Наталья КОРНИЛЬЕВА НАШ СОВРЕМЕННИК №3 2024

МЕЖДУ МОСТОМ И ВОДОЙ

РАССКАЗ

        Кто бы подумал, что сердце, разбитое решительно и навсегда, так скоро увидит радость утра! Жизнь начинает новый виток, когда кажется, что всё кончено.
        Переезд случился как раз после выпускного. Родители вернулись из далёкой Африки, где работали по контракту четыре года, купили квартиру в Тушино и забрали Ирину к себе в Москву. В суматохе обустройства на новом месте и поступления в институт память о годах, прожитых с тётей Соней, одинокой бездетной женщиной, всю свою кроткую любовь самозабвенно пролившей на единственную дочь своего брата, побледнела, съежилась и как-то незаметно стёрлась в ярких красках новых дней.
        Был у Ирины и ещё один повод поскорее забыть Н-ск: Серёжка Колобанов, в которого она была тайно влюблена все школьные годы, ушёл с выпускного бала с её лучшей подругой, Ритой Шкиль. Ритка, самая красивая и умная, была единственной девочкой в школе, к которой никогда не смел приблизиться ни один мальчишка. Что-то было в ней такое, что даже самый отпетый хулиган ни разу не потянул её за косичку, не обрызгал грязью из лужи, не подстерёг в раздевалке под лестницей и в тёмном углу, пропахшем сырым мелом и половой тряпкой, не пытался тискать, отчаянно краснея, в надежде нащупать под школьным платьем непознанную жгучую реальность, состоящую из шнурочков, резиночек, впадинок и выпуклостей. И дело даже не в том, что за Ритой Шкиль вился шлейф многочисленных семейных легенд, передаваемых за спиной полушёпотом. И не в том, что дедушка, в прошлом, кажется, профессор кораблестроительных дел, и бабушка, балерина Мариинского театра, а также другие представители Риткиной фамилии, по словам одних, прославили отечественную науку и искусство, по свидетельствам других, явили их несмываемый позор, покинув Родину и бросив свой талант на благо процветания чужестранцев...
        Поговаривали, что Риткин дядя с той же говорящей фамилией Шкиль читает курс философии Древнего мира в самой Сорбонне и на его лекции мечтают попасть студенты со всего мира, и что он ждёт не дождётся, когда Ритка получит аттестат и приедет к нему учиться. Сама Ритка избегала разговоров на эту тему, всегда была неизменно приветлива с одноклассниками, но шумным сборищам и всем видам коллективного сумасшествия предпочитала возню с какими-то больными собаками, подбитыми птенцами, одинокими чудаковатыми стариками, которым она таскала яблоки и кефир в авоське и узелки с бельём по праздникам.
        Иркины воздыхания по поводу Колобанова Рита Шкиль принимала как самая лучшая подруга на свете. Слушала так, что Ирке становилось легко. Она умела прятать тайну: много лет Иркина любовь хранилась надёжно, как заначка в коробке с крупой. Рита спасла Ирку от смерти летом после девятого, когда та наглоталась тёткиных таблеток, увидев, как Колобанов целуется со Светкой из девятого “Б”.
        И однажды увела его за собой со школьного бала.
        Если бы не московские свежие ливни, захлестнувшие город в то лето, не весёлая чехарда дней, молодых и голодных, набегающих друг на друга в лихом порыве перекричать один другого, не новые лица и бешеный ритм бурлящей событиями столицы, эх, пропасть бы тогда бедной девушке, одним махом потерявшей в далёком глухом городишке и любовь, и дружбу!
        Но дожди день за днём старательно умывали столицу, за летом брела, шелестела дворами осень, лила остывающие слёзы. Слёзы прихватывало морозцем, и получался чистый хрусталь, всё это заносило снегом и опять плавило солнцем. Однако весенняя капель — это совсем другие слёзы. Ирину заворожила, увлекла жизнь, молодая и звонкая. В мелькании лет забылись старые обиды и Колобанов, и Ритка. Редкие звонки тёте Соне по праздникам — всё, что связывало её теперь с Н-ском.

