НАТАЛЬЯ ЛЕСЦОВА НАШ СОВЕРЕМЕННИЕ № 1 2024

        СТРАСТИ ПО РАИСЕ

        ДЕРЕВЕНСКАЯ НОВЕЛЛА


        1

        Запираясь вечером на засов, Раиса на всякий случай несколько раз изо всех сил дёргала за ручку двери. Умом понимала, что надёжно, ведь засов толщиной чуть не в палец и на совесть сработан, муж-покойник мастеровитым был, а всё ж боялась.
        Кроме горьких бессонных часов, когда она рыдала до изнеможения, уткнувшись в подушку, чтобы всхлипами не разбудить детей, были долгие и мучительные часы после того, как, едва заснув, Рая соскакивала с кровати, разбуженная короткими резкими ударами. От них не только стекло звенело, но и в голове раздавался надрывный звон, напрочь перебивавший сон.
        Кое-как успокоив перепуганных детей и приняв успокоительных капель, до рассвета лежала она потом неподвижно с открытыми глазами, словно чем-то обездвиженная, не в силах даже шелохнуться.
        “И если б Серёжка никогда не выздоровел — ничего страшного. Пускай и лежал бы, хоть прикованный к постели, я бы ухаживала, лишь бы живой... И уколы ставила бы, и капельницы, и ночей не спала... Хоть бы и не доедала, а лекарства самые лучшие покупала б ему — всё, лишь бы со мной был, с мальчишками”, — думала она в эти долгие мучительные часы.
        Бесстыжие мужики или неженатые парни (кто знает, чья это была работа) усмотрели в ней лёгкую добычу. Хотя оно, может, со стороны так и кажется, тем более мужским однобоким умом, но Раисе было противно и обидно.
Болезнь мужа стала для неё испытанием не просто на прочность, а на выживание, измотала до самой последней крайности, вытянула, казалось, все жизненные соки, но она боролась за него до последнего дня. Не умела без него жить.
        Кроме всего, что только могла сделать районная и областная медицина, Рая и в монастырь ездила к чудотворной иконе, и водой святой его поила, и молилась, стоя на коленях... После очередного курса химиотерапии Сергей вроде поправился немного. Пожелтел, правда, похудел, но блеснула надежда. С полгода ещё держался как-то, даже по дому делал кое-что, за детьми присматривал, а потом, весной, новая атака, да такая, что уж ничего не помогало, за два месяца сгорел мужик. Рак крови не пощадил и его, высоченного, чуть не двухметрового, жилистого здоровяка. Дети на руках остались: один — в пятом классе, другой — в третьем, поднимать надо и жить дальше как-то... Надо.
        И стала она жить. Работала в амбулатории, как ошалелая, чтобы хоть во время смены горе не так мучило. Только по ночам позволяла дать выход страданиям, жгущим изнутри, словно раскалённый докрасна утюг. Ночные Раины слёзы и сдавленные стоны остужали ненадолго этот адский разрушительный жар, на следующий же день вновь становящийся нестерпимым. Она стала будто парализованная внутри, и хоть живая, но как обескровленная будто, даже внешне изменилась. Глаза внутрь глядят, губы уголками застыли вниз, похудела, выцвела вся, поблёкла, как истоптанная трава.
        Поначалу-то было тихо, но ещё и помянуть на сороковой день покойника не успели, а мужичьё уже повадилось по ночам стучаться. Едва, нарыдавшись, удавалось заснуть, как сначала сквозь сон слышался треск штакетника, потом шаги под окнами, потом стук и ещё, и ещё... В отчаянье она металась по комнатам, не зная, что делать, потом, заставив сыновей заткнуть уши, орала в форточку (порой с матом) угрозы и проклятия, но ничего не помогало. Из ночи в ночь всё повторялось, и вскоре непрошеные полуночники вытоптали ей добрую половину огорода и в двух местах поломали забор.
        Подруги советовали написать заявление участковому в смысле домогательств, да только Раисе было неловко даже от одной этой мысли. Думала, может, похабники успокоятся, поймут, наконец, что утешения в их объятиях она искать не собирается, но когда от бессонных ночей появились головные боли, а тёмные круги под глазами расплылись на пол-лица, не вытерпела и написала заявление участковому.
        Однако Бурыгин повёл себя странно. Заявление не принял, а присоветовал ей обзавестись поскорее если не мужем, то, на худой конец, сожителем, и все проблемы сразу, мол, разрешатся одним махом. Он с чего-то вдруг начал объяснять ей, точно глупой бабе, что женщина одна быть не должна, и ей даже по физиологии, для здоровья, как говорится, требуется сильное плечо рядом, а для материального достатка в хозяйстве — и подавно, ну, и понятно, для обретения семейного счастья и благополучия тоже. Раиса слушала, но никак не могла взять в толк, с чего это он решил её воспитывать вместо того, чтобы навести порядок на вверенном ему участке. Так и ушла ни с чем.
        Следующий визит она нанесла директору, решив предупредить, что если безобразия в её дворе не прекратятся, то она за себя не ручается. О бездействии участкового заодно рассказала.
        — Полиция защищать должна, — негодовала Рая, — а он чего? Говорит, замуж иди быстрей, и всё. Вроде как заботу проявляет, мол, без мужика тяжело. А я и скажу, что худо, уж так худо, что впору самой от себя бежать, только хоть все двери сорви с петель, а от себя убежать некуда, и не выжечь горя из сердца ни огнём, ни кислотой какой, ни калёным железом. Никак!
        Павел Петрович, второй год как вдовец, слушал внимательно, не сводя с Раисы глаз. Он согласно кивал головой, то и дело вытирал лысину мятым клетчатым платком, потом ослабил галстук. Насчёт полицейского согласился, но развёл руками, мол, что тут поделаешь, если от него жена в прошлом году сбежала и сама на развод подала. Такой уж он, топором рублённый, к подобным мелочам нечувствительный, вот если бы кража или драка с нанесением телесных повреждений, он бы сразу меры принял, а тут...
        — Семейное, мол, это дело, говорит, — чуть не заревела возмущённая и раздосадованная Раиса. — Вы сами-то подумайте, Пал Петрович, какое ж оно семейное?! Если жена с мужем, к примеру, поругались, да к тому же подрались, тут понятно, семейное дело, а у моя беда-то совсем другая?! Получается, что мучают человека, унижают низким отношением, обижают, да ещё в горе таком, от какого и руки на себя наложить можно, и ничего, да?
        Павел Петрович ёрзал в кресле. Рая, даже убитая горем, вся раскрасневшаяся от негодования, была так необыкновенно хороша в своём гневе, так по-бабьи привлекательна, что он, уже немолодой человек, после смерти жены поставивший в мужском смысле на себе крест, как-то заволновался. Он вдруг снова ощутил уже подзабытые мурашки где-то под коленками. Ему стало очень хорошо, так хорошо, что в груди защемило, и, повинуясь этому порыву, он послушно куда-то поплыл на волнах охватившего его тихого восторга. Восторга от сочной поры Раиного тридцатишестилетия, рвавшейся наружу при каждом её стремительно-угрожающем жесте, ослепляющей блеском даже гневных от неподдельного раздражения огромных карих глаз, способных утопить внутри любого, рискнувшего в них заглянуть.

