз оторвать не мог, жил и жил. На прощанье вздохнул только:
— Одна надежда: если вернётся третий брат, если не сгинет где. На него лишь надежда. Дай Бог, вернулся бы, он, хоть и духобор какой-то, но к земле привязанный. Остальные, считай, отрезанный ломоть. Да беды ещё какой наделают. И тебе её принесут. И тебе ещё за них ответ держать придётся, не говоря уже о том, что кормить их надо будет. А третий... Он должен вернуться. И даже если не вернётся, — может найти дорогу, где воздух на Земле ещё чист, крепко осядет на земле. Хороший хозяин из него может получиться.
Левонтий вздохнул, замолчал...
— А что дальше было с братьями? — не терпится узнать отроку.
— Через три года на четвёртый забрёл нищий-побирушка. Исхудалый, оборванный, кашляет кровью. Подал ему Иван ломоть хлеба. Можно сказать, свой, последний, пополам разделил.
— От брата твоего второго весть принёс, — жадно съев ломоть, сказал тот. — Привет от твоего брата принёс, — повторил странник, жадно оглядывая пустые кухонные полки. — От того, который Беловодье ушёл искать. Вместе мы с ним от Урала-Камня дальше шли. Ох, и тяжёлый путь был! Дороги-то толком не знаем, в одну сторону ткнёмся, в другую полтыщи верст отмахаем, и ни у кого не спросишь, в тайне приходится держать, куда идём, стражники везде. Вот время-то и потеряли. Через горы Алтай до зимы не успели перейти. Зима застала неожиданно. Да и душа почему-то не подсказывает, куда дальше идти, какой долиной, каким перевалом. Каждый тайно о своём спутнике думает: неужели у него помыслы нечисты, раз не открывается путь в Беловодье? У одного душа подсказывает, что через горы этой долиной идти надо, у другого — той. Того гляди, до свары дойдёт, от чего из мира уходили. А потом в одной долине решили: чем не Беловодье? Земля — лучше не надо, такой мы и не видели, воздуха-климаты — тоже, хоть и суровые, но нам привычные. А главное — царя нет, помещиков нет, полицейских нет, попов нет, еврея-трактирщика тоже нет, сами себе хозяева. И земли — сколько глаз охватит. И от северного ветра горы охраняют. До того небольшими группами шли, таились, а тут собрались вместе. Сложили мы пожитки в одно место, так что теперь всё у нас было общее, и, выкопав временные землянки, стали строить первый дом, куда малых детей с матерями собрали. И посеяли общее поле, рожь. Трудно было, голодно, холодно, кору ели, но радостно: все равные, все свободные. С весны стали строить новые дома, уже каждой семье, у кого она была. Стали прибредать новые люди, не спрашивали их, кто, откуда — брали, рабочей силы не хватало. Трудились славно, никто тебя не погоняет, а хочется работать ещё и ещё, только день короткий. Постепенно обзаводиться хозяйством стали. Развели табуны конские. Выборные регулируют производство и потребление. Чем не Беловодье? — Пришедший блеснул воспалёнными глазами. — Только вот и не заметили, когда случилось: выборные стали богатеями. Что помещики, на работу уже не ходят, только указывают другим. И брат твой, который был душой у нас, спутался с бабой выборного Матвея. Красивая баба, ничего не скажешь, и моложе намного Матвея. Господская дочь, в монашки сначала уходила, а потом с ним в Беловодье пошла. Никак себя на Земле найти не могла. А Матвей ещё в дороге, а потом на стройке надорвался. Сохнуть стал. А брат твой в самой силе. И пошло. Кончилось тем, что снова разделились на бедных и богатых — и развалили всё, хоть полицейских зови навести порядок. Уж, гляди, колом друг друга прибьют. Вот я и вернулся.
— А брат? — нетерпеливо спросил Иванушка.
— Брат твой — упорный. Как стало рушиться всё, почернел он лицом. Развала полного он уже не видел, раньше ушёл. Говорит: “Так случилось, потому что не Беловодье это. Не дошли мы тогда до него. Пойду, — говорит, — искать истинную Беловодскую землицу. Всё равно, — говорит, — найду”, — а глаза уже потухли. Пошёл больше из принципу, думаю, а не из веры. В китайскую сторону. И жена Матвея пошла за ним. За самые высокие горы, ещё дальше, за Китаем. “Всё равно есть она, — говорит, — земля Беловодская. Только она от нас, неправедных, всё дальше уходит. Теперь она где-то на Тибете, за Китаем. Уходит она от нас, грешных, всё дальше, в непроходимые поднебесные горы, чтобы мы не замарали её. Чтобы только самые упорные её достигали. В тех краях её ещё Шамбалой зовут”. С тех пор от него никакой вести нет. Вот до тебя дошёл, а идти дальше некуда.
С месяц кормился он около Иванушки, у Иванушки совести не хватает прогнать его, пока тот сам не догадался, что в обузу он.
Вторая весть пришла о четвёртом брате, который решил спастись от антихриста, не имея ни града, ни села, ни дома, который особым образом решил противиться воле антихриста и исполнению его законов: всю жизнь бегати. И таких кормил Иван по завету брата. А сам брат переходил из города в город, из села в село, обойдя так уж полстраны, иногда давал весточку, и прошло так много лет... И силы его истощились, но он шёл от пристанища к пристанищу, успокаивая себя и других тем, что нынешнее состояние страны и мира всего временно, пока нельзя вступать в открытую войну с антихристом. Будет дан сигнал, убеждал других. И неизвестно, ждал ли сам этого сигнала.
И вот передали ему тайно уже затёртое от множества рук, его державших, зачитанное “Разглагольствие тюменского странника”, написанное неким Василием Москвиным. И отрицало сие писание все земные пути антихристовы: присягу, ревизию душ или перепись, оброки, паспорта, рекрутчину. Писалось в нём, что бороться с антихристом открытым путём по-прежнему невозможно, но время борьбы уже близко. “Я уже вижу духом искушения, сходящие с небес: Бог на белом коне вскоре соберёт всех бегунов в своё воинство и сотворит брань с воинством антихриста. После победы начнётся царство бегунов на Земле, столицею же будет Новый Иерусалим у Каспийского моря...” Несказанно обрадовался четвёртый брат: наконец-то было названо время брани с антихристом, сколько можно смиренно бегати, мыкаться беспаспортной тенью, обрадованный, потащился и он к Каспийскому морю.
Ему уже казалось, что он сам написал “Разглагольствие тюменского странника”, а не какой-то Василий Москвин, и он тоже призвал к борьбе, хотя это первоначально супротив его души было. И стал переписывать “Разглагольствие...”, так как грамоте немного научен был, и распространять его. И потянулись к Каспийскому морю такие же набегавшиеся, отчаявшиеся, самые нетерпения набравшиеся.
С каждым днём за четвёртым братом шло всё больше и больше людей. Шли вроде бы вместе, к одной цели, а сторонясь друг друга — привыкли жить поодиночке тихой безымянной мышью по тайным приютам. А с другой стороны, боялись стражников, которые могут помешать затеянному. Вместо разговора у них было “Разглагольствие тюменского странника”. Прочитает человек, которому его дадут прочесть или прослушать, если неграмотен, возгорится общим делом — и идёт.
И с каждым днём всё больше их было. И с каждым днём всё суровей, угрюмей становилась природа, хотя шли они на юг. И некоторые начали сомневаться. Но четвёртый брат терпеливо и со светлым ликом увещевал их: “Вот придём, и воссияет над нами благодать... Не перетерпишь — не получишь счастья...”
И вот пришли... Пустынный песчаный берег... Холодный ветер больно сёк лицо то студёной солёной водой, то песком. Тогда пошли вдоль берега моря дальше на юг. Но чем дальше шли, тем бесприютнее становился берег моря обещанного. И не было на пути ни деревца — укрыться от солнца, ни пресной водицы — напиться. И несусветная жара стала печь. И не сходил с неба Бог на белом коне. И не было тут никаких странноприимцев, которые накормили бы за ласковое слово, и странноприимных домов, где дали бы ночлег, одни лишь казахи да калмыки в кочевых юртах, которые смотрели на странных пришельцев с подозрением. В конце концов наступил голод. И поняли они, что нельзя собираться стольким бегунам вместе. Оказывается, они были едины, пока были врозь. Кончилось тем, что, обвинив четвёртого брата в обмане, они переругались, передрались и не заметили, как во время ссоры убили его, а увидев это, скорее пошли в разные стороны...
— А как сложилась судьба третьего брата? — напомнил отрок. — Который ушёл в далёкие северные леса? Который остался верен старой дониконовской вере?
— От него позже, после вести о смерти четвёртого брата до Иванушки весть дошла. Потому что он строже других вынужден был таиться. Только устроят они в великом труде своё убогое жильё в лесных крепях и болотах, где хлеб не растёт и питаться на первых порах приходится травой да корой, как надо снова поспешно уходить дальше: всесильный царь, опутанный лукавым Никоном, а за ним и другие цари, не могли простить им, сирым и убогим, что они в своих молитвах не только не признают их, но и называют слугами антихриста, и посылали стражников карать их. От Никона на Руси пошло большое зло, может, пострашнее новгородской ереси жидовствующих, и конца этому злу нет. И, спасаясь от стражников, они забивались всё дальше и дальше на север и восход — в самые жизнепротивные крепи. И чем больше преследовали их, тем более крепла и ожесточалась их вера, может, постепенно теряя Истину. Вся сила уходила в сопротивление и ожесточение. Вселенная раздвоилась, говорил чернец Данила, с которым третий брат встретился в студёном зимнем лесу после очередного разорения стражниками. Данила позвал его идти ещё дальше на восход и север, чуть ли уже не в ледяную полярную пустыню, потому что южнее прятаться было уже негде, только разве за Камнем-хребтом в чужих народах. И шли они, и строили новые жилища. И великая печаль и сомнение со временем поселились в Даниле. Он всё чаще стал говорить: “С одной стороны, — антихрист, с другой — мы, верные Господу, которых антихрист гонит и гонит и которые вынуждены всё дальше бежать от него. Но сколько мы ни бежали бы, от него не убежишь, печать антихристова уже на нас самих. Уже в нас самих антихрист давно поселился. Мы боремся с ним и не подозреваем, что он уже внутри нас, в поступках наших. Если весь мир заражён злою порчей, то порча есть и на верных Богу, и потому им, несмотря на все их старания, не видеть Царства Божьего, не вознесясь на небо...” Видишь, наш Кормщик был не первым, кто мечтал вознестись на небо. Получается, существует оно, Небесное Царство, раз люди за тысячи километров друг от друга, и не зная друг о друге, в беде своей начинают мечтать о нём?
— Что же делать тогда? — спрашивал чернеца Данилу третий брат.
— Бегство от мира в пустыню — это лишь первый шаг к спасению от антихриста. Но если только бегати, рано или поздно он тебя настигнет. Мы боремся с антихристом его же способами. Куда дальше бежать? И вот когда уже больше некуда бежать, как последнее средство, чтобы спастись, чтобы очиститься полностью, чтобы не погибнуть во зле духом своим, можно искупиться и очиститься только огнём.
— Как — огнем? — не понял третий брат.
— Да, иного пути больше нет. Но это искупительное священнодействие имеет силу только тогда, когда оно совершается своею волею, не по принуждению. Когда нас сжигают стражники, Святой Дух покидает нас, и мы, как и все, попадаем в гиену огненную, как простые преступники. Потому надо самим предаться крещению огнем.
— Это что — самосожжением? — потрясённо воскликнул третий брат.
— Да! Да! Самосожжением... Да! Да! Никого не надо принуждать, даже близких своих. Но это единственная возможность спастись. Я решился. И ты подумай. Я не зову тебя с собой, но ты подумай...
И стали стекаться к Даниле те, кто твёрдо решил остаться в истинной вере. Слава о нём быстро пошла, и третий брат стал правой рукой его. Стали стекаться со всей России ямщики, пашенные и оброчные крестьяне с женами и детьми, бросая дворы свои и животы. И все они шли к нему в лесные болотные студёные крепи, и никто не гнал их, сами шли. А знаешь ведь, как крестьянину решиться на такое, чтобы сняться навсегда со своего кровного родового места! Это иудей везде дома и везде в гостях. Как и бегуны, с которыми спутался четвёртый брат. А тут: подумать страшно, как с детьми малыми да жёнами, да стариками решиться на такое! И жили они на новом месте несколько лет в трудах праведных, и вроде бы усмирился духом даже чернец Данила. И не поминал более о святом самосожжении. Но и там рано или поздно настигли их царевы соглядатаи-стражники. И тогда собравшиеся к Даниле в пустыне добродетельные мужья, девы и отрочата сами просили у него второе, неоскверняемое крещение огнём, чтобы так, единственным способом, спастись.
— Подумайте ещё раз, — сказал Данила, — может, лучше предаться антихристу? Но бежати больше некуда. Дальше на север — ледяная безжизненная пустыня и ледяной океан. Дальше на восток — чужие страны. Все другие пути перекрыты стражниками.
И подумали все ещё раз и сказали ему:
— Хотим принять второе, неоскверняемое крещение! Не отдадимся антихристу!
А стражники уже колотятся в ворота.
И вздохнул тогда тяжело Данила. И вдруг — воссиял темным от горя и студёного ветра ликом. И высек огонь...
И сгорели-вознеслись с ним вместе, сказывают, ни много ни мало тысяча семьсот сорок человек, не самые худшие, а может, лучшие на Руси. И попятились в ужасе и страхе стражники, потому как сначала слышали из огня стройное пение, а потом взметнулось к небу пламя и будто видели они в огне вознесшихся в небо людей. Потому как на пепелище потом даже костей не нашли. И попятились, и побежали они в страхе... Не знаю, правда ли, но говорят, что некоторые стражники после увиденного перешли в старую веру... Странник, который забрёл ко мне на покос и которому я рассказал эту историю, ссутулился и потускнел глазами.
— Тысяча семьсот сорок человек? — глухо за мной повторил он. — Тысяча семьсот сорок душ!..
— Но на этом не закончилось! — усмехнулся я... — То на Тоболе-реке было. А было и в других местах. В Тюмени чернец Иванищев крестил огнём, в Пошехонье — Иван Десяткин, в Новоторжском уезде — Пётр, под Великим Новгородом — какой-то Тимошка. А что дале было — в Олонецком крае и за Камнем-хребтом, который ещё Уралом зовут? И все горели своей волей. Горели сотнями и тысячами, опустошалась земля Русская. И всё, по-моему, не самые худшие люди горели... Когда слух дошёл до правительства, что таким образом уходят люди от его приказа и подданства, снарядило оно в северные леса сыщиков и новые воинские команды для разыскания раскольничьих пристанищ. Начальники отрядов получили инструкции: “Если раскольники засядут в ските или церкви, или деревне и запрутся там, то помощь должна стоять около того их пристанища денно и нощно и смотреть, и беречь их накрепко, и жечься им отнюдь не давать... А буде они свои воровские пристанища или церковь сожгут, то вам бы со стрельцами и понятыми людьми те пристанища заливать водою и, вырубя или выломав двери и окна, выволакивать их живыми”. Но не помогала сия царская ласковая забота, само появление около раскольничьих убежищ стражников обыкновенно было сигналом к самосожжению...
— Что ты думаешь о них? — спросил меня странник.
— Я уже говорил: не худшие, а может, лучшие были на Руси люди. Крепкие, сильные духом. Вот к чему привела сатанинская, иначе не назовёшь, прости Господи, Никонова реформа, который сам себя определил на Руси наместником Божьим, а может — тайно — самим Иисусом Христом. Только вот задумаюсь: с другой стороны, — не враги, сами изничтожали себя, опустошали Русскую землю. Одно дело — враги войной идут, а тут — сами себя уничтожают, словно специально врагам помогают. От Бога ли это? Когда накладывают на себя руки самые сильные духом, самые работящие?
— Значит, так погиб третий брат! — горько вздохнул странник.
— Может, погиб, а может, и не погиб, — постарался я его успокоить.
— Но ты же сам сказал, что принял он второе, неоскверняемое крещение!
— Я разве так сказал? Я сказал, что он стал вроде правой руки у Данилы-чернеца. Сказывали якобы, что в последний момент перед самосожжением он ушёл от Данилы ещё куда дальше — в сибирские леса и крепи.
— Может, всё же весть от третьего брата была, или только предполагаешь, что не принял он второе, неосквернённое крещение? — не отступал от меня странник.
— И предполагаю, и вроде бы как весть была, что в самый последний момент ушёл он от Данилы-чернеца с молодой беременной женой ещё дальше на восток, и след его потеряли. А недавно, да где недавно, поди, лет десять уже назад, человек, вот как ты сейчас, приходил, — говорю страннику. — Учёным назвался, сказания, песни старинные записывал. “Зачем?” — спрашиваю. “А это, — говорит, — наши корни, забывать о них грех”. Сначала я ему не поверил: кому в наше время надо это, когда, наоборот, уничтожается всякая память, когда историю нашу определили только с семнадцатого года, а до того мы вроде как обезьянами были. Подумал я: “За дурачка, за дитя малое, что ли, меня принимает, и пришёл совсем по другой причине-нужде, может, из нынешней ЧК, может, выведать о братьях, осторожно с ним надо”. А потом оказалось, действительно такая наука есть — сказки собирать.
— А по фамилии ты чей будешь? — меня переспрашивает.
— Лыковы мы.
— Лыковы? — как бы удивился он.
— Да. Лыковы.
— Переселенцы откуда или всегда тут жили?
— И отец, и дед тут родились. А прадеды из-под Великого Новгорода.
— Не из старообрядцев будешь?
— Прадеды были старой веры, но в севера не прятались, второе, неосквернённое крещение не принимали, потому как считали, что нельзя самим опустошать Русскую землю, а веру и тут можно тайно в себе хранить. Потом очередной царь, видимо, одумавшись и смирившись, загнал их в единоверцев, это как бы посередине между староверами и никонианами. А я вроде бы уже православный, хотя в душе больше той, древней веры, правды в ней больше, а блеска-золота в храмах и одеждах меньше. А самосожжение, я полагаю, кто-то хитрый со стороны, видя их упорство в вере, специально подсказал, чтобы уничтожать Россию с двух концов, может, с какого и получится. Правда, вспоминаю, двоюродный брат прадеда от никоновской веры тоже на севера ушёл, больше от него вестей не знали.
Так вот после этого говорит мне учёный, что сказки собирает:
— Можешь себе представить, встречал мой сын, геолог, в крепи сибирской таёжной, в Западных Саянах Лыковых-староверов. Старик да сын с дочерью, жена у него не столь давно умерла, то ли от болезни, то ли от трудов неимоверных. Говорят, предок их и ещё несколько семей никоновских реформ не приняли, но и не приняли второе, неосквернённое крещение, пришли на это тайное место в несколько переселений откуда-то с Тобола, а их предок в своё время туда, на Тобол, пришёл откуда-то из-под Великого Новгорода. Но в двадцатые годы и на Алтае до них стали добираться, теперь уже не царские стражники, а комиссары в чёрных кожаных куртках. Спасаясь от них, Лыковы и ещё несколько семей ушли ещё дальше в сибирские крепи. А потом Лыковы рассорились со своими, говорят, опять из-за каких-то правил веры, и одной семьей ушли ещё дальше...
