МЫ С ИЛЮШЕЙ
Рассказ
Мы всё делаем вместе по понедельникам, четвергам и субботам. Мы срослись уже очень плотно, понимаем друг друга без слов, понимаем без жестов. Между нами полная гармония и хрупкий мир.
Мама Илюши такая милая. Выдаёт мне “мои” тапочки, когда я прихожу. Обязательно кормит супом. Таким же, какой ест Илюша, с теми же курицей, вермишелью и картошкой, только моя порция не побывала под погружным блендером. Илюше можно исключительно пюре.
Когда я вхожу в комнату, Илюша начинает волноваться: ещё сильнее запрокидывает голову назад и вбок и тихонько мычит.
— Видишь, смотрит как? — с гордостью говорит мне его мама. — Узнал, значит. Узнал Сонечку, да? Да, Сонечка к нам пришла. Пришла Сонечка. Приве-е-ет!.. Скажи: “Привет, Соня”.
Она поправляет подушку, укладывает ему голову ровно, но Илюша всё равно смотрит не вперёд, а вверх и вбок, на меня. Его зрачки, как пришпиленные, следуют за каждым моим движением и шагом. Маму Илюши это приводит в восторг.
Боже, как она орала. Я не слышала ни до, ни после, чтобы кто-то так орал. “Да я вас... Да вы у меня... Всей семейкой своей пойдёте под суд! Изверги! Убийцы!” Почему убийцы? Никто же не умер. Мама Илюши любит преувеличивать и доводить себя до истерики.
Мы с моей мамой спрятались в комнате, и она закрывала мне ладонями уши, пока папа выяснял отношения с нашей гостьей. Вообще-то можно было ей не открывать. Никто её не приглашал и не обещал каких-то объяснений. Но мои родители до ужаса приличные люди.
Сначала было слышно только маму Илюши и её визги. А потом заговорил папа, причём тихо так, как он это умеет. Когда тихо, то ещё страшнее. Мы мало что разобрали, кроме вкрадчивого “бу-бу-бу”. Вскоре папа зашёл к нам и сказал: “Всё. Поговорили”. И мы с мамой смогли выйти, не боясь столкнуться с Илюшиной мамой. Это была бы так себе встреча. Позже папа ездил в больницу и вроде бы даже давал деньги на лечение. Мама попыталась один раз ему возразить, но он поморщился и сказал: “Ты бы видела его, Оль”. Больше они к этой теме не возвращались.
Теперь я не избегаю ни мамы Илюши, ни его самого. Теперь у нас совсем другие отношения. Мы наконец поняли друг друга. Да?
Я с оранжевым пластмассовым ведром плетусь по пустому школьному двору. Ведро бьёт меня по голым икрам, но я не против: хоть какое-то разнообразие в ощущениях. Лето, жара, каникулы, а тут эта отработка. Классная всем приказала принести по ведру, но чую, что одна я буду такая послушная. Интересно, кто-нибудь вообще, кроме меня, припрётся, с ведром или без? Подхожу к крыльцу — и вижу его. Илью. Чёрная толстовка, чёрные джинсы. Нормальный человек давно бы свалился с тепловым ударом. А этот сидит на перилах довольным грачом и подбрасывает в руке что-то мелкое — то ли камень, то ли крышку от бутылки. Подбрасывает и ловит. Я начинаю подниматься по крыльцу. Оно у нас высокое. Пятнадцать ступенек. Раз, два, три, четыре... Дотащилась до вершины. Берусь за ручку большой стеклянной школьной двери. Илья как раз подбросил свою игрушку, но не перед собой, а куда-то назад, за голову. Он тянется рукой, чтобы перехватить её в воздухе, опрокидывается назад и летит спиной вниз. Я вздрагиваю, обнимаю ведро обеими руками, подхожу к перилам, смотрю на асфальт. Илюша лежит неподвижно, только нога трепыхается, как будто её кто-то дёргает за ниточку. Бетонный выступ сбоку от перил — в потёках крови.
Пока Илюше делают массаж, я глажу бельё. В стопке преимущественно чёрные футболки. Любимый Илюшин цвет. Был когда-то. Сейчас никто не знает, какой цвет ему по душе и хочется ли ему вообще носить такое. Ткань застирали до оттенка асфальта в сухую погоду, принты отслаиваются и крошатся хлопьями, у человечка из Gorillaz протёрся нос, хотя, может, так и задумывалось. Я выворачиваю футболку и провожу утюгом по изнаночной стороне.