        Тётю Соню Ирина навещала трижды после того, как переехала в Москву.

        I

        — Какая же ты стала... красивая, Ирка... Ну, рассказывай скорее, как Москва, как ты, где ты? — Рита, наконец, присела, положила руки на стол, поправила салфетку, поменяла местами вилку и нож. — Ой, что же это я...
        Увидела вдруг свои руки на белой скатерти, смутилась, убрала под стол.
        — Да, в общем, всё как у людей. Муж, физик-теоретик, докторскую защитил, в начале марта должен на симпозиум в Вену отбыть. Ты не поверишь, Ритка: лысеть уже начал...
        — Детки?
        — Сын, заканчивает школу. Такой же зануда, как отец: все олимпиады по математике выиграл, две международные премии. Другие — дети как дети, а этого на улицу не вытолкаешь!.. Книжной пылью только и жив...
        — Ну, а сама? Я слышала, ты по папиной линии? Совершаешь подвиги за операционным столом?
        — Да ладно, брось, какие там подвиги. Отец у меня — сама знаешь, а я — так... кардиологическим отделением заведую. Увы, за пределами Садового кольца... Ничего особенного — так себе достижение. Да что это мы всё обо мне, ты-то как живёшь?
        — Мы хорошо живём, — Рита потрогала взглядом всё, что можно было потрогать, не касаясь лица Ирины: шёлковый край манжеты, китайские огурцы на шейном платке, брошь с изумрудом, скользнула по причёске. Тяжёлые, ухоженные локоны отливали медью. Зацепиться больше не за что, и она, наконец, посмотрела ей в глаза. — Ира, я должна тебе сказать... я перед тобой... очень виновата...
        — Ритка, ты о чём! Если ты о Колобанове, то расслабься, он того не стоит. Наверняка сменил уже штук пять жён и двадцать пять любовниц. Ты помнишь его похождения?! Боже, какая же я была дурочка! Мечтала выйти за него замуж, помнишь?! Нет, положительно надо быть полной идиоткой, чтобы выйти замуж за жигана. Кстати, как он, ты давно его видела?
        — Колобанов не жиган, Ира. Он мой муж.
        — Ой, Ритка-а... Прости, ради бога... Кажется, это я полная идиотка... — Ирина как-то кособоко хихикнула, потянулась за соком, опрокинула бокал. Они молча смотрели, как малиновое пятно расходится по белому полю юбки.
Потом долго смеялись, смеялись до изнеможения, словно боялись опять стать серьёзными: Ирина — завёрнутая в простыню, Рита с юбкой и феном, обе раскрасневшиеся от облегчения.
        — Его просто надо чувствовать, Ирка, понимаешь? Он... он очень добрый, только не может это показать. Как будто все подумают, что он слаб. Доброта для мужчины — это же слабость, по крайней мере, они сами так думают. А я... я без памяти его любила... всегда... Помнишь, мы переехали в Н-ск, я пришла во второй “А”, меня посадили с Кругловым, и Серёжка в первый же день насыпал ему в портфель толчёного мела. А на перемене поведал, что Круглова он уложил ещё в прошлом году и всех мальчишек в классе укладывает одной левой, и даже Телятникова из четвёртого “Б”, а Телятников — не просто так, а чемпион всего... И девчонки в него, в Серёжку, сразу влюбились. Хотя это ему ни к чему... Он подарил мне половину жвачки, и с той минуты я поняла: Колобанов — моя судьба.
        — “Она его за муки полюбила...” Ясно. А мне почему не сказала: занят, мол, не лезь?!
        — Ну что ты, как я могла! Ты уже по уши была в него, когда я узнала. Да и потом, я тогда была уверена, что он тебя любит...
        — А как же Франция? Сорбонна? Ты ведь мечтала, я знаю...
        — Серёжу не выпустили: военная кафедра... ну, ты знаешь... практика на этом дурацком заводе... оказалось, стратегический объект...
        — Погоди, ты ведь могла...