— Почему так непримиримы между собой, прежде всего, единоверцы? — спрашивает меня странник. — Ведь те и другие вроде христиане?
— А почему в одной семье, от одного отца, от одной матери кровные братья порой врагами становятся? — в ответ спрашиваю. — Может, ты знаешь на это ответ?
Странник промолчал, то ли не хотел, то ли не знал, что ответить.
Говорю ему:
— Раз идёшь странником по свету, больше меня должен знать. По виду, не от безделья странствуешь... вижу, смысл в этом какой-то есть, о котором не спрашиваю... Ведь по большому счёту во времена Никона из-за чего перессорились-то, совсем не из главного, а какую молитву вперёд читать или как поклон класть, двумя или тремя перстами креститься. В этих спорах, я полагаю, Бога забыли. А Он смотрит и... — махнул я рукой в Небо, — как из-за него воюют, ненавидят друг друга. Сын с отцом насмерть — вот ведь как. Ты подумай только: сначала христиане разделились на католиков и православных. Католики разделились на разных там протестантов и чёрт знает на кого, всех и не упомнишь, и не поймёшь, чем они разнятся. Баптисты ещё есть. А православные, кроме как на старообрядцев и никониан, на множество разных других вер — молокане, субботники, еноховцы, малеванцы, пашковцы, постники, акинфиевцы, анисимовцы, бегуны и прыгуны, беспоповцы и дырники, имяславцы и перемазанцы ... И конца-края нет, и каждый отрицает другого, и каждый считает, что только у него Истина, что только с ним Иисус Христос, а к ним всё ещё разные шарлатаны пристраиваются под видом пророков Христовых, чтобы шальную деньгу без труда зашибить. Даже старообрядцы разделились на несколько ветвей, и даже в одной семье отец с сыном в вере разошлись, разбежались по тайге в разные стороны и десятки лет не идут друг к другу, как наипервейшие враги. Получается, с врагом легче договориться. Получается, сколько людей — столько и вер. Скоро каждый человек станет отдельной сектой-религией. Вот тогда, наверное, и наступит конец света. И тогда, наверное, наступит новый Всемирный Потоп или что-то вроде него.
Я ждал какого-нибудь ответа, но странник молчал.
— Что ещё сказал учёный, что сказки собирает, об ушедших из мира Лыковых? — спросил странник.
— То и сказал, что живут там, в глуши беспросветной. За много-много лет, что они там живут, мой сын — первый, кто на них вышел. Как при царе Горохе живут, по крайней мере, как во времена, когда от Никона ушли, и всё у них самотканое да деревянное, и разговор старинный, не всё поймёшь. И не знают даже, что большая Германская война по миру прокатилась, что в России учинили кровавую большевистскую революцию, которая потом была превращена в кровавую Гражданскую войну, когда брат шёл на брата, сын на отца. Не знают, что потомков крепких мужиков, не убежавших в своё время от Никона, через несколько веков сослали в ту же сибирскую глушь, а оставшихся ленивых сгоняют в колхозы и в концлагеря, в результате теряет Русь народу не меньше, чем в Мировой войне. Всё их стороной обошло. И не знаю, кто счастливее, мы или они...
Дед Левонтий помолчал:
— И только тут меня стукнуло: погоди, не внуки ли, не правнуки ли это третьего брата, моего теперь уже дальнего родственника, который ушёл от нас ещё из-под Великого Новгорода?! Не мог он сжечь себя. Не потому, что духом был слаб. А потому, что крепко привязан был к земле. Учёный по сказкам что-то ещё мне говорит, а я не слышу. Ну вот, думаю, чем это кончилось. Ну, хорошо, ушёл в крепи, спасся от антихриста, душу свою спас, жил, как хотел, но во что это вылилось? Неужели в этом Истина: спрятать себя в крепи каменной да лесной от общих людских бед и радостей? Правда, радостей-то у нас тут немного было. Но их ли это вина, что они вынуждены были спрятаться от остального народа? И какой была бы Русь, если бы не этот проклятый раскол?! Может, не было бы никаких большевиков, если бы не устроил тогда Никон трещину в народе, которая потом всё ширилась и ширилась, и в конце концов превратилась в пропасть, которую устроили большевики-коммунисты? Конечно, природы не губили, себе подобных не убивали... Может, только они там, в глуши, отгородившись от остального мира, и заслужили рая, Царствия Небесного? Только я почему-то сомневаюсь... Почему ты молчишь, скажи? — спрашиваю странника.
— Слушаю тебя, чувствую, не всё ты сказал.
— Уходишь от ответа?.. С другой стороны, не просто на него ответить. Да, душу свою для Бога спасли, не о себе думали. Да, не отравляли Землю, не увеличивали на ней зла. А геолог тот, хоть и учёный, он не понял их, он и не мог понять их, он видел внешнее, а внутреннее осталось сокрыто от него. Он увидел лишь одежды ветхие да тяжёлый труд, может, бедой посчитал, грубо скажу, что тарелки-радио у них нет. Он не ведает, что человек на Земле живёт, может, лишь для спасения души, а он всё счастья ищет. Видишь, пожалел их, что всё самодельное у них, что оторваны они от мира, что трудом великим даже самое малое им достаётся. Но от какого мира они оторваны? От праведного, что ли? Может, таким образом душу они спасли?.. Да, трудна была их жизнь, но, может, на душе был покой? Они ведь так и сказали геологу: “Жили в великих трудах, но покойно...” И главное, до прихода геолога не сомневались они ни в чём. Спокойно и неустанно трудились ради спасения души, и ничего не требовали в награду. И не угнетены они были быстробегущим временем. Не сжиралась их душа им, яко грызущим зверем, в ожидании неминуемой смерти. Ведь какое основное зло человека? Своей суетой, которую он и создаёт лишь для суеты, постоянной мыслью о неминуемо грядущей смерти он съедает отпущенное ему на Земле время и гнетётся этим, думая, что время съедает его. В результате только у ребёнка жизнь течёт в согласии с временем, а чем взрослее человек, оно бежит всё быстрее и быстрее: сначала начинают мелькать дни, а потом и годы. Вот в этом страшном, с каждым днём сужающемся кругу он и мечется, боясь приближения неминуемого конца. Он начинает бороться со временем, а время в ответ начинает ещё быстрее съедать его. А суть в другом. Истинно верующий человек не боится времени, как не боится смерти. Но в то же время: подумай: нет у них продолжения в земной жизни, на них в роду всё закончится. Неужели в этом весь смысл: чтобы спасти свою душу для Бога, а на Земле всё на них закончилось?.. Я всё-таки полагаю, что каждый человек обязан тянуть на Земле продолжение своего рода, иначе это преступление.
Дед Левонтий подтянул гирьку настенных часов-ходиков:
— И на этот вопрос мой промолчал странник. На том и закончилась наша беседа с ним, хотя какая беседа, больше я говорил, словно выплеснулось из меня, как из ведра, что копилось годами, а он больше слушал. Чувствую: не всё ему понравилось в моих речах, но не стал спорить, промолчал. Поблагодарил меня ещё раз за квас и ушёл прямо поперёк тропы. Не выходит он у меня из головы...
— А что ещё рассказал о Лыковых тот учёный-геолог? — не терпелось узнать отроку.
— Вернувшись, он даже отцу не назвал места их жительства на Земле, потому как беззащитны они перед нынешним земным миром. Даже воздух наш может быть для них смертельным, простой грипп может их убить, потому как не защищены они ни от какой нашей заразы. И боится он, что они ему и его товарищам не поверили, что они не выдадут их, и что забросят Лыковы и это своё тайное жилище и опять начнут переселяться куда дальше, хотя на это сил у них уже нет, настолько немощные они уже, и что уже нет в Сибири, да и на всей Земле, такого тайного места, куда можно было бы тайно переселиться.
— А давно тот геолог был у Лыковых? — спросил отрок
— Да теперь уже, наверное, лет десять, как его отец, учёный по сказкам, ко мне забредал. А это было, наверное, за год-два до того. Огонь добывают кресалом... Лучина. Летом — босые, зимой — обувка из берёсты… Живут без соли, без хлеба. Не знают бани. Язык не утратили. Древние книги. При имени Никона плюются и осеняют себя двуперстием. О Петре Первом говорят, как о личном враге. События жизни недавней им неизвестны...
— Это точно он... По притче, — третий брат, а на самом деле, — мой родственник, — скажет дед Левонтий, к которому бывший отрок пойдёт с газетой. — Это его потомки. Он! Ушёл ещё дальше в крепи. А сыны и внуки в него и ушли ещё далее. Этот-то, Карп который, старший характером весь в него, в третьего брата... Ну ладно, вера ему так велела, ушёл от прогнившего мира, но от бани отказаться?! Эх! От чистоты-то телесной отказаться! Всё бы ему простил. И за твёрдость духа уважаю, но от бани отказаться?! Нет, не по-русски это. Баня, как вторая церковь для русского человека. По бане нас отличали с древности от других народов. Сам Андрей Первозванный поразился, придя в Великий Новгород, увидев бани, и как мы в них паримся. И, прежде всего, тем отличил нас от других народов. Может, и потому он выбрал нас в христовы слуги-товарищи — в том числе и за телесную чистоту нашу. Потому как не может быть чистоты духовной без чистоты телесной. Этим, прежде всего, мы отличаемся от скота и зверя... Надо же в таком тупом упорстве так опуститься! — Левонтий махнул рукой. — Уж дров там, в тайге, уж воды там — и жёсткой, и мягкой, как шёлк! Какой радости себя и детей лишил, окаянный!.. Вот за это у меня нет для него прощения... Отказаться от бани — это как бы стать нерусским.
— Но от грамотности не отказались, — неожиданно возразил отрок. — А гордятся ей, как единственным и главным богатством. От Евангелия не отказались... И грамотность им была нужна единственно для того, чтобы читать Евангелие, следовать ему. Наверное, для того она, письменность, и была создана, потому что в устном предании можно исказить Истину.
Левонтий удивлённо посмотрел на бывшего отрока и усмехнулся:
— А ты не прост, смотрю, ох, не прост, тяжело тебе по жизни будет... А в Евангелии не написано, что не надо в бане мыться. И не сказано там, сколькими перстами креститься: двумя или, может, пятернёй, потому как внешнее это, никакого отношения к истинной вере не имеет... Надо же! — покачал он головой. — Мало — ушёл за Урал, так он на Саяны подался; мало — там жили общиной, от общины, от людей-единоверцев ушёл, потому как, видимо, видел, что слабеют они верой. Но ударился в крайность. Вот ведь какой упрямый человек! В кого пошёл? Вроде бы от одних отца-матери. Вроде бы уважать надо, и уважаю за крепость веры и духа, но от бани отказаться! Хотя дело-то не в бане! Суть разногласий не в том. Хотя, если разобраться, в чём разногласия-то с Никоном?! Никон стал утверждать, чтобы самому возвыситься, что крестные ходы вокруг церкви надо вести против солнца, а не по солнцу, как до того делали, слово “аллилуйя” следует петь не два, а три раза, поклоны класть не земные, а поясные, может, поясница у него болела? Креститься не двумя, а тремя перстами, как греки... Вот в этих мелочных спорах, которые не что иное, как борьба за власть, что не от Бога, забыли про главное, и в результате раскололи народ, до того пострадавший от императора Петра, — которого, как и Карп, я первым большевиком считаю, — в конце концов рухнули и вера, и страна... И что ведь ещё: и Никон, и неистовый протопоп Аввакум — из крестьян, вроде бы от одних корней. И даже родились в соседних деревнях, в версте друг от друга. В детстве, может, купались вместе, по ягоды-грибы вместе ходили... Полагаю, из-за гордыни Никона лишь все разногласия между ними. Может, Бог таким образом решил проверить истинность нашей веры в Него, и, полагаю я, не оправдали мы Его доверия, как раньше иудеи? Потеряли истинную веру в пустых спорах, она провалилась промеж их. Патриархи, будучи монахами, словно артисты, в золотую парчу оделись. Внешне казалось, что при Никоне вера крепла, а внутренне всё больше разрушались. заменялась обрядами... Вот ведь как получилось: сколько уже веков прошло, а из-за Никона с Аввакумом всё дерёмся. А Бог где-то в стороне остался или посередине между ними, в этом споре про Него забыли, и печально смотрит Он на нас, как ты вот сейчас на меня: грешу, мол, я своим языком, кощунствую. И все другие наши разногласия — вроде этих... А Лыковы, что, по притче, от третьего брата пошли, в лесу жили, человека не видели, от одного отца-матери, а все тоже такие разные, как те семь братьев. Насчёт Дмитрия не знаю, Савин, — я думаю, ты прав, — не умер он, поди, схитрили они, так сказав, а ещё дальше в крепи подался. По всему видно, в Карпа, упорный, тоже в нашу породу... Может, такие Богу и нужны? Нет, я уверен, он, Савин, дальше, в глушь ушёл. Тот, тот характер-то! Всё пойму, но чтобы не мыться, от бани отказаться?! Раньше только юродивые ради Христа не мылись.
— Может, они и есть юродивые ради Христа? — спросил бывший отрок.
Левонтий замялся, видимо, не знал, что ему ответить...
Но это было потом, много лет спустя.
— А что стало с пятым братом? — не дал тогда Леонтию продыху отрок.
— Пятый брат скоро увидел, что заповеди, к которым призывали учителя хлыстов, самими же учителями не выполняются. В каких только кораблях он ни был, все тайно были лепостью перевязаны, то и норовят с сестрой в одном месте посидеть. И родилась у него тогда мысль, может, подсказана кем: одним махом и навсегда избавиться от пагубного соблазна. Сначала он испугался этой мысли, а потом, видя всеобщий блуд и невозможность справиться с желанием, и подталкиваемый вкрадчивым вроде бы хлыстом, но в то же время не хлыстом, случайно или не случайно встретившимся ему в одном из кораблей, убеждающим, что так многие живут, что так и Христос с апостолами жил, только скрывается сие, — да, да, так оно и было, иначе, почему ни у кого из них не было влечения к женщинам и не было детей? — всё больше и больше укреплялся в вере, что для исполнения заповеди о целомудрии необходимо оскопление. Потому как даже самым жестоким самобичеванием он не смог освободиться от влечения к женщине. Никакие вериги не помогали, до пятнадцати килограммов на шею вешал. И стала ему надоедать мысль, как надоедливая муха: наверное, всякие вериги никому не помогают, просто врут, скрывают... И тут, случайно или не случайно встретился он с другим человеком, Андреем Блохиным тот назвался. Пошли они в баню. И пятый брат увидел, что оскоплен тот. И тот признался, что ещё четырнадцатилетним отроком бежал он из села Ерасова, что генералу Апраксину принадлежало, пристал к нищим и с ними таскался по ярмаркам и по миру шесть лет и случайно встретил учителя веры, и оскопился.
— Я всё до того перепробовал. Одним лишь оскоплением вожделения сего избавиться можно, — убеждал он пятого брата, — как холощёный скот уже не помышляет о расположении своей природы. Да, Христос скопцом был, только скрывают сие от людей, — повторил он. — Иначе, почему, думаешь, отверг Он Марию Магдалину?
Но всё ещё сомневался пятый брат. Потому как задумывался: как же будет продолжаться тогда род людской?
— На то есть остальной народ, он плодится, как скот. А мы только достойных из него приобщаем к вере. Мы будем пастухами, вождями у народа.
Видя, что пятый брат ещё сомневается, Андрей Блохин познакомил его с Кондратием Селивановым из Богдановки. Тот тоже давно ушёл в бега, прошёл полсвета и вот тайно объявился в родных местах.
— Не сомневайся, — ласково увещевал он пятого брата. — Только в этом спасение и истина. А антихрист сокрыл от нас истину. Ты прости, я приведу тебе скотский пример, но другого на глазах нет. Ты посмотри вон на жеребца и на мерина. Первый носится с осатанелыми глазами — в пене весь, худой, кожа да кости, воняет, и одна у него мысль — как бы покрыть очередную кобылу. И в злобе весь, как бы не опередил его другой жеребец. И за несколько лет сжигает себя. И мерин! Всегда в теле — гладкий и спокойный. И сравни их в работе, кого уважает хозяин. Первый в работе вообще никуда не годен, а второй спокойно, и мудро, и радостно несёт свой труд. Подумай: все разговоры только о жеребцах, а весь груз везёт, всю работу за него делает мерин.
Но пятый брат всё-таки сомневался.
— Так-то оно так, — соглашался он с Кондратом, — но как бы тогда кобылы жеребились, если бы не было жеребцов? Тогда бы и мерины скоро перевелись. Тогда бы мы скоро вообще без лошадей остались. Так и люди скоро повымрут.
— Эк, ты, какой ещё тёмный! — ласково вздыхал Кондратий. — Бог сотворил людей бесполыми, — мягко увещевал он. — Если он заповедал им плодиться и множиться, то ещё не значит, что он благословил блуд. Бог настолько всемогущ, что мог из глины сотворить детей Адаму. Может, Он так и собирался творить детей. Может, так Он и будет творить в будущем, когда всё вернётся на свои места. Когда будет уничтожен первородный грех. В своём первоначальном состоянии люди были подобны ангелам, бесстрастны и блаженны. Ведь что такое страсть? Это затмение ума, зависть, зло. Они были бесстрастны и блаженны, и жили для Бога. Но когда, соблазнённые злым духом, они нарушили Божью заповедь и съели плоды от дерева познания добра и зла, блаженству их настал конец. На теле у них сейчас же выросли подобия запрещённых плодов: у Евы — груди, у Адама — семенные железы, и появилось вместе с тем половое влечение. Вот это-то и есть первородный грех, который от Адама и Евы вместе с физическим извращением человеческой природы перешёл ко всему их потомству. Так люди подпали под власть греха, но Бог в неизреченной благости вознамерился спасти их. Он избрал праведного человека Авраама и велел ему обрезаться, после обрезания человек возвратился бы в прежнее ангельское состояние. А Авраам вознамерился не только обмануть Бога, но и наплодить как можно больше себе подобных, чтобы завоевать Землю. Вот вся суть рода иудейского: внешне быть благочестивыми, исполнять законы Божьи, а внутренне постоянно обманывать Бога. Жёны иудейские особо сластолюбивы и блудливы, и считается за заслугу перед Богом, если они соблазняют блудом другие народы. Когда Бог понял это, Он отверг весь род Израилев и послал на Землю для проповеди искупления, то есть оскопления, своего сына Иисуса Христа. И велел открыться ему именно в роде Израилевом в надежде, что тот через слово Иисуса Христа снова вернётся в лоно Божье, но те распяли Христа.
— Да, насчёт распятия в Священном Писании глаголемо, — согласился пятый брат.