Мама Илюши привычными, неосознанными движениями разминает пережатые, перекрученные Илюшины мышцы — иногда, после множества повторений, получается распрямить руку в кисти, а то и в локте, если уж совсем повезёт. Получается редко, но мама всё равно старается. Она сражается с Илюшиной спастикой и одновременно разговаривает со мной.
Оказывается, недавно к ним заходил Илюшин одноклассник Сашка — помнишь его? Да-да, тот самый Сашка, ага. Раньше их много ходило. По первости чуть ли не весь класс у них толпился круглые сутки, дверь не закрывалась. А теперь только Сашка — зайдёт раз в полгода, обычно к какому-то празднику. Тут как раз было 23 февраля, вот он и навестил друга. Поделился заодно радостной новостью. Сашка-то, оказывается, женился. Сразу после армии, как пришёл, так и побежали в загс. Фотографии со свадьбы показывал. Невеста, кажется, беременная уже, ну, да бог с ними, пусть лучше так.
Я доглаживаю Gorillaz и перехожу на Slipknot — на них потёртости и проплешины вообще смотрятся как будто так и надо. Мама Илюши замолкает на какое-то время, и слышно только, как шелестят её сухие пальцы о полупрозрачную кожу сына. Потом говорит:
— У Илюшки моего тоже сейчас невеста была бы. Жениться, может, рановато, куда ему в 23 года, но если бы надумал, я б ни слова поперёк не сказала. Вот правда. Илюша был у меня такой красавец.
Илюша был не красавец. И его придурочные друзья тоже. Вся школа шарахалась от их троицы — Илюши, Сашки этого дебильного и Жеки, который на самом деле Ваня, но кто-то решил, что “Жека” лучше отражает его внутренний мир. Сутулые, засаленные, одетые во всё чёрное, в огромных рэперских штанах, которые уже лет десять как никто в здравом уме не носил, они шатались по школе бесформенной трёхголовой тенью, поглощая весь свет в радиусе, который способны были охватить шесть её упоротых глаз.
Выбитые молочные зубы, расквашенные носы, оторванные рукава, отнятые телефоны и плееры, пропавшие пакеты со сменкой и с формой на физру, вывернутые карманы курток в школьной раздевалке — такой вот список достижений, и это только в начальной школе (да, эти уроды нашли друг друга уже в первом классе). Пока другие дети собирали в папочки почётные грамоты, Илюша и его друзья нарабатывали репутацию. Дальше — ещё интереснее. Классе в шестом Жека заблевал стол географички вместе с журналом. Всех троих, хорошо так загашенных, отправили за ведром и тряпкой. А они взяли и смотались из школы. В следующий раз их привели за ручку мамы и папы. Все трое аккуратно подстрижены и в чистой одежде. Буквально в тот же день я видела, как они под крыльцом соседнего подъезда по очереди зарываются носом в прозрачный пакет и вытягивают из него воздух, всё ещё аккуратно подстриженные, но уже не такие чистые.
Потом была история с девочкой из другой школы. Каким-то неведомым образом они добыли её голые фотки и долго шантажировали ими несчастную, а когда мать нашла у неё в кармане пропавший из материной шкатулки браслет и девочка больше не смогла откупаться от вымогателей, то её откровенные позы почти сразу оказались в интернете, а город маленький, и анонимность — это не про нас. Девочке было одиннадцать.
Дружная троица на последнем этапе своего существования вообще помешалась на женском теле — гормоны и клей, наверное, не лучшее сочетание. У одного из них — кажется, у Саши — появилась даже девушка, тоже из нашей школы, с параллели восьмых классов. Она ходила поначалу такая гордая, откидывала длинные волосы за плечи — показывала золотые серёжки, которые ей парень подарил. Вся школа была уверена, что он их где-то спёр, но мы — никому не интересные девочки, влюблённые в Роберта Паттинсона, — всё равно ей завидовали. Ещё бы. Плохой парень, школьный хулиган, бросает драгметаллы к твоим ногам. Ну и что, что краденые. Главное — внимание. Однажды она пришла в школу какая-то заплаканная и с изодранными руками (я сама не видела, но школа ведь не умеет хранить секреты), опять вызывали всех родителей — и девочки, и Саши, а заодно Жеки и Ильи, — приходила даже женщина в полицейской форме. Что эти придурки сделали с восьмиклассницей, мы так до конца и не выяснили, хотя предположений гуляло много — нашей тёмной фантазии только дай повод. Но что бы там на самом деле ни случилось, парням ничего за это не было.