        — Нет, не могла. Без него не могла. Он же, как ребёнок, он без меня... нет, вообще-то он очень даже самостоятельный, и... уверенный в себе, но... Леночка совсем маленькая была, она ведь почти сразу родилась...
        — Как же твоя любимая философия? Неужели заочно?
        — Мы тогда решили, что это подождёт... я решила... Серёже надо было помогать, ты же знаешь, ему всегда трудно давались точные науки. Нет, он очень старался, очень... Я взяла на себя только чертежи.
        — Ты — чертежи?! Ритка-а, ты с ума сошла!
        — Ерунда, ничего сложного. Ну да, приходилось сидеть ночами, но мне всё равно не спалось: Леночка поначалу часто болела...
        — Ты хочешь сказать, что ты... ты не... так и не выучилась потом, после него?..
        — Да разве это так важно? Три года с Леночкой по больницам... денег не хватало... Катюша появилась... Потом родители уехали в Израиль. Без их помощи первое время совсем из сил выбились.
        Ирина поднялась, выдохнула, прошлась по комнате.
        — Надеюсь, это того стоило. Надеюсь, ты с ним счастлива, Ритка. Иначе...
        — Ну конечно, я счастлива, Ира! У нас прекрасные девочки... жаль, что ты их не увидишь... Катюша уже год как у мамы, а Леночка будет дома послезавтра, у неё выездной концерт... Вот — чудная квартира...
        — Твоих родителей, между прочим, квартира...
        — Ты не подумай, что им пришлось уехать только для того, чтоб нам было, где жить. Нет, это неправда! То есть... не совсем правда. Серёжа должен был получить жильё от завода, мы были уже в начале списка... — Рита вдруг закрыла лицо руками и заплакала.
        — Потом... произошла... одна история... я не хочу об этом... В общем, ему пришлось уйти.
        Рита стояла у окна, смотрела, как девочка внизу крутит обруч.
        — Понимаешь, это с самого начала было ошибкой — идти на этот завод... и в этот вуз... Серёжа — абсолютный гуманитарий. Вспомни, как ему всегда удавались сочинения, как он читал стихи! Помнишь, тот вечер... в десятом... поэты Серебряного века... “Отныне плащ мой фиолетов, берета бархат в серебре. Я признан королём поэтов...” Вот... в этом он весь! Он всегда так чувствовал этот тонкий нерв, различал столько оттенков белого... Потом, представляешь, увлёкся историей живописи... Ты, конечно, в курсе, как трудно достать такие книги, а он где-то находил... смотри, вот, Эрмитаж, Лувр, испанцы... Босх, Тулуз-Лотрек... он очень любит. Потом перечитал всего Платона и Аристотеля... всё, что было... и кое-что из новой философии... даже серьёзно думал учиться во Франции. Никогда не прощу себе, что не настояла тогда... ах, как бы всё могло по-другому повернуться, Ирочка-а! В полный рост мог бы встать — и достоин же: столько всего Бог дал...
        — Рита, только не говори, что Колобанов так просто отказался от карьеры. Я всё равно не поверю. При его обаянии и фантастическом таланте пускать пыль в глаза он просто обязан был далеко пойти.
        — Я не хочу слушать такое про моего мужа, Ирочка, прости! Да, я согласна, может быть, постороннему человеку трудно разглядеть, но я-то знаю, что Колобанов — достойный человек... И в команде его уважают.
        — В команде?
        — Разве я не говорила тебе, что Колобанов — гонщик? Да-да, кажется, не говорила... Пару лет назад его даже включили в сборную. Потом... так бывает... неудачный заезд... травма... Вытаскивали из комы, в общем, он молодец, боролся героически. Машину потом восстановил... ну, не совсем, к соревнованиям, разумеется, не допустили... Но... его уважают, он лучший специалист по тестированию. Он это обожает... Согласись: должно же быть у человека что-нибудь для души... Да и мне спокойнее — всё же не так опасно.
        — Подожди, для души — это значит, не платят?
        — Ну что ты, Серёжа имеет неплохие деньги. В свободное время подрабатывает инструктором... обучает состоятельных дам водить машину. Ты не поверишь, на него записываются в очередь. Это важно... настоящий профессионал необходим для приобретения особых навыков... Да что же ты опять мне делаешь глаза... я совсем о другом... Учит водить машину в дождливую погоду, гололёд или, скажем, в тёмное время суток. Знаешь, сколько ему платят?!.
        Из домика на стене выскочила кукушка и заголосила по-петушиному.
        — И сколько же ему платят, интересно знать? — В дверях стоял Колобанов в съехавшей набок куртке и, покачиваясь, улыбался в наступившей тишине. — Дерьмо мизансцена! Однако продолжайте, а я... с вашего позволения... в партер... согласно купленным билетам...
        Прямо в верхней одежде Колобанов плюхнулся в кресло, закинув ногу на ногу.
        — Серёжа... где твои носки?
        — Какие носки? А, носки... Снял! А зачем, спросишь ты?.. А затем, дщерь иерусалимская, чтобы тебе сподручней было ... омыть мне ноги и отереть их волосами... за всю подлость вашу, за то, что распяли... нашего Христа!..
        — Серёженька, тебе же нельзя пить, совсем нельзя... Ты забыл, что тебе сказал Игорь Валентинович?!
        — Молчи, женщина! Связывай язык свой, неистово стремящийся на прекословие!
        — Рита, я пойду... — Ирина поднялась и двинулась к выходу.
        — Куда же вы, мадам... не имею чести?.. Самое интересное ещё впереди!.. Уж будьте любезны, дождитесь последнего акта.
        Колобанов неожиданно резво вскочил и встал в проёме.
        — Ба, да это Петровская!.. Ирка... Не может быть... не может быть!
        — Пусти!
        — И не подумаю! Думаешь, не знаю, что ты была влюблена в меня, как кошка? Ритка, зажигай свечи, у нас намечается романтический ужин, — он усадил Ирину за стол и заворковал, касаясь губами уха: — Разрешите уронить слезу сожаления на ваше ещё не увядшее декольте.
        — Скотина ты, Колобанов...
        — Мадам, не ломайте холодные пальцы. Нельзя ли ради такой встречи обойтись без этих ваших злокачественных сентенций?.. Ритуля, собери чего-нибудь... материального на стол, а то, у вас тут, я погляжу, Канна Галилейская. А мы пока совершим варварский набег на наши закрома, — он извлёк откуда-то из-за шкафа бутылку коньяка.
        — Серёжа!
        — Мамаша, не показывайтесь гостям, вы очень толстая!
        Рита ушла на кухню.
        — Колобанов, зачем ты с ней так? Она же... таких нельзя обижать... таких сейчас нет...
        — Ложка дёгтя, всего лишь ложка дёгтя могла бы существенно поправить положение. Видеть не могу... эти её глаза библейской мученицы! Тошно мне, поверишь, Ирка, от её... лубочных добродетелей! Что на них можно сегодня купить?! Всё святое давно продано... Бог, и тот на базаре — рубль ведро! — Колобанов потянулся за грибочком и смачно хрупнул. — У меня были на жизнь большие планы. Всё под откос... из-за неё!.. Солгать мы, видите ли, не можем... даже ради благополучия детей, понимаешь?.. Не мо-жем! Взять своё, кровное, потребовать, настоять — нет, мы тоже не можем! У нас прин-ци-пы! Я женился на ней... уехать хотел из страны этой вонючей... в землю, где течёт молоко и мёд... а она, дура, детей рожать принялась, в Православие полезла... вместо того, чтобы философию изучать в Сорбонне. А теперь... посмотри, в кого она превратилась — полы моет в подъезде по ночам и бананами на рынке торгует!
        — Как?.. Бананами?.. Она мне ничего об этом не говорила...
        — Сегодня снова я пойду — туда, на жизнь, на торг, на рынок!.. — фиглярствуя, декламировал Колобанов, размахивая руками.
        — Серёжа, погоди...
        — Проехали. Массовые рыдания переносятся на случай похорон вождя. А сейчас... давай по маленькой!
Сидели долго. Ирина осталась ночевать. Легла в Катиной комнате; через минуту тишину взорвал оглушительный храп, сквозь залпы которого пробивались едва слышные всхлипывания.

        II

        Какое-то время спустя Ирина примчалась на пару дней в Н-ск. Тётя Соня болела, и Ирина решила забрать её в Москву на лечение. Отъезд устраивала в спешке. В центре города неожиданно столкнулась с Колобановым. Даже мельком Ирина успела разглядеть перемену в нём.
        — Колобанов, ты никак Нобелевскую премию получил! Пиджак цвета испуганной канарейки... шейный платок? Помилуй, батенька, ты же всегда славился отменным вкусом!
        — И вам здравствуйте! Какие люди в нашем захолустье! Что там пиджак, ты взгляни во-н туда. Думаешь, это роскошное авто принадлежит Папе Римскому?!
        — Серё-жка, ты ограбил швейцарский банк!
        — Господи, ну что за дуры мне попадаются! Ты слышала, чтобы кто-нибудь когда-нибудь ограбил швейцарский банк?!
        — Ну ладно, рассказывай.
        — Ты готова мужественно пережить звёздный час ближнего своего? Тогда слушай. Впрочем, что тут говорить. Вошёл в большое дело... по-умному... Тут важно поставить на нужную лошадь. Деньжат добрые люди подкинули. Ну, а дальше — дело техники. Вот, выхожу на международный рынок. Дом загородный строить собираюсь. А что, столичная ты наша... если с колоннами, это тоже моветон?
        — Погоди, помнится, ты мечтал уехать...
        — То была пора незрелых, младенческих желаний. Теперь иное... Старик Гораций, помнится, говаривал: “Только ведь небо меняет, не душу — кто за море едет”? Чего ещё искать, если жизнь, Ирка, и здесь — симфония янтарного солнечного света, красных восклицательных знаков, больших дерзких волосатых целей и хрупкого привкуса нежности!
        — Ну ты, Колобанов, силён. Просто незабудки в ушах расцветают тебя слушать. Жаль, что тороплюсь. Завидую Ритке. Кстати, как она?
        — Ритка, Риточка, Ритуля... За скудостью и убожеством наших устремлений, отягощённых дурной наследственностью и порочными навыками, где нам оценить по достоинству твоё благолепие! Мы все, в сущности, потомки тюремщиков и вертухаев, куда нам! ...Не завидуй, мать, лучше свечку поставь за упокой души рабы Божией Маргариты.
        — Что?!
        — Нет Ритки, Ирочка. Завтра сорок дней. Душевно скорблю...
        — Господи... как же так... а дети... как же дети?..
        — Что дети... не маленькие уже...
        — А ты... как?
        — Как-как... Три копейки потерял, пять нашёл. — Колобанов пожал плечами и оглянулся на свой нарядный автомобиль. В это самое мгновение из машины выкатились “пять копеек”: пышногрудая девица в тёмных очках и ярких одеждах.
        — Это и есть твоя “нужная лошадь”?
        — Нужная лошадь, Ирочка, это её папаша... Ну всё, пока, встретимся где-нибудь на Сейшелах.
        — Что за дела-а? — капризно пропела девица, неотвратимо надвигаясь на Колобанова. — Надоели мне твои бабы!
        Она сдвинула на лоб очки, скользнула взглядом по Ирине и надула пухлые губки.
        — Серж, ты что, уже на старух перешёл?
        — Пупсик, эта старуха училась со мной в одном классе, — Колобанов обнял девицу за талию и, нежно воркуя ей что-то на ушко, увлёк за собой.
        Ирина осталась стоять под рекламным щитом. “Вы в пяти минутах от счастья!” — сладко млел заслонивший солнце брюнет с жемчужной улыбкой, протягивая прямо с небес зубную пасту. Мимо неслись потоки людей и машин.
        Через какое-то время они с Катей сидели за столиком летнего кафе. Катя плакала, рассказывая о болезни мамы и о последних её днях. Только теперь Ирина узнала о том, что первая дочь, Леночка, родилась у Колобановых незрячей. Девочку долго выхаживали, а сама Рита с тяжёлым осложнением почти полгода провела в больнице. Потом были долгие мучительные годы, девочка болела и болела, а Рита всё надеялась, что можно восстановить зрение. Колобанов учился, и это тоже было на Рите: она писала ему курсовые, чертила по ночам.
        — А потом приехал мамин дядя, из Франции, может, вы слышали...
        — Да-да.
        — Он добился разрешения на выезд мамы, а тогда это было немыслимым делом, вы знаете. И всё же ему как-то удалось... О Леночке готовы были позаботиться бабушка с дедушкой. Дядя настойчиво убеждал маму ехать, твердил, что это преступное легкомыслие — пренебрегать даром Божьим... Вы должны помнить её выдающиеся способности. Всё складывалось наилучшим образом — к отъезду. А мама плакала и плакала. В самый последний момент, оказалось, что она ждёт ребёнка — меня...
        Катя виновато улыбнулась и заплакала.
        — Это решило всё — она осталась. Отец так никогда и не смог ей простить. И мне тоже. Он тогда почти силой тащил маму к врачу, хотел, чтобы ребёнка не было. Меня всю жизнь называл “горе моё” и “несчастье”. А мама безумно меня любила, я ведь очень похожа на отца... А ещё больше мама любила Леночку... жалела... и надеялась. Когда поняла, что медицина бессильна, стала надеяться на чудо. Пошла в церковь, крестилась и нас крестила. И что совсем невероятно — уговорила как-то отца венчаться.
        Потом пришлось Леночку в спецшколу для незрячих отдать... мама слышать об этом не хотела, но... Ненавижу это слово... “интернат”...
        — А как получилось, что бабушка с дедушкой уехали? Как они решились вас оставить?
        — Я думаю, из-за Леночки. Они потом забрали её к себе. Да и нам негде было жить... Знаете, я всегда думала, что мама слабая, много позволяет отцу, а он её... ни во что не ставит... пользуется и унижает, унижает... и пользуется. И вдруг... перед самым концом — накануне, кажется... мама как будто преобразилась... после двух месяцев непрерывной боли: она ведь наркотики отказывалась принимать... Отошло тяжёлое... И дух этот, тягостный... ну, знаете... в доме, где человек умирает... так бывает... как-то не стало этого. И вдруг запахло талым снегом и птицами, и Вербным воскресеньем... Мама лежала у окна, мы сидели рядом... Леночка с бабушкой тогда уже приехали... На мамином лице играли тени... от занавески... живые. И тишина такая сошла... слышно, как цветок в горшке растёт... Леночка всё трогала мамины руки — от них уже почти ничего не осталось, — трогала лицо, глаза... Вот что было самое важное... даже не то, что она говорила, а именно глаза! Что-то с ними произошло... они стали и н ы е, сквозные, что ли, как будто с той стороны кто-то другой смотрел на нас. В этих глазах я вдруг увидела... всю правду... о маме... о чём была вся её жизнь... и себя увидела, прохваченная насквозь этим светом... и всех нас, и всю эту жизнь... Простите, мне трудно говорить...
        — Может, ещё чаю?
        — Спасибо, лучше воды... Да... одних этих глаз было достаточно... но она всё-таки успела сказать: мы не должны... судить... строго судить отца... Не смейте, говорила она... Вы знаете, Ирина Викторовна, он бросил нас, ушёл, когда узнал о болезни мамы... Только не это, сказал... не хочу на это смотреть... это выше моих сил! А мама благословила нас любить его... простить. Это он... так не потому, что плох, а для неё... чтоб у её любви была возможность... вырасти в такую меру высоты, на какую только она способна... Любить идеал... красивое — нетрудно... Любить неудобное, острое, больное... Он подарил ей это счастье... это её слова.
        Был один старец... Мама много такого читала в последнее время... Не помню имени. К нему пришёл священник и спросил, можно ли молиться за человека, который покончил с собой, бросившись с моста в реку. Старец велел прийти за ответом через три дня и удалился. Через три дня он вышел к священнику: “Вы можете молиться за этого человека. Между мостом и водой он успел покаяться. И Бог простил его”. Мама так сказала: всё может измениться в один миг — между мостом и водой. Нельзя ставить крест на живом человеке. Надо верить, обязательно верить...

        III

        Прошло ещё десять лет. Давно умерла тётя Соня. Ирина с внучкой Анечкой приехала в Н-ск оформить бумаги на продажу квартиры.
        В один из дней они отправились на кладбище проведать тётю Соню. На обратном пути Ирина разыскала могилку Риты в тупичке у монастырской стены. Постояла, вдыхая запах разогретых горьких трав.
        — А вы кто им будете? Что-то я вас не знаю... — Женщина из-за соседней оградки разглядывала их, заслонившись рукой от солнца.
        — Когда-то мы дружили... в школьные годы. А вы, наверное, знаете, кто здесь бывает? Такая ухоженная могилка... Дочка?.. Катюша?
        — Не-е, дочка ихняя в Израиль укатила... давно уже. Один раз только я их здесь и видела. А то всё супруг ихний старается. Почитай тут и живёт.
        — Как супруг, какой супруг?
        — Какой-какой, ихний, законный! Он с ими тут разговоры разговаривает, всё как есть им докладывает... откудова ветер дует, куда туча идёт, и про всякое... умное, если трезвый — так и чешет, как по писаному. А то песню заведёт или стихи... хоть и непонятные, а душу, как бровь, выщипывает, стервец...
        — Не может быть, вы что-то путаете...
        — Это я путаю?! Петровна старая, значит, совсем из ума выжила? Путаю! Ну-ка идите себе своей дорогой, а то не погляжу, что святое место... сама быстренько спроважу! — женщина угрожающе пошевелила лопатой и двинулась с места.
        — Простите, ради бога, я не хотела вас обидеть...
        Ирина схватила Анечку за рукав и заторопилась к выходу. У кромки леса они набрели на церковь, беленькую, стройную, под зелёной главкой. Внутри оказалось пусто, прохладно. Косые лучи крест-накрест пронизывали живую тень. Постояли с зажжёнными свечами. Что-то было в тихом сумраке, что-то ещё, кроме них.
        Они вышли из храма и направились к липовой аллее сквозь строй нищих и калек.
        Удушливый чад отцветающей липы стоял над папертью.
        Ирина вдруг почувствовала сильный толчок в сердце.
        — Постой, Анечка, что-то мне нехорошо.
        Они отошли в тень огромной старой липы. Ирина прислушалась. Сквозь мощный гул молодых пчёл пробивалось колыхание резкого странно знакомого голоса, сверкало и щедро струилось, разбивая жаркие потоки летнего дня.
        — ...Строгой и нестяжательной жизнью... привёл себя в крайнюю бедность... и худое состояние... братья и сестры... прошу не отвратить в подании своей десницы... благословлён от батюшки... на испрошение от доброхотных дателей... щедролюбного подаяния...
        Ирина пошла на голос, убыстряя шаг, почти бежала под липами, часто и мелко дыша. Анечка едва поспевала за ней.
        Колобанов сидел на земле у самого входа в аллею. Босые ноги его в плывущих ранах лежали в пыли и сочились. Обожжённое лицо горело на солнце. У Ирины перехватило горло.
        — Что же ты... на солнцепёке... надо в тень... и воды... Анечка, скорее достань воды!
        — А-а, добрый доктор... Айболит... — Колобанов пожевал запёкшимися губами и с трудом собрал их в пьяненькую улыбку. — Не надо... в тень, так лучше... Когда горит... снаружи... не так слышно... как жжёт внутри...
        Анечка нашарила в кармане монетку, — всё, что осталось: остальную мелочь она уже раздала на площади. Под ярким солнцем блеснул новенький пятачок. Анечка сощурилась, вздохнула, посмотрела на небо и опустила монетку в шапку.