— Да, глаголемо, но толкуется оно фарисеями-книжниками лукаво, хитро. Оскопление — это освобождение не просто от греха, а от первородного греха. Человек становится подобным ангелу. От людей фарисеи скрыли сие, потому как сами не смогли и не хотели избавиться от сладкого основного греха. Искупление от грехов на самом деле и есть оскопление. Иоанн Предтеча, который раньше Иисуса на Землю явился, чтобы предупредить людей, говорил, что Иисус идет крестить мир “духом святым и огнём”. Обрати внимание: и огнём! Вы все не вдумчиво читали Евангелие. Как вам лжеучители подскажут, так вы и понимаете. Святое Евангелие нужно правильно понимать. В Нагорной проповеди и в беседах с фарисеями Иисус прямо призывал к крещению огнём. Откройте, к примеру, Евангелие от Матфея главу 5, разделы с 28 по 30: “А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё ввержено в геенну. И если правая рука твоя соблазняет тебя, отсеки и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в геенну”. Или ещё, открой главу 19, раздел 12: “...ибо есть скопцы, которые из чрева матерного родились так; а есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит”. Это потом скрыли, что все апостолы и первоначальные христиане были скопцами. Но скоро, как умерли первые апостолы, лепость стала одолевать христиан и в конце концов одолела их. Главная заповедь Иисуса Христа была одними спрятана, другими — забыта, она соблюдалась только отдельными великими последователями Христа, такими как Николай-угодник и Иоанн Златоуст. От мира со временем тоже было сокрыто, что они были скопцами, “белыми голубями”. И от этого сокрытия все беды на Земле. Их столько накопилось, что грядёт время Страшного суда, и, чтобы не погиб человек окончательно, решил Иисус снова прийти на Землю. Но время прихода ещё не было сказано, а вот теперь наступило оно, время Его вторичного явления для суда над неправедными и окончательного утверждения заповеди об оскоплении. Ещё несколько лет назад была весть о Его приходе. — Кондратий заговорил таинственным шёпотом. — А теперь Он пришёл уже во славе и сиянии под видом простого человека.
— И кто он? — срывающимся голосом спросил пятый брат. Он почувствовал, как холодок пробежал у него по спине.
— Будешь держать тайну, пока не придёт время открыть всем её? Клянёшься?
— Клянусь!
Кондратий Селиванов важно встал перед ним, выпятив грудь:
— Всмотрись... Разве не узнаёшь? Пришедший во славе Христос я и есть, и первое свидетельство тому, — что “белый голубь” я.
— А как докажешь, что ты Иисус Христос? — кощунственно вырвалось у пятого брата.
Кондратий Селиванов укоризненно и строго посмотрел на него:
— В существовании Бога нет доказательств. В Бога есть только вера. Непоколебимая вера! Уверуй — и всё! Главное — уверовать! Уверуй — и будешь спасён! Последуй примеру Иисуса Христа — убелись, и будешь спасен. И сразу тяжесть и тоска свалится с сердца. И сразу освободишься от мучающего тебя одиночества. И сразу ниспадёт на тебя Божья благодать. И сразу ты станешь, словно другой человек. Ты будешь думать только о высшем. И ничего не будет мешать твоему радостному труду ради Всевышнего. Великое блаженство — получить убеление от самого Иисуса Христа. Но высшая заслуга — когда ты через крещенье огненное сделаешь “белым голубем” себя сам. Тогда ты сделаешься апостолом, златовратцем его. И я поставлю тебя по правую руку.
Пятый брат мечтал о высшей благодати, он мечтал служить самому Богу. Он раскалил докрасна железо и лишил себя уд, постоянно толкающих его на грех первородный. Бывало, что от крайнего и страстно-сладкого нетерпения и чрезмерной стеснительности подойти к женщине в каком-то затмении ума предавался он грубому руколожеству, презирая себя, и даже скотоложеству. И вот Бог дал случай освободиться от этого греха...
Но не успел пятый брат вкусить радостей Божьих, хотя успел почувствовать, что теперь силы и жизненные соки его идут не в чресла, чтобы вылиться в грехопадение или просто на землю, а в мышцы — крепче он стал физически и сильнее. Но в то же время почувствовал он в себе какую-то устрашающую лёгкость, похожую на пустоту. Словно летишь, как птица, и всё время боишься упасть. Не успел он вкусить радостей небесных, о которых говорил Кондратий Селиванов, в которого вселился, не желая сразу открыться людям, сам Иисус Христос. Во время купания в речке о его оскоплении узнал сосед, тот проболтался жене, та, в свою очередь, на исповеди рассказала священнику, который тут же донёс благочинному, благочинный донёс в полицию, и пятый брат был схвачен, бит кнутом и отправлен на вечную каторгу, где и умер в железах тяжких и тоске нечеловеческой.
Кондратий же Селиванов загодя тихо ночью ушёл из деревни. Не то что бы он узнал о доносе, просто он всегда так делал: обратит желающих в “белых голубей” и торопится дальше творить святое дело. “У Иисуса на Земле много дел, Земля-то большая, надо везде успеть”, — объяснял он обращённым своё поведение. Так он и шёл, живой Христос, во второй раз пришедший на Землю судить Страшным судом, от деревни к деревне, от города к городу, проповедуя и обращая. В конце концов и его схватили, как он сам говорил потом, “как Иисуса в Иерусалиме”, и отправили в Сибирь, но к тому времени учение его уже сильно распространились в России. Потому сибирские купцы-скопцы без особого труда устроили ему побег. Петербургские же единоверцы к тому времени сумели обратить в скопчество Кобелева, бывшего придворного лакея императора Петра III, задушенного по приказу жены, императрицы Екатерины II, которую потом признают Великой. Устроили встречу Кобелева с Кондратием Селивановым, и в Селиванове Кобелев “узнал”, помимо Иисуса Христа, покойного императора Петра III, якобы чудесным способом спасшегося. И началась новая волна обращения, раз сам император Пётр III был “белым голубем”. Только случайно Кобелев был раскрыт и арестован, его потребовал к себе император Павел — убедиться самолично в самозванстве, после чего Кобелев был посажен в Обуховский дом для умалишенных в качестве секретного узника...
Вон ведь что было задумано: Кондратий Селиванов — Иисус Христос и император в одном лице. А раз император — скопец, дальше, мол, дело само пойдёт. Всю страну хотели оскопить. Даже страшно становится. Но кто вложил в Кондратия Селиванова эти мысли? Кто стоял за ним? Не ветром же надуло. Я думаю, что это не чисто селивановское безумие, а кто-то таким путём хотел уничтожить Россию. К ней с разных сторон подбираются, разные ключи подбирают. Пока жив был император Павел, скопцы немного притихли, прижал он их. Правда, был слух, что скопцы не простили ему этого, что и они причастны к его убийству. Случайно ли: как только прищучили скопцов, как тут же масоны-фармазоны стали набирать силу, как бы на замену им. Получается: если так у нас не получилось, то мы — этак. Не скопцы, так они стали подбираться к царю. А когда убили императора Павла, петербургские купцы-скопцы стали хлопотать об освобождении Кондратия Селиванова. Мало того, что его освободили, — скоро он обратил в “белого голубя” камергера Елянского, а потом и генерал-губернатора Петербурга Чернышёва. Вишь, опять куда замахнулись?! Не глупые вроде люди, тот же Чернышёв, а легко поддались чарам прохвоста. В 1774 году Елянский был бит батогами и посажен в тюрьму, но уже в 1802 году поучал, как жить, императора Александра I.А вернувшийся из Сибири Кондратий Селиванов в 1803 году открыто поселился в Петербурге в доме, специально для него построенном скопцом Солодовниковым, и принимал поклонение от своих последователей, в том числе от высокопоставленных вельмож. Во всяких там учёных книжках о том не написано, а я полагаю, скопцы легко взять власть в стране могли, как потом фармазоны. Хотя фармазоны, думаю, похитрее и пострашнее! Будто существует какая-то тайная сила, о которой мало кто из простых смертных догадывается, которая постепенно подбирается всё ближе к сердцу страны, и Бог почему-то не может ничего с этим поделать, только, может, оттягивает наступление конца. Может, это и есть Страшный суд? Большевики потом, как к ним ни относись, скопцов изничтожили и немного фармазонов укоротили, потому что сами хотели встать во главе мира.
Скопцы подбирались не только к императорской власти. Они делали большие вклады в монастыри и в церкви. Потому как цари приходят и уходят, а церковь — духовный стержень народа, отрави её изнутри — и конец народу, а значит, и России. Камергер Елянский представил императору Александру I проект переустройства России, в котором во всех областях, начиная с международной и военной, должны быть советники-скопцы, потому как на них постоянно нисходит Дух Святой и они обладают особым глазом, они как бы посредники между Богом и земным властителем: “Егда придёт дело в исполнение, уповаем на отца светов помощь, что и без всяких сил военных победит Господь всех врагов наружных и внутренних. И если сие таинство премудро министерия российская соблюдёт, будет всех сильнейшею победительницею всего мира...” Это вроде бы даже самому тёмному деревенскому мужику — смех, да и только! Но ведь император Александр I, сказывают, на полном сурьёзе с Елянским встречался, спрашивал его об исходе второй войны с Наполеоном! Потом скопцы будут распространять слух, что до тех пор, пока не исполнялись советы Елянского, Наполеон шёл внутрь России и захватил Москву, а как только император стал прислушиваться к Елянскому, всё пошло к победе. Вон ведь как перевернули! Вокруг земных владык постоянно крутится столько всевозможных Селивановых, всяких шарлатанов, которые “напрямик с Богом разговаривают”, которые “посланцы Его”! А что касается императора Александра I, скопцы потом утверждали, что не умер он в Таганроге, вместо него другого в гроб положили, а оскопился он и ушёл в Сибирь и жил там под именем старца Кузьмича.
— Но, может, он монашество принял? — возразил отрок.
— Тогда бы, говорят, ходил в чёрном, а он ходил в светлых одеждах...
В конце концов камергер Елянский был заточен в Суздальскую монастырскую тюрьму, где потом и умер. Но скопцы не успокоились. Раз не получилось с императором, они сделали попытку подчинить себе армию. Император без армии — пустое место. Я полагаю, что за Кондрашкой Селивановым и Елянским кто-то стоял, сами они до этого не додумались бы. Началась усиленная пропаганда убеления среди петербургского гарнизона. И солдаты стали оскопляться целыми партиями, ведь они больше других страдают от сдерживания плоти, баб-то в армии нет, а срок службы большой. Стали проявлять интерес к убелению и некоторые офицеры. И только тогда правительство наконец-то всерьёз всполошилось и объявило скопцов особо вредной сектой. Удар по скопцам нанёс новый генерал-губернатор Петербурга Михаил Милорадович. Скопцы пытались подкупить Милорадовича, их вожаки были богатеями, потому что, подобно евреям, занимались ростовщичеством, но безуспешно, герой Отечественной войны 1812 года оказался непродажным. Оклеветать его тоже не получилось. Меньше чем за два года самую могущественную секту страны уничтожили почти полностью. Многих скопцов отправили в ссылку или заточили в монастыри. Крестьян отправляли рядовыми в армию, а кастрированных крестьянок насильно выдавали замуж за солдат. Генерал-губернатора Милорадовича через 5 лет после его победы над “белыми голубями” застрелил на Сенатской площади фармазон Каховский. Потом в народе шёпот был, что это месть скопцов... Вот ведь как хитро всё было придумано: не одни, так другие...
Левонтий замолчал, ушёл в себя.
— А вот, я слышал, ещё были духоборы, которые пытались устроить Царство Божье на Земле безустанным трудом и нравственным самоусовершенствованием? — спросил отрок.
— Духоборы? Это от Савелия Капустина пошло. Савелий Капустин был из государственных крестьян. А государственные крестьяне не знали крепостного права и помещиков. Говорил он: хватит ждать манны небесной. Надо самим прочно устраивать жизнь в этом мире, на этой Земле, для того мы и были поселены на неё. А кто торопит нас на небеси, то не Бог, то сатана, подделавшийся под Бога. Если мы на Земле наведём порядок, то и Бог с радостью примет нас. Они и назвали себя духоборцами, борцами за дух, за создание “царства духа”. А в народе их прозвали духоборами. Они перестали ходить в церковь, стали отрицать церковные обряды и таинства. Эта церковь, говорили они, внешняя, тленная, а не вечная. Храмы не обладают никакой святостью. Попов ваших со всею потребою в дом свой пускать не желаем. Причастие — не тело и не кровь Божия, а обыкновенная пища. Иконы — рукотворные образы. Как духоборы Бога представляли? Они говорили, что Он — это, прежде всего, безграничная любовь ко всему. На этой великой любви и держится всё существующее на Земле. Любить ближнего — значит, любить Бога. Приобретая любовь, мы приобретаем Бога в сердца наши... Поэтому мы стараемся не разрушать жизнь, в ком бы она ни билась, ни теплилась, в особенности же — не разрушать жизнь человека. Человек есть храм Бога живого, и разрушить его — страшный грех. Убить человека — самый страшный грех. Потому они взяли зарок: ни при каких условиях не брать в руки оружия.
Савелий Капустин башковитый был, умён был, знал наизусть Библию. Высокого роста, осанист, красив, тянулись к нему люди. С одной стороны, им бы молчать да делать своё, а с другой — начнёшь хитрить, не заметишь, как таким же, как остальные, станешь. Власть вскоре почувствовала от них опасность: а кто тогда страну защищать будет от врагов-супостатов? И тут же обрушилась на них, начались гонения. Их ссылали на поселения в Сибирь в неудобные для жизни места, на послушания в монастыри, на фортификационные работы, на каторгу. Что ведь важно: местное начальство очень высоко отзывалось о духоборцах, отмечало, что работники они отменные, что не ленятся, не пьют, не курят, подати и повинности платят исправно, к начальству покорны. Как только не издевались над ними: самые тяжёлые работы — духоборцы, в монастырях монахи находили особое удовольствие в том, что сажали духоборов на “столбы”.
— А что это такое?
— Карцер такой, помещение, в котором нельзя ни встать, ни лечь, а можно только сидеть в неудобном согнутом положении или, наоборот, только стоять. Потом большевики это позаимствуют у монахов, в своих тюрьмах и лагерях будут применять “столбы”.
Когда Савелия арестовали, он написал оправдательное письмо властям, в котором изложил исповедание своей веры, пытался доказать, что в его религиозных взглядах нет ничего худого и законопреступного, и просил смотреть на его дело как на исключительно духовное, касающееся лишь спасения души. Но начальство не поверило его уверениям и сослало в Сибирь.
— И что он в этом письме писал? — нетерпеливо спросил отрок.
— Что на первом месте в человеке стоит дух, тем человек и отличается от животного. Что каждый человек несёт в себе частицу Бога. Дух оживотворяет, просвещает разум, а в плоти всегда семенится грех, и непременно рано или поздно будет беда, если человек на первое место поставит плоть. Но это совсем не значит, что нужно отказаться от плоти, как скопцы, просто всему своё место. И церковь временна и отпадёт, когда любовь окончательно восторжествует в мире, когда все люди станут подобными им, духоборам. Все творения Господни прекрасны, благи и невинны, суть единственно на утехи и удовольствия человеку созданы, но на деле ими владеют и наслаждаются не все, а лишь забывшие в сердцах Господа, которые стараются побольше награбить и захватить славы и всех благ мира в руки свои. Отсюда всё зло в мире. Это зло в мире и должны уничтожить духоборы, истинные Божьи люди. Человек по природе своей чудное, дивное творение Божие, ибо в нём пребывает душа, которая есть ум небесный, ум божественный. Но душа проявляется только в тех, которые знают и соблюдают закон Божий. Борьба за дух должна привести к обладаниям всеми творениями Господними, к пользованию всеми утехами и удовольствиями. Иисус Христос — это и есть божественный разум; впервые он явился в Иисусе Христе, в котором обитал, как душа в теле, но потом не вознёсся на небо, а продолжает пребывать на Земле, согласно обетованию: “Се Я с вами во все времена до окончания века”. Это лишь мы отправили Его на Небо, чтобы без Него легче было творить грехи свои, а Он здесь, с нами. И не надо плакать по умершим, ибо дух их остаётся среди нас, живых. Смерть отбирает у человека только тело. Его душа, ум остаются жить в памяти других людей; чем больше человек хорошего успеет сделать за свою жизнь, тем дольше он останется в сердцах людей. Вот так они говорили. Но не только в этом суть их, а в том, что, в отличие от других, они не только говорили, но и делали. И не бежали они от мира, а хотели быть примером в миру. Их очень уважал писатель Лев Толстой. И помогал, как мог.
Ох, и тяжко им приходилось! Они и на каторге не сломились. И когда срок заточения кончился, нищие и разорённые, попросили они, чтобы им отвели место на Земле, где они могли бы, трудясь на земле — на Земле! — стать опять на ноги и кормить других страждущих. Следуя своему коренному принципу — непротивления злу насилием, — они глубоко верили, что своим примером постепенно поставят человечество на истинный путь. Какие бы испытания ни выпадали на их долю, они верили, что терпят ради будущего всех людей на Земле. Сенаторы при обследовании вынуждены были признать, что состояние духоборцев жалостливо, и посему отвели им землю по пятнадцать десятин в пустынном Мелитопольском уезде на реке Молочной. И тогда духоборцы решили осуществить там Божью правду, как они её понимали. Прибыв туда, они сложили все пожитки свои в одно место, так что теперь у них была одна денежная касса, одно общее стадо и в двух селениях два общих хлебных магазина, каждый брат берёт из общего имения всё, что ни понадобится. И как у них пошло дело! За десять лет они достигли таких результатов, каких больше в стране никто не достигал. И тем стали злить церковь, которая боялись их примера. Церковь снова стала натравливать на них власть. У них были лучшие урожаи, они развели огромные конские табуны, а овцы у них были какие! А какие полотна они ткали! Но... Но со временем среди верхушки пошли утехи и удовольствия, как у второго брата, ушедшего искать Беловодье. Не удержались верхи, — а Капустин к тому времени уже умер, — отступили от своего закона, стали ездить по городам, по ярмаркам, по всем роскошным жизненным местам. И когда в 1818 году царь Александр ехал в Крым, зазвали его к себе на ночлег, устроили ему великолепный приём и пели ему стихи, что он образует бытие Бога в России. А внизу росло недовольство. Тогда обогатившиеся фарисеи стали с ними, как антихристы: начали пытать и казнить, чтобы замолчали. Царь воспользовался этим и поставил условие: или они переходят в Православие, либо переселяются в Закавказье, чтобы не смущать православных христиан.
Богатеи тут же, забыв о своих духовных заветах, перешли в Православие. А основная часть духоборцев, а во главе их стоял сын Савелия Капустина Ларион, около четырёх тысяч человек, оставив дома, скот, родные места, — ведь многие уже здесь родились, — в 1841 году пошли с сумами за спиной за тысячи верст на Кавказ, где им были отведены земли — не отреклись они от своей особенной веры в Иисуса Христа.
Но на Кавказе земля была уже не та, что на Молочной, камень на камне, видимо, специально для них такую подобрали. И помощи им уже никакой не оказали, наоборот, притеснения во всём выказывали. И душа болела. Не столько по домам брошенным, сколько, что гибло их дело, — не от царя даже, не от притеснений даже, а от их самих, и может, потому назвали они своё новое селение Горькое. А жизнь их ещё потому была горька, что кругом жили враждебно настроенные горцы. Духоборов специально поселили на их земли, не спросив у тех разрешения. А те, увидев, что странные русские не просят обратно когда-то взятое взаймы, перестали возвращать взятое, а потом попросту стали растаскивать всё, что можно было утащить. Несмотря на всё, духоборы молчали. Тогда грузины, возмущённые поступками своих сородичей, собрали сход, “постановили сами следить и сурово наказывать тех, кто что-нибудь украдёт у “русских взрослых детей”. Так они стали духоборов называть.