Примерно тогда же они придумали себе новое развлечение: сесть в моём дворе, забравшись с ногами на лавку, и каждой проходящей мимо девчонке орать вслед: “Шлюха! Шалава! Давалка!” И ржать потом в голос. Обхохочешься. Одна девочка посоветовала им не позориться и не сообщать так назойливо о роде занятий их матерей, после чего её дёрнули за рюкзак, прижали к лавке и пообещали, что в следующий раз она не дойдёт до дома целиком, если не закроет свой вонючий рот. Этой девочкой была я. Захотелось в тот день позвонить папе и попросить меня встретить, да и вообще всегда теперь водить меня в школу и обратно, как в первом классе. Но я ничего никому не сказала.
У Сашки и Жеки из года в год получалось в конце четвёртой четверти собраться, оклематься, прочиститься и переползти в следующий класс — не без ора, побоев и подношений директору со стороны родителей. А Илюшина мама не умела повышать голос. В смысле, орать на моего папу — это пожалуйста, тут проблем нет, но к сыну она подход найти не могла. Ну, не получалось у неё. Трудный ребёнок. Непростой. Ребёнку пятнадцать лет, а он всё числится в седьмом классе. На один класс и на три года меня старше в то лето.
Кстати, может, нельзя называть его уродом? Тем более сейчас.
Я подхожу к школьному крыльцу. Ведро бьёт меня по голым икрам. Не возмутят классуху мои шорты? Уже жалею, что в них пошла. А в чём было идти? Других у меня нет. Не в юбке же переться на отработку. Прошлым летом они были ещё нормальные. А тут еле застегнула, и врезаются, почти как трусы. Хорошо хоть бахрома есть, чуть-чуть хотя бы прикрывает. Да блин!.. Ещё и этот сидит на перилах. Увидел меня. Откидывает с лица сальные пряди. Странно, что один, без друзей. Неужели тоже мыть окна и сажать цветочки? Подождать бы кого-то и вместе подняться, но во всём дворе, как назло, ни души. Только мы с Ильёй. И не свернуть никуда. Я добираюсь до верхней ступени, хватаюсь за ручку двери и тут чувствую — нет, сперва слышу — глухой, но смачный шлепок, как будто что-то лопнуло. Липкий удар по кромке моих сверхкоротких шорт, еле прикрывающих ягодицу. Я не дышу, дёргаю дверь на себя, забегаю внутрь и вижу боковым зрением, как Илья валится назад и исчезает за парапетом. Стою какое-то время, смотрю сквозь стекло на опустевшие перила. Потом бегу к вахтёрше. Кожу на левой ягодице безбожно жжёт.
Я сижу напротив Илюши. Мы с его мамой перед её уходом переместили Илюшу в коляску. Говорят, вертикализация здорово помогает восстановлению. Надо почаще сидеть, а ещё лучше — стоять. У Илюши в комнате шведская стенка, и в каждый мой визит мы помогаем ему подняться и зацепиться руками за одну из перекладин хотя бы на пару минут. Дольше он не выдерживает: капризничает, отцепляется, сползает вниз. Тогда мы подхватываем его и пересаживаем в коляску. Сидеть ему более-менее нравится. Вот мы и сидим.
В комнате пахнет апельсинами и анисом — это от свечи, которая горит на тумбочке. Аромазарядка. Чтобы расшевелить мозг. Ещё Илюшина мама поставила ему какие-то мультики, но я их выключила. Пёстрое мельтешение нас обоих раздражает. Лучше будем вдыхать апельсины и глядеть друг на друга.
Илюшин рассеянный взгляд блуждает по комнате, зрачки шныряют туда-сюда, будто проверяют пределы орбит на прочность — не найдётся ли в них случайной бреши, через которую получится сбежать. Глаза не могут замереть, остановиться на чём-то одном. Или не хотят. Терпи, Илюша. Мама ещё нескоро вернётся. В магазин, в поликлинику, в соцзащиту, в аптеку “Эконом” на другом конце города — у неё впереди целый квест не для слабонервных. А прошло только полчаса.
Почитать тебе, что ли? Мне вообще не кажется, что ты любитель чтения, но у вас дома, как ни странно, много книг. Есть старые советские, явно от бабушек-дедушек, а есть и поновее, с глянцевыми обложками. Спорим, твоя мама тебе их покупала, надеясь, что ты когда-нибудь заинтересуешься, а ты так и не открыл ни одной? Ну вот, настал их час. Я встаю, долго разглядываю полки и, наконец, выбираю книжку средней толщины. “Волкодав”. Явно что-то пацанское. На обложке — обросший мужик с топором. Тебе должно понравиться.
Я встретила их с мамой зимой, когда они штурмовали на коляске обледенелое крыльцо почты. Кое-как мы затащили Илюшу в здание, как раз подоспел какой-то мужчина и тоже помог. На почте было натоплено и людно. Когда мы, румяные и распаренные, размотали шарфы, стянули шапки и показались друг другу без этой вязано-меховой брони, я поняла, что мама Илюши меня узнала. Долго сперва смотрела. Не могла определиться, наверное, как ей быть. Я думала, она или сделает вид, что мы незнакомы, или возьмёт с полки банку тушёнки и кинет в меня. Но она улыбнулась:
— Соня?
И пошли расспросы: а где, а как, а когда я приехала? Она говорила со мной так, будто я дочка её лучшей подруги, соседская девочка, которая росла у неё на глазах, одноклассница сына, подарившая ему валентинку в третьем классе. Стало не по себе. Но я постаралась отвечать спокойно и дружелюбно. Мне, в общем-то, несложно делать вид, что всё в порядке. Давайте притворяться, если вам так легче.
Потом меня пригласили попить чаю. Я думаю, маме Илюши просто нужна была помощь с коляской, но я сделала вид, что так не думаю. К тому благословенному моменту, как мы через сугробы и лестницы дотащились до их квартиры, мы были мокрые насквозь. Мама повезла Илюшу переодеваться, а мне сказала проходить на кухню. Точнее, сперва помыть руки, потом — на кухню.
Посидели, в целом, хорошо, мирно. Она меня расспрашивала, как я поживаю, как учёба, как мама.
— Четвёртый курс?
— Да, да.
— Это последний?
— На бакалавриате — да.
— А потом куда?
— Пока не знаю. Буду работу искать.
— Здесь?
— Наверное.
Не стала ей говорить, что у меня в планах магистратура в Германии. Это сейчас я здесь, приехала разбирать потихоньку нашу старую квартиру, пока каникулы, и привыкать к мысли, что летом мы будем её продавать. Я стараюсь убедить себя, что это уже не мой дом, и смело сбрасываю в мешок для мусора старые блокноты. А потом в ночи бегу к мусорным бакам и уволакиваю мешок обратно под осуждающим взглядом бездомных собак.
— Ну правильно. Не вечно же учиться. А мама как?
— Нормально, созваниваемся.
— Она ведь замуж вышла?
— Да, давно ещё.
— В гости к ней ездишь?
— Летом в основном.
Мама с мужем живут в Мюнхене, и к ним я, собственно, и перебираюсь. Поживу у них до поступления, постараюсь сделать что-нибудь со своим немецким.
Я не стала всё это ей говорить. И тем более не стала спрашивать, как они с Илюшей тут справляются. Подумает, что издеваюсь. Но тема моей семьи её не отпускала.
— Скучаешь по папе?
Я только поджала губы. Кто такое спрашивает в лоб?
— Он же нам помогал долго, ты знала? Сначала... ну, когда всё случилось... деньгами. Потом стал продукты приносить, лекарства. Возить нас на обследования. На реабилитацию мы только благодаря ему наскребли. Да. Таких людей вообще мало. А ещё когда рано уходят... Я за него свечку каждый раз ставлю.
Не знала, что они так тесно общались.
— И это же он заставил меня в фонд написать. Я сама не хотела. Думаю: а если им на Илюшу кто-то наговорит? Если слухи докатятся? Я в тот день, когда к вам пришла, я же прям злая была. Чуть ли не скандал устроила. Ты не помнишь, наверное.
Как же не помню…
— А папа твой мне говорит: “Вы если против неё слово скажете, я вашего сына так привлеку, он пожалеет, что вообще жив остался”. Вы что, говорит, думаете, мы не в курсе его подвигов и что он на учёте стоит? Я говорю: “Да какие подвиги? Это всё друзья его втягивают во что-то нехорошее. Он же сам подросток, ничего не понимает”. А папа твой: “А я ему объясню так, что поймёт. Я, мол, знаю, что ему по возрасту опять всё сойдёт с рук. Ну, придётся тогда мне самому решать. Может, ещё кто из мужиков подтянется. Не у меня одного дочь”. И я так испугалась, что над Илюшей моим, если он очнётся, если встанет, учинят что-то страшное. Не дай Бог… И я молилась, прям, знаешь, молилась так, что лицо себе в кровь расцарапала, просила, умоляла, чтобы ничего такого не случилось, чтобы уберёг, чтобы всё у сына было хорошо. Теперь думаю: вот поэтому он и не очнулся до конца, Илюша мой. Мамина молитва, говорят, самая сильная.
Я сидела, уставившись на пирамиду из банок с питательной смесью в углу стола, и не понимала, чего эта женщина от меня хочет.
— А потом он, папа твой, видно, передумал. Когда увидел, в каком Илюша состоянии.
У меня был самый добрый на свете папа. Это факт.
— Ладно, чего вспоминать. Обиды какие-то. Пересуды. Столько лет прошло. Но знаешь, о чём я всё думаю? Никто ведь до конца не знает, что там произошло. Кроме вас с Илюшей. Ты свою версию рассказала. А он не может ничего ответить.
Теперь понятно, что ей надо. Хочет, чтобы я ей сказала, будто Илюша ничего мне не сделал. А я не буду так говорить.
Липкий шлепок по кромке моих не в меру коротких шорт. Я забываю дышать, сильнее обхватываю ручку ведра. Показалось? Второе прикосновение, но уже не быстрое и хлёсткое, а основательное и жадное. Его пальцы вминаются в мою ягодицу, от жара под чужой ладонью становится больно. Я отскакиваю в сторону. Он сидит на перилах в своих огромных грязных чёрных кроссовках и ухмыляется. Я обнимаю ведро. Чтобы войти в школу, нужно сделать шаг навстречу и позволить Илье снова до меня дотянуться. Я в тот момент думаю, что у меня нет другого выхода, и собираю все силы, чтобы решиться на это движение, рвануть дверь на себя и забежать внутрь. Уже почти осмелилась, и тут мысль: “А как я обратно пойду?” Оглядываюсь. По-прежнему никого. Вымерший двор. Лето, каникулы, отработка, будь она проклята. А он кривит губы и ждёт, примостившись на перилах. Я не успеваю даже осознать, что я решила, просто выставляю ведро перед собой, подскакиваю к Илье и бросаю ему ведро, даже нет, толкаю его пластмассовым дном в грудь, он обхватывает ведро обеими руками, валится назад — и исчезает за парапетом крыльца. Бетонный выступ — в потёках свежей крови. Илюша лежит, изогнувшись так, как не положено человеческому телу, а рядом валяется оранжевое ведро. Потом я скажу, что уронила его в момент шока, когда посмотрела вниз.
Ни в какую Германию я не поехала, и квартиру мы не продали. Я теперь в ней живу. По понедельникам, четвергам и субботам я с Илюшей и его мамой. Помогаю по дому, хожу за продуктами, вожу Илюшу на прогулки. А в остальные дни я по-прежнему там, на крыльце нашей школы. Иногда я в самом деле туда прихожу. Школа почти не изменилась, только посвежела цветом. А, да. Ещё с обеих сторон от крыльца вскопали асфальт, насыпали земли и засадили всё кустиками, чтобы если падать — то не с такими последствиями.
Я люблю приходить, когда никого уже нет, — вечером или по воскресеньям. Брожу по пустому школьному двору, и неважно, какая на улице погода — я всегда изнываю от жары и чувствую, как пластмассовое ведро бьётся своим легковесным боком о мою ногу. Мама Илюши права. Я свою версию рассказала. Только она у меня не одна. Первая — для вахтёрши, директора и прочих посторонних; вторая предназначалась нашим родителям (Илюшину маму поставил в известность мой папа); а третью знаем только мы с Илюшей.
Я хожу мимо крыльца — никогда на него не поднимаюсь, — прокручиваю в голове все три вариации одну за другой, могу ходить так часами, пока сама не перестаю понимать, какая из них была на самом деле. Мне хочется верить, что первая — где Илюша упал сам. Но если так, то что я здесь делаю?
Интересно, что творится в голове у Илюши? Мне редко удаётся поймать его увёртливый взгляд, хотя я знаю, что он на меня смотрит, пока я не вижу. Это замечает и его мама. Редко-редко, когда наши глаза всё же встречаются, мне в них видится странное понимание, как будто мы думаем об одном и том же и помним одно и то же. Но чаще всего мне кажется, что Илюша не с нами, он где-то далеко, в глубинах своего замурованного разума, до сих пор летит спиной вперёд и всё никак не достигнет земли.
НАДЕЖДА ЛИДВАЛЬ НАШ СОВРЕМЕННИК № 7 2024
Направление
Проза
Автор публикации
НАДЕЖДА ЛИДВАЛЬ
Описание
ЛИДВАЛЬ Надежда родилась в 1990 году в Омске, окончила Омский государственный университет. Живёт в Санкт-Петербурге, работает переводчиком. Училась в школе писательского мастерства CWS и на курсе Евгения Бабушкина. Публиковалась в журналах “Новая юность”, “Традиции & Авангард”, “Пашня”, “Прочтение”. В 2024 году вошла в длинный список премии “Лицей”. Участница литературных мастерских Ассоциации союзов писателей и издателей России.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос