НИКИТА БРАГИН НАШ СОВРЕМЕННИК № 4 2025

ЯХОНТ ПОД ЗАМКОМ

У ВАСНЕЦОВА

Как хочется дышать зелёной тишиной
задумчивых дерев у дома Васнецова,
забыв поток машин и едкий смог свинцовый
и погрузившись в мир иной.

Там воздух — тёмный мёд и горькая смола,
там царские леса и колдовские чащи,
и сердце, задрожав, колотится всё чаще,
когда из чёрного угла

ты ощущаешь взгляд... Из омута веков
всплывающий на свет, зовущий и печальный,
он тянется к тебе, плывя сквозь сон хрустальный
среди алмазов и оков.

И теремной покой темницей предстаёт —
Кощея мёртвый взор и меч его кровавый
предутреннею тьмой над солнцем нашей славы
нагромождают мёрзлый лёд.
Но впереди рассвет среди лесистых гряд,
и слышится всё ближе пенье вещей птицы,
и Голубиной Книги хрупкие страницы
с тобой о вечном говорят.


МЕТЕЛЬНЫМ ВЕЧЕРОМ

Лизнул огонь трескучие поленья,
кирпичным жаром задышала печь,
узор на стёклах начал слёзно течь,
и заоконный мир открылся зренью.

И были долгие часы творенья
в медовом свете трепетавших свеч,
и выплавило золотую речь
молитвенное тихое терпенье.

И полетев, гармония взяла
к себе на крылья самое простое —
платочек, соскользнувший со стола,

пилёный сахар, блюдечко пустое,
и вечный взор из красного угла,
наполненный любовью и покоем.


ВИНОГРАДЬЕ

Где же ты, песенное виноградье,
красно-зелёное, сладкое,
Там, где вдали, за озёрной гладью
дремлют луга с лошадками?

Или за тем поворотом просёлка,
где ели пышны как пагоды,
откуда вернёшься с полной кошёлкой
красной ядрёной ягоды?

Или за этой лесной лужайкой
увидишь избу высокую,
где тебя ласково встретит хозяйка,
северным говором цокая?

Или вон там, у старой часовни,
где горстку землицы высохшей
возьмёшь, отправляясь к Москве чиновной
отцу на могилку высыпать?

Где бы то ни было, всё с тобою
в сердце, в горе и радости,
красно-зелёное и голубое,
словно кругляш радужный.


РЕКА

Неси меня, река, на север уноси
извилистым путем вдоль ветреного яра,
к малиновым волнам кипрейного пожара,
в девическую грусть берёзовой Руси.

Неси меня, река, сквозь нестеровский лес,
промеж холмистых гряд, где удит рыбу инок,
где утренник звенит на хрупких иглах льдинок,
и в облаках заря, как золотой обрез.

И дальше, в холода, вдоль пустозёрских ям,
по бледной ширине Большеземельской тундры,
где облака плывут, как снеговые кудри,
и ветер их стрижёт и гонит по полям...

Такой простой пейзаж — одна горизонталь,
насколько видит глаз, от моря до заката,
всё выражено в нём с открытостью плаката, —
седеющая сталь, безмерная печаль.

И чувствуешь, как жизнь сливается с рекой,
и замедляет ход в извилистых протоках...
Подёрнулась вода вечерней поволокой...
Туман и тишина, пространство и покой.


* * *

Сквозь эту пепельную студь по серой каше снега
скорей пойти куда-нибудь, где мартовское небо,
где звёзды синих куполов во звоне колокольном,
и где грачи переполох затеяли над полем.
Там неуютно и легко, там холодно и вольно,
там проза жизни далеко, но сердцу очень больно —
оно ведь, сил не рассчитав, как перед казнью любит,
и, кажется, вот-вот, упав, исчезнет в тёмной глуби...

Но удержу нервозный вздох и посмотрю спокойней —
чередование эпох, владыки, смуты, войны...
Как будто всё здесь как у всех, почти по-европейски,
такие же и плач, и смех, и парики, и пейсы!
Но нет, не так мы говорим, и не о том же спорим;
наш изразцовый красный Рим рыдает, словно море,
в летучих светах эстакад, в кристаллах небоскрёбов —
видений рай и звуков ад — в душе и до утробы!

Куда же ты, душа моя, вслепую улетаешь?
Кровь на крыле, в когтях змея — за журавлиной стаей,
всё выше, выше в облака, в молочные озёра
и в непрожитые века, в не пройденные горы!
Как дерзновенна, как горька, предчувствием объята,
твоя мечта, твоя река во льдистом сне заката!
Прости, тебя не уберёг от холода и боли,
прости — переступлю порог, и дальше, в чисто поле,
и по росе, и по Руси, и к небу, и к землице —
ты только свечи не гаси, дозволь мне помолиться!


ЭЛЕГИЯ ФОНТАННОГО ДОМА

Деревья ждут. Деревья помнят всех,
кого им пережить пришлось. В глубинах
их годовых колец — и детский смех,
и старческая скорбь. Песок и глина
безмолвны, а деревья говорят,
со стенами вступая в диалоги,
и кирпичей старинных каждый ряд
готов ответить. Прямо на пороге
я слышу голос каменной стены,
перекрывающий деревьев шёпот,
и льдистое касание зимы
сквозь мёртвое дыхание войны
мне в душу словно стряхивает копоть...

Лучина опадает, догорев,
и я всхожу на старые ступени,
а Бродский суетится во дворе,
организуя шествие, и тени
шеренгами скользят среди кустов,
но я, не оглянувшись, ухожу
по коридору... Лепестками слов
усыпана дорога к миражу,
прекрасному и жуткому, как сон,
где улетаешь выше тополей
и замираешь, страхом поражён,
и хочется к земле прильнуть скорей.

Такой полёт — падение одно
сквозь страх ночной на ледяную плаху
за всё, что прожито и сочтено,
за мёрзлый хлеб и за горелый сахар,
и я гляжу на эти черепки,
клочки стихов, листочки фотографий,
задушенные временем ростки
надежды — а вокруг промёрзший гравий,
и капли помертвевшей красоты,
и горе над могильными цветами,
и разведённые в ночи мосты,
и ледяное небо над “Крестами”.

Но всё равно она всегда жива —
сирень в слезах, испуганная громом, —
не бойся, он не загремит у дома,
он улетел давно за острова,
на север, в бледном небе растворяясь
и утихая, как усталый плач,
и в тишине — Поэмы часть вторая
плывёт в глазах — и горек, и горяч
тяжёлый вал строфы её суровой...
Я слышу — входит царственное Слово,
и всё свершается, сейчас и прямо здесь,
взлетает надо всеми и со всеми,
поёт и плачет, разрывая время,
твоя благая весть!