Постепенно дело у духоборов и тут наладилось. И со временем трудом неимоверным снова расцвело. Но сын Капустина, Ларион, при переселении надорвался и скоро умер. И повторилось всё, как на Молочной. Опять разделились на богатых и бедных, и богатые стали заигрывать с властями, пить водку. И опять был создан тайный вооружённый отряд, который, как на молочных водах, стал затыкать рты рядовым общинникам.
Тогда в низовом народе появился новый пророк, Пётр Веригин, но его скоро сослали в Шенкурск. И, может, погибло бы дело. Но тут в слободу Терпение, где остались терпеть верные Веригину духоборы, были сосланы последователи графа Толстого — князь Хилков, Бодянский, Прокопенко, другие, фамилий уже не помню, и стали помогать бороться за дух: организовали артельную обработку полей и артельные мастерские, стали делить хлеб по числу едоков, чтобы все жили личным трудом. И решили между собой: никогда не заниматься извозом и торговлей, чтобы не впадать в соблазн, и никогда, ни при каких условиях не брать в руки оружия.
Однако опять всё скоро чуть ли не пошло прахом. Зажиточные стали всячески мешать им, доносить на них, обвиняя во всех смертных грехах. А властям только этого и надо. Что делать? Пётр Веригин, к которому верные духоборы тайно обратились, из заточения говорил: “Держитесь, братья! Это очередная проверка сил. Вытерпим — легче будет. Даже если из родной земли-страны придётся ради сохранения веры уйти — терпите и решайтесь на то. Может, хоть там сохранимся для будущей России?!” Жандармы искали у них бумаги разные, планы, они не знали, что история духоборов, их учение передавались только устно, не доверяли они бумаге. Если человек не запомнит, не держит в сердце, на бумагу нет надежды. Из рода в род передавали устно, грамоту знали немногие, даже вожди не все умели читать и писать, а какого высокого были духа!..
И держались они. И когда уже совсем стало жить невозможно, решились они на сие последнее — покинуть Россию. Но власти что удумали: назло не отпускать. Тогда опять помог им писатель граф Толстой, с его всемирным авторитетом власти уже ничего не могли поделать. Он помог им добиться разрешения на уход в чужую сторону, хотя и не одобрял его, как, впрочем, не одобрял и Пётр Веригин, хотя в своё время вроде бы советовал. Он считал, что не всё ещё испытано, чтобы решаться на такой последний шаг. Но видят оба: подошла самая крайняя нужда, равная смерти — или отдавайся антихристу, или погибай. Понимал Толстой их душой, хоть и граф был. Нравилось ему, что они ищут себя из поколения в поколение не в потусторонней благодати, а в постижении смысла человеческой жизни на Земле. Что верят в братство и равенство всех людей на Земле, в возможность жить в мире без войн и оружия. А это и есть Иисус Христос. Семь с половиной тысяч человек ушло из России — можешь представить, как им тяжело было покидать отчизну! — целыми семьями уходили, со стариками и детьми. Уехали сначала на Кипр. А потом уж только в Северную Америку, в Канаду. Можешь представить, что они думали, когда корабль переносил их много дней через океан: может, зря сорвались? Что ждёт? В Канаде им пришлось очень трудно, и они, наверное, погибли бы, если бы не всё тот же граф Толстой. Он организовал сбор средств им в помощь и сам дал, говорят, тридцать тысяч рублей, что получил за роман “Воскресение”. Я думаю, что он и сам был духобор. Читал я специально его книги: таких же он мыслей придерживался. Не случайно же он от церкви сам отлучился и гонениям всяким его подвергали. Он и называл-то духоборов героями войны против войны, кои никем не видимы и не слышимы, умирали и умирают под розгами, в вонючих карцерах, в тяжёлом изгнании, и всё-таки до последнего издыхания остаются верными своей вере. Он всегда их в пример другим ставил. Ведь они ещё 12 июля 1895 года в России собрали всё оружие в одну огромную кучу, облили керосином и подожгли. И за то их особой пытке предали: и плетьми секли, и ссылали в Сибирь, и семьи разоряли, и детей отбирали, и натравливали на них иноверцев: они, мол, виноваты во всех ваших бедах. Более тысячи человек, каждый девятый, были забиты насмерть или погибли от пыток. Подумай только: людей сажают в тюрьмы, пытают за то, что они не хотят убивать друг друга. И это в самом православном государстве! Почему граф Толстой их и уважал особо. Подумай только, ушли — не смирились...
— Ну, а потом? А нынче как они? — нетерпеливо спросил отрок.
— Говорят, неплохо живут. У нас-то молчат об этом, словно и нет их и не было. А начинали как? Землю канадцы им дали, но мужикам пришлось надолго уйти из общины, чтобы заработать денег на покупку инвентаря, семян, скота, одежды. Со стариками и детьми остались женщины. Канадцы, разинув рты от удивления, смотрели, как они впрягались в плуг, поднимая целину, строили дома. Человек, который мне сказывал, за границей был и где-то там читал, что их называют там лучшими земледельцами Канады. Шёпотом сказал мне, доверился. За такое и забрать могут, да и не за такое, за какой-нибудь пустяк забирали. Канада, говорит, теперь за счёт их полмира кормит. А вот ушли они туда, не смирились. И говор свой сохранили. И песни старинные поют. И одежду русскую носят. Уважаю я их, а думаю, а всё же: уже, наверное, они нерусские. Или, наоборот, мы уже нерусские, а они как раз русские? Скажи, а? И земля у них родит, хотя климат, говорят, там примерно такой же, как и у нас. И не уменьшились они, как мы, а в пять раз их больше стало, в семье, как у нас раньше, по восемь-десять детей. И водкой, куревом себя не убивают. И не суетны всуе. И здоровьем душевным крепки, и телом. И правдивы, и открыты. И не склонны осуждать других за то, что те не придерживаются их обычаев. И Бога чтут... Всё хорошо, только гложет меня мысль: ладно ли, что они покинули родную землю? Хорошо ли это, когда на земле остался лишь Иванушка-дурачок? И сам надорвался, и земля отравлена, запущена. И могилы даже не прибраны, а наоборот, расхристаны и заброшены, и бродит по ним скот. Умом-то понимаю, что только так они и могли сохраниться, и уважаю. Но, с другой стороны: отказаться брать в руки оружие, когда на Россию со всех сторон враги лезут? Они, видишь ли, святые, с Богом напрямик разговаривают, живут посреди России, а православный сивый мужик их от врага должен охранять. А что было бы со страной, если бы все отказались от оружия? И в то же время: если бы не уехали в Канаду, что с ними было бы в Гражданскую войну, перестреляли бы их большевики или оптом попытались загнать в колхозы, а вернее, определили бы всех скопом в кулаки, и тогда одна была им дорога — на Колыму-матушку. Говорят, хорошо живут, но тоска по родине всё равно гложет, хотя нынешние-то поколения её и не видели... Даже песня у них есть:
Вспомни, матушка родная,
Про родных своих детей.
Мы страдаем на чужбине
Среди гор, чужих полей.
Ты вот не по годам смышлёный, скажи, почему слепая вера в Иисуса Христа часто уводит человека в сатанинство? Я не говорю о духоборах. Это, может, их меньше всего касается. Словно кто старается увести человека с Земли. Или чтобы он сам себя уничтожил… Одни слоняются по стране, словно чужие, — вроде бы живут на Земле, и в то же время нет их. И говорят, что это Иисус Христос заповедовал. Другие, может быть, самые лучшие, сжигают себя, чтобы после них ничего не оставалось. И тоже говорят, что это им Христос заповедал. Третьи лишают себя возможности продолжать род людской. И тоже на Христа ссылаются. Господи, неужели Ты на самом деле призываешь, чтобы после нас на Земле никого не осталось? Неужели Ты на самом деле не хочешь продолжения рода человеческого? Ошибся, мол, Я в вас, не оправдали вы Моих надежд, и потому надо освободить Землю от вас. Кто-то же мутит нам головы… Почему именем Христа нас пытаются оторвать от Земли, согнать с неё? Не верю я, что мы на Земле всего лишь, как на вокзале, какой-то промежуточной станции. Нет, её Бог нам завещал, не случайно же мы на ней. Есть, конечно, какой-то высший замысел насчёт нас, которого мы пока не знаем. Земля, я полагаю, навечно нам дана, и мы на ней должны работать и благоустраивать её. Кому надо, чтобы нас, русских, становилось всё меньше и меньше на Земле?!
— А что стало с шестым братом? — наконец решился спросить отрок. — После того, как он сбежал с каторги?
— Горько говорить. Он пошёл “за народ”, смущая и обманывая чужой ядовитой мыслью и себя, и народ. И не только совсем отказался от Бога, а возненавидел его. “Нет Бога, и с сегодняшнего дня писать его имя, как несуществующего, нужно только с маленькой буквы; придёт время, и такой закон будет принят”, — сказал он и пошёл по заводам, где работал оторванный от земли люд, в душе ещё не изживший в себе крестьянина, но уже не крестьянин: настраивать мужиков против царя и помещиков, и, разумеется, против Бога. Он собирал народ около церкви и требовал, чтобы священник воочию показал хотя бы одно из чудес в доказательство существования Бога. Но священник не мог этого сделать. Или не хотел, считая это кощунством. Надо, говорил шестой брат, взять власть в свои руки и все богатства разделить поровну. А царя и помещиков изничтожить или заточить в тюрьмы, или в специальные лагеря, чтобы работали на нас, — вот тогда будет справедливость и наступит народное счастье. И раздражался, когда народ не слушал его. Он был готов отдать жизнь за народ, а народу первое время было наплевать на его заботу, тому лишь бы ярмо тянуть, только воры и прощелыги в первое время потянулись за ним. И тогда он понял, что нужно распространять в народе недовольство. Вымерзли от малоснежья озимые — власть виновата, град с ураганным ветром посёк готовую к жатве пшеницу — власть виновата, наводнение — тоже... А тут как раз объявился ещё один, как раз Нечаев, о котором странник говорил, тоже о счастье народа много думал. Не спрашивая народ, нужно ли ему такое счастье. Был он ещё отчаяннее шестого брата. И задумал тот кровавое дело. А дело свое назвал “Народная расправа”, хотя народ и не догадывался о нём. И примкнули к нему подобные. Значит, была болесть-ржа в народе, если не один такой человек-нарыв появился в народе и легко поддался чужому поветрию. И стали они, как всякое зло, объединяться. А тут ещё чернявые откуда-то вылезли, подвизались бороться за русское счастье. Я думаю, от них и шла эта зараза. И говорил Нечаев своим апостолам, среди которых одним из главных стал шестой брат: “Религию нужно истребить вконец, чтобы начать новую жизнь уже без Бога”. Он тоже с этого начал, с отрицания Бога. Говорил: раз народ по темноте своей не знает, в чём состоит его счастье, власть должны взять в руки люди, которые знают, в чём народное счастье. Говорил, может, не подозревая, что говорит с чужого голоса. Счастье должно быть всеобщим и одинаковым, разница в счастье опять может вызвать в народе зависть и вражду. Поэтому власть в руки должна взять партия, если попросту, по-народному, — шайка, которая должна разбудить в народе “плодотворную внутреннюю борьбу, результатом которой должно стать разумное развитие”. Тот, который, может, Нечаев, говорил: “Ради прекрасного будущего народа мы должны действовать с ним беспощадно и неумолимо. Прежде нам нужна была палка Петра Великого, чтобы дать нам хотя бы подобие человеческое; теперь нам надо пройти сквозь террор, чтобы сделаться людьми в полном и благородном значении этого слова. Чтобы пробудить народ к сознанию... Вместо церкви нужно создать партию. Партия должна быть выше государства и нравственности. Партия может действовать любыми средствами ради высшей цели: насилием, ложью, обманом, убийством, клеветой и воровством до тех пор, пока она не одержала верх. А, впрочем, и далее, может, надо так действовать, потому что ради высших интересов. Ради высших интересов всё можно. Каждый член общества должен ревниво смотреть за другим и контролировать его. Все должны контролировать каждого и каждый должен контролировать всех — вот самое лучшее обеспечение успеха. Общественный контроль каждый час и каждую минуту. Каждый должен следить за другим и на него доносить. Это не шпионство, ибо с высшей целью. В крайнем случае, самое лучшее — клевета и убийство, всё позволяется, что с высшей целью и ради высших интересов...” Вот эту программу и взяли потом большевики, хотя не хотели в этом признаваться. (Особенно любил Нечаева и старался следовать ему Великий Кормчий Ленин.) “Но особенно ревниво надо хлопотать о совершенном равенстве, — говорил Нечаев. — Для этого первым делом надо понизить уровень образования, наук и талантов. Имеющие высшие способности всегда захватывали власть и становились деспотами. И потому не надо высших способностей — человек с высшими способностями опасен для общества. Обладать высшими способностями должны только члены партии и то только на самом верху партийной лестницы. И потому образование должно быть такое, какое по плечу всем, и нельзя сметь искать высшего. Чуть замечается человек с особенными способностями или высшим знанием, то он изгоняется из общества или даже уничтожается, если его выгнать некуда... Даже очень красивые лицом мужчины или женщины не должны быть допускаемы в общество...”
А ещё Нечаев говорил, что беспрерывно должен держаться слух о каком-нибудь покушении на народ, на его права. Например, слух, что отнимут у крестьян землю, очень полезен. Этим привлечь мужика — первое дело. И другой слух: если мы придём к власти, то всем дадим землю, хотя потом мы её никому не дадим, потому как, если дадим, снова произойдёт зависть друг к другу. И надо всё обещать: прежде всего, свободу, тем более что все мечтают о ней, но не знают, что это такое. Неважно, собираешься ли потом давать народу свободу. Как он ей будет управлять? Русский народ доверчивый, как дитя, он во всё поверит. Только ври больше и ругай начальство. А главное — создать беспорядок. Например, сделать так, чтобы в магазинах хлеба не стало. И пустить слух, что власти его нарочно спрятали. Чтобы обозлить и поднять народ. И ещё он говорил, что нужно обучать только самой первоначальной грамоте и только солдат, потому что через обучение солдат грамоте контролируемая грамотность пойдёт в народ. Этою грамотностью можно воспользоваться. Тогда в их головы что угодно можно вкладывать. Ничего нет лучше вот такого первоначального образования. И рабочих, и крестьян отучать от их инстинктивного совестливого чувства. На народ надо смотреть, как на материал...
— Такое ощущение, — сказал отрок, — словно ты не раз встречался с ним.
— Было дело. В малолетстве видел этого Нечаева. Он тоже родился тут недалеко, в селе Иваново-Вознесенском Владимирской губернии. Правда, уже не в крестьянской семье, в мещанской, оторвавшейся от земли. В 14 лет служил рассыльным в конторе на фабрике Горелова. Может, там у него зависть-то и родилась, а может, и ранее. Потом поехал в Петербург, сдал учительский экзамен. Состоял вольнослушателем в университете, вот там и подхватил от кого-то заразу, стал участвовать в разных беспорядках. Таких, как он, собрались несколько человек, назвали себя партией. Точно так же, как жульё собирается, бандиты в подворотне. Всячески старался выделиться среди своих. Стал, словно артист, изображать из себя мученика за свободу, за народ, напускал на себя, знаешь, как артисты в театре на ярмарке играют, важность, жертву играл, выламывался, героя из себя корчил, говорил, что готов отдать жизнь за народ. А как полиция стала интересоваться им, тут же бежал за границу. Вот только вопрос: на чьи деньги? Кто ему тайно помогал? Кто стоял за ним? Там он поехал к Мишке Бакунину. Тоже артист, может, и похлеще. Этот из дворян. Вроде бы нормальная семья, в его сестру писатель Тургенев был влюблён.
Мишка Бакунин за границей печать себе несуществующей организации сделал, чтобы людей охмурять, скреплял ею свои фальшивые мандаты. Народ-то у нас доверчивый до глупости: лишь печать, бумажку какую фальшивую покажи, пусть она даже от черта, поверит. От Бакунина Серёжка Нечаев вернулся в Россию с таким подложным мандатом. Подписано: “Русский отдел всемирного революционного союза”. Хотя не было никакого официального международного революционного союза, его потом создадут, и тем более уж — никакого русского отдела. Любили они всякие таинственные затеи вроде детских забав в войну, в разведчиков. Чтобы обязательно тайна и чтобы обязательно клятва. Только кровавыми стали со временем эти тайны и клятвы... Вот тогда, вернувшись, Нечаев и назвал свою организацию “Народной расправой”. Хотя народ ничего не знал о ней. И облапошил многих, якобы он имеет большие полномочия. От кого? От пустоты, от несуществующей организации. Его ближайший подельник Пётр Успенский потом на суде показывал: “Нечаев явился к нам в качестве агента Женевского общества, и те бланки и прокламации, которые он принёс, заставляли нас думать, что он действительно лицо доверенное, и приход его ко мне в качестве ревизора от Женевского комитета ещё более меня в этом убедил. Всё это заставляло думать, что дело происходит в громадных размерах, между тем как тут был обман, автором которого был Нечаев, а обманутыми были мы... Он привык командовать и не мог терпеть рассуждений. И вот для достижения этой цели, для усиления своей власти он созидал целый ряд призраков... Он вполне умышленно толкнул в казематы сотни людей, если чем-либо виновных, то единственно своей доверчивостью...” Вот так! И написал Нечаев апостольское учение для своих учеников, которое назвал “Катехизис революционера”. Христос говорил: “Не убий...”, “Возлюби ближнего”. А он, Нечаев, утверждал: “Наше дело — страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение”. Я полагаю, сам антихрист вселился в него. Но по какому принципу он выбирал людей себе в помощники? “Сближаясь с народом, — учил Нечаев, — мы, прежде всего, должны соединиться с теми элементами народной жизни, которые не переставали протестовать не на словах, а на деле против всего, что прямо или косвенно связано с государством...” Тут я немного забыл, дословно не помню, а дальше он писал: “Мы должны соединиться с диким разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России”. Понимаешь: соединиться с разбойниками! А разбойников всякого рода на Руси всегда хватало. А пока есть разбойники, где уверенность, что какие-нибудь новые Нечаевы под новыми фамилиями и с новыми планами якобы о народном счастье снова не возьмут власть?
— И брали? — спросил отрок.
— А в семнадцатом годе — разве не в союзе с разбойниками да бездельниками-горлопанами так называемые большевики вместе с неизвестно откуда пришлыми нерусскими людьми власть брали? И ещё он, Нечаев, учил, что цель оправдывает любые средства. Вот это запомни, он до сих пор жив, сей главный их апостольский завет: “Цель оправдывает средства, ибо ради высшей цели”. А высшей цели он, может, сам толком не знает. Главное объявить, что ради высшей цели. А что за высшая цель, знают только те, что прячутся за его спиной, кто через подставных людей давал ему деньги, о которых он, может, даже не подозревает.