        2

        Выйдя из кабинета в приёмную, Раиса столкнулась с соседкой Макарихой. Та, по причине своего непомерного любопытства, всегда была в курсе всех событий и сходу вызвалась помочь, узнав, что Раины хождения по представителям власти ничем хорошим не закончились. Усадив её в уголке приёмной на табуреточку и пристроившись рядышком на кривобоком стуле, бабка взялась за дело. Перебирая в голове местных мужиков, стала вполголоса рассуждать, прикрывая рот ладонью:
        — И кто это может быть? Ну, ума не приложу. Холостых мужиков-то — по пальцам пересчитать, а парней и того меньше, и те, кто не в армии, все в город уехали да на заработки подались. Витька если электрик... Так он и днём трезвый не бывает, а по ночам и подавно. Олег Петрович, ветврач, в райцентр мотается, к налоговой инспекторше клинья бьёт, все знают, а она и не против вроде. Видали люди, что уже и ночевать оставался, вечером едет и только утром возвращается. Каждую неделю к ней мотается, а то и по два раза. Во! Не-е-е, не про него сказ. Зачем ты ему нужна, да ещё с двумя “хвостами”? Инспекторша молодая, тридцати нету, я сама видала, не больно симпатичная, правда, но себя соблюдает, косметикой на морде у ней всё замазано, прям как у этих вон, которые в телевизоре, и замужем не была. Если Васька, слесарь с водокачки, ах, паразит... Не-е-е, Васька вряд ли, он после тюрьмы дефективный. Чего трепали бабы возле магазина, я так и не разобрала, только смекнула, что неисправность у него какая-то по мужской части, вот и не просыхает теперь, холера, из-за этого повреждения, беда с ним. Мать-то измучил как... Так, так... Ну, кто, Рай? Ой, а не Сашка ли? Шофёр со “скорой”, а?
        — Женатый же?!
        — И что с того? — развела руками Макариха. — Они с Веркой плохо живут. Вон на майские, помнишь, как было: она схватила дрын — и на него, а он — арматурину — и в оборону... Думали, поубивают друг друга.
        — Может, они и дерутся, но в смысле отношений у них страсти похлеще киношных, про это в больнице все знают.         Сашка утром на работу полуживой приходит. Если в район никого везти не надо, так он целый день в машине спит, хоть стреляй, бровью не поведёт. Куда ему ещё по ночам шляться?! Осенью, помните, Витьку с Васькой фельдшер поймала, когда они со “скорой” бензин средь бела дня чуть не слили, а этот медведь в ней спал, представляете?!
        — Прямо не соображу никак, Рай, — растерялась Макариха. — Ну, кто?
        — Ой, и я не знаю, темно ночью, не разглядишь, а они, изверги, ещё и прячутся, то кепку на лицо надвинут, то присядут пониже, одну руку только и видно. Я уже подумала грешным делом на дядю Степана.
        — Какого? — подскочила Макариха. — Бывшего агронома, что ли?
        — Он, конечно, пенсионер давно, — засомневалась Рая, — но кто его знает?
        — Я знаю! — тихо, но твёрдо и уверенно выдохнула ей прямо в ухо Макариха и подмигнула.
        — А-а-а... Вы? — опешила Раиса, широко открыв рот.
        — Клюв-то прикрой, — озираясь по сторонам, тихо осадила её бабка. — Дело прошлое. Мы чего, из другого теста, что ли, сделанные? На Степана не греши, точно не он. Он и в лучшие-то времена бугаём не был, он, сердешный, по правде сказать, и до бычка-то недотягивал... Бегал ко мне. Реденько. Всё лаской брал, подарочки дарил. От моего-то хрен чего дождёшься, гребёнки дешёвой не купил за всю жизнь, а не то, чтоб чего подороже да покрасивей. Стёпа — не такой, — поправив на шее бусы из янтаря, приосанилась бабка.
        Раиса смотрела на неё глазами, и без того огромными, а тут — в пол-лица, не меньше.
        — Да ладно, чего вспоминать. Жизнь, она, Раиса, долгая, трудная, и не знаешь, поди, каким боком повернётся.         Сначала боишься, а потом жалеешь, а то ещё мучаешься-мучаешься, ждёшь, а в конце выходит так, что кое-чего и напрасно было, но ведь наперёд-то не заглянешь, а-а-а... Плачь, не плачь потом, а всё прахом. Эх, чего мы про меня-то заговорили?! Про твоё дело думать надо, Райка, крепко думать.
        — А чего думать, Варвара Макаровна?! Мужики все при бабах, а холостых вон — два-три и обчёлся, и те, сами же говорите, дефективные, никуда не годятся.
        — Погоди, погоди, может, Лёха? — напряглась Макариха и внимательно уставилась на Раису. — Он же холостой. Как же я про него забыла?!
        — Сторож с машдвора? — всплеснула руками Раиса. — Так он же с той зарплатой, которая сторожу полагается, на две ставки работает. Всеми ночами на дежурствах. Да и машдвор на другом краю деревни.
        — Не он, — махнула рукой Макариха. — Он так надолго с работы бы не убёг. Да ещё чтоб почти каждую ночь так. Не-е-е.
        — Да и потом, какой же Лёха холостяк, если он многодетный отец?! Потому и работает на две ставки, троих-то детишек кормить, поди, нелегко.
        — Ну, знаешь, — вскинула брови Макариха, — то, что дети у Ольги от него, это ещё неизвестно. Они и не расписаны, только живут в одном дому.
        — А чьи ж дети-то?
        — Да кто ж их знает? — пожала плечами бабка. — Много чего говорят. Насчёт старшего — на Ваську грешат, то ещё до тюрьмы было, а средний... Вроде на Витьку-электрика смахивает.
        — Да ладно? — удивилась Раиса.
        — И ничего не ладно! — уверенно заявила Макариха. — Последние года Витька не просыхает, оттого и рожа у него вечно с бодуна вся затёкшая, что свёкла застарелая. Глянешь — чистый ужас! Вот все уж и забыли, каким он раньше-то был, а я помню, потому знаю, что говорю. Да чего я, все люди говорят, а они зря не скажут.
        — Вот зараза эта Ольга! Ну, а младшенькая? Неужели и она не от Лёхи?
        — Почему ж? Чем чёрт не шутит, всякое бывает, — пригладила под платком волосы Макариха и добавила: — Правда, сроки не сходятся. Помнишь, Лёха тогда на заработках был, всё куда-то на север вроде или ещё куда мотался. Ладно, дело прошлое уж... Ребятишки все крепкие, здоровенькие, а он сам виноват, если б женился на Ольге сразу после армии, так и всё бы по своему порядку пошло, а то уж сколько лет титьки мнёт, мнёт... Старший-то уже в школу пошёл. Ольга тоже, знаешь, ждала-ждала, да и ждать умаялась. Женщине завсегда определённость нужна, сама понимаешь.
        — Ага! А от Васьки с Витькой она тоже ждала, когда замуж позовут? — махнула рукой Раиса.
        — А ты не осуждай. Может, и позвали бы, только не до того им было: Ваську посадили, а у Витьки запои начались... Ладно, хоть Лёха рядом трётся да понемногу зарабатывает. Конечно, штампа в паспорте нет, а всё ж при мужике баба. Знаешь, Раечка, щас время такое, штамп-то уж мало чего значить стал — позор один! И ведь, глянь же, никто не осуждает, вроде и ничего страшного, зазорного.
        — Ой, Варвара Макаровна, о чём вы говорите, я вас умоляю, — широко и снисходительно улыбнулась Раиса.
        — Да-а-а... Так-то оно так. Просто мы-то в другие времена жили, — пожала плечами Макариха. — А насчёт Ольги с Лёхой я так скажу: когда мужик в доме есть с пользой, всё лучше, чем когда от него — один документ, а проку никакого. С бумажкой спать не ляжешь, на работу документ не проводишь, и детям документ не отец.
В это время из кабинета вышел директор с папкой под мышкой и объявил, что приём по личным вопросам на сегодня закончен, потому что его срочно вызывают в райцентр.
        — Так, так, погоди, погоди, — вдруг залепетала бабка Макариха, хватая Раю за руку и почему-то с интересом рассматривая директора.
        Женщины проводили его пристальным взглядом, помолчали и вышли из конторы на улицу.
По дороге Макариха всё продолжала соображать, а когда проходили мимо общественной бани, вдруг остановилась и, глядя на Раю прищуренными хитрыми глазками, подняв вверх кривой указательный палец правой руки, выдала:
        — Слушай, скажу чё! Как ни крути-верти, а кроме Павла Петровича да Бурыгина, этого грубияна, сыщика недоделанного, больше и некому.
        Ошарашенная внезапной бабкиной догадкой Раиса остановилась посреди улицы с высоко поднятыми бровями и вытянувшимся лицом.
        — А чего? — подмигнула Макариха. — Только я в толк не возьму, зачем по ночам-то? Прям как бандиты, прости господи. Могли бы и чин чином заявиться, договориться. Так, мол, и так, Раиса...
         — Ой! — закрыла лицо руками Рая. — До того ли мне! Договариваться только, ага! Свет не мил без Серёжки. Как закрою глаза, он передо мной, как живой, только руку протяни. Ну, какие мне мужики, а?!
        — Я так думаю, капкан надо поставить. Кто попадётся, тот и лазутчик.
         — А если не попадётся?
        — Так ты поставь так, чтобы попался!
        Раиса задумалась, а придя домой, первым делом отыскала в гараже капкан на крыс. Вечером, уложив детей спать, поставила его под окном своей спальни, прикрыла свежесорванной травкой и крепко-накрепко заперла дверь.

        3

        Ночью снова повторились безобразия, в окно спальни барабанили несколько раз. Раиса снова не выспалась, утром капкана под окном не обнаружила, зато на крыльце нашла красивую коробку дорогих конфет. Ценник сообщил, что стоил подарочек двести семьдесят семь рублей пятьдесят копеек, и это за сто пятьдесят граммов (!), а сверкающая золотистой фольгой упаковка, перевязанная атласными ленточками, навскидку потянула бы и на большую сумму. Название говорило само за себя — “Нежность”.
        Подлатав кое-как поломанный заборчик, Рая ушла на работу. По пути она завернула в контору и выписала полкубометра штакетника. Всем, кто встречался, она рассказывала, что решила купить ружьё.
        Вечером к ней вдруг нежданно-негаданно заявился Бурыгин и стал расспрашивать про оружие — слухи-то летят быстро. Раиса спокойно ответила, что просто хочет попугать хулиганов, потому как больше ничего не остаётся, раз он, Бурыгин, бездействует самым возмутительным образом. Участковый снова начал твердить про замужество и мужское плечо, но она на этот раз и слушать не стала. Оборвав на полуслове, пригласила за стол, ну, коли уж пожаловал. Стала поить чаем.
        — Не понял, — возмутился Бурыгин, раскусив конфету, — где ликёр?
        — Ещё чего захотел! — разозлилась на него Рая. — Меры не принимаешь, а конфеты с ликёром подавай! Щас! Ешь, чего дают. Ишь, конфеты ему не нравятся, которые под триста рублей стоят! Не ты принёс, не тебе и недовольство высказывать.
        С тем Бурыгин и удалился, зато немного погодя пожаловал директор. Подписывая заявление на штакетник для забора, он обратил внимание, что выписала его Раиса. Немного прихрамывая, он обошёл по периметру её двор, пообещал прислать плотника, заодно поинтересовался, не нужно ли ещё чего по хозяйству. Она снова пожаловалась на ночных безобразников, обозвала их последними словами и пригрозила поставить ещё капкан. Провожая его, Рая поинтересовалась, что у него с ногой. Он мялся сначала, что-то бормотал бессвязное, почему-то покраснел, потом вдруг вспомнил, что давно шпора на пятке беспокоит и что ещё мозоль новыми туфлями натёр на большом пальце. Шпору Рая посоветовала лечить пластырем “Салипод”, а насчёт мозолей сказать не успела, директор заспешил восвояси.
        К великому Раиному удивлению, ночь прошла непривычно тихо. Она, правда, всё равно вставала несколько раз, подходила к окну, всматривалась в темноту, прислушивалась — никого. Решила, что, наконец, “воздыхатели” поняли и отступились, и не станут больше мучить её.
        Следующей ночью Раю опять не беспокоили. Однако не прошло и недели, как ранним утром обнаружила себя на крыльце ещё одна коробка конфет. “Радость сердца” была больше, тяжелее, аж двести восемьдесят граммов, и красивее прежней. И дороже... Яркая ленточка змейкой обвивала её с угла на угол, а в середине возвышался мудрёно завязанный бант. Повертев коробку в руках и спрятав в буфет, она пошла доить корову. Ребятишки ещё спали.
На работе Рая хотела было промолчать об очередном сюрпризе, но как?! Собираясь, в последний момент сунула конфеты в пакет — в сумку не поместились — и взяла с собой.
        Маринка, фельдшер, покрутила-повертела в руках, хмыкнула и ушла в свой кабинет. Остальные обсуждали бурно, спорили, но вопрос так и остался открытым. Санитарка тётя Оля, правда, припомнила, что недавно вроде такие видела в магазине райцентра, но её словам никто не придал особого значения.
        Спустя ещё пару недель, выспавшись, наконец, и немного оправившись от горя, Рая, вопреки ожиданиям, поймала себя на том, что иногда вспоминает о ночных кошмарах. Она удивилась, что теперь они не казались ни ужасными, ни противными, а смахивали, скорее, на подростковые, корявые, смешные и глупые попытки мальчишек показать свой интерес к девчонкам.
        С одной стороны, конечно, домогательства порядком надоели, но одновременно было удивительно и непонятно: ну, почему так-то, таким некрасивым и даже обидным способом. Хотя чего другого было ждать от местных мужиков?! Поди, по-другому и не умеют. Только вот кто? Любопытство щекотало изнутри, не давало покоя, будоражило воображение…
        А может, права Макариха, что это участковый или директор? Ведь обычно так и бывает, что виноват тот, на кого сроду не подумаешь. И ходить далеко не надо: участковый в конце улицы квартирует, а директор, тот и того ближе, через три дома живёт.
        Со временем дети привыкли спать спокойно, она, порыдав в подушку, — тоже. Плотник починил забор, на потоптанных грядках она, что смогла, успела спасти, подправив стебли примятых помидоров, привязав их к палкам. И жизнь Раина смиренно потекла тихой рекой, скрытой вдовьими пустынными, крутыми берегами.
        Заходила Макариха с последними деревенскими новостями и сплетнями, а также с собственными соображениями и догадками по поводу Раиного будущего, её детей, хозяйства, да и жизни вообще, в которой она неплохо разбиралась, потому как та её помяла-потоптала — будь здоров, но зато и научила кое-чему.
        — Во всём мера должна быть, — говорила Макариха, отхлёбывая чаёк, — и в радости, и в горе. Безмерного-то ничего нету, всё имеет свой предел, Рая, всё. И у всего порог есть, какой переступать ни под каким видом нельзя. Самостоятельная ты, толковая, работящая, и умом Бог не обидел, и лицом вышла, и по сложению сразу видать, что мать с отцом дитя желали и в любви зачинали. Они век прожили, Царствие им Небесное, а тебе ещё жить да жить. Раз уж так получилось, думай, Рая, как жизнь налаживать. Пойми, родная, коли всё время слёзы лить, так и жить некогда, а там — старость. Женщина быстро вянет, а с такой доли и подавно. Сколько ни терпи, а терпелка когда-нибудь всё равно кончится. На судьбу не пеняй, на удачу не надейся, сама ворочайся.
        Чай остывал, Рая плакала. Не было ни отрады, ни утешения, ни в чём она не видела больше предназначения, кроме как работать, растить детей, вести хозяйство, доживая век со своей бедой.
        В этих мыслях прошло лето, а с наступлением осени свалились на голову дела, обычные, как у всех, многочисленные и неотложные: отопление в доме требовало хоть и небольшого ремонта, но обязательного, сараи надо было к зиме подправить, запастись кормами для скотины, огород прибрать... Жизнь-то несётся вперёд, диктует своё, и не спрашивает “можешь - не можешь”, а только взыскивает. Вот и Раина жизнь настойчиво и упрямо пробивалась сквозь слёзы и беспощадное горе, казалось, непоправимое и вечное, как-то продолжалась, отодвигая постепенно беду в сторону, заставляя через боль и собственное бессилие, хоть ползком, хоть кувырком, хоть через голову, хоть ещё как, а двигаться дальше.
        Когда Рая шла на работу, заходила в магазин, на почту, в контору, где размещалась администрация их сельского поселения, — всюду чувствовала на себе пристальные взгляды и улавливала ухом скрипучий шепоток. Кто жалел её, кто хихикал, припоминая летние ночи, а кто и с непониманием посматривал, мол, и чего баба кобенится?! Ведь два пацана на шее, их с зарплаты медсестры на ноги не поставишь, да и отец какой-никакой детям нужен, хозяин в доме, крепкая рука в хозяйстве, мужик в постели, коль молодая ещё... Но никого Рае не надо было и близко, и даже на пушечный выстрел не подпустила бы, потому как знала, что такого, как Серёжка её покойный, не было и никогда не будет, и не только тут, а, наверно, на целом свете, хоть вдоль, хоть поперёк его исходи.
        Так и прожила осень Раиса: металась, крутилась на работе и по дому, кое-как успевая прикрывать прорехи в хозяйстве. На детей времени почти не оставалось, они пропадали на улице. Помогать не отказывались и, что могли и как умели, делали, но ведь за ними присмотр нужен. Пацаны, они и есть пацаны. Приезжала свекровь, привезла им обувь и одежду, гостинцев, побыла неделю. Погоревали вместе, а когда та уехала, Рае пришлось собирать себя в кучу, пить успокоительные и придумывать, что сказать детям, чтобы объяснить, почему бабушка живёт не с ними, а с Ванькой и Настей, а к ним только на недельку приехала. Свекровь Раина жила с младшей дочерью в соседнем районе, смотрела за внуками-погодками.
        Раиса заметила, что после её визита Мишка и Вовка что-то между собой обсуждают, а когда прислушалась, поняла, что им не понравилось, как бабушка, причитая, называла их сиротинками, и они так и не поняли, для чего она выпросила у мамы папины “Командирские” часы. Оказалось, что они, тайком от неё, втихаря несколько раз доставали их, рассматривали и даже примеряли. Рая только теперь поняла, как дорожили мальчишки этой вещицей, расстроилась из-за того, что не устояла пред уговорами свекрови взять часы на память о сыне.

        4

        Оставшись без врача, которого сократили в целях оптимизации системы здравоохранения, их сельская амбулатория осиротела. Старшей назначили фельдшера-акушерку Марину Аркадьевну, выпускницу медколледжа. Отчество звучало хоть и солидно, но к её натуре совсем не клеилось, селяне называли её чаще Маринкой. Девица грубая, к больным не больно внимательная, да и не особенно знающая. Она и сама не скрывала, что в медколледже оказалась лишь потому, что не поступила в колледж менеджмента и торговли.
        В кармане халата — сигареты, на физиономии — безразличие. Цель одна — быстрее положенное отработать и — подальше отсюда. Народ чуть не через одного посылала в районную больницу, каждый день в коридоре гремела ругань, всё больше матерная и обидная.
        Раисе пришлось многое взвалить на себя. Она хоть и медсестра, а всё ж опытнее этой залётной недоучки, да к тому же и внимательнее, и совестливее. Теперь не только процедуры, но подчас и оформление карточек, и поездки в районную больницу за медикаментами и документацией, и хождение по домам к лежачим, и многое-многое другое легло на её плечи. Маринка не больно разворачивалась, а Рая жалела людей.
        — И чего ты всё бегаешь? — недоумевала фельдшер. — Они всё равно лежат, мы их уже не поднимем, и Господь Бог не поднимет, вот и пусть лежат себе, чего к ним то и дело носиться? Уход нормальный, лекарства принимают.       Записать в карточке, что, мол, сходили, осмотрели, состояние без изменений, и дело в шляпе. Лечение то же, рекомендации те же. Рай, ну, себя-то пожалей, они безнадёжные все, как, впрочем, и эта деревня ваша. Застряла я тут ни за что, ни про что. Скорее бы время пролетело.
        Рая не слушала, делала по-своему. Она понимала цену участию и, навещая тяжёлых стариков, а таких было пять человек, старалась помочь, чем могла. Когда в райцентр ездила, то лекарства покупала всем, кто просил, ведь народ всё больше пожилой, не наездишься за каждым разом, и хозяйство не бросишь на целый день.
Они с Маринкой договорились по очереди ездить. Если всё было спокойно, то приходилось раз неделю в районную больницу наведываться по текущим делам, а так, если с кем-то приключалась беда, то чаще Маринка сопровождала больных, фельдшер всё-таки.
        В конце октября поехала Рая, её очередь была, а Маринка осталась на приёме. Набегалась за день, намёрзлась в старой “буханке”, устала и на обратном пути только и мечтала хлебнуть чего-нибудь горячего, управиться поскорее с детьми и хозяйством и рухнуть в постель. Еды в “Магните” купила целый пакет, под зарплату как раз вышло. И риса набрала, и макарон, и вафли с печеньем мальчишкам, и сахару по шестьдесят восемь рублей за килограмм аж четыре пакета, и чаю-кофе, и томатной пасты для борща, и “Докторской” колбаски кусочек для яичницы — всего, чего на пару недель должно было хватить, чтобы в местном магазине не покупать с наценками, денег и так никуда не хватало. Остальное своё всё в хозяйстве имелось: и куры водились, и яйца, и свининка, и молоко с творогом, и то, что давал огород.
        По дороге, чтобы не терять времени, стала разбирать документацию, раскладывая на коленях. Выписки, больничные, справки, рецепты, образцы отчётов каких-то очередных, бланки медстатистики... Когда ей попалась выписка из истории болезни Макарихи, она сначала, не глядя, положила её к другим выпискам, и только когда свернули с трассы на свою дорогу, уже окончив возню с бумажками, Раиса вспомнила про неё.
        Скользнув глазами по диагнозу, сначала устало зевнула. Ничего особенного она там не ожидала увидеть, соседка по улице была на зависть крепкая и сохранная не по возрасту. Когда картошку рыть помогала, так шустрее Раисы управлялась. Просто просквозило её где-то пару недель назад, вот и попала в больницу. Так и там не долежала, умыкнула через неделю, написав отказ от дальнейшего лечения, даже выписку ждать не стала, явилась домой, скороногая.
        Однако, взглянув внимательнее, Рая насторожилась. Глаза, ещё раз пробежав по строчкам, вдруг застыли и расширились. Вернулась к началу, стала читать подробно, водя пальцем по бумаге. Всё было знакомо: и аритмия, и гипертония, и холецистит соседки, и, понятно, бронхит, которым аукнулась давняя простуда, когда, в бытность свою дояркой, Макариха, черпанув в паводок талой воды резиновыми сапогами, всё равно пошла доить, а потом с мокрыми ногами проторчала в холодном коровнике три часа. Мелькнула перед глазами запись про безнадёжно запущенный варикоз и две межпозвоночные грыжи, которые давно пора было оперировать, а Макариха и в ус не дует, хоть и кривая вся. В четвёртой строчке, почему-то отдельно, стояло по-латински: Сor bovinum.
        Раиса силилась вспомнить то, что преподавали по латыни пятнадцать лет назад в вечернем медучилище, но тщетно. Там учёба строилась просто — с восьми утра до четырёх дня работаешь санитаркой, а по вечерам, когда уже сил никаких нет после работы, идёшь слушать лекции. Намахавшись за день шваброй, она клевала носом, а то, бывало, и засыпала. Тянулась изо всех сил, конечно, хотелось в люди выбиться, получить достойную специальность. Правда, чего греха таить, где сама не успевала, а где и преподаватели, приходившие тоже после основной работы на очном отделении, старались и себе облегчить задачу, и слушателям. Всем домой надо, вечерами-то сидеть в учебной комнате, поди, приятного мало, когда дома мужья и дети ждут.
        Латынь им вообще коротким курсом давали, больше для галочки. Старушка, которая заодно ещё и курс гигиены читала, сразу успокоила и себя, и вечерних слушательниц, что если чего такого умного и не знаешь, так ничего страшного, всегда врач рядом, у него спросить можно. Этих восемь лет учат, да ещё как, вот они обязаны всё знать, а вам, девочки, главное уколы ставить научиться и перевязки делать.
        Рая не сильна была в латинских названиях болезней и терминах, только лекарства знала по-латыни, да и то те, что часто делать приходилось, а тут... Она припала к листку и стала, вцепившись в него глазами, въедливо изучать каждую букву. Этот “cor bovinum” в итоге она нашла в заключении рентгенолога, а терапевт, что выписку писала, в диагноз включила. Больше ничего.
        Раиса забеспокоилась. Они сроднились давно уж не просто по-соседски — ближе. И жили на одной улице всегда, и помогали друг другу, в гости ходили, и родителей Раиных вместе хоронили, и Сергея, и мужа Макарихи после инфаркта выхаживали тоже вместе, и когда спустя три года он умер, и похороны, и поминки тоже вместе хлопотали. За Раиными Мишкой и Вовкой та приглядывала, кормила их, когда Рая уезжала по работе на весь день, даже скандалили однажды из-за какой-то ерунды, и много чего было всякого-разного.
        У поворота с трассы на грейдер свет фар выхватил из серости сгущающихся сумерек силуэт стоящего на обочине человека. Сашка притормозил и махнул ему. Рая присмотрелась. Руки держит в карманах, одет во всё тёмное, лица из-под капюшона куртки и не разглядишь. Вещей с собой нет.
        Она подвинулась, незнакомец быстро забрался в кабину и грузно сел, плотно заполнив собой пространство между дверью и Раей. Скинув капюшон, буркнул: “Здрасьте”, — и хотел ещё что-то сказать, но Сашка опередил его:
        — А я вас, кажется, помню...
        — Вряд ли, — отозвался мужчина и накинул капюшон снова.
        Сашка замолчал. Когда поехали вдоль оврага, он всё же не утерпел и спросил:
        — Прошлым летом у Махотина Васьки не вы гостили, а с вами ещё один, высокий, бородатый такой... В кепке.
Попутчик помялся, посмотрел зачем-то в окно, потом искоса на Сашку и, втянув поглубже голову под капюшон, нехотя ответил:
        — Да, приезжали. Щас вот опять к Василию... В гости.
        — А чего ж вы на перекладных, да ещё так поздно? — поинтересовался Сашка.
        — Так получилось, мужик.
        — Чего ж на этот раз без дружка? — не унимался Сашка.
        — Ему... В общем, есть, чем заняться, — недовольно отозвался попутчик, ёрзая на сиденье.
        Сашка покосился на пассажира, Рая, казалось, ничего не замечала, погрузившись в свои мысли.
        “Буханка” ползла по измученному распутицей грейдеру, её то и дело кидало из стороны в сторону. Сашка выравнивал, матерился, дорога казалась нескончаемой. Рая напряжённо молчала, поджав губы, попутчик тоже был напряжён, это чувствовалось. Он неотрывно смотрел на дорогу, иногда, повернув голову, почти прилипал к боковому стеклу, хотя вокруг не было ничего, кроме перелесков, заброшенных полей и лесополос, насаженных когда-то давным-давно для снегозадержания.
        — Останови тут, — приказным тоном обратился он к Сашке, когда они въезжали в село.
        — Зачем? — не понял водитель.
        — Так надо... В магазин зайду.
        — Так закрыто уже, — пожал плечами Сашка. — Мужик, говорю тебе, отсюда до Васьки пёхать и пёхать, а кругом грязища по колено, утонешь в своих ботиночках.
        — Сам разберусь, — криво улыбнувшись, ответил попутчик, застёгивая на шее куртку.
        — Слушай, не обижайся, но ты меня, видать, не понял, — пытался вразумить его Сашка. — У нас щас не грязь, а грязища! Везде! Только в сапожищах через неё и пролезешь, а не в этих, твоих... Я вот чего... Мы в амбулаторию заскочим, выгрузим всё быстро, потом я Раису домой повезу, а от неё до Махотиных рукой подать, и тебя подкину до места.
        Но попутчик не слушал. Он уже ухватился рукой за ручку двери, готовый в следующую секунду её повернуть, и ждал. Cашка остановил “буханку”. Дёрнув ручку и толкнув локтем дверь, мужчина спрыгнул в грязь и спешно скрылся в темноте, не сказав даже “спасибо”.
        — Ой, слава Богу, — махнула вслед ему Рая, тяжело выдохнув.
        — Да-а-а, — согласился Сашка. — Бородатый-то, видать, далеко щас.
        — Ага, понятно где, — согласилась Раиса.
        — А этот пока по углам прячется, а то чего б его в такую дыру-то занесло? Да в такое время?! — серьёзно и с опаской в голосе, произнёс полушёпотом Сашка. — Видела, какие у него ботиночки?! И курточка ничего так, недешёвая, сразу видно. Хоть внешне и не особо приметная, а качественная — и пошив хороший, и кожа... И сам холёненький такой, видно, что за жизнь не уработался. Ворюга! Ага! В гости! Да-а-а, тяжкое у Васьки после отсидки наследство, мотаются эти “дружки”... Только в прошлом году недолго кантовались, Бурыгин быстро выставил. И, глянь, Рай, ведь не забыли дорожку, снова сюда. Видать, деться совсем некуда. Ишь, один приехал... Второй не выпутался, поди, на этот раз. Мутный он был какой-то, козырёк всё время на глаза надвигал.
        — Саш, ну, погоди ты с выводами-то, — засомневалась Рая. — Сам же говоришь, деться некуда человеку. Может, и правда, — ни жилья, ни родных...
        — Ох, бабы, бабы! Рай, ну, ей-богу, ты это щас серьёзно?! — с досадой в голосе усмехнулся Сашка и даже хлопнул себя ладонью по коленке. — У него же на роже написано: бандюга! Мужику под сорок, а ручки беленькие, как у барышни, значит, вор, или картёжник, или мошенник... Или ещё чего хуже, сама догадайся. Добрая ты, всех-то тебе жалко, помочь надо, оправдать... Эх, ладно, раз мама с папой такую тебя сделали, уж не переделаешь. Поздно! Гляди там, Раиса, закрывайся получше.

        5

        В амбулатории было тихо. Только санитарка тётя Оля, уж давно прибравшись, посапывала на кушетке, привалившись боком к стене. Маринка, сидя за столом, листала яркий журнальчик.
        — Марина Сергевна, — влетела в кабинет Раиса, — объясните мне, вот это чего?
        Протянув выписку, она указала пальцем на строчку с непонятной записью.
        — Мне коробки нести сюда сначала или как? — спросил Сашка, заглядывая следом.
        — Ой, да подожди, ты, — махнула рукой Раиса.
        — Ещё машину помыть надо и вас развезти, — недовольно буркнул он.
        — Ладно, оставь тут пока, — отозвалась Раиса.
        Молоденькая фельдшерица, прищурившись, изучала выписку. Спустя несколько минут она подняла глаза и спросила:
        — Ну, и что смущает, Раис?
         — Ну, вот же, — схватив холодными пальцами выписку, снова ткнула в последнюю строчку диагноза Рая.
         — А-а-а, — наморщив лоб, уставилась в выписку Маринка. — По-латински, ёлки-палки... Ладно, сейчас соображу.
        — Ну! — торопила её Рая.
        Мучаясь от тревоги, толкающейся в груди, она устало опустилась на кушетку рядом с санитаркой и в своём нетерпении выглядела так, словно в эту минуту решается её собственная судьба.
        — Рак это, скорее всего. Так пишут, по-латыни, чтобы больной не понял, — скривив губы, выдала Маринка и ещё увереннее добавила: — Люди-то все разные: кто и нормально вроде переживёт, ну, более-менее спокойно, а другой человек узнает, что рак, и тут же от инфаркта, например, хлоп! И нет его. Хотя... Какая разница, если смертельный диагноз, может, так-то оно и к лучшему: умер и всё, хоть не мучиться.
        — Ой, Свят, Свят! — перекрестилась тётя Оля, вставая с кушетки.
        Рая в ужасе прикрыла рот ладонью и неотрывно смотрела на Маринку. Спустя пару минут и, кажется, не совсем с ней согласившись, принялась было рассуждать вслух сама:
         — Но ведь писали же всегда, к примеру: “Заболевание молочной железы”, — или: “Заболевание левой почки”. Помните, у Нинки, кладовщицы, рак груди обнаружили, так ей в выписке написали, что “заболевание...” Или ещё вот... У нашего тут одного, умер уже, рак был, и ему: “Заболевание двенадцатиперстной кишки”, — написали. Он, мученик, и не знал, от чего умер-то, так и думал до самой смерти, что болезнь у него какая-то мудрёная наследственная, — от матери и её родни. Всё рассказывал мне, когда я ему уколы от боли ставила, что все, мол, и мать, и тётка, и дядья так именно и умирали — через мучения, когда болело всё внутри адски, и никакие лекарства не помогали.
        — Да понятно всё, — поднимаясь из-за стола, зевнула Маринка.
        Она помахала выпиской, зажав лист средним и указательным пальцами, и протянула его Рае. Та снова уставилась в неё, хотя уже наизусть знала все пять строк диагноза. Потом, посмотрев на фельдшерицу, спросила:
        — Это рентгенолог написал?
        Маринка, широко открыв разрисованные глаза, слегка улыбнулась уголками рта:
        — У-у-у, ну, тогда всё понятно. Этот умник и не такое мог написать! Первый год работает, учёность из всех щелей лезет, аж распирает. Кстати, Рай, как ты его находишь?
        — Кого? — не поняла Рая.
        — Кого, кого? Олега Константиныча, рентгенолога мо-ло-день-ко-го! — произнеся нараспев последнее слово, поправила причёску Маринка. — Я б с ним замутила...
         — Марин, — прервала её Раиса, но тут же запнулась, — так значит... Чего?
        — Ну, значит, скорее всего, рак. На рентгене ведь и опухоль, и метастазы видно. Правда, ещё УЗИ можно сделать, но раз не стали делать, похоже, по снимкам всё и так понятно. А, кстати, где они?
        — Ну, как где? — развела руками Рая. — В архив сдали. Чаще больным на руки отдают, но Макариха сбежала из больницы.
        — Ну, что, — тоже развела руками фельдшерица, — значит, недолго ей бегать... Всё, Рай, хватит! Рабочий день закончился, пора закрываться.
        — Да, пойдёмте, — оставляя выписку Макарихи на Маринкином столе, пролепетала Раиса, вытирая ладонью пот со взмокшего лба. — Промоталась я, а дома тоже полно дел. Мальчишки одни, голодные теперь.
        Она отнесла коробку с лекарствами в комнату, где размещалась аптека, повернув ключ в замке двери аж четыре раза, дёрнула пару раз за ручку и, удостоверившись, что закрыто, заспешила домой.
        Сашка уже вовсю драил “скорую”, и хоть управлялся быстро, она не стала ждать, а, схватив сумку и пакет с продуктами, помчалась к себе.
        “Как же так? Чего же с ней будет? Эх, Варварочка ты моя, Макаровна, голубушка...” — думала Рая, торопливо перешагивая через лужи.
        Голова гудела похлеще телеграфного столба, сердце ныло. Рая, как никто другой, знала, что лечить рак — дело почти безнадёжное. Беспомощность и слабость перед страшной болезнью близкого человека было осознавать хуже всего. Потерянная и расстроенная, она топала по улице, то и дело спотыкаясь.
        “Почему в больнице ничего не сказали? — недоумевала она, подходя к дому. — Почему в город не направили, в диспансер онкологический? Всегда направляют ведь...”
        И тут же сама ответила на свой вопрос: “Ну, правильно. Она отказ написала, со скандалом ушла, вот на неё и плюнули. Зачем беспокоиться, раз сама про себя не думает?!”
         Пару недель назад у Макарихи случился гипертонический криз, давление скакануло под двести двадцать, голова закружилась, всё поплыло перед глазами... Маринка её в район отвезла, а бабка, придя в себя и полежав неделю, сбежала без выписных документов. Потому и выписку эту злополучную теперь Раиса везла.
        — Как же ей сказать, Господи? Как? Нет, пока не надо. Пусть не знает ничего. Да и не смогу. У неё и так болячек воз и маленькая тележка, и, в конце концов, — возраст. Ой, батюшки... — себе под нос прошептала Рая и вдруг, остановившись, застонала.
        Щемило сердце. Она положила руку на грудь, чтобы унять болезненную слабость, и стала с усилием дышать, чтобы раздышаться. Подняв глаза на светящееся в темноте окно, увидела сквозь тонкий тюль, что Вовка с Мишкой сидят на диване, уставившись в телевизор. Рая рванула домой. Достав из сумки хлеба и варёной колбасы, она быстро настрогала её ломтиками и, кинув на сковородку, разбила следом яйца. Поставив еду на стол, велела мальчишкам ужинать. Сама хоть и была голодна, есть не могла и, переодевшись, вышла во двор.
        “Нашатались за день по улице, — подумала она, увидав в освещённом окне кухни, как Мишка с Вовкой уплетают яичницу, — ладно хоть двор подмели да скотину загнали”.
        Вдруг с улицы донёсся голос Макарихи.
         — Вот же дал Бог голосище, — вздрогнула Рая, направляясь с подойником в одной руке и ведром воды в другой на задний двор, — через три огорода слышно.
        И тут же, кинув оба ведра, бросилась обратно, к воротцам, что были с улицы. Она торопливо закрыла их изнутри, намотав верёвку на закрытую щеколду. Только убедившись, что попасть во двор невозможно, Рая принялась за дела.
Всё время, пока она кормила кур, гусей, телят, корову и свинью, тревога не оставляла её. На улице совсем стемнело, и будто такая же непроглядная тьма всё настойчивее заполняла изнутри Раису. Томительная тревога росла в ней, становилась всё невыносимее, терзая мучительными предчувствиями. Вернулась та беспощадная неотвратимость мрачных мыслей, которая долго жила в ней и стала уж, было, забываться после ухода мужа, и вот опять... Мысли мучили, слёзы наворачивались на уставшие глаза, Рая всхлипывала, изо всех сил стараясь унять в себе саднящую безысходностью боль.
        Подоив корову, она пошла в дом, процедила и разлила по банкам молоко, потом принялась готовить макароны по-флотски к завтраку. Ещё утром, прежде чем уйти на работу, она достала фарш из морозилки и оставила на полке холодильника. За долгий день он разморозился, и теперь, кинув его на сковороду, Рая быстрыми движениями шинковала лук.
        Дважды чуть не заревела, пока хлопотала у плиты, еле сдержалась, хорошо ещё, что дети уже спали. Не дождавшись, пока всё приготовится, Рая заснула, уронив голову на стол. И сгорели бы точно макароны, если бы среди навалившегося сна она не вздрогнула всем телом от стука в окно, едва не свалившись со стула. Рая подскочила к окну, высунулась в форточку и грубо отчитала кого-то, чей шорох за углом дома отчётливо слышала. Но этот кто-то не ушёл. Тогда она, слив кипяток из варившихся макарон, выключила свет и с полным ковшом исходящей паром воды притаилась у окна, спрятавшись за занавеской.
        Выжидать долго не пришлось. Когда фигура ночного хулигана показалась в темноте из-за угла, Рая ловко выплеснула воду ему на голову и тут же прикрыла форточку. По особенно шумному треску штакетин она поняла, что обидчик покидал её огород, как никогда, спешно, и пошла спать. Постояв с минуту у кровати и так и не разобрав постель, как была, в халате и носках, она приютилась на диванчике, накрывшись пуховой шалью.

        6

        Рано утром её снова разбудил стук в окно. Она соскочила с постели и, узнав руку Макарихи с крючковатыми длинными пальцами, еле достававшую до стекла, сообразила, что та явилась за молоком.
        “Как я забыла-то, ой, а как же она прошла? Может, штафетины слева от ворот, что еле на одном гвозде держатся, сдвинула? Видать, боком протискивалась, там узковато... Ох, шельма старая, везде пролезет”, — пронеслось в голове у Раи, когда она метнулась в угол, к вешалке и там притихла.
        Макариха стучала не так, как мужики, тише, дети-то ещё спали. Согнутым указательным пальцем два-три раза несильно ударив по стеклу, она на несколько секунд замолкала, а потом ещё раз постукивала, но чуть громче. Дети и не слышали, зато Рая хорошо знала этот стук.
        “Нет, не открою... Ни за что. Потом всё, потом...” — решила Рая.
        Немного погодя, Макариха, так и не дождавшись, шаркая калошами, удалилась.
        — Только бы позже не вернулась, — забеспокоилась Раиса и, начав одеваться, крикнула сыновьям, чтобы вставали и шли умываться.
        Она достала из холодильника банку с молоком, поставила разогреваться макароны и включила чайник. Пацаны, взъерошенные и шумные, примчались на кухню и, толкаясь у раковины, начали умываться. Рая, покрикивая, чтобы не баловались и не лили воду под ноги, накладывала в тарелки еду. Через минуту мальчишки дружно накинулись на макароны, словно вечером и не ужинали.
        Проводив их в школу, Рая наконец-то собралась поесть сама. В доме становилось светлее, пора было собираться на работу, а она, позавтракав, всё сидела у стола, не в силах сдвинуться с места.
        — Слава Богу, не пришла ещё раз, — прошептала Раиса под нос и, наконец, принялась собираться на работу.
        По дороге, шлёпая по лужам, она соображала:
        “Надо с Маринкой поговорить, как быть-то? Ведь дети у Макарихи далеко. Сказать как-то помягче или... Может, вообще молчать? Шут его знает! И что за зараза такая! И всё ведь эта холера хороших людей косит, так и норовит сбить с ног, удавить... Хотя и алкаши, и негодяи, они ведь тоже люди и жить хотят. Всех жалко”.
        В амбулатории она снова поговорила с Маринкой, но та только пожала плечами, мол, не знаю, как лучше поступить, и ушла в свой кабинет, потому как начинался приём больных.
        Днём она с Макарихой, слава Богу, не встретилась. Хотела в магазин зайти, кое-что по мелочи купить, но, завидев, что та с сумкой завернула в его дверь, аккуратно сторонкой прошла мимо и свернула в проулок, в котором по колено стояла грязь. Выпачкала все сапоги и даже сумку, пока лезла через неё, с трудом вытаскивая ноги, но рада была несказанно, что вовремя заметила бабку и успела скрыться.
        Мишка с Вовкой были на улице. Портфели они забросили в сени, а сами, даже не переодевшись, носились по грязи, гоняя мяч с соседским Женькой, одногодком Мишки. Время от времени мяч залетал прямо в лужи, поднимая облако чёрных брызг, и мальчишки прыгали и кричали от восторга и смеялись. Школьные брюки у всех были обляпаны грязью, и Раиса всыпала всем троим горячих, загнав домой своих и отправив к матери Женьку. Но только он, взяв с лавки у забора свой ранец, двинул к себе, Рая окликнула его и велела немного подождать. Его семья жила рядом с Макарихой, и она придумала отличный ход, как передать старухе молока. Забежав в дом, вынула из холодильника банки, слила молоко в одну трёхлитровую, закрыла крышкой и, вернувшись, вручила её Женьке.
        — Занеси соседке, — строго наказала она мальчишке.
        — Тёть Рай, а ты мамке не скажешь, что я штаны выпачкал? — хитро уставился он.
        — Ах, ты какой! — погрозила ему Рая и пообещала: — Ладно, не скажу, если молоко отнесёшь и брюки сразу, как домой придёшь, быстро вычистишь.
        — Сделаю! — улыбнулся простодушно Женька.
         — И скажи Макарихе, что завтра я ещё передам. Ну, чтобы ей не ходить лишний раз, понял? Ноги ведь у неё болят. Передай, чтоб не шаркала лишнего, скажи, мол, тёть Рая Мишку своего пришлёт с молоком, ага.
Женька пообещал всё сказать, как было велено, и зашагал к Макарихиной избе.
        Вечер у Раи пролетел как обычно: уроки, ужин, дойка, хозяйство, чистка штанов, глажка рубашек, посуда, пол, мытьё обуви... Канитель эта была привычной и не надоедала. Она ещё успела помыть плиту и сварить на завтра рассольник, а между делами ещё пожурила сыновей за непослушание, вырезала из старого валенка им стельки в резиновые сапоги и заштопала себе колготки.
        И среди бесконечной череды дел и воспитательных моментов она ни на секунду не забывала про Макариху. Мысли так и елозили в голове, ничто не отвлекало. Приходилось пересиливать себя, это давалось тяжело, изматывало. Она очень устала, хотелось лечь, забыться, но смогла рухнуть на кровать и дать волю и мыслям, и слезам только тогда, когда мальчишки заснули, а дела были переделаны.
        Поплакав, она немного полежала, снова и снова обдумывая ситуацию, но ничего дельного так и не придумала, опять расплакалась. Потом походила по комнате, чтобы успокоиться, попила воды, снова легла, ещё поплакала. Покой не шёл, наоборот, всё в ней волновалось, горело внутри и, не найдя выхода, давило на грудь и ударяло в голову.
        Ей показалось, что дома душно и жарко, она накинула старенькое пальтишко и вышла на крыльцо. Где-то в соседних дворах ветром гоняло скрипучую калитку, пятнами по двору шастали кошки, сверкая глазами, шумели деревья за домом. Небо, закрытое облаками, тяжелело сверху почти без звёзд. Раиса чувствовала мертвецкую усталость и опустошение. Надо было спать. Она зашла в сени и на ощупь включила свет в кладовке. Достав с полки початую поллитровку, откупорила её, приложилась, было, прямо к горлышку, но пить не смогла и убрала её обратно.
        Приняв снотворное, она легла, но сон так и не успокоил её этой ночью. Снились кошмары, голова гудела, она то и дело просыпалась, вся покрытая холодным липким потом, вставала, меняла сорочку, потом всё повторялось. И так до первых петухов Рая прометалась по комнате между диванчиком и кроватью, и вздремнула, расслабившись, лишь когда уже светало.
        Непрошеные гости этой ночью не объявлялись. Она даже подумала, открыв глаза, что если бы ещё и эти по темноте барабанили в окна, то было бы уже просто невыносимо.
        Как назло, утром заявилась Макариха. Рая ещё и мальчишек в школу не проводила, а та уже cтояла на пороге. Принесла пустую банку и плюшек с повидлом. Мишка с Вовкой обрадовались, увидав румяную выпечку, попросили ещё по стакану молока и умяли почти всё, Рае осталась одна плюшечка. Макариха тем временем, вымыв руки, тоже села за стол. Проводив мальчишек, Рая, измученная бессонницей, подсела рядом. Старуха с удовольствием угощалась манной кашей, оставшейся от завтрака, и прихлёбывала сладкий чай, чмокая губами. Рая жевала плюшку, не чувствуя ни вкуса, ни аромата. Попёрхиваясь, она кашляла, запивала чаем и никак не могла начать разговор.
        Макариха, доев кашу, сама первая спросила:
        — Чего у тебя приключилось, говори, а то, я ж вижу, какая-то ты заполошная. Сама не в себе вроде.
        Рая рассеянно улыбнулась, потом, растерявшись, соскочила со стула, бросилась зачем-то к плите, но вернулась снова к столу. Бабка схватила её за руку:
        — Да успокойся ты! Ну, чего? Беда иль чего? Говори, как есть, ты ж меня знаешь.
        Рая смотрела на неё, готовая разрыдаться в любую минуту. Горький каменистый ком стоял в горле, а руки онемели. Бабка глядела пристально, не отводя глаз, и от её взгляда Рае стало совсем плохо. В затылке она почувствовала навязчивую пульсацию, которая, поднимаясь вверх, ползла на макушку и волосы, казалось, от этого начинали шевелиться и подниматься от корней.
        Рая обхватила голову руками и села. Макариха, тяжело вздохнув, спросила:
        — Неужто всё так-то по Серёге убиваешься?
        Она утвердительно покачала головой.
        “Пускай она снова будет успокаивать меня, всё выслушаю, это я смогу”, — обрадовалась она ходу бабкиных мыслей.
        Макариха снова завела свою “шарманку”, и пока она говорила всё то же, что уже Рая от неё не раз слышала, можно было до работы переделать кучу дел. Бабка бубнила, Рая суетилась на кухне, и, слава Богу, утро как-то пролетело. Вскоре они вышли на улицу, и каждая пошла в свою сторону.
        Вечером, подоив корову, Рая послала к Макарихе с банкой молока Мишку, велев передать, чтобы завтра та не заходила, потому как мамке будет некогда. Мальчишка вернулся с горстью конфет и сказал, что баба Варя что-то в ответ говорила, но так тихо, что он не разобрал.

        7

        Утром, увидев Раю на пороге амбулатории, Маринка сразу спросила про здоровье, а санитарка тётя Оля сначала озадаченно всматривалась в её лицо, а потом сказала, что пора уже ей на больничный, пожалуй. Рая попыталась улыбнуться, махнула рукой и попросила просто не обращать на неё такого пристального внимания. Пора было бежать по домам ставить уколы, и она, сбросив пальто и накинув халат, метнулась в процедурный кабинет. Складывая в чемоданчик одноразовые шприцы и коробочки с ампулами, она отвлекалась от назойливых мыслей. Работа требовала внимания, а выполнение назначений — аккуратности, и Рая в такие минуты была предельно собранной, всё старалась держать под контролем. Уже через десять минут она вышла на улицу. Адресов в этот день оказалось целых пять, и самые дальние были минутах в пятнадцати ходьбы от амбулатории на разные стороны. Вернуться следовало к одиннадцати, когда придут больные на уколы в процедурный.
         Примерно часа через полтора она пришла по последнему адресу. Это был парализованный старик Иван Дмитрич Махотин, с прошлого года прикованный к постели. Уколы ему назначил районный невропатолог, приезжавший ещё в конце лета с осмотром. Лекарство оказалось дорогое, и сын Васька наконец-то с зарплаты его купил.
        Васькина мать встретила Раю приветливо, но вела себя как-то суетливо. Старик промычал что-то и поводил глазами, рассматривая Раису. Пьяный сын спал на диване, развалившись и громко сопя.
        Рая вымыла руки, поставила быстро укол и, сказав, что теперь будет весь месяц приходить утром с девяти до одиннадцати, распрощалась и поспешила в амбулаторию.
        Она немало удивилась, когда, проходя через двор к калитке, заметила, что из уборной выглянул кто-то, но сразу спрятался. Рая поспешила на работу — больные уже, наверняка, ждали — и, хлопнув калиткой, пошла вдоль редкого заборчика, но остановилась в замешательстве.
        Ноги сами понесли обратно. Войти во двор она не решилась, встала у раскидистого куста калины, увешанного неубранными гроздьями спелых ягод. Куст рос на улице у калитки, и из-за него со двора её не было видно, но ей удалось разглядеть мужчину, который вышел из уборной и, пару раз оглянувшись, торопливо скрылся в доме. Это точно был тот самый попутчик, которого они с Сашкой подвозили с трассы.
        “Ясно, — подумала Рая, — похоже, дружок задержался. По темноте прибыл, и, кроме нас с водителем, его никто не видел. Может, прав был Сашка, и этот “гость” украл чего или кого убил?! Ой, Господи! Иначе-то зачем прятаться?”
Вместо того, чтобы поспешить на работу, она помчалась к Бурыгину. Тот почему-то очень обрадовался её приходу, уговорил снять пальто, усадил, предложил чайку из единственной кружки, из которой пил сам, выставив на стол сахар-рафинад в коробочке и пакетик с леденцами “Фунтик”.
        Пить чай Рая отказалась, кратко изложила наблюдения и опасения, после которых Бурыгину стало не до чая. При ней он позвонил в районное отделение полиции, вызвал наряд и следователя, а потом расспросил ещё о кое-каких мелочах. Рая спешила, её ждали в амбулатории. Бурыгин проводил до двери, подал пальто и вообще был каким-то непривычно внимательным и приветливым. Рая чувствовала, как тяжело ему давалось этакое обхождение, и видела, как неловок он был в своих попытках казаться галантным и услужливым. Он строго-настрого велел ей молчать о визите к нему и о Васькином госте.
        От природы он был нетерпелив, по характеру взрывной и несдержанный, а тут требовалось проявить выдержку, чтобы не спугнуть приезжего. Да и по деревне слухи несутся куда быстрее скорости света: не успевает кто на одном конце ещё и толком подумать, а на другом всем всё в подробностях уже известно.
        Правда, несмотря на все предосторожности, хоть участковый и очень старался, гость Махотиных всё-таки успел скрыться. Видно, когда примчался наряд с автоматами и в бронежилетах, кто-то из Васькиных дружков-собутыльников предупредить его всё же успел.
        Расспрашивая со следователем местных, выяснили, что у Васьки с вечера объявился какой-то стародавний дружок. Видели люди, хоть и темно было, как Махотиха ближе к ночи курицу во дворе рубила и ощипывала, как Васька под покровом ночи бегал за самогоном, но не по улице, как обычно, а по проулку, позади сараев и задних дворов.
Продавщица Альфия сказала, что Махотиха около двенадцати часов дня, разменяв пятитысячную купюру, купила два блока “Примы”, две бутылки водки, краковскую колбасу, несколько буханок хлеба, пряники и чай “Принцесса Нури” крупнолистовой аж три пачки, по двести пятьдесят граммов каждая. Немного погодя ещё приходила за пивом.
Ваську посадили в комнату с решёткой рядом с кабинетом Бурыгина. В ней обычно всякий хлам валялся, а тут, надо же, пригодилась.
        Сашку с Раисой привлекли к делу как свидетелей, они и до обеда доработать не успели. Рая едва с уколами закончила. Рассказали, что видели, остальное про своего знакомца выдал Васька, испугавшийся нового срока. “Гость”, с которым они коротали по три года на одной зоне за воровство и разбой, на этот раз скрывался от всяческой мелочовки.
        Установив личность, выяснили, что Максим Комолов по кличке Ком имел две судимости. Теперь он всего лишь задолжал нескольким банкам по кредитам и трём бывшим супружницам по алиментам. К тому же Ком продал свою комнату в коммуналке дружку вроде Васьки, с которым ещё первый срок коротал, не спросив соседей, и оформил сделку как договор дарения жилой площади, а соседи подали на него в суд. Васька, прижатый Бурыгиным к стенке, сказал, что дружок снова вроде подался в город, а сам клялся и божился, что больше никогда и на порог его не пустит.
После беседы со следователем Рая вернулась на работу. Пришлось покрутиться, потому как времени потеряла много, а никто ведь за тебя делать ничего не станет, да и некому, она единственная медсестра на всю деревню. Чтобы всё успеть, задержалась, домой пошла в седьмом часу.

        8

        Повернув на перекрёстке в сторону дома, она заметила у ворот коренастую бабью фигуру в коричневом халате, телогрейке и красном шерстяном платке, повязанном поверх тонкой косынки, венчиком белеющей на лбу. Это была Макариха, которая радостно махала Рае и улыбалась, прижав к груди свёрток из газеты.
        Внутри у Раи что-то оборвалось. Сердце заколотилось так быстро, как бывало, разве что если перепариться в бане в самый жар. Захотелось броситься наутёк, убежать куда-нибудь, хоть обратно в амбулаторию, хоть в прокуренную берлогу Бурыгина, да куда угодно.
        Она медленно пошла навстречу, и чем ближе она к ней подходила, тем труднее становилось идти. Раиса пыталась улыбнуться, тоже хотела изобразить радость от встречи, но получалось наоборот. Губы начинали дрожать в скорбной улыбке, а лицо вытягивалось и становилось напряжённым, как натянутая ветром ткань.
        — Красавица моя, — поприветствовала Макариха, шамкая почти беззубым ртом. — Ну, вот не видишь ты себя со стороны, а ведь лебедь белая! Идёт — что пишет, ладная-то какая! Хоть с какой стороны на тебя глянь, а всё заглядишься! Ой, Райка, неспроста мужики-то стукают, ты ж у нас секс-символ! Грудь, вон, ходуном ходит, а бёдра... Ох, красавица ты наша, бёдра-то какие гладкие, что у телушки молодой. Как же, милая моя, мимо такого народного достояния пройти спокойно можно?! Принесла вот тебе конфеток. Моему ненаглядному ведь годовщина смерти сегодня, прости Господи! Ушёл, дал и мне под старость лет спокойно пожить малость. Земля ему пухом! Про покойников не говорят плохо, помяните, ага.
        Рая взяла кулёчек, перекрестилась, сказав: “Царствие Небесное!” — и позвала её попить чаю. Макариха не отказалась.
        Когда Рая похоронила родителей, а затем тётку и следом её мужа, то родни почти не осталось. Макариха заменила всех разом, стала ей как-то особенно близка и дорога. Да и для старухи, у которой дети жили далеко, Рая и её Вовка с Мишкой стали своими.
        Уезжая по работе, Рая знала, что Макариха встретит детей из школы, покормит обедом, посадит за уроки, а когда выйдут на улицу, то обязательно будет посматривать в окно или через свой забор, чтобы чего не натворили. Бывало, что она наказывала их в отсутствие матери. Однажды, когда прошлым летом оба убежали без спросу на речку, и уже в нынешнем году, после того как Мишка уговорил Вовку, пока, мол, матери нет, сжечь сухую ботву, что лежала у сарая, сваленная в кучу. Ладно, Макариха за ними со своего огорода наблюдала, а то бы и сарай сожгли, чего доброго. Отобрав у них спички, она ещё и отходила обоих хворостинкой, но мало, потому как бегали Раины пацаны быстро, и бабкиным ногам за ними было не угнаться. Конечно, допустим, до леса дойти — это пожалуйста или, к примеру, на речке уток своих погонять, тоже справлялась пока, а вот за детьми гоняться уже не поспевала.
        Рая тоже не всегда с ними теперь справлялась. И хоть сыновей старалась растить в строгости, а проблем хватало. После смерти мужа как-то особенно остро поняла, что взрослеть её сыновьям придётся раньше сверстников, без отцовской помощи всю жизнь жить. Мать-то, она, понятно, всегда будет рядом, и всё, что только сможет, для них будет делать и сделает, но отца она им всё же заменить не сможет. Хоть из кожи вон, хоть голову с плеч, хоть сердце из груди вынь и отдай им, а мать — не отец для растущего мальчишки.
         За ужином Макариха выспрашивала, о чём допытывались Бурыгин и районный следователь, а Рая, и так уставшая сегодня от расспросов, отвечала односложно. Однако бабку разбирало такое непреодолимое любопытство, что пришлось рассказывать во всех подробностях. Макариха аж раскраснелась. Она и не ела толком, всё расспрашивала. Да и по правде сказать, такое тут случалось редко.
Когда уже стемнело, и Рая пошла в сарай, бабка следом потащилась, всё не могла успокоиться. Рая доит, скотину кормит, а она рядом топчется и твердит, что, мол, как бывает: тишина тут и покой, только и событий было, что в окна по ночам постукивали, а вот на тебе — городской бандит объявился.
        — И ведь чего я думаю, Рай, — всё не унималась бабка, — опять ты! Без тебя не обошлось. Ну, вот, допустим, Маринка тогда поехала б в больницу по делам, так оно тебя стороной обошло бы, щас не вызывали бы, а то ведь опять ты в центре внимания.
        — Ой, да ладно вам, ну, прямо в центре! — закатила глаза Рая и, махнув головой, продолжила доить.
Её руки мелькали вверх-вниз, ловко выдаивая молоко из налитого вымени Калинки, а тугие струи срывались из-под ловких пальцев в ведро, растворяясь в быстро прибавляющемся парном молоке.
        — Сама посуди, что ни происшествие, а всё, Раиса, с тобой случается... К чему бы это? — хитро улыбнулась бабка и подмигнула.
        — Вот, вот! — повернув голову, кивала та из-под коровы, продолжая доить.
Калинка, замерев, прикрыв длиннющие ресницы, стояла смирно. За те семь лет, что она прожила в этом уютном и сытном дворе, её мудрая натура ни разу не подвергла даже малейшему сомнению абсолютное доверие к своей хозяйке, которая почитала её за члена семьи. Раиса с благодарностью принимала её дары, гладила и хвалила всегда, независимо от того, сколько молока та приносила с пастбища. Калинка же в свою очередь служила ей с такой коровьей ответственностью и самоотдачей, с какой не каждый делает своё дело за зарплату, премии и соцпакет. Раиной корове было вполне достаточно, что её тут ценят, любят и хорошо содержат.
        С улицы послышался крик соседки:
        — Рай, ты тут ещё?
        — Ага! — ответила за неё Макариха. — Тебе чего?
        — О, и ты тут, Варвара, — не удивилась бабка Антонина и, перевесившись через забор, вполголоса выдала: — Я, девчата, слыхала, что никуда он, этот разбойник, Васькин дружок, не ушёл отсюдова. Поговаривают, что тут где-то хоронится. Ночевать прям страшно.
        — И с чего это взяли? — спросила Рая, продолжая доить.
        — А никто не видел, чтобы он уезжал или пешком уходил, или ещё как...
        — Верхом на палочке?! — рассмеялась было Макариха, но тут же притихла.
        Рая тоже, перестав доить, с ужасом в глазах посмотрела на соседку.
        — У-у-у, — протянула бабка Антонина. — Чего... А если правда?
        — Да-а-а... — растревожилась Раиса.
        — Васька божится, что нету его тут и больше, мол, не будет, но кто их знает, как оно на самом-то деле, — продолжала Антонина, а сама озиралась по сторонам и говорила всё тише.
        — Я сегодня у тебя ночевать останусь, Рая, — почти шёпотом сказала Макариха. — Щас схожу к себе, курятник на ночь прикрою, калитку завяжу, как следует, и приду.
        — Приходите, места много, — улыбнулась Рая.
        — Только ты, Варвара, — хихикнула Антонина, — про кого больше печёшься: про Раису или за себя боисси?
        Макариха показала ей кулак и буркнула что-то неприятное. Бабка Антонина скрылась за забором. Рая снова улыбнулась. Они вышли из сарая, и Макариха засеменила к себе, а Рая, вспомнив, что тоже не прикрыла на ночь кур, поставив на пороге дома ведро с молоком, вернулась в сарай. На улице тускло горела лампочка, закреплённая под крышей у входа в дом.
        Когда Макариха вернулась, ведро по-прежнему стояло у порога. Бабка удивилась, ведь Рая всегда процеживала и убирала надой в холодильник. Она посмотрела в темноту двора и, поскольку была подслеповата, то, ничего не увидев, кроме ближних кустов смородины, решила включить свет в сарае. Выключатель был в сенях слева от входной двери, только руку протяни. Она нашарила в кармане связку ключей от своей избы, на которой был и ключ от Раиного дома. Они так жили уже давно, и у Раи тоже имелись ключи от бабкиной избушки. Открыв дверь, Макариха протянула руку, щёлкнула, посмотрела в сторону сарая, но свет там почему-то не зажёгся, ещё раз, ещё — темно.
И тут Макариха вспомнила, что когда пошла к себе, а Рая вернулась в сарай, свет там горел. Рая, по её пониманию, в сени не заходила, дом не открывала, мальчишки закрытые сидели, и потому свет выключить было некому. Да и как бы она пошла по кромешной-то тьме?! Курятник на заднем дворе, через весь сарай пройти надо, потом ещё мимо сеновала.
        В груди у бабки больно щёлкнуло, резко заболела в затылке голова, и она свалилась в сенях. Там и нашла её вскоре Рая. Затащив вместе с мальчишками старуху в дом, кое-как уложила на диван, и едва пришедшая в себя бабка снова чуть не потеряла сознание, но уже от того, что увидела Раису живой и здоровой.
        — Господи, моя ты ласточка, живая, — еле слышно произнесла Макариха.
        — И на минуту вас оставить нельзя, — укрывая её шалью, ворчала перепуганная Рая.
        — Ты где ж была-то? Молоко на крылечке брошенное, ну, я и... — шептала бабка, пытаясь оторвать голову от подушки.
        — Да лежите уже, — успокаивала её Рая. — Хватит на сегодня! Я к бабке Антонине заходила, поясница у неё опять... Вышла я на задний двор, слышу, а она охает. Подоила, а вылезти из-под коровы не может — скрутило так, что не разогнуться. Помогла подняться, домой отвела, мазью растёрла.
        — Дверь-то в доме закрыла на ночь? — спросила бабка.
        — Да закрыто всё. Лежите уже, щас чаю принесу.
        Даже когда всё стихло, засопела бабка, уснули мальчишки, Рая, хоть и измотанная усталостью, заснула не сразу. Лёжа, она всё думала про диагноз Макарихи, снова плакала, потому как теперь знала, что та потеряла сознание не только по причине беспокойства за неё, что тут и “cor bovinum” виноват. Она ведь крепкая сама по себе, её на испуг сроду вот так запросто не возьмёшь, не проймёшь ни усталостью, ни болезнью вроде обычного повышения давления или сезонного обострения чего-нибудь хронического и застарелого.
        “Скорее всего, — обречённо подумала Рая, уже засыпая, — состояние у неё такое же становится, как у Серёжки было в последний год”.
        Только усталость спасла её в эту минуту от слёз и бессонницы.

        9

        Несмотря на вечерние приключения, утром Макариха поднялась как ни в чём не бывало и отправилась на Раину кухню, чтобы испечь к завтраку оладушков. Мишка с Вовкой обожали её пышные мягкие оладьи, соединённые парочками и промазанные между собой яблочным повидлом. Услыхав возню, поднялась и Рая. Можно было поспать ещё полчасика, время позволяло, но разве улежишь, когда неугомонная бабка, едва не “крякнувшая” накануне, хозяйничает на твоей кухне…
        Все уговоры оказались, как всегда, бесполезными. Макариха вовсю хлопотала, ничего не желая слышать.
        — Рай, — выслушав её длинную возмущённую речь про нестабильное состояние, которое может ухудшиться в любой момент, бабка спокойно попросила, — угомонись, а?! Ну, чего мне бояться?! Мне?! Подумаешь, помру... Беда-то. Закопаете, выпьете и пирогами закусите. И на здоровье! И живите себе дальше. Только ты это, уж уважь меня, старую, за могилкой приглядывай, ладно?.. Цветочков каких посади, этих, ну, знаешь, меленькие такие, барвинки, я их люблю, или незабудки. Заборчик поставь, чтобы козы не попали, да, будь другом, не сочти за труд, подправляй к Пасхе после зимы холмик, ага. Ой, я тебе на том свете благода-а-а-а-рная буду. Схожу там к Богородице, Рай, попрошу за тебя и за ребят твоих. Бухнусь в ноги, молить буду, чтобы мужа тебе хорошего, работящего послала, а детям отца. Чтоб их не обижал, тебя любил, чтобы ты счастливая стала... Ага, Рай?! Дети-то мои и не знаю, приедут ли? Похоронить-то, глядишь, и приедут, наследство, дом, как же, а потом, ясно, и дорогу забудут. И щас письма не дождёшься, а тогда уж чего? Так ты, голубка моя, уж не оставь, я деньжат принесу, припасла, скопила потихоньку, пускай у тебя будут. Похоронишь на них, а на те, что останутся, уж уважь бабку, когда в церкви будешь, иногда заказывай “за упокой”.
        — О-о-ой! — повалилась грудью на стол Рая, которая сидела бочком рядом. — Варварочка ты моя, Макаровна!      Ох, ты ж у нас и сказочница! Да неужто я тебя не помяну?! Да неужто могилку не обихожу?! И, вообще, чего ты, окаянная, удумала?! Живи ещё, пока здоровье позволяет, пока...
        Рая осеклась на полуслове. Она прикрыла рот ладонью и опустила глаза. Макариха уставилась на неё, но, вспомнив про оладьи, метнулась к сковородке.
        Рая плеснула себе из графина, стоявшего на столе, воды, хлебнула и, поднимаясь, наказала:
        — Так. Глупости брось. Я — доить, а ты заканчивай тут, хватит горы оладьев городить. В постель! Пацанам этого хватит и ещё останется, а я приду, допеку, чтобы тесто не пропало. Ясно?
        — Угу, — хмыкнула Макариха.
        Рая разбудила мальчишек, велела умываться, завтракать, а сама, взяв подойник, вышла. В сарае она забралась на сеновал и дала такого ревака, что даже корова обернулась на звуки, перестав жевать. Проревевшись, Рая собралась было доить, но только тут заметила, что лежит не просто на сене, а на налёженном месте, а рядом валяется старая Серёжкина телогрейка, которая висела на гвозде у входа в сарай. Она её притащила сюда ещё весной, когда корова отелилась, и грела под ней маленькую телушку.
        Она и не помнила, как вылетела вон. Помчалась прямо к Бурыгину домой. Когда влетела в его холостяцкое жилище, растрёпанная и перепуганная, тот оторопел. Рая бросилась к ему и затараторила:
        — Бурыгин, голубчик, пошли ко мне. Скорее... Прошу тебя, миленький, у меня там дети... Господи! Я же одна, одна-одинёшенька, а там...
        Он нацепил что-то висевшее на вешалке поверх майки с трико, она нахлобучила на него фуражку с кокардой и поволокла за собой.
        Раскрасневшаяся медсестра в расстёгнутой куртке и сапогах, с выбившимися из-под платка волосами, и Бурыгин, держась за руки, неслись по улице. Рая кричала:
        — Бурыгин, ты должен нас спасти! Мы без тебя пропадём!
        А участковый, чуть не потерявший на бегу форменную фуражку, хрипло кричал в ответ срывающимся прокуренным голосом:
        — Рая, родная, да я для тебя и твоих пацанов всё... Я ж за вас порву! Всех!
        Так они и добежали до Раиного дома, а потом так же вместе помчались в сарай.

        10

        Спустя пару дней Рая с Бурыгиным съехались.
        Вся правда про cor bovinum — “бычье сердце” — выяснилась на той же неделе.
Большим (бычьим) сердце Макарихи на рентгеновском снимке выглядело из-за многолетнего высокого давления. И по правде сказать, в деревне не у неё одной. Просто вместо того, чтобы написать: “Гипертрофия миокарда левого желудочка сердца”, — как всем в карточках и выписках по-человечески до того писал старенький рентгенолог, вышедший на пенсию, молодой доктор применил латинский термин. И всего-то. Так что права оказалась Маринка насчёт распирающей его учёности.