НАТАЛИЯ САФРОНОВА НАШ СОВРЕМЕННИК № 5 2025

МИЛАЯ МИЛА

РАССКАЗ

Ночь долгая. Под одеялом у Бабушки густое и душное тепло. Они с Милой всегда спят на одном широком диване — так уж повелось с самого начала, с того дня, как Бабушка взяла Милу жить к себе. С того дня? Она едва ли понимает, что такое — тот день... Ну, просто день — что-то почти знакомое: это когда за окном становится светло-светло, и Бабушка — грузная, как узел с бельём, в одной длинной-предлинной рубашке, с растрёпанной светлой косичкой через плечо — выбирается из уютной постели, пошире раздвигает тяжёлые шторы и задумчиво говорит: “Ну вот, и ещё один день пришёл”. Тогда Мила тоже выпрыгивает из постели, бросается к окну, тревожно смотрит в их скудный дворик, никого там не видит и начинает изо всех сил толкать Бабушку головой, вопросительно заглядывая ей в глаза:
— М-м? М-м? — громко стонет она.
Это Мила хочет спросить: “Кто? Кто пришёл?” — но говорить ей так и не удалось научиться, сколько она ни старалась. Со временем она, правда, поняла, что “День пришёл” означает, что за окном стало светло, и он, этот День, будет здесь до тех пор, пока не стемнеет, и тогда придёт Ночь. И станет хлопать от сквозняка вечно открытая форточка, а в тревожных ночных отсветах наискось помчатся тучи больших белых бабочек. Миле их не достать, этих ледяных бабочек. Правда, однажды, когда Бабушки не было в комнате, она ухитрилась взобраться на подоконник, оттуда кое-как дотянуться до форточки — и одна бабочка села ей прямо на нос! Села и сразу укусила её маленький носик мгновенным холодом! А потом пропала... Нет, это оказалась совсем не такая бабочка, которую однажды посчастливилось поймать, когда во дворе было тепло-тепло, как у Бабушки в кровати, и Мила часами просиживала у открытого окна. Бабочка долго летала перед ней — жирная, белая — и дразнила, дразнила Милу своей наглой лёгкостью. А Мила, не будь дурой, напряглась и — хвать! Сильными пальчиками сжала белую пленницу намертво и отправила в рот… даже не поняла, как это получилось: ведь хотела только рассмотреть... Она не успела оценить — вкусно ли ей, когда в комнате откуда-то появилась Бабушка, всплеснула руками и кинулась к Миле с криком:
— Что ты делаешь! Выплюнь! Плюнь сейчас же! Скажи: “Тьфу”!
Мила любила делать всё наоборот — не по своей воле, а просто так выходило, — поэтому она, как могла, крепко сжала челюсти, и тогда Бабушка принялась раскрывать ей рот насильно, запрокинув несчастной голову и зажимая ей нос.
— Какая гадость! — приговаривала она. — Какая гадость! Это же бабочка! Как ты только можешь! А если она какая-нибудь ядовитая?!
Зато так Мила узнала, что всё белое и лёгкое, что летает днём и ночью, в жару и в холод мимо их окна, называется “бабочка”...
Ночь скучная. Когда Бабушка спит, играть с ней нельзя, нельзя даже её трогать: если её разбудить, то она станет злая-злая и может даже больно и звонко шлёпнуть Милу по голой попе. А Миле почему-то именно ночью не хочется спать. Она выпрастывает голову из-под одеяла и с тоской смотрит на недоступных бабочек, мчащихся в квадратике открытой форточки. Бойко и ритмично щёлкает большая злобная круглая штука под названием “будильник”. Мила его ненавидит и всё время норовит бросить на пол, но в Бабушкином присутствии этого делать нельзя: сразу получишь “по попе”. Зато, когда Бабушки нет в комнате, и Мила сталкивается взглядом с хищной мордой будильника, она с наслаждением швыряет его на пол и топчет, топчет… а он всё не замолкает. После этого главное успеть отбежать подальше и как ни в чём не бывало усесться в кресло перед телевизором, чтобы Бабушка не знала, что это Мила скинула противную штуковину, а подумала бы, что она сама спрыгнула на пол... Но та всё равно откуда-то знает, что произошло, как будто стояла рядом и всё видела. Мила совершенно не понимает, как такое возможно!
— Ы-а! — кричит она. — Ы-э! — ей хочется сказать, что это не она, не она, но, как всегда, стоит раскрыть рот — и оттуда вместо таких понятных ей человеческих слов вырываются странные гортанные звуки.
— Не ты, говоришь? — отлично понимает её Бабушка. — А кто ещё, интересно? Вот я тебе сейчас...
Мила стыдливо отворачивается, и Бабушка сразу смягчается:
— Ах ты, бедная моя девочка... И чем только тебе мой будильник не угодил?
Её тёплая ладонь ложится Миле на лоб:
— И какая же ты всегда горячая... Надо будет опять врачу показать тебя и спросить, нормально ли это… И ведь вроде здоровая... Бегаешь вон, дай Бог каждому...
Ночь тягостная. Звуки её одновременно приманчивы и враждебны. Тысячи шорохов, стуков, вздохов, колебаний воздуха — всё это слышит Мила, ведь она не умеет только говорить, зато всё остальное умеет лучше многих! Ей тревожно, сладко, мучительно, словно откуда-то доносится соблазнительный дремучий зов… Пойти бы ему навстречу, но куда, куда? Да и страшно, тесно где-то внутри... Мила боязливо заползает обратно под одеяло, приваливается к тёплому бабушкиному боку. Тут безопасно, родной запах обволакивает чуткие ноздри... Спит Мила. Сладко спит, пока опять не приходит этот... которого зовут День.
Они с Бабушкой не всегда бывают только вдвоём. Иногда приходят другие бабушки, и тогда все сидят за столом, едят, пьют и разговаривают. Мила тоже сидит за столом со всеми, у неё есть свой личный стул, который никто не трогает. Она внимательно слушает, стараясь уловить смысл слов: не опасно ли что-нибудь для неё? А может быть, наоборот, — хорошо? Другие бабушки тоже иногда к ней обращаются, в основном предлагая что-то съесть, и Мила иногда соглашается, а иногда — нет, по настроению. Но ни одна из бабушек, кроме её собственной, её не любит — это очень понятно. Да они этого и скрывать не собираются! Вот Одна… от неё нестерпимо несёт цветами, почти как от огромного красного веника, который однажды принёс Бабушке её Друг (который вообще-то хороший, но в тот раз Миле было не продышаться — даже все остальные запахи надолго пропали) — так вот, эта Чужая бабушка спрашивает Бабушку настоящую:
— Слушай, зачем она тебе? — и откровенно показывает на Милу. — Такой ужас...
— Действительно, — поддерживает её Другая. — Ради чего ты её взяла?
— Очень жалко стало... — тихо говорит Милина Бабушка. — От неё племянница моя отказалась. Мужика себе нашла, а он ей — вот как ты сейчас: “Какой ужас!” Говорит, мол, либо она, либо я... В какой-то там приют её сдать хотели... А я как в глаза ей посмотрела... Ей два годика тогда было уже, и такая домашняя... Ну, как её в приют! Совсем с ума посходили люди! Не позволила сдать — и ни разу не пожалела... Говорю ей: “Пойдёшь ко мне жить? Буду твоей бабушкой...” Уход за ней минимальный... Ну, шарахаются некоторые с непривычки... А потом — ничего... Привыкаешь ведь. Мы большие друзья, да, Мила?
— Кстати, насчёт глаз — это правда, — неожиданно соглашается до того молчавшая Самая маленькая бабушка. — Просто васильки! И разрез такой красивый... Если б не всё остальное...
— Бр-р... Я лично никогда не привыкну, — упорствует та бабушка, что Вонючая. — Хотя она у тебя уже сколько? Лет семь, кажется? Ну, тогда недолго осталось — такие ведь, наверно, много не живут?
— Ещё как живут! При хорошем уходе! — испуганно восклицает настоящая Бабушка, прижимая Милу к себе: — Не слушай её, не слушай, хорошо? Ты проживёшь ещё долго-долго, ясно? Мы всегда будем с тобой вместе... — и к подруге: — Хоть бы при ней помолчала! Она же всё понимает! И теперь начнёт мучиться!..
— Иди ты! — принуждённо смеётся Та. — Понимает... Какие у неё мозги... Она даже не понимает, что такое жить... А уж умереть... — и машет огромной рукой с длинными коричневыми когтями.
Напрасно она так думает. Мила прекрасно знает, что такое жить. Это когда ты просто есть. И рядом — Бабушка. И приходит День. Творог со сметанкой на тарелочке... Смешные непоседливые пятнышки на спинке кресла — ты пытаешься их поймать, но они всегда убегают. И ещё ты обнимаешь Бабушку, когда вы вместе смотрите телевизор, — это такое окошко в коробке, где всё мелькает, мелькает... Интересно... Жить — это ещё когда пахнет курочкой, и тебе сейчас дадут попить тёплого бульону... А потом День куда-то уходит, и вместо него откуда-то появляется Ночь. И это тоже неплохо, только по-другому. Это тоже — жить. Волноваться. Хотеть чего-то непонятного. То проваливаться во тьму, то выныривать туда, где ровно дышит Бабушка и летят белые бабочки... Однажды вынырнуть — и увидеть, что День уже пришёл... Без тебя. А умереть — это, наверное, просто не вернуться из тьмы... Нет, Мила хочет всегда возвращаться... Она обязательно будет возвращаться... Тьма никогда не возьмёт её к себе навсегда. Ни её, ни Бабушку...