У каждого революционера должно быть под рукой несколько революционеров второго и третьего разряда, то есть не совсем посвящённых. На таких революционер должен смотреть, как на часть общего революционного капитала, отданного в его распоряжение. Он должен экономически тратить свою часть капитала, стараясь всегда извлечь из него наибольшую пользу. Польза революционного дела должна стать единственной мерой в отношении революционера к своим товарищам... Вот к таким революционерам — второго или третьего разряда — и относился шестой брат, не подозревая того.
— А что потом было с Нечаевым? — спросил отрок.
Левонтий не сразу ответил.
— Думаю, ты понимаешь, что нам с тобой грозит за наш сегодняшний разговор? Если о нём кто узнает?
— Понимаю...
— С Нечаевым стал спорить член его подпольной шайки под фамилией Иванов, он говорил, что безнравственная его теория. Тогда Нечаев, сообразуясь со своими принципами, опять-таки ради высших целей, приказал его убить. Сам же бежал за границу, а всех его подельников схватили. Он оттуда, из-за границы, наблюдал за судом. И вот ещё в чём дело: ведь люди, которые шли за Нечаевым, в большинстве своём были не какие-нибудь убийцы с большой дороги, а по-своему честные люди. Они свято верили, что, убивая, творят святое дело для счастья народа, потому что Нечаев смог убедить их, что убийства эти — ради будущего счастья народа. Вот то-то и страшно, что самое гнусное дело у нас может совершить человек в общем-то хороший… Я уже говорил, что Нечаева очень Великий Кормчий Ленин уважал, в пример его ставил. Всё у большевиков будет по нему: и революционеры первого и второго сорта, и слежка друг за другом, и доносы, и расстрелы в первую и вторую очередь. И перессорятся между собой, и революционные судилища будут друг над другом устраивать непременно со смертной казнью — и всё ради высшей цели.
— Почему, думаешь?
— Нет у меня ответа на этот твой вопрос. Сам посуди. Швейцарские власти выдали его царскому правительству, которое осудило его к каторжным работам на 20 лет и к вечному поселению в Сибири. После суда заточили в Алексеевский равелин Шлиссельбургской крепости. Так он чуть не бежал оттуда. Тайную и властную силу он имел над доверчивым русским человеком. Он знал его суть и пользовался этим. Большевики придумали о нём красивую легенду, что якобы воздействие его праведного слова было так сильно, что охранявшие его в Шлиссельбургской крепости солдаты под влиянием его пропаганды чуть ли не сделались его последователями. Я потом встречался с одним из тех солдат, вернувшимся с каторги. Всё было проще и мерзопакостней. Нечаев при поступлении в Шлиссельбургскую крепость при солдатах ударил кулаком в лицо шефа жандармов генерала Потапова. И не просто ударил, а разбил тому лицо в кровь. Он не дурак был, он понимал, что у генерала безвыходное положение: с одной стороны, не ввяжется же он в драку с заключённым, а с другой — какой скандал, когда узнают, что заключённый избил шефа жандармов! Генералу ничего не оставалось, как замять дело. Так ведь мало того, что ударил, — Нечаев ещё и грозился, что при скором при выходе из крепости расправится с генералом. Присутствовавшие при этом солдаты были потрясены. Небывалый случай привёл их в растерянность и долго обсуждался в казармах. Их ошеломила беспомощность всесильного генерала: Нечаев после случившегося не был ни расстрелян, ни тайно задушен или даже убит. Мало того, начальство сделало вид, что ничего и не было. “Он, наверное, брат или родственник царя, — единственное объяснение, которое нашли охранники. — А если так, нам нужно держаться с ним почтительно и осторожно. Иначе, выйдя на волю, он припомнит нам”. Нечаев понял, что солдаты его боятся. И стал играть перед ними брата царя. Уже через полгода они носили его письма на свободу. Не из уважения — из страха за свою судьбу. Он добыл адрес другой подпольной организации — “Народной воли”. Туда они и носили его письма. А потом всё раскрылось. Охрану судили, отправили на каторгу.
— А что с ним сделали?
— А что с ним сделаешь — ему по закону уже было не прибавить. Раньше, издалека, из глубокой древности, я думаю, идёт это сатанинская зараза, только имя-название, цвет — то красный, то чёрный, то ещё какой — она постоянно меняет, чтобы люди не догадались, что это продолжение одного и того же. Всё то же: для непосвящённых — призыв к всемирной революции бедных, всемирного братства, а для узкого круга посвящённых в тайну — совсем другое, чего бедным не надо знать. Почему Бог всё это терпит? Вот потому многие и отворачиваются от Него, начинают искать истину на стороне. Или, видя Его молчание, стремятся встать на Его место. Вот почему: когда семь братьев сидели на крыльце и не знали, где искать Истину, Он не остановил одного, не надоумил другого, не похвалил третьего?.. Обрати внимание: в первую очередь, все эти революционеры Иисуса Христа ненавидят, Его в памяти народа хотят убить. Сильно Он им мешает. Потому что без Иисуса Христа народ, как мореход без компаса, — народ в любую сторону веди. И вспомни, кому Иисус Христос в самом начале, когда Он пришёл на Землю спасать людей, падших в грех, мешал, кто Его распял? Может, там ответ нужно искать? Может, всё та же сила воду, воздух мутит, как заразная болезнь? По чьей подсказке мы стали воевать сами с собой? Почему добро беспомощнее зла? Вот в семнадцатом году: чернявые, которых возродившийся в Ленине-Бланке Нечаев неизвестно откуда привёз в пломбированном вагоне, вдруг надели чёрные кожаные куртки, пошитые совсем для другой цели, опоясались ремнями с револьверами и стали вместе с говнюками нечаевцами безжалостно изничтожать русский народ и в то же время кричать о всемирном братстве и равенстве, словно освобождали место для какого другого народа. Загнали народ, как скот на убой, в лагеря и в ссылки, и они начальниками в этих лагерях, а на охранных вышках на солнце и морозе — Ваньки да Ахметки, а когда придёт час суда, во всем эти Ваньки да Ахметки будут назначены виноватыми. А эти, если не сумеют довести своё чёрное дело до конца, опять на время спрячутся в тени. И начнут готовить новую революцию, а чтобы было непонятно, под другими знамёнами. А мы на самом деле виноваты: почему так безропотно идём за ними, словно только и ждём их? Или такова изначально суть русского человека?
— Ты сам ответил на этот вопрос. Ты сам говорил о компасе, о Боге, от которого мы отказались, — напомнил отрок.
— Но почему Он молчит? Почему не придёт судить нас судом Своим праведным, пока не поздно, пока мы совсем не уничтожили друг друга, пока не уничтожили саму планету? Они, большевики, уже в космос рвутся, делать там вселенскую революцию. Один из них, Кибальчич, сидя в тюрьме, летательный аппарат в космос придумал, может, с целью до Бога добраться, чтобы привести в действие большевистский закон, отменивший Его. Если мы что с Землей сотворим, это ведь и там, наверху, аукнется. И ещё ладно, что Иисусом Христом объявляются полусумасшедшие, вроде Кондрашки Селивановы, но ведь Его именем может прикрыться сам сатана. Или Он, разуверившись в нас, ждёт, когда мы сами уничтожим себя, чтобы не брать на Себя грех уничтожать нас новым Всемирным Потопом?..
— Ну, а дальше что было с шестым братом? — не даёт Леонтию отдышаться отрок.
— И стал шестой брат (у Ленина-Бланка) одним из комиссаров и палачом одновременно, правда, палачом — против своей души, но терпел, свято веря, что всё это временно и необходимо для высшей цели, для будущего всеобщего народного счастья. А ты вот скажи мне: кому нужна мировая революция? Молчишь, не знаешь. И я не знаю, только догадываюсь...
И хитро разделили русский народ на красных и белых, чтобы он сам уничтожал себя. А Истины не было ни там, ни там, она оказалась как бы посередине, а может, вообще в стороне.
Кончилось тем, что красные и белые, с той и другой стороны русские люди, — только у красных в начальниках были почему-то в большинстве комиссары-иудеи, и были они главнее даже воинских командиров, — устроили страшный бой прямо посреди села, в котором жил младший брат Иванушка. Победили красные, потому что позади их наступающих частей шли расстрельные загрядотряды, мудро учреждённые самым главным их воинским начальником Львом Троцкими, который на самом деле был Лейбой Бронштейном. Подозревая в любви к противнику, постреляли немало ни в чём не повинных сельских жителей, забрали у крепких мужиков, в том числе и у Иванушки, лошадей, порубили на своё пропитание немало деревенской живности, тем самым переведя Иванушку из разряда крепких мужиков в бедные, сам Иванушка вовремя спрятался со своими племянниками в лесу и отсиделся там в омшанике в склоне оврага. Победив белых, красные угнались вслед за ними, но то ли обернулись вокруг земного шара, потому как через месяц с другой стороны, где вроде бы у красных был тыл, в село вошли белые и, как пострадавшего от красных, забрали Иванушку в солдаты, потому как шли в Белую армию преимущественно крепкие, степенные мужики, которым терпимо жилось и при старой власти, которые готовы были жить при любой власти, только лишь дали бы спокойно работать на земле, потому как счастье своё и земной удел видели в простом крестьянском труде с раннего утра и до позднего вечера. Но Иванушка отстал от Белой армии на краю русской земли, у Чёрного моря, у которого другой берег был уже чужим, турецким, когда от неминуемой погибели стали грузиться на корабли. Потому что помнил наказ старшего брата, что ни при каких обстоятельствах нельзя покидать родную землю, что никогда не найдёшь счастья в чужом краю. И стал он, прикинувшись отпущенным по ранению красным, тайно пробираться к родному дому, где оставил своих племянников, детей старшего брата.
Только дошёл он до родного села и вспахал на корове поле, ещё не зная, чем его будет засевать, ибо в закромах не было ни зёрнышка, как в село снова вошли под красным знаменем пьяные от кровавой победы красные. И в свою очередь мобилизовали его в солдаты, потому что бедные, по их мнению, должны служить в Красной армии, для них они и отвоёвывают счастье, а Иванушка был теперь гол, как сокол, и потому как раз подходил для Красной армии. На каждом привале он всматривался в лица красных командиров: шестой брат, если был жив, по всему, был среди красных, но, видимо, его конница мчалась в светлое будущее по крестьянским посевам где-то на другом, более важном фронте. В результате совсем оскудела русская земли, и начался смертный голод, потому как некому было больше пахать-сеять, да ещё, может, наказал страшной засухой Бог за братоубийственную войну. Хотя Господь тут, может, был ни при чём: если бы люди жили в согласии с природой да прислушивались к ней, они давно заметили бы, что засухи возвращаются через определённое количество лет, и легко высчитали бы, что очередная будет как раз в 1921 году, то не воевали бы, а заранее приготовились бы к ней, запаслись бы провиантом. Но красным не до того было — всемирная революция и всемирное счастье, которое обязательно после неё должно было наступить, были у них в воспалённых головах и затмевали разум. А Иванушка-дурачок хоть и замечал этот круговорот в природе, но кто к нему прислушался бы? И голод дошёл до того, что живые стали есть мёртвых. Но красные всё равно ходили с ружьями по деревням и отбирали последний спрятанный мужиками на чёрный день хлеб ради высшей цели и пароходами отправляли в чужие, совсем не голодные страны для продвижения мировой революции. И виноватым в голоде объявили в том числе Иванушку-дурачка, потому как мало работает и прячет хлеб.
После смертного мора стало тихо на русской земле, она переболела и соскучилась по ласке земледельца, она хотела снова рожать, но красные, верховодившие теперь в стране, уже ничего другого не умели, как воевать. И стали они искать нового врага. И так как больше воевать было уже не с кем, стали искать врага внутри себя. И брат стал бояться говорить с братом, отец — с сыном и муж — с женой, потому что сын мог донести на отца, брат — на брата, а жена — на мужа как на классового врага, и всё это ради высшей цели. И потому, что на всё был план. План на продвижение всемирной революции, план на урожай, план на выплавку металла, а теперь и план на уничтожение классовых врагов, хотя таковых уже не было, а не выполнишь план, сам становишься автоматически врагом народа. Ибо учреждённый департамент по борьбе с классовым врагом ЧК-ОГПУ не имел права не выполнить план, потому как не зависел от погоды. Потому как иначе не подтверждался факт усиления классовой борьбы при социализме, который был провозглашён Великим Кормчим Иосифом Сталиным, который занял место после смерти Великого Кормчего Ленина, а без классовой борьбы было невозможно продвижение мировой революции. И когда уже почти некого было сажать в тюрьмы и лагеря и расстреливать, департамент по борьбе с “врагами народа” стал карать сам себя, потому что план никто не отменял, и его нужно было во что бы ни стало выполнять. И некогда людям уже было задуматься, откуда всё это пошло, откуда заброшено в народ злое чужое семя и откуда появился этот план, потому как, специально или нет, понастроили по всей земле дешёвых кабаков, и люди заливали свои опасные мысли водкой, чтобы не задумываться, зачем и кому нужен этот план. Но семя — семенем, а значит, была в народе подходящая для него почва, раз зло взошло так обильно и расцвело таким пышным цветом. На заброшенных хозяином землях сорняк особенно хорошо растёт, и если вовремя не вспахать, он забьёт всё поле, и никакого урожая не будет. Так и с народом: лишившись духовного компаса, лишившись хозяина, он перестаёт отличать зло от добра, а это уже не просто беда, это уже первый признак гибели народа, потому как народ как бы становится врагом самому себе...
А может, и было целью создать на месте русского другой народ с прежним названием, чтобы не сразу было понятно, что произошла подмена? Но шестой брат над этим не задумывался, он считал, что трудится ради будущего счастья родного народа и, став ответственным сотрудником ЧК-ОГПУ, с ещё большей старательностью отыскивал несуществующих врагов народа и отправлял их в специальные лагеря на перевоспитание — в шахты и рудники, на лесоповал, на стройки каналов и железных дорог, которые иногда никуда не вели. Да, шестой брат был третьим по значению комиссаром в департаменте по перевоспитанию “врагов народа”, не поддающихся перевоспитанию особые тройки приговаривали к “10 годам без права переписки”. Именно он, шестой брат предложил начальнику департамента так закамуфлировать банальный расстрел, чтобы, во-первых, не нервировать родственников расстреливаемых (он жалел их), а во-вторых, завести в заблуждение так называемую мировую общественность, которая может поднять шум по поводу слишком большого количества “врагов народа”, не поддающихся перевоспитанию. Шестого брата за это предложение похвалили и повысили в звании. Он по-прежнему ходил в чёрной кожаной куртке, перетянутой придающими уверенность хрустящими ремнями, и свято верил, что никуда не идущие дороги и каналы ведут в светлое будущее, и вверху его очень уважали за классовую непримиримость к “врагам народа”. Он не лукавил, не приспосабливался, как некоторые, он искренне хотел всеобщего счастья для родного народа, как и для всех народов Земли, для них даже прежде своего. Так широка была его душа. Родной народ потерпит, он знал всетерпимость родного народа, который по-своему любил, но чем больше любил, чем больше людей отправлял на рытьё каналов и строительство железных дорог. Но почему-то чем больше уничтожал он “врагов народа”, тем дальше было до всеобщего народного счастья, тем угрюмее становились люди, даже в его ведомстве. Люди совсем перестали петь старинные раздольные русские песни и, напившись дрянной водки или — из-за кромешной бедности — браги, в которую для крепости добавляли табак, а то и куриный помёт (и бывало, что на деревенской свадьбе умирало полсвадьбы), плясали в бывших церквах и мечетях под народившиеся вдруг примитивные частушки. И на эти дикие пляски (которые, как и частушки, были признаны культурным достижением социализма) нормальному человеку жутко было смотреть, но ко всему можно привыкнуть. А ещё для поддержания духа народа были написали новые песни: весёлые, бодрые, зовущие вперёд, а ещё — марши, под которые они должны бодро, а главное, в ногу идти в прекрасное всеобщее будущее и ни в чём не сомневаться. Шестой брат читал в газете “Правда” статьи вождей всеобщего и одинакового счастья и слушал по радио самих вождей. И если получалось, что народ под эти бодрые марши не продвигался ни на шаг в сторону всеобщего счастья, а маршировал на месте, словно сзади привязанный верёвкой, то объяснялось это тем, что уничтожены ещё не все “враги народа”. Они тормозят стремительное продвижение вперёд, и шестой брат с новым энтузиазмом, с ещё б’ольшим желанием как можно скорее сделать людей счастливыми принимался за дело: был к “врагам народа” ещё более беспощаден.
В своей служебной деятельности он руководствовался установкой своего непосредственного начальника Мартына Ивановича Лациса, изложенной в газете “Красный меч”, который на самом деле был латышом Яном Фридриховичем Судрабсом; он в созданной в 1918 году Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК) возглавил отдел по борьбе с контрреволюцией, а одно время даже замещал на посту председателя ВЧК поляка Феликса Дзержинского, которого за непримиримость к “врагам народа” уважительно прозвали “железным Феликсом”. (Вместе с ним Мартын Иванович входил в первую “тройку”, а они были учреждены по всей стране, которая могла без суда и следствия решать судьбы людей, вплоть до расстрела.) В своей установке Мартын Иванович писал: “Для нас нет и не может быть старых устоев морали и “гуманности”, выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации “низших классов”. Наша мораль — новая, наша гуманность — абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнёта и насилия. Нам всё разрешено, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнёта и рабства всех... Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, жертвы, устилающие путь к Светлому Царству Труда, Свободы и Правды. Кровь. Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет серо-бело-чёрный штандарт старого разбойного мира. Ибо только полная бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов, тех шакалов, с которыми мы миндальничаем и никак не можем кончить раз и навсегда...”.
Шестой брат гордился тем, что его непосредственный начальник Мартын Иванович Лацис, участвуя в заседании Президиума ВЧК, вынес постановление: “Приговор ВЧК к лицам бывшей императорской своры”. По этому постановлению в Петрограде были расстреляны великие князья Николай Михайлович, Георгий Михайлович, Павел Александрович и Дмитрий Константинович Романовы. Даже некоторые сотрудники ВЧК говорили о чрезмерной жестокости Мартына Ивановича, но шестой брат понимал, что это в интересах мировой революции.
А ещё шестой брат сделал выписку из статьи Мартына Ивановича в газете “Красный террор”: “Мы не ведём войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом — смысл и сущность красного террора”.
Что касается самой ВЧК, Мартын Иванович писал:
“ЧК — это не следственная коллегия и не суд... Это боевой орган партии будущего, партии коммунистической. Она уничтожает без суда или изолирует от общества, заключая в концлагерь. Мы всё время были чересчур мягки, великодушны к побеждённому врагу и недооценивали его жизнеспособность и подлость... В самом начале необходимо проявить крайнюю строгость, неумолимость, прямолинейность: что слово — то закон. Работа ВЧК должна распространяться на все те области общественной жизни, где вкоренилась контрреволюция, за военной жизнью, за продработой, за народным просвещением, за всеми положительно хозяйственными организациями, за санитарией, за пожарами, за народной связью и т.д., и т.д.”.
Работы было много. Потому работать порой приходилось круглосуточно. Шестого брата, правда, смущало, что в руководстве ЧК преобладали не русские, а латыши и евреи, но, видимо это объяснялось спецификой работы, на которую по своему мягкому характеру русские не подходили, и это дало ему основание гордиться тем, что его, русского, взяли на работу в столь ответственный орган мировой революции. Не справлялись в областях. Мартын Иванович был вынужден временно возглавить Всеукраинскую ЧК и одновременно Киевскую, чтобы показать, как нужно работать на местах. Он вызвал к себе в помощь из центрального аппарата ЧК группу сотрудников во главе с шестым братом, что стало его, русского, особой гордостью, но в то же время было сожаление, что он родился не латышом или евреем, тогда, несомненно, стал бы правой рукой Мартына Ивановича, а то и вообще мог бы занять его место. Работы было невпроворот. Во время его командировки в Киев только с апреля по август 1919-го пришлось привести в исполнение около или более 10 тысяч подписанных Мартыном Ивановичем смертных приговоров. А всего по Украине их насчитывалось несколько сот тысяч.
Но его идеалом революционера был всё-таки не Мартын Иванович и даже не покойный Великий Кормчий Владимир Ильич Ленин, а Лев Давидович Троцкий, который не претендовал на звание Великого Кормчего, но, скорее, как раз им и был. Он был истинным революционером-интернационалистом, и в силу своей чрезвычайной скромности отказался от первенства в большевистской власти и раздражался, когда ему напоминали о его еврейском происхождении. Он не уставал разъяснять, что преобладание евреев в новой власти объясняется не стремлением евреев во власть, а исключительно забитостью русского народа царской властью, но однажды шестой брат глубоко задумался, наткнувшись в книге некоего еврея А.Симановича на одно, видимо, из неосторожных высказываний Льва Давидовича:
“Мы должны превратить Россию в пустыню, населённую белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, которая не снилась никогда даже самым страшным деспотам Востока... Тирания эта будет не справа, а слева. И не белая, а красная, ибо мы прольём такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют человеческие потери капиталистических войн. Крупнейшие банкиры из-за океана будут работать в теснейшем контакте с нами. Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погребальных обломках её укрепим власть сионизма, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путём террора, “кровавых бань” мы доведём русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма. До животного состояния. А пока наши юноши в кожаных куртках — сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы — о как великолепно, как восторженно они умеют ненавидеть всё русское! С каким наслаждением они уничтожают русскую интеллигенцию — офицеров, инженеров, священников, генералов, агрономов, академиков, писателей...”
Это высказывание Льва Давидовича Троцкого не для русских ушей шестого брата обволокло холодной мыслью: “Неужели мы, русские, да и вся Россия, — только дрова в топке мировой революции? И может, уже завтра и меня, как отработанный материал, бросят в эту топку?”
Но он торопливо отогнал эту мысль: мало ли что еврей Симанович мог написать!
Шестой брат понимал, что не имеет на это права, но почему-то иногда находили на него минуты необъяснимой печали, от которой не освобождали ни бравурные марши, ни успехи в борьбе с “врагами народа”, ни труды классиков будущего общества всемирного и одинакового счастья, ни даже водка, к которой он давно пристрастился: без неё не выдержали бы, лопнули нервы. В такие минуты он с тоской и в то же время с досадой вспоминал безрадостную жизнь отца, старшего брата, не сумевших, да и не желавших оторвать рыла от земли, вспоминал и Иванушку-дурачка, меньше и с тревогой — о средних братьях, боясь, что рано или поздно они со своими дурацкими поисками народного счастья могут скомпрометировать его, попав в один из отделов его департамента борьбы с “врагами народа”. Он всё собирался съездить на родину, не то чтобы уж очень тянуло, а показаться, кем он стал. Но всё некогда было. В Гражданскую войну классовая ненависть увела его сначала на восток вместе с Мартыном Ивановичем Лацисом, который тогда возглавил ЧК при Пятой армии, против адмирала Колчака, потом под Оренбург, против атамана Дутова, у которого вместо войскового знамени была икона Табынской Божьей Матери, которая атаману не помогла, что лишний раз доказывало, что Бога нет, и атаман, так и не бросив икону, вынужден был с остатками Оренбургской армии скрыться в Китае, где его всё равно настигла рука департамента борьбы с “врагами народа”. А потом его как стойкого борца за народное счастье бросили на юг, в Крым, под начало Бела Куна и Землячки, которые, он уже не удивился, оказались не венгром в одном случае, и не украинкой в другом, а евреями, где он под их началом расстрелял и утопил в море около ста тысяч бывших офицеров царской армии, не пожелавших вместе с бароном Врангелем покинуть Россию и наивно поверивших красному командарму Фрунзе, что их помилуют. И там, в Крыму, однажды ему показалось, что во встречном нищем он узнал своего младшего брата Иванушку, но как он мог оказаться в Крыму? И пока он размышлял на эту тему, нищий торопливо исчез в придорожном кустарнике. Потом классовая ненависть и страстное желание ускорить мировую революцию, потому что он безмерно устал, бросили его под руководством будущего маршала Тухачевского, который в недалёком будущем будет морить непокорный русский народ ядовитыми газами, на запад — освобождать братских польских пролетариев от капиталистов. Но поляки почему-то не захотели освобождаться от своих капиталистов и, будучи солдатами бывшей Германской императорской армии, всыпали им по первое число, и в польских лагерях осталось умирать около ста тысяч русских мужиков. Этот эпизод своей революционной биографии шестой брат старался забыть, тем более что объявленное Великим Кормчим усиление классовой борьбы поглощало его целиком, хотя порой возникало у него сомнение: какое усиление классовой борьбы, когда весь класс эксплуататоров давно сведён к нулю, а жалкие остатки его спрятались за границей? В результате из факта, что во “врагов народа” определяли, прежде всего, крепких сельских мужиков и заводских рабочих и инженеров, он, не будучи дураком, пришёл к неожиданному и неприятному для себя выводу, что усиление классовой борьбы было объявлено лишь для того, чтобы обеспечить задуманные великие стройки счастливого будущего миллионами бесплатных рабов-заключённых: другой возможности набирать рабочих на стройки у большевистской власти не было. И опять, как в случае с неосторожным высказыванием Льва Давидовича Троцкого, он постарался забыть этот неприятный для себя вывод. И опять возникало желание съездить на родину. Но он не мог позволить себе взять для этого даже короткий отпуск, да и, честно говоря, при мысли съездить на родину его тревожило: младший брат Иванушка-дурачок, если жив, обязательно попросит какого-нибудь послабления для себя. Он ведь по темноте своей не поймёт, что чем больше продналог, тем скорее отвратит он своё рыло от земли и повернёт его на дорогу всеобщего счастья. А потом — с его неумной жаждой работы в отца и старшего брата — не в кулаках ли он? Ведь одно время, сразу после революции временно дали мужикам землю, чтобы они не воевали на стороне белых. Не скомпрометирует ли брат Иванушка его, непримиримого революционного борца, с безупречной биографией? И тем более — остальные братья… Вдруг они вернулись в нахлебники Иванушке-дурачку, сами-то они работать не хотят и не умеют? Где они, прохвосты-идеалисты, кем стали? Как бы не вышло ему боком это родство… Надо бы поискать их, но в его департаменте по борьбе с “врагами народа” могут заинтересоваться: почему ищешь? И потянется за тобой след. Надо подойти к этому вопросу с другой стороны: не искать отдельного человека, а покончить разом со всеми сектами. Надо издать циркуляр: чтобы преследовать их самым жестоким образом, в лагере их научат работать. Нет ничего вреднее и опаснее всяких сект. С церковью покончили, она была на виду, а секты — они в глухом подполье, как в первое время большевики. Он даже испугался этого сравнения. Ему уже докладывали, что сектанты после православных и мусульман оказываются самыми живучими в лагерях. Это даже хорошо, значит, можно будет автоматически продлять им срок — и так до бесконечности: пусть работают и верят в свою загробную жизнь. Но срочные дела всё откладывали продвижение такого указа. И на этот раз он отказался от заманчивой идеи поехать — пройтись по родному селу в чёрной кожаной куртке, перетянутой ремнями, и непременно при нагане. И почувствовать уважительный страх-холодок в лицах. А всё-таки надо будет как-нибудь поехать, чтобы напомнить о себе, может, в родном селе не подозревают, что он имеет прямое отношение к тем грозным и беспощадным указам относительно классового врага, которые, конечно, дошли и до его села. Ведь со временем его именем могут назвать школу или улицу, а может, даже колхоз, хотя колхозы, как правило, называли именами главных вождей революции.
Он мог не сомневаться: грозные указы до его села дошли. Чтобы быстрее приблизить всеобщее счастье, крепких мужиков в нём, как и во всей стране, раскулачили, сослали на Урал и в Сибирь, а кое-кого и на Соловки, оставшихся согнали в колхоз, да ещё поспешнее, чем в других местах, потому как знали, что он из этого села и рано или поздно приедет на родину. И потому надо, чтобы село была показательным, впереди других. И потому согнали в колхоз за один день всех оставшихся мужиков. Только не знали, что делать с Иванушкой-дурачком. Во-первых, он подходил под категорию между кулаком и середняком, и его можно было определить и в подлежащих раскулачиванию, и в колхозники. Во-вторых, идти в колхоз он категорически отказался, но в то же время знали, что его брат — большая шишка в департаменте борьбы с классовым врагом, может, потому он так смело себя и ведёт. Решили по цепочке вверх спросить у его шестого брата, что делать с Иванушкой-дурачком? По цепочке вниз шестой брат вынужден был спустить разъяснение: “В борьбе с классовым врагом родство не имеет значения, наоборот, этот случай должен стать примером для остальных. Раскулачить по первой категории с конфискацией имущества и сослать в Сибирь как можно дальше!” Отправили Иванушку-дурачка аж на саму Колыму, в ледяную сторону.
Дед Левонтий замолчал.
— А что дальше было с Иванушкой-дурачком, который на самом деле дураком не был? — спросил отрок.
— Не знаю. Не вернулся он в свою деревню через назначенные ему десять лет. Скорее всего, сгинул он в той ледяной стороне. Редкие возвращались, кто попадал туда. А кто возвращался, долго не жили, их, выработанных до предела, отпускали лишь умирать...
Пройдут годы. Уедет в большой город отрок — учиться на учителя. Студентом, чтобы прокормиться, потому что помогать ему, сироте, было некому, по ночам будет подрабатывать разгрузкой железнодорожных вагонов, барж... Не думал, что приобретённый опыт грузчика в не столь отдалённом времени ему пригодится.
Потом дойдёт слух до родного села, что будет отрок арестован за то, что, будучи некрещёным, потому как крестить в селе было некому, станет одним из организаторов “Всероссийского Социал-Христианского Союза Освобождения Народа”, который своей целью ставил свержение тоталитарного коммунистического режима и возрождение России на основе идеологии христианства и социальной справедливости. А были ещё с ним осуждены Игорь Огурцов, Михаил Садо, Евгений Вагин, Борис Аверичкин и будущий писатель Леонид Бородин, который по отцу был литовцем, но отца расстреляли в 1938 году в департаменте по борьбе с “врагами народа”, в котором служил шестой брат, и в результате по отчиму он стал русским. И заключён он был в глухие мордовские лагеря сроком на восемь лет, посчитали, что этого срока вполне достаточно для исправления хода его мыслей. И не заступились за него зарубежные так называемые правозащитники, которые защищают всех, кто в России настроен против власти, которая после страшных лет красного террора несколько повернулась лицом к народу. Обычно в таких случаях они поднимают шум на весь мир, а тут не просто молчали, а как бы даже жалели, что такой малый, по их мнению, срок ему был определён. И оттрубил отрок от звонка до звонка восемь лет мордовских лагерей — теперь уже в них, а не на Колыме, прятали самых опасных государственных преступников, которые, по мнению коммунистов, неправильно думают о счастье народа.
Глава 3
Иван Лыков из деревни Большой Перевоз
Рассказывая отроку притчу о семи братьях, дед Левонтий умолчал (не потому, что это было тайной, а потому, что в притче не бывает конкретных имён, на то она и притча), что под Иванушкой-дурачком, имея в виду многих русских Иванов, он прежде всех говорил о судьбе своего троюродного племянника Ивана Лыкова из деревни Большой Перевоз, что под Великим Новгородом. Когда-то деревня называлась селом, потому как в ней была церковь, объединяющая в приход соседние по кругу вёрст на пять деревни, но теперь уж никто не мог сказать, во имя какого святого она была поставлена. По сохранившейся частично росписи на своде перед алтарем можно было предположить, что была поставлена она во имя великомученика Димитрия Солунского, покровителя всех славян и русского воинства. Во лбу великомученика, прямо над переносицей, был скол от пули, пущенной меткой рукой. Когда-то деревня была корневой для рода-фамилии Лыковых, пока её не рассеяли по миру чужие и свои супостаты, так старались, что совсем свели её с лица Земли.
Всё было, как в той притче: семь братьев, в том числе старший брат, вслед за отцом погибший в 1916-м на Великой войне и оставивший на попечение младшего, Иванушки, вдову с тремя ребятишками. Четверо братьев во время Гражданской войны вместе с другими крепкими мужиками отступили из села с белыми и положили головы неизвестно где. Может, кто и остался жив, кто, спасаясь от неминуемой смерти, ушёл в изгнание в чужие страны, но как узнаешь? Граница теперь на замке, её птица не перелетит, не то что весточку через неё получить. И был брат шестой, который не отступил тогда из села с белыми, а примкнул к вступившим в село по пятам белых красным и при новой власти в России, в которой вместо царя и Бога была теперь партия большевиков с Великим Кормчим во главе, со временем выбился в большие начальники в департаменте борьбы с контрреволюцией и “врагами народа”.
Как в той притче, был седьмой брат, младший, Иванушка, которого шестой брат прозвал Иваном-дураком, потому как Иванушка не последовал его примеру, не записался в красные, за которыми, как говорил шестой брат, великое будущее.
Когда в стране после Гражданской войны немного успокоилось, работая на своём клочке Земли с раннего утра до позднего вечера, Иванушка не заметил, как, по утверждённым в департаменте борьбы с контрреволюцией и “классовыми врагами” меркам, стал середняком, то есть встал немного на ноги и стал кормить не только себя и своих оставшихся без отца и без матери племянников (мать вскорости после вести о гибели отца на войне умерла), но и председателя комбеда, и уполномоченного, и грозных сотрудников департамента по борьбе с контрреволюцией и “врагами народа”. Вот тут в полную меру и оправдалось его прозвище, данное шестым братом, он действительно оказался Иваном-дураком: на собрании, когда другие сельчане, наученные горьким опытом, благоразумно помалкивали, он не просто публично отказался вступать в колхоз. Он заявил, что не хочет работать на бездельников, и сомневался, какое же это коллективное хозяйство будет, если из жизни изымают, отсылают неведомо куда самых крепких мужиков, если оставляют в колхозе одних только деревенских горлопанов и лентяев. За эти слова его повысили в статусе, сравняли в правах не только с кулаками, но и с “врагами народа”. И, в отличие от мужиков, назначенных в кулаки, определили не в ссылку, а в так называемый трудовой исправительный лагерь, специально разбросав его племянников по детдомам и детским колониям по всей стране, чтобы они навсегда оторвались друг друга, а потом вышли оттуда, забыв о своих кулацких корнях, достойными строителями светлого будущего.
И повезли Ивана в скотском вагоне, где даже соломы не постелили, через всю страну на Дальний Восток. В славном городе Владивостоке после месяца на гигантской пересылке “три десять” перегрузили на корабль, и поплыл Иван на студёный Север, где его закрыли за колючую проволоку, в своего рода тоже колхоз — концлагерь с символическим названием “Тупик контрреволюции”. Иван даже в чудном сне представить не мог, что в государстве, начисто отрицающем власть золота, его определят, как и десятки тысяч других мужиков, в большинстве своём добротных хлеборобов, добывать золото вместе с ворами и убивцами, которые ходили теперь в колымском лагере-колхозе, прообразе грядущего общества всеобщего счастья, в надсмотрщиках да десятниках.
И год за годом жил Иван, как и сотни тысяч других мужиков, в студёном северном краю. И, словно мамонты, ложились они один за другим в вечную мерзлоту. И больше всего убивали их не столько скудная пища впроголодь, изнурительная работа по 16 часов в день без выходных, сколько бесчеловечное обращение и чувство отсутствия вины. Вот что в большей степени съедало их.
— Это вам не царская каторга, которая убивала человека, — однажды назидательно сказал начальник лагеря на общем построении. — Наша цель не угнетение, а перевоспитание человека. Наша...
— Вот уж действительно не царская каторга, — не дал ему договорить кто-то из середины строя. — При царе суточная норма каторжника составляла 819 граммов добротного ржаного хлеба, 106 граммов мяса, 30 граммов сала, несколько видов круп, подсолнечное масло, на заработанные деньги можно было приобрести овощи. Мы же в сутки получаем по норме, которую то и дело урезают, 750 грамм ржаного хлеба с опилками, 21 грамм мяса, из круп — только гречку. Каторжанин при царе отдыхал каждое воскресенье, все православные праздники, дни рождения и тезоименитства императора и наследника, то есть около 80 дней в году. Мы же не имеем дней отдыха вообще, ежедневно работаем по 16-18 часов в сутки. На самой тяжёлой Нерчинской каторге норма выработки каторжанина составляла 50 килограммов руды в смену, у нас — полторы тонны.
Начальник лагеря, не перебивая, выслушал выступающего, а потом коротко бросил:
— В карцер на десять суток и, кроме воды, ничего не давать.
Иван же, наученный горьким опытом, не лез на рожон, он нёс свой крест (подобно миллионам ему подобных по эту и ту сторону колючей проволоки) как неизбежное испытание, ниспосланное сверху за его грехи, хотя особых грехов за собой не чувствовал, и, может, за грехи всего русского народа. Бог испытывает, наказывает нас через сатану — так считал в большинстве своём не отказавшийся от Бога православный русский народ, так считал и Иван как часть народа. Не судья, не прокурор, не комиссар в кожаной куртке виноваты в его тюремно-лагерной доле — они лишь слепое орудие чужой воли — виноваты мы сами, раз Бог послал на нас такое тяжкое наказание. В очередной раз, любя и скорбя по нам, испытывает Он нас, ибо только через страдания, раз мы через любовь не понимаем, можно прийти к счастью. И потому надо терпеть — это единственный способ борьбы за будущее. И потому не было у него ненависти ни к судьям, ни к стражникам, охранявшим его. Он скорее жалел их, особенно стражников, простых деревенских парней, как исполнителей чужой воли, по-своему тоже мучеников, в ледяную стужу круглосуточно торчащих на вышках.
А может быть, в этом и есть секрет необыкновенной живучести русского человека? Иван не задумывался над этим и покорно и терпеливо нёс свой крест. Но порой было сомнение: почему так много крест несущих? Неужели так велика наша общая беда? Неужели на самом деле виноват весь народ? Неужели он весь, за редким исключением, отступился от Бога? (Как сказал, выйдя из карцера, зэк, прилюдно сравнивший царскую каторгу с большевистской, что только на строительство Беломорканала было закрыто за колючую проволоку 126 тысяч заключённых, из которых уже около 50 тысяч умерло от непосильного труда и голода. Что на строительстве канала Москва–Волга имени Великого Кормчего создана специальная система концлагерей под общим названием Дмитровлаг, через которую уже прошли около 1 миллиона 200 тысяч человек.) И вырвалось у Ивана однажды отчаянное: “Боже, за что, за какие грехи тяжкие Ты определил-наказал меня на этой Земле быть русским?! И из-за нас, русских, страдают другие народы, кто вольно или невольно связал с нами судьбу...” Потому как вместе с ним за колючей проволокой были и татары, и башкиры, и узбеки, и казахи, и даже евреи, которые заварили так называемую Великую Октябрьскую революцию... Но тут же прогнал эту дурную мысль.
И Иван жил, точнее, существовал, притупив все свои чувства, как бы положив их на хранение в вечную мерзлоту — до лучших времён. Он, скорее, не умом, а чувством понимал, что иначе не выжить.
Он не пытался постичь корней зла. Ибо понимал, что от мыслей этих может вскипеть мозг и лопнуть сердце. Или наполниться злом. И что жечь себя попусту? Он был свидетелем многих примеров тому, как сжигали тут, за колючей проволокой, себя люди в напрасных терзаниях; надо терпеть и ждать, несмотря ни на что, значит, так Богу угодно. Раз попустил Он на нас такую беду, значит, мы заслужили её.
И вот на пятом году его великого колымского служения, видимо, что-то стало меняться в стране. В один из дней в лагерь прибыл очередной этап. С первого взгляда, этап как этап, но опытному глазу было нетрудно заметить: от прежних он отличался тем, что в нём было гораздо меньше простых мужиков, из которых преимущественно состояли этапы прежних лет. То ли по ним уже был выполнен план, то ли их уже почти совсем перевели (то ли вдруг кто опомнился наверху, что скоро некому будет растить хлеб и кормить буревестников всеобщего счастья), но, помимо уголовников, которых, наоборот, расплодилось видимо-невидимо, этот этап почти наполовину составляли те, кто не столь давно ходил в чёрных кожаных куртках, перетянутых ремнями, в зелёных военных френчах, в том числе те, которые составляли каторжные и расстрельные списки “врагов народа”.
И вот они встретились тут — две силы — на ставшей великой русской реке Колыме. Теперь уже трудно сказать, с какого времени стали называть великой русской рекой Волгу, но со временем за право называться великой русской рекой стала соперничать с ней суровая северная река Колыма, может, с первым прибывшим сюда мужицким лагерным этапом. И вот они встретились тут, две силы: те, для кого построены были эти лагеря, и те, кто определял, кого в них прятать. И те, и другие были в серой лагерной робе, но между ними была незримая стена. В отличие от первых, вторые, которых в лагерном просторечье стали называть “политиками”, в большинстве своём были евреями и быстро пристраивалась в истопники, санитары, библиотекари и на прочие интеллигентные обслуживающие должности, и не только потому, что на других работах от них не было толку и что у них были слабые, истощённые от нетерпеливого ожидания всеобщего народного счастья нервы, и даже не потому, что лагерная администрация видела в них социально близких, а потому, что один из них, устроившись на тёплое место, тащил другого по принципу не столько классовой, сколько национальной солидарности. И больше всего их убивало чувство жестокой несправедливости, случившейся с ними. Они всем — и при случае лагерному начальству, и даже презренным серым мужикам-солагерникам, которые, конечно же, в отличие от них, не случайно попали сюда, — и прежде всего, самим себе пытались доказать, что они попали сюда по нелепой ошибке: пройдёт немного времени, и разберутся, и их не только выпустят отсюда, но и вознаградят за вынужденные страдания. Ну и, конечно же, самым жестоким образом накажут виновных в их страданиях. И они донимали начальство лагеря бесконечными письмами на самый верх, непременно Великому Кормчему, в которых они доказывали свою невиновность и преданность ему.
И, глядя на очередной такой этап, в котором жрецов будущего общества всеобщего народного счастья было ещё больше, сказал Ивану Илья, сосед по нарам по прозвищу Илья-пророк, широколобый, широкоплечий бородатый мужик с необыкновенно голубыми глазами, рядом с которым Иван старался держаться, и не только потому, что тот был старожилом лагеря:
— Смотри, Иван, пришло время, когда змея начала захватывать свой хвост. Значит, грядёт конец большому злу. Я думал, что оно продержится дольше, а видишь, всё гораздо раньше возвращается на круги своя. Я уже не доживу, оно ещё лет двадцать будет исходить собой, метаться в горячечном предсмертном бреду, сея беду, а может, в этих судорогах или позже в тихом полусне видимого благополучия вообще погубит страну. А ты можешь дожить, потому береги себя. Должен дожить! Уже чувствуется приближение конца. Вот на днях я слышал спор двух “политиков”: в чём причины массовых репрессий, обрушенных на страну уже гораздо позже так называемого “красного террора”, когда с врагами революции вроде бы уже было покончено? Пытаются объяснить политической борьбой в высших эшелонах власти, нарастанием классовой борьбы, ещё чем-то, а они, по-моему, объясняются очень просто. Система государственного хозяйства, которую изобрели большевики, может держаться только за счёт бесплатного труда миллионов рабов-муравьёв. Это, кстати, признают и сами большевики. Например, их низвергнутый апостол Лев Троцкий в своей программной статье “Профсоюзы и милитаризация труда” писал: “Мы знаем труд вольнонаёмный, который буржуазия считает свободным. Мы же противопоставляем этому труд общественно-нормированный на основе хозяйственного плана, обязательного для всего народа, то есть принудительный для каждого работника страны. Без этого нельзя и думать о переходе к социализму... Говорят, что принудительный труд не производителен. Если это верно, то все социалистическое хозяйство обречено на слом, ибо других путей к социализму, кроме властного распределения хозяйственным центром всей рабочей силы страны, размещение этой силы соответственно потребностям общегосударственного хозяйственного плана, быть не может”. И департамент борьбы с “врагами народа”, который после “красного террора”, вроде бы выполнив свою задачу, должен был быть распущен, вынужден был срочно перестроиться для выполнения новой задачи: поставки всё большего и большего количества бесплатных рабочих-муравьёв на стройки светлого будущего. В этом весь смысл, говорил Илья-пророк, на первый взгляд, бессмысленных репрессий, обрушенных на народ, над которым историки потом будут долго ломать головы. А на самом деле всё очень просто: никакой политики, одна только экономическая целесообразность. Это не может без конца продолжаться. Раскрученный маховик уничтожения в конце концов даст сбой. Придёт новое поколение коммунистов, они будут вынуждены дать послабление народу, и в результате всё посыплется, раз не на штыках. А эти, — показал Илья-пророк на изнурённых, убитых горем “политиков”, — может, даже не догадываются, каким целям служили, они лишь мелкая сошка. Их можно только пожалеть. Пришло время, когда на кого-то надо списать все эти злодеяния, вот они, мелкие исполнители, так и не понявшие, чему и кому служили, и названы виновными, а потом, через много лет, чую я, их внуками и племянниками, приблизившимися к власти, — некоторые из них для этого сменят фамилии, — будут возведены в ранг святых мучеников. Вот в это время надо сделать всё, чтобы не дать им прийти к власти! Вот потому, Иван, надо выжить.
— Если даже выживу, что от меня будет зависеть? — усмехнулся Иван.
— Если каждый так будет продолжать думать, страна, народ никогда не вырвутся из рабского ярма. Многое и от тебя, от таких, как ты, будет зависеть. Даже здесь, до того времени, когда ты выйдешь из лагеря. Тем, что будешь поддерживать других, более слабых духом. В конце концов, будешь рассказывать обо мне, что был такой мужик, который даже здесь, за колючей проволокой, думал о будущей России. Глядя на них, — снова кивнул он в сторону кучкующихся “политиков”, — видишь, что маховик начал дробить кости тем, кто его раскручивал. Они считают, что это трагическая ошибка, что они попали сюда, а мы с тобой видим, что настигает возмездие.
— А что будет потом, если всё-таки наступит возмездие? — спросил Иван.
— Не знаю, — честно признался Илья, — хотя меня и зовут Пророком. Думаю, что сначала будут необоснованные надежды, взлёт человеческого духа, а потом, как тяжёлое похмелье, наступит неверие во всё, даже в самое святое. Корёжить будет страну. Ох, как корежить! И так как к тому времени уже почти искоренят из народа Бога, он не будет знать, куда идти, люди будут искать вину друг в друге. И может взрасти новое зло, исходящее из нынешнего, хотя внешне будет казаться, что оно к нему не имеет отношения, но не менее страшное, потому что будет рядиться под добро, и опять может получиться так, что одни будут строить счастье на несчастье других.
Один из только что вошедшего в ворота этапа в ожидании, когда их распределят по баракам, уже не мог больше стоять, упал, конвоир, оттащив бросившуюся на него собаку, ударил его прикладом:
— Вставай, что разлёгся!
— Жалко их, — боль передёрнула лицо Ивана, словно ударили его. — Погибнут, ведь здесь не за столом под красным сукном придётся воссиживать.
Илья-пророк, о прошлой жизни которого, кем он в ней был, Иван ничего не знал, улыбнулся:
— Святой ты человек, Иван! Знаешь ведь, что как раз они или подобные им заперли тебя сюда на медленную смерть. А тебе их жалко. И была бы твоя воля, ты уже сегодня отпустил бы их на свободу, потому как, в отличие от тебя, у них есть жены и дети, которые в горе заламывают руки. Да, жалко! Но в то же время, почему именно их обманули, а, например, не тебя? Значит, они готовы были к тому, чтобы их обманули? Может, подспудно даже желали, чтобы их обманули? Тебя ведь столько раз пытались обмануть, но ты ведь не поддался, за это ты раньше всех сюда попал и, может, позже всех выйдешь. Всеми силами в себе держи душу. Ради твоих будущих детей, которые будут продолжением тебя. Твой час ещё впереди. Иначе ради чего ты терпишь? Твой час ещё впереди, раз уж эти пошли сюда. Но там тебе будет не легче... А насчёт их — не переживай! Не переживай, — повторил Илья, по прозвищу Пророк, — они, в большинстве своём чернявые, друг друга издалека видят и, в отличие от нас, поддерживают друг друга. Прежние, что успели устроиться на тёплых местах, пристроят и этих.
— Но тёплых мест на всех не хватит.
— Ну, что ж, не в санаторий попали. А ты не растрачивай на них свою душу. Закопай её поглубже в себя и держи. Ты ещё будешь нужен не только себе. Ты ещё должен будешь найти своих племянников, если им не сменили фамилию. Не должны, меняют обычно не у сивых, как ты, мужиков, а у известных людей, чтобы у них не было продолжения.
— Я уже почти старик, — усмехнулся Иван.
— Ну, какой же ты старик!
— Не по годам, а по жизни, уже почти весь износился. И душа поизносилась.
— Чую я, что они скоро тебя позовут из-за колючей проволоки, ты будешь им нужен для другого дела. Ещё до конца своего. Я думаю, тебя уже скоро позовут. Очень уж всё плохо складывается у них. Внешний супостат стоит у границ. Я имею в виду Германию, там объявился свой Великий Кормчий, который, как до того Третий интернационал, замахнулся на весь мир, хотя вслух об этом пока ещё не объявил. Чехословакию он уже захватил. И вот когда он перейдёт границу, — а он непременно перейдёт, на Россию его рано или поздно непременно натравят, за СССР она ясно видится им, — вот тогда они вспомнят о тебе, потому как некому будет защищать страну. Они призовут тебя защищать себя, СССР, а ты будешь защищать Россию и поверженный русский народ. Ещё более страшные испытания ждут народ в будущем. Что мы видели с тобой — это ещё цветочки. В самый страшный час они тебя позовут, потому что не обойтись без тебя, и ты, спасая их, спасёшь Россию. А потом, после войны, придёт самое главное время, когда стране будут нужны такие, как ты. Да-да, так вот может и должно повернуться, когда, спасая супостатов, которые спрятали тебя за колючую проволоку, ты спасёшь Россию. Уверен, придёт твоё время, когда, разобравшись с чужими супостатами, русский народ разберётся со своими. А пока — терпи. В терпении сила русского народа. Его слабость и сила.
Иван давно собирался расспросить Илью об одном из зэков, но всё как-то не находил времени: утром — побудка, жидкая похлёбка в спешном порядке, работа на износ, с коротким перерывом на обед, если его можно назвать обедом, а вечером — совсем уж не до расспросов: наскоро похлебав жидкой баланды, валишься на нары в тяжёлый сон. А потом, он давно освоил лагерную истину: меньше будешь знать, тем лучше для тебя. А тут, раз случился между ним и Ильёй-пророком душевный разговор, спросил, потому что не выходил из головы тот случай.
А было это с полгода назад. Бригаду в то утро при выходе на работу задержали в воротах лагеря из-за большого шмона, никто так и не понял, что искали. Не прошли и полдороги, сыпался мелкий и нудный октябрьский дождь-полутуман, вдруг из него стал постепенно серой змеей выползать встречный этап. Когда поравнялись и уже было стали расходиться каждый в свою сторону, вдруг один из их бригады вырвался из середины колонны и упал перед одним из встречных этапников на колени, назвав его отцом Павлом Флоренским:
— И Вы здесь, святой отец!! И Вы с нами?! Благословите, батюшка, на смерть! Больше не могу! Тем и жил, терпел последнее время, что не мог умереть без благословения. И вдруг такое счастье: Бог услышал меня, одарил встречей с Вами. Благословите ради Бога!
И зэк из встречного этапа, которого собригадник Ивана назвал отцом Павлом Флоренским, высокий, статный и, по всему, гордый человек, широко и громко перекрестил его:
— Благословляю не на смерть, а на жизнь! Крепись, ты ещё нужен Богу здесь, на Земле! Потому благословляю на жизнь!
И, уже обращаясь не только к зэку, упавшему перед ним на колени, но и ко всем в обеих колоннах, ещё громче, чтобы услышали все, добавил:
— Всех благословляю на жизнь! Соберитесь духом!
И обе колонны, до того поникшие под холодным нудным дождём, вдруг зашевелились, зашумели, стали мешаться ряды. Послышались команды конвоиров, в истерике зашлись собаки, оба этапа чуть не перемешались, защёлкали затворы винтовок, раздались предупредительные выстрелы, ближайший к выскочившему из бригады зэку вертухай передёрнул затвор винтовки, готовый, по инструкции, пристрелить его якобы при попытке побега. Но зэк, которого тот назвал отцом Павлом Флоренским, вдруг спокойно и строго приказал конвоиру:
— Опусти винтовку!!!
И тот, к всеобщему удивлению, послушно опустил, как бы ему приказал начальник конвоя.
Потом, когда колонны собрались и разошлись, конвоир как бы опомнился и, идя рядом с колонной, злобно цедил сквозь зубы зэку, упавшему перед зэком из встречного этапа на колени:
— Ну, погоди, вечером я с тобой разберусь!
Вечером с ним действительно разобрались: сразу же при входе в зону его избили до полусмерти трое конвоиров, а утром вместе с зэком, в котором он признал отца Павла Флоренского, отправили в штрафной лагерь “Малдьяк”. И больше ни того, ни другого Иван за свою лагерную жизнь не встречал.
И вот этот случай неожиданно как бы вселил в Ивана надежду, он вдруг почувствовал, что он не один, не одинок, значит, есть среди серой массы вроде бы одинаковых зэков люди, которые не только не пали духом, но и поддерживают дух других. И, может, неожиданно для себя образ отца Павла Флоренского, как и образ Ильи-пророка, будет поддерживать его, некрещёного, многие годы, в самые трудные времена будет вставать перед его глазами образ высокого русоволосого, с открытым и смелым взглядом человека, и он будет слышать его строгий и ликующий голос:
— Благословляю не на смерть, а на жизнь!
И вот сейчас Иван спросил Илью:
— А кто такой отец Павел Флоренский? Помнишь случай осенью, в октябре: зэк из нашей колонны упал на колени перед зэком встречного этапа и попросил благословления на смерть, а тот благословил на жизнь?
Илья-пророк ответил не сразу.
— Что, не помнишь? — переспросил Иван.
— Отец Флоренский — священник, всемирно известный учёный-богослов. По слухам, он томился в Соловецком лагере, бывшем монастыре. Они почти все святые места превратили в тюрьмы.
— Получается, что его этапировали к нам, на Колыму?
Илья-пророк почему-то промолчал, а потом перевёл разговор на другую тему.
А наутро снова открылись ворота, в которые, насколько это можно, торжественно и стройно, собрав последние силы, вошёл очередной этап. Так торжественно, наверное, входят только в рай, подумал Иван, эта процедура каждый раз завораживала его своей торжественной нелепостью, и вдруг он увидел среди вошедших в преддверие ада своего шестого брата. Тот, проходя ворота, ещё держался на ногах, видимо, предупреждённый на Владивостокской пересылке, что нарушивший строй во входе в лагерь, по укоренившемуся обычаю, будет жестоко избит, но, пройдя ворота и увидев конец пути, всё-таки не выдержал, споткнулся от бессилия и чуть не упал, но двое зэков справа и слева успели подхватить его под руки.
По рукам, по лицу шестого брата было видно, что до недавнего времени он сладко ел и сладко спал. И потому, попав в преисподнюю, сразу сломался: по распределению по баракам он кулём свалился на нижние нары, потому что на верхние залезть не смог, да и по неписаным лагерным законам не имел права, и бывшие убивцы и воры тут же с весёлым хохотом стащили с него комиссарские хромовые сапоги и поставили к его ногам разбитые, с брезентовыми голенищами.
Он тупо, со страхом смотрел на подошедшего и склонившегося над ним Ивана: ещё какой-то месяц назад он подписывал многотысячные приговоры, определяя судьбу таких вот тупорылых, не видящих дальше своего носа, уткнутых в землю упрямых мужиков.
— Здравствуй, брат! — тихо сказал Иван.
— Какой я тебе брат! — на всякий случай, отодвигаясь от него, подозрительно буркнул шестой брат. Он тоже считал, что с ним произошла нелепая ошибка, но скоро всё образуется, и он вернётся в свой большой кабинет на Лубянке и с ещё большей энергией будет трудиться ради мировой революции, ради всеобщего светлого будущего человечества, а потому, оказавшись здесь, надо подальше держаться от всяких подозрительных личностей, не зря же они сюда попали. Но Иван не оскорбился.
— Я действительно брат твой. Присмотрись. Младший самый, Иванушка, которого вы за дурака считали. А я такой и есть. Все братья, в том числе и ты, разбрелись по свету добывать народу счастье, а я остался, потому что кому-то надо было растить хлеб и кормить вас всех, как оказалось, на свою беду. И вот пути наши сошлись, я попал сюда, может, по подписанному тобой или подобным тебе апостолом мировой революции списку. Может быть, ты наконец тут поймёшь, в отличие от меня, умный, что для всех нас, всего русского и нерусского российского народа, приуготовлена одна судьба, что, составляя эти списки, ты трудился в поте лица для счастья какого-то другого народа.