Тот дворик, что только и виден из двух их с Бабушкой окон — кухонного и комнатного, — очень маленький, даже Мила это понимает. “Наш колодец”, — называет его Бабушка. А вот что такое колодец, не объясняет. Кругом высокие желтоватые стены, а посередине — будто бы диван, только жёсткий (Мила однажды сбежала из дома через окно и попробовала на ощупь). Это скамья; хотя у неё и есть крепкие ноги, она никогда не бегает, всегда неподвижно стоит под огромным кривым деревом. А дерево это очень красивое. И умное. Гораздо умнее Милы. Она относится к дереву с уважением и, когда окно в тёплое время совсем открыто, пытается крикнуть во весь голос: “Эй, дерево! Слышишь меня? Я Мила!” (“Э-о-о! — вылетает из её груди. — Э-э-а! А-ми-а!”). Дерево не понимает Милу, но иногда машет ей своими мохнатыми руками. У него много рук, и всеми руками оно то ли приветствует Милу, то ли хочет схватить её, чтобы съесть, и тогда становится шумно и страшно...
На другой стороне двора в жёлтой стене — два маленьких окошка. Когда приходит День, они тёмные, а если Ночь — светлые.
— Видишь те окна? — указывает иногда Бабушка, стоя рядом с Милой и глядя вместе с ней во двор. — Там живёт наш с тобой Дима. Мой друг. Вон, вон его тень мелькает за занавеской!
Мила высвобождается. Она всегда так делает, когда совсем не верит в то, что говорит Бабушка. Когда ей абсолютно ясно, что такого не может быть. Например, те окна такие крошечные, а Друг — он же Дима — такой большой. Как он может поместиться в маленькое окошко? Вот она, Мила, сегодня хотела забраться в шкафчик на кухне — и не поместилась. А шкафчик-то ведь больше окошка!
— В том доме, за теми окнами, тоже есть небольшая квартирка, — втолковывает ей Бабушка. — Почти как наша с тобой, Мила. Только у нас одна комната, а там — две. Дима в них живёт со своим внуком. Вернее, не со своим, а своей покойной жены. И они так плохо живут, Мила, — ты не представляешь... Он такой нехороший юноша, этот его Юрка! Так обижает моего Диму, так обижает... Ах, Мила, Мила, ничего-то ты не понимаешь, ничего не ответишь мне, не посоветуешь... А надо ведь что-то делать... Что делать-то, Мила?
Мила видит, что Бабушка расстроена, от всей души хочет её развеселить, показать, что не нужен им никакой Друг, и дела им нет ни до какого непонятного “плохого юноши”, им вдвоём так тепло и сытно, а когда Друг приходит — он столько съедает, что вдруг потом им с Бабушкой не хватит еды? И не будет ни творога, ни сметанки, ни курочки, ни тушёной рыбки? Но как донести это до неё, глупой? Зачем она всё время кормит ненасытного Диму, от которого пахнет... Ах, как странно пахнет от него! Когда Мила осторожно подойдёт и прижмётся к его плечу, то запах — нюхала бы и нюхала! Хочется головой тереться… если б только он позволял! Зато, когда вытащит вдруг свою противную игрушку... Мила прекрасно знает это мерзкое слово: “Опять ты за сигарету! — кричит Другу Бабушка. — Только в её сторону дымить не вздумай: ты же просто убиваешь этим девочку!” Друг послушно выпускает вбок одну за другой тугие серые струи, но Миле всё равно становится тошно и муторно, она отсаживается как можно дальше от них обоих, но совсем уходить не хочет — слушает... Она откуда-то знает, что Бабушке очень нужен этот Друг. Может быть, даже больше, чем она, Мила... И если он ей однажды скажет: “Или она, или я”... Но он не скажет, чувствует Мила.
— А она у тебя, кстати, не такая уж и глупая... — однажды замечает Дима. — Взгляд, между прочем, почти осмысленный... Ну, страшненькая... Но ведь не совсем же до безобразия... Вон какие глаза красивые — надо только разглядеть... И что лысая — тоже можно привыкнуть... Мы ведь подружимся с тобой, Мила, да?
“Если ты не будешь есть столько курочки”, — хочет ответить Мила, но молчит, потому что уже знает, что у неё ничего не получится. Ну, ладно, пока у них есть еда. “Переводы меня кормят, не жалуюсь”, — со смехом говорит иногда Бабушка. Ага, сейчас кормят, а потом передумают и перестанут. Лично Мила никогда не видела этих Переводов. Наверное, они приходят и дают Бабушке еду, когда Мила спит. А вдруг однажды не придут? Или они будут приходить и кормить её всегда, как приходят День и Ночь?
Тянется ночь, тянется... Спит Мила и не спит... Но там, где кружат белые бабочки, становится неуловимо светлее. Значит, к ним опять идёт День...
В последнее время он остаётся надолго, он почти всегда здесь, а Ночь... Она стала какая-то странная, почти нетёмная. Мила узнает, что она пришла, только когда Бабушка говорит: “Ну, всё Мила, спать пора. Видишь — давно уж ночь на дворе”. Мила тотчас подбегает к окну и осматривает двор: нет Ночи. День кругом, только другой... Непонятный: звуки, запахи и чувства, как когда Ночь, а по виду — День. Тогда Миле становится так неспокойно, что спать она не может вовсе. Только дождётся, пока громко задышит рядом Бабушка, и украдкой выбирается из постели. До утра она бесшумно бродит по квартире — прислушивается и тайно страдает. Ей хочется, чтобы всё встало на свои места. Она ждёт, не придёт ли настоящий, знакомый День, а не этот, который только притворяется Ночью...
Зато, когда долгожданный длинный День здесь, Мила часто остаётся одна. Бабушка снимает с себя лёгкий пёстрый халат, который носит дома, если никто, кроме Дня, к ним не приходит. (Мила знает это слово, потому что, когда ей иногда хочется особенно приласкаться и она буквально повисает на Бабушке от любви, та испуганно кричит: “Осторожно! Халат мой порвёшь!”) Сняв халат, Бабушка надевает красивое гладкое платье. (“Как тебе моё платье, Мила?” — и готово: ещё одно слово поселилось в голове у Милы навсегда.) Потом Бабушка исчезает, оставляя Миле попить молока для утешения и выключая “верхний” свет. Она знает, что с Милой без неё ничего плохого не случится, Мила будет тихая-тихая, никогда не набедокурит, когда остаётся одна в квартире, а сразу ляжет спать. Иногда встанет, попьёт молочка — и опять спит, пока не придёт Бабушка. Она не знает — долго ли спит; иногда Ночь, похожая на день, приходит раньше Бабушки, а иногда — нет. Но услышав, как открывается дверь, Мила вмиг просыпается и легко соскакивает с дивана. Она мчится в прихожую, подпрыгивает высоко, как только может, стараясь дотянуться до Бабушкиного лица, поцеловать её покрепче, обхватить, прижать к себе... Мила не бывает точно уверена, вернётся ли Бабушка вообще, но когда это происходит, счастью её нет предела...
— Только не висни на мне, пока я не надену халат! — сердито кричит Бабушка, отталкивая Милу. — Это платье — из бутика! Ты даже не представляешь, сколько я за компьютером горбатилась, чтоб его купить!
Про компьютер Мила прекрасно знает — это такой маленький не то телевизор, не то книжка, с которым Бабушка играет долго-долго, щёлкает, постукивает, и от этого по его белому окошку бегают черненькие маленькие штучки, которые не позволяется трогать… А вот про платье уж и вовсе не понятно — что с ним не так? Она недоумённо смотрит Бабушке за спину: спина вовсе не горбатая. Это у неё, Милы, горбатая, она много раз слышала, как про неё говорили:
— Смотри, какая горбатая спина! А ноги — длиннущие! Жуть!
— А мне даже нравится! — храбро отвечала тогда Бабушка.
— Не придумывай. Чему тут нравиться? — отмахивались от неё. — Но раз уж ты взяла её... Вот сама и любуйся...
Бабушка надевает такой знакомый, пахнущий ими обеими халат и только тогда позволяет обнять себя. Она осторожно похлопывает Милу по боку, сидя на диване, и тихонько рассказывает ей:
— Знаешь, где мы с Димой были? На выставке...
Мила сердито трясёт головой: ей непонятно — на чём они были? Она знает, что такое — “на диване”, “на столе”, “на подоконнике”... А вот — “на выставке”? Получалось, что Бабушка и её Друг сидели или стояли на чём-то, чего Мила не могла даже вообразить, — и это её сердило.
— Н-ны? — уточняет она.
— Ах да, тебя кормить пора! — спохватывается Бабушка и тотчас встаёт.
Мила опрометью мчится за ней на кухню, даже забегает вперёд от нетерпения: сейчас будет весело и вкусно! Бабушка положит Миле на тарелку тёплой варёной телятины, нальёт попить... А ещё Мила любит сгущёнку, Бабушка иногда наполняет ею маленькое блюдечко и говорит:
— Вот хоть и знаю, что вредно тебе, а не могу не побаловать...
Но сегодня нет никакой сгущёнки, и телятины тоже нет. Бабушка быстро кладёт в Милину тарелку что-то не очень вкусное, жёсткое, а себе тарелку не достаёт, за стол не садится — не получится, значит, поесть с ней за компанию... Мила всё равно начинает быстро и жадно насыщаться, потому что не знает наверняка, удастся ли поесть в следующий раз... Может, этого никогда уже не получится! А Бабушка отстранённо стоит у окна, совсем не смотрит на свою девочку, взгляд ее устремлён туда, во двор, где в нечёрной и небелой ночи только горит далёкое маленькое окошко. Она думает, что там её Друг, и никак не возьмёт в толк, что ему туда ну, никак, просто никак не поместиться! Бабушка быстро-быстро постукивает по подоконнику своими блестящими маленькими ноготками и коротко, тревожно вздыхает.
— Ах, Мила! — наконец-то говорит она. — Нельзя нам дальше бездействовать, надо что-то делать! Ведь он же уморит его! Самым настоящим образом уморит!
Она тихонько стонет, сжав кулаки и припав головой к раме, и Мила пугается: Бабушке больно?
— Господи! — уже в голос зовёт Бабушка. — Хоть Ты подскажи мне, научи, что делать! Ведь Ты-то знаешь, как я люблю его, как хочу помочь, а он такой глупый, такой наивный, как все мужчины! — она спохватывается: — Ой, прости меня, Господи, я не Тебя имела в виду!
Вот это Мила понимает: Бабушка обращается к Кому-то, Кто главнее неё, Кого не видно и не слышно, но Сам Он всех видит и слышит — всегда. Его можно только чувствовать, но не все это умеют. Бабушка умеет. И Мила тоже. Даже лучше, чем Бабушка. Только она не может Его ни о чём попросить, но ей это и не нужно, в отличие от Бабушки. Потому что Мила убеждена: ты Его ещё и не попросишь, а он уже и Сам знает, чего ты хочешь. Только не всегда даёт. Но Ему виднее. И с Ним не поспоришь. Не то, что с Бабушкой...
А та сжимает голову обеими руками и замолкает, изредка всхлипывая. Мила давно уже оставила свою тарелку, и стоит рядом, изо всех сил прижимая голову к её плечу:
— М-м... М-м... — утешает она Бабушку. — Уни-и-и... Уни-и-и...
— Звони? — переспрашивает Бабушка, серьёзно глядя на Милу. — Молодчина. Всегда подашь хорошую идею...
Она стремительно идёт к телефону, Мила — трусцой — за ней. Вот ещё одна вещица, которой ей никак не постигнуть. Держит человек такую маленькую коробочку около уха и говорит, говорит... Никого перед ним нет, а он отвечает, как будто кто-то что-то спрашивает... Странно... Это называется “позвонить” ему или ей. Вот Мила никогда никому не звонит. И ей тоже. А вдруг однажды позвонят? Как она будет разговаривать, если не умеет? Она пристально смотрит на Бабушку и ловит каждое её слово:
— Вот, Мила посоветовала позвонить тебе... Ты улыбнулся?.. Да, я специально сказала так, чтобы ты там улыбнулся... На самом деле я хотела тебя спросить... Тебе, случайно, не нужно о чём-нибудь со мной поговорить? Я имею в виду — о важном... О самом важном... Нет, не по телефону... — она долго молчит, но Мила не мешает, понимая, что Бабушка слушает. — Конечно, можно... — наконец, говорит Бабушка. — Ну, какое там сплю... Ты ведь отлично знаешь, что мой рабочий день в это время только начинается... Приходи сейчас, я жду, очень жду!
День? Мила с сомнением смотрит на окно: давно уже пришла Ночь. Правда, похожая на День, но все-таки Ночь. А когда она приходит, то в доме никогда никто не появляется. Может быть, Бабушка ошиблась? Или она, Мила? А может, кроме Ночи, прийти кто-то ещё?
И правда, скоро появляется Друг. Мила встревожена нарушением обычного порядка вещей, бегает из кухни в комнату и обратно, вопросительно смотрит то на Бабушку, то на Друга — но им явно не до неё:
— Если не хочешь ложиться спать, — на ходу бросает ей Бабушка, — то просто сядь и сиди тихо, не мешайся тут...
Но ничто не может заставить Милу уйти в комнату и покорно забраться под их с Бабушкой одеяло. Она остаётся на кухне и, как ей велено, устраивается на своём собственном стуле с мягким ковриком, сидит прямо и, вытянув длинную розовую шею, напряжённо смотрит на обоих людей за столом. Они пьют ужасную гадость под названием “кофе” (Мила один раз тайком попробовала из бабушкиной кружки — так потом никакая вода не могла смыть мерзкую горечь!), а Друг ещё и пускает вонючие серые струи дыма. Без перерыва! И Бабушка не просит его не пускать свой дым в сторону девочки! Но Мила всё равно не сердится на Друга. Она откуда-то знает, что он хороший, и от него иногда приятно пахнет, и он один умеет погладить Милу по её лысой голове так, что ей это нравится, не хочется голову отдёрнуть, а его — ударить, как некоторых... У него белые волосы на голове и лице, низкий успокаивающий голос... С ним Миле уютно. И Бабушке, наверное, тоже. На ней уже нет яркого халата, а есть платье — такое, не красное, а немножко потемнее... Мила не очень разбирается в цветах. Они все для неё похожи, кроме белого, серого, жёлтого и красного... Ну, ещё она немножко отличает синий — такого цвета дерево во дворе и ещё небо иногда... “Смотри, какое небо сегодня синее!” — сказала когда-то Бабушка, показав вверх за окно. И Мила поняла и запомнила. А волосы у Бабушки не пойми какие — темнее Дня и светлее Ночи; это всё, что знает про них Мила, но ей очень нравится...
— Ты ещё совсем молодая женщина, — грустно говорит между тем Друг. — Тебе и пятидесяти, кажется, нет... Ведь нет? Есть? Никогда бы не подумал... Ты яркая, эффектная... Талантливый переводчик... Самодостаточная... На что я тебе сдался, скажи на милость? Ты ведь через год локти себе кусать начнёшь... А меня вообще возненавидишь... Ты хоть знаешь, сколько мне лет? Да я пень старый — в отцы тебе гожусь! И нищий, кстати... Всю жизнь: “Кушать подано!..” Пенсия минимальная... Сейчас вот эпизод в сериале обещали — так от счастья покраснел на кастинге, как мальчишка!
“Кушать подано” — это Мила понимает очень хорошо! Так говорит Бабушка, ставя перед ней полную тарелку, когда бывает в хорошем настроении. Девочка вздрагивает, но своей тарелки нигде не видит: наверное, опять что-то не так расслышала!
— Я тебя люблю и никогда не возненавижу, — отвечает Бабушка, и голос её дрожит. — И мне всё равно, сколько тебе лет. Я хочу жить и умереть с тобой, всего хочу с тобой... Но у меня сердце разрывается каждый вечер, когда я ложусь здесь спать в безопасности и думаю, что ты там, в одной квартире с чокнутым наркоманом, и тебе некуда деться! Что он в любой момент может просто зарезать тебя — и даже не понять, что натворил!
— “Всего” со мной может и не получиться... — мрачно произносит Друг и делает большой глоток этого ужасного кофе. — Машинка моя — того... Не очень уже и работает... А тебе ещё нужно — в твоем возрасте...
Ну, положим, машинка у них с Бабушкой есть и своя, думает Мила, обойдёмся. Большая, белая, с круглым окошком, которое открывается, чтобы можно было запихнуть туда разные тряпочки. А потом тряпочки крутятся там со страшным воем и шумом, Миле немножко боязно, но она всё равно стоит прямо перед окошком и упорно смотрит на мелькание тряпок, напрягшись всем телом и готовая сразу убежать, если машинка вдруг сорвётся с места и поскачет по коридору. “Расшалилась наша машинка... — смеётся тогда Бабушка. — Что, Мила, страшно тебе?”
Но сейчас она не смеётся, а робко улыбается Другу:
— Ничего, я починю её, машинку твою... А если и не починю — невелика беда... Главное, что кончится этот твой ежедневный кошмар... А он там пусть как хочет... Кстати, на расстоянии бороться с ним легче — найдём управу, будь спокоен! И выселить его можно через суд, и на принудительное лечение пристроить... Главное — вдвоём... Слышишь, Дима? Да ответь же ты что-нибудь, не мучь меня!
Дима поднимает голову и пристально, словно бы с последним колебанием смотрит на собеседницу. Мила улавливает то, чего не понимает Бабушка: он хочет ей что-то сказать, но боится...
— Он убьёт тебя когда-нибудь, понимаешь? У-бьёт!
— Убьёт, говоришь? — усмехается Друг и делает это как-то так неуютно, что Мила съёживается от его голоса и взгляда. — Может, и правильно сделает. Вот послушай, чувствительная ты моя, расскажу я тебе одну историю...
Глупости, думает Мила. Друг же не комар, чтоб его можно было так легко убить, — вон какой большой! Убить — это когда ты его — хлоп! — и он не шевелится больше и не живёт... И Бабушка так поступает с комарами, и она, Мила... Убить легко. Но только если тот, кого ты убиваешь, очень маленький. Чтобы убить Друга, нужен кто-то настолько большой, что и не представить... Мила начинает задрёмывать, голову клонит вниз, жмурятся глаза... Голос Друга гудит, как далёкий шмель, — такой, как залетел однажды к ним в комнату через окно, а Бабушка поймала его в полотенце и выпустила...
Мила и слушает, и дремлет — всё равно ей ничего, ничего не понять...
— Как могу я строго судить этого охламона, когда сам... Знаешь, тому уже больше полувека, а будто вчера... Мать снимала нам с сестрой дачу у залива, на южном берегу... Это сейчас там гнилое болото, а тогда ведь о дамбе и не слыхал никто... И вода была, как хрусталь… Представляешь: захожу в воду по горло и отчётливо вижу собственные ноги и разноцветные камушки на рябом песке... Островок там имелся, метрах так в пятистах от берега, а у хозяина — лодка, за судаком ходить... Сынок его, одногодок мой и приятель, лихо с ней управлялся, так что ходили мы, бывало, аж до самого Кронштадта. Чуть не утонули вместе однажды — ну, да это уже другая история... А сейчас я тебе рассказываю совсем не о том, а об одной нашей забаве, почти безобидной... До поры до времени...
— По крайней мере, “колёса” вы, я думаю, не глотали... — вставляет Бабушка (Мила озадаченно приоткрывает один глаз: она прекрасно знает, что такое колёса. Это такие круглые чёрные штуки, что крутятся под маленьким столиком, за которым Бабушка пьёт кофе, когда одна; конечно, Друг их не глотал — они бы даже в рот ему не поместились). — И не кололись...
А вот Мила укололась однажды — ужасно! Наступила на что-то на полу, и вдруг всё тело пронзила острая, яркая боль! А как Бабушка тогда испугалась, даже закричала! Всё обнимала, целовала жалобно стонущую Милу и приговаривала: “Ах ты, девочка, девчоночка моя бедная! Синеглазка! Что ж ты укололась-то так сильно! Это я виновата, прости меня, глупую: уронила кнопку и не заметила!” Конечно, она теперь переживает, чтобы и с Другом её такого не случилось...
— Лучше бы кололись, — неприятно усмехается он. — Может, подохли бы — и вреда от нас никакого...
— Что ты говоришь! — пугается Бабушка. — Мне страшно!
— А я пока ничего и не сказал. Это, Ляля, только присказка была, сказка и не начиналась ещё.
Миле тоже страшно, хотя и неясно, отчего. Она уже не спит — слушает, силясь поймать знакомые слова.
— Так вот, о забаве нашей невинной. Ну, почти... Ну, короче, мы знакомились на пляже с приезжими девушками, — скажем так, не совсем строгого поведения, — то да сё, разговорчики, шуточки... Слово за слово, приглашаем покататься на лодке... Те девчонки, что были поприличнее, отказывались плыть с незнакомыми парнями в открытое море, ну, а те, что соглашались, — их уж точно было не жаль... Так вот, привозили мы их на свой островок...
Бабушка вскрикивает, глаза её округляются, но Друг досадливо машет на неё рукой:
— Да нет, нет, не делай таких больших глаз... Дураки были, конечно, но не до такой же степени! Всё по обоюдному согласию... Если какая артачилась, то дальше поцелуев дело не заходило. Кроме того, я ведь тогда уже в артисты нацелился, красавчик был хоть куда, девки сами на меня кидались, как на сахар... А я и правда походил на конфету... На этого... Ну, сладкого мальчика из Голливуда. Как его... Склероз, короче... Дожил... Нет, забава наша в другом состояла. Когда веселье подходило к концу, мы с приятелем моим перемигивались и под каким-нибудь предлогом уходили в кусты — обычно под самым, так сказать, банальным... Ну, а там быстро прыгали в лодку — и ходу. А девчонок бросали на острове в чём были. Однажды удалось унести купальники, и девки вообще голяком там остались... Иногда они видели, как мы отплывали, выскакивали на берег, визжали, ругались... Ну, а мы в ответ хохотали, конечно, и похабные жесты им делали. Страшного с ними ничего случиться не могло: кругом болтались рыбачьи лодки, и в конце концов какая-нибудь их подбирала... Нам это ничем не грозило: о такого рода своих похождениях девушки в те годы предпочитали помалкивать. Рады были, что выбрались, ну, а урок мог и на пользу пойти... Странно подумать — теперь им всем уже под семьдесят... А ты тогда только родилась ещё... — он замолкает и надолго задумывается.
Бабушка осторожно дотрагивается до руки Друга:
— Неприятная, конечно, твоя история, Дима... Но ведь в конечном счёте это подростковые шалости, не больше... Не стоит так себя из-за них...
Он вскидывается и смотрит на неё в упор, так что Бабушка начинает обиженно моргать, а Мила вся дрожит, хотя взгляд и не ей предназначен: она чувствует, как Другу больно, может быть, даже больнее, чем наступить на кнопку.
— И это, Ляля, представь себе, тоже всё ещё присказка, — шумно вздохнув, говорит он.
Бабушка хочет что-то сказать — и молчит. Она смотрит на Друга уже с настоящим испугом — таким, что Мила потихоньку сползает с собственного стула и бесшумно перебирается на другой, тот, что стоит прямо рядом с Бабушкиным. Она сразу ощущает рассеянную тёплую руку у себя на плече, и ей становится поспокойнее.
— Ты даже Милу напугал, — вымученно улыбается Бабушка. — Говори уж всё, раз начал...
— Между прочим, — пристально смотрит на неё Друг, — я давно уже подозреваю, что твоя Мила понимает гораздо больше, чем ты ей разрешаешь... Это я так, к слову... Да, ну вот. Привезли мы туда однажды двух девчонок — чёрненькую и беленькую. И, знаешь, интересные такие девахи попались, неглупые даже, с филфака обе. Поэтому провозились мы с ними дольше, чем с другими: в качестве прелюдии разные умные разговоры пришлось разговаривать. А и без того не рано было — уж народ с пляжа расходиться стал, волна поднималась, прилив обозначился... Небо заволокло... Хоть бы один из нас мозги включил и сообразил, что лодки-то давно к берегу идут, шторма боятся. Нет, взыграло ретивое... В общем, всё как всегда: отпросились “в кустики”, к лодке бегом — и на весла... А девчонки и не заметили, кажется: сидели себе на полянке — там полянка такая укромная была, как специально сделанная, — бутерброды, наверно, жевали. И главное, на берегу уже друган мой смотрит на меня с сомнением, да и предлагает: мол, может, смотаемся, заберём их? Дескать, штормит сильно, лодки сегодня могут больше не выйти, тогда нашим шалавам ночевать там придётся... А если ещё дождь... Но я злой был на чёрненькую ту. Такой казалась аппетитной, опытной, глядела многообещающе... А лежала, извиняюсь, бревно бревном... “Ничего, — говорю, — пусть попрыгают. В другой раз умнее будут”... С тем и домой пошли.
— И что... — шепчет Бабушка. — Так никто и не подобрал их?..
— Нет, — хрипло отзывается Друг. — Я бы и не узнал об этом, да и интереса особого не было. Только разговор услышал — случайно, на автобусной остановке, когда мать в Ломоносов на рынок послала. Одна тётка другой рассказывала, что у соседей их — большое несчастье. Приехала внучка из Ленинграда — хорошая такая девушка, Валей звали, в университете училась, — да и пошла с подружкой на пляж купаться. А там два каких-то подонка — и носит же земля! — их в лодку заманили и на остров в море отвезли. Хи-хи, ха-ха, да и бросили там одних. Шторм начинался, лодки ни одной не было на воде. До берега далеко — не доплыть, да ещё в грозу. Девушки в одних купальниках, плакали, звали — никого; только волны плещут и ветер воет. Так бы, может, и ничего — ну, страху бы натерпелись или простыли в крайнем случае... Да только у Валечки диабет был ужасный, утром и вечером сама себе инсулин колола... Стало ей плохо, а к утру — кома... Пока подружка до помощи докричалась, пока подобрали их, пока довезли да нашли, откуда “скорую” вызвать, — день уж настал... Так в машине и скончалась, бедняжка... Теперь соседка, вся чёрная от горя, собирается в Ленинград на похороны внучки... Тут автобус подкатил, тётки уехали, а я как стоял на месте — так и ноги приросли... И ведь, главное, не знал я, да так и не узнал никогда — откуда?! — которая из них была Валечка. Моя или другая... Их звали — Валечка и Алечка — это я хорошо помнил, но какую — как... На острове недосуг было разбираться, а потом... А-а! — Друг машет рукой и замолкает надолго, обхватив свою склонённую над столом белую колючую голову.
Молчит, откинувшись на стуле, и Бабушка. Мила тревожно переводит взгляд с одного на другого, ей жутко, хочется спрятаться — почему? Убежать? А как же Бабушка? Друг внезапно смотрит на неё в упор и зычно рявкает:
— Клянусь — она понимает! Да ещё, пожалуй, и получше, чем ты! — он с угрозой, как кажется Миле, оборачивается к Бабушке: — Ну что, трепетная моя? Передумала, небось, меня в сожители звать?
Бабушка ничего не отвечает, но крепко-крепко прижимает Милу к себе, словно они теперь вдвоём — против него, этого совсем не хорошего сегодня Друга...
Он встаёт:
— Мне пора. Считай, что я бросил вас с Милой на острове. Ляльку и Милку. Ждите… шторма-то нет: глядишь, и подберёт кто-нибудь...
Друг с грохотом отталкивает пустой Милин стул, словно живого врага, заступившего путь, и широким шагом направляется к двери. Это уже слишком! Мила с жалобным рёвом бросается в комнату, ныряет в их с Бабушкой постель, прячет голову под подушку... Ничего, ничего... Сейчас Бабушка придёт и ляжет рядом, и не нужен им никакой противный Друг, который так страшно гудит и грохочет...
Ночь либо давно ушла, либо в этот раз и вовсе не приходила, а Бабушка и Мила всё ещё лежат рядышком под одеялом, но нет ни одной из них покоя. В комнате светло, в открытой форточке — светло-синий ломтик неба. Обе бодрствуют, не могут найти себе удобного места, хотя Мила изо всех сил старается успокоить Бабушку: она то кладёт ей голову на плечо, то гладит лицо, то пристраивается у тёплого бока... Но Бабушка не обнимает её, не целует, как обычно, когда Мила ласкается, а с досадой отталкивает свою девочку, раздражённо бормоча:
— Спала бы уже. Надоела д’о смерти, — и добавляет сокрушённо: — Надо же, какой козёл. Нет, ну какой козёл, а? — она ещё немножко ворочается, но вдруг садится и громко, удивлённо произносит: — Мила, мне нечем дышать... Совсем нечем! Мила!
Обеими руками, царапая себе шею, Бабушка оттягивает ворот ночной рубашки, громко, бурно тянет в себя воздух и сипло кричит:
— Мила! Задыхаюсь! Что это?! Мила!! А-а!!!
Словно чья-то невидимая огромная рука вырывает её из постели и бросает к окну. Часто и жутко дыша, Бабушка силится открыть его, но заедает шпингалет, и она начинает сипло выть, дико глядя перед собой и судорожно тряся гремящую раму, а Мила уже рядом с ней, пытается заглянуть в её мутные от смертного страха, словно подёрнутые сизой плёнкой глаза и тоже в запредельном ужасе повторяет:
— Что с тобой?! Что с тобой?! Что с тобой?! — на самом-то деле у неё выходит: “А-ой!! А-ой!!! А-ой!!!”
Но вот окно распахнуто, со двора, уже вполне светлого, врывается тугая волна прохлады, но Бабушке не легче. Она теперь держится за грудь:
— Да это сердце... Это сердце, Мила... — замирающим шёпотом свистит она и вдруг вся тяжелеет, цепляется за подоконник.
Мила не впервые слышит это слово, Бабушка часто говорила раньше, обнимая её: “Ух, и колотится же у тебя сердце, Мила! И как только не выскочит!” — и прижимала тёплую ладонь туда, где внутри у Милы трепыхалось что-то маленькое и неустанное, которое всегда играет и бегает в ней, даже когда Мила спит... Ещё это сердце как-то даёт о себе знать, если Мила чему-то очень радуется, — там так сладко-сладко ноет, как будто ешь сгущёнку, и так пусто становится, когда обидно... или страшно... Да, Мила очень хорошо понимает, что такое сердце. Она и Бабушкино сердце не раз слышала, когда прижималась к ней: оно стучало ровно, гулко, надёжно... Должно быть, оно такое крупное, горячее... Мила почему-то видит его красным... Но что оно сейчас делает в Бабушке, это большое сердце? А вдруг оно выскочит и… убежит? Что тогда будет? Мила сразу решает, что если сердце сейчас выскочит из Бабушки, то она его поймает. Это просто: хвать — как бабочку. Но не съест его, а сразу вернёт, потому что у неё уже есть внутри одно. Должно быть, она когда-то давно его проглотила...
Но Бабушкиного сердца нигде не видно, а сама она всем телом лежит на подоконнике, и Мила замечает вдруг, что и лицо её, и губы, и даже глаза — всё это точно такое же белое, как и рубашка... Она отталкивается руками от рамы, еле слышно стонет:
— Нет уж, дудки, Мила... Я не умру — так... Одна... Слишком глупо... Не хочу... Не позволю...
Она делает шаг к кровати, шатается, прислоняется к шкафу... Её надрывное дыхание заполняет всю комнату. Мила бросается на помощь...
— Не путайся под... ногами... дай... дойти... — хрипит Бабушка и делает ещё рывок, упирается локтями в спинку кресла...
Там она судорожно переводит дыхание, тянется к тумбочке... Телефон! Она хватает телефон, и её мотает с ним к двери. Бабушка ушибается о косяк, но он же и служит ей опорой... Чёрная коробочка у её уха...
— Дима... — голос Бабушки не похож на её собственный и вообще на человеческий. — Вызывай “скорую”... Мне... Сердце... Сейчас попробую... открыть... Если... не смогу — ломай... — коробочка летит на пол, Мила кидается к ней, оттуда горит белый свет и ещё слышны какие-то звуки.
— А-я-а! — громко зовёт Мила. — У-и-и! У-и-и!
А Бабушка уже в прихожей, она всем телом прислонилась к входной двери, что-то гремит — и дверь вдруг подаётся наружу. Бабушка сползает по ней, опускается на колени, руки её уже там — в той Другой Жизни, куда Миле ходу нет. Там иной цвет и чужой запах, там опасно, оттуда приходят незнакомые люди, к этой двери Миле и подходить запрещено! Но Бабушка стоит на коленях, упираясь ладонями в пол, как раз поперёк заветного рубежа, голова её опускается всё ниже, ниже, вместо дыхания вырываются слабые всхлипы... Но Мила не убегает. Подвывая от страха, она стоит рядом с Бабушкой и ждёт, сама не зная, чего...
Но вот поблизости раздаются быстрые шаги и знакомый голос. Это Друг, понимает Мила и отступает в квартиру. Он знает, что делать, сейчас опять всё окажется, как прежде... Давай же, Бабушка, вставай, вставай! Но, увидев Друга, Бабушка не поднимается, а, наоборот, падает вниз лицом...
— Ляля-а!!! — басом зовёт Друг. — Лялечка, ты чего это?!
В их маленькой квартирке происходит такое, чего раньше никогда не бывало... Вдруг появляются совсем незнакомые мужчины в синей, как дерево во дворе, одежде, они что-то делают с лежащей на диване Бабушкой, витает страшное, корявое слово “инфаркт”, звенит стекло и железо, отвратительные запахи заполняют комнату... Но не это пугает Милу, забившуюся в кресло и всеми позабытую. Её пугает Тьма... Она не видит её, но чувствует, как она нависает над Бабушкой, растопыривается уродливым облаком над их безопасным диваном и набухает, набухает чернотой...
— Она выживет? Она выживет? — беспрестанно спрашивает Друг у всех мужчин по очереди.
А они рассеянно отвечают:
— Вроде должна...
И снова звякает железо и стекло, что-то падает на пол, и вдруг раздаётся Бабушкин короткий мучительный вздох.
— Лялечка, я здесь! — кидается к ней Друг, расталкивая мужчин, но они отстраняют его и мрачно спрашивают Бабушку:
— В больничку поедете?
— Поедет! — поспешно отвечает за неё Друг. — Ещё как поедет! А носилки у вас есть?
В комнате оказывается странная узкая кровать на высоких блестящих ногах с колесами, мужчины вместе поднимают Бабушку и кладут сверху. Мила мельком видит её неузнаваемое маленькое лицо, повернутое к Другу:
— Мила... Ты — Милу... Нужен уход... Кормить... Там, в холодильнике... Ей нельзя одной... Ключи... — шелестит она.
Он машет на Бабушку обеими руками, будто ловит белых бабочек:
— Да разберусь я! Ничего с твоей Милой не сделается! Ты только, ради Бога, не волнуйся! Тебе нельзя волноваться!
И всё. Одна Мила. Нет Бабушки. И никого нет. Только День. Но он никогда ничего не говорит.

Друг возвращается нескоро, только когда снова пришла и исчезла короткая, совсем светлая Ночь. Ждала-то Мила, конечно, Бабушку. Она не могла представить себе её лицо, но в целом образ в голове получался ясный: что-то большое, доброе и родное... Мила положила голову на Бабушкину подушку и так пролежала долго-долго...
Но вот дверь в прихожей кто-то открывает, слышится звяканье ключей... Мила не кидается, как всегда, навстречу, а, наоборот, прячется поглубже под одеяло, потому что знает, что это не Бабушка. Точно так же, как раньше, когда Бабушка шла домой, Мила узнавала об этом задолго до того, как та подходила к двери. Так, ниоткуда. И было ей радостно.
— Мила! — слышен знакомый голос-шмель. — Где ты прячешься?
Ах, вот кто это! Мила выбирается из постели и резво соскакивает с дивана навстречу Другу. Она надеется, что он её покормит, — и действительно, Дима сразу направляется к холодильнику.
— Вот такие дела у нас с тобой печальные, милая Мила... — говорит он, разрезая ей курочку на куски. — Инфаркт хватил нашу Лялю...
Она поднимает вопросительный взгляд. Лялю? Ах, да, этот глупый Друг почему-то так называет Бабушку. Значит, всё-таки Инфаркт схватил её? И унёс? И не отпустит? И что делать?! А если взять его и — пор-рвать?!
— Рр-ра? — спрашивает Мила.
— Рад? — усмехается Друг. — Да уж, конечно, теперь даже ты вправе обо мне так думать... И, главное, ещё сказал, урод, что бросаю вас на острове... Но, Мила, я пошутил! Неудачно, разумеется... Почти как тогда... Но хоть ты меня мерзавцем не считай, ладно? Я вот что думаю: ты хотя и молчишь, но нас как облупленных знаешь... И о каждом имеешь своё особое мнение... На вот, кушай, наголодалась, поди...
Мила опасливо ест, всё время прерываясь и оценивающе посматривая на Друга... Какой он необычный... Вот Бабушка никогда так длинно с ней не говорила... Он тоже откровенно изучает Милу:
— Всё-таки страшна ты, конечно, как смертный грех, — прости уж меня, старика... Но глаза... Любого за душу возьмут... Надо же, какая синь... Просто сапфиры... А сколько ума в них! И чувства! Только за них по гроб жизни влюбиться можно... Так что понимаю я Ляльку, ох, понимаю... Я вот что, Мила... Я обещал Ляле, что здесь с тобой поживу, пока она не вернётся... Могу я надеяться, что ты меня во сне не прикончишь? Могу, наверное: Лялька говорит, ты не буйная... Да и мне от моего Юрки-наркоши отдохнуть не мешает, а там... Вот отпустят её из больницы... Звала ведь она меня жить здесь с вами, а я ей... А я ей — инфаркт... Вот такое я дерьмо... Вот такое я дерьмо, милая Мила...
Это слово тоже давно в Милином словаре. “Я не нанималась за тобой дерьмо выгребать!” — кричит Бабушка, когда Миле случается покакать мимо туалета. Она озадаченно смотрит на Друга: какое же он дерьмо? Он человек. И она его почти любит.
— Что, удивляешься моей велеречивости? — спрашивает Дима и гладит Милу большой прохладной ладонью по голове, задевая её мягкие уши. — Привыкай: я артист, люблю монологи. Хотя... Не так уж и часто за мою карьеру приходилось мне их разучивать. “Что будете заказывать?.. Икорки к водочке не желаете?.. Приятного отдыха... Вашу даму просят к телефону... Прикажете такси вызвать?” — вот тебе, милая Мила, и вся моя нынешняя роль... Так что монологи теперь ты будешь слушать... Раз уж великий мой талант Родине не пригодился...
Мила совсем не против. Ей даже нравится этот гулкий рокот, а пуще нравится сам Друг. Она чувствует в нём такое же вечное смятение, какое постоянно ощущает в себе, — среди непонятных явлений, шумов, фраз... Она не такая, как окружающие, и он не такой. В ней тайна, и в нём тоже... И Бабушка... Которая их одинаково любит и не понимает — тоже одинаково. И которая одинаково им необходима...
Приходящая Ночь постепенно становится похожей на саму себя. Во всяком случае, она всё темней и ощутимей. Друг часто появляется позже нее, но, когда кругом День, он почти всегда с Милой. Гудит и рокочет — она привыкла. Иногда они даже едят из одной тарелки. Так даже вкуснее. Спят они тоже вместе, как с Бабушкой, только во сне Друг иногда начинает громко рычать, и тогда Мила бесшумно перепрыгивает через него, забивается в кресло и испуганно смотрит оттуда, пока рычание не прекращается. Тогда Мила снова прокрадывается в постель и притуляется за спиной Друга. Она спит и ждёт. Даже во сне.

Однажды, когда День давно уже пришёл, а Друга всё не было и не было. Мила просыпается от странного чувства. Сначала она никак не может вспомнить, что это такое, но внезапно понимает: Бабушка! Это Бабушка! Она близко! Милу будто сдувает с постели, она бросается в прихожую, взад-вперёд мечется у двери. Ну, скорей! Скорей! Неужели она ошибается?!
Нет, Мила может ошибиться в чём угодно, только не в этом. За дверью раздаются голоса, звенят ключи...
— Ва-у-фа!!! — визжит Мила и с размаху бросается Бабушке на грудь. — Ва-у-фа!!!
— “Бабушка”? Ты сказала: “Бабушка?!” — смеётся и плачет та. — Дима, ты что, тут без меня научил её говорить?! Ах, деточка, деточка моя...
Они целуются и обнимаются на пороге, а Друг с двумя большими сумками в руках смущённо стоит в сторонке и внимательно на них смотрит... Бабушка, наконец, отстраняет Милу и рассеянно взглядывает на него:
— Туда, в комнату, поставь, я потом разберу... Ну, спасибо тебе... — голос чуть срывается, но это заметно только Миле. — За Милу... За всё.
Она медленно кивает — и высоко вздёргивает подбородок.
— Мне уходить? — говорит Друг.
— Да-да, иди, конечно, — не глядя в его сторону, отвечает Бабушка.
Но Друг почему-то не уходит сразу, а с виноватым видом топчется на коврике у двери. Миле его вообще-то жалко, но сейчас ей не до него, когда Бабушка вернулась.
— Так я пошёл? — зачем-то переспрашивает он, как будто и так непонятно.
Но Бабушка не оборачивается.

Их жизнь продолжается, как раньше. Нет, наверное, не совсем так, потому что Бабушка теперь не такая, как прежде. Она редко шутит с Милой, и сама никогда не бывает весёлой. Она теперь не стрекочет бойко, сидя у своего компьютера и гоняя маленькие чёрные штучки по белому, а долго-долго сидит без движения, уставясь в его большое светящееся окно и обхватив голову руками. Когда Мила робко подходит и утыкается носом в Бабушкино плечо, она рассеянно кладёт ей на спину ладонь и вздыхает. Иногда Бабушка стоит за белой занавеской на кухне — тоже подолгу, только обязательно выключив перед этим свет. Мила знает: в узкую щёлку она смотрит туда, на маленькое яркое окошко Друга. “Может быть, он всё-таки там?” — думает Мила. Но застрял — такой большой в таком крошечном — и теперь не может выбраться, чтобы прийти к ним? Вот застряла же она недавно за диваном и не смогла выйти... Звала, пока Бабушка не пришла на помощь. А то так и стала бы там совсем неживая...
— Дура старая... — шепчет Бабушка, глядя на единственное светлое пятнышко во дворе. — Раскатала губу... Уж и до богадельни недалеко, а туда же...
Она возвращается к компьютеру и какое-то время, сжав губы и став такой строгой с виду, что Мила боится к ней приблизиться, упрямо и яростно щёлкает, щёлкает, щёлкает... Но вдруг щёлканье прекращается, и Бабушка с протяжным стоном роняет голову на стол. Мила в ужасе: бабушкино сердце снова хочет убежать?! А Бабушка поднимает голову, и Мила поражена: всё её лицо мокрое! Где она взяла воду?
— Поделом мне, поделом! Вся жизнь моя — никчёмная! — громко говорит Бабушка; взгляд её падает на Милу: — Вот послушай, послушай! — она смотрит на горящее окно компьютера и протяжно произносит: “Глаза-а Сью-узан зажглись, как две-е голубые звезды-ы. Вильям прибли-изился к ней и заключил её в пла-аменные объя-атья. Бурная стра-асть подхвати-ила их на своё крыло-о — и они начали безу-умный танец любви-и...” Здорово, да?! — она вроде бы и смеётся, но так, что Миле становится страшно при виде такой неправильной Бабушки; она понимает, что смех — это другое, а тут... тут боль? Или даже что-то больше, чем боль?
— Почти тридцать лет занимаюсь этой чепухой! — кричит-хохочет Бабушка. — С тех пор, как иняз закончила! И представь, мне все завидуют! “Везёт же тебе — так удачно вписалась в рынок! И на работу таскаться не надо! Такую нишу захватила, счастливица!” А жизнь-то — псу под хвост! Шелудивому псу! Всё любовнички, любовнички... Один раз могла ребёнка родить — не стала, сдрейфила! “Эх, ты, — врачиха сказала, — ведь у тебя девочка была...” Сейчас она уже взрослой стала бы... Уж и внуков бы, наверно, мне родила... Приходила бы, навещала старуху... Говорила бы: “Мама!”
— Мм-аа... — силится повторить Мила.
— Вот-вот! — зло смеётся Бабушка. — Дожила до девочки, нечего сказать!
Теперь Мила видит, что вода льётся прямо у Бабушки из глаз... Что это? Разве так бывает? Вода на кухне, в кране... И в ванной... Откуда она в глазах?

Люди приходят к ним всё реже и реже. Часто бывает только одна посторонняя бабушка — та, что Самая маленькая из всех, знакомых Миле. Они с Бабушкой сидят в комнате за низким столиком, пьют, к счастью, не кофе, а что-то светлое, в высоких прозрачных стаканах на длинных ножках.
— Слушай, а тебе после инфаркта не трудно с ней? — показывает она на Милу. — Ну, за ней ведь уход какой-то там нужен, готовка... А ты вон еле двигаешься, да ещё переводы на тебя навалились... И вообще... Может, действительно, отдать её пока?
— Что ты! — пугается Бабушка. — Она мне сейчас больше нужна, чем даже я ей! Без неё я бы уже, наверное, подохла тут, а она меня только и держит... И какой такой особый уход? Она у меня чистоплотная, сама за собой ухаживает... А готовка... Да мы с ней почти одно и то же едим...
Мила тем временем подозрительно оглядывает Бабушку со всех сторон: где они, эти Переводы, что на неё навалились? Так обычно делает только сама Мила — во сне. “А ну, отодвинься, — отталкивает её иногда Бабушка. — Ишь, навалилась на меня!” Никого на Бабушке не видно, и она успокаивается, но вдруг вздрагивает, услышав:
— А что этот Дима твой, Друг так называемый? Взял и бросил тебя в таком состоянии? Так и “покинул на острове”? Хорош, нечего сказать...
— Не хочу о нём говорить, — Бабушка вяло отставляет стакан. — Не состыковалось. Всё. Проехали.
— Конечно, кому охота оказаться с такой уродицей под одной крышей... — бормочет себе под нос Маленькая бабушка, неприятно косясь на Милу, когда настоящая Бабушка уходит на кухню за сыром. — Разве только глаза...
Миле тоже дают пахучий кусок вкусного сыра, и она ревниво уходит с ним к окну, взбирается на подоконник и смотрит во двор.
Уныло машет ей многорукое синее дерево под синим же небом среди жёлтых стен, кто-то выходит из противоположной стены и идёт через двор. Мила подскакивает: это Друг! Отчётливо видна его белая, даже на вид шершавая голова. Мила часто замечает его в последнее время, и каждый раз, проходя мимо неё, он с улыбкой кивает ей. Приостанавливается, грустно смотрит в сторону их квартирки и вздыхает, а потом быстро-быстро исчезает с Милиных глаз. Иногда он, должно быть, что-то произносит, Мила не слышит, но догадывается, что он зовет её по имени. “Р-ру! — отвечает она всякий раз, утыкаясь носом в стекло. — Рр-уу!”
— Клянусь, Лялька, она говорит “друг”! — смеётся Маленькая бабушка. — Может, он сейчас у тебя под окном стоит и плачет. Ромео хренов...
— Перестань, — морщится Настоящая. — Не смешно.
В этот раз у Димы в руках большая корзина, точно такая же стоит у Бабушки высоко под потолком в странной норе под названием “антресоли”. Она однажды свалилась оттуда и чуть не зашибла Милу — та едва успела отпрыгнуть, а Бабушка подняла упавшую штуку и отругала: “Надо же, какая мерзкая Корзина — едва не угробила мне Милу!” Мила не понимает, для чего Корзина нужна Другу — такая большая и некрасивая... Она и Бабушке-то ни на что не нужна, просто живёт зачем-то на антресолях, и Бабушка её не гонит, потому что добрая...
Маленькая Бабушка прощается, когда Друг со своей Корзиной уже прошёл через двор обратно и опять на ходу улыбнулся Миле. В Корзине у него что-то лежало, прикрытое синими листочками... Непонятно... А тем временем Милина Бабушка ложится спать. Раньше она никогда не спала, пока не появится Ночь, а сейчас... Другая, совсем другая стала её Бабушка. Миле спать не хочется: за окном так ярко, тепло, интересно... Хотя чувствуется, что День уже собирается уходить... А что, если... Она внимательно смотрит на Бабушку: та дышит сильно и ровно, лицо её спокойное и белое... Тогда Мила на цыпочках, очень тихо, но решительно идёт на кухню. Дело вот в чём: Бабушка забыла закрыть там окно. И решётку тоже не задвинула: лила зачем-то воду из чайника на свои цветы в узком деревянном ящике, а потом позвонил в комнате телефон, она оставила всё как есть и больше в кухню не вернулась. Значит, можно вылезти во двор и успеть добежать до дерева — давно уже хотелось посмотреть на него поближе и потрогать, если позволит. А то они только машут друг другу, машут — и никакого толку. И вообще посмотреть, что там есть интересного... Вот, например, голуби... “Гуль, гуль, гуль!” — зовёт их иногда бабушка и сыплет за окно крошки. Голубей сразу становится много-много, они давят друг друга во дворе на полу и булькают, как вода в раковине... А Мила неизвестно отчего начинает волноваться, и во рту становится мокро-мокро... Однажды она уже сбежала из дома, но Бабушка не спала и поймала её. Вот когда Мила узнала, что такое “получить по попе”! Такой сердитой она бабушку не видела ни до, ни после, а уж как больно было! Но сейчас Бабушка спит, значит, ничего не узнает, а Мила успеет вернуться, до того, как она проснётся...
Мила — храбрая девочка. Бабушка часто ей это говорит. Храбрые девочки не боятся. Но Миле всё-таки не очень уютно. Во дворе странно пахнет: не то приятно, не то противно — ей так сразу не разобраться... Спрыгнуть вниз — не проблема, окно совсем не высоко над полом. Надо же, какой жёсткий здесь пол, совсем не такой, как в их квартире... Она опасливо идёт прямо к дереву, залезает на скамейку... Подходит и осторожно прикасается к нему подушечками пальчиков, хочет погладить... Но оно холодное и твёрдое, неприятное на ощупь. “Неживое!” — понимает Мила. Надо же, а так приветливо махало руками... Слегка разочарованная, она хочет идти дальше, но тут из той жёлтой стены, в которой обычно исчезает Друг, выходит высокий парень с лохматой головой. Мила не раз уже видела его во дворе — это Ублюдок. Когда Друг ещё ходил к ним с Бабушкой, он не раз показывал в окно на парня, быстро идущего через двор, чтобы пропасть всё в той же стене: “Опять, кажется, ширнулся, Ублюдок”, — говорил Друг и отворачивался от окна. Мила ясно видела на его лице такое же выражение, какое было у Бабушки, когда она вытаскивала неживую бабочку у Милы изо рта...
Мила на всякий случай прячется за дерево, потому что ей и близко не надо рассматривать Ублюдка, чтобы понять: он злой. И опасный. Он может сделать так, что она станет неживая, как это дерево. Или та бабочка. Или как она сама делает неживыми комаров. Он садится на скамью и достаёт откуда-то такую же чёрную коробочку, как у Бабушки, — телефон. Держит его у щеки и говорит: “Ну, где ты? Далеко ещё? Он уже чистит свои грибы! Ладно, быстрей давай копытами шевели...” Мила подглядывает из-за дерева и дрожит. Ей хочется убежать, быстро залезть в своё окно и смотреть уже оттуда, из недосягаемого места, но страшно показаться Ублюдку: вдруг он успеет схватить её? А Ублюдок тоже дрожит: дрожит его большая нога, закинутая на другую, дрожат руки на спинке скамьи, дрожат большие синие губы... Неужели ему холодно? Кругом ведь так тепло, даже для Милы, которая обычно мёрзнет! Но во дворе откуда-то появляется незнакомая Женщина — не из Бабушек, молодая. Такая, как Ублюдок. Озираясь, словно ожидая, что кто-то на неё набросится, она быстро идёт к скамье, и Ублюдок вскакивает ей навстречу.
— Принесла? — отрывисто спрашивает он. — Дай сюда!
Мила хорошо знает это слово (“А что я тебе принесла, девочка моя! Смотри, какая вкусняшка!”), оно всегда означает что-то очень-очень вкусное в руке у Бабушки. Неудивительно, что Ублюдок с таким нетерпением кидается к Женщине. Миле хочется увидеть, чем она его сейчас угостит, и она почти вся высовывается из-за дерева. Женщина отшатывается и вскрикивает:
— Это ещё что за каракатица?!
Ублюдок нетерпеливо отмахивается:
— Не обращай внимания. Она ничего не сделает. Безобидная и тупая, как пробка. Только выть умеет гнусным голосом — и всё. Именно из той квартиры, куда мой лох полгода пробегал. Я уж надеялся, что та баба его к себе заберёт. Как бы не так — отшила по полной... Сидит он теперь на кухне, курит и страдает... Юный Вертер, блин... Смотреть противно. Ну, показывай!
Женщина протягивает Ублюдку что-то маленькое и белое. Приглядевшись, Мила с удивлением понимает, что это гриб. Похожий на те, что приносит иногда домой бабушка в прозрачных коробках, готовит на сковородке и ест горячими. Мила один раз попробовала (“Это гриб, Мила, но тебе, наверное, не понравится”, — и точно, не понравился). Вкуса никакого. И запах отвратительный.
— Чуть не чокнулась, пока по лесу моталась. Думала, не найду уж — редкость все же большая в наших широтах, — рассказывает Женщина. — Плюнула было, домой собралась не солоно хлебавши и тут смотрю: растёт себе... Как на картинке в справочнике грибника: аманита фаллоидес.
— Чего? — удивляется Ублюдок.
Миле тоже непонятно.
— Бледная поганка. Как и обещала. Одним грибом целую свадьбу угрохать можно, а не то что одного старпёра, — гордо говорит его знакомая.
— На вкус точно негорькая? — деловито спрашивает Ублюдок.
— Точно. У неё вообще нет ни вкуса, ни запаха. И когда её съедаешь, поначалу кажется, что у тебя только лёгкое несварение желудка, поэтому к врачу никто не обращается. А зря. Потому что второй — и последний — раунд начинается через несколько дней, когда спасти человека уже нельзя. Почки, печень — всё разом накрывается. Белая Смерть в чистом виде. Покруче “г’ерыча”*! А если сам собирал и сам готовил... Какое тут убийство... Любой ошибиться может. Никто не застрахован. Кушайте, дедушка Дима, лучший наш друг... И хватит, наконец, вонять на нашей площади...
Мила вздрагивает: Дима, Друг... Так это ему, выходит, принесли гриб, чтобы угостить? Эта Женщина так любит его, что носит вкусняшки? Мила бесшумно крадётся вдоль скамейки, чтобы получше рассмотреть гриб: вдруг, действительно, вкусный, и ей перепадёт от него кусочек? Хоть самый маленький!
И тут она словно натыкается на стену. Она не видит ничего нового, но её будто прошивает насквозь противная тягучая дрожь. Тьма — вот что это. Бесформенная, безжалостная, она невидимо зависла над этими двумя, что шепчутся на скамейке, не чувствуя её. Точно такая же, как висела тогда над Бабушкой, когда сердце её почти выскочило... А выходит она из маленького белого гриба, с которым они что-то делают... Тьма растёт, растёт, накрывает их, вот-вот дотянется до неё, Милы... Проглотит всех — и её, и Ублюдка с его Женщиной, и Друга, и Бабушку... Но они совсем ничего на замечают:
— Я не хотел до такого доводить, вот этой дозой клянусь! — шепчет Ублюдок, быстро показывая Женщине что-то маленькое и блестящее.
— Тогда точно верю, — легонько усмехается та, внимательно на него глядя.
— Но сколько ж можно! — горячится Ублюдок. — Поселился в чужой квартире и живёт, живёт... И в ус не дует! А ведь он мне — посторонний! Бабка когда-то вышла за него и сдуру прописала… Свою квартиру он, видите ли, первой жене оставил из благородства... А я здесь с младенчества прописан, между прочим! Потом бабка возьми да помри в одну минуту, а он нет, чтобы убраться! Если б благородный был — так бы и сделал! Впаривает мне: куда, мол, я пойду — в подвал? А мне-то какое дело! За тридцатник перевалило, а все у родаков тусоваться должен?! Вот и мечусь меж двух квартир, как придурошный. Ни тебе ширнуться нормально, ни кирнуть, ни с шоблой посидеть по-человечески... Ни с бабой поселиться... Надоело! Надоело! Надоело! — взвизгивает он тонким противным голосом, а по лицу у него бежит вода, как недавно у бабушки.
Женщина хватает Ублюдка за локти, мгновенно сует ему что-то в рот:
— На, проглоти. Иначе руки трястись будут. И давай, отправляйся уже — чуешь, как грибами с луком из окна тянет? Значит, тушит их вовсю... Только тихо смотри, не буянь там хоть сегодня. На кухню к нему спокойно зайди — вроде, воды попить. Он тебя терпеть не может и сразу уберётся... А ты очень быстро поднимаешь крышку и бросаешь в сковороду кусочки поганки. И главное — не забудь, понял? — руки сразу вымой средством для посуды! Чтоб скрипели, ясно? Не то оближешь их, сдохнешь — и никакого тебе больше ширялова. И кира тоже. Дотумкал, горе моё? Повтори!
— Что я — конченый?! Простых вещей не секу?! — истерично возмущается Ублюдок. — Лапы убери от меня, невеста!
— Да, невеста! — с нажимом говорит она. — Обещал расписаться — значит, распишешься. Долг платежом красен. Откуда ты знаешь, может, я тоже хочу в замужних дамах походить, как твоя бабка на старости лет... Шучу. Лети давай, сокол.
Они расходятся в разные стороны. Женщина бросается в какую-то щель между высокими стенами — и нет её; Ублюдок исчезает там же, где раньше пропал Друг. Тьма ещё немножко висит над скамейкой, словно раздумывает, а потом незаметно тянется вослед...
Мила одна во дворе. И сердце её, кажется, сейчас выскочит и убежит — как собиралось и не сделало Бабушкино... Бабушка! Вдруг она уже проснулась и увидела, что Милы нет?! Тогда уж “по попе” не избежать — проверено... Мила оборачивается на своё настежь распахнутое окно — странно! Окно теперь, кажется, сильно уменьшилось — как она пролезет в него, когда будет возвращаться? А окно Друга, наоборот, выросло — может, заглянуть туда? Оно тоже открыто, а решётки и вовсе нет... Мила вертит головой туда-сюда, не зная, на что подвигнуться... Вдруг она опять замирает и вся холодеет: снова эта Тьма! Её, как обычно, не видно, но Мила знает: она там, за окном Друга! И стала ещё плотнее и гуще, чем когда висела во дворе. Тьма пришла за Другом, отчётливо понимает Мила в какой-то момент. Пришла и заберёт — вместо Бабушки, ведь её-то забрать не удалось! Тьме помешать нельзя — она такая. Она обхватит Друга чёрными лапами и вытащит из него что-то важное, без чего он станет неживой. Как комары. Как дерево. Как бабочка. Как вон тот голубь, что валяется под ближней стеной... И Друг больше не станет ходить через двор со своей большой белой головой и улыбаться Миле... Мила такая маленькая, глупая и некрасивая — что она может против Тьмы? Надо бежать домой, прижаться к Бабушке — и всё снова станет хорошо... Но Мила решительно поворачивает к окну Друга. Вот оно какое, оказывается, громадное! Теперь понятно, как Друг туда помещается. И забраться легче лёгкого. Только Мила хочет подпрыгнуть, чтобы уцепиться за подоконник, как рядом что-то грохочет, и она в ужасе прижимается к стене. Это опять Ублюдок. Ах, вот откуда он взялся! В стене, оказывается, тоже есть дверь! Но напрасно Мила так пугается, Ублюдок даже не смотрит в её сторону. Обдав её химическим смрадом, он наискось мчится через двор и пропадает. Отлично, путь открыт! Прыжок — зацепиться — подтянуться... Ещё легче, чем казалось! И вот Мила уже на подоконнике, осторожно заглядывает внутрь. С первого взгляда ей ясно: это кухня. Почти такая же, как у Бабушки. Этот большой белый ящик — холодильник. А вот и кран с водой. Мила осторожно ступает на стол — и чуть не падает с него: Тьма прямо здесь, рядом! Её не видно, но она — живая! Она тоже сейчас смотрит на Милу и решает: схватить её или нет? На миг девочку парализует от ужаса, но сейчас же она вспоминает: Тьма пришла не за ней. Пока не за ней... Злое тёмное облако висит над большой серой коробкой, что стоит на полу и называется “плита”. На плите, как и на такой же Бабушкиной, горит маленький синий огонь, а на нем тихо булькают в глубокой сковороде грибы. Это и проверять не нужно — невкусный запах, хорошо знакомый Миле, заполняет всю кухню... Тьма торжествует. Она как-то связана с этим запахом, чувствует Мила.
Надо её убить. Как убила бабочку. И могла бы убить голубя. Правда, Тьма гораздо больше — ну и пусть...
Мила больше не думает — она с размаху бросается на сковороду, та с грохотом летит на пол, Мила — на неё. Она поскальзывается в склизких кипящих грибах, падает боком в эту зловонную дымящуюся кашу, и тут оскорблённая Тьма нападает сверху. Бежать некуда — дверь закрыта! Мила катается по полу, воет и визжит от нестерпимой боли, о которой даже не знала, что такая бывает — красная, невероятная! — случайно опирается о перевернутую сковороду — и этого уже нельзя вынести... Она слабо хрипит последний раз, успевает услышать голос Друга: “Мила, ты?!! Господи!!!” — и Тьма накрывает её разом...

У Бабушки в комнате светло от длинной рогатой люстры, висящей над круглым столом. У Милы ещё саднит всё тело, больно пошевелиться, но эту боль уже вполне можно терпеть. Бока, грудь, плечи, ладошки — все туго обмотано какими-то узкими белыми тряпочками, из-под которых струится странный дурманящий запах, и всё время хочется содрать их и отбросить в сторону. Но охота сразу пропадает, как только Мила натыкается на строгий Бабушкин взгляд. Впрочем, строгий он только, когда хочется сорвать тряпки, а так — Бабушка только и делает, что улыбается, хвалит Милу и говорит ей ласковые слова:
— Милая! Умница ты моя! Героиня!
— Красавица наша синеглазая! — подхватывает Друг. — Сколько в тебе грации! Хм... Просто нужно суметь увидеть...
Он сидит за столом, и Бабушка наливает ему в чашку отвратительный кофе. Ну и пусть. Мила всё равно любит их обоих. Она вытягивает шею, осторожно кладёт голову на стол, прислушивается и всматривается, иногда щурясь от удовольствия просто видеть их и слышать их голоса.
— Ну, продолжай, продолжай, — теребит Бабушку Друг. — Всё-таки дал, значит, показания... И что — вот прямо так и признался? Сам?
— А куда бы он делся, — поводит плечом Бабушка, садится рядом с Другом и берёт себе другую чашку. — Сутки без дозы. Тут и... этот... допрос с пристрастием... не нужен.
— И как ты только догадалась отправить на анализ те грибы с полу! Я бы просто выбросил их — и дело с концом, — восхищённо смотрит на неё Друг.
— Ага... И эти сволочи отравили бы тебя в другой раз... — мрачнеет Бабушка. — Видишь ли, я знаю, что Мила моя — не хулиганка. Она не могла просто так взять и нашкодить — не тот характер. Пусть она не говорит, но мне иногда кажется, что разбирается она в этой жизни лучше, чем я... И раз она ни за что не хотела, чтобы ты ел те грибы... Ты же сам говорил: она вопила от боли и каталась в них, но не убежала, когда ты открыл дверь! Значит, она знала, что там — опасность, и хотела показать тебе это. А может, видела, как твой Юрка сунул что-то плохое в сковороду... Не допросишь же её в полиции... А жаль, право... Ну, а потом, когда я позвонила Катьке...
— Я так и не понял, Катька — это которая? Дылда такая, от которой духами французскими разит? — спрашивает Друг.
— Да нет, Дима, — морщится Бабушка. — Которая дылда — та физик-ядерщик. Мы все тут с одного двора и школу вместе окончили... А Катя, наоборот, самая маленькая. Ну, помнишь, мы ещё её весной в Мариинке встретили?
— Это та вот... Дюймовочка в шляпке... Вся в колечках каких-то, бусиках... Пол-ков-ник по-ли-ции? — весь подаётся вперёд Дима. — Ты чего — шутишь, да?
— Нисколечко! — выпрямляется Бабушка. — Больше четверти века оперативной работы. Только последние годы на руководящую должность перевели — тоскует... Раскрытым убийствам счёт потеряла. А тут... и раскрывать нечего... Экспертиза сразу показала: яд бледной поганки. В том лесопарке, где ты шампиньоны свои собираешь, она отродясь не водилась. Значит, подложили... И шансов у тебя не было. Так что, если б не Мила...
Бабушка и Дима дружно поворачивают головы в её сторону.
— Я опять забыл, — виновато говорит Друг. — Как эта порода называется?
— “Сфинкс петерболд”. Если по-русски — “Петербургский лысый сфинкс”, — улыбается Бабушка и нежно смотрит на Милу; та благодарно шевелит кончиком своего длинного голого хвоста и настраивает огромные уши-локаторы так, чтобы лучше слышать любимый голос. — “На лицо ужасные, добрые внутри”... Разновидность сиамских, а ведь это ещё и самые умные кошки в мире!
Друг берёт руку Бабушки и подносит к своим губам. А Бабушка склоняется над его колючей белой головой и отважно её целует.