Шестой брат долго и подозрительно в него всматривался, наконец, вроде бы поверил, что это его брат Иванушка, так изменился ликом Иван с того времени, когда шестой брат его в последний раз видел: серое, землистое, в глубоких старческих морщинах лицо, — можно было дать Ивану и пятьдесят и даже семьдесят лет. Что-то вроде улыбки промелькнуло на лице шестого брата, но не обрадовался он встрече, улыбка тут же сменилась досадой или даже испугом, он подумал: а вдруг этот неизвестно откуда взявшийся брат, о котором он почти забыл, а может, и не брат совсем, скомпрометирует его, не зря же он, в отличие от него, попал сюда. И он невольно ещё дальше отодвинулся от него на нарах...
— А ты за что сюда попал? — на всякий случай оглянувшись, шёпотом и строго спросил шестой брат, тем самым признав своё родство.
— Забыл, что ли?.. Я тебе уже говорил. По твоему приказу, — без всякой злости или мести сказал Иван. — Или по приказу твоих подельников. Пошёл по жизни, а троих племянников разбросали по детдомам по всей стране... Прости, спрошу... Для кого же ты строил всеобщее счастье, если меня загнал сюда, а с другими братьями и вообще не знаю, что сделал, если, конечно, тебе удалось их найти (если они не успели спрятаться за границей): пытали меня твои костоломы, душу из тела вытряхивали, требовали сказать, где они прячутся. Не верили, что я не знаю, и снова пытали. Потом холодной водой отливали. Ты хоть однажды задумался: для кого это всеобщее счастье, если в России нет ни одного счастливого, в том числе и тебя? Если она вся обвита колючей проволокой?
— Ты брось эти контрреволюционные штучки! Тебя что, специально ко мне подослали, чтобы утопить меня? — вскинулся на него шестой брат. — Отринь от меня, а то охрану вызову! — по привычке вырвалось у него, на какую-то минуту он забыл, кто он теперь и где он теперь находится.
— Да что ты, брат?! — только и вздохнул в ответ Иван.
— Ты революцию не трогай! — зашипел тот, по привычке хватаясь за бок, где у него раньше висел наган. — Ради неё я никого не пожалею. Ты брось свои контрреволюционные разговоры! Революция тут ни при чём. Виноваты вы, тупое равнодушное стадо. Идея не виновата, просто “враги народа” пытаются нас сбить с толку. Идея не виновата, виноваты люди. Идею мировой революции ты не трогай, я за неё даже тут, умирая, родного брата не пожалею. Я попал сюда по ошибке, это лишнее доказательство, что враг не дремлет, он втёрся в доверие. Погоди, там, наверху, разберутся, и я выйду отсюда. Они ещё вспомнят обо мне. Я здесь долго не пробуду, вот увидишь. Идею ты не трожь! Тебе тут всякая лагерная классовая сволочь напела, не зря их сюда упрятали. Мы мало рубили ей голову, и вот всплыла измена. Я скоро выйду отсюда... И тогда я выручу тебя, — снова оглянувшись, зашептал он. — А пока ты не подавай виду, что мы братья. Так надо для дела. Понимаешь, на первых порах жёсткость и даже жестокость были необходимы. На то и революция. Революция не может без крови. Революция не может без жертв. Ради светлого будущего, ради будущего наших детей всё можно...
— А для настоящего наших детей? Неужели ты не понимаешь, что ты не только детей своего старшего брата по миру пустил, забил их в детдома, а сколько их вы беспризорными сделали?
— А вот насчёт детдомов ты не прав, — загорелся старший брат. — Они — школа будущих революционеров. Может, мы специально отрываем их от родителей, чтобы воспитать из них настоящих людей, наших помощников, выковать идейных солдат революции.
— И здесь вы, молотобойцы, куёте настоящих людей? — усмехнулся Иван
— И здесь, — подтвердил шестой брат. — Кто способен перековаться, а если нет... — Он замялся.
— А если нет?.. Молчишь. Ты даже не догадываешься, кого тут из тебя выкуют. Мне мнится, что больше ты не нужен там стал. Перемолотив кувалдами народ, принялись за таких, как ты. Стали заметать следы, и ты стал опасным свидетелем. Ты говоришь, случайно попал сюда. Ты думаешь, что ты здесь только один такой? Ты ничего не понял. Таких, как ты, с каждым днём здесь всё больше. Почти четверть барака. И все толкуют, что попали сюда случайно. По навету. Весь народ вы загнали сюда, повывели по навету, теперь взялись за себя, чтобы выполнить план по “врагам народа”.
— Ты немедленно брось эти разговоры, так может рассуждать только контра, — загнанно пробежав глазами по бараку, испуганно зашептал шестой брат. — За такие разговоры я брата родного не пожалею. Я понимаю, что тебе тут разная контра на уши поёт... Вот твой сосед с бородищей, похожий на попа, — показал он пальцем на Илью-пророка. — Но предупреждаю: начнёшь снова этот разговор, я вынужден буду донести о нём начальству.
“Неужели донесёт?” — думал с тоской Иван, не потому, что боялся доноса, а от мысли: неужели до того пал?
Шестой брат чернел и таял буквально по дням, не столько от тяжёлой работы — “чернявые” его в свою стаю не брали, — сколько от сжигающего его внутреннего огня. Он исходил своим горем, по ночам, когда все спали тяжёлым сном, стонал и плакал, колотился головой в стену барака. Потом он начинал требовать у администрации лагеря бумагу и писал письма, в которых писал о своей невиновности, каждый раз во всё более высокие инстанции, наконец, самому Великому Кормчему, но те или отмалчивались, или оставляли приговор без изменения. Но наконец он добился своего: его вызвали в администрацию лагеря и с ухмылкой сунули ему в руки серую бумажку — десять лет исправительно-трудового лагеря ему заменили такими же десятью годами, но только с припиской “без права переписки”. Достучался! Под этой припиской — шестой брат, разумеется, знал — подразумевался расстрел. Видимо, он всем надоел, и таким образом от него решили отделаться, к тому же поняв, что толку от него как от чернорабочего никакого нет. Так и умер он с убеждением, что с ним произошла нелепая ошибка, и с криком на устах: “Да здравствует Великий Кормчий! Да здравствует мировая революция!” Он так и не понял, что Великий Кормчий, наконец, обретя полноту власти, начал методично и целенаправленно уничтожать пламенных борцов за мировую революцию и их приспешников, а лес рубят, как говорит русская пословица, щепки летят: под топор, если не через каждого второго, то через пятого уж точно, попадали тоже ради точного счёта невинные люди. И не будет знать шестой брат, что вслед за ним через какое-то время расстреляют его непосредственного начальника, глубоко уважаемого им Мартына Ивановича Лациса — начальника отдела ВЧК-ОГПУ по борьбе с контрреволюцией. Как расстреляют и тоже славно потрудившегося на жатве русского народа заместителя председателя ВЧК-ОГПУ, тоже латыша Якова Христофоровича Петерса. Почему-то на жатву русского народа большевики на высшие должности в ВЧК-ОГПУ призывали, начиная с поляка Феликса Эдмундовича Дзержинского, по преимуществу нерусских людей, может, по слабости русского характера. Не будет шестой брат знать, что по заданию Великого Кормчего Иосифа Сталина доберутся даже в Латинской Америке, зарубят ледорубом горячо любимого шестым братом Льва Давидовича Троцкого. Шестой брат не будет знать, что в 1956 году набравшие силу и подсуетившиеся сыновья и племянники товарищей Лациса и Петерса смогут втихую протащить реабилитацию этих кровавых палачей русского народа как невинно пострадавших от Великого Кормчего, которая никогда не коснётся их верного подручного, шестого брата Ивана Лыкова. Пройдёт ещё какое-то время, и внуки и племянники апостолов мировой революции, пробравшись в мозговые центры начавшего освобождаться от идеалов мировой революции государства, начнут тихой сапой готовить очередную, на сей раз “мягкую” революцию.
А Иван отсидел своё, хотя за все десять лет, наверное, не сидел подряд и часу: с рассвета до заката работал, вечером пластом валился на нары, чтобы утром снова втянуться в лошадиную лямку. Но лошади столько не выдерживали. Сколько золотоносного и пустого песка и разной руды, включаю касситеритовую, из который алюминий делают, перелопатил — один Бог знает!
Вышел он из лагерных ворот, счастье ему вышло — не добавили ему срока, — и растерялся от свободы и не знал, как жить дальше? А умный человек подсказал:
— Не возвращайся в Россию, тем более на родину свою. Я не успел добраться-доехать, как меня снова загребли, план у них там по “врагам народа”, оказывается, не выполнялся, некого уже было хватать, вот и хватают по второму и по третьему кругу. Послушайся меня: своих племянников ты не найдёшь, а найдёшь, не отдадут их тебе. А может, ты теперь только в укор-обузу им будешь, может, даже в комсомольцах-активистах уже ходят, а ты им свалишься на голову. Оставайся здесь! И здесь жизнь. И здесь теперь Россия, может, теперь как раз самая настоящая. А Колыма стала великой русской рекой, не в обиду Волге, которую великими стройками на наших костях почти уничтожили.
Не послушался Иван, не остался в той пустыне ледяной, хотя она уже привычна ему стала. С серой бумажкой-справочкой поехал на родину. И действительно, на всякий случай, сторонились, стеснялись его, бывшего “врага народа”, — а может, и не бывшего, — односельчане: как бы не накликал беды. И давно была замужем в соседнем селе его невеста, даже не узнала его или сделала вид, что не узнала, при случайной встрече, а он даже был рад этому. И стал он снова работать на земле, только на чужой, колхозной, и оказалось, ничего не забыл он в сельской работе. И женился он на соседской сироте горемычной, Татьяне. И был счастлив, как только может быть счастлив человек, прошедший через всё, через что он прошёл.
Но коротким было его счастье, всего два месяца. Германский Великий Кормчий, утверждая, что он люто ненавидит большевиков и потому хочет освободить от них русский народ, напал на Россию. И вот тут наверху вспомнили о народе. Стали петь ему гимн-славу, называть не иначе, как великим. И Ивана вспомнили, позвали на святую брань и назвали сыном великого русского народа и защитником Отечества. Точнее, не стал он ждать, сам пошёл в военкомат. Боялся — не возьмут как бывшего “врага народа”, но взяли — даже похвалили, что сам пришёл, искать не пришлось, как некоторых.
И надо же было такому случиться (так распорядилась судьба): попал он в одну роту с бывшим начальником лагерного конвоя, старшиной, который не раз и не два крестил его кулаком, а однажды даже ткнул наганом в рот и выбил два передних зуба.
Сначала молчали, делали вид, что не узнают друг друга, а потом повинился бывший конвоир: “Пойми, наше дело маленькое, что прикажут, то и делай. Я ведь не по найму в охрану лагерей пошёл, на действительную службу призвали”. И зачисли их в одну роту в составе полка во Вторую ударную армию, отличившуюся под Москвой. И бросили её через гнилые болота зимой 1942 года на прорыв блокады умирающего от голода и холода города, ставшего символом мировой революции.
И неожиданно стала проходить их часть всего в семи километрах от его деревни Большой Перевоз, и встала она на ночлег, и отпросился он на ночь у своего командира отделения, вчерашнего начальника его лагерного конвоя. Тот, может, в прощение вины своей, отпустил, не побоялся, что Иван как бывший “враг народа” убежит. Не думал, не гадал: побывал дома, обнял ополоумевшую от неожиданного счастья смеющуюся и плачущую молодую жену — всё-таки счастливый он был человек. И потом помнил он эту счастливую ночь всю оставшуюся жизнь, ею и жил.
И бросили их, наспех собранных и плохо вооружённых, через глухие болота, на прорыв блокады города — символа мировой революции, где умирали от голода полтора миллиона людей, в том числе женщины и дети. И, когда с прорывом не получилось, бросили их, оказавшихся в окружении, на произвол судьбы. И сидели они в смертном мешке, в этих страшных болотах почти полгода и тихо умирали от голода. И умер на руках Ивана его конвоир: “Ты уж прости, помню, как тебя однажды ударил”, — сказал он на прощанье. А Иван подумал, но промолчал, что не раз и не два. Умер, потому как в жизни, против Ивана, избалован был, в конвое мясная тушёнка на каждый день была, в диковинку была ему теперь берёзовая каша с трухой пополам, с сечкой из конских сёдел и кирзовых сапог, которую они тут ели. И получалось, что Иван был благодарен колымским лагерям: только после них, в отличие от многих других, он мог вытерпеть такое, он был живуч, а главное, здесь в окружении, в смертном вражеском кольце, он был на свободе, точнее сказать, свободна была душа.
А потом им, оставшимся в живых, чуть живым, приказали прорываться из окружения. И полегли почти все в узкой болотистой долине, которую потом назовут Долиной смерти: через много лет пришедшие сюда через минные поля люди увидят, что немецкие окопы почти на треть засыпаны пулемётными гильзами... А находится эта долина в глухом лесу, который в глубокой древности почему-то назвали Мясным бором, и вот теперь, через много веков, страшным образом оправдалось его название.
Прорвались только немногие. Большинство оставшихся в живых попали в немецкий плен. Среди них был и Иван.
А случилось это так. Лежал он в болоте в редкой цепи перед последним броском. И слева ближе всех приткнулся солдат не из их роты, не из их полка — в этой страшной долине всё перемешалось.
И лежали они в редкой цепи, которая уже не была цепью, в ожидании приказа: впереди в конце этой долины были жизнь или смерть. И Ивану, и тому солдату — каждому было легче, что рядом кто-то есть.
— Что ты так смотришь на меня? — спросил Иван.
— Да больно на братьев моих похож.
— Да и я смотрю, вроде как из нашей породы, лыковской. — признался Иван. — Откуда ты?
— Тамбовский. Хутор Надеждинский.
— А я новгородский.
— Надо же... а так похож... Хотя что гадать: оба русские люди. Только вот умрём, поди, скоро: и справа, и слева пулемёты. Как косы косят. Видишь, сколько наших уже лежит... По их телам пойдём...
— Даст Бог, вырвемся, — то ли себя, то ли соседа попытался успокоить Иван. Почему-то не верилось, что наступил его смертный час. Мало того, он почти знал, что не погибнет. Он вспомнил своего солагерника Илью, по прозвищу Пророк, который говорил ему, словно приказывал: “Ты должен выжить! Ты должен выжить и выйти на свободу. Но это ещё не всё. Они потом призовут тебя спасать страну, у тебя с ними будут разные цели: у них — спасти шкуру, а у тебя — Родину, но в то время у вас будет одна цель. Но потом ваши цели снова разойдутся, им надо будет сесть тебе на шею, а тебе — строить, вопреки им, новую Россию”. И эти слова были для него не то чтобы опорой, но грели в самую отчаянную минуту.
И следом он вспомнил странного зэка из встречного этапа, перед которым зэк из их бригады вдруг упал на колени прямо в студёную осеннюю дорожную грязь и, назвав его отцом Павлом Флоренским, попросил благословления на смерть: “Давно бы умер, но из последних сил держу в себе душу, потому как не могу умереть без исповеди, без благословления”. А тот зэк, которого он назвал отцом Павлом Флоренским, высокий, красивый и, по всему, гордый человек, громко ответил ему, чтобы услышали обе колонны: “Благословляю всех не на смерть, а на жизнь! Крепитесь!”
— Даст Бог, прорвёмся, — повторил Иван. Воспоминание об этих двух людях грело душу.
Спас его от страшных безысходных мыслей приказ на прорыв. Встали они, оставшиеся в живых, и пошли, а скорее, побрели, потому что бежать по болоту, да ещё и по трупам, было невозможно, да и не было сил от голодного истощения, а слева и справа косили их пулемёты.
И слева, и справа, и спереди, и сзади беспрестанно падали люди, а они бежали-брели вдвоём рядом, словно заговорённые.
И когда они оказались всех впереди только вдвоём, не выдержали, не стали испытывать судьбу, упали в болото меж мёртвых тел. И теперь, кроме того, что обличностью были похожи, они на самом деле уже были как два брата, витающая над ними и вокруг смерть их побратала.
— Немного осталось, а не дойти, — с отчаянной тоской сказал тамбовский. — Только разве пролежим до ночи. В темноте если только... Слушай, брат, если что, если выйдешь, найди...
И тут вдруг ударила мина, накрыла болотной грязью. И затих тамбовский брат. Позвал Иван: “Эй!” — он и имени не успел спросить — молчит. Тряхнул — молчит. Перевернул на спину — чёрная кровь изо рта у того...
Сколько смертей видел Иван за дни окружения, да и раньше, в лагере, где зверствовали беспредельщики-уголовники и не меньше их зверствовала охрана, вроде бы привык ко всему, заледенело сердце, а тут вдруг так больно стало Ивану, словно действительно брата потерял. Иван расстегнул карман гимнастёрки погибшего и достал солдатскую книжку. “Надо же, — удивился Иван, — в один год, в один день со мной родился. И тоже Иван. И похожи даже...”
И мелькнула у него шальная мысль. Впрочем, он даже не успел додумать её, как снова прозвучал приказ продолжить прорыв: их капитан, оказывается, был ещё жив.
“Прости, брат! — мысленно сказал Иван. — Тебе эта книжка уже не пригодится. Прости!” — И поднялся, и взял винтовку наперевес без единого патрона...
Он очнулся от того, что необычно тихо было кругом, и кто-то разговаривал рядом. Иван открыл глаза: над ним стоял немецкий офицер и читал его солдатскую книжку, которая на самом деле была не его, а тамбовского тёзки.
— Ну что, Иван Надеждин, вставай! — неожиданно сказал по-русски немец, если бы не акцент, можно было бы принять его за русского: русоволосый, веснушчатый, широкая улыбка, только бы гармошку в руки, но чужая солдатская серая одежда...
Не к месту вроде Иван вспомнил один лагерный разговор, один из зэков убеждённо говорил: “Вот если бы в Великую войну, которую большевики переименовали в Первую мировую, не стравили Германию с Россией, — их всегда пытаются стравить, — если бы они объединились против общего врага, это была бы такая сила, мир был бы совсем другим...” Мысль оборвал насмешливый приказ немца:
— Хватит отдыхать на солнышке, работать надо!..
Не мог знать Иван, как и не мог знать стоящий над ним немецкий фельдфебель, что в 1929 году американский президент Г.Гувер встретился с виднейшими предпринимателями США из Центра Рассела. Они заявили Гуверу: “Приближается кризис. Попытаться избежать трудного положения, в котором могут оказаться США, можно лишь изменив расстановку сил в мире. Для этого надо оказать помощь России, чтобы она окончательно избавилась от разрухи — последствий Гражданской войны, и помочь Германии избавиться от тисков Версальского договора”. Гувер возразил: “Но на это нужны деньги, несколько миллиардов. Да и для чего это нам нужно? Что будет потом?” — “А потом нужно столкнуть Россию и Германию лбами для того, чтобы, воспрянув после кризиса, США оказались только один на один с оставшимся из этих противников”.
(Продолжение следует)
МИХАИЛ ЧВАНОВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 5 2024
Направление
Исторический роман
Автор публикации
МИХАИЛ ЧВАНОВ